Ротмистр Гордеев 2

Глава 8

По пути подхватываем непосредственного командира — комэска Шамхалова. Вид у того мрачнее тучи.

— Ох и натворили ж вы дел с Вержбицким, — вздыхает он.

Если честно, не понимаю, чего с этим прыщом так носятся. Тем более — с предателем. Спрашиваю у Шамхалова напрямую.

— Господин ротмистр, в чём дело? Дался же вам этот урод? Из-за его предательства нас накрыли артиллерией. А если бы мы его вовремя не разоблачили — японцы бы загнали нас в ловушку…

Шамхалов мрачнеет ещё сильнее.

— Николай Михалыч, отвечу по-простому: вам ведь хорошо известна поговорка — не трогай дерьмо, пока не воняет? Ходят слухи, причём весьма смахивающие на правду, что Вержбицкому симпатизировал великий князь Владимир Александрович. В общем, нажили вы себе врага.

Развожу руками.

— Уж извините. Там, под японской шимозой, было как-то не до политесов.

— Не надо, Николай Михалыч! Не вставайте в позу и не стройте из себя обиженного — вам это не идёт. В любом случае я буду на вашей стороне. Надеюсь, моё слово что-то да значит.

Я с уважением гляжу на непосредственного командира. Вот что значит — настоящий офицер, будет горой стоять за подчинённого. Не зря его любят солдаты.

Позитив на этом исчерпывается. В доме, отданном под штаб полка, нас встречает раздражённый донельзя Али Кули Мирза. Смотрю на него с удивлением. Прежде мне никогда не доводилось видеть его настолько злым.

Начинаю доклад, но подполковник обрывает меня на первых же словах.

— Господин штабс-ротмистр! Оставьте описание ваших подвигов для журналистов. Лучше потрудитесь объяснить, что у вас произошло с адъютантом комбрига!

Опять двадцать пять! И этот туда же! И самое главное — всем абсолютно плевать на наш рейд по тылам, про то, что мы с минимальными потерями вынесли туеву хучу неприятеля. К тому же по глазам подполковника вижу, что он просто не верит моим словам.

Ну да… Больше всего врут на войне и на рыбалке. Учитывая сколько японцев мы намолотили, понятен его скепсис. Не каждая бригада столько народа накрошила, а тут полусотня бойцов где-то в неприятельском тылу… Эх, надо было «урезать осетра», как чувствовал — не поверят!

Точно так же не верят или не хотят верить в предательство Вержбицкого. Словно бьюсь в глухую стену и отлетаю от неё как мячик. При этом подполковник абсолютно вменяемый офицер, но вот надо же…

— Значит так, штабс-ротмистр! Вы не оставили мне выбора, — приступает к объявлению вердикта Али Кули Мирза. — Большинство офицеров в полку наслышаны о ваших неприязненных отношениях со штабс-капитаном Вержбицким. Более того, у вас уже был один прилюдный конфликт, который закончился вашим арестом. Но вы зашли слишком далеко!

Лицо подполковника багровеет, глаза наливаются кровью.

— Многие в полку и в бригаде справедливо полагают, что вы воспользовались подходящим моментом и свели счета с господином Вержбицким. Я не имею права глядеть на это сквозь пальцы. У вас есть выбор, штабс-ротмистр.

— И какой? — невесело интересуюсь я.

— Либо вы пишете рапорт о переводе в другой полк, и я его незамедлительно удовлетворяю…

— Либо?

— Суд общества офицеров полка!

Чувствую, как закипаю, и как сжимаются кулаки. Усилием воли беру себя в руки.

— Рапорта о переводе не будет, господин подполковник.

У Али Кули Мирза трясётся подбородок. Он в крайней степени гнева, помноженной на южный темперамент. И всё-таки долг офицера берёт верх над эмоциями.

— Ваше право, Гордеев. У вас был выбор, вы его сделали… Ваш поступок станет предметом для разбирательства в суде общества офицеров полка. Суд состоится завтра, а до него вы, штабс-ротмистр, находитесь под домашним арестом, — заканчивает он, одаривая меня неприязненным взором.

Понимаю, что спорить бесполезно и обречённо вздыхаю.

Шамхалов пытается замолвить за меня словечко, но я даю ему знак — не надо. Будет только хуже. Подполковник и без того на взводе и, если начнём спорить, наломает столько дров — не вывезешь. А я ещё надеюсь послужить в пятьдесят втором Нежинском и принести стране пользу.

Скоропадскому крайне неудобно выслушивать разнос, пусть и в чужой адрес. Он переминается с ноги на ногу. Обычно комполка старается не выносить сор из избы, но тут видать дело зашло совсем далеко, раз мне вставили в присутствии офицера из чужой части.

