Русская идея от Николая I до Путина. Книга II - 1917-1990

Трактат А. Д. Сахарова

Фабула рассказа простая. Дело было в году 1968, том самом, в котором советские танки вторглись в Прагу и который точно так же поляризовал страну, как полстолетия спустя поляризовало ее вторжение в Украину (разница лишь в том, что тогда открыто протестовала в Москве «за вашу и нашу свободу» лишь мужественная семерка, а сейчас 50 тысяч человек, и возмущение происходило тогда главным образом на интеллигентских кухнях, а сейчас — в интернете). Так вот, в том знаменательном году академик, четырежды Герой социалистического труда и будущий лауреат Нобелевской премии мира Андрей Дмитриевич Сахаров опубликовал трактат, потрясший мир. Назывался он длинно и скучно: «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе». Но смысл его был взрывной. Он стал СОБЫТИЕМ мировой политики.

Прославленный автор «Одного дня Ивана Денисовича» и вскорости лауреат Нобелевской премии по литературе Александр Исаевич Солженицын отозвался на это событие (сначала, в 1969-м, в личном письме, а четыре года спустя и публично — в знаменитом парижском сборнике «Из-под глыб»). На поверхности вот, собственно, и все, что произошло. На самом деле вновь предстал перед миром старинный, полуторастолетней давности спор славянофилов и западников, о котором человечество успело за советские годы позабыть. Предстал со всеми его ошибками и утопическими мечтами, со всей наивностью обеих сторон, но и со всеми их зловещими знамениями о будущем России.

В личном письме хватало и критики сахаровского трактата, но общий тон был комплиментарным: «Мы до того иссохли в десятилетиях лжи, что… радуемся каждому словечку правды, что… первым нашим выразителям прощаем… и всякую неточность, даже большую, чем доля истины — только за то, что хоть что-то сказано, хоть что-то наконец!… Уже одно это делает бесстрашное выступление Андрея Дмитриевича Сахарова крупным событием новейшей русской истории».

«Короткими ударами лекторской палочки, — продолжал Солженицын, — Сахаров разваливает тех истуканов, те экономические мифы 20-30-х годов, которые и мертвыми завораживают уже полвека всю нашу учащуюся молодежь — да так и до старости». И еще важнее: «С биением сердца мы узнали, что наконец-то разорвана непробудная, уютная, удобная дрёма советских ученых… С освобождающей радостью узнали, что не только западные атомники мучимы совестью — но вот и в наших просыпается она».

Утопия

Но что же предложила миру — и власти — эта проснувшаяся совесть? Прежде всего ужас перед самоубийственной конфронтацией двух отрицающих друг друга социально-политических систем, противостояние которых не могло закончиться ничем (таково было всеобщее убеждение тех лет), кроме взаимного уничтожения. Это заключение из уст самого, пожалуй, компетентного в стране в своей опасной области специалиста подкрепляло позицию правоцентристской коалиции советских вождей, которая, как мы помним, только что, в 1967 году, разгромила воинственную сталинистскую группу Шелепина. Отношение этой правящей коалиции к сахаровскому трактату было двойственное. С одной стороны, он ей помогал, отпугивая партийную элиту от сталинистов, настаивавших на неизбежном ужесточении конфронтации.

Любителей рисковать ФИЗИЧЕСКИМ самоубийством среди этой элиты было немного.

С другой стороны, однако, и сторонников ПОЛИТИЧЕСКОГО самоубийства в этой элите не было. «Социализма с человеческим лицом», как показали события в Чехословакии, не стерпела бы она ни при каких обстоятельствах. Тем более «интеллектуальную свободу». Но ведь именно этого, и требовал от нее трактат Сахарова. Он предлагал КОНВЕРГЕНЦИЮ обеих противостоящих друг другу систем. Иначе говоря, соединения каким-то образом лучших черт каждой из них — и, конечно, избавления от худших.

