Русский Бертольдо

Глава 1. Родословная Бертольдо. Переводы и переделки романа Дж. Ч. Кроче в XVII–XVIII веках

«Уже более двух сот лет сей небольшой комический роман есть любезное чтение Итальянцов; все умеющие читать, читают Жизнь Бертолдову; дети знают ее наизусть; кормилицы и мамки рассказывают тем, кто еще грамоты не знают; и те, его которые не читывали, знают, по крайней мере несколько его пословиц. Бертолд в Италии славнее, нежели синяя борода или тому подобный роман во Франции»[39] — так преподносилось публике изрядно подновленное творение Джулио Чезаре Кроче — роман о Бертольдо — в сентябрьской книжке «Всемирной библиотеки романов» («Bibliothèque universelle des Romans») за 1776 год[40].

Парижская «Bibliothèque», выходившая с 1775 г. ежемесячно (за 14 лет вышло 224 тома), сразу же стала пользоваться большим успехом: издатели спешили переводить ее на другие языки[41], читатели — заказывать у книгопродавцев. Подчеркивая невероятную популярность «Бертольдо» в Италии, издатели французской «Библиотеки», естественно, старались отрекомендовать свою продукцию наилучшим образом, следуя обычной коммерческой тактике в отношении новинок. То же можно сказать и об анонимном издателе первой французской переделки романа Кроче — «Histoire de Bertholde»: представляя читателям новую книгу, он утверждал, что по всей Италии вышло уже более «тридцати или сорока изданий» этого романа…[42] И это, действительно, похоже на правду.

Установить точную цифру изданий популярной книжки всегда сложно, прежде всего (как это ни странно) — из-за редкости дошедших до нас экземпляров. Понятно, что народная книга не являлась бережно хранимым раритетом: часто переходя из рук в руки, она зачитывалась «до дыр». Вряд ли была возможна и регулярная библиографическая регистрация таких изданий, зачастую контрафактных, учитывая огромный спрос на них. Фонды даже итальянских библиотек далеко не полно отражают издательскую историю «Бертольдо». Тем не менее попытки дать хоть какое-нибудь представление о статистике изданий романа Кроче предпринимались не раз[43].

Наиболее полным и сегодня остается библиографический труд Моник Руш, в котором описано 185 экземпляров (почти все de visu!) изданий «Бертольдо», «Бертольдино» и «Какасенно» XVII–XX вв., включая их переделки и некоторые переводы на другие языки. В своем предисловии исследовательница признается, что библиография такого рода была и остается делом невероятно сложным, чтобы не сказать — невыполнимым[44]. Причина все та же — плохая сохранность дешевых «народных» изданий. Не претендуя на исчерпывающую полноту, М. Руш поставила перед собой вполне реальную задачу — описать издания «Бертольдо», «Бертольдино» и «Какасенно», которые ей удалось обнаружить в фондах шестнадцати обследованных ею библиотек Италии, Франции, Англии и США. Согласно ее разысканиям, на протяжении XVII–XVIII столетий существовало не менее тридцати пяти итальянских изданий «Бертольдо» (включая его «академические» и театральные переделки) и более десяти переводов на греческом, французском, испанском, португальском и английском языках[45].

Несмотря на довольно высокую репрезентативность собранного М. Руш библиографического материала, его анализ оказался проблематичным. Наличие многочисленных изданий «Бертольдо», вышедших в свет за пределами Болоньи, исследовательница справедливо связывает с неординарным и повсеместным успехом романа Кроче. Но другой ее вывод — о преимущественном распространении этой книжки на Севере и в Центральной части Италии при отсутствии каких-либо ее следов на Юге[46] — основан на той самой неполноте библиографии, о неизбежности которой предупреждала сама исследовательница. Дополнительные сведения — хотя бы только об одном неаполитанском (G. F. Pad, 1695)[47] и двух римских (М. Catalani, 1646; Mancini, 1661)[48] изданиях «Бертольдо» — уже способны изменить картину[49].

Библиографию Моник Руш, составленную более тридцати лет назад, сегодня, действительно, можно было бы заметно пополнить[50], но это, скорее всего, не решит вопроса окончательно. Во всяком случае, сведения издателя французской переделки «Бертольдо» о том, что в Италии к середине XVIII в. существовало уже «тридцать или сорок изданий» этой «самой старинной книги из всех на итальянском языке находящихся»[51], все же следует принять во внимание.

Триумф «Бертольдо» в итальянской литературе произошел, разумеется, не на пустом месте. Родственные связи итальянского персонажа, уходя корнями в глубокую древность, простираются далеко за пределы Италии[52]. Их украшают славнейшие имена Эзопа и Маркольфа (нем. Морольф, польск. Мархольт, русск. Китоврас), Эйленшпигеля (польск. Совизжал, рус. Совест-Драл) и Санчо Пансы, а также не менее прославленных героев плутовской литературы XVI–XVIII столетий — Ласарильо де Тормес, Гусмана де Альфараче, Жиль Блаза и многих других[53].

Разговор о «родне» Бертольдо мог бы быть бесконечным, поскольку четко очерченных национальных границ народно-смеховой культуры не существует. Ее фольклорные и литературные формы, находясь в вечном взаимодействии[54], обнаруживаются у разных народов в разные эпохи. Занимая пограничное положение между литературой и фольклором, герой Кроче совершенно естественно соотносится и с тем и с другим миром, с легкостью меняя маски и даже имена. Его нельзя не узнать в героях сказочного фольклора и популярных персонажах площадных театров, которых объединяет неизменная готовность к разного рода выходкам, порой довольно рискованным. В этой связи стоит особо упомянуть итальянских Дзанни (Zanni) комедии дель арте, грубоватого до скабрезности насмешника Карагёза из турецкого кукольного театра теней[55], а также русского балаганного Петрушку.

