Ротмистр

ГЛАВА 9

На стене громко тикают ходики, а такт им долбится о стену боковина кровати. По комнате беспорядочно разбросана одежда и нижнее белье.

Женские руки сжимают никелированные прутья спинки кровати. Голова Александры лежит подбородком на скомканной подушке. Ее тело ритмично вздрагивает от толчков сзади. Обнаженные плечи, растрепавшиеся волосы, поперечные складки на переносице. Во взгляде — боль пополам с желанием, чтобы это всё это быстрее закончилось.

На пол встают босые ноги, мужчина тяжело отдувается, словно после тяжкого труда. Полноватое, хотя и еще крепкое тело, тело, бородка — Калюжный раздобрел и размяк.

Александра сидит в кровати спиной к стене, прикрывая коленями и ладонями грудь.

— Не смотри на меня, — равнодушно попросила она.

Калюжный хохочет:

— Стесняешься? Ну, конечно — на голую чужую жену глядеть нельзя, можно только иметь.

Александра вздыхает:

— Ну почему ты такой злой, испорченный. Словно тебя мучили воскресной школой, а сейчас ты спешишь доказать: а вот я какой на самом деле.

— Тебе плохо со мной? Или совесть заела? — Калюжный закурил, накинув халат на чресла. — Напрасно. Муж по Европам болтался, заявился на три дня, чтобы отдаться пролетариату, и снова сейчас уедет, чтобы сгинуть где-нибудь в пустыне. А ты — молодая еще женщина. Обычное дело…

— Всё так просто у тебя, Андрей. Как у хомячков весной…

Калюжный докуривает папиросу, сует окурок в стакан и идет в туалет. Закрывшись на щеколду, он достает из-за притолоки шприц, наполненный прозрачной жидкостью, и закатывает рукав рубахи.

Женщина лежит в постели, свернувшись, прижав подбородок к коленям, и дремлет, снова проживая тот день, как дурной сон.

…Александра безучастно сидит за столом, опустив глаза. Перед нею — фотография группы офицеров в парадной форме, в центре — счастливая пара новобрачных: она в подвенечном платье и Гуляков.

В дверях — два матроса в бушлатах, перевязанных пулеметными лентами. Рядом с Александрой стоит Калюжный в кожаном плаще и грязных сапогах. Опирается кулаками на стол и бросает ей в лицо отрывистые слова:

— Вы — образованная женщина, доктор, а изображаете дурочку дворовую. Ладно, поясню короче. Если появится ваш муж, вы должны поддержать его в решении служить в Красной армии. Говорите ему, что хотите: что боитесь, что сами стали большевичкой из идеи, что бабка нагадала. Я с вашим супругом курсантские щи хлебал. Если он не с нами, то он — враг: умный, опытный, опасный. И вы должны помочь нам. Да, у вас ведь сестра еще есть, музейщица. Хотите, я для нее экскурсию по подвалам Лубянки проведу? Она почерпнет много новых знаний. И, кстати, если будете проявлять упрямство: революция может решить изолировать вашего ребенка от такой неразумной матери и воспитать в здоровом коллективе детского дома…

Александра рыдает. Калюжный в дверях надевает фуражку, ждет, когда выйдут матросы, возвращается к столу и кладет перед побледневшей Александрой бумажку.

— Александра Ильинична, здесь адрес квартиры. Это на углу Дегтярного и Тверской. Жду вас там завтра, ну, допустим, часов в восемь вечера. Для профилактической беседы…

Александра вздрагивает и выпутывается из полудремы воспоминаний. Калюжный похрапывает. От движения женщины он тоже просыпается, зевает:

— Саша, я же люблю тебя, дурашка.

Александра отводит его руку:

— Андрей, холодом от тебя тянет. Вот и Ангелина то же самое говорит. И куда подевался морфин из моего саквояжа? Меня вызвали помочь при почечной колике, а обезболить не вышло — ни одной ампулы.

Калюжный грубо хватает ее за плечо:

— Не знаю, куда у тебя что девается! Ну, вот чего тебе не так? Тебя опекает представитель наркома в Москве, питаешься из буфета городского комитета партии, нужды не знаешь ни в чем. А сестра твоя — юродивая.