Я понимаю, что разговор о «партийной элите» (под которой я имею в виду Пленум ЦК), может вызвать у некоторых читателей скептическую усмешку. Между тем за первые пятнадцать лет посталинского «коллективного руководства» Пленум уже трижды продемонстрировал свою решающую роль в конфликтах правящего Политбюро (в 1957 году, когда была разгромлена группа Маленкова, в 1964-м, когда был уволен сам генсек, и в 1967-м, когда жертвой его оказалась группа Шелепина). Конечно, каждого члена Пленума в отдельности аппарат мог раздавить без особых усилий, но Пленум как целое, как институт был серьезной силой в постсталинском СССР. При всяком расколе в Политбюро последней инстанцией была именно эта партийная элита.

А. И. Герцен М. Н. Катков

Так или иначе, то, что трактат Сахарова в этих условиях утопия. было очевидно. Заслуживала она критики? Бесспорно. Но… от критики, если она хотела быть конструктивной, требовалось

все-таки предложить какой-нибудь иной, более реалистичный проект МИНИМИЗАЦИИ угрозы взаимного уничтожения. Той самой, что не давала спать Сахарову. В этом смысле критика Солженицына была полностью лишена конструктивности. Угроза, сжигавшая Сахарова, его просто не интересовала. Словно бы и не жил тогда мир в преддверии ядерного Армагеддона, когда на кону стояло само существование человечества. Во всяком случае, ни слова об этом, если не считать проходного упоминания о «западных атомниках», в письме Солженицына не было.

Упрекал он автора главным образом в том, что, упоминая об отрицательных чертах Запада, Сахаров недостаточно подчеркивал мерзкие черты советской действительности. У нас все хуже, говорил Солженицын. Более того, у них пороки устранимы, а у нас — нет. И потому ужесточение конфронтации НЕИЗБЕЖНО. А там будь, что будет. Столь демонстративное пренебрежение смертельной ядерной угрозой, из-за которой, собственно, и взялся за перо Сахаров, выглядело, согласитесь, парадоксально.

Перенося эту критику на расклад политических сил «наверху», получаем следующую картину. Положение правоцентристской коалиции было еще неустойчиво. Да, первая (шелепинская) атака сталинистов была отражена. Но пока сидели в Политбюро люди, как Г. И. Воронов или Д. С. Полянский, пока МГК партии возглавлял В. В. Гришин и Ленинградский обком — Г. В. Романов, главной фишкой которых как раз и была неизбежность ужесточения конфронтации с Западом, (та самая, не забудем, на которой настаивал Солженицын), рецидив раскола в Политбюро исключен не был. И предсказать позицию партийной элиты в случае такого раскола, не мог никто.

Солженицына, однако, не волновало и это. Советские вожди были для него на одно лицо. Все — коммунисты и, стало быть, враги. То, что одни из них готовы были рискнуть взаимным уничтожением, а другие нет, было не то чтобы второстепенно, но как бы просто в его системе ценностей не присутствовало. Выбор для него был один: либо коммунисты перестанут быть коммунистами, как предложил он в «Письме вождям», либо они должны быть уничтожены. Как? Очень просто: достаточно было каждому советскому человеку «перестать жить по лжи». Иначе говоря, сахаровской утопии Солженицын противопоставил свою. Какая из них выглядела, если можно так выразится, утопичнее, судить читателю. Вот вам еще один парадокс.

Другое дело десятилетие спустя, когда ситуация изменилась коренным образом. Правящая группа кремлевских старцев уже сидела тогда в седле прочно. Сталинистской угрозы больше не было. Воинственные страсти «ястребов» с возрастом поутихли: одних убрали, других кооптировали. Кипели страсти теперь только среди военных. Их приходилось отвлекать от большой конфронтации то диверсиями в Африке, то вторжением в Афганистан. Важнее, однако, было то, что на горизонте вырисовалась отчетливая альтернатива как утопической конвергенции Сахарова, так и солженицынскому ужесточению конфронтации.

