Русский школьный фольклор. От «вызываний Пиковой дамы» до семейных рассказов

I. Заметки и наблюдения

Детский фольклор не пользуется особым вниманием собирателей и исследователей. В этой области мы имеем только случайные записи да несколько больших этнографических сборников, где среди прочего материала нашли приют и разнообразные детские песенки, присловья, прибаутки и проч. Таковы собрания Чубинского, Шейна, Соколовых; из сибирских собирателей можно назвать Арефьева, Станиловского, Молотилова.

Поскольку можно судить, опираясь на эти немногие материалы, детский фольклор не является чем-то односоставным или однородным. Термином детский фольклор можно обозначить всю совокупность словесных произведений, известных детям и не входящих в репертуар взрослых[230].

К детскому фольклору мы относим жеребьевки и считалки, некоторые скороговорки и прибаутки, многие песенки, рацейки{1} и тексты рождественского славления, потешки, песенки заговорного характера и т. д.

В этих видах словесных произведений нетрудно заподозрить не только связь с общим фольклором, но и прямое влияние творчества взрослых. Благодаря такой связи иногда стираются и не всегда улавливаются границы между общим фольклором и детским словесным творчеством. Отсюда — отсутствие договоренности во взглядах на детское словесное искусство. Так, одну из разновидностей, обычно относимую к детскому фольклору — именно песенки о разных домашних животных, насекомых и зверях, — Шейн отказывается включить в «разряд детских песен». Песни о животных «в значительной степени потеряли интерес в среде народа для людей старших поколений». Если они сохраняются, то лишь потому, что являются «самым желанным, самым удобным и подходящим средством занимать и забавлять приятным образом своих и чужих малюток... Если эти малютки, выросши и возросши до отроческих лет, сами с удовольствием начинают часто употреблять эти самые песенки и прибаутки, то это обстоятельство никоим образом не дает еще нам права выдавать их за такой памятник народного творчества, по которому будто можно изучать язык, быт и психическую жизнь крестьянских детей»[231].

Считая это замечание не лишенным оснований, невозможно все же принять его целиком. Не говоря уж о том, что дети перенимают от взрослых только доступное им, близкое, отвечающее их настроению, нельзя не иметь в виду, что названный вид фольклора, идущий в детскую среду от взрослых, в отношении темы, образов, языка, мелодии очень близок детскому миру. Поэтому мы имеем право говорить о нем именно как о детском фольклоре.

Эти замечания относятся и к так называемым потешкам, т. е. словесным произведениям, определяемым Шейном[232] как «песенные прибаутки и приговоры, которыми дети, вышедшие из младенческого возраста, уже начинают сами себя тешить и забавлять».

Влияние взрослых — посредственное в одних случаях и непосредственное в других — здесь несомненно. Безошибочно распознать в напеваемых или присказываемых детьми стихотворениях самобытное и усвоенное от взрослых не всегда удается; однако внимательные наблюдения во многих случаях обнаруживают в них следы творческой обработки, принадлежащей детям, или приурочение их к тем или иным потребностям, выполненное детьми.

То же надо сказать и о колыбельных песнях. Безоговорочно их нельзя относить к детскому фольклору: поскольку они хранятся главным образом детьми и поскольку дети отчасти являются и творцами в этой области, это — детский фольклор; но происхождение их, как и потешек, — не здесь, не в творчестве детей; этот вид словесных произведений создан если не целиком, то в значительной своей части взрослыми и только спустился в детскую среду и усвоен ею[233]{2}.

Если во всех этих произведениях перед нами не во всем самобытный плод детского творчества, все-таки в них мы имеем произведения словесного творчества в детском исполнении, в детской редакции.

Вопрос о происхождении той или другой разновидности, о влияниях и проч. нас может занимать в данном случае меньше всего. Всякому известно, что лук (самострел) — не детское изобретение, но никто не возразит против отнесения его к числу детских игрушек. То же в словесном творчестве. Подобно тому, как, например, в области сказки позаимствования у разных народов и из разных источников не мешают нам нашу сказку считать русской и народной, так и влияния и позаимствования не могут мешать отнесению словесных произведений, хранимых детьми и не входящих в репертуар взрослых, к детскому фольклору.

Имеющиеся в научном обиходе материалы не являются результатом систематических сборов; это только «попутные отложения» в общефольклорной собирательской работе. Поэтому мы напрасно стали бы искать в существующих сборниках как установившуюся классификацию детского фольклора, так и относящуюся сюда определенную терминологию. А между тем, в целях упорядочения накопленных материалов и некоторого урегулирования дальнейшей работы в этой области, было бы полезно стать в строго определенные отношения к введенному до сих пор и продолжающему входить в научное обращение материалу: сделать попытку выделить основные группы и дать им соответствующие обозначения:

В общем составе детского фольклора наибольшее количество произведений, обращающих на себя внимание, относится к виду словесного творчества, называемому Шейном «передразниваниями»[234] и «прибаутками, которыми шаловливые ребятишки потешаются и друг над дружкою, и над взрослыми, издеваясь то над их именами от крещения, над их сословными, даже телесными недостатками, то над их принадлежностью к иной, не русской национальности и т. п., часто без всякого даже повода, ради одной только словесной забавы»[235].

На этот вид словесных произведений обратили внимание и другие собиратели, например Чубинский[236]; заметили его и сибирские фольклористы. Четверть века назад Потанин указывал на необходимость записывания «насмешливых присказок к собственным именам»[237]. Арефьев, Станиловский дали небольшой материал из этой области.

Более других записал Молотилов[238], который называет эти произведения складнями[239].

Эти случайно брошенные обозначения не могут быть приняты в качестве терминов-названий. Они не дают общего, родового или видового, названия, не определяют строго и входящих сюда элементов. «Складень» Молотилова может обозначать и обозначает не только то, что у Шейна названо «словесной забавой»; этим словом с тем же правом можно назвать и четкую рифмованную поговорку, и стихотворное («складное») самое доброе пожелание, и мн. др. «Передразнивания» могут быть и в иной словесной форме, не той, которую мы сейчас имеем в виду, а «прибаутки» бывают, как известно, не только издевочного и насмешливого характера. Самое слово указывает на декоративное, во всяком случае, не самостоятельное, значение прибаутки. А между тем в разбираемых стихотворениях мы имеем дело с словесными произведениями, живущими самостоятельной жизнью, несущими самостоятельную функцию. Разбираемые стихотворения содержат элемент язвительности, издевчивости; прибаутка говорится только «для красного словца». Поэтому использование этого термина в данном случае не является обоснованным. «Насмешливые присказки к собственным именам» исчерпывают только часть, и притом не самую значительную, словесных произведений, которые нас интересуют.

Такая неопределенная, невыразительная и не емкая терминология не может удовлетворить запросы изучающих с той или иной целью детское словесное творчество.

Ввиду разнообразия в отношении формы, построения, содержания стихотворений, какое обнимается этим видом словесных произведений, а также ввиду того, что они в своей пестрой совокупности представляют своеобразное lanx satura{3}, ближе и полнее определило бы содержание, смысл и характерные особенности рассматриваемого вида детского творчества, обозначение, позаимствованное у древних; satura или satira. Однако выразительный термин сатира, в нашем случае — детская сатира, звучит столь непривычно и чуждо, что на принятие и закрепление его в научном обиходе едва ли можно надеяться. Менее выразительным, но более привычным термином является сатирическая лирика, в нашем случае — детская сатирическая лирика.

Последний термин (сатирическая лирика) в наше время утратил свое первоначальное значение и в привычном для нас употреблении недостаточно полно и точно передает характер имеющейся в виду группы словесных произведений, не выражая полностью того, что мы имеем в детской лирике осмеяния. Если мы и можем остановиться на нем, то только условившись вкладывать в него содержание, связанное с понятием satura: «всякая всячина, поэтическая мешанина, стихотворные произведения разнообразного, часто меняющегося содержания, почерпнутого непосредственно из жизни»[240]. Каждый вид или жанр словесных произведений создается и живет в определенных условиях и призван выполнять то или иное, только ему данное, назначение. На эту сторону и следует обратить внимание при попытках уловить существенные признаки изучаемого явления и обозначить явление тем или иным словом.

В произведениях русского народного творчества наблюдатели отмечают, «сверх полноты мыслей», отражение характерных наших свойств. «В них все есть: издевка, насмешка, попрек, словом — все шевелящее и задирающее за живое»[241].