Александра пытается оторвать его руку от плеча:

— А что дальше? Неужели ты думаешь, что любовник из наркомата и котлеты из буфета — это всё, чего я хотела от жизни? Впереди — пустота…

Калюжный резко садится на кровати, закуривает. Его глаза лихорадочно блестят.

— Впереди — всё! Сашка, мы богаты. Я в фундамент социализма кирпичик положил и теперь хочу свое прекрасное будущее построить. О какой пустоте ты говоришь! С тобою я рядом! Другая не дышала бы, чтобы счастье не спугнуть…

Калюжный берет стола нож, идет в угол комнаты. В проеме между печкой-голландкой и дверной рамой поддевает ножом и вынимает несколько облицовочных плиток. Из образовавшегося отверстия в стене достает один за другим два тяжелых саквояжа. Приносит их к кровати, открывает один, потом другой. Тянет Александру к себе и, рукой нажимая на затылок, наклоняет ее голову:

— Смотри! Ты когда-нибудь в своей никчемной прежней жизни видела такое? В госпитале? Или с нищим мужем — ходячим уставом караульной службы?

Калюжный достает банковский слиток золота, каковых в саквояжах еще с пару десятков.

Александра равнодушно отталкивает его руку:

— Я знала, что там какой-то тайник у тебя. Но думала, ты там оружие держишь.

Калюжный захохотал так, что женщина вздрогнула:

— Оружие — это для слабых, для сильных — вот это! Я шкурой рисковал, как никто другой! За доставку миллионов для Ленинской братии мне посулили копейки, крохоборы. Ха, сколько из этих денег на развал армии пошло, а какой кусок на их личные счета в Скандинавии отвалился — самая страшная государственная тайна. И не смотри на меня так. Не крикуны на трибуне историю делали, а я вот этими руками и этой головой! Так что моя совесть чиста. Есть еще счет в банке Женевы, но его номер я тебе не скажу, — зло рассмеялся Калюжный. — Я и так тебе многое рассказал. Теперь, душа моя, или со мной, или… не со мной…

Калюжный бросает слиток в саквояж, морщится, трет правое бедро. Вспоминает.

Лесная дорога, вечереет.

Три подводы ползут по едва заметной под травой колее. В каждой подводе — возница и еще по двое мужчин. Одеты просто, под крестьян, но лица породистые. Груз накрыт холстиной, седой от обильной росы.

На последней подводе — Калюжный, он напряжен и сосредоточен. Впереди перед ним на облучке в полусумраке спины возницы и еще одного мужчины.

Две передние подводы скрываются за деревьями. Калюжный пружинисто вскакивает, перекатывается вперед и наносит два быстрых точных удара ножом под левую лопатку обоих попутчиков. Сбрасывает тела на землю, волочит в лощину с глубокой лужей — застоявшейся, покрытой ряской. Заталкивает оба тела под затопленный ствол дерева.

Бежит к подводе, выхватывает из-под холстины два саквояжа, тащит туда же, к болотцу, топит возле трупов. Выбирается на дорогу, хватает вожжи, подвода трогается. Метров через сто останавливает лошадь и садится на дорогу, привалившись спиной к колесу. Крепко сжав зубами левый кулак, чтоб не закричать, правой рукой глубоко всаживает нож себе в правое бедро, течет кровь, он намазывает ею руки, лицо. Закрывает глаза, ждет.

Из-за деревьев появляются торопливо идущие мужчины с передних подвод, тыча беспорядочно в разные стороны винтовочными стволами. Окружают Калюжного. Тот стонет, изображая, что никак не может вытащить нож из ноги.

— Ушли, суки! И не пустые! Я же предупреж-дал — нельзя связываться с латышами!..

Калюжный отгоняет воспоминания. Александра лежит, отвернувшись к стене. Он шлепает ее по голому плечу:

— Гуляков — отрезанный ломоть, не тешь себя пустыми надеждами. Ему деваться некуда. Нарком не любит, когда у него что-то не получается. А Сашка найдет себе басмачку, ты за него не переживай…

Он смеется, наблюдая за реакцией женщины.

Александра вздрагивает, услышав сильные удары в дверь. Калюжный, с некоторым трудом согнав с лица мутную улыбку, вытаскивает из-под подушки маузер.