Сама фигура Бертольдо неоднозначна: грубый бунтарь, в конце концов превратившийся в придворного резонера. При этом его образ на протяжении двух столетий постоянно претерпевал литературную трансформацию, созвучную времени. Эпоха Просвещения увидела в нем прежде всего того самого «естественного человека» («доброго дикаря»), к которому с надеждой были обращены взоры многих европейских интеллектуалов «руссоистского» толка. Новый Бертольдо («Итальянский Эзоп») — не что иное, как воплощение этих идей — хорошо вписывается в один ряд с «Бедным Ричардом» Б. Франклина[56], «Сельским Сократом» Т. К. Гирцеля, «Диким человеком», изданным П. И. Богдановичем, и др. С другой стороны, «народный мудрец» в роли шута (или хитрый пройдоха-приживал?) — это еще одна тема для далеко идущих размышлений: достаточно назвать умно-проницательного и цинично-откровенного племянника Рамо из одноименного романа-диалога Д. Дидро[57], от которого недалеко и до «карнавального короля» Фомы Фомича Опискина из «Села Степанчикова»[58].

Но вернемся к прототипам Бертольдо. Среди них ближайшими, без сомнения, были двое, легенды о которых служили основой основ европейской смеховой культуры, — античный Эзоп романной традиции и средневековый Маркольф из европейских сказаний о Соломоне.

На явное родство Бертольдо с мифической фигурой античного мудреца Эзопа указал сам Дж. Ч. Кроче. Он прямо именует своего героя «другим Эзопом» («un altro Esopo»)[59], наполняет его речь басенными аллюзиями[60], оставляя в романе множество и других примет. Прежде всего это касается самого облика протагониста, столь схожего с портретом Эзопа, известного своим гротескным уродством (см. ил. 1). Предисловие («Proemio») к роману начинается с перечисления наиболее популярных сюжетов античной мифологии и истории (суд Париса, похищение Елены, разорение Трои, победы Александра Македонского и других великих полководцев, пиршества Лукулла и т. д.), в один ряд с которыми Кроче ставит и свой рассказ о Бертольдо[61].

Не удивительно, что первыми, кто «опознал» Бертольдо, были венецианские греки, которые поспешили перевести эту итальянскую версию хорошо знакомого им текста-архетипа на современный греческий язык, положив тем самым начало международной известности романа Кроче.

По мнению исследователей, тщательно проанализировавших линию Эзоп — Бертольдо, оба протагониста находятся в чрезвычайно близком родстве[62]. Действительно, читая описание Бертольдо, невозможно ошибиться в том, кто был его моделью; контраст между безобразной физической внешностью и острым природным умом лежит в сюжетной основе обоих произведений. Бертольдо, как и Эзоп, постоянно подвергается осмеянию из-за своего потешного облика, при этом происходящее нередко прямо отсылает к тексту греческого романа. Однако, считает Пападимитриу, это вовсе не говорит о «Бертольдо» как о «простом парафразе старинного греческого романа»: в литературных приемах Кроче обнаруживается стремление следовать образцу и одновременно скрывать это, по крайней мере — отходить от образца[63].

На протяжении долгих веков текст романа об Эзопе подвергался различным изменениям, ставшим особенно заметными в XV в., когда начинают появляться его многочисленные печатные переводы на европейских языках (немецком, французском, английском, итальянском, испанском и др.). Сам Эзоп при этом приобретает новые (или утрированные старые) черты, которые все больше сближают его с другим персонажем народного эпоса — средневековым Маркольфом. Так, итальянская версия «Жизнеописания Эзопа» Франческо дель Туппо (Napoli: Francesco del Tuppo, febbraio 13, 1485)[64] подчеркнуто усиливает не только монструозность в облике Эзопа, но и… гигантизм[65], ему вовсе не присущий, зато являющийся характерным признаком Маркольфа. Это, в свою очередь, повлияло на дальнейшее восприятие обоих персонажей — их образы перепутались. Даже знатоки иллюстрированной первопечатной книги не избежали этой «ошибки», трактуя фигуру огромного Маркольфа, изображенного на титульном листе венецианского издания «Диалога Соломона и Маркольфа» (J.-B. Sessa, 23 giugno 1502)[66], как персонаж, «внешним обликом и чертами лица напоминающий Эзопа»[67] (см. ил. 2,3).

Подобное явление обратного заимствования портретного сходства видим и в случае с парой Эзоп — Бертольдо. Так, по наблюдениям Пападимитриу, некоторые уродливые черты в портрете Бертольдо, столь тщательно прописанные Кроче, были, в свою очередь (как бы в оплату долга), возвращены первоисточнику, то есть Эзопу, в новогреческой редакции романа[68].

Здесь следует упомянуть и о метаморфозах другого рода, не менее характерных для народной литературы. Например, заимствовалось имя фольклорного героя, а тело текста оставалось неизменным, как это было в случае с хорватским переводом «Бертольдо», изданным в 1771 г. в Анконе[69]. На этот раз Бертольдо оказался переименованным в близкого ему по духу Ходжу Насреддина, легенды и анекдоты о котором, распространенные по всей территории Средней Азии и Ближнего Востока, уже давно перекочевали в Европу. Издатель из Анконы Петру Ферри пошел на адаптацию «чужой» модели, чутко уловив сходство эпического действия и характеров в двух текстах о «народных мудрецах». Нужно признать, что это был удачный ход, поскольку книга адресовалась в первую очередь низовому читателю, у которого имя Ходжи Насреддина было на слуху[70]. В 1799 г. тот же «издательский проект», видимо оправдавший себя, был повторен еще раз в Венеции[71].

