Ротмистр Гордеев 2

Глава 18

Интересно, чего этот рыжий английский журналист так и сверлит меня взглядом? Того и гляди дырку проглядит. А мне лишние дырки в организме ни к чему. Хватает тех, что по штату полагается.

— Господа, если проголодались за время пути, наша скромная армейская столовая ждёт вас. Разносолов ресторанных не обещаю, но накормим тем же, чем питаемся сами, — гостеприимно указываю высоким иностранным гостям в направлении эскадронной столовой.

— Это было бы неплохо, сэр, — замечает американский капитан э-э… кажется Джадсон.

— И ещё было бы замечательно как-то согреться, — цедит чопорный британский майор. — Наша дорога в ваш эскадрон проходила в крайне странных местах.

— Об этом позже, господин майор. Что предпочитаете: сперва согреться или поесть?

Гости переглядываются и единогласно решают начать с чего-нибудь согревающего. Они ещё не догадываются, какой их ожидает сюрприз. Думают, что я предложил им по бокальчику какого-ничудь грога.

А вот хренушки! Даёшь здоровые российские традиции!

— Скоробут! — перехожу с английского на язык, которым я общаюсь с подчинёнными и прочими соотечественниками

— Здесь, вашбродь! — Кузьма появляется из-за плеча неслышно, как и положено приличному домовому-ординарцу.

— Проводи господ иностранцев в баньку, — и, повернувшись к господам иностранцам, вновь перехожу на английский, — джентльмены, следуйте за моим ординарцем, он всё организует в лучшем виде.

Озябшая пятёрка движется к эскадронной бане следом за Кузьмой. Жду, когда они скроются из глаз.

— Где это вы их так потаскали, что они так промёрзли?

— Не знаю, господин штабс-ротмистр, — честно отвечает граф, — надо у Горощени спросить.

— Лявон?

— Вам, вашбродь, этого лучше не знать. Живы, и то хорошо, — многозначительно говорит он.

И от его тона у меня самого бегают мурашки по коже.

— Молодцы, — я доволен Канкриным и Лихом, вместо часа они двигались от Лояна почти сутки, за которые мы благополучно отчитались в Офицерском собрании полка с Маннергеймом и Будённым, и вот уж этим иностранцам наши доклады слушать было совершенно ни к чему.

— Интересно, почему один из них так и сверлил меня взглядом? — спрашиваю у Канкрина.

— Который?

— Такой рыжеватый англичанин.

— Это который Джон Джером?

Пожимаю плечами.

— Кирилл Иваныч, я не видел списка журналистов. Знаю только про военных представителей.

— Да вы что, господин штабс-ротмистр⁈ — Кажется Канкрин откроет мне секрет на миллион — так блестят от предвкушения его глаза. — Эта троица гораздо интересней английского майора и американского капитана. Старший из них — Артур Конан Дойл, вы же читали приключения сыщика Шерлока Холмса? Второй, американец в кепке, Джек Лондон, я в восторге от его «The Call of the Wild»[1], который он выпустил в прошлом году, и рассказов про золотоискателей на Аляске.

Офигеть… сюрприз удался. Но оказалось — самое интересное впереди.

— Но самое интересное — третий журналист — Джон Джером.

Морщу лоб. Если это и известный в этом мире персонаж, то не для меня.

— И?

— Это не его настоящее имя и фамилия.

— Уже интереснее. Вы, граф, умеете заинтриговать старшего воинского начальника.

Канкрин ухмыляется, этого эффекта, он, похоже, и добивался.

— Это сэр Уинстон Черчилль, восьмой герцог Мальборо, член Палаты Общин, писатель, журналист и герой недавней войны с бурами.

Вот это называется, удивил. Ни старший лейтенант Лёха Шейнин, ни штабс-ротмистр Гордеев и думать не могли, что их теперь уже общий жизненный путь пересечётся с такими… для меня, Шейнина, персонажами из Википедии и биографий в собраниях сочинений, а для первообитателя этого тела, под чьим именем я тут живу уже который месяц, даже не знаю…

Увлекался ли Гордеев литературой, читал ли рассказы про Смока и Малыша и Шерлока Холмса и доктора Ватсона?

