Ротмистр

ГЛАВА 8

Троцкий, отхлебывая остывший чай, быстро пишет, сидя за роскошным, темного дерева, столом, перекладывает листки, иногда шевелит губами и сдвигая брови к переносице — прикидывает, как написанное будет звучать вслух.

Бесшумно приоткрыв дверь, входит адъютант — в галифе и френче с породистым дворянским лицом и аккуратной бородкой, по обличью — из царских офицеров. Что-то шепчет на ухо Троцкому, тот морщится:

— Я просил, чтобы мне показали? И Коллонтай просила, чтобы я посмотрел? Бред какой-то. Не помню… А, впрочем, любопытно — давай их сюда…

Нарком обороны садится в глубокое кожаное кресло в углу кабинета, вытягивает ноги, устало трет переносицу, протирает пенсне. Адъютант приносит графин, наливает рюмку, подает на подносе Троцкому. Тот смакует коньяк, прикрыв глаза.

В кабинет боязливо входят две девушки — в одинаковых юбках военного образца на широком ремне, в наглухо застегнутых блузках цвета хаки и в начищенных коротких сапожках. Робко останавливаются в центре огромного кабинета.

Троцкий с любопытством их оглядывает, как энтомолог диковинных бабочек.

— Ну-с, что юная смена может нового поведать о древнейших материях? Показывайте, не стесняйтесь…

Девушки прикладывают ладони к сердцу и начинают звонко поочередно декламировать.

— Товарищ! Смрад буржуазной половой мора-ли — на свалку истории!

— Товарищ! Капитализм извратил суть человеческой природы!

— Буржуазный брак — это пропаганда собственности! Мы, марксисты-ленинцы, против затхлых предрассудков!

— Распахнуть дверь на вольный воздух, на путь свободных отношений между полами — задача красной молодежи!..

Девушки синхронно расходятся в стороны, поворачиваются друг к другу, очень быстро расстегивают блузки и отбрасывают их в стороны.

Одна девушка:

— Телесная дружба честнее буржуазных вздохов на скамейке!

Другая:

— За гармонию тел, за союз двух свободных сердец в борьбе за коммунизм!

Сделав несколько физкультурных движений, девчонки отработанным движением скидывают юбки, а изящно присев на пол — и сапожки, оставшись босыми и в обтягивающих кумачевых купальниках.

Одна девушка:

— Даешь открытый характер любовных союзов!

Другая:

— Даешь вибрацию любовных ощущений человеку труда! Сегодня Эрос был бы большевик!..

Девушки синхронно опускаются на колени, протягивая друг другу сложенные ладони, что, очевидно, означает отданное сердце.

Троцкий, маслянисто поблескивая глазами за стеклами пенсне, с удовольствием разглядывает стройные фигуры, вздымающиеся полуоткрытые груди, багряный педикюр на ножках, яркий на фоне темного дубового паркета.

Троцкий делает глубокомысленное лицо:

— Пожалуй, удачно. Думаю, молодежи понравится. Через, скажем так, через низ живота мы донесем до мозгов нашу идеологию. Молодцы, содержательно и по-революционному романтично. Мо-лод-цы. Ну, идите сюда, отметим вашу творческую удачу. Как звать?

— Тоня.

— Соня.

Лев Давидович Троцкий берет из шкафчика еще две рюмки и графин, притягивает девушек за руки, сажает каждую на боковые подушки кресла, на котором сидит сам, наливает коньяка. Девушки, прыская смехом, пьют.

Троцкий, покраснев лицом и оглаживая ладонями голые бедра обеих, бормочет:

— Эрос был бы большевик! Нет, ну свежо, интересно, неожиданно как…

Хмурое утро, у проходной Реввоенсовета галдят вороны, хотя поживиться тут им решительно нечем. Возле двери — часовой с ничего не выражающим широкоскулым азиатским лицом, как у каменной скифской бабы. Он насаживает пропуск Гулякова на штык. Длинный коридор с высокими сводчатыми потолками заполнен людьми во френчах и шинелях, по сложной амплитуде таскающих по кабинетам бумаги, где стрекочут пишущие машинки.

Гуляков поднимается по лестнице, где его документы проверяют двое красноармейцев, попросив вынуть все из карманов. Ротмистр Гуляков поставил бы наглецов, унижающих офицера на место, но военспец Гуляков послушно достал портсигар, деньги, платок.