Генетическая связь Бертольдо и безобразного «простака» («uomo selvatico») Маркольфа также была серьезно проанализирована во многих работах. Сопоставляя эпизод за эпизодом, исследователи убедительно доказывают, что именно этот средневековый персонаж, в котором явно проглядывают черты романного Эзопа, послужил ближайшим образцом для «Бертольдо» Кроче[72]. Не случайно имя Бертольдовой жены — Маркольфа. Параллельная публикация текста «Бертольдо» с «Диалогом Соломона и Маркольфа», как уже упоминалось, имеет глубокую научную традицию[73].

«Диалог Соломона и Маркольфа», возникший из раннесредневекового «маркольфического диспута», носившего изначально христианский вероучительный характер, со временем был профанирован и подвергся карнавальной перелицовке. Сочинение получило огромную популярность в Европе; несмотря на осуждение римским собором 496 г. (декрет папы Геласия «о книгах принимаемых и непринимаемых»), оно было переведено почти на все европейские языки[74]. В Италии латиноязычный «Диалог» переиздавался неоднократно на протяжении XV столетия, а в 1502 г. в Венеции был напечатан его первый итальянский перевод («El dyalogo di Salomon е Marcolpho»)[75].

Свободолюбивый, остроумный и находчивый Маркольф в разговоре с царем Соломоном ни в чем не уступает носителю «божественной мудрости». Он ловко низводит к тривиальности всякую высокую мысль Соломона, осмеливаясь подвергать осмеянию Священное Писание, а заодно и само книжное знание, и другие общепризнанные ценности. Действительно, между ним и Бертольдо много общего: от безобразной внешности полушута-полудемона, за которой скрывается острый ум и практическая смекалка, до многочисленных конкретных эпизодов в их историях (суд о двух женах, хитрость о семи женах на одного мужа, эпизод с лысым и др.). В то же время между двумя персонажами, как подчеркивает Моник Руш, есть одно весьма существенное различие. Кроче придает повествованию оборот (невозможный для создателей цикла о Маркольфе!), который, в сущности, разрушает оппонирующую сущность персонажа и самого повествования как «возражения» («contradictio»)[76]. Действительно, Бертольдо, прибывший к королевскому престолу «глашатаем человеческой свободы», в конце концов добровольно отказывается от своих прав и превращается в добродушного, патерналистского проповедника социального мира, покорного воздержания и фатализма[77].

И это понятно. Персонаж Кроче, будучи итальянской переделкой Эзопа/Маркольфа, появился уже на совершенно иной исторической почве. Прежде всего он не так откровенно, с еретическим оттенком богохульствует, как его средневековый прототип-насмешник. Пьеро Кампорези в своей ставшей теперь уже классической работе «Маска Бертольдо», посвященной карнавальной культуре XVI — начала XVII в., пишет, что Кроче потребовалось изобрести целую систему предосторожностей, чтобы нейтрализовать оставшиеся слабые протестные поползновения своего героя. А то, что автор сохранил в хитром, непочтительном и дерзком крестьянине, находило оправдание в карнавальной основе книги. Это — предписанная бесцеремонность и традиционная вседозволенность, узнаваемые в героях карнавала, в масках, в монстрах, гигантах, грубых мужиках, это присущая карнавалу свобода «изнаночного» мира[78]. Карнавальная маска Бертольдо легко угадывается в популярных персонажах итальянской комедии дель арте, галерея которых запечатлена в виртуозных офортах младшего современника Кроче — французского художника Жака Калло (1594–1635)[79].

Если обратиться к литературному контексту «Бертольдо», то здесь также нет недостатка в родне, прежде всего — по линии плутовского романа, который (наряду с авантюрным) является одной из ветвей «могучей и широко разветвленной жанровой традиции, уходящей <…> в глубь прошлого, к самым истокам европейской литературы»[80]. В первенцах этого жанра — Ласарильо де Тормес и Гусмане де Альфараче — явно видны признаки родства с романным Эзопом (Бертольдо)[81]. Испанский анонимный роман «Жизнь Ласарильо де Тормес, его невзгоды и злоключения» (1554)[82] имел успех, вполне сопоставимый с популярностью самого античного «Эзопа» или его итальянской версии начала XVII в. Почти сразу он был переведен на французский и английский, а в дальнейшем — на многие другие языки (в том числе русский). Сходство между «Ласарильо» и «Эзопом» исследователи обнаруживают как в целом (в структуре повествования), так и в частностях (эпизодах, характере героев, мотивациях); длинный перечень общих типологических черт героев постоянно пополняется[83]. Между двумя текстами, порожденными разными эпохами, существует и важное различие, не менее заметное, чем различие между «Маркольфом» и «Бертольдо». В данном случае основной контраст между протагонистами проявляется в степени цинизма, естественно присущего персонажам этого типа. Ласарильо, переменив многих хозяев из разных социальных слоев общества, с которыми он находился в постоянной конфронтации (впрочем, всегда успешной для него), испытав немало превратностей, «узнав жизнь», превращается в «настоящего пикаро»; Эзоп же таковым не становится, несмотря на свои (порой весьма сомнительные) поступки. Этот контраст, как отмечают исследователи, более резок, чем тот, который существует между Эзопом и Бертольдо[84].

Было бы странно, если среди родни хитроумного Бертольдо не оказалось бы Тиля Эйленшпигеля, героя-плута из немецкой народной книги начала XVI в. Визитной карточкой обоих может служить довольно непристойный, но выразительный жест, уже известный по «Соломону и Маркольфу», — демонстрация собственного зада в сторону власти. Действительно, веселый немецкий подмастерье и итальянский крестьянин в борьбе за выживание проявляют свою незаурядную смекалку в ситуациях, явно схожих[85].

