Ротмистр

ГЛАВА 6

Штабной вагон бронепоезда, обильно убранный изнутри ядовито-зеленной материей и фальшивым золотом, промерз до инея, несмотря на все старания кочегаров — февраль 1918-го выдался в Петербурге лютым.

В купе, где за столом сидят несколько человек в военных форме без знаков различия, холодно так, что чай из кипятка превращается в помои в минуту. Троцкий в кожанке, со своим обычным неестественно-бледным лицом, на котором выделяются чувственные красные губы, по обыкновению неистовствует. У присутствующих склады-вается впечатление, что спокойно-умиротво-ренный Троцкий — это мертвый Троцкий. Хотя это не так: люди из ближнего круга, допущенные до раздевающегося на ночь тела, говорят: да обычный мужик, хорохорится по должности просто, входит в раж, а остановиться не может.

Поблескивая пенсне, Троцкий выводит фальцетом, загибая пальцы:

— Война пока не проиграна. Ставить заградительные отряды, трусов, провокаторов и дезертиров расстреливать без колебаний! Залить свинцом паникерство! Выбор предельно прост: или республика, или смерть!..

Намотав на лицо башлык, он выходит из вагона, повторяя: «Или смерть!» В дверях надевает кожаные перчатки, подшитые войлоком, и спускается, держась за поручни. Вдоль вагона околевает покрытая инеем цепь красноармейцев, люди не шевелятся — берегут тепло. О том, что они еще живы, говорит только пар дыхания.

Троцкий идет вдоль вагона своей стремительной подскакивающей походкой, сзади семенит замотанная в неуставные теплые вещи свита из военных чинов. Вдруг откуда-то между вагонами прошмыгнул мужик в черном рабочем бушлате с чайником и в валенках. Он натыкается на Троцкого и падает на колени, чайник гремит по шпалам. На мужика сворой набрасывается личная охрана Троцкого, стражники отпиночили его и потащили в сторону. Троцкий брезгливо сторонится и идет к зданию вокзала.

Мужик, пытаясь вырваться из лап медведеобразных бодигардов, голосит навзрыд:

— Да за что, родимые? За кипятком шел! Не знал, что тута нельзя! Ну что за беда! Пустите! О, Господь бог мой! Неужели никто не поможет сыну вдовы?..

Троцкий, уже добравшийся со свитой до светлого пятна от фонаря, болтающегося над входом в вокзал, при этих словах мужика вдруг резко останавливается. На него сзади налетает охранник. Лев Давыдович его отшвыривает и быстро идет к солдатам, которые волокут несчастного в сторону пакгаузов.

— Отпустите его!

Охранники, впав в полное недоумение — зачем одному из вождей революции понадобилась эта мразь — отпускают воняющего овчиной простолюдина. Тот лезет в сугроб искать чайник:

— Вот куда наподдали инвентарь? Он же казенный! Спасибо, товарищ! Я больше сюда ни ногой, богом клянусь! И товарищем Лениным тоже!

Троцкий берет его за рукав:

— Пошли, кипятку дам.

Он поднимается по металлическим ступенькам в свой личный вагон, охающий мужик с чайни-ком — за ним, следом в тамбур лезет дезориентированная охрана.

Пройдя тамбур, Троцкий жестом отсылает своих стражей и, оглянувшись, отпирает ключом дверь одного из купе. Впускает вовнутрь мужика, заходит сам и закрывается изнутри. Гость уверенно располагается за столом, пристроив на него закопченный чайник. Троцкий присаживается напротив, снимает фуражку, протирает запотевшие стекла пенсне.

— Ну и охрана у вас, чисто звери, — вполголоса говорит мужик. — Лев Давидович, велено дословно передать следующее. Нам безразличен образ жизни, который вы ведете. Имеется в виду насаждаемый вами культ вашей персоны, насильственный сгон публики для торжественных встреч по городам и весям, закрытые банкеты, личный бронепоезд с баней и девочками и прочие замашки русского Бонапарта с африканскими манерами. Это — ваш выбор, но наше общее дело от этого пострадать не должно ни в малейшей степени. Поэтому живите, сообразуясь с этим условием…

Троцкий с окаменевшим лицом кивает.