Ждать аудиенции его посадили в кресле возле массивной двери, она чуть приоткрыта, оттуда раздается громкий голос адъютанта наркома:

— Не слышно тебя, Фомушкин, в трубку говори! Еще день тебе нарком дает! Один! Какие пленные!? Нет такого слова! Всё, это приказ!..

Гуляков разглядывает плакат на стене: «Дисциплина в Красной армии основана на жестоких наказаниях, в особенности на расстрелах. Тов. Вацетис».

В нише рядом стоит пулемет Максима. Гуляков встает, подходит, поднимает затворную раму, проводит пальцем и смотрит, чист ли механизм. Конечно, картошку сажать можно. Он защелкивает раму обратно.

Сзади раздается голос адъютанта:

— Товарищ Гуляков, давайте ваши документы, через минуту нарком примет вас.

Гуляков входит в кабинет Троцкого. Останавливается, не доходя нескольких шагов до стола, за которым сидит нарком. Тот берет папку с бумагами Гулякова, раскрывает, но не читает. Встает из-за стола и делает приглашающий жест в угол кабинета, где стоят два кресла. Нарком и Гуляков садятся.

— Излагайте, товарищ Гуляков: где служили, чем отмечены. Советую ничего не забыть, а то потом неловкость выйдет, когда выяснится, что запамятовали, — тоном человека, рассказывающего анекдот, говорит Троцкий.

— Ротмистр Гуляков. Командир эскадрона, роты, батальона смерти в двести шестьдесят седьмом пехотном полку. Затем — плен, бежал. Далее — Франция, Русский Легион Чести, командир роты, бои в Германии. Пилот боевого аэроплана. Имею все обер-офицерские награды Российской Империи, кроме Анны второй степени. В том числе ордена Святого Георгия четвертой и третьей степени. А также Французский Военный Крест с пальмовой ветвью и именное оружие от военного губернатора Парижа.

Троцкий вскидывает брови, изучающе глядит на Гулякова, склонив голову набок.

— Н-да. Послужной список, прямо скажем, не тыловой. Ротмистр, а давайте-ка с вами по рюмочке…

Встает, открывает дверцу шкафа, достает графин с коньяком, блюдце с лимоном, две рюмки, разливает, одну подает Гулякову.

— Ну, за то, чтобы наград в Красной армии у вас было не меньше.

Троцкий выливает в рот рюмку и гоняет дольку лимона в красных мясистых губах.

— Какие бы не были ваши мотивы, мы таким специалистам рады. Не каждый день командир батальона смерти, спасавший от немцев Париж, да еще и авиатор, на сторону пролетариата переходит. Другое дело, насколько искренне ваше решение служить трудовому народу. Или оно только вынужденное?..

Гуляков встает:

— Господин Троцкий…

— Ну-ну, мы же товарищи теперь с вами.

— Товарищ Троцкий, я пришел служить России. Воевать — это моя работа. И я предпочитаю ее честно исполнять, а не рассуждать о ней.

Троцкий наливает еще по рюмке.

— Александр Иванович, вы — умный человек, поэтому буду откровенен. Тысячи таких, как вы, верой и правдой служили России. Но болтуны-политики, лубочный царь и царица с Распутиным сделали все, чтобы гнилое государство рухнуло. Хорошо, что мы успели подхватить валящегося колосса. И теперь сам народ — под нашим большевистским контролем, конечно — распорядится будущим России. И не только России: мы и Европу построим, и в Индию сходим, и до Америки доберемся. Кто нам указ? Да никто. Есть наши интересы, и точка. А межгосударственное право и прочая гуманитарная ахинея — это выдумки импотентов-дипломатов. Хотите снова в Германию, только уже на правах победителя? Или на берега Ганга? Вопрос ребром: вы — с нами?

— Я готов выполнять приказы, что вам еще сказать?

— В этом кресле на днях один сидел… Сразу скажу, не договорились мы с ним. Так вот, он прямо заявил: это у вас не народ, а шваль, готовая класть штабелями трупы за пару десятин земли, самовар и отрез на платье жене. Вы тоже так считаете?

Гуляков едва сдерживается:

— Я сам из простых казаков. Еще раз повторяю: готов приложить все силы и умения в рамках уставов и уложений…

Нарком, казалось, уставший агитировать орденоносца и патриота, зевнув, замечает:

— Алексеев, Корнилов, Деникин — тоже не князья, из крестьян. Ладно, не буду от вас требовать обещания учить наизусть труды Маркса. Знаете, вот писатель Бунин сразу все понял и точно сказал: «Быть такими же, как они, мы не можем. А раз не можем, конец нам». И точно: конец вам. Кто против нас — разотрем по мостовой, как матрос соплю…

— Не сомневаюсь.

