Ротмистр

ГЛАВА 5

Французский Мурмелон в мае 1918 года был городом если не на половину, то на четверть точно русским. Наши легионеры — повсюду: в отелях и театрах, в скверах, в многочисленных кабачках, бистро и прочих забегаловках разного уровня комфорта и ценовой категории. С первого взгляда отличить их от французских офицеров невозможно: одеты так же, в форму французских колониальных войск, только нашивка цветов российского флага на левом рукаве кителя обозначает принадлежность этих господ к Русскому легиону. Ну и ряд особенностей в быту и публичном поведении, скажем так.

Размякшие на уже почти летнем солнышке посетители уличного кафе на тихой улочке с любопытством поглядывают на четырех русских офицеров. В том, что это нисколько не французы, у местного люда, цедящего кофе и флегматично ломающего круассаны, сомнений нет никаких. Не станут французы хлебать ложками лангедокский суп из огромных, словно тазики, мисок, запивая белым вином, положенным, как знает всякий приличный человек, только к рыбе.

Остатки сомнений относительно национальной принадлежности гостей окончательно испаряются при виде группы поддержки обедающих: на низком парапете рядком сидят два скучающих солдатика с винтовками, а между ними шлифует задницей гранит довольно крупный уже упитанный медвежонок в ошейнике на цепи, конец которой обмотан вокруг мачты освещения.

Один из офицеров подзывает официанта и просит по-французски, кивнув на медведя:

— Принеси меда и фруктов нашему товарищу, у нас сегодня праздник…

Официант притаскивает массивное блюдо с янтарным жидким медом, в котором плавают куски нарезанного яблока, и с опаской ставит угощение метрах в трех от зверя. Офицер встает из-за столика, подносит блюдо к медведю, обнимает его голову зверя и трижды прижимается щекой к морде:

— Христос воскресе, Мишка!

Едва офицеры сдвигают бокалы, пьют. Но закусить не успевают — к столику торопливо подходит нарочный, что-то быстро говорит им, легионеры встают и, надев фуражки, направляются прочь. Солдаты с отлученным от лакомства, недовольно орущим медведем, спешат следом.

Линия окопов легионеров тянется вдоль бесконечного французского виноградника, уходящего за горизонт. Под натянутой камуфляжной сеткой вкопан походный столик. На нем в чисто штабном бардачном стиле, тем не менее, удивительным образом упорядоченном, навалены карты, бинокли, револьверы, тарелки с заскорузлым сыром. Рядом на топчане храпит толстый офицер без обуви, в дырявых носках, расстегнутых брюках и разошедшемся на животе кителе.

Эту идиллию прерывают звуки, похожие на то, как если бы по брустверу застучали разом десятки перезрелых арбузов — так разрываются немецкие мины из нарезного миномета калибра 75.8 мм. Растяжки, на которых держался камуфляж, посекло вмиг, и сетка падает на спящего офицера — он барахтается под ней, пытаясь встать.

— Вашу мать! Горбаткин, сигналь тревогу!

Так же неожиданно, как начался, минометный обстрел затихает. Выбравшийся из-под сетки офицер — страдающий одышкой, не обутый, в драных носках — пробирается по ходу сообщения, вытирая платком лысину и витиевато матерясь.

За крутым поворотом окопа он натыкается на Гулякова, ощипывающего гроздь винограда и рассматривающего в бинокль германские позиции.

— Александр Иванович, что стряслось? Я там… (показывает в сторону своего лежбища) схему укрепрайона чертил, а тут…

Гуляков, застегивая пуговицы на кителе тяжело дышащего офицера, успокаивает его, как ребенка, напуганного ночной грозой:

— Михаил Аркадьевич, не волнуйтесь так. Война тут у нас. Бывает, стреляют из минометов, мерзавцы…

Вдруг Гуляков, повинуясь то ли своему пятому, то ли шестому чувству, то ли звериному чутью, не поддающемуся счету, толкает собеседника вниз и быстро наклоняется сам — поверху свистят пули, и только потом доносится пулеметная очередь. Ротмистр выплевывает виноградину, накидывает каску, упруго выпрыгивает на бруствер и, взмахнув маузерами в обеих руках, хрипло кричит:

— Вперед! Царя нет, а Отечество осталось! За мной, ребята, пошли! Живее!..

Цепь легионеров бежит по простреливаемому полю. Каждый знает закон: быстрее добежишь — скорее уцелеешь.

На Гулякова скачет немец-кавалерист на кобыле с металлическими пластинами на груди. Гуляков стоит, широко расставив ноги: со стороны кажется, что ротмистр хочет принять лошадь грудью на таран. Раззявивший рот в немом крике кавалерист уже замахивается саблей, подавшись вперед, но Гуляков, словно пес в дворовой драке, неуловимым движением откатывается в сторону и лежа стреляет с двух рук вслед пронесшемуся коннику. Тот повисает на стременах, каска сваливается, обнажая угловатый белобрысый череп. Кобыла фырчит, пытаясь зубами содрать с себя пластины.