— Второе. Война с Германией должна быть закончена как можно быстрее, и на любых условиях, какими бы дикими эти условия вашим патриотам ни казались. Скоро вы возглавите наркомат по военным и морским делам….

Троцкий взвивается:

— Да я ни в стратегии, ни в тактике!..

— Оно вам и ни к чему. Главное — чтобы вы нашей стратегии придерживались. При формировании Красной Армии активнее привлекайте опытных царских офицеров. Убеждайте, покупайте, запугивайте. Делайте, что хотите, но перетягивайте их на свою сторону. Ибо ваше бандитское вооруженное сборище — это не армия. А она непременно понадобится: сопротивление уходящего в небытие государства неизбежно.

И третье. Несмотря на организованный вами грабеж музеев и храмов с продажей ценностей за границей и переводом денег на личные счета в Скандинавии, мы свои финансовые обязательства перед вами выполняем, и будем выполнять впредь. Всё…

Мужик вздыхает, натягивает на голову треух и обнимает обеими руками чайник:

— Ну, так где у вас кипяток-то, господин хороший?

Похороны красного командира — это всегда не столько сакральное действие, сколько пропагандистское. Ну а если на прощание с павшим товарищем прибыл нарком Троцкий — это уже мероприятие.

Вокруг свежевырытой могилы, рядом с которой стоит обитый кумачом гроб с буденовкой на крышке, — два десятка командиров. Два солдата сноровисто кладут на земляной холм деревянный щит, на него входит Троцкий в начищенных сапогах и кожанке.

— Товарищи командиры! Мы прощаемся с нашим преданным товарищем, настоящим соколом революции. Враг показал нам свое мурло, товарищи, но у нас есть, чем ответить!

Троцкий впадает в ораторский раж, не забывая, впрочем, поглядывать на командирские часы:

— Сегодня выбор предельно прост: или республика, или война с немцами непонятно за что. Владимир Ильич со мной в этом согласен. С неприятелем заключено перемирие, огонь не открывать ни при каких обстоятельствах! На провокации не поддаваться! В Бресте готовится мирный договор. Но это не значит, что вы будете в штабах штаны протирать. Красный командир всегда на острие революции! Мировой пожар только разгорается! А пока — тотальная дисциплина, товарищи! Одним из важнейших принципов воспитания нашей армии является неоставление без наказания ни одного проступка! Репрессии должны следовать немедленно! В этом — залог побед новой рабоче-крестьянской армии! Прощай, Степан (поправляет буденовку на крышке гроба), твою жизнь оборвала подлая пуля, но мы отомстим так, что классовый враг захлебнется своей кровью!..

Гроб опускают в могилу, пять красноармейцев поднимают винтовки для салюта и глядят на Троцкого, ожидая команды. Тот достает из деревянной кобуры маузер, пытается взвести курок — не получается. Сует его ближайшему командиру, тот взводит оружие. Троцкий ожесточенно палит, тыча стволом маузера в серое зимнее небо.

Один офицер шепчет на ухо другому:

— Говорят, он сам его и пристрелил — за невыполнение приказа отступать.

— Молчи! Видел, какой он орден придумал? Красное знамя, и звезда перевернутая. Бесовщина, точно тебе говорю! Так что молчи лучше в тряпку…

В марсельском порту в декабре 1918 года стоял под погрузкой последний пароход, увозивший на родину воинов Русского Легиона Чести. Тех, что прославили во Франции русское оружие, уцелев в мясорубке германских атак на севере у Амьена, в июльском месиве в лесах у Виллэр-Котэрэ, в сентябрьской бойне в Суассоне.

На пирсе ротмистр Гуляков, капитан Мартынов и подпоручик Курилло мрачно наблюдают за тем, как по трапу на борт поднимаются солдаты, нагруженные тюками, ящиками и прочим скарбом.