Я до сих пор почти ничего не знаю о себе здешнем.

А ещё мне не даёт покоя взгляд мистера Черчилля. Он явно узнал Гордеева и смотрел на него-меня так, словно уже видел в этой жизни и очень близко.

Ещё одна загадка, разгадать которую у меня пока нет возможности.

Надо бы плотно заняться собственной здешней биографией. Пока война ещё как-то сойдёт быть человеком без прошлого, а когда она кончится, мы вернёмся их Маньчжурии в Россию, и вокруг окажется масса людей, которые прекрасно знали штабс-ротмистра Гордеева Николая Михайловича…

А что делать с Черчиллем? Как себя вести с ним?

Решение пришло быстро, на интуиции. А почему бы и мне не попариться с гостями⁈

Эскадронная баня вместит и ещё одного любителя поддать и не только парку. Заодно гляну, как там справляется «дядя Гиляй».

Но сперва я метнулся к себе на квартиру, отыскал в загашнике у Скробута приныченную бутылку домашнего кавказского коньяка, подаренную мне Шамхаловым. Бывший мой комэск презентовал по случаю создания нашего эскадрона особого назначения и производства меня в его командиры.

«Король репортажа» справлялся на «ять» с плюсом. Уже в предбаннике, где я скидывал с себя форму, можно было различить гул голосов в парной. Говорили, разумеется, по-английски, и надо сказать Гиляровский и на этом языке прекрасно поддерживал разговор.

Замираю у двери. Подслушивать нехорошо, но я хочу понимать градус доверия и расслабона, который царит в парной.

Гости, по ходу, отогрелись и размякли.

— Я бы всех этих «vas-siyas» — к стенке, чтобы не крали у народа и армии, — басит Гиляровский по-английски.

— Что есть такое «vas-siyas»? — интересуется кто-то из гостей, не различаю их пока по голосам.

— Интенданты армейские, — Гиляровский подпускает английское ругательство, от которого и портовые докеры Саутгемптона покраснели бы, — знавал я одного штабс-капитана, который до войны ходил на бега исключительно пешком, в лучшем случае, на конке за пятак, покупал фрукты на рынке в складчину с другими офицерами. Зато теперь разъезжает на лихачах, обедает в «Эрмитаже»[2], а его писарь, полуграмотный солдат, снимает дачу для любовницы под Москвой.

— В чём же причина такой разительной перемены? — снова кто-то из наших гостей.

— Война, чтоб ей пусто было! Штабс-капитан попал в какую-то комиссию и стал освобождать богатых людей от дальних путешествий на войну, а то и совсем от солдатской шинели. Менялся на глазах: стал сперва заходить к Елисееву, покупать вареную колбасу, яблоки… Потом икру… Мармелад и портвейн номер 137. В магазине Елисеева наблюдательные приказчики примечали, как полнели, добрели и росли их интендантские покупатели. На извозчиках подъезжать стали. Потом на лихачах, а потом и на своих экипажах… Жрут господа интендантские деликатесы заграничные, катаются по «Эрмитажам» со своими «дульцинеями», а в армию идут протухлые плешивые полушубки, папахи со старой паклей вместо ваты в подкладке, гимнастёрки на гнилых нитках, мука гнилая с червями…

Эк старика припекло-то. Говорит явно выстраданное. Душа у Гиляровского слезами и кровью исходят за страну.

— Ваши статьи не запрещает цензура, мистер Гиляровский?

Гиляровский кряхтит:

— Интенданты недовольны, а настоящие военные, как здешний командир, хвалят, мистер Конан Дойл.

— Японцы уделяют пристальное внимание, как они это называют, «управляемому освещению войны».

— Что вы имеет в виду, мистер Лондон?

— Не дай бог информация в газетах появится что-то, что раскроет противнику их планы или состояние дел в армии и на фронте. Ваше командование эти опасения не разделяет.

— И сильно просчитывается, — кто-то из англичан подаёт голос, — ваши газеты часто печатают такое, что японское командование считает важными сведениями. Я слышал, аналитику, собранную по русским газетам, передали телеграфом японскому военному атташе в Берлине, и уже через шесть дней эта информация была у японского командования здесь, в Манчжурии.

