Русская революция от Ленина до Сталина. 1917-1929

17. Модели диктатуры

Разгром объединенной оппозиции на партийном съезде в декабре 1927 года устранил последнее труднопреодолимое препятствие на пути Сталина к абсолютной власти. Внутри самой оппозиции очень скоро обнаружился раскол. Уже на съезде поведение Каменева походило на капитуляцию. А спустя месяц Зиновьев и Каменев заявили, что порвали с группировкой Троцкого, отвергают ее политику и теперь их девиз — «назад к партии, назад к Коминтерну». За ними на сторону победителей перебежали и другие, в том числе некоторые ближайшие сторонники Троцкого. Этот поток хлынул с большей силой, когда стало ясно, что предстоит новый поворот официальной политики. Троцкий перед этим в частных разговорах выражал уверенность, что победа Сталина и Бухарина станет преддверием резкого поворота вправо. Однако произошло совершенно обратное. Уже первые месяцы хлебозаготовительной кампании 1928 года показали, что Сталин отказался от политики уступок крестьянству, против которой так выступала оппозиция.

Едва Троцкий был изгнан из партии и из Москвы, Сталин немедленно стал проводить форсированную индустриализацию с такой скоростью и нанося такие удары по другим областям экономики, о которых никогда бы не додумался ни Троцкий, ни кто-либо другой. Изгнанники, томившиеся в Сибири, могли теперь убеждать себя, что Сталин принял политику оппозиции и что отныне они должны оказывать поддержку тем, кто проводит эту политику. Таким образом они готовили себе почву для почетной капитуляции. На отступников воздействовали и кнутом, и пряником. В июне 1928 года Зиновьев, Каменев и еще примерно около сорока раскаявшихся были восстановлены в партии.

В течение всего этого года Троцкий из Алма-Аты вел переписку с изгнанниками, разбросанными по всей Сибири, и стремился со все ослабевающим успехом усилить их сопротивление. Он был особенно уязвлен, когда Преображенский и Радек, которых он до этого считал своими самыми надежными сторонниками, объявили о несогласии с ним и начали вести переговоры с Москвой. Из всех выдающихся лидеров оппозиции только Раковский по-прежнему разделял убеждение Троцкого, что личная диктатура Сталина и деградация партии являются важнейшими вопросами, по которым компромисс просто невозможен. Сам Троцкий был неутомим. Летом 1928 года он отправил в секретариат Коминтерна обширный критический материал относительно проекта программы Коминтерна, представляемого на обсуждение конгресса; этот материал невозможно было утаить от иностранных делегатов. Троцкий резко нападал на теорию построения социализма в одной стране, которую считал первопричиной всех бед в политике Коминтерна. Для Сталина Троцкий, даже находящийся в изоляции в отдаленном уголке Советского Союза, по-прежнему был символом раскола и организационного сопротивления его власти; и Сталин решил избавиться от него. Засадить одного из героев революции за решетку тогда было совершенно немыслимо — время «великих чисток» не наступило. Задача состояла в том, чтобы найти место, куда его можно было бы отправить. Ни в Германии, ни в любой другой европейской стране столь знаменитого революционера не приняли бы. Однако оказалось, что против этого не возражает Турция, и в январе 1929 года Троцкого под конвоем препроводили в Одессу и посадили на корабль, направляющийся в Стамбул. Примерно года на четыре он обрел убежище на острове Принкипо.

Не известно, переоценил Сталин вред, который ему нанес Троцкий, неустанно ведя кампанию против него за рубежом, но ясно было, что внутри СССР он избавился от последнего серьезного соперника. Группировки внутри партии, которые еще пытались противостоять ему, не представляли для монополии его власти никакой опасности. Они не могли сплотить своих единомышленников и, как и объединенная оппозиция, не выработали свою собственную позитивную программу. Но и объединенная оппозиция, и более поздние внутрипартийные группировки, обличая бюрократию и подавление независимого мнения, пользовались традиционным набором формулировок. «Наши разногласия со Сталиным, — заявил Бухарин Каменеву в июне 1928 года, — гораздо серьезнее, чем те, что были у нас с вами». Но, строго говоря, это было не совсем так. Между разногласиями Бухарина со Сталиным и Каменева со Сталиным было существенное различие, отчасти связанное с изменением линии поведения Сталина после его победы в конце 1927 года. Троцкий, Зиновьев и Каменев критиковали Сталина за предательство революционных целей, за компромисс с кулаками внутри страны, националистами и социал-демократами за границей — это была атака слева. Бухарин, Рыков и Томский были недовольны той поспешностью и жестокостью, с которой Сталин осуществлял революционные цели, и искали способ умерить его размах — можно сказать, используя терминологию того времени, что это была атака справа. Кроме того, более поздние критики сталинской политики, как и оппозиция задолго до них, вовсе не отделяли себя от партии. Обычно их обвиняли не в оппозиционности, а в «уклоне».