— Ротмистр, а знаете, вон в Одессу ЧК выписала специалиста, негра Джонсона. Тот сразу сказал: мягкотелые вы тут все. И своих подручных быстро исцелил от гуманизма, никаких нравственных глупостей в головах не осталось. Даже сам Джонсон их опасаться стал, такая лютая смена выросла, кровь в буквальном смысле пьют. В том, что пролетариат добивает правящий класс, нет ничего безнравственного. Беспощадность есть высшая революционная гуманность. Пощадить врага — это проявить слабость, а со слабыми не о чем разговаривать. Держите это в голове, когда будете на мушку своих бывших коллег брать…

Он гогочет и панибратски шлепает Гулякова ладонью по колену. Тот интересуется:

— Ваш Ленин тоже так думает? Говорят, он большой гуманист…

Троцкий суровеет лицом и зачем-то отодвигает пустую рюмку на самый край стола:

— Александр Иванович, Ленин теперь — и ваш тоже, не забывайтесь.

— Какие задачи я буду выполнять?

Нарком вздыхает:

— Да ничего для вас нового. Перед вами — неприятель. Победа над ним означает похвалу командиров и, возможно, некие материальные блага. Но это еще заслужить надо. Поедете в Туркестан. Для начала получите роту, а там поглядим. Давайте на посошок, товарищ Гуляков. Предлагаю тост за ваше трезвое решение влиться в наши ряды. А то не влились бы, сбежали по дороге — глядишь, с супругой неприятность какая случилась. Всякое бывает, время неспокойное. Как, она, кстати, здорова?

Гуляков бледнеет:

— Благодарю вас, с ней все в порядке.

— Ну, вот и славно. Кстати, в Туркестане — змеи, пауки и прочая нечисть, ее дамы терпеть не могут. Так что не вздумайте тащить жену с собой, да еще с ребенком. Мы проверим. Я вас более не задерживаю…

В приемной адъютант буквально поймал за рукав шинели Гулякова, который хотел как можно быстрее уйти:

— Товарищ Гуляков, личное оружие получите. Мало ли, вдруг что в дороге. Вот с этим (подает бумагу с печатью) идете на первый этаж, найдете вход в подвал, там оружейная комната.

Гуляков выходит в коридор, а адъютант просится к Троцкому с докладом.

— Товарищ нарком, разрешите? Это весьма срочно.

— У тебя десять минут. Что там?

— Депеша из Кронштадта. Вопреки вашему личному указанию, капитан первого ранга Щастный отказывается нанимать людей для работ по уничтожению кораблей Балтийского флота. Заявил буквально следующее: «Не для того я спас от сдачи немцам две сотни кораблей, чтобы сейчас за тридцать серебренников нанимать иуд искариотов для уничтожения судов».

Троцкий грохает кулаком по столу, но говорит неожиданно мягко и вкрадчиво:

— Предать суду Революционного трибунала за преступления по должности и контрреволюционные действия. За то, что сеет панику и выдвигает свою кандидатуру на роль спасителя. Этот Щастный — враг не только флота, он — враг народа!..

Гуляков выходит из здания, останавливается на ступеньках, смотрит в серое небо. Во рту у него появляется противный привкус, отчего хочется прополоскать рот. Калмык-часовой медленно поворачивает голову, разлепляет губы, и на его лице расплывается жутковатая улыбка.

И вот снова Москва. Поезд из Питера еще не остановился, а Гуляков, путаясь в шинели, уже спрыгивает с подножки и спешит к зданию вокзала. Из вещмешка за его спиной торчит голова большой куклы с косичками.

…Знакомый дом, подъезд. Ротмистр сидит на краю широкого подоконника на лестничной площадке возле квартиры Александры. На подоконнике — вещмешок с куклой. Расстелена газета, на ней — очищенная луковица, куски нарезанного хлеба. Гуляков кортиком ест из банки консервы. Жует механически — принимает пищу.

Его мысли прерывает звук выстрела где-то на верхних этажах, истошный женский крик, затем еще выстрел. Спустя несколько секунд доносятся шаги спускающихся по лестнице людей.

Гуляков отставляет банку, нащупывает в кармане маузер, но не вытаскивает его. Берет кортик боевым захватом, острием к себе, и прячет в рукав шинели. На лестнице появляются идущие гуськом трое разномастно одетых мужиков. Впереди — в кожанке и фуражке с красной звездой, с маузером на поясной кобуре. Двое сзади (один в шинели и папахе, другой — в ватнике и в дорогой меховой шапке) тащат по объемистому мешку, в них что-то мелодично звякает.

