Ротмистр

ГЛАВА 4

За окном — жестяной дребезг капель по подоконнику, из щелей в раме тянет сырым сквозняком. Язычок огня суетится за стеклом керосиновой лампы, гоняя тени по углам когда-то очень давно побеленной комнатенки.

На столе чернеет боками плохо почищенный чайник, стоят две разномастные чашки, на одной — рождественский сюжет с тройками, медведем и гуляющей розовощекой публикой, на другой — ангел, протягивающий воину конверт с письмом из дома. Александра пытается разломить трофейный шоколад — не получается. Гуляков забирает у нее плитку, кладет на забинтованную левую ладонь и бьет по ней ребром правой. Коричневые кусочки веером разлетаются по столу, катятся по полу. Женщина смеется:

— Александр Иванович, вы что-нибудь можете не в полную силу? У меня вот все руки в синяках теперь. Волокли меня по полю, как пасечник колоду. Немцы из-за этого меня, наверное, пожалели, потому и не попали ни разу.

— Виноват, исправлюсь. Дам из-под огня буду впредь тащить по возможности куртуазно и изящно.

— В изяществе есть красота, милая и беззащитная. Сила же бывает грубой и неотесанной, но она тоже красива — точкой опоры, надежностью. Хотя бывает, что и с горчинкой она, и молчалива. Ну и пусть. За мной в университете ухаживал очень приличный юноша, он был прекрасно воспитан, и — ох, как же он развесисто и много говорил о любви, совершал разные куртуазные глупости, что так нравятся дамам, наподобие бросания букета роз на балкон. И постоянно давал понять о своих неземных чувствах, полагая, что кашу маслом невозможно испортить. Я таяла, конечно. Но однажды все это великолепие разбилось о прозу жизни, когда мне понадобилось его плечо, а не язык, а он решил что это слишком опасно, хлопотно и невыгодно для него. Но — да ладно, не хочу об этом, все быльем поросло…

Гуляков хрумкает шоколадкой и, словно застеснявшись этого, сообщает:

— У моего отца поговорка была: кстати промолчишь — что большое слово скажешь…

Александра подходит к окну и, глядя на дождливую вечернюю улицу, тихо говорит:

— Ротмистр, вы мне напоминаете «Демона» Врубеля. Вас словно из камня кувалдой и долотом выдолбили, а отшлифовать забыли. Спирта хотите? Александр… Иванович…

Гуляков, не понимая, что делает — настолько это неожиданно для него самого — подходит к ней сзади и плотно прижимает женщину к себе, медленно проводя забинтованными ладонями от талии к груди.

— Ротмистр, ну что вы меня… этими тряпками трете… Дайте разбинтую…

Пальцы женщины, сидящей на подоконнике, царапают обнаженную мускулистую спину.

— Ты все-таки не можешь не на всю силу… медведь… еще…

На продавленной кровати можно лежать только на боку. Александра, прижавшаяся сзади к мужчине, осторожно трогает ногтем подсохшие корочки ожогов на его ладонях:

— Можно уже не бинтовать, ихтиолкой намажу, и достаточно с тебя. Будешь пахнуть лазаретом за версту. А на руках у тебя пигмента на месте ожогов не будет теперь — белые пятна, как у леопарда…

Гуляков почти не понимает, что она говорит — в момент рухнуло все стройное, четкое, упорядоченное, на чем держалась его жизнь на войне. Сжатая пружина внутри вдруг распрямилась, зазвенев, и хлынуло все, что он так долго держал в узде на задворках сознания, не пуская в повседневную фронтовую жизнь. И оно, это вырвавшееся наружу, прекрасно. Мир не рухнул, но война вряд ли простит…

Оба вздрагивают: за дверью раздается оглушительный звонкий грохот упавшего ведра и сдавленные ругательства. Обнаженный Гуляков вскакивает с постели и приоткрывает дверь.

— Вашбродие, это я, вестовой Курбаткин! Вас в штаб просют!

Гуляков, накинув на плечи китель, присаживается на край кровати.

— Дождись меня тут.

— А из постели можно встать?

— Можно. Ненадолго. Но только при условии, что будешь вести себя хорошо, и на передний край тебя вновь не понесет. В семье хватит одного воюющего.

Женщина смеется:

— Так мы уже семья? Мне еще не делали предложения, не надев штанов…

Август 1917 года. Свадьба Гулякова и Александра уже в той стадии, когда к почтенным гостям приходит желание попалить из пистолетов по изрядным запасам пустой посуды. За длинными столами, сооруженными из снарядных ящиков, сидят офицеры вперемешку с сестрами милосердия и еще откуда-то возникшими дамами в лиловых, розовых и прочих демаскирующих диспозицию нарядах. Воины рассказывают что-то героическое, друг друга перебивая, а прекрасная половина с придыханием комментирует: «Да что вы говорите, какой ужас, и как вам это удалось!»