Через несколько недель после разгрома объединенной оппозиции начала формироваться новая группировка «правого уклона». Это было задолго до изгнания Троцкого из СССР. Рыков, который в течение долгого времени имел в партии репутацию правого, открыто выразил свое недовольство, разделяемое многими членами партии, методами принуждения хлебозаготовительной кампании января — февраля 1928 года. Бухарин же не торопился открыто объявить свою позицию. Он рука об руку со Сталиным боролся против Троцкого. Но когда с оппозицией было покончено и Бухарин уже был больше не нужен, Сталин начал подрывать его влияние. Уже на декабрьском съезде, на котором из партии исключили оппозиционеров, делались тонкие намеки на то, что Бухарин пренебрегает так называемой «правой опасностью». Формально эти слова относились к делам Коминтерна, но за этим стояло нечто большее. В мае 1928 года Сталин выступил с речью в Институте красной профессуры, директором которого был Бухарин, и набросился на предложения сбавить темпы индустриализации. Сталин говорил о необходимости крепить колхозы и совхозы и исправить ошибки, допущенные в кампании по сбору зерна. Хотя имя Бухарина не упоминалось, намек был достаточно ясным. Примерно в это же время Бухарин направил в Политбюро две записки, в которых высказывал сомнение в необходимости быстрых темпов индустриализации, давления, которому в результате подвергалось крестьянство, а также в целесообразности коллективного ведения сельского хозяйства. Томскому тоже не нравилось, как индустриализация сказывалась на жизни рабочих, он ощущал неловкость от роли, которую ему отвели в профсоюзах. Бухарин, помимо всего прочего, занимал пост ответственного редактора газеты партии «Правда», а также был членом редакционной коллегии журнала «Большевик». Состав редколлегии обоих печатных органов был значительно изменен с совершенно откровенным намерением подорвать авторитет Бухарина. На решающем пленуме Центрального Комитета, состоявшемся в июле, лишь трое — Рыков, Бухарин и Томский, которые были членами Политбюро, противостояли текущей политике партии. Бухарин благодаря своей репутации ведущего партийного теоретика и выдающегося оратора выступил как лидер группы.

Момент для открытого разрыва еще не созрел. Пленум чисто внешне закончился компромиссом, была сохранена видимость единства взглядов всех членов Политбюро. Но Бухарин уже понял, в чем дело. Пока шел пленум, он с ведома Рыкова и Томского тайно посетил Каменева и предложил ему, объединившись с остатками оппозиции, выступить против Сталина. Он отозвался о Сталине как о Чингисхане, который «подождет, пока мы все начнем дискуссию, а затем перережет нам всем глотки». Это был жест запоздалый и тщетный: объединенная оппозиция была уже напрочь разбита, Каменев сломлен, сам же Бухарин был плохим тактиком. Но когда Сталин узнал о демарше Бухарина, он наверняка укрепился в своем намерении сокрушить и унизить Бухарина. Спустя некоторое время, в июле, Бухарин председательствовал на VI конгрессе Коминтерна. Сталин публично унизил Бухарина, настаивая на поправках к тезисам, которые он представил на конгресс, и нарочито пренебрежительным тоном в обращении к нему. Многие делегаты конгресса поняли, что звезда Бухарина закатывается. В конце сентября он пошел ва-банк — опубликовал свою статью «Записки экономиста» — и уехал в отпуск. Но не сделал никакой попытки организовать себе поддержку и оставил поле боя не защищенным от мощной пропагандистской кампании против своих взглядов, хотя никто из тех, против кого была направлена критика, не был назван по имени. Пленум ЦК, состоявшийся в ноябре, опять внешне закончился компромиссом (см. с. 151). Но на этот раз компромисс был уже делом рук Бухарина, которому пришлось отступить, потерпев сокрушительное поражение, чтобы сохранить видимость формального единства.