Интеллигентный Мартынов сплюнул:

— Позор. Стадо. Не воинство — мешочники. И посмотрите, какой хлам волокут: кофейники, утюги…

— А вы, капитан, хотите, чтобы они отсюда Фонтенеля и де Севиньи повезли? — смеется Курилло, рассовывая по карманам пистолетные патроны. — Да, в Новороссийске со стыда будем гореть. Если, конечно, там еще есть, кому нас встречать…

Мартынов витиевато ругается, заставив собеседников взглянуть на него с высшей степенью удивления. Капитан негодует:

— И ведь… ничего не поделаешь. Нас трое, а их больше сотни. Дожили…

Гуляков играет желваками, но не ругается, а добавляет в эмоциональную беседу рационализма:

— Господа, нам надо держаться плотнее. Друг друга из вида ни в коем случае не выпускать…

Они последними поднимаются по трапу, в рубке дают сигнал к отходу. Офицеры спускаются в отведенную им каюту, скидывают кители, садятся к столу, вытягивая ноги, гудящие после 20-километрового перехода к порту. Без особого настроения распечатывают бутылку коньяка, выпивают по рюмке. Гуляков откидывает от стены кровать:

— Я вздремну, пожалуй. Господа, если что, не жалеть, будить немедля…

Ложится на спину, кладет под голову ладони, закрывает глаза. Но сон, как часто бывает, когда мозг перегружен переживаниями, не идет. Перед его взором проходит чередой калейдоскоп картинок: Александра с круглыми от страха глазами, семенящая за ним по полю среди свиста пуль, она у стола с шампанским в их первую брачную ночь, виноградина, запутавшаяся в волосах на его груди…

Дверь в каюту с треском распахивается. На пороге — пьяный солдат в одном исподнем. На сгибе его руки висит швейная машинка Зингера.

Курилло, зевнув, интересуется:

— Что, воин, в белошвейки собрался? Закрой дверь снаружи, тебе в трюм.

Солдат, осклабившись, картинно раскланивается, шлепая по полу босой ногой с болтающимися подвязками кальсон:

— Ничего, гражданин подпоручик, домой придем — разберемся, кому в белые, а кому — в швейки…

Мартынов после того, как дверь за воином закрылась, выжидает несколько секунд и резюмирует:

— Вот сволочь!

Новороссийск встречает легионеров мелким нудным дождиком.

Теперь шествие по трапу в обратном порядке — сначала спускаются офицеры, за ними — навьюченные трофейным барахлом солдаты. На пирсе выстроен комендантский взвод. Встречей легионеров командует штабс-капитан довольно потрепанного вида в давно не стираной форме и стоптанных сапогах. Он здоровается за руку с офицерами, они отходят в сторону.

Штабс-капитан, сильно заикаясь, интересуется:

— Господа, кто это с б-б-баулами? Мы тут ждали покрытых славой легионеров, а это т-т-табор какой-то…

Мартынов поясняет:

— Солдаты распропагандированы. Джентльменское соглашение: мы закрываем глаза на барахло, а они нас не выбрасывают за борт по пути. Извольте принять по списку пороховую бочку, штабс-капитан.

Тот потуже затягивает ремень на животе:

— Эту б-б-братию на место надо ставить. Хорошо бы, конечно, скарб на шею и — с пирса в воду. Но люди нужны. К-к-красные лезут с двух направлений. Отсюда в пятидесяти верстах — бой. Рады и роте, и взводу. Тем более, люди обучены. Мозги только п-п-попорчены…

Штабс-капитан идет к построившимся легионерам. Встает между ними и комендантским взводом и зычным голосом чеканит рублеными фразами, ни разу не заикнувшись:

— Воины, с прибытием вас на землю России! Она переживает трудное время. Бандиты, одурманенные врагами Отечества, учинили бунт. И они будут уничтожены! Как и всякий, кто усомнится в незыблемости воинской присяги! Выдвигаемся ускоренным маршем. Примусы и шубы — к чертовой матери! В колонну — становись! Выполнять!..