Солдаты в изначально белых, но уже радужных передниках, сдобренных разномастными напитками, разносят на подносах, сколоченных из досок, немудреную закуску и последние запасы алкоголя. Причем, в ход уже идет все, то, что обычно не пьется даже с большого похмелья: какие-то наливки противоестественного цвета, приторные ликеры и настойки неведомых тропических растений.

Подпоручик Курилло с лентой шафера через плечо подливает вино сестре милосердия, щекочет ухо завитым усом. Та смеется грудью. Курилло — штатный полковой специалист по спичам, речам и анекдотам, обладающий способностью нести чрезвычайную по тупости ахинею с совершенно серьезным видом. Но при этом храбр до грани, за которой следует натуральное безумие. Как-то на спор нагло вышел из леса, где рота сидела в засаде, к полковой колонне германцев, держа в руке папиросу — мол, прикурить бы, господа хорошие. Какой-то гауптман в растерянности свесился с седла, дал огонька, но неблагодарный Курилло виртуозно, одним движением, свернул ему шею и в несколько лосиных прыжков допрыгал до леса.

— Господа, сегодня у нас, холостяков, трагический день: лишаемся испытанного товарища, — Курилло, словно невзначай, опирается о голое плечо соседки и пускается в тост, который оказывается на удивление кратким. — Александра Ильинична, ваш супруг часто цитирует: «Чем без чести жить и тлеть, лучше с честью умереть». Желаю вам, ротмистр, чтобы выбор этот перед вами не встал. А вам, Александра Ильинична, — терпения, когда ваш благоверный будет вас покидать для выполнения служебного долга.

Гуляков, привстав, благодарит:

— Постараюсь выполнять оба своих долга со всем тщанием, как и подобает офицеру…

Александра смеется:

— Ловлю на слове, дорогой!

Курилло поднимает полный вином бокал:

— За супругов Гуляковых, господа!

Раздается нестройное, разнобойное «Ура!», звон бьющейся посуды, крики с пожеланием счастья. Разомлевшая от щекотанья усов молод-ка — соседка Курилло — выбегает перед столом, кланяется новоиспеченным супругам и, топнув каблучком перед Курилло, затягивает казачью свадебную:

Курилло, слов песни не знающий, идет вприсядку, похожую на приемы рукопашного боя, и гортанно гогочет какую-то беспорядочную околесицу про хлопцев, девок, поверженных ворогов, степь широкую и соломку мягкую.

Гуляков шепчет на ухо жене:

— Саш, уже хочется поскорее приступить к выполнению одного из долгов…

Постель новобрачных занимает почти все пространство светелки, оставляя место только для колченогого туалетного столика и стула. На его спинке висит офицерский китель с орденами Святого Георгия 4-й и 3-й степеней. Поверх — шашка, перевязанная свадебной лентой, револьвер с наградной металлической табличкой на кобуре. На столике посреди белья, подвязок и прочего невестиного хозяйства — подсвечник с оплывшей свечой, два бокала, наполовину пустая бутылка вина, оранжевые кругляши мандаринов, увесистая кисть багрового винограда.

Гуляков курит, обнимая свободной рукой плечо жены. Та прижимается щекой к его груди, катает по черным жестким завиткам виноградину, берет ее в рот, жует.

Мужчина бросает шикнувший окурок в полупустую посудину возле постели и просит:

— Саш, дай мне что-нибудь на память — твое, родное, теплое, небольшое. Всегда при мне чтобы…

Александра выгибается назад и достает из-под подушки заколку для волос — в виде бабочки из бирюзы по краям с красным гранатовым сердечком в центре.

— Это мамина еще вещь, очень дорогая для меня, и мне приятно, что она у тебя будет. Не могу смириться — завтра меня тут не окажется. Может, я все-таки останусь? Кстати, солдаты пели, недавно слышала:

Гуляков улыбается и прижимает жену к себе.

— Ну, что я в Москве без тебя буду делать. Тысячу лет не была. Страшно там сейчас, неспокойно, говорят.

— Сашенька, ты не одна у нас теперь…

Он целует ее живот и бережно трогает пальцами, осторожно пытаясь нащупать контуры продолжения их жизни.