В разговоре о родственных связях Бертольдо не может быть обойден и великий роман Сервантеса «Дон Кихот» (1605, часть 2-я — 1615), который нельзя строго причислять к жанру пикарески, но который имеет много общих черт с этой традицией, испытавшей на себе влияние греческого романа[86]. В фигуре благородного рыцаря нетрудно разглядеть того, кому единственно позволено говорить правду всем и везде, — безумца или шута. Именно так, без попыток серьезного проникновения в суть этого образа, Дон Кихот долгое время воспринимался в России[87]. Ощущение его полнейшей нелепости, по верному замечанию Ю. Айхенвальда, должна была оставлять у русского читателя басня И. И. Дмитриева «Дон Кишот» (1805): «<…> не витязь, не пастух, / Но просто — дворянин без глаза»[88].

Между тем, балансируя на грани между безумием и мудростью, герой Сервантеса (как и герой Кроче) затрагивает в своих речах серьезные темы — «социальная справедливость», «свобода», «золотой век» и т. д.[89] В его устах они звучат как «безумные» или «шутовские», так что отделить трагический накал от буффонады бывает почти невозможно. Недаром так много общего находят между «рыцарем печального образа» и комической фигурой его слуги[90]. Крылатые слова Дон Кихота о свободе («Свобода, Санчо, есть одно из самых драгоценных благ, какими Небо одарило людей…») можно было бы сопоставить с ответом Бертольдо на предложение короля остаться при дворе: «Природа меня свободным родила, и свободным я пребывать хочу». Но, разумеется, это совпадение будет только формальным — Бертольдо, в отличие от героя испанского романа, в конце концов, добровольно отказывается от своей свободы.

Понятно, что простому итальянскому крестьянину не пристало кичиться родством с благородным идальго. Да и типологически (прежде всего, своей комической внешностью) Бертольдо ближе к его оруженосцу Санчо Пансе[91]. И тот и другой немало позаимствовали у своего общего средневекового предшественника — Маркольфа[92]. Исследователи отмечают также причастность обоих к миру итальянских Дзанни, традиционных масок комедии дель арте[93]. Бертольдо и Санчо роднят не только плебейское происхождение, грубая комическая внешность, своеобразная мудрость при кажущейся простоте, но и схожий поворот судеб. Один неожиданно становится «первым советником» (по сути, шутом-советником) короля, а другой столь же неожиданно — «шутовским губернатором» собственного острова. Оказавшись в новой роли, они одинаковым образом пытаются реализовать свое «плебейское» представление о добре, равенстве и справедливости. Сходство биографий становится совершенно очевидным, когда во второй половине XVIII в. происходит встреча двух героев на сцене парижских театров.

Санчо Панса еще в начале XVII в. попал в протагонисты многочисленных комических опер и хореографических интерпретаций «Дон Кихота», где его характер приобрел самостоятельную линию развития. Произошло это именно благодаря разработке сюжета, изложенного в главе «О том, как премудрый Санчо Панса вступил во владение своим островом и как он начал им управлять» (т. 2, гл. XLV)[94], которой занялись, и довольно успешно, французские драматурги.

Монополию на этот сюжет долгое время держала комедия Даниэля Герена де Бускаля[95] «Губернаторство Санчо Пансы» («Gouvemement de Sanche Pansa», 1641). Популярность ее на парижской сцене была такова, что, когда через семьдесят лет другой драматург, Флоран Картон Данкур[96], осмелился выступить с комедией на тот же сюжет — «Санчо Панса — губернатор» («Sancho Pança, Gouverneur», 1712), — критика не замедлила вынести ей суровый приговор: она «почти слово в слово комедия Герена де Бускаля»[97]. Но интерес к этому сюжету еще долго не угасал. В 1738 г. появляется бурлескная поэма мадам Левек (Lévêque, Louise, 1703–1743) «Санчо Панса — губернатор»[98], а в 1762-м началось поистине «триумфальное шествие» оперы-буфф А. Пуансине (Poinsinet, Antoine Alexandre Henri, 1735–1769) на музыку Ф. Филидора (Philidor, François-André Danican, 1726–1795) «Санчо Панса на своем острове»[99]. Либретто оперы, которая впервые была представлена в этом году труппой Итальянского театра (сначала дважды в Париже, затем в Фонтенбло), переиздавалось до конца XVIII в. не менее десяти раз в различных городах и странах — от Парижа до Санкт-Петербурга.

Нет сомнения, что Санчо-губернатор сыграл важнейшую роль в успешном театральном дебюте своего итальянского собрата на парижской сцене. Бертольдо — «что-то вроде Санчо Пансы, которому, ради смеха, предлагается увидеть себя в богатстве и величии» — сообщалось публике по поводу первой постановки интермедии «Бертольдо при дворе» («Bertholde à la cour») в 1753 г.[100]. Точно так же, с расчетом на узнавание представляла Бертольдо своим читателям «Bibliothèque universelle des Romans»: «герой этой повести есть нечто вроде Эзопа или Санчо Пансы»[101].

В эпоху Просвещения популярность сервантесовского сюжета о губернаторстве Санчо Пансы порождала его новые версии. По одной из них герой даже превращался из губернатора собственного острова в «американского законодателя» («législateur en Amérique»), автора (вместе с «добродушным Ричардом») Конституции[102]. В то же время с романом Сервантеса происходили метаморфозы другого рода, обусловленные, напротив, его глубинной связью с народной литературой. Именно эту связь пытались отразить многочисленные интерпретации «Дон Кихота» в XVIII в. Наиболее заметной в этом ряду была версия немецкого просветителя К. М. Виланда (Wieland, Christoph Martin, 1733–1813), в которой роман Сервантеса ни разу даже не упоминался[103]. Знаменательно, что приключения дона Сильвио ди Розальво получили тем не менее в русском переводе название «Новый Дон Кишот»[104].