Гуляков не звоня в дверь, грохает по ней кулаком. Прислушивается. В квартире — глухой шум. Гуляков отходит на два шага, достает из кобуры маузер, дважды стреляет в замок, рывком распахивает дверь, входит прихожую.

Из дальней комнаты доносится истошный крик Александры.

— Саша, у него пистолет!..

В дверном проеме появляется Калюжный, босой, взгляд безумен, лицо бледное, капли пота на лбу, глаза неестественно блестят. Мужчины держат друг на друга на мушке.

Гуляков был готов увидеть в спальне жены кого угодно — гувернера, чиновника нарздрава, но не товарища по училищу:

— Андрей?! Я же говорил, что ты далеко пойдешь…

Калюжный, не опуская ствола, хохотнул:

— Ты считаешь, спать с твоей женой — это большой карьерный успех?

Из-за его плеча проскальзывает Александра в исподней рубахе и встает между мужчинами лицом к Калюжному.

— Какая же ты все-таки сволочь…

Тот скребет кончиком ствола пистолета горло:

— Значит, как вкусно питаться и одеваться в экспроприированные наряды — так Андрей. А как муж на порог, сразу — сволочь? Одно слово — интеллигенция, прав Ильич: говно нации.

— Я убью тебя, Андрей, — Гуляков произносит это буднично и просто, словно сообщает о переводе в другую часть.

— А с ней что будешь делать, красный командир? Тоже в расход? — Калюжный кивает на женщину. — И почему решил, что это ты меня убьешь? Мы — офицеры, этого не пропьешь что в эполетах, что в буденовке. Предлагаю: во дворе, без секундантов, на тридцати шагах. Как тебе? Только договоримся: в спину друг другу не стрелять, когда выходить будем…

Гуляков идет по лестнице впереди, чувствуя запах смазки пистолета спускающегося следом Калюжного. Да все равно… Он вспоминает не к месту, как она рвала бинты с его обожженных пальцев. Разве это боль…

Гуляков и Калюжный с маузерами в руках выходят во двор-колодец. Ярко светит солнце, голуби мирно булькают о чем-то своем. Мужчины, скинув кители, в белых рубахах расходятся в стороны, одновременно поворачиваются друг к другу, пистолеты — в опущенных руках у бедра.

Калюжный весело кричит:

— Сходимся, Саш?

Он картинно делает шаг, другой вперед, одновременно поднимая маузер.

«Прости и управь, Господи», — не сходя с места, Гуляков от бедра дважды стреляет. Голуби суматошно мечутся по стенам. На груди и животе Калюжного расплываются алые пятна. Он роняет пистолет и, удивленно улыбаясь, падает на колени, а затем на спину.

Гуляков подходит к сопернику, присаживается на корточки. Калюжный еще жив, кровь толчками выплескивается изо рта. Широко распахнутые глаза с трудом фокусируются на Гулякове. Он булькает словами, их едва можно разобрать:

— Ты всегда был… Ее не убивай, она… под пресс попала, не сорвешься… Там… саквояж… два… к моим съезди, ты знаешь, где они…

Глаза стекленеют.

Гуляков идет к подъезду.

…На полу прихожей, привалившись спиной к стене, рядом с вещмешком Гулякова сидит Александра, с ужасом глядя на раскрытую входную дверь, прислушиваясь к приближающимся по лестнице тяжелым шагам и пытаясь понять, чьи они. В дверях появляется Гуляков, в опущенной руке — маузер.

Александра рыдает, уронив голову на колени.

— Убей меня, Саша. Пожалуйста. Я сама не смогу…

Гуляков выдавливает из себя:

— Ради тебя я предал себя. Ты предала меня. Мы друг друга стоим. Где ребенок, скажи мне…

— Я ее… спрятала в Калуге…

Гуляков сует пистолет в деревянную кобуру, громко хлопнув ее крышкой. Александра вздрагивает. Он затягивает лямки вещмешка и забрасывает его за спину:

— Пока я воюю, вас не тронут. Прощай…

Он перешагивает через ее распростертые ноги и выходит из квартиры, изо всех сил стараясь не слышать сдавленных рыданий.

Небольшой аэродром в туркестанской степи дремлет в жарком мареве, протянув далеко в степь, почти до барханов, одинокую взлетно-посадочную полосу. Рядом с продуваемой ветром большой брезентовой палаткой скучает лошадь на привязи.