Гуляков устало вдыхает знакомый запах поля боя: сладкого пороха, свежевзрытой копытами земли и смерти.

Трое солдат подходят к лежащему навзничь германскому кавалеристу с пулевыми отверстиями в шинели на спине. Он еще жив, слышно клокочущее дыхание. Тело, судорожно вытянувшись в струнку, затихает. Один из солдат лезет к покойному в часовой кармашек.

Гуляков говорит тихо, но в его голосе есть что-то, заставляющее всех троих, как по команде, сделать шаг назад от тела:

— Прекратить хамство. Похоронить…

Солдаты неприязненно смотрят ему вслед, а потом нехотя принимаются ковырять саперными лопатками сыпучую, не комкающуюся песчаную почву.

Большая палатка полевого госпиталя оборудована в овражке, со всех сторон закрытом от обстрела. Отсюда до поля боя всего верста, и в палатку свозят тех, кто еще жив, но к кому уже примеривается смерть, и она или уходит, или получает желаемое — кому как повезет.

Михаил Аркадьевич лежит на кровати с лицом белее наволочки, только черные синяки вокруг глаз. Нижняя часть туловища закрыта простыней, но видно, что ног нет выше колен — линия ампутации заметна по полосам крови на простыне. Неслышно подошедшая сестра милосердия промокает пот на его лысине бумажной салфеткой.

На табурете в изголовье сидит Гуляков.

— Михаил Аркадьевич, держись. Скоро тебя к французам в госпиталь перевезем. А там, знаешь, какие сестрички…

— Иваныч, ничего уже не будет… От меня половина осталась, а ты еще целый. Потому говорю: остерегись. Нижние чины хотят в Россию на раздачу земли. Им эта война — что мне теперь сапоги. Поперек встанешь — на штыки поднимут. Я слышал разговоры в батальоне. Спасайся…

Из-за ширмы к кровати подходит сестра, берет руку раненого и отработанным движением вводит в вену несколько кубиков морфина. Михаил Аркадьевич устало закрывает глаза.

Сестричка — молодая лицом, но не по годам старая его выражением — обреченно машет рукой:

— Идите, ротмистр, пусть поспит…

На выходе из лазарета на Гулякова налетает вестовой Горбаткин:

— Вашбродие, вас велено в батальон! Там… Такое там!

— Не бормочи, что ты как дьяк на пожаре!

— Бунт, вашбродие! Солдатский совет требует на Россию иттить, домой!

— А этот совет на разминирование в ночь не желал бы, а? Сейчас буду…

Ряды палаток выстроились на поляне, возле костров греются солдаты, стоит неясный гул: это не обычный солдатский треп про баб, жратву и тайники в стенах соседнего замка, а обсуждение чего-то важного. Уставного уважения к офицеру, который спешился с лошади — ни на грош. Ну, подъехал конник, и пусть его…

В штабной палатке в воздухе висит напряжение, хотя на первый взгляд кажется, что присутствующие уверены: все утрясется, встанет на свои рельсы и покатится по ним в правильном, единственно возможном направлении.

Два поручика за столом пьют чай из металлических кружек, макая в него сухари. Штабс-капитан расставляет рюмки. Старый подполковник храпит на деревянных нарах. Еще два офицера стоят под свисающей сверху лампой — один перебинтовывает голову другого. Перевязываемый подпоручик Курилло морщится, затягиваясь папиросой.

Гуляков сбрасывает шинель на кровать, достает из кармана кителя портсигар, закуривает.

— Господа, кто за мной посылал? Что за пожар?

— Ротмистр, пожара не случилось по чистой случайности, — говорит Курилло, низко склонивший голову для удобства перевязывания. — У войска не нашлось предводителя. А любое сборище без командира, что монашки без игуменьи. Нижние чины словесно испражняться научились, а вот скомандовать нас перевешать было некому…

Вдруг проснувшийся подполковник громко сморкается в платок размером с портянку и сообщает Гулякову:

— Александр Иванович, надо спасибо подпоручику сказать, поставил их на место (кивает на Курилло). Солдаты заблажили: «Даешь Россию!» Стали прокламации какие-то идиотские зачитывать об отправке на родину для помощи братьям-рабочим. А Курилло их построил, вынул наган, взял его за ствол и пошел вдоль строя, рукояткой в морды тыча: «Кто готов стать убийцей офицера на фронте — бери, стреляй. Кто в условиях военного времени возложит на себя звание организатора беспорядков?» Шантрапа замолчала, засопела в обе дырки. Потом стали расходиться. Но гнида нашлась — подпоручика сзади чем-то успела приложить…

Курилло, ощупывая повязку на голове:

— Саперной лопаткой, вольтерьянцы хуторские…

Подполковник, приняв рюмку с водкой у поручика, хотел было встать, но вовремя осознав, что не тост произносит, продолжает:

— Эти граждане там, в России, выпустили всех насильников с грабителями. А вместо полиции теперь выборная милиция. В тылу власть бандитов, господа. И никакого укорота, смертную казнь отменили даже на фронте. Какая, прости Господи, боеспособная армия, когда солдаты на митингах приказы командира обсуждают?