— Не сегодня-завтра — наступление. Не место тебе на фронте. Я с твоим начальством договорился обо всем. Давай не будем вновь обсуждать уже решенное…

Александра, не одеваясь, идет к столу, с удовольствием ощущая взгляд мужчины, приносит бокал с вином. Гуляков пьет, проливает вино на постель, молодые смеются, но алые пятна на простыни, кажется, заставляет их подумать об одном и том же.

— Саша, родная, за тебя — боюсь. За себя бояться отвык уже. Я выполняю долг, так родители воспитали. Крестьянин, когда пашня подоспела, ни о чем думать не может: сеять надо. Так и я: если есть тот, кто угрожает моей матери, детишкам в моем селе и старому мельнику, что сказки мне рассказывал — должен быть уничтожен. Но я не «коли-руби», я — живой человек. И, как все, дышать хочу, на рыбалку на зорьке ходить, в бане с квасом париться, тебя вот целовать. Но я офицер, и есть долг, потому что иначе стыдно, не по-мужски. Но обещаю постараться не погибнуть, теперь ты у меня есть…

— Я, пока тебя не встретила, думала, что таких уж нет давно: все на Куликовом и Бородинском полях лежат.

— Да не герой я. Просто работу делаю. Как кузнец — чтоб не стыдно перед людьми было за кривую подкову. Но вот только кажется, что все это нужно немногим. Стараюсь не думать, а не выходит…

Александра гладит супруга по впалой щеке, по перевитым жилами пальцам рук с зажатой в них папиросой:

— Нет, на мужиках мы стояли, стоим и стоять будем. Я не имею в виду половые признаки, у козлов тоже яйца имеются. Так что не мучайся мыслями, поступай, как совесть велит. А я думаю вот, куда податься в столице. Там сестра у меня, Ангелина. В палеонтологическом музее смотрителем работает. Как она там, бедная? Ее же трясло, когда кучер на лошадь кричал. А сейчас там пьяные матросы да демонстрации. Не представляю, как и на что мы там жить будем, да еще с младенцем…

Гуляков лезет в китель и достает перевязанный бечевкой пакет:

— Я получил жалованье за четыре прошлых месяца, и за два вперед взял — удалось договориться, но треть себе начфин забрал. На первое время вам хватит. А там, бог даст, приеду я к тебе с вагоном роз. И заживем…

Александра, целуя грудь мужа, шепчет:

— А я предлагаю зажить прямо сейчас. До рассвета еще — как до Москвы…

Двое рядовых, отставшие от роты, боялись не столько немцев, сколько мордобоя в исполнении слывшего сумасшедшим унтера Рябых. Наплевав на все установления скрытного передвижения по театру боевых действий, солдаты ломятся через кустарник по лощине, выводившей к реке. Главное — успеть до построения, чтобы унтер не прищучил.

И первый, кто им встретился, был Рябых. Унтер на четвереньках бежит вверх по склону. Лица на нем нет — серая кожа-маска с четырьмя кровящими отверстиями — глазницами и ноздрями. Изо рта толчками выбрасывается пенистая жидкость. Рябых, мелко повизгивая, проскакал мимо, истово взрывая землю руками и не обращая никакого внимания на нарушителей дисциплины.

По реке стелется сизая дымка, сильно пахнет прелым сеном. На коленях в воде стоят несколько солдат, побросавших винтовки. Несчастные на несколько секунд опускают лица в воду, но все же вынуждены глотать воздух, отравленный хлор-фосгеном — его концентрация здесь, в низине, самая высокая. Несколько десятков трупов спиной вверх плывут по реке. Те, что на берегу, исходят предсмертной кровавой рвотой — при таком содержании газа в воздухе отек гортани, бронхов и легких наступает за несколько минут.

Противогазы, если у кого и были, так и остались болтаться на боку: кто не успел воспользоваться, кто не сумел. Да и было тех противогазов два-три на отделение.

На позиции орудийного расчета латунные снаряды в ящике на глазах покрываются зеленым слоем окиси хлора.

Чуть повыше и поодаль, где начинается прибрежный осинник, на верхушке одного из деревьев раскачивается фигура офицера, лицо замотано мокрым башлыком. На секунду приспустив его, он истошно орет:

— Все наверх! От воды! Газы понизу! Мочите тряпки, через них дышать!..

Однако его совету последовать уже почти некому.

Гуляков, так же с лицом, обмотанным башлыком, волочит за руку подпоручика Курилло с перебитой осколком лодыжкой. Ротмистр хрипит — под башлыком дышать нечем, но надо подняться выше из загазованной низины, туда, где ветерок не дает собраться отраве. Гуляков взваливает подпоручика на плечи и тяжело бредет вверх, не обращая внимания на начавшийся обстрел: снаряды, пули привычны и не так страшны по сравнению с выжигающей глаза и внутренности бесцветной смертью.