Это свойство — уменье найти «шевелящее, задирающее за живое» — обнаруживается уже в детском словесном творчестве, едва ли даже не в более едкой форме, чем у взрослых. Детскому творчеству ирония еще недоступна; в нем — смех жестокий, едкость ничем не смягчаемая[242]{4}. Кажется, невозможно указать, что не дает поводов для проявления детской издевчивости. Поводом может послужить одно желание «донять». А уж если есть серьезный, для всех очевидный, повод, например обнаруженное воровство, — затравят грубыми шутками, насмешливыми песнями.

Известно, что ссора у детей — дело почти повседневное. Достаточно возникнуть недоразумению в игре, чтобы одна группа открыла действия против другой, в один момент превращающейся во враждебный лагерь.

Сначала обменяются колкими обидными словечками.

― А, схлюздили, схлюздили! Хлюзды! хлюзды...{5}

― Да вы чё?! Ить эта ваша сбрендила...{6} Перва ить Федька, закричел, што...

― Канешна, Федька! Канешна, Федька! Канешна, Федька! — наперебой поддерживают свои.

― У ты, Федя-медя!

И дело загорелось, все в голос закричали — запели:

Федька, чтобы отвести от себя не совсем приятное общее внимание, улучает момент и пускает ответную стрелу, отравленную обыкновенно не менее сильным ядом, в мишень из враждебного лагеря:

Если Федька пользуется расположением «свящиков» (близких, постоянных товарищей), они спешат поддержать его, и уж не один он, а целый — нестройный, но громкоголосый — хор вместе с ним продолжает начатый ответ:

Вдруг кто-либо другой чем-нибудь даст повод обратить на него внимание, и песня внезапно меняется:

Или:

Смотришь — и враждебный лагерь переменил мету:

Или:

Следование песенок во время исполнения одной за другою иногда носит характер словесного состязания или, лучше сказать, песенного прения, весьма близкий к диалогу[243]. Обыкновенно состязание продолжается до истощения запаса готовых и вновь родившихся издевочных формул в том и другом лагере.

Истощится издевочный материал, начинаются повторения и без того уже не раз повторенных слов, — тогда обе стороны, не слушая друг друга, поют каждая свое...

Они взаимно насмехаются в безутешной перестрелке неожиданно и метко бросаемой рифмой, наскоро сложенной насмешливой песенкой, уснащенной подчас ядреным деревенским словцом, — повторяют, не подозревая того, старую и из века в век новую историю:

Интересующемуся детским словесным творчеством поучительно наблюдать, когда обе ссорящиеся и сражающиеся группы равносильны. Интересно присутствовать и тогда, когда ватага шалунов «нарывается» на мальчугана, который талантливо «отъедается от семи собак». Впрочем, на такого редко и нападают; обыкновенно для травли избирают «таковского».

По тому или иному поводу пристанет к нему толпа и хором повторяет «одно по одному» бесконечное число раз подходящее к случаю стихотворение... Попытки укрыться, спастись бегством редко удаются. Даже если и удачным будет бегство домой, то многоголосая крикливая песня будет раздаваться у самых ворот, пока «большие» не прогонят ватагу ревунов или пока им не надоест исполнение номера, не попадающего в цель. Один за другим ребята разбредаются, и только самый неугомонный стоит у калитки, смотрит в щелку и долго и упорно нараспев или скороговоркой повторяет отрывки из много раз исполненной хором песенки.

Едва ли встретится какой-нибудь приметный случай, подходящий повод, который затруднит найти бойкое словцо, легкую рифму, вряд ли выищется интересующее ребят событие, для «отражения» которого не нашлось бы готовой песенной формы или не родилась бы новая.

Упоминание мальчугана о том, что в школьном общежитии подают к обеду щи с картошкой, служит достаточным поводом и определяет необходимый minimum материала для прозвища: «пшик-картошка». Приезд из Псковской губернии определяет первоначальное прозвище «скопской», а желание обострить насмешку, придать ей — путем присвоения мальчугану качеств или особенностей девочки — издевчивый характер перестраивает прозвище в «скопсдырь». Во многих случаях прозвище развертывается, принимает стихотворную форму. «Бывают также случаи, — сообщает Молотилов, — что ребятишки, желая высмеять кого-либо, составляют специальный по адресу данной личности складень», — и приводит в качестве примера четверостишие[244]. Еще пример. Ребятам стала известна мечта одного мальчика сделаться капитаном, и, как отклик, в товарищеской среде появляется эпиграмматическое четверостишие (см. в «Материалах» N° 79). Любовь к кошке закрепляет за девочкой прозвище «кошкина мать», за которое рифмой цепляется четверостишие (№ 94).

Заподозренная «симпатия» вызывает появление импровизированной эпиграммы (№ 107 — вариант; 108).

С целью «острамить» товарища за кражу или другой порицаемый поступок сговариваются «проложить славу», создают, изливая свое осуждение, краткое стихотворение (№ 37, 92). Если не найдется готовой песенной формулы, импровизируют.

Если импровизация не покажется удачной, она быстро теряется, а если хороша, складна, подходяща, т. е. отвечает общей потребности заинтересованной группы, ее без уговора или, лучше сказать, по молчаливому договору, признают заслуживающей труда быть сохраненной.

Дитя-художник, счастливый выразитель личных переживаний или настроения группы, не гонится за славой, и авторство его забывается, а пущенной им в минуту вдохновения издевке-портрету или издевке-эпиграмме выпадает завидная доля: ее подхватывают, и она делается достоянием не только группы, где она родилась, а в первоначальном виде или много раз перередактированная исполнителями — в соответствии с нуждами, вкусами и дарованиями — сохраняется всем детским населением деревни, а то и переходя за ее пределы. Из определенного чувства или настроения она родилась; эти же чувства и настроения она выражает, приняв законченную форму; она всегда служит целям осмеяния, издевательства.

Таково происхождение и таковы условия бытования песенок — порождения «словесной забавы», которые пережили несколько человеческих поколений.

Для обозначения рассматриваемых здесь детских сатирических песенок можно или принять названия в готовом виде от исполнителей и ввести их в качестве условных рабочих терминов в научный обиход, или из назначения этих словесных произведений вывести для них соответствующие названия.

Дети обыкновенно не дают определенного названия исполняемым словесным произведениям. На вопрос, какую они поют песню, можно услышать: «Это вовсе не песня, это так себе... дразнилка».

Не встретило бы больших возражений введение термина «дразнилка» для значительной части произведений детской сатирической лирики, если бы оно вполне выражало основную сущность и главное назначение этих произведений. Дразнилка заключает в себе шутку вообще, а в разбираемой группе детского словесного творчества непременно скрыто намерение донять, обидеть, извести человека.

Может быть, следует воспользоваться редким и далеко не общеупотребительным, но все же встречающимся в детском обиходе словом издевка, которое означает те самые «передразнивания», о которых говорит Шейн. Если малораспространенносгь этого слова в детском обиходном языке как будто ослабляет право воспользоваться им в качестве термина, зато оно находит свое основание в том обстоятельстве, что это общенародное слово в живом языке нашло себе место, а затем и в способе использования, и в содержании этих детских произведений. Наконец, можно напомнить, что этот термин (в несколько ином использовании) встречается и в литературе по детскому фольклору[245].

В пределах этого вида можно различать: 1. издевку-портрет (см. № 56, 62, 70, 114 и др.), 2. издевку-эпиграмму (№ 79, 107 — вариант, 108 и др.), 3. издевку-посрамление (№ 37, 78, 92 и др.), 4. издевку-прозвище (№ 87, 93, 95 и др.).

Общие характерные признаки детской сатиры заслуживают того, чтобы составить предмет специального исследования. Эти страницы продиктованы желанием поделиться немногими, мимоходом сделанными наблюдениями над детским словесным творчеством. Такая скромная задача находит свое оправдание в том обстоятельстве, что даже наблюдения, произведенные в пределах сравнительно небольшого материала и не отражающие следов пристального изучения, обнажают некоторые характерные черты детской сатирической лирики.

Издевки построены на рифме, которая является одним из важнейших композиционных средств произведений разбираемого вида.

Любовь к рифмовке у детей — дело общеизвестное. Рифмуют чаще и удачнее имена и прозвища. Делается это в тех случаях, когда нужно представить чье-либо имя в смешном виде, и тогда, когда хочется придать своему обращению шутливый тон. Цепкость ребят в этом отношении поразительна. Девочка захотела присвоить себе понравившееся ей вычитанное где-то имя Мирра. Как только это намерение стало известно сверстникам, родилось рифмованное прозвище: Миронья - дыра воронья. Достаточно ребенку обнаружить плаксивость, он уже — «рёва — базарна корова», «плакса-макса» или «плакся-макся». Заметят, что у мальчугана или девочки выпали зубы, за ним на несколько месяцев обеспечено прозвище: «дед — сто лет»...[246]

См. также в «Материалах», № 1 — 20.