Виланд проявил известное новаторство в использовании приемов народной литературы, например использовав усиление типологических признаков героев. Особенно ярко это проявилось в описании внешности донны Мергелины, на которой тетушка дона Сильвио вознамерилась женить своего племянника. Созданный им довольно пространный гротескно-физиологический портрет «невесты» (этого «гнуснейшего животного») имеет характерный заголовок: «Картина во вкусе Остада»[105]. Описание, построенное согласно известному канону (лоб, рот, нос, губы, зубы, волосы, руки, ноги и т. д.), расцвечено лавиной невероятных подробностей, но что «должно было помрачить все сии красоты, то были груди» и т. д.[106] Разумеется, в «картине» заметно влияние Рабле — этого, кстати, Виланд и не скрывает, ссылаясь в предисловии на «Гаргантюа и Пантагрюэля» как на образец, в котором «истина сказывается со смехом»[107]; в книге есть также напоминание о родственной связи «Гаргантюа» и «Маркольфа»[108]. Все эти знаки должны были указывать читателю путь к типологической галерее замечательных образцов комического гротеска — Эзоп, Маркольф со своей женой, Гаргантюа, Бертольдо и др., — среди которых портрет донны Мергелины претендовал занять свое законное место.

Следует отметить, что моделирование «архетипических уродов» как одно из литературных увлечений эпохи Просвещения имело тенденцию к неумеренному многословию. Если оригинальные портреты Эзопа, Маркольфа или Бертольдо занимали не более одной страницы малого формата, то «Картина во вкусе Остада» еле умещается на десяти. То же можно сказать о просветительских версиях «Бертольдо», где описанию героя отводится уже не одна страница, зато острота народного юмора явно утрачивается[109].

Вопрос о соотношении «внешнего» и «внутреннего», внешнего уродства и внутреннего богатства в то время занимал многих. Возникая на страницах книг и журналов, в частной переписке и разговорах в модных парижских салонах, чаще всего он решался в духе времени — исходя из просветительской веры в безграничные возможности Разума. Хотя идеи философов, их тонкие интуиции, тиражируясь, неизбежно упрощались, они не становились от этого менее привлекательными для широкой публики. Мысль о том, что за грубостью языка и одежды, безобразным внешним видом или низким социальным положением может быть скрыто настоящее сокровище — Разум, который уравнивает всех[110], — конечно же была соблазнительна. Отсюда — множество псевдожизненных сценариев, в которых герой с помощью различных ухищрений достигает своего «законного счастья»[111]. Не удивительно, что в XVIII в. французские переделки популярного итальянского романа в полной мере отдали дань этим представлениям.

Но путь «Бертольдо» к широкой славе начался намного раньше. В 1646 г. в Венеции роман Кроче впервые появился на иностранном языке. Произошло это в среде многочисленной греческой диаспоры: благодаря стараниям венецианского издателя Джованни Антонио Джулиано (Giovanni Antonio Giuliano)[112] книжка о Бертольдо была издана на новогреческом языке (димотике)[113] (см. ил. 26). Выбор, по-видимому, не был случайным, поскольку двумя годами ранее тот же Джулиано напечатал современный греческий перевод классического романа об Эзопе.

Можно с уверенностью говорить о том, что «новый итальянский Эзоп», как сразу же окрестили «Бертольдо», стал любимым чтением среди не слишком взыскательной и в основном не слишком образованной греческой публики. Его успех подтверждается большой редкостью дошедших до нас первопечатных экземпляров греческого перевода[114], попросту «зачитанных», как это было и с его итальянским оригиналом[115]. Перевод «Бертольдо» неоднократно переиздавался, в том числе крупнейшими издательскими домами Венеции (Giuliano, Giuliani, Bortoli, Glykis, Theodosiou), продолжая циркулировать в книжном обиходе демократического читателя на протяжении нескольких столетий.

Современный греческий исследователь Алкис Ангелу, задавшись вопросом «Что же такое народное чтение в новогреческой культуре?», назвал венецианское издание «Бертольдо» 1646 г. не просто издательским проектом, но многогранным общественным феноменом[116]. Греческий перевод «Бертольдо» сыграл важную посредническую роль и в популяризации романа Кроче в России, а в дальнейшем — в странах Юго-Восточной Европы (Молдавии, Румынии, Хорватии, Сербии, Болгарии), которые еще длительное время продолжали испытывать греческое влияние[117]. Французские источники XVIII в. свидетельствовали (хотя и глухо, без уточнений), что «Бертольдо» оказался в «великой славе» не только в Греции, но и в Турции[118]. На протяжении XVIII в. один за другим появляются печатные переводы и переделки романа Кроче на европейских языках: португальском (Lisboa, 1743), испанском (Madrid, 1745), французском (La Haye, 1750), немецком (Frankfurt, Leipzig, 1751), русском (СПб., 1778), румынском (Sibiu, 1799) и других, многие из которых неоднократно переиздавались.

Европейской известности «Бертольдо» предшествовал новый всплеск интереса к и без того популярному роману на его родине в Италии. Архетип, столь удачно воссозданный Кроче на национальной почве в самом начале XVII в., через сто с лишним лет вновь привлек большое внимание итальянских художников, драматургов, литераторов и даже ученых.