Вытягиваюсь по стойке смирно.

— Слушаюсь, господин подполковник. Есть находиться под домашним арестом.

— Ступайте! И не вздумайте застрелиться до вынесения приговора!

Вот чего-чего, а стреляться у меня даже в мыслях не было. Не на таковского напали…

Выходим из дома на улицу. И Шамхалову и Скоропадскому неловко. Оба что-то хотят сказать, но не находят подходящих слов.

Первым всё-таки говорит будущий «гетьман».

— Мне кажется ваше начальство несправедливо по отношению к вам, Николай Михалыч!

— Это армия, тут всякое возможно, — спокойно отвечаю я. — Вне зависимости от того, что решит суд офицеров, моя совесть чиста.

— Хотите — выступлю в вашу защиту? — предлагает Скоропадский. — Не знаю, что у вас было с этим пресловутым штабс-капитаном, но я видел, как вы дерётесь с японцами. Уверен, ваши товарищи по полку совершают большую ошибку.

— Благодарю вас! — искренне отвечаю я. — Но это будет излишне. Как-нибудь самостоятельно отстою свою честь перед сослуживцами.

— Уверены?

— Уверен. Но всё равно — большое спасибо! К тому же вам и вашим казакам пора отправляться назад, на фронт.

Он кивает.

— Да, сейчас там горячо. Каждая сабля на счету.

Окидываю его задумчивым взглядом. Ну ведь настоящий русский офицер: умный, храбрый, честный… Какого хрена тебя потом занесёт в «самостийность»⁈ Понимаю, что сначала это был приказ, который ты выполнял с неохотой, но ведь прошло немного времени, ты стал на рельсы и пошло-поехало…

И ради чего спрашивается? Всё равно ведь придётся удрать с позором на чужбину…

Нет, всё-таки история — штука коварная.

На утро следующего дня посыльный из штаба приносит записку, в которой мне велено быть к семи часам вечера в офицерском собрании полка. Форма одежды — повседневная.

Вот и закрутилось.

Ночью набросал что-то вроде черновика своей речи, понятно, что воспроизвести слово в слово или того хуже — прочесть на бумажке не получится, но хотя бы привёл мысли в порядок и подобрал аргументы.

У солдат лица сочувствующие. Хоть я и не особо распространялся о том, что меня ждёт, любая часть — своего рода семья, все всё знают.

— Вашродь, — появляется передо мной Бубнов.

— Что тебе?

— Меня обчество послало передать вам, что мы как один на вашей стороне. Вы, ежли что — только скажите, а мы… — от волнения он проглатывает половину звуков, потом путается и не знает, что сказать.

Поддержка от своих бойцов многого стоит.

— Спасибо, братец! — от всей души обнимаю унтера. — Не переживайте, всё будет в порядке. Вот увидишь!

— Да как не переживать-то! — в сердцах восклицает он. — Вы ж всегда за нас были! С нами в атаку завсегда ходили, в одном окопе сидели, из одной миски хлебали… Да если б не вы!

У меня самого слёзы наворачиваются на глаза, в горле тугой комок. Ради таких моментов и стоило жить.

Отвернув голову — а ну как увидят, что почти плачу, сажусь на коня. Говорю ординарцу, что сопровождать не нужно. Ехать недалече.

— Вы уж возвращайтесь быстрее, — просит Кузьма. — А мы за вас все вместе помолимся. Чтоб значит, благополучно прошло.

Офицерское собрание — звучит громко, на самом деле это более-менее приведённая в порядок солдатами китайская изба. Судя по коновязи — сегодня тут будет аншлаг, вижу не один десяток лошадей. Собираются почти все офицеры полка, кроме дежурных.

Буфета нет, рюмочку для успокоения не опрокинешь — да и не нужна мне эта рюмочка. Лучше на трезвую голову.

Чувствую себя прокажённым — никто из офицеров не подходит ко мне, чтобы поздороваться или приободрить. Сплошь безразличные, а то и неприязненные взгляды. Всё это крайне неприятно и совсем не мотивирует.

Интересно, с чего бы это?

Подъезжает Шамхалов. И только мой непосредственный командир, спешившись, подходит ко мне.

— Как вы, Николай Михалыч⁈

— Да как-то не очень, — признаюсь я.

— Надеюсь, вы не сдались?

— Ну уж нет! Я — русский офицер, сдаваться не привык.

— Тогда будем сражаться за вас.

— Скажите, а почему другие офицеры полка настроены против меня? Неужели для них так много значил этот ферт Вержбицкий?