У девочек иногда наблюдается желание придать обращению или прозвищу ласково-шутливый характер.

— Ну, как бы мне тебя подразнить? — задумчиво говорит семи-восьмилетняя девочка Оле — одной из подруг, сидящих на скамеечке около дома. И, помолчав минутку, тоном осененного мыслью быстро повторила речитативом необидное: Оля-боля, Оля-боля...

Подобных этому (записанному в поселке Боровом), можно было бы привести немало примеров. Так же родилось там прозвище: Алеша-балеша и многие другие.

Из того же источника вышла шутка, известная в том же поселке:

Первоначальное рифмованное прозвище через прибавление новой части (характеристика матери) разрослось в короткое двустишие — дразнилку.

Путем приращения позднее добытых и оформленных материалов (характеристика отца) двустишие приняло форму шутки-издевки (см. № 61).

Напрашивается мысль, не приближаемся ли мы путем наблюдения подобных фактов к разрешению (хотя бы частичному) вопроса об образовании или происхождении детских издевок. Мне кажется, что некоторый материал для ответа на вопрос о происхождении этих коротеньких произведений я нахожу в своих дневниках, где описываются случаи рождения издевок. Наблюдения над детским словесным творчеством позволяют допустить, что описанные выше стадии проходит значительная часть законченных в своем построении издевок, связанных с именем собственным или нарицательным: имя — рифмованное прозвище — дразнилка — издевка. Ср. № 24 и 62, 32 и 75, 35 и 72, 73; 41 и 95, 43 и 88.

Этот процесс образования издевок не всегда выливается в ту форму законченной определенности, которая напрашивается при обзоре накапливающихся материалов и в каком виде здесь приводится. В отдельных случаях издевка, как уже указывалось, рождается и внезапно — expromptu{9}. Нередко новые стихотворения получаются путем комбинирования отдельных частей разных текстов, когда старые формы и рифмы перестраиваются в иные, новые связи. Отсюда понятно наличие в издевках реминисценций из произведений книжной словесности, из сказок, песен, народной агиографии (№ 28, 57, 70, 111 и др.). В иных случаях возможно заподозрить заимствования из частушек молодежи (№ 78, 106 и др.)[247].

Наряду с процессом образования издевки из более простых форм наблюдается и обратный процесс. Уже говорилось, что признаком издевки, отличающим ее от других видов детской сатирической лирики, надо считать хоровое исполнение; в одиночку редко кто (разве какой отщепенец) пользуется издевкой, исполняя ее solo. Обыкновенно, не имея возможности исполнить ее хором, пользуются элементами ходовых издевок: из полного текста стихотворения в случае надобности вынимается кусок и используется в качестве самостоятельного словесного произведения. Обычно таким куском бывает или рифмованное прозвище, или — реже — дразнилка.

Наблюдения показывают, что рифмовка обыкновенно дается почти каждому ребенку; многие могут связать имя с рифмующимся словом в выразительное прозвище; не всякому дано сложное прозвище развить до дразнилки; лишь выдающиеся дети — художники слова в счастливую минуту могут слить вновь найденную вязь слов с материалом ранее известной дразнилки, чтобы получить издевку. Иной раз имеются все необходимые элементы: и рифмованное прозвище, и факты или поводы, к которым можно придраться. Недостает только или соответствующего настроения, или выдающегося дарования.

Но достаточно каким-нибудь путем накалиться атмосфере, чтобы сила потребности стала силой творчества, или явиться поэту с ярким дарованием насмешника — и появление издевки обеспечено. Близость нового стихотворения со старым ходячим произведением (прозвищем, дразнилкой) обеспечивают быстрое его запоминание и распространение[248].

Старые песни-издевки для детей не теряют прелести новизны. Они отвечают потребности выразить в слове волнующие интересы минуты. Неизменное присутствие в этой короткой песне нужных в известный момент бойких и вызывающих ноток сохраняют ей оттенок свежести только что возникшей песенки... Впрочем, и всякий новый повод использования всем известной песни возвращает ей это свойство. Надоесть эти песни-стихотворения не могут и в силу краткости периода пользования ими каждым детским поколением: едва ребенок успеет овладеть всем запасом сатирических произведений — и уже выходит из детского возраста.

Наблюдатели детского быта хорошо знают, как широко развита общественная жизнь детей. Достаточно для примера упомянуть о детских сезонных организациях в виде артелей рыболовов, христославов или об играх, регулируемых «правилами» и «уговорами», дающими в своей совокупности свод неписаных, но всеми строго соблюдаемых «законов». Нормы, которыми определяются взаимные отношения различных групп детского общества, своей сложностью и разработанностью заслуживают право на внимание не только этнографов, но и психологов и юристов.

Казалось бы, что сатирическая лирика детей должна ярко отразить их общественный быт. В действительности же мы этого не наблюдаем. Используемые здесь материалы (как и те, которые можно было привлечь для сопоставлений) показывают, что детская сатира далеко не всегда носит общественный характер. Тематическая изобретательность в области лирики осмеяния, как обнаруживают наблюдения над текстами стихотворений, определяется событиями детской жизни, редко выходящими за круг интересов небольшой группы лиц. Детская сатира сравнительно редко бывает направлена против враждебной группы; обыкновенно она направляется против того или другого лица. В ней мы имеем дело не с общественной негодующей сатирой, а скорее, если ее характеризовать в общеупотребительных терминах и обозначениях, с эпиграмматическими произведениями, основной чертой которых является грубое балагурство, входящее в детское словесное творчество существенным элементом, нередко переходящее границы простой забавы. С этой особенностью детской сатирической лирики в известной связи находится выбор затрагиваемых тем и разрабатываемых мотивов.

Кажется, больше всего вызывает к себе детское внимание внешний облик людей (№ 36, 42, 81, 87 и др.) и бросающиеся в глаза перемены в нем (№ 49, 53 и др.).

Не остаются незамеченными люди другой национальности — отчасти за внешность, отчасти за название; более других известны: немец, поляк, еврей, татарин, цыган, бурят (№ 43, 88, 44, 41, 42, 95, 110, 89, 40); здесь же позволительно назвать хохла (№ 104), поселенца (№ 99). Пользуются вниманием действительные или приписываемые какие-либо физические уродства: хромота (№ 24, 46, 102 и проч.), близорукость, слепота (№ 45 и др.), косоглазие (№ 63, 66, 91, 103) и проч., редко — внутренние качества (№ 34).

Отмечаются публичным посрамлением порицаемые детским общественным мнением поступки — воровство, кляузы (№ 37, 54, 92). В некоторых случаях не остаются без осуждения или осмеяния мода (№ 47), нечистоплотность (№ 48)[249]. Не остаются без внимания симпатия (№ 58, 108 и др.), неудачное ухаживание (№ 107 — вариант и др.), обжорство (№ 35, 72, 88), побои и наказания (№ 83 и др.), неожиданные превращения (№ 85, 86, 109). Господствующий мотив — беспомощность (№ 65, 97, 104, 105, 107, 109, 111, 112).

В своем месте было сказано, что в словесных состязаниях только наиболее одаренные («мастера»), и то не в каждой схватке, создают новые произведения; обычно же пользуются готовыми формулами осмеяния — распространенными текстами издевок, в которых, смотря по надобности, делается соответствующая замена слов или фраз; отсюда понятно, почему стихотворения-издевки имеют нескончаемое число вариантов. Творчество художника-ребенка находит свое проявление в выборе и приспособлении готовой формулы к тому или другому определенному случаю: комбинирование получаемых из разных источников материалов, соблюдение ритма, размера и т. д.

Темы детского издевочно-песенного творчества меняются и множатся крайне медленно, потому и количественное богатство ходячих формул осмеяния не находится в соответствии с тематическим богатством.

Разрешая задачи приведения к известному единству всех входящих в то или иное стихотворение элементов, составители используют в качестве стержня для своих построений рифмованные прозвища, за которые цепляются обозначения признаков, действий и состояний — действительных или приписываемых осмеиваемому лицу.

В результате имеем:

1. Утверждение, навязывание человеку или группе чем- либо связанных лиц определенных («отрицательных») признаков и действий — обычно с настойчивым их перечислением. Ср., например, № 56, 57, 62, 65, 77, 79; а также: 67 — 69, 71, 72, 80, 83 и мн. др.