Томский оказался менее гибким и первым из троицы стал жертвой публичного шельмования. В декабре 1928 года, спустя месяц после поражения на пленуме Центрального Комитета, Томский открыл VIII съезд профсоюзов СССР, даже не попытавшись согласовать спорные вопросы. Однако было совершенно очевидно, что ни он сам, ни другие профсоюзные лидеры не проявляют особого желания обсуждать проблему индустриализации. «Правда» обвинила профсоюзы в аполитичности проводимой ими линии, то есть в том, что они сосредоточивают свое внимание на повседневных интересах рабочих и пренебрегают «новыми задачами периода реконструкции». Политбюро выразило свое решительное намерение поставить Томского на место, назначив Кагановича, одного из самых рьяных приспешников Сталина, представителем ЦК партии в ВЦСПС. Томский позволил себе мужественный, но бесполезный жест, за который и был жестоко наказан: покинул свой пост председателя ВЦСПС и не присутствовал на заключительном заседании съезда. Хотя три месяца спустя он был восстановлен в качестве члена ВЦСПС, но уже больше никогда не появлялся на профсоюзной арене.

Бухарину удалось продержаться ненамного дольше. В январе 1929 года, доведенный до отчаяния, он еще два раза встретился с Каменевым, но безуспешно; во внутренних партийных кругах от самого Каменева уже знали об их предыдущей встрече. Разрыва было уже не избежать. И он произошел в конце января, на объединенном заседании Политбюро ЦК и президиума ЦКК. Трое несогласных подали в отставку; Бухарин открыто выступил против Сталина, хотя и не называя его имени, протестовал против деспотической власти партии и против того, что руководство партией осуществляется одним человеком. Сталин в ответ язвительно напомнил Бухарину о зигзагах его биографии, о его юношеских спорах с Лениным и осудил «правооппортунистическую и капитулянтскую» платформу отступников. В решении, принятом на этом заседании 9 февраля, повторялся перечень грехов Бухарина; он обвинялся в нелояльности по отношению к партии. Но это решение не было ни опубликовано, ни официально доведено до сведения Центрального Комитета партии, поэтому положение Бухарина внешне оставалось таким же, как и прежде. И только в апреле, когда состоялся объединенный пленум Центрального Комитета и ЦКК, Сталин еще раз выступил с широким набором огульных обвинений в адрес Бухарина за все его прошлые прегрешения; решение от 9 февраля было подтверждено, и Бухарина освободили от поста ответственного редактора «Правды» и от дальнейшей работы в Коминтерне, а Томского — от работы в ВЦСПС. Но это было только чисто официальное оформление уже существующей ситуации. После пленума Молотов довел его решения до сведения собравшихся на партийную конференцию, чтобы обсудить и одобрить первый пятилетний план. Но ни выступление Молотова, ни резолюция, одобряющая принятие решения, опубликованы не были. Ни в прессу, ни в широкую публику не просочилось ни единого слова о падении Бухарина.

Такая чрезмерная осторожность была характерной для Сталина, который не считал Бухарина опасным соперником и не видел нужды в нагнетании обстановки. Но это была также дань популярности Бухарина среди рядовых членов партии, многие из которых, особенно в деревне, разделяли его умеренные взгляды. Впервые об этом заговорили в июле 1929 года на X пленуме ИККИ. Вначале никто не обратил внимания на отсутствие Бухарина, во всяком случае, вслух об этом не говорилось. Но в середине заседания Молотов выступил с обвинением в адрес трех отступников, особенно в адрес Бухарина, который оказался «правым уклонистом» и нападал «на нашу социалистическую экономику». После этого к Молотову присоединился дружный хор множества делегатов, как советских, так и иностранных; в конце пленума была принята резолюция, осуждающая Бухарина и поддерживающая решение Центрального Комитета отстранить его от дальнейшего участия в работе Коминтерна и его органов. Но опять-таки эта резолюция не была опубликована вместе с остальными и появилась в «Правде» только спустя несколько недель. К этому времени, однако, в прессе развернулась шумная кампания осуждения. На пленуме Центрального Комитета в ноябре 1929 года эта кампания достигла пика. Трое отступников были вынуждены подписать отречение от своих убеждений, и оно было опубликовано в «Правде». Бухарина вывели из состава Политбюро, Томского и Рыкова только пожурили и предупредили, чтобы впредь вели себя достойно. Так постепенно этих людей дискредитировали, а сами они становились беспомощными и безобидными…