Поравнявшись с Гуляковым, мужик в кожанке приостанавливается, переворачивает фуражку звездой назад и глядит на Гулякова:

— Ты кушай, солдатик, кушай. А то документы проверим, аппетит испортим…

Гуляков стискивает зубы, но сдерживается: еще не хватало подъезд, где жена с ребенком живут, кровищей изгваздать. Троица, гогоча, уходит, так и не узнав, как им повезло.

Ротмистр бросает кортик в вещмешок, завязывает его и идет вниз. На улице смотрит вверх на темные окна квартиры Александры, закидывает вещмешок на плечо и идет по мостовой, освещаемой тускло горящим одиноким фонарем.

«Палеонтологический музей сегодня закрыт», — гласит картонка, висящая на дверной ручке. Гуляков дергает дверь, она распахивается. Ротмистр останавливается посреди зала, оглядывается. Под стеклами на витринах — кости, камни и окаменелости, бивни и ребра неизвестных древних тварей.

В углу — скелет динозавра метра под два высотой. На его череп напялена буденовка, на клыках нижней челюсти на веревке висит табличка, на которой коряво начертано: «Красная наука — самая зубастая в мире!»

Откуда-то из-за груды ящиков раздается женский голос:

— Это вы меня спрашивали?

Гуляков оборачивается и видит одетую в строгий костюм даму в очках со шваброй в одной руке и ведром в другой.

— Я — Ангелина Ламберт. Чем могу быть полезна?

— Здравствуйте. Гуляков, Александр Иванович, муж Саши. Вы не знаете, где она, и где ребенок? Я вернулся из Питера ночью, вместо четырех дней обернулся за два, спешил. Мне завтра отбывать в Туркестан по назначению. А дома — никого…

Ангелина, как-то сразу осунувшись, сует швабру в лапы динозавра.

— Пойдемте, присядем.

Стул, предложенный Гулякову, зашатался, ножка подломилась, смотрительница конфузится:

— Простите, ради бога, тут все обветшало. Прислали нового директора под Рождество. Артиллерист без руки — бомбой оторвало. Говорю ему: давайте мебель хотя бы обновим для гостей, похлопочите. Куда там: у него то водка, то контрреволюция окружает. Но, вообще-то, человек добрый…

— Да, тяжелый случай. Ну, так все же — где Саша? Поймите меня: я места себе не нахожу: ни ее, ни ребенка, а мне на юг отбывать за тысячи верст.

Ангелина пытается закрепить на лапе динозавра коготь, болтающийся на одной ниточке:

— Александр Иванович, я сама ее редко вижу. Ходили с ней в литературный кружок. Пьяного Есенина один раз слушали. Потом перестали ходить. Она поработала в госпитале, но недолго. А сейчас — то дома, то еще где-то. А девочка с няней где-то в Мытищах, кажется, была.

Гуляков понемногу утрачивает остатки терпения:

— Ангелина, я не прошу подробностей. Вы мне… в общем и целом, вы мне правду скажите. С Сашей все в порядке? А с ребенком?

Ангелина в итоге оторвала коготь пресмыкающегося и почти прокричала:

— Ну не мучьте вы меня! Как же вы не понимаете… Эта революция всем руки выкрутила. Одни веру, долг и совесть на жизнь променяли, другие — на пайку. Бог им судья. Они думают, чаша сия их миновала, однако сегодня ты жив, а завтра страшно мертв: есть смерть как переход, а есть — как страшный уход. Но селедка кончится, и настанет расплата. Душа селедкой не питается. Я не знаю, что вам про Александру рассказать, не знаю…

Отдел ВЧК. Гуляков подходит к столу, за которым женщина в кожанке с папиросой во рту проштамповывает бумаги, производя грохот, как от полковой батареи.

— Здравствуйте. Как мне срочно разыскать женщину с ребенком? Александра Ильинична Гулякова. Или няню, с которой ребенок находится. Ребенку — годик.

— По месту жительства, как же еще. Если она совершила преступление, будем уже мы искать. А кто она вам?

— Жена.

— Сбежала, что ль?

— Уважаемая, вы всех встречаете оскорблениями? Я получил назначение, мне на фронт отбывать, а я дочь еще не видел!

Чекистка возмущена:

— Да что же тут оскорбительного! Время такое, товарищ! Все друг от друга бегают…