Прежде всего в 1720-е годы был полностью обновлен весь корпус иллюстраций к трилогии «Бертольдо», «Бертольдино» и «Какасенно». Сначала известный художник Джузеппе Мариа Креспи (Crespi, Giuseppe Maria, detto «Spagnolo», 1665–1747) создал двадцать офортов, совершенно новых в стилистическом отношении иллюстраций, которые имели громадный успех. Они распространялись независимо от текста, затмив собой первые грубовато-наивные картинки народной книжки. Уже через несколько лет их потребовалось обновить по причине изношенности досок[119]. За эту работу, по предложению болонского издателя Лелио делла Вольпе (Lelio della Volpe, 1720–1749), взялся художник Лудовико Маттиоли (Mattioli, Ludovico, 1662–1747). Изменив некоторые детали в прелестных пейзажах с фигурками крестьян и сценках, передающих мирную атмосферу сельской жизни, он придал иллюстрациям еще больше (по сравнению с рисунками Креспи) изящества и благородства. Все эти изменения мало подходили к содержанию грубовато-забавной «народной» книжки, зато удовлетворяли изменившимся за столетие вкусам публики. Успех вдохновил Лелио делла Вольпе на дальнейшие шаги. Он решил подвергнуть капитальной переработке саму трилогию Кроче — Банкьери, инициировав написание нового, теперь уже стихотворного текста к иллюстрациям Креспи — Маттиоли. К осуществлению столь грандиозного замысла им были привлечены известные литераторы, члены основанной в XVI в. Академии делла Круска (Accademia della Crusca), составлявшие интеллектуальный и дружеский круг его общения[120].

Издание Л. делла Вольпе вышло в 1736 г. в Болонье и стало настоящим апофеозом трилогии «Бертольдо, Бертольдино и Какасенно»[121]. Теперь это была поэма, состоящая из двадцати песен, написанных к двадцати иллюстрациям двадцатью литераторами. Каждой песне предшествовало вступление, написанное двадцать первым литератором, двадцать второй сочинил к каждой песне аллегорию в прозе, двадцать третьему принадлежал ценнейший историко-лингвистический комментарий и, наконец, двадцать четвертому — обширное предисловие, предшествующее всей книге. Разумеется, все участники «проекта» были названы поименно, а само событие со всеми перечисленными подробностями не раз упоминалось в печати. Отныне эта поэтическая версия романа Кроче — Банкьери, изданная in quarto на дорогой бумаге, с прекрасно гравированными новыми иллюстрациями, должна была затмить ту маленькую, бедную, с наивными картинками «народную» книжку, написанную вульгарным языком, которой в свое время удалось завоевать столь широкую популярность (см. ил. 30 38).

Новая версия выдержала до конца столетия более десяти переизданий, в том числе значительно более скромных[122]; постоянно появлялись его дешевые перепечатки, особенно в Венеции (F. Storti, A. Savioli). Но самое главное — поэтическая трилогия Академии делла Круска дала новый импульс и послужила основой для последовавших вскоре переделок романа Кроче.

Первые театрально-литературные реплики поэмы появились почти одновременно — в Венеции и в Гааге. Во время венецианского карнавала 1749 г. публике была представлена музыкальная комическая драма («dramma comico») Карло Гольдони на музыку Винченцо Чиампи (Ciampi, Vincenzo Legrezio, 1719–1762) — «Бертольдо, Бертольдино и Какасенно»[123]. В предисловии к либретто Гольдони специально подчеркивал, что взял за основу не наивный текст «народной» книжки, когда-то предложенный Кроче, а новую версию — поэтический шедевр, созданный в 1736 г. известными литераторами и учеными Академии делла Круска[124].

В вышедшей в следующем году в Гааге анонимной прозаической переделке «Бертольдо» на французском языке — «Histoire de Bertholde» — также обращалось внимание на ее связь с поэмой, созданной «лучшими пиитами» Италии. Уже на титульном листе издания сообщалось, что читателю предлагается вольный перевод с итальянского книги «Джулио Чезаре Кроче и академиков делла Круска»; ниже он мог ознакомиться с подробным списком их имен[125].

Можно сказать, что XVIII век возродил «народную» книжку в новом, «академическом» стиле, в частности она стала сопровождаться обязательными для такого типа издания био-библиографическими сведениями: об авторе и шумном успехе его книги, об иллюстрациях и их художниках, о различных изданиях и театральных версиях итальянского романа. Все эти элементы присутствовали и в переделке «Histoire de Bertholde» (La Haye: P. Gosse, junior, 1750), которая преподносилась публике в качестве первого французского перевода «Бертольдо, Бертольдино и Какасенно»[126]; через два года тот же перевод был переиздан в Париже[127].

Имя французского переводчика ни в одном издании указано не было: сам он в предисловии называл себя «Переводчиком, Сочинителем и Издателем в одном лице»[128]. Можно с уверенностью отнести его к литераторам просветительского толка, которые безошибочно чувствовали в персонажах, подобных Эзопу и Бертольдо, благодатный материал для популяризации эпохальных идей. Под его пером текст итальянского комического романа претерпевает характерную трансформацию: на первый план вышла и отчетливо зазвучала тема «торжества Разума», центральное место заняли различные вариации мифов о «естественном человеке» и «золотом веке», критика человеческого неравенства и рассуждения об «идеальном государе». В сущности, забавный текст «народного» романа был полностью преобразован в духе Просвещения.

Свою работу французский редактор назвал переводом «парафразическим» («le nom de Paraphrase») или «улучшенным». Он поясняет, что не следовал в точности ни за одним из источников, выбирая из них «только самое лучшее» и прибавляя к этому «из собственной своей головы» («de mon petit fonds»)[129]. Подобная вольность по отношению к оригиналу, впрочем, была вполне традиционной: ведь и до него итальянские академики «из своего труда выпустили все, что в подлиннике им казалось не подходящим для читателя, напротив, ничего не упустив из того, что могло бы ему понравиться»[130].