Строй комендантского взвода отработанным движением размыкается в цепь, солдаты берут винтовки наизготовку. Сзади навьюченного трофеями воинства — темная вода, перед ними — стволы.

Угрюмые легионеры нехотя складывают пожитки в кучу и строятся в колонну. Солдат со швейной машинкой замешкался, не желая расставаться с ценной в хозяйстве вещью. Зингер стоит у него в ногах. К солдату подходит донельзя мрачный Гуляков. Он смотрит на него, ни слова не говоря, не дрогнув ни одним мускулом лица. Солдат отводит глаза и пододвигает ногой машинку к куче других вещей.

Штабс-капитан командует:

— Нале-во! Бегом, марш!

Колонна втягивается в проход между пакгаузами. Следом спешат Гуляков, Мартынов и Курилло. Позади них, словно сдувшийся аэростат, тяжело шаркает по снежной слякоти штабс-капитан.

Переход был тяжелым. Штабс-капитана потеряли по дороге — то ли язва обострилась, то ли геморрой. На ночь остановились в небольшой роще, где уже слышна канонада боя.

На охапках соломы, накрывшись шинелями, спят офицеры. Сверху Гулякова, Мартынова и Курилло укрывает брезентовый навес, укрепленный на четырех врытых в землю столбах. Рядом догорает костерок, Фыркают лошади. С неба сыплется то ли дождь, то ли снег.

Гуляков вздрагивает, проснувшись от того, что кто-то ходит по его ногам. Он переворачивается на спину и видит только силуэт замахивающегося человека. В следующий миг в его лоб впечатывается винтовочный приклад, и Гуляков отключа-ется.

Через пелену забытья прорывается торжествующий голос:

— Снимайте, суки, кителя-шинели, справедливость править будем!..

Стылое утро. Гуляков, Мартынов и Курилло со связанными впереди руками, в одном исподнем, стоят босиком в грязной снежной каше, обнимая каждый свой столб навеса. За грубо сколоченным дощатым столом пятеро солдат в офицерских шинелях черпают по очереди ложками из котелка кашу. Один из них (солдаты зовут его Аноха — очевидно, он старший) откладывает ложку, берет со стола серебряный портсигар Гулякова, отщелкивает крышку длинным ногтем мизинца и достает папиросу. Со вкусом закуривает и, вздохнув, обращается к офицерам:

— Ну вот, ваши благородия, мы и дома. Дюже утомили вы нас своей Европой. Дома лучше, да и дел невпроворот, прям не знаешь, с чего начинать…

Он подходит к крайнему к нему, это Мартынов, и без замаха коротко и резко бьет по почкам. Офицер протяжно стонет и переступает босыми ногами, подтягивая колени к паху.

— Что, гражданин капитан, ай больно? А герой ведь! Вон как орал духоподъемно, когда на пулеметы нас гнал. Ну да ладно, мы вас мучить не станем, как вы нас. Вроде боевые товарищи были. Сдадим на руки уполномоченному совета солдатских депутатов, уже послали за ним. Все, отвоевались, граждане классовые враги, теперь молитесь. Или материтесь — кому чего роднее…

Под навес заходит солдат, лишенный швейной машинки. Обнимает за талию Курилло:

— Ну что, подпоручик, что ты там про белошвейку гутарил?

Он скидывает сапог, разматывает портянку, комкает и засовывает ее подпоручику в рот. Тот мотает головой, пытаясь укусить мучителя.

Аноха грохает кулаком по столу:

— Хватит цирка! Уполномоченные прибыли.

Он спешит к группе спешившихся мужчин в длинных шинелях, они о чем-то говорят, бурно жестикулируя, часть конников быстро уезжают, трое остаются, достав карту. Аноха возвращается.