В кабине аэроплана копошится юноша в очках, ситцевой рубахе, холщовых штанах и буденовке. Механик Алеша занят важным делом: помогает комбригу регулировать тяги. Из-под аэроплана доносятся команды: «Еще нажми! Отпусти! Нажми и так держи!» Юноша в кабине скрипит педалями, от старания высунув язык.

Из-под машины вылезает Гуляков, вытирает тряпкой руки, подходит к вкопанному в землю столу возле палатки, снимает засаленный комбинезон. На гимнастерке — два ордена Красного Знамени.

Алеша кладет деталь на стол:

— Александр Иваныч, вот, гляньте, бензопровод травит. Не загорелось бы в воздухе…

— Ну, так паяй, чего ждешь.

Раздается конский топот, возле палатки спешивается группа конников, один из них, офицер с планшетом на бедре, — замкопмолка Егоров. Он докладывает:

— Товарищ комбриг, из-под Семиреченска Дутов отряд ведет на юг. Штыков двести. — Егоров достает и раскладывает на столе карту. — Вот тут, по краю солончаков идут. Думаю, с бандой Ахмата на смычку. Полк поднимать?

Гуляков качает головой:

— Батальона хватит. Еще один — в полной боевой. Егоров, старайся огнем на дистанции урона больше нанести. Пулеметы — на фланги. В сабельном с ними сходиться, когда уж совсем деваться некуда. Это — казаки, они с шашкой родились. Вперед, Егоров. Я — полечу…

Комбриг идет к самолету, застегивая на ходу шлем.

В машинах тех времен колпаков ее было, и управление аэропланом сопровождалось неимоверной какофонией из рева работающего авиационного двигателя и шума ветра.

Вид поля боя сверху у Гулякова как на ладони. Идущая между барханов колонна вдруг начинает распадаться на фрагменты, фигурки бегут, падают.

Самолет на бреющем проходит над верхушкой бархана, где за пулеметом Максима лежат два красноармейца, поливающие очередями колонну. Пара пулеметов плюется огнем и на других возвышенностях. За маревом поднятого песка мечутся попавшие под перекрестный кинжальный огонь казаки. Одни сразу падают, другие бегут с шашками наголо на пулеметы.

Бой, вернее, расстрел колонны был скоротечным. Гуляков направляет аэроплан на посадку на пятачок между барханов.

У подножия песчаной горы стоит шеренга — примерно два десятка пленных казаков в синих фуражках с красным околышем, без ремней, босые. Многие ранены. Неподалеку несколько казаков роют длинную траншею. Вокруг — оцепление из красноармейцев с винтовками.

Гуляков и Егоров идут вдоль шеренги казаков.

Егоров — громко, чтобы слышали задние — говорит:

— Каледин пустил себе пулю в лоб. Для вас все тоже кончено. Если кто скажет точно, где сейчас атаман Дутов, вы все будете жить…

Казаки, опустив головы, молчат. Один, совсем молодой, присаживается на корточки и плачет, обняв голову руками. Его одергивает стоящий рядом казак постарше — бородатый есаул в окровавленной рубахе. Гуляков всматривается в его лицо, пытаясь вспомнить, где видел.

Гуляков вздыхает:

— Они не скажут…

Он разворачивается и идет прочь, за бархан, к лошадям. И как плетью его ожигает сзади злой хриплый голос есаула:

— Комбриг, а помнишь, как клялся в верности казацкому роду? Шашку целовал? Или крови так напился, что память отшибло? Сука…

Гуляков резко останавливается, вспоминая, где слышал этот голос. Сёмка! Завалишин!

Он быстро идет назад, находит взглядом Завалишина в толпе казаков, которых уже ведут ко рву.

— Егоров, есаул со мной пойдет, мне с ним перемолвиться надо…

Есаул, хрипло дыша, с трудом месит босыми ногами раскаленный песок, Гуляков идет следом. Когда они скрываются за барханом, раздается беспорядочная пальба из винтовок и предсмертные крики убиваемых казаков. Завалишин пытается бежать назад, Гуляков удерживает его за рубаху, тащит к коновязи:

— Сёмка, погоди, дай скажу!

Завалишин с заплывшим глазом с горечью качает головой:

— Сашка, что же ты творишь! Это ж братья твои, казаки!