Интересно, кто это из англичан: Черчилль или майор Хорн?

— Мистер Джером, вряд ли в этой «parnoy» стоит обсуждать вопросы войны и мира. Жар такой, как в аду.

— Идите к дьяволу, Хорн! — О, да у Хорна с Черчиллем не всё так безоблачно, какие контры обнаруживаются. — Я всегда готов учиться, но мне не всегда нравится, когда меня учат.

— Вы не журналист, вы критикан, выскочка и грязный разоблачитель, сэр… Джон! — разговор перешёл на повышенные тона.

— Когда репортер прибывает на место боевых действий, сэр, естественно, он пытается найти хоть малейший признак того, что все идет не так, как обычно. Критика может быть неприятной, но она необходима. Она выполняет ту же функцию, что и боль в человеческом теле; она обращает внимание на развитие нездорового положения вещей. Если к ней вовремя прислушаться, можно предотвратить опасность; если ее подавить, может развиться фатальная чумка.

Ну, не хватало, чтобы они поубивали тут друг друга. Это в мои планы не входит.

— Запомните, Хорн, когда я нахожусь за границей, я всегда беру за правило никогда не критиковать и не нападать на правительство своей страны.

— Ха! Вы навёрстываете упущенное, когда возвращаетесь домой.

Я, прикрытый лишь скромной простынёй, распахнул дверь в парную, полную клубов пара.

— Надеюсь, вы отогрелись, джентльмены, после ваших таинственных дорожных приключений?

Даже сквозь сгущённый жаром пар было видно, как бледнеет Черчилль.

Подмигиваю ему многозначительно.

— Сэр Уинстон?

Кажется, его сейчас хватит кондрашка.

— Мистер Гордеев, вы ошибаетесь, — вступается за соотечественника майор Хорн. — Это Джон Джером.

— Н-да? Неужели я мог обознаться? — Сарказм в моём голосе так и булькает невысмеянным смехом, — Никогда не жаловался на зрительную память, но возможно правы тибетские шаманы, утверждающие, что у каждого из людей на Земле есть свой двойник.

Я играю на грани фола, но меня не покидает ощущение, что Черчилль и Гордеев уже где-то встречались.

Дорого бы я дал, чтобы узнать, где и при каких обстоятельствах. Но пока, похоже, я угодил в точку своими тонкими намёками на некие толстые обстоятельства.

Надо дать ему успокоиться и расслабиться.

— Мистер Лондон, случалось вам на Юконе отогреваться подобным образом?

— Приходилось слышать о «sweat lodge»[3] у индейцев. Мои друзья, бывавшие в Мексике, рассказывали, что нечто подобное есть и у потомков майя на Юкатане. Но индейцы там не моются и не греются.

— И что же они там делают?

— Общаются с духами.

— У нас в бане с духами тоже можно пообщаться, — вмешивается в разговор Гиляровский, — обычно, с самим банником. Если задержаться лишнего после полуночи.

— Ну, с нашим банником можно пообщаться и в рамках службы. Есть у нас в эскадроне — унтер-офицер Бубнов.

— Надеюсь, мы сможем с ним пообщаться в рамках программы нашего визита? — интересуется Джадсон.

— Отчего нет? И с ним, и с другими бойцами, независимо от их человеческой или нечеловеческой природы. Но давайте, джентльмены, сворачивать наши помывочные процедуры, нас ещё ждёт обед

Красные и распаренные — на выход мы с дядей Гиляем поработали веничками, как следует — вываливаемся в предбанник.

Здесь уже накрыт небольшой столик с чаем с добавлением хитрых и вкусных травок и по бутылке «Харбина» на нос.

Уж не знаю, где Скоробут раздобыл этот дефицит для фронтовых условий — харбинское пиво из пивоварни пана Врублевского.

— Я просто, словно заново родился, — автор Шерлока Холмса с удовольствием потягивает янтарный напиток, сдувая с усов, осевшую на них густую пену.