Спустя месяц, 21 декабря 1929 г., Сталин праздновал свое 50-летие. Это событие сфокусировало и высветило те тенденции, которые постепенно сложились в результате его борьбы с соперниками и восхождения к высшей власти. С первого момента назначения Сталина на пост генерального секретаря партии в последний год активной жизни Ленина его сила крылась в жестком, неослабном и тонком управлении партийным аппаратом, который контролировал назначения на ключевые посты в партии и в государстве. Личное одобрение Сталина открывало прямой путь к продвижению. Он собрал вокруг себя группу преданных приспешников — по большей части второразрядных партийных руководителей, чья политическая карьера была тесно связана с его собственной и которые были бесконечно обязаны ему лично. Благодаря политике набора в партию, начатой в 1924 году под названием «ленинский призыв», удалось выстроить партийные ряды из надежных работников, известных своей готовностью беспрекословно подчиниться партийной линии.

В области партийной теории, где он был слабее, Сталин изо всех сил старался представить себя не как новатора, а как преданного ученика Ленина, хранителя партийного вероучения. Приписывание теории построения социализма в одной стране Ленину было ложью — Сталин стремился укрепить свой авторитет за счет авторитета учителя. Аналогичным образом, но уже по отношению к нему поступало его окружение. Слова Сталина, как и слова Ленина, часто цитировались в прессе и в речах его последователей, к ним прибегали как к высшему авторитету. Повсюду в общественных местах появились портреты Сталина, часто они висели рядом с портретами Ленина. Это достигло апогея в чествованиях по случаю 50-летия Сталина, которые были отмечены беспрецедентным до того времени проявлением низкопоклонства и восхвалением лично Сталина.

Характер правления Сталина по множеству признаков отличался от всего, что можно было только представить возможным при Ленине. Сталин обладал тщеславием, вовсе чуждым Ленину: ему было недостаточно просто занимать должность со всеми ее официальными атрибутами — он требовал абсолютного повиновения и признания собственной непогрешимости. Ни в прессе, ни даже в специальных журналах не мог промелькнуть даже намек на открытую критику или недовольство. Дискуссии по текущим вопросам, которые все еще продолжались, сводились к безвкусному и однообразному восхвалению вождя и ликованию по случаю достижений, чаще всего мифических. Сталин стал фигурой, удаленной от всех, изолированной, возвышенной над обыкновенными смертными и даже над своими ближайшими коллегами. Судя по всему, он был начисто лишен теплых чувств к своим товарищам; он был жестоким и мстительным по отношению к тем, кто шел против его воли, вызывал его недовольство или антипатию. Преданность Сталина марксизму и социализму была весьма поверхностной. Социализм, по его представлению, не произрастал из объективной экономической ситуации и из восстания классово сознательных рабочих против давящего господства капитализма. Это было нечто, насаждаемое сверху, произвольно и насильно. Сталин презирал народ; ему были безразличны понятия свободы и равенства; он не верил в перспективу революции в любой другой стране за пределами СССР. Сталин был единственным членом Центрального Комитета, который еще в январе 1918 года утверждал, споря с Лениным, что «революционного движения на Западе нет».

Приверженность теории построения социализма в одной стране — хотя те идеи, которые выкристаллизовались в новую доктрину, и не принадлежали целиком Сталину — была очень выгодна ему. Это позволяло ему сочетать исповедование социализма с русским национализмом — единственным политическим течением, которое по-настоящему задевало его душу.

В отношении Сталина к национальным меньшинствам и малым народам национализм легко перерастал в шовинизм. Вновь стали слышны нотки застарелого русского антисемитизма, против которого так резко выступали Ленин и первые большевики. Хотя официально антисемитизм настойчиво осуждался, тон этих осуждений становился все менее убедительным. В искусстве и литературе новаторство и тяга к эксперименту первых лет революции уступили дорогу традиционным русским образам и стилям, навязываемым все более строгой цензурой. Марксистские школы истории и юриспруденции были в опале. Видеть в настоящем преемственность с русским прошлым уже больше не считалось зазорным. Идея построения социализма в одной стране перекликалась со старой идеей исключительности русского народа, отрицавшейся в свое время как Марксом, так и Лениным. Сталинский режим не так уж нелепо смотрелся в контексте русской истории.