Я попытался более или менее подробно познакомить с ней читателя в главе «Русский национализм на Западе», описывая драматическую ситуацию в мировой политике конца 1970-х. В двух словах состояла она в том, что по мере вымирания главных кремлевских старцев, руководимых лишь инстинктом самосохранения (общий возраст 13 главных членов Политбюро, избранных на XXVI съезде в 1981 году составлял 989 лет!) обычный в России диктаторский обморок имел все шансы смениться столь же обычной либерализацией. И именно к этой «оттепели», чреватой в то же время националистическим взрывом, и следовало бы на протяжении ближайшего десятилетия готовиться Западу. Готовится тщательно, ибо задача предстояла сложнейшая. Одного неверного шага было достаточно, чтобы российский маятник раскрутился в обратную сторону.

К сожалению, эта точка зрения — главным образом из-за своего абстрактно-исторического характера — не стала сколько-нибудь влиятельной среди прагматичных западных политиков. Вот и свалилась на них горбачевская гласность как снег на голову. И в результате серьезно помочь ей Запад так и не сумел. Да и не верили в либерализацию здешние «ястребы» до последней минуты. Подозревали подвох, очередной маневр коммунистов с целью усыпить бдительность Запада. Леопард, говорили, пятен не меняет.

Ну и Солженицын, конечно, будто продолжая свой старый спор с Сахаровым, даже и в 80-е подбрасывал в огонь все тот же конфронтационный хворост (помните: «Коммунисты везде уже на подходе — и в Западной Европе, и в Америке. И все сегодняшние дальние зрители скоро все увидят не по телевизору — но в уже проглоченном состоянии»?) Пусть читатель сам судит, чей прогноз сбылся.

«Эта беда — наша общая»

Но мы забежали вперед. Вернемся к письму, написанному в 1969 году. Критиковал тогда Солженицын сахаровский проект немилосердно. И, не знай мы дальнейшего развития сюжета, следовало бы признать, что было в этой критике немало и справедливого. По крайней мере, вот в чем. «Рассуждать о международной политике, а тем пуще о проблемах других стран. — писал Солженицын, — мы имеем моральное право лишь после того, как осознали свои внутренние проблемы, покаялись в своих пороках» (выделено автором). И, развивая эту ключевую мысль, Солженицын ловит Сахарова на слове.

«Чтобы иметь право рассуждать о «трагических событиях в Греции», надо прежде посмотреть, не трагичнее ли события у нас». Да, «трагизм нищеты… 22 миллионов негров» рвет сердце. Но «не нищей ли 50 миллионов колхозников?» «Чтобы доглядываться издали, как «от американского народа пытаются скрыть… цинизм и жестокость», надо прежде хорошо оглянуться: а ближе нет ничего похожего, да когда не «пытаются скрыть», а когда отлично удается (выделено автором).

И общий вывод такой: «Это беда — наша въевшаяся, общая. С самого начала, как в Советском Союзе звонко произнесли и жирно написали «самокритика» — всегда это была «ЕГО критика» (Выделено мной. А. Я.).»Десятилетиями нам внушали наше превосходство, а судить-рядить разрешали только о чужом… Называть вслух пороки нашего строя робко кажется грехом против патриотизма».

Честно говоря, Крылов сказал то же самое задолго до Солженицына и даже до советской власти с ее обманной «самокритикой». И сказал куда более кратко и выразительно: «Не лучше ль на себя, кума, оборотиться?» Но, в принципе, и впрямь ведь золотое правило. Здорово было бы, научись российская журналистика не подменять информацию пропагандой (как это теперь называется). Увы, не научилась. Ни после Крылова, ни после Солженицына. Очевидно, что и невозможно это без «интеллектуальной свободы», о которой писал Сахаров и к которой Солженицын был вполне равнодушен.