Запрокинув голову, подполковник аккуратно выливает водку в седую воронку посреди бороды, откашливается и обводит офицеров тяжелым взглядом:

— Вдовствующая императрица Мария Федоровна еще до отречения государя сказала: мы идем верными шагами к катастрофе, государь слушает только льстецов. Императору внушили, что народ его любит. Самодержец всегда упивается этими сказками, так власть слаще. И если правды ему никто сказать не осмеливается, конец уж близок, поверьте…

Штабс-капитан, засовывая за воротник салфетку, горячится:

— Нижние чины скоро побегут. У них там советы, чай с баранками, а тут — кровавая баня. Или в плен подадутся…

Гуляков, присев к столу, замечает:

— А в плену тут, в Европе, тоже чай с баранками, поверьте, лично свидетельствую. Немцы наших офицеров из-под охраны под честное слово в город отпускают. Все возвращаются. Пока один только слово не сдержал: подпоручик Семеновского полка некто Тухачевский. Мы-то с Курилло честно и благородно сбежали, нас никто не отпускал…

Подполковник снова громогласно сморкается, что, очевидно, означает пожелание очередной порции — ему тут же наливают:

— Честь, благородство… Где это все? Офицеры из пополнения рассказали, как дело было в Петербурге в октябре. Когда бунт начался, Зимний дворец выставил в оцепление две роты юнкеров и женский батальон. Все пьяные, в том числе и бабы. Противник под стать: босота из канавы и сброд в бушлатах с флотилии. Тоже, надо думать, не сильно трезвые. Постреляли, покричали, шесть убитых с обеих сторон, разграбленный Зимний — вот и вся революция. И никого в городе не нашлось, чтобы к порядку эту трусливую шайку призвать! Какая-то большая и хитрая сволочь за всем этим стоит.

Поручик, мывший в углу руки после перевязки Курилло, замечает:

— Да в том-то и дело, что несправедливость отчаянная! Шатнтрапа бал правит, а за Отечество те бьются, кто оружия в руках не держал никогда. Вон возьмите Введенского — докторишко обычный, клистирная трубка, воюет простым пехотинцем. А как воюет! Покрошил полроты немцев из пулемета и от французов Военный Крест с пальмами получил. У них не каждый высший офицер таковой имеет…

Курилло, принявший рюмку обезболивающего, дополняет картину:

— Да что доктор с пулеметом! Протоиерей Богословский — лично видел — в атаку ходит с одним крестом в руке. Без каски, седую гриву за версту видно — ничего не боится. Французы-католики к нему подбегают, крест православный целуют, а вы говорите — пулемет!..

Единственный не пивший водки поручик подводит итог:

— Господа, оставим эти саги о доблести и славе для газетчиков. Все на ниточке держится. Давайте уговоримся, чтобы в батальоне неотлучно не меньше трех офицеров было. От греха подальше…

Гуляков, откинув полог, выходит из палатки. Неподалелку троица солдат приплясывает под звуки гармошки, надсадно завывая:

Ротмистр лезет в карман за портсигаром, забыв, что во рту у него уже торчит дымящаяся папироса…

Теплая поздняя осень, как это случается в Европе, в одну ночь превратилась в зимнюю слякоть. В расположении русского батальона поздним вечером вокруг костра собрались офицеры. Один поправляет плюющиеся снопами искр дрова. Другой пристраивает у огня на треноге пузатый закопченный чайник. Гуляков чистит маузер.

Из темноты доносится конский топот, короткое ржанье, звон сбруи. В освещенном круге появляется капитан Мартынов. Всегда немногословный и серьезный, в очках, сейчас он производит впечатление человека, прибывшего объявить о капитуляции Германии как минимум.

— Господа, пришел приказ. Русский Легион — две стрелковые роты и пулеметная — входит отдельным батальоном в первую бригаду Марокканской дивизии. Командовать нами будет штаб-офицер майор Трамюзэ. Я назначен его помощником. Перед дивизией поставлена задача прорвать укрепленную линию Гинденбурга, — при последних словах он задергал кадыком, словно подавился косточкой. — Мы войдем на территорию Германии с российским триколором, господа! А это значит, что война никак не проиграна!..

Гуляков завершает речь Мартынова громким щелчком, вогнав ударно-спусковой механизм в раму пистолета, и со вздохом говорит Курилло:

— Это — путь в одну сторону. Но вся закавыка в том, что, кроме нас, его пройти некому. Поэтому надо идти…

Утро встретило батальонную колонну с Гуляковым, Мартыновым и Курилло во главе на мощенной булыжником древней дороге между седыми пирамидальными тополями. Патриархальная ухоженная Европа уже начала привыкать к валяющимся по обочинам разбитым повозкам, раздувшимся трупам лошадей и искореженным артиллерийским орудиям. Тем более привыкли к этой картине ее непосредственные авторы. Воины Русского Легиона Чести, шедшие маршем на северо-восток, знали, что дорога домой теперь — удел очень немногих из них. Задумчиво-флегматичным стал даже медведь, зарывшийся в солому в замыкавшей колонну повозке.