— Сёмка, не могу я их спасти, уже не могу! Куда вас понесло в засаду, разведки, что ли, нет!? Вот лошадь, давай отсюда, быстро!!

— Что с тобой стало, Гуляков! Это упыри же. Вы как Мамай идете — станицы жжете, баб насилуете, грабите. Зачем ты с ними! Скажи мне, я пойму!..

— Для меня, Сёмка, обратной дороги нет. Я никого не грабил, не насиловал. Я — солдат. Но не отмыться уже. Уходи, быстро!

Завалишин запрыгивает в седло:

— Уйдем вместе, Сашка! Нет такого греха, который отмаливать нельзя. Отмолишь или нет — это другой уже расклад. А сейчас — пошли отсюда!

Гуляков бьет лошадь по крупу, и та наметом несет Завалишина за пески. Гуляков с размаху садится на песок, поднимает голову, невидяще смотрит в небо, жилы на шее вздуваются, и он негромко воет:

— Господи, ну освободи же ты меня!..

Над вытяжным отверстием в крыше юрты курится дымок. Изнутри доносятся крики: «Еще! Давай! Хорошо!» Посередине юрты стоит буржуйка, на ней горка пышущих жаром камней. На циновке лежит на животе голый Гуляков. Комполка Егоров хлещет его по спине связкой прутьев — подобием веника. С другой стороны еще один мужик поддает пара, плеская водой из кружки на камни.

Гуляков кряхтит:

— Егоров, ну что ты меня гладишь. Не жалей…

— Товарищ комбриг, да это ж не веник березовый, это розги! У вас вон спина уже, как кирпич…

…Под навесом возле юрты за столом в ряд сидят обнаженные по пояс Гуляков, Егоров и третий парильщик, у каждого в руках по большому ломтю арбуза. На лицах и в позах — расслабленное удовлетворение.

Егоров шамкает с полным ртом:

— Хорош арбуз, да больно сладкий. Приторно прям, аж противно.

Гуляков вздыхает:

— Ладно, черт с тобой, давай…

Егоров подрывается с места и приносит бутыль с мутноватой жидкостью и три кружки. Наливает. Мужики чокаются, выпивают, заедают арбузом.

Егоров вздыхает:

— Эх, сейчас бы грибочков соленых…

В ответ раздаются топот, конское ржание. У стола возникает взмыленный красноармеец — вестовой.

— Товарищ комбриг! Звонили из штаба дивизии. Элемент в трудлагере взбунтовался. Лошадь в штаб пришла, а к седлу мужик приторочен с четырьмя дырками от вил в груди.

— В каком таком трудлагере?

Егоров поясняет:

— В штрафном трудовом лагере. Семьдесят верст отсюда в сторону Актюбинска, там бараки стоят, и охраны взвод.

Гуляков удивляется:

— Лагеря же Главкомтруд закрыл еще зимой, трудповинность отменили.

Егоров разводит руками:

— Да там дело мутное какое-то. Есть такой товарищ Джанибкеков, он — хозяин лагеря, а не Главкомтруд. Мужики овец пасут и стригут, бабы шерсть прядут и валяют. Вроде как враги революции. Кормежка — чтоб ноги не протянуть: полтора фунта хлеба и осьмушка бараньего жира в день. Джанибеков с братьями приезжают раз в неделю, подводами пряжу вывозят. Там даже поп есть — прибился, когда с Поволжья люди от голода бежали. Его не трогают…

— С какой стати регулярная армия должна лезть на объект, где гражданское лицо распоряжается? ОГПУ на это имеется, — недоумевает Гуляков. Он ломает сургуч, открывает пакет, поданный красноармейцем, читает и бросает бумагу на стол, прижав ее кружкой с самогоном, чтобы не улетела. Встает и надевает гимнастерку:

— Ну, вот тебе, Егоров, и грибочки. Командарм лично пишет, что лагерь — это есть крайне важный для республики объект. И вверенной мне бригадой там нужно обеспечить революционный порядок.

Комбриг бьет кулаком по столу, самогон расплескивается на бумагу:

— И при этом, Егоров, докладывать об усмирении людей, которые горбатятся на товарища Джанибекова, я должен лично командарму, и более никому. Поднимай роту, сам поведешь. Я на аэроплане. Надо глянуть, что за рабовладелец тут завелся…