Втискивание революции в прокрустово ложе национализма имело и обратную сторону. Было бы несправедливо изображать Сталина как человека, которым двигало лишь стремление к личной власти. Он направлял всю свою неутомимую энергию на превращение примитивной крестьянской России в современную индустриальную державу, способную выступать на равных с крупными капиталистическими государствами. Необходимость «догнать и перегнать» капиталистические страны стала навязчивой идеей Сталина, именно она вдохновила его на яркие пассажи, столь редкие в его бесцветной прозе. Это она водила его пером, когда в ноябре 1929 года он писал патетическую концовку своей юбилейной статьи «Год великого перелома»: «Мы идем на всех парах по пути индустриализации — к социализму, оставляя позади нашу вековую „расейскую“ отсталость.

Мы становимся страной металлической, страной автомобилизации, страной тракторизации.

И когда посадим СССР на автомобиль, а мужика на трактор, — пусть попробуют догонять нас почтенные капиталисты, кичащиеся своей „цивилизацией“. Мы еще посмотрим, какие из стран можно будет тогда „определить“ в отсталые и какие в передовые».

Дальше, уже более трезво, он рисует картину России, которую «непрерывно били за отсталость. Били монгольские ханы. Били турецкие беки. Били шведские феодалы. Били польско-литовские паны. Били англо-французские капиталисты. Били японские бароны». И заключает: «Мы отстали от передовых стран на 50―100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут».

Удивительное сочетание преданности идее индустриализации и модернизации экономики, которая пришлась по сердцу убежденным марксистам, видевшим в этом жизненно важный шаг на дороге к социализму, и идее возрождения мощи и престижа русского народа, которая была по душе армии, бюрократической и технократической верхушке, всем поступившим на службу к новому строю, уцелевшим представителям старого режима, дало Сталину несокрушимую власть над партией, правительством и другими органами управления страной. Было бы ошибкой приписывать все это только политической мудрости Сталина или же умению его аппарата, или же жесткости, с которой подавлялось инакомыслие. Не только те, кто в 1928―1929 годах отрекся от оппозиции, считали, что несгибаемая решимость Сталина в достижении издавна намеченных целей оправдывала жестокие методы, которые он использовал, чтобы силой навязать проведение своей политики. Некоторые утверждали, что иным путем достичь намеченных целей нельзя; другие считали, что для этого необходима сильная власть Сталина и поэтому нужно терпеть неприятные стороны его характера. Тот факт, что это была революция сверху и что она обрушила самую тяжелую ношу на плечи именно тех классов, ради которых, как громогласно заявлялось, она и была совершена, мало кого смущал. Нужно совершить большой скачок — этой грандиозной задачей были захвачены многие члены партии и те, кто так или иначе был занят осуществлением великого плана. Ко всему остальному эти люди были равнодушны. Это было общество, которое привыкло отождествлять правительство с угнетением и считать его неизбежным злом.

К своему 50-летию Сталин достиг вершины честолюбивых мечтаний. Уже многое подтвердило опасения Ленина в том, что власть в руках Сталина обернется грубым произволом. Он уже показал необыкновенную безжалостность, навязывая свою волю и подавляя сопротивление этой воле. Но полный расцвет его диктатуры был еще впереди. Ужасы коллективизации, концентрационных лагерей, знаменитых показательных судов, массовые убийства, с судом или без суда, не только прошлых соперников, но и многих, кто помог ему прийти к власти, жесткое подчинение прессы, искусства и литературы, истории и науки единообразной ортодоксии, подавление любой критической мысли покрыли советский режим таким позором, который невозможно было смыть победой в войне и ее последствиями. После смерти Сталина у его соотечественников не сложились устойчивые оценки в отношении его роли и личности, что, по-видимому, отражает смешанное и противоречивое чувство восхищения и стыда. Эту двойственность будут, по-видимому, испытывать еще довольно долго. Говоря о Сталине, часто вспоминают о Петре Великом, и эта аналогия удивительно уместна. Петр тоже был человеком необыкновенной энергии и крайне бурного темперамента. Своей жестокостью он превзошел всех русских царей; его поступки вызывали отвращение у историков, которые впоследствии изучали его биографию. Тем не менее его успехи в насаждении западных норм, во внедрении в примитивную Россию материальных достижений современной цивилизации, то, что он ввел Россию в круг европейских государств, — все это вынудило историков, хотя и неохотно, признать его право на величие.

Сталин был жесточайшим деспотом, которого Россия не знала со времен Петра, и так же, как и Петр I, он ориентировался на Запад.