— Баня все грехи смоет, — усмехается в ответ Гиляровский. — Так у нас в народе говорят.

Снова ловлю на себе пристальный взор Черчилля, но стоит попытаться перехватить его взгляд, он тут же отводит глаза.

Достаю бутылку Шамхаловского коньяка.

— Господа, предлагаю по рюмочке в качестве аперитива.

Опрокинули по первой. Глаза у гостей заблестели, даже у сэра Уинстона, который старательно строит из себя Джона Джерома.

Переходим в столовую, где всё накрыто для обеда. Гости довольно потирают руками: стол от еды буквально ломится.

Тост за тостом, чтобы между первой и второй — перерывчик небольшой.

Нам с Гиляровским нужно привести гостей в соответствующий вид для лучшего восприятия обязательной программы.

В дело идёт местная гаолянова водка и всё богатство русско-китайской кухни.

Языки у гостей развязываются. Держатся только майор Хорн и Черчилль. Сэру Уинстону водка как-то не заходит, в отличии от коньяка.

Закуриваем. Черчилль тянет в рот гаванскую сигару. Видит мой заинтересованный взгляд и после некоторого сомнения протягивает сигару.

— Мистер Гордеев?

— Благодарю.

Принюхиваюсь. Говорят, в Гаване их скатывают на своих шоколадных бёдрах работницы на фабриках.

Спрашиваю об этом Черчилля. Он в ответ дипломатично хмыкает.

— Не знаю, не слыхал такую версию, хотя… — он тоже внюхивается в сигару, — что-то от сокровенных женских ароматов в букете есть.

— Вы сразу начинали с сигар?

— Нет. Приохотился на Кубе, когда освещал бои повстанцев против испанской армии.

— За победу русского оружия! — Гиляровский поднимает очередной тост.

За это нельзя не выпить.

Маотай огненным шаром проваливается в пищевод. Мягким толчком возвращается в голову, окружающий мир словно укутан в толстый войлок.

Надо скорее закусить чем-то жирным и постараться удержать собственный организм под контролем.

Пикантная острая красная свинина «хуншан жоу» — в здешнем будущем, возможно, она тоже станет, одним из самых известных китайских блюд, как «любимая свинина председателя Мао», хотя сейчас будущему Великому Кормчему одиннадцать лет, он, по примеру своей матушки, ревностный буддист и постигает школьные премудрости, читая книги запоем.

— Японская армия сильна, — майор Хорн особо тщательно артикулирует, выговаривая слова, — пока говорить о победе над ней рановато. Вот, если бы русские войска стояли в двух дневных переходах от Токио.

Джек Лондон согласно кивает:

— У меня нет причин любить японцев после того, как они обошлись со мной, но их пехота выше всяческих похвал. Японцы сумели использовать все достижения Запада. Один японец сказал мне в Альдуне, где я впервые видел ваших пленных: «вы не думали, что мы сможем победить белых, а мы их победили». Японцы преподали нам урок. Они не объявляли войну России. Они послали флот в Чемульпо, уничтожили много русских, а войну объявили потом. Такой приём убийц возведён ими в международный принцип. Он гласит: убей вначале побольше живой силы, а потом заяви, что будешь уничтожать ещё больше.

— Бросьте, Джек, — капитан Джадсон чуть более растягивает гласные, чем обычно, — мой прогноз благоприятен для наших сегодняшних хозяев. В июле я писал нашему послу, что русские действуют лучше, чем ожидалось, и через несколько недель у них больше не будет причин бояться японских войск.

— Мне кажется ситуация сейчас довольно патовая, — вставляет свои пять копеек (или пенсов) «литературный отец» Шерлока Холмса. — Формально инициатива пока у японцев они наступают, тогда, как русские отходят и обороняются. Порт-Артур в осаде. Полевые армии топчутся здесь, под Ляояном… Пока нет однозначной уверенности в победе той или иной стороны.

— Джентльмены, позвольте заметить, думаю, нынешняя война станет последней в истории знакомого нам типа.

— Поясните, мистер Джадсон?