Силы не беспредельны, и Гуляков с Курилло падают на песчаной высотке, поросшей молодыми сосенками. Отлежавшись немного, ротмистр снимает с себя ремень, перетягивает выше колена ногу подпоручика, дает ему хлебнуть из фляги воды, жадно пьет сам и глядит вниз — на высотку не спеша взбираются немцы в противогазах. Гуляков сдергивает с пояса единственную гранату, швыряет вниз и кричит что-то страшное, злое…

Взвалив на плечи Курилло, он продирается через кустарник и — останавливается. Путь отсюда только вниз, по лощине, которая ведет в низину, затянутую сизой мглой хлор-фосгена и заваленную телами отравленных.

Гуляков садится на песок и роняет голову на колени: с раненым не уйти. Достает из кармана нательный крест без шнурка, отряхивает с него табачную пыль, целует и прячет обратно.

— Herren, legen Sie Ihre Waffen[1], - доносится снизу уверенный спокойный голос. Гуляков снимает с себя портупею с кобурой и кладет рядом.

— Только жрем, спим и курим, курим, спим и жрем. Хуже каторги. Там хотя бы каменоломня есть, не зажиреешь, киркой помахать можно. Да и не так скучно, — подпоручик Курилло, расслаблено возлежащий на нарах, костылем придвигает к себе по добротному, крепко сколоченному столу, портсигар. Двое за ним играют в шахматы, тре-тий — наблюдает за игрой, то и дело впадая в дремоту. На двухъярусных нарах вдоль стен лежат в бездельном изнеможении офицеры. Один из пленных бренчит на гитаре, другой бубнит, заучивая по словарю немецкие слова:

— Бляйх… Нах… Тьфу!

На тарелках — надкушенный с двух сторон и недоеденный шницель, кувшин с вином накрыт фарфоровым блюдцем, в стаканах остывает насыщенного цвета чай. Гуляков наливает чай в блюдце, грызет карамельку и советует Курилло:

— Сходи на кухню, попроси топор, дров наколи. Они дадут. Везде должен быть орднунг, а у них чурок вон сколько скопилось. Хотя на их месте я бы этого не стал делать. Умеючи, этим топором можно всю их потешную охрану положить аккуратно и тихо.

Курилло засмеялся:

— Положить можно, невелика трудность даже на костылях. Но они, господа, злонамеренно с нами вот так, по-людски — чтобы рука не поднялась.

Офицер с гитарой бросает обиженно звякнувший инструмент в угол:

— Все, господа, так невозможно. Это не плен, а Баден-Баден. Давайте спать, а утром надо просить хоть какой-то работы, иначе с ума тут все сойдем…

За столом Гуляков шепотом сообщил Курилло:

— Истопник принес записку от Пьера. В шести верстах отсюда — городок, там нас будут ждать. Если поспешим, еще до рассвета будем у французов за линией фронта. А там наши легионеры. Обрыдло бока пролеживать. Главное, ты бы только доковылял…

— Ха, ротмистр, ты еще не видел, как бегают на костылях русские офицеры!..

Две фигуры, сливаясь в темноте с лагерной стеной, крадутся к въездным воротам. Возле них громоздится вагончик на колесах, в нем — офицеры это знают — кроме одного немца-охранника, никогда никого не бывает. Педантично смазанные петли двери не скрипнули. Винтовка стоит в углу, горит керосиновая лампа. Немец, напевая вполголоса что-то маршеподобное, пластает ножом здоровенный кусок вареного мяса. На тряпице лежит хлеб, стоит кружка.

Охранник нагибается, чтобы подобрать упавший кусок хлеба, а когда поднимается, с изумлением видит сидящего напротив и приветливо улыбающегося подпоручика. Немец раскрывает рот, чтобы заорать, но немедленно получает молниеносный удар ребром ладони по кадыку.

Спустя мгновение охранник уже сидит на лавке с выпученными от ужаса глазами, с кляпом во рту и связанными руками и ногами. Гуляков передергивает затвор винтовки, смотрит в патронник. Немец закрывает глаза и вжимает голову в плечи. Ротмистр забрасывает винтовку за спину и тихо выходит следом за Курилло, аккуратно и тихо прикрыв дверь. Немец с облегчением носом выдыхает воздух.

Но через секунду его лоб снова покрывается крупными каплями пота: из темноты появляется Курилло. Пока приготовившийся к смерти охранник перебирает в памяти детей с внуками, подпоручик и выдергивает нож из столешницы, сует его в карман, быстро заматывает в тряпицу мясо и хлеб.

— Мы возьмем на дорожку? Данке. Нах…