2. Или — редко — отрицание «положительных» признаков и действий: № 76 и др.

3. Или же, рядом с отрицанием одних, приписывание других признаков или действий: № 61, 63 и др.

В других случаях разрешению композиционных задач служит использование диалога. Диалог обыкновенно начинается с обращения, за которым следует 1. вопрос, часто сопровождаемый ответом: № 87, 95, 98; 2. просьба: № 49, 53, 55, 76; 3. совет (предостережение): № 66, 78, 96, или 4. предложение: № 46, 60, 74, иногда с обещанием за исполнение: № 46.

В подавляющем числе случаев обращения направлены к лицу, служащему предметом назойливого внимания; иногда — редко — встречаются обращения от лица высмеиваемого: № 111, 113.

Желаемый эффект в издевках достигается различными приемами; отметим наиболее характерные.

Логические ударения на последнем слове в стихе и отнесение смысловых доминант предложений — глагольных форм — к концу «стихов»[250] задерживают внимание, заставляют ощущать каждый новый момент и направляют воображение слушателей все в одну сторону. Резко и стремительно набрасывается мазок за мазком — и создается образ. Ср., например, № 97, 110, 111, особенно 112. Благодаря обилию подробностей от перечисления действий создается впечатление реальности самого образа.

В отдельных случаях комический эффект достигается внесением элемента несоответствия ожидаемого с наблюдаемым (причем комизм положения наблюдается гораздо чаще, чем комизм речи): вместо съеденного медведя в экскрементах оказывается волк или гусь: № 85, 86, или вместо съеденной редьки — Федька: № 106; см. также № 82.

Известны приемы каламбурного осмысливания имен (выведение из одного корня слов, этимологически неродственных); например, Витька — ветер (через Витя — витирок), Яшка — якут (через Яков или Якушка), Колька — калека, Петька — петух, Женька — женюся.

Видное место занимают различные проявления субъективности отношения к вещам и лицам, вовлекаемым в круг объектов осмеяния, сказывающейся в преднамеренном и настойчивом умалении, поругании, в широком применении уменьшительных форм в качестве уничижительных.

Во многих случаях ироническая форма имен и прозвищ обостряется путем привлечения эпитетов и сравнений.

Эпитеты объективные наблюдаются в немногих случаях; они обычны: косой заяц (№ 103), сера утка (№ 78) и т. п.

В значительном количестве встречаются эпитеты субъективные. Численное преобладание их нужно отнести к особенностям детского восприятия окружающего. Ребятам чуждо распознавание сущности вещей и явлений. Поэтому напрасно мы стали бы искать в детском фольклоре словесные выражения, в которых была бы схвачена та или иная внутренняя сторона, какое-либо внутреннее свойство наблюдаемого; обычно эпитеты фиксируют внешние признаки предметов и явлений. Отсюда преобладание эпитетов, вызванных настроением: барин вшивый— № 48, черти косые — № 103, бес косой — № 91, Иван- болван — № 67 и др.

Большая часть эпитетов — приложения, которым можно присвоить название эпитетов-прозвищ.

Шурка — макака, Петька — петух, Мишка — медведь и др.; встречаются составные эпитеты-прозвища, напр., Анна-банна — вшивый бок, Ш у р к а - б у р к а — длинный нос и др.

Поиски меткого и увесистого эпитета приводят нередко к созданию эпитетов, созвучных с определяемыми словами. Примеры: Аркашка-таракашка, Архип — старый гриб, Андрей-воробей, Петро — погано ведро, Нютка— сера утка, коза-стрекоза — вылуплены глаза, Сонька-сова — весела голова, Шурка-воровка—красна головка и мн. др.

Сложные эпитеты в языке детей наблюдаются крайне редко и, сколько могу судить по личным наблюдениям, встречаются преимущественно в обыденной речи; в имеющихся в моем распоряжении записях нахожу только один-два примера; вот наиболее удачные: бойкую, острую на язык девочку назвали Грунькой «скоропёрдой» (Тулун); напомню слово: «скопсдырь»; приведу прилагательное: Матрена «махнанога» (в песенке).

Видимо, детский язык обнаруживает бессилие при попытках передать различные оттенки понятий с помощью эпитетов. Не имея в своем распоряжении сложных слов, дети принуждены пользоваться сравнениями. Сравнения детской сатиры стоят в ближайшей связи с миром, окружающим творцов и исполнителей издевок: объектами сравнений являются предметы, находящиеся у детей всегда перед глазами.

В отношении выражения одни сравнения представляют собою обстоятельства в творительном падеже: голова сучком, нос крючком (№ 102), слюни или сопли тянутся вожжой и т. п.; другая группа сравнений передается при помощи слова как: как клубок, как бодог (№ 56), как плети.

Гиперболизм свойствен сатире едва ли не более, чем другим видам детского словесного творчества. Гиперболы здесь по временам слишком неестественны, громоздки. Немец — такой обжора, что за один прием съедает почти целую корову (№ 43), или даже корову с быком, или семь сотен поросят (№ 88); борода у Алешина отца — с аршин (№ 61); у Сани нос так велик, что на нем можно уместиться для завтрака (№ 81) и т. п. Разновидность гиперболы, именуемая литотесом{10}, встречается реже; в «Материалах» имеем: отец — с кувшин (№ 61), бабушка и девка так невелики, что умещаются в кармане (№ 98, 110).

Из средств поэтического языка, используемых в детской сатире, можно также отметить повторения (№ 70, 74, 81, 108).

Дети-стихотворцы и исполнители сообразуются с законами ритма и меры, подсказанными непосредственным чутьем. Это, однако, не устраняет того факта, что во многих стихотворениях допускаются «ухабы» или перебои, т. е. вольности, нарушающие ритм и размер (№ 51, 68, 73, 77, 89, 112).

Нарушения ритма словесных произведений ощущаются и сознаются при чтении. Чутко относясь к «складу» стихотворной речи, предназначенной для произнесения, например в считалках, в произведениях хоровой поэзии дети не всегда замечают нарушения, так как стихотворения- издевки создаются при пении и предназначаются для хорового исполнения. В пении «ухабы» или перебои прикрываются удлинением или — лучше сказать — протяжением отдельных гласных, затем — фонетической деформацией слов; перемещением ударений (№ 69, 84, 104, 105 и др.) и использованием наличных акцентных дублетов (№ 64, 85, 89, 98, 101 и др.). В отдельных случаях в тех же целях пользуются вставками частицы то (№ 82) и слов, не заключающих в себе никакого определенного содержания: боля, болеша, моля, лепа и др. (№ 35, 61, 72). Трудно сказать, являются ли эти слова порождением бессилия уловить наиболее существенные признаки или, при умении уловить их, вследствие неуменья оформить их в слове. В отдельных случаях имеем дело, возможно, с словами, смысл которых утрачен. Выяснение их образования и функций должно вылиться в самостоятельную задачу[251].

Вслушиваясь в детские стихотворения, редко улавливаешь такие, с которыми связывалось бы представление о «кованости стиха» или приближении к нему; впрочем, некоторые стихотворения способны привлечь к себе внимание именно этой своей стороной (№ 70, 78, 85, 86 и некоторые др.).

В детском стихотворчестве наблюдается ясно выраженная тенденция (объясняемая господством ямбических и хореических размеров) избегать как малосложных, так и слишком многосложных стихов[252]. Слоговая устойчивость несомненна. Число слогов в стихах одного текста обыкновенно колеблется в пределах от 3 до 5 (№ 71, 106), от 4 - 5 до 7 (№ 63, 65, 67, 74, 80, 83, 100), от 6 до 8 (№ 72, 108); уклонения сравнительно редки; преобладают стихи четырехсложные и шестисложные; с меньшим упорством держатся семисложные стихи; полиметры, в виде стихов восьмисложных, не часты. Встречаются стихотворения с одинаковым количеством слогов (и ударений) в каждом стихе (№ 56, 70, 79, 85, 86, 87, 103, 110). В отдельных случаях встречаются парами трехсложные и четырехсложные стихи (напр., № 91), семисложные и восьмисложные (№ 81) или правильно чередуются четырехсложные и шестисложные (№ 67), восьми- и семисложные (№ 78).

В значительной части стихотворений-издевок каждый стих несет на себе два (№ 62, 65, 67 и др.) или четыре ударения (№ 70, 72, 78).