— Дело не в Вержбицком. Дело в вас, — признаётся он.

— И что я такого натворил?

— Наверное, вам больно будет это услышать, но… Вы очень отличаетесь от других офицеров, вы не такой как все. Вы постоянно что-то придумываете, делаете какие-то странные вещи, нарушаете привычный ход вещей. Людям не нравится новое. К тому же многие считают вас зазнайкой и выскочкой.

Задумчиво кусаю губу. Понятно… Как и в любом другом коллективе — никто не любит белых ворон. А я действительно не такой, как подавляющее большинство офицеров. И вроде бы мы с ними делаем одно общее дело, вот только мои идеи и поступки раздражают, и раздражают вдвойне, если они сопровождаются успехом.

С таким мне приходилось сталкиваться и в прошлой жизни. Вроде всё течёт, но ни хрена не меняется. Во всяком случае, в армии…

Господ офицеров просят пройти в залу.

В тёмном прокуренном помещении воздух спёрт настолько, что трудно дышать.

На возвышении стол, накрытый зелёным сукном, за ним находятся судьи –вроде бы тоже мои боевые товарищи, но поди ж ты… Снова ни капли сочувствия на лицах, что-то вроде презрительных гримас и кривых ухмылок.

М-да… Будет гораздо сложнее, чем я думал.

Роль председателя суда исполняет подполковник Николай Николаевич Мирбах, в полку его прозывают НикНик. Он объявляет заседание суда открытым.

— Штабс-ротмистр Гордеев!

Я поднимаюсь и приветствую его, кивком подбородка.

— Суд общества офицеров собран по приказу командира полка. На нём будет рассматриваться ваш поступок в отношении штабс-капитана Вержбицкого. Мы хотим установить обстоятельства и причины его трагической гибели.

Звучит патетично — трагическая гибель! Будто речь идёт не о предателе, который сожрал содержимое ампулы с ядом, а о георгиевском кавалере…

— Вы готовы нам рассказать всё, как было?

— Так точно, готов!

— Тогда прошу начинать.

Я никогда не был оратором, мне привычней другое: уничтожать врага всеми способами. Говорильня — не моё. Но… раз пошла такая пьянка…

— Всё началось с того, что наш отряд, действовавший в тылу врага, обстреляла артиллерия. Били прицельно — у меня сразу появилось ощущение, что кто-то корректирует огонь вражеской батареи. Как выяснилось позже — я был прав…

Я старательно, в лицах, разыгрываю сценки из тех событий. Как начинаю подозревать Вержбицкого, как устраиваю ему ловушку, и как он в неё попадается.

Первым не выдерживает один из собравшихся офицеров — комэск первого эскадрона с простой и хорошей русской фамилией Смирнов.

— Кто может подтвердить ваши слова⁈ — громко выпаливает он.

Перебивать выступающего не принято, но с осуждением его поступка никто не спешит, даже председатель суда.

— Мои подчинённые. Например, братья Лукашины.

Смирнов презрительно фыркает.

— Они могут просто выполнять ваш приказ. Есть кто-то ещё, кого суд мог бы посчитать независимым источником?

Хреново… Мало того, что не верят моим словам, так ещё и подвергают сомнениям рапорты моих бойцов.

— Подполковник барон Карл Густав фон Маннергейм… Он был свидетелем происходившего.

НикНик разводит руками.

— К глубокому сожалению, мы не можем сейчас его опросить. Подполковника вызвали в военную контразведку.

— В таком случае у меня нет других свидетелей, — признаю я.

— Господин председатель суда, разрешите мне задать штабс-ротмистру вопрос? — просит слова комэск второго эскадрона Дараган.

— Разумеется, Константин Васильевич, — благосклонно кивает НикНик.

— Большое спасибо!

Дараган поворачивается ко мне.

— Штабс-ротмистр Гордеев, из вашего доклада мы слышали, что вы во время рейда по японским тылам уничтожили личный состав двух полков неприятеля.

— Ну… Уничтожили — громко сказано. Скорее основательно потрепали, — улыбаюсь я.

— Хорошо, потрепали… — спокойно говорит Дараган. — Сколько навскидку солдат неприятеля при этом погибло?

— Мне трудно назвать точные цифры…

— Хотя бы приблизительно, — просит Дараган.

— Как понимаете, никто японцев не считал, но по моим прикидкам — не менее триста-четыреста человек «двухсо…», то есть погибшими, и раза в полтора больше раненными.

— То есть вы вывели из строя как минимум семьсот японских солдат, причём только в двух боях. А ведь были и другие схватки?