Я не преувеличиваю. Вот, пожалуйста, из того же письма 1969 года: «Уж Запад-то захлебнулся от всех видов свободы, в том числе и интеллектуальной. И что же, спасло это его? Вот мы видим его сегодня: на оползнях, в немощи воли, в темноте о будущем, с раздерганной и сниженной душой». Это «доглядываясь издали» — та самая «общая беда», в которой упрекал Солженицын Сахарова. Ни одного дня он тогда на Западе не был и понятия не имел, о чем писал. А писал категорически, будто имел. Образцовая, согласитесь «ЕГО критика».

Помните ВСХСОН?

Действительно серьезная, принципиальная критика Сахарова начинается в письме, однако, лишь под занавес. Прежде всего за то, что перечисляя «прогрессивные силы страны», Сахаров попросту игнорировал «национализм… живые национальные силы». Мы с читателем познакомились уже, кажется, со всеми этими «силами» — и с ВСХСОН, и с молодогвардейцами, и с «Вече» и даже с «Критическими заметками русского человека». Нет сомнения, Солженицын знал их все. Если верить Джону Дэнлопу, он сочувствовал всхсоновцам и симпатизировал Чалмаеву. Вопрос лишь в том, какие из этих сил читатель и впрямь счел бы «прогрессивными»?

Второе принципиальное разногласие в письме касается того, что «соответственно требованию свободы Сахаров предлагает допустить в социалистических странах многопартийную систему». Солженицын не согласен опять-таки категорически. «Попробуем, — говорит он, — возвыситься и над западными представлениями: в многопартийной парламентской системе не разглядим ли мы тоже некоего истукана, только уже всемирного?». Опять «русский путь» к свободе? Я очень надеюсь, что не забыл еще читатель главу «ВСХСОН». Это ведь и был центральный пункт ИХ программы!

Аргументация, правда, у Солженицына другая, схоластическая: «РагНа — это часть. Всякая партия всегда защищает интересы этой части против — кого же? Против остальной части этого народа… А своих членов партия нивелирует или подавляет. От всего этого общество не возвышается в нравственности… И маячит нам [поэтому] поиск: а нельзя ли возвыситься и над многопартийной парламентской системой? Не существует ли путей ВНЕПАРТИЙНОГО, вовсе БЕСПАРТИЙНОГО развития нации» (выделено автором)?

Мы помним темпераментные филиппики Николая Бердяева против западных парламентов с их «фиктивной вампирической жизнью наростов на народном теле». Помним, как бесстрашно противопоставил он этим «выродившимся говорильням» именно «беспартийные пути развития нации». Правда, было это в пору его увлечения Муссолини, когда Бердяв считал «фашизм единственным творческим явлением в Европе».

Но дело ведь не в одном Муссолини. Все фашистские и полуфашистские режимы Европы того рокового межвоенного двадцатилетия, не жалея сил, искали пути «беспартийного развития нации». И у всех без исключения результат получался один и тот же: авторитарная диктатура. Даром ли после капитуляции нацистской Германии все эти попытки как ветром сдуло? А ведь это был гигантский всеевропейский, можно сказать, исторический эксперимент, в ходе которого было ДОКАЗАНО ценою невиданных жертв очевидное: то, что «маячило» Солженицыну (и ВСХСОН) в 1960-е, — химера. Доказана, другими словами, бессмертная шутка Черчилля, что демократия, может быть, и худшая из политических систем… за исключением всех других.

Ну ладно, всхсоновцам по молодости простительно, что они и через двадцать лет после провала «беспартийного» эксперимента не поняли химеричесности «маячившего» им проекта. Но Солженицын-то бросил вызов одному из самых выдающихся ученых мира! В столь ответственном споре как мог он себе позволить столь очевидный промах?

В том-то и дело, однако, что, как предстоит еще нам увидеть во второй части разговора о споре гигантов, Солженицын вовсе не считал это промахом. Об истории в «Добавлении 1973 года» говорил много. Но той, что прямо относилась к делу, будто и не заметил. И то был третий его парадокс.