Почти сразу «Histoire de Bertholde» была переведена на немецкий язык под названием «Итальянский Эзоп» («Der Itälienische Aesopus»)[131], что, несомненно, хорошо отражало саму суть романа, следуя уже сложившейся традиции обновления архетипа[132]. Превращение Эзопа в немца, итальянца или француза, с точки зрения русского переводчика, по-видимому, было вполне допустимым: его перевод, хотя и сделан с французского, имеет «немецкий» вариант названия — «Италиянской Езоп» (СПб., 1778). Когда «Histoire de Bertholde» вышла в третий раз (это произошло в Париже в правление Директории), на титульном листе издания появилось имя Эзопа — «Bertholde, ou Le nouvel Esope»[133]. Следует отметить, что к новому названию добавилась новая художественная стилистика, выразившаяся в изысканности и даже гривуазности иллюстраций. Достаточно сравнить гравированные фронтисписы изданий «французского Бертольдо» 1750, 1752 и 1796 гг. Если на первых двух герой изображен еще довольно уродливым, грубым крестьянином, то на фронтисписе ко второй части издания 1796 г. перед нами очаровательный маленький паж, которого сам король вводит в покои королевы, возлежащей под балдахином в соблазнительной позе (см. ил. 39–41). Недаром, по версии «Histoire de Bertholde», главный герой подозревался в тайной связи с королевой.

Вторая французская версия романа Кроче появилась под названием «Жизнь Бертольдо, его сына Бертольдино и его внука Какасенно» в составе многотомной «Bibliothèque universelle des Romans»[134]. Известно, что это издание имело огромный успех, особенно среди женщин-читательниц[135], к чьим вкусам и стремился в первую очередь адаптировать «народный» роман его анонимный редактор из числа «первых ученых Франции»[136]. «Бертольдо» пережил теперь уже вторую серьезную «перелицовку», в результате которой в нем почти не осталось ничего вульгарного. Наряду с «Эйленшпигелем» и «Гаргантюа» роман Кроче подавался читателям в разделе «Litérature populaire». Более того, он объявлялся «древнейшим памятником» итальянской литературы, несущим на себе «поучительнейшие следы нравов и обычаев тех времен». Издатели «Bibliothèque» сочли нужным дать сведения не только об авторе «Бертольдо», который, по их словам, был чем-то вроде парижских «Chanteurs du Pont-Neuf» (бродячих певцов с Нового моста)[137], но и о поэтической версии Академии делла Круска, о которой они отзывались с огромным пиететом, а также об истории распространения этой книги за пределами Италии. При том что язык романа подвергся строгой очистке[138], а многие эпизоды вульгарного характера и остроты в народном духе были смягчены или вовсе опущены, без пикантности все же не обошлось. Вполне в духе времени внимание читателей (читательниц) обращалось, например, на эротический подтекст выражения «la расе di Marcolfa» (примирение Маркольфы)[139].

Уже через два года «Bibliothèque» стала выходить на немецком языке в Берлине[140], затем в Риге, перепечатанная И. Ф. Гарткнохом[141]. К немецкому переводу обратился Василий Левшин, чтобы познакомить и русских читателей с популярным французским изданием, теперь — под названием «Библиотека немецких романов» (М., 1780)[142]. Известны случаи, когда переводы особенно популярных романов из французского собрания выходили отдельными изданиями. Именно так в Сибиу (Трансильвания) на свет появился румынский «Бертольдо» (1799) во французской редакции «Bibliothèque»; его издатель Петру Барт (Bart, Petru, 1745–1801) из Германштадта специализировался на распространении западноевропейских книг[143]. Одновременно имели хождение и более ранние рукописные переводы, что подтверждает устойчивый спрос на «Бертольдо» среди румынского (и молдавского) населения[144].

Театральная судьба «непревзойденного в популярности», как писали в XVIII в., романа Кроче оказалась не менее удачной. Первым выступил венецианец Карло Гольдони. Он упростил сюжет, чтобы придерживаться единства времени и места, и вывел на сцену все семейство — отца, сына и внука, хотя, согласно оригинальному тексту, Бертольдо уже не было в живых, когда появился на свет Какасенно. Комическая опера Гольдони «Bertoldo, Bertoldino е Cacasenno» (1749) на музыку Винченцо Чиампи[145] имела успех: помимо Венеции она прошла в других городах Италии; почти одновременно ее увидели в Брауншвейге (Новый театр оперы и пантомимы, ок. 1750)[146] и в Страсбурге (Новый театр, 1751)[147].

После того как Гольдони, сообразуясь со вкусами публики, сделал из своей «dramma comico» двухактную интермедию «Бертольдо при дворе» («Bertoldo in corte», 1750), она незамедлительно и с еще большим успехом пошла на многих европейских сценах. В Париже исполнение интермедии «Bertholde à la cour» (22.11.1753) труппой Эустакио Бамбини (Eustachio Bambini)[148] получило одобрение строгой парижской критики[149]. В репертуаре лондонского театра «Ковент-Гарден» комическая опера Гольдони — Чиампи появилась в середине 1750-х годов[150]; в начале 1760-х она еще шла на сцене Королевского театра[151]. В одной из ранних постановок интермедии Гольдони в Королевском театре в Потсдаме[152] Бертольдо был заменен на Бертольдино, что свидетельствует о сценических возможностях, заложенных в самой опере «Bertoldo, Bertoldino е Cacasenno»: выкраивать из ее текста интермедии на различный вкус, по-видимому, не составляло труда.

Частые представления «Бертольдо» на сцене порождали театральные вольности, которые допускали как либреттисты, так и композиторы. Многочисленные включения измененных или вовсе замененных арий сделали из оперы Гольдони образцовый случай пастиччо (pasticcio), что предвидел, впрочем, уже сам автор[153]. Восстановить оригинальную версию Гольдони — Чиампи сегодня почти не представляется возможным[154]. Кроме того, историкам театра приходится иметь дело с многочисленными имитациями и подражаниями, которые последовали за первыми постановками оперы.