В издевках преобладают хореические и ямбические размеры. Достаточно упомянуть, что в помещаемых ниже «Материалах» подавляющее количество хореических двустиший; в меньшем количестве наблюдаются двустишия ямбические (№ 28, 44, 46); некоторые четверостишия и шестистишия (№ 70, 78, 106, 108 и др.) представляют типичную частушку с ее обычным строем и метром — хореем. Большая часть хореических четверостиший отличается от частушки меньшим числом ударений в каждом стихе.

Преобладание хореических и ямбических размеров не случайно: видимо, ямбохореическая артикуляция наиболее свойственна детям. Использование главным образом этих двух размеров отражается на музыкальной стороне стихотворений-издевок, внося некоторое разнообразие в исполнение. Мелодия издевок — сказать попутно — очень не сложна: она в общем та же, что в известных детских песенках, обращенных к дождю или коршуну[253]. И в исполнении их каких-либо забот о достижении художественной выразительности не наблюдается. Монотонность и однообразие мелодии как нельзя более согласуется с основной функцией издевки. В зависимости от использования хорея или ямба меняется мелодия: хореический размер дает ей окраску живости, задора; ямбическое построение несколько замедляет темп.

В размерах детских стихотворений часты перебои, так как доминирующие метры (ямб и хорей) свободно допускают многообразные замены и смены одной стопы стопою другого порядка; внесение так называемых малых цезур заметно меняет ритм. Ямбическая и хореическая формы являются господствующими, но они часто нарушаются внесением других метров, образованных стопами, расположенными в произвольной последовательности. Достаточно вслушаться в первые приводимые здесь четверостишия, чтобы уловить присутствие амфибрахия, дактиля, пэона, анапеста и проч. Во многих случаях деление на стопы и различение определенных размеров неприменимо: в этой части произведений детской лирики мы встречаемся с существенными особенностями так называемого народного стиха.

Среди издевок встречается большое количество с одними мужскими рифмами (№ 55, 56, 60, 63, 64, 67 и мн. др.); есть и с одними женскими окончаниями (№ 65, 74, 85, 86 и проч.); обыкновенно же наблюдаются эти стихотворения на два ряда окончаний — на мужское и женское (№ 61, 62, 70, 71, 81, 82, 84 и др.); чередование мужских и женских рифм в одних случаях правильное (№ 78, 79, 105, 106), в иных (№ 101, 102, 104, 108) - неправильное.

Редко встречается рифма дактилическая (№ 57, 112) и другие.

В преобладающих рифмических периодах, т. е. в четверостишиях, сколько можно судить по приводимому здесь материалу, совершенно отсутствуют рифмы так называемые перекрестные (выражаемые схемой abab) и охватные, или опоясанные (abba); зато большим количеством представлены рифмы парные, или смежные, обозначаемые схемой aabb (№ 61 — 65, 70, 71, 74, 81, 84 и мн. др.). Нередки рифмические периоды с прерванной рифмой, т. е. четверостишия с нерифмующими нечетными стихами — типа abcb (№ 78, 83 и др.), к которым можно отнести и стихотворения с нерифмующими четными стихами (схема: abac; № 78). В некоторых четверостишиях рифмуют или первые два, или последние два стиха, укладываясь в схемы: aabc (№ 66) и abcc (№ 72, 82, 88).

Трехстишия обыкновенно построены на одной рифме и срифмованы по таким схемам: ааа (№ 56, 58, 60), aab (№ 57), abb (№ 55).

Рифмические периоды в пять стихов строятся на двух рифмах — по типу: aaabb (№ 95) или aabbb (№ 97); встречаются с симметричным расположением рифм — по типу: aabcc (№ 96, 98), как и пятистишия, схема которых может быть обозначена как aabcb (№ 99) и др.

Рифмические периоды в шесть стихов построены на трех рифмах, обычно укладываясь в схему aabbcc (№ 105 — 110); восьмистишия — на четырех рифмах, согласуясь со схемой aabbccdd (№ 112, 113). Встречаются и белые стихи (№ 111, 114 — начало), но они — явление очень редкое.

В некоторых детских стихотворениях мы имеем дело с приближением к так называемой точной рифме. Например, в хореическом трехстишии № 56, при одинаковом числе слогов в рифмующих между собою стихах, наблюдается: 1. почти не нарушенное тождество стиховых окончаний — одинаково звучащие слоги; 2. тождество ударных гласных — везде о; 3. тождество заударных гласных — ъ; 4. одинаковое расположение согласных 6 (д) — к.

То же дает четверостишие № 62, где неравномерный по слоговому составу словесный материал посредством рифмы организуется в пару двустиший. В первом, как и во втором, сочетании имеем тождество стиховых окончаний: 1. а(я)нна, 2. стой; тождество ударных гласных: 1. а (я); 2. о; тождество заударных гласных: 1. а; 2. й; тождество (во второй паре) и одинаковое расположение согласных: 1. б(в) — нн, 2. cm[254]. Таких стихотворений можно привести немало (№ 65, 74, 80, 85, 109 и др.).

Нередки рифмы, получающиеся при тождестве ударных гласных и при различных согласных (см. № 70, 82, 86, 95 — вторые двустишия) и др.; встречаются рифмы неравносложные и неравноударные (см. № 67: крива — пролила, № 68, 89, 102).

Наряду с звучными, четкими рифмами наблюдаются так называемые неточные рифмы, созвучия неопределенные, едва уловимые, звучащие в пении (№ 26, 35, 40, 43 и др.). Часто созвучие достигается повторением слов: спала — проспала, снес — отнес, пошла — нашла и др. (№ 59, 100, 106 и др.); это, собственно, не рифмы, а словарные совпадения.

Кроме рифм-концовок, в издевках следует отметить рифмы строчные, т. е. созвучия, получающиеся рифмованием отдельных слов в разных местах внутри стиха (№ 56, 61, 62, 71, 77, 78, 96, 112 и др.). Близки к ним созвучия (которые можно было бы назвать корневыми рифмами), образуемые словами одного корня, расположенными внутри стиха; например: Васька-васенок (№ 97 и др.), вор-воришка (№ 92 и др.) и т. п.

Замечаются начальные рифмы, образуемые рифмованием слов в начале стихов; например, № 67: колоко(льни) — молоко, № 84: шишки — штанишки, № 98: голос(ом) — волос(а).

Любование звуками слов далеко не чуждо детям — художникам слова. Безотчетно, по чутью, прибегают они к некоторым приемам звукописи.

Из приемов звукописи наблюдается:

1. Использование междометий-звукоподражаний: № 82, 90, 105, 139 и др.; 2. игра чередующимися сочетаниями звуков: № 54, 66, 79, 84, 106, 108, 112 и т. п.; 3. подчеркивание внутреннего содержания и смысла стихотворения путем выбора слов с повторяющимися звуками: мерное произнесение созвучных слов с доминирующими и повторяющимися в них глухими согласными ш, п, к удачно передает звуковой образ шепота и является подражанием шумам и звукам, особенно хорошо знакомым матерям и нянькам (№ 139). Настойчивое следование за беззвучными б и ф — через перемежающиеся сочетания звуков другого порядка — «скорого, взрывного» (по Бальмонту){11} р дает некоторое напоминание треска и хруста сосновых шишек под ногами и намекает на звуки непроизвольного громкого газоиспускания (№ 84)[255]

Другой вид детской лирики осмеяния, обозначаемый Арефьевым как «шутки, по большей части обидные для собеседника»[256], а Станиловским как «присловья»[257], зарождается и бытует в иной обстановке и при иных условиях.

У произведений, принадлежащих к этому виду, «свои законы и формы, вызванные органической необходимостью, по которым они и должны быть судимы»[258].

Чтобы показать условия, в которых применяются эти «шутки», или поддевки, привожу некоторые из записей своих наблюдений.

Лето. Праздничный день. Ребят на улице еще мало, чтобы можно было затеять какую-нибудь игру. Два-три мальчугана сидят «в холодке» (за тенью). Разговор не клеится, да и какой разговор при ежедневных многочисленных встречах с одними и теми же лицами. Молчат, придумывают, чем бы заполнить время. Молчание наконец надоедает.

В таких случаях обижаются редко. Здесь не так обидна вдруг ударившая фраза, как неприятен самый факт оказаться поддетым. Нужно выждать подходящий момент и ответить тем же.

Таким образом поддеть можно только неопытных, малообщительных ребят. Общительные и живые ребята обыкновенно быстро запоминают ходячие поддевульки и могут поддеться только на что-нибудь неожиданное и новое.