— Разумеется. Мы не раз сталкивались с японцами. В этом и был смысл рейда — нанести максимальный урон в глубоком тылу противника.

— Подтверждения этих результатов…Ну, кроме ваших рапортов и докладов ваших солдат, имеются?

— К сожалению, замотался и забыл взять справку в японском штабе, — признаюсь я. — Виноват, исправлюсь.

Шутка срабатывает, многие офицеры улыбаются.

— Хорошо-хорошо! Мы вам верим. В двух боях вы истребили пару батальонов японцев, ещё столько же отправили в госпиталь. Наверное, счёт идёт на тысячу уничтоженных и раненных?

— Где-то так. Может, чуть больше…

— Прекрасно! — Дарагану кажется, что он поймал меня на чём-то предосудительном. — А сколько людей было под вашим началом?

— Пятьдесят.

— Я не ослышался? — говорит Дараган скорее для аудитории, чем для себя.

— Вы не ослышались. Как раз эту информацию проверить легче простого.

— Замечательно! — как ребёнок радуется Дараган. — То есть мы всем офицерским собранием услышали, что только во время этого рейда на счету у каждого из вас где-то по двадцать трупов врага. А может и больше.

Он испытывающе смотрит на меня.

— Так и есть. Если вы ошиблись, то в меньшую сторону. Мы неплохо покрошили японцев за эти дни, — спокойно отвечаю я, догадываясь, к чему весь этот цирк.

Он обводит собравшихся торжествующим взглядом.

— И после этих слов — вы всерьёз хотите, чтобы мы вам поверили⁈

Я не выдерживаю, хотя понимаю, что меня начинает заносить.

— Я, как офицер, привык хорошо выполнять свою работу. И я уверен, что это ещё не самый большой результат, и нам есть к чему стремиться! Если хотите — могу научить.

Последняя фраза — точно лишняя. Лица собравшихся начинают багроветь — поднеси к ним спичку, и она загорится.

Но пить «боржоми» поздно. Я на взводе.

— Штабс-ротмистр, вы заговариваетесь! Теперь мы точно убеждены в том, что вы нарочно подстроили смерть штабс-капитана Вержбицкого. Сами вы его убили или вам кто-то помог — ещё надо разбираться! — гневно выпаливает НикНик, которого мои слова похоже задели больше всех.

Учитывая, что до начала войны он вообще не нюхал пороха — ясно почему подполковник так разозлился.

Мне хочется послать всех на три весёлые буквы и уйти, но я заставляю себя остаться. Нет уж, сражаться — так до конца! Меня этому ещё учили отец и мать, а потом вдолбили в училище.

— Я готов принять любой вердикт суда, — произношу я с гордо поднятой головой. — Но в любом случае, всё что я тут рассказал — чистая правда. Я не стал бы обманывать боевых товарищей!

— Суд удаляется на совещание, — произносит НикНик. — О нашем решении вы узнаете через полчаса, а пока всех господ офицеров, кроме судей, прошу покинуть зал.

Взгляды судей не обещают мне ничего хорошего. Эх, не служить мне больше в 52-м… Надо наверное было сразу соглашаться на перевод…

Внезапно в зале становится подозрительно тихо. Повинуясь общему инстинкту, оборачиваюсь.

На пороге хорошо знакомый — прикомандированный к части полковник Генштаба Ванновский, с которым мы когда-то неплохо и с пользой провели время, устроив маленькое соревнование по стрельбе.

Он взволнованно утирает пот с лица и выглядит запыхавшимся.

— Господа, надеюсь, я успел вовремя!

— В чём дело, Сергей Петрович? — спрашивает дотоле сосредоточенно молчавший Али Кули Мирза. — У вас какие-то новости?

— Так и есть. Рассчитываю, что вы ещё не успели вынести штабс-ротмистру Гордееву приговор.

— Ещё нет, но через полчаса приговор будет…

— В таком случае, надеюсь, вы примете к сведению следующие сведения, — полковник набирает полную грудь воздуха. — Во-первых, подполковник Маннергейм подтвердил информацию о том, что штабс-капитан Вержбицкий шпионил на японцев.

Зал взволнованно гудит. Многие бросают в мою сторону взгляды.

— А во-вторых? — интересуется Али Кули Мирза.

— А во-вторых — сегодня был схвачен японский офицер с важными документами. Из них следует, что во время рейда штабс-ротмистра Гордеева по тылам врага, его отрядом был нанесён колоссальный урон неприятелю. Счёт убитых и раненых солдат неприятеля идёт на тысячи, господа! И, если это не успех — тогда у меня нет каких-то других слов, чтобы назвать это!