Пародия на интермедию К. Гольдони «Bertholde à la cour» была представлена в Париже уже в 1754 г. — комическая опера Габриэля-Шарля де Латеньяна (Lattaignant, Gabriel-Charles de, 1697?-1779) «Бертольдо в городе» («Bertholde à la ville»)[155] вскоре пошла на сценах и других городов[156]. О том, как долго она продержалась, можно судить по дошедшим до нас изданиям ее либретто[157]. Успех комическая опера Латеньяна, по-видимому, имела, так как двадцать лет спустя факт ее постановки итальянской труппой на сцене Парижского оперного театра был все еще достоин упоминания[158].

Через год после первой постановки пародии «Bertholde à la ville» парижскому зрителю была представлена новая музыкальная комедия под названием «Любовный каприз, или Нинетта при дворе» («Le caprice amoureux, ou Ninette à la cour»)[159]. Комедия Ш.-С. Фавара (Favart, Charles-Simon, 1710–1792) на музыку E. P. Дуни (Duni, Egidio Romualdo, 1709–1775) также была написана в подражание гольдониевскому «Бертольдо при дворе», на что прямо указывалось в названии: «<…> parodiées de Bertholde à la cour». Ни у кого не вызывало сомнения, что образ Фабрицио (Fabrice), конфидента ломбардского короля Астольфа (Astolphe), в комедии Фавара напрямую связан с Бертольдо. «Ninette à la cour» исполнялась итальянской труппой в Париже в течение ряда лет, а ариетты из нее, особенно полюбившиеся публике, издавались отдельными книжками[160], что являлось обычной практикой театральной жизни. Известно, например, о существовании издания модных ариетт в связи с постановкой комической оперы Гольдони — Чиампи в Лондоне на сцене «Ковент-Гарден» (1755)[161]; ариетты Санчо Пансы были также не менее популярны[162].

В чем причина успеха «Бертольдо» на сцене?

С одной стороны, разумеется, в удачной адаптации этого текста ко вкусам эпохи. Так, не случайно в его театральных версиях появляется любовная интрига, несколько неожиданная для «народной» книги, но почти обязательная в современной драматургии. Отнюдь не сложная, она не выходила за пределы известной схемы: «опасная» матримониальная ситуация при дворе, грозящая подорвать устои общества, благополучно разрешалась благодаря стараниям придворного мудреца (в данном случае — Бертольдо, в других версиях — Фабрицио, Нинетт и т. д.). Наиболее характерным воплощением этой тенденции в драматургической истории романа о Бертольдо можно назвать пародию известного конкурента Гольдони, аббата Пьетро Кьяри (Chiari, Pietro, 1711–1785), где любовный/матримониальный аспект выносится на передний план уже в самом названии комедии — «Свадьба Бертольдо» («Le nozze di Bertoldo»)[163].

С другой стороны, сценический успех героя Кроче был, несомненно, обусловлен его архетипом. Узнаванию Бертольдо (что само по себе уже гарантировало радушный прием публики) прежде всего способствовал его ближайший прототип Маркольф, который не сходил с подмостков народного театра. Появление Бертольдо на парижской сцене было в неменьшей степени подготовлено другими его предшественниками — Эзопом и Санчо Пансой; к этому времени их собственная успешная карьера в театре — неоспоримый факт. О важной роли Санчо-губернатора в судьбе Бертольдо уже упоминалось. Еще больше способствовали продвижению итальянского романа в театре сценические версии «Эзопа». Среди них особо следует выделить комедию Э. Бурсо (Boursault, Edmé, 1638–1701) «Эзоп в городе, или Басни Эзопа» («Ésope à la ville, ou les Fables d’Ésope», 1690) и ее вариант «Эзоп при дворе» («Ésope à la cour», 1701), как наиболее известные и породившие немало подражаний.

В 1747 г. комедия Бурсо «Ésope à la ville» шла в итальянском переводе Гаспаро Гоцци (Gozzi, Gasparo, 1713–1786) в Венеции[164] и, по-видимому, имела успех. Уже через два года Гольдони решается предложить венецианской публике своих «Bertoldo, Bertoldino е Cacasenno», чуть позже — интермедию «Bertoldo in corte». Зеркальность названий интермедии Гольдони и комедии Бурсо подразумевает вольный или невольный расчет на ассоциацию осведомленного зрителя — ведь обе французские комедии имели колоссальный успех у парижской публики. «Ésope à la ville» шел на сцене Théâtre François более сорока раз[165]. Вышедшая уже после смерти автора и подвергшаяся некоторым цензурным сокращениям комедия «Ésope à la cour» также продержалась в театральном репертуаре почти до конца столетия[166]. В новой редакции ее жанр был уточнен как «героическая комедия» («comédie héroique») или «трагикомедия», что небезосновательно. Басни, которые Эзоп беспрерывно на протяжении пяти актов рассказывал королю, носили характер не развлекательный, а исключительно назидательный, в духе политических и философских наставлений монарху, столь популярных в эпоху Просвещения. Параллель между королевским министром Эзопом и Бертольдо во французской перелицовке была очевидна: оба любили поучать, играя при дворе роль мудрого наставника, оба были королевскими любимцами и противостояли тайным недругам в лице придворных, наконец, оба отличались неумеренным многословием. Сами их наставления имеют много общего: например, характерный совет королю — как достичь славы — вполне мог принадлежать как одному, так и другому. Это неудивительно — совет был продиктован духом времени:

Преемственность между «Бертольдо» и «Эзопом»[168], которую чутко улавливали издатели, драматурги и театральные постановщики в разных странах, со всей очевидностью отразилась в характерных названиях новых версий романа Кроче: «Der Itälienische Aesopus» — «Италиянской Езоп» — «Bertholde, ou Le nouvel Esope»; «Bertholde à la cour» — «Ésope à la cour»; «Bertholde, à la ville» — «Ésope à la ville» и т. д. Без сомнения, те, кто брал на себя труд осуществлять знакомство Бертольдо с широкой публикой, уже априори и небезосновательно рассчитывали на благосклонный прием «нового» персонажа.