Некоторые поддевки этого типа связаны с действиями. Один мальчуган схватывает другого за нос и настойчиво спрашивает:

Третий товарищ неожиданно хватает его за нос и вопрошает:

Увидят из окна товарищей в холодке, едва допив «быком» чай, бегут к ним другие, присоединяются, принимают участие в начатой забаве... Забава эта быстро приедается, так как при большом числе участников состязания запас старых поддевулек оказывается довольно ограниченным, а новые множатся медленно. Ребята в сборе — начинается какая-нибудь подвижная игра.

Утомившись, одни расходятся по домам; другим уходить не хочется... Сидят, молчат. И опять:

― Витька, у тебя под ногам-то мох! — вдруг кто-нибудь прервет молчание.

Витька машинально смотрит себе под ноги, а ему говорят:

― Не кланься, я не бох...

Или:

― Сенька! под ногам-то грязь...

Сенька невольно наклонит голову, чтобы посмотреть под ноги, и слышит:

― Не кланься, я тебе не князь...

И снова молчат. Ребят мало, игра не налаживается. Молчание быстро надоедает.

И следует удар в спину.

Интереснее и живее протекают такого рода забавы, когда в них принимают участие ребята, сходящиеся не «сто раз на день», а встречающиеся изредка, время от времени.

Лучшая обстановка для таких сходбищ — пастьба скота или во время страды у костра вечерами, когда «большие» остаются на полосе заканчивать дневную работу, а ребят шлют «чай варить», т. е. готовить ужин.

На заимке нередко две-три-четыре семьи. Из каждой бегут ребята чай варить. Иной раз тут же случаются ребята с ближайших соседних заимок. Собирается довольно большое общество парнишек и девчонок, которые в страдное время встречаются лишь урывками.

У огонька вечером, пока приготовляется ужин, варится картошка, никакой длительной подвижной игры не затеешь: время заполняется спросами, пересудами, шутками, насмешками, рассказами.

Вдруг кто-нибудь всерьез или шутя заподозрит рассказчика во лжи.

― Врешь!

― Раскуси (или: выкуси) пердеж, в нем ядрышко найдешь, его съешь, — «отмочит» в ответ находчивый поддевала.

Бывает, что или сам поддетый собеседник, или кто- нибудь из товарищей заступится, но найдутся и такие, кто «одернет»:

― Тебе какое дело?

И тут начинается словесное состязание.

― Тебе кошка в рот нап...ла!

― Мне хоть кошка, да немножко, тебе кот, да полон рот...

В исполнении такого рода диалогов характерной чертой является быстрый обмен речью; при этом каждый компонент обмена служит репликой, вызывая встречный рифмованный стих — один или несколько.

Трудно найти удачнее в этом отношении пример поддевок, чем тот, который связан рифмой с названием последнего весеннего месяца.

См. также № 130.

Чтобы как-нибудь кончить эту череду угроз и обещаний, кто-нибудь из участников состязания или — редко — из свидетелей его скажет:

― Печать!.. И больше не кричать!..

Иная детская группа выдается бесцветная, не выделяет заметных мастеров слова; и тогда она пробавляется старым, унаследованным общеизвестным запасом или, в лучшем случае, прибавляет некоторые новые рифмы или делает вставки... Зато встречается и такой подбор ребят, что из дюжины их выберется два-три недюжинных «таланта»-словесника, обнаруживающихся при словесных состязаниях — в издевках и в поддевках. Хотел бы назвать здесь худоеланца Спирьку Ромашихина (ныне крестьянина в с. Худоелани Тулунского уезда Спиридона Романовича Родионова), способностям которого и теперь его сверстники — люди, перешагнувшие за второй десяток лет — отдают дань удивления, вспоминая сравнительно недавнее детство (1908 — 1912).

Ленка Ширяев, живой бойкий одиннадцатилетний мальчуган, слывет в Тулунском поселке большим мастером давать прозвища; ему молва приписывает сочинение двустиший-дразнилок, приводимых здесь под № 29 и 39; он же снабдил приведенным раньше эпитетом имя своей сестры Груни, которая нередко служит мишенью для стрел его остроумия.

― У тебя, Груня, чирий? — заботливо спрашивает брат.

― Ага...

― Я тебе его заговорю, ладно?

Он обводит пальцем вокруг больного места и серьезно произносит:

В Куйтуне, Тулунского уезда, мне пришлось в 1921 году наблюдать десятилетних Гутю Сизых и Лизу Лыткину (от которых, между прочим, записаны № 78, 91, 105 и некоторые другие). В беседе со мною они уверяли меня, что сложение издевки «про Миронова парнишка Кешку» (№ 74) принадлежит им. Эти бойкие девочки очень остры на язык и в поддевках.

Следить за ходом словесного побоища, в котором принимают участие такие ребята, для фольклориста поучительно. Интересно наблюдать состязающихся ребят, которых взрослые по разным поводам характеризуют словами: «один — задириха, другой — неспустиха», когда у них равны прочие условия: опыт, находчивость, одаренность...

В этих состязаниях иногда мы, несомненно, имеем дело с переживанием того, что в отношении признанных поэтов обозначается словом вдохновение, которое у ребят приходит не в «широкошумной дубраве», а на толпе, присутствие которой возбуждает, собирает и концентрирует силы. При словесных состязаниях, где нужна живость, находчивость, уменье ловко вывернуться и вовремя сделать удачное нападение, — тут действительно «сила потребности есть сила творчества».

В то время как издевки исполняются почти всегда толпой — эта группа словесных произведений предполагает наличие двух действующих лиц. Издевки — хоровая поэзия; поддевульки — произносятся «говорком». Вопросоответная форма построения издевки встречается как исключение; отличительный признак поддевульки — диалогическая форма. Назначение издевки допускает значительный объем текста; поддевулька должна быть четкой, лапидарной. Сцепление их может быть почти беспредельным (потому-то и существует — мы видели — искусственный прием прекращения словесного бега), но каждое звено должно быть легким и кратким.

Для обозначения такого рода произведений у детей, кажется, нет общеупотребительного названия. Изредка пользуются словом поддевулька или поддеулька. Это слово удачно передает их основной характер, указывает назначение. Наряду с этим словом не только у взрослых, но — хоть редко и не повсеместно — и у ребят, существует другое — поддевка (от «поддеть», поймать на слове). В нем резче, короче, энергичнее схвачена сущность этих слитков крепкого остроумия и цель и характер их применения. Поэтому словом поддевка позволительно обозначить разновидность детской лирики осмеяния, о которой сейчас идет речь.

В пределах этой разновидности необходимо различать несколько групп.

Одни поддевки слажены в форме краткого искусственного диалога, где нужно ожидать возможности быть поддетым (кроме вышеприведенных примеров, см. № 115 — 130); их — большая часть.

Поддевка формы искусственного диалога строится по несложной схеме. Первая часть этой композиционной схемы — завязка, или приступ; вторая — собственно поддевка. Связью между ними служит общее для двух сторон слово (подсказанное одной и повторенное другой), за которое рифмой держится поддевка.

В других поддевках, отливающихся в форму естественного диалога, человек ловится на слове совершенно неожиданно для себя. Отличие в построении этой формы поддевок состоит в том, что здесь отсутствует общее слово. Первая часть, которую можно назвать зацепкой, или придиркой, являясь «речевой акцией», вызывает соответствующую «реакцию» — собственно поддевку, т. е. вторую композиционную часть. Обе части скрепляются рифмой (см., кроме приведенных в тексте, № 131 — 135, 139 — 140 в «Материалах»).

Своим построением напрашивается на обособление небольшая группа поддевок-заманок, представляющих собою сравнительно развитой диалог, в котором одно лицо направляет разговор, другому остается пассивная роль повторяющего условленную фразу или слово.

Инициативная сторона предлагает:

Диалог ведется очень быстро, и редкий вовремя остановится; обыкновенно спохватываются только после того, как «само вылетит» ненужное «и я тоже».

См. также № 136 — 138.

В некоторых поддевках-заманках диалогическая форма выражена только участием в разговоре двух лиц, причем одно из них может не проронить ни слова. В них «реакция», вызванная «речевой акцией», обыкновенно обнаруживается не в речи, а в не выраженных словами эмоциях. В диалогах этой группы еще отчетливее выражены две части: первая — заманки, вторая — поддевка. Пример:

Здесь заманка кончается своеобразной фигурой умолчания, имеющей назначение сначала усилить или закрепить первоначальную ответную «реакцию» (довольство своим положением «в меду»), чтоб затем совершенно неожиданно «поддеть»:

Сюда же относятся случаи, когда заманка, как композиционная часть поддевки, не имеет определенной словесной формы, а скрыта в действии.