— Я видел одно сражение, в котором число убитых русских превысило число погибших на двенадцати величайших полях сражений нашей Гражданской войны. Будущие войны окажутся настолько дорогостоящими, что даже победители не смогут оправдать их ведение. Нужно быть готовым к войне, но стремиться к разоружению, потому что следующие войны будут нечеловечески ужасны.

Знал бы этот американец, насколько он прав.

Делаю придурковато-многозначительное лицо, подпуская в голос большую толику опьянения, чем на самом деле:

— Господа, возможно, командующий Куропаткин просто ждёт возможности дать противнику генеральное сражение и им одним покончить с дальнейшей войной. Хотя, кто я такой, чтобы судить о замыслах командования? Всего лишь скромный командир эскадрона.

Из-под полуприкрытых век перехватываю внимательный взгляд Черчилля.

— Я не стал бы прогнозировать действия России. Это загадка, завернутая в тайну и помещенная внутрь головоломки. Но, возможно, есть ключ. Этот ключ — русские национальные интересы.

Э-э… то ли алкоголь сказался на мозгах сэра Уинстона, то ли он тоже мастер наводить тень на плетень и заводить раков за камни. Многосмысленно и никакой конкретики.

— Кузь-ма!

— Здесь, вашбродь!

— Т-там у господ вольнопёров где-то есть гитара. Скажи — командиру нужен музыкальный инструмент. Давай. Одна но-ога здесь, другая уже тоже здесь… — старательно изображаю большее опьянение, чем, на самом деле.

Пока ординарец бегает по моему поручению, мы успеваем опрокинуть в себя ещё пару раз гаоляновку под жизнеутверждающие тосты.

Джентльмены держатся из последних сил — слабоваты вы по части выпивки против русского человека. Гиляровский почти как стёклышко, только нос покраснел.

А я? Я незаметно сачкую — делаю вид, что пью полную, на самом деле, лишь пригубливаю — есть, знаете ли, способы во время пьянки отвести внимание собутыльников в сторону.

О! Вот и Скоробут с гитарой.

Пальцы трогают струны. Эта песня здесь ещё не написана. Высоцкого перепевать не буду. А перепою я фокстрот Шлоймо Секунды «Bei Mir Bistu Shein»[4], который в нашем мире появится ещё только лет через тридцать.

Барон Такеда-сан

На русский круасан

Решил разинуть рот,

Отправился в поход.

Стесняться он не стал,

Заранее о подвигах кричал.

Орал в газетах он,

Что в Порт-Артуре он,

Так на параде он,

Ест русский круасан.

Что ест он и пьёт,

А круасан даёт

Под клюквою развесистой мужик.

Барон Такеда-сан

Потерял и честь, и срам.

Забыл про русский штык,

А штык бить супостата не отвык.

И бравый наш барон

Получил штык в афедрон.

Допрыгался наш бравый фанфарон.

Джентльменов пробило на ржач. Лондон от восторга даже кулаком по столу пристукивает. Джадсон утирает выступившие от хохота слёзы. Конан Дойл аплодирует, Черчилль усмехается, только Хорн кривится в какой-то кислой гримасе.

— Слова спиши, Николай Михалыч, — шепчет мне на ухо Гиляровкий, обнимая, — это же будет просто фурор. Вся Россия будет петь и хохотать.

— Прекрасное выступление, мистер Гордеев, — Хорн, пошатываясь, делает попытку подняться. — Но, мы сюда приехали ознакомится с боевым опытом вашего подразделения…

Откладываю гитару в сторону, опрокидываю в себя рюмку коньяка, памятуя прекрасный совет Шамхалова — чтобы не мучиться похмельем, заканчивать выпивку коньяком.

— Прошу, джентльмены. Всё, как говорят у нас в России, «na mazi».

[1] Канкрин имеет в виду повесть «Зов предков», на русский язык её переведут ещё только в 1905 году под названием «Дикая сила».

[2] В данном случае, один из самых фешенебельных ресторанов Москвы до 1917 года, открытый знаменитым бельгийским поваром Люсьеном Оливье, которому Россия обязана одноименным салатом

[3] «Хижина пота» (англ.)

[4] («Для меня ты самая красивая…»