— Не нужны вы, благородия, новой власти, — с грустью сообщает Аноха. — А нам — тем более, чего вас волочить туда-сюда. Берите вон лопату, могилку себе по очереди ройте. Для себя же всегда половчее, добротнее сделаешь, чай, не для соседа стараешься…

Своим бойцам Аноха приказывает:

— Ежели дернутся — бейте, пускай так валяются…

Крайнего, Мартынова, отвязывают от столба, суют в руки лопату. Капитан, взглянув в небо и перекрестившись, начинает копать. Солдаты курят, равнодушно наблюдая, как скользят по глине босые ноги Мартынова. К тому же ему разбили очки, и он ковыряет мокрый грунт почти на ощупь. Опустив в яму лопату и прикинув, что глубина подходящая, он снова крестится. Пытается объяснить что-то осоловелым мужикам:

— Я ухожу туда, где больше хороших людей, чем здесь. А вот вы не ведаете, что творите. Как же вы жить потом с этим будете…

Щелкает револьверный выстрел. Пуля попадает в бок Мартынова, тот падает и сучит ногами на краю ямы.

Аноха выплевывает окурок в могилу:

— Патронов мало, так закапывай…

В голос стонущего капитана ногами трамбуют в яме и забрасывают пластами глины.

Аноха крикнул:

— Следующий, зовет заведующий!

Ведут Курилло, дают в лопату. Подпоручик, демонстрируя покорность и готовность копать, вдруг молниеносно поворачивается и наносит лопатой точный косой удар по шее солдата-изувера, почти отделив голову от туловища. Подпоручик бежит к лесу, скользя босыми ногами по глине и поминутно падая. Аноха вскидывает револьвер, пуля точно бьет между лопаток убегающего, по белой рубахе расплывается кровяное пятно. Курилло падает на колени и валится лицом в грязный снег.

Аноха кивает головой:

— Этому шустрому пусть ротмистр яму роет. И себе заодно…

Солдат подходит к столбу, к которому привязан Гуляков, и перерезает ножом веревку на его руках. Раскрывает рот, чтобы что-то сказать, но не успевает: ротмистр неуловимым движением перехватывает у него нож, взмахивает им, солдат хрипит, вытаращив глаза и зажимая рукой горло — между пальцев бежит, пузырясь, кровь.

Гуляков вскакивает на стол, хватается за перекладину вверху, обнимает ногами шею другого набежавшего солдата, делает быстрое стригущее движение ногами, и шейные позвонки с хрустом прелого хвороста ломаются.

Завидев неладное, с опушки леса спешат трое комиссаров, путаясь в полах шинелей и на ходу доставая револьверы.

Движения тренированного тела выверены и быстры. Кошкой спрыгнув со стола, Гуляков в три длинных прыжка преодолевает расстояние до оставшихся из всей компании Анохи и еще одного солдата. По пути, не сбавляя хода, подхватывает торчащий в бревне топор и точным броском посылает его в спину уже развернувшегося, чтобы бежать, солдата. Издав утробный булькающий звук, тот валится в наполовину засыпанную могилу Мартынова.

Гуляков и Аноха схватываются, катятся по земле, офицер пытается вывернуть из ладони Анохи револьвер, ему это почти удается, но кто-то из подбежавших красных сходу бьет Гулякова по голове рукояткой маузера.

Ротмистр приходит в себя и видит перед глазами комья красного от крови снега. В полубреду его сознание извлекает из памяти почему-то рассыпающиеся по столу кусочки шоколада. Он пытается улыбнуться и слышит где-то рядом глухой голос Анохи:

— Топор, топор дайте — башку снесу суке!

Другой голос его останавливает:

— Ну-ка, погоди, погоди…

— Да товарищ Рапота, чего годить! Сделай милость, дай я его успокою! Вон сколько мужиков навалял, паскуда!..

Ротмистра переворачивают на спину, и он сквозь пелену забытья, цепляясь за оставляющее его сознание, видит контуры наклонившегося над ним знакомого лица унтер-офицера Рапоты.

Тот рявкает в ответ на возмущенный гомон:

— Отставить, я сказал! Я его допросить должен. К лошадям его…