Когда, например, ребята ложатся спать, кто-нибудь из них «с заранее обдуманным намерением» предлагает распределить известным образом места на общей постели. Полученное согласие почти всегда обеспечивает успех поддевалы: когда все улягутся, он, дав немного угомониться, выразительно произносит:

Кенка, если он — парнишка находчивый, быстро перестраивает текст поддевки и отвечает:

Есть ответы на поддевки (используемые и в качестве ответов на издевки), которые органически не связаны с тем или иным определенным стихотворением, имеющим значение «речевой акции»; они известны в незначительном числе формул (№ 20, 21).

Также мало формул для специального выражения торжества победителей. Свою радость удачник-поддевала выражает в двустишии:

Иногда эта формула разрастается в четверостишие — путем прибавления еще двух стихов:

Случается, что обмен рифмованными стихами переходит обычные границы словесной перепалки: одна сторона, испытав бессилие слов, приступает к действию, а другая продолжает поддерживать диалог. Если пущенный камень или палка не долетит, «словесники» отмечают:

Если камень или палка пролетит мимо, они констатируют:

В отношении формы стиха поддевки в большей их части являют собою разновидность детской поэтической речи, которую можно приравнять к так называемому складу раешников, характеризующемуся главным образом тем, что неметризованная речь делится на стихи произвольной величины, кончающиеся рифмами.

Исследования по теории техники детского словесного творчества вообще и в частности в пределах рассматриваемых сейчас видов могут плодотворно вестись, опираясь на большое количество материалов. Этим исследованиям должны предшествовать подготовительные работы. Одною из таких работ автор склонен считать настоящую статью, включающую попутные наблюдения над поэтикой небольшой группы произведений детского фольклора. Попутные наблюдения (и притом произведенные на количественно незначительном материале) неизбежно поверхностны и не полны. Тем не менее я счел себя вправе поделиться ими — потому, что на детское творчество в слове с этой стороны до сих пор, можно сказать, не обращено внимания, и затем, чтобы вопросы поэтики детского фольклора считать затронутыми хотя бы мимоходом.

Излагаемая в этой статье попытка ввести некоторое упорядочение в затрагиваемые материалы, вопросы и темы, конечно, не может считаться совершенной, бесспорной. Вводимые здесь подразделения и связанные с ними названия и обозначения являются в значительной степени условными и только служебными, прилагаемыми лишь в целях достижения большей ясности в определении состава детского фольклора и отчетливости в характеристике отдельных его частей.

Введение новой классификации и новых терминов допустимо только в исключительных случаях. Едва ли будет несправедливо утверждение, что в таком именно положении оказывается народнословесник и этнограф, останавливающий свое внимание на русском детском фольклоре. В этой области мы не располагаем какой-нибудь определенной классификацией материалов, не имеем и устоявшейся терминологической традиции.

Надо думать, что вводимыми рубриками не охватывается все разнообразие детских произведений, названных здесь издевками и поддевками. Об этом можно будет говорить определеннее, когда будет накоплен больший материал, чем тот, который до сих пор поступил в научный оборот.

II. Материалы

Краткий очерк

В непродолжительной истории каждого детского поколения наблюдатель подмечает тот же триединый процесс, который устанавливает мыслитель для истории каждого народа и государства. Быт детей лет до семи характеризуется всеми главными признаками «первоначальной простоты»: в нем много неустойчивого, бесформенного, в нем много подражательности. Период лет от семи до двенадцати — тринадцати характеризуется наибольшей самобытностью, напором сил, яркостью; это — период «цветения и цветущей сложности». Затем наступает третий период — «период вторичной простоты» — с его разрозненностью, вялостью, неуверенностью, неустойчивостью.

Бесспорно, что это (как, вероятно, и всякое другое) деление детского возраста на периоды в большой или малой мере условно, но оно полезно при попытках выделить наиболее интересный для наблюдателя возраст; к тому же оно не находится в противоречии со специальными исследованиями периодов человеческой жизни[266].

Самый интересный, яркий и содержательный — второй период. Вторая половина, особенно конец его, характеризуется развитием у детей «хорового начала», общественной жизни, уходом их в жизнь своей среды, настойчивым обособлением от жизни и быта взрослых. Свои игры и свои обычаи, свое право и своя общественность, свой фольклор и свой язык — вот что обособляет детей в периоде «цветения и цветущей сложности» от мира взрослых[267].

Обособленность лишний раз (и, может быть, с большей убедительностью) подчеркивается стремлением детей к созданию языка, который давал бы возможность полнее и в то же время неприметнее для взрослых осуществлять планы, задачи и стремления, связанные с их общественной жизнью.

Этим задачам чаще всего отвечает какой-нибудь искусственный язык, являющийся не только средством общения между членами языковой группы, но и могущий служить целям сокрытия тайны от посторонних, непосвященных — прежде всего от взрослых и уж во вторую очередь — от малышей.

Какие тайны детских сообществ или групп охраняются от взрослых и малышей и почему?

Обладание тайным языком не всегда предполагает у носителей этого языка наличие подлинно тайной организации.

Тайные сообщества, вполне оправдывающие такое название, встречаются в детской среде довольно редко. К ним можно отнести организации, ставящие себе «преступные» цели лишь время от времени и выполняющие их, так сказать, между прочим (кража из огородов, из конопляников), и с полным основанием — более постоянные ассоциации малолетних преступников, спаянных воровством как профессией.

В большей же части детские временные или постоянные ассоциации лишь с известной долей условности могут называться тайными. Они окружаются некоторой таинственностью из подражания образцам (разбойники, индейцы), из необходимости обезопасить себя от насмешек взрослых и вообще людей чужих по настроениям и интересам, из стремления быть или казаться интересными, необыкновенными, из желания «держать фасон» перед малышами, возбуждая их восхищение и плохо скрываемую зависть.

И здесь сила потребности становится силой творчества. Нужда в непонятном для непосвященных средстве общения через слово рождает тайные языки.

Различные виды и разновидности детских тайных языков распространены довольно широко, особенно в городах и больших селах.

Степени их распространенности не вполне соответствует степень интереса к ним и знакомства с ними. Правда, детский argot{23} пользуется вниманием новых беллетристов[268], авторов брошюр о беспризорных детях[269], но блатной язык — не самый распространенный и далеко не единственный в обиходе детских масс. О других детских языках (если не иметь в виду работу Д. К. Зеленина о языке семинаристов[270]) мы встречаем только упоминания и беглые характеристики их[271].

Такое положение дела оправдывает мое намерение опубликовать краткое описание некоторых из тайных детских языков, сделанное на основании имеющихся в моем распоряжении материалов, собранных в разных местах Восточной Сибири: на Амуре (Зея и Благовещенск), в Забайкалье (Чита и Маккавеево), в Иркутской губернии (Иркутск, Тулун и др.), в Енисейской губернии (Красноярск, Енисейск); некоторые записи относятся к Томской губернии.

Недочеты моего сборничка ясны каждому. Он, конечно, не вмещает всех материалов, которые можно было бы собрать в указанных провинциях; данное мною описание не отмечено следами трудолюбного изучения детских языков; оно сделано кратко и схематично и, возможно, с допущением ошибок. Если последуют желательные дополнения и необходимые исправления, то это и будет как раз то самое важное, на что мне хотелось бы надеяться. Таким путем создастся удовлетворительное собрание материалов, обеспечивающее возможность изучения детских языков.

Краткое описание тайных языков

Наблюдения и замечания

Описанные здесь языки составляют сравнительно малую долю всех, «имеющих хождение» в детских городских и сельских группах. Некоторое число их не вошло в мое настоящее описание по случайным причинам; в большом количестве они остаются недостаточно примеченными.

Почти все «школьные способы скрывания истинного смысла речи прибавлением к слову или каждому слогу какого-нибудь условного слога» (определение Поржезинского{31}) или «разные коверкания языка у школьников» (по определению Томсона{32}), как и другие описанные способы взаимообщения через слово, дети и подростки называют языком. Но для каждого языка обычно нет определенного наименования; в жизненном обиходе языковой общины употребляется чаще всего описательное выражение, например, «говорить на бер», «говорить на шицы» и т. п. (§ 3, 9, 13, 14, 15, 16); для некоторых, например argot (§ 27), нет никакого обозначения; сравнительно редко встречаются названия, например, тутни, зутни, оборотный, тарабарский (§ 4, 5, 24, 25, 26).

Все описанные языки должны быть отнесены к тайным языкам: все они (некоторое исключение можно сделать для заумного языка) имеют целью сокрытие тайны. Правда, часто язык служит у малых детей и для забавы, но не они должны браться во внимание, а группы более старшего возраста, являющиеся если не создателями (§ 17) и не всегда преобразователями языка (§ 23), то хранителями, носителями его; в этих группах пользование языком имеет целью «скрывание смысла речи» (§ 3, 5 и др.); если в этих группах и наблюдаем игру языком (с целью ли обратить на себя внимание или с целью заинтриговать кого-нибудь), то и в этих случаях общее положение не нарушается: заинтриговать можно только неожиданным, неизвестным, тайным.

Все эти языки, по Поржезинскому, — «естественные продукты общежития людей, и развиваются они на фоне обычных языков». Выделив детский заумный язык и argot, обо всех остальных описанных тайных языках можно сказать, что в них звуки, грамматический строй, значения слов, часто словарный состав — все сохраняется из обычного языка главной языковой общины (языка взрослых).

Три вида слов можно наблюдать в тайных детских языках. Заумные слова (§ 1) просты: они представляют один легко узнаваемый элемент — только словесный знак. Большая часть слов (§ 3 — 26) состоит из двух элементов — словесного знака и значения. В словах детского argot (§ 27) часто находим три элемента — словесный знак, значение и художественный образ.

Особенностями детских тайных языков, в сравнении с повседневным общим языком, надо считать прежде всего способы словообразования: включение в «основу» слов односложных и многосложных частиц (§ 3, 4, 5 и мн. др.), замена окончаний (§ 18 — 22), перестановка звуков (§ 23, 26), склеивание разных слов (саракот, например, § 27). В то время как обыкновенный язык, по-видимому, обнаруживает тенденцию к ограничению числа звуков в целях возможно широкого и быстрого общения, в тайных детских языках наблюдается противоположная тенденция — к увеличению (нагромождению) числа звуков в словах (§4, 5 и др.) в целях затруднить понимание языка для чужих и тем самым мешать его распространению.

Наряду с увеличением числа грамматических ударений и некоторой подчеркнутости их (§ 4, 5, 6, 7 и др.) во всех описанных языках (исключение составляют, не говоря о заумном, argot и тарабарский) наблюдается почти полное устранение смыслового (логического) ударения и заметное угасание эмоционального тона, которым сопровождается в обычном языке «передача понимаемого нами осмысленного содержания сообщения», по слову Шпета{33}.

Приметной особенностью большей части языков является быстрое произношение и, как следствие, сокращение пауз до возможного минимума.

Утрачивая в одном отношении, некоторые языки выигрывают в другом: например, скопление гласных создает музыкальность языка (§ 4, 5, 10 и др.).

Очень редко удается установить, кто является творцом, изобретателем того или другого языка (в сделанном описании только в одном случае дается такое указание — § 17); немного чаще встречается возможность говорить о преобразовании языка и о преобразователях (см. § 4, 5, 23).

Носителями их являются преимущественно городские дети, как мальчики, так и девочки; если они наблюдаются у некоторых групп сельско-деревенской детворы, то, за редкими исключениями (§ 19), почти всегда можно установить воздействие — посредственное или непосредственное — города (§ 4, 22, 24, 26).

Возраст их — от 8 до 15 лет; в отдельных редких случаях можно говорить о пользовании тайными языками детей более младшего возраста, несколько чаще — подростков старше 15 лет[305]. Период раннего детства, как и начало второго периода, видимо, не создают тех условий, которые вызывают появление тайного языка. В одних случаях, может быть, анатомические основы речи у детей недостаточны для овладения сложным языком и особенно манерой произношения. В других случаях, может быть, еще нет таких тайн, которые послужили бы толчком к усвоению тайного языка. Такое предположение подсказывается тем наблюдением, что ребята этого возраста, перенимая от старших тайный язык и пользуясь им как тайным при общении со старшими, — в своем кругу, в кругу однолеток, пользуются им только для развлечения, ради забавы.

Превращаясь в средство для забавы, такой язык теряет свое основное свойство, т. е. перестает быть тайным; поэтому ребята постарше иногда изобретают особый язык, недоступный малышам (§ 17).

В городе или районе, на территории школы существует несколько языковых общин; каждой желательно иметь свой тайный язык; обыкновенно каждая община владеет не одним языком; один из них — в роли эсперанто, употребляющийся для сношения с другими языковыми группами. Иногда группа девочек имеет свой тайный язык, которого не должны понимать мальчики; к нему они прибегают в случаях необходимости обменяться между собою словом в обществе мальчиков.

Большая часть описанных тайных языков сравнительно легко дается и неграмотным членам языковых групп (§ 4, 19 и др.). Разница между грамотными и неграмотными в границах языковой группы заключается в том, что господствующий в определенной провинции говор (акающий или окающий) у неграмотных выступает заметно, в то время как члены языковой общины, отягощенные школьной грамматической эрудицией, гласные, а иной раз и согласные, звуки произносят «по-книжному» (§ 7, 16, 18); стоит отметить также большую свободу неграмотных в разделении слов на слоги (§ 16, 18 и др.).

Изобретение нового языка — дело, надо думать, далеко не повседневное. Обыкновенно язык получается, как культурное наследство, младшими товарищами от старших. Но унаследованный язык, как сказано, иногда творчески перерабатывают, применяясь к обстоятельствам, вкусам и проч., подвергая изменениям, преобразованиям. Источники, питающие детское языковое творчество, различны. В отдельных, не очень редких, случаях можно наметить и книжные изводы: «Маленькие дикари» Сетона-Томпсона дают готовый язык и подражания ему (§ 4), «На Крайнем Севере» Лонга обогащает детский словарь, дав прозвища и обозначения, которые вошли составною частью в тайный язык (§ 4); то же приходится сказать про «Песнь о Гайавате» и о романах Фенимора Купера; Аверченко подсказал принцип или, правильнее, дал эмбрион оборотного языка (§ 24); кажется, через сочинения Мельникова-Печерского вошел в детскую среду тарабарский язык (§ 26); через сборник детских пьес вошел в обиход подражательный язык (§ 22)[306].

Некоторые из тайных детских языков отличаются удивительной живучестью. Для одного имеем засвидетельствование его по меньшей мере шестидесятилетней давности (§ 19); нет оснований отказываться от мысли, что давность существования другого языка должно измерять по малой мере десятилетиями, разделяющими начало нашего столетия от времени пребывания в бурсе Помяловского (§ 23), и пр.

Некоторые из описанных детских языков имеют большое географическое распространение; см. § 5, 7 и др.

Каким требованиям должен удовлетворять искусственный, в частности тайный, язык, чтобы привиться в детском обществе, сохраниться и широко распространиться?

Требования эти (поскольку дело не касается тарабарского языка и argot) главным образом практического характера.

а) Прежде всего этот язык должен быть непонятным для непосвященных. Как только язык дешифрирован, особенно взрослыми, немедленно его осложняют или совершенно оставляют, заменяя новым (§ 23): хорошая группа недаром владеет несколькими языками.

б) Он может и, чтобы возбудить интерес, должен быть сложным и трудным, но в меру — не настолько, чтобы им не мог овладеть круг детей и подростков, корпорация.

Пользуются предпочтительно тем языком, который в определенных обстоятельствах является наиболее полезным, целесообразным. Меньший возраст обыкновенно пользуется языками более простыми — в меру сил и возможностей (§ 8, 13, 16). Восходя «от силы в силу», тонко овладевают более сложными и, значит, более трудными языками.

в) Строение языка должно обеспечивать быстроту произношения. Быстрота произношения преследует те же цели сокрытия тайны (§ 3, 8, 9, 23).

Она достигается выбором четких вставных слогов, помещением ударения в самом начале слова или определенной группы звуков или в конце; в средине слов ударение если и встречается, то очень редко.

г) К искусственному языку предъявляются и требования эстетического порядка: он должен быть звучным и ритмичным.

Звучность достигается или равномерным чередованием гласных и согласных, или преобладанием гласных (§ 4, 5, 17); или подбором звонких согласных (§ 19); во многих случаях наблюдается ассимиляция соседних или несоседних звуков — гармония гласных, состоящая в том, что гласные утка частично или полностью уподобляются гласным основы (§ 4, 5, 10, 11, 23). Члены языковой общины, не лишенные «чувства языка», в затруднительных случаях умеют избежать всего неуклюжего, жесткого, мертвого, сухого в используемом языке (§ 6, 10, 13, 17, 23, 24). Повторение через определенные, иногда точные, промежутки времени одних и тех же тонко подобранных звуков и их комплексов, нередко сообщает речи ритмичность. Косность неподвижных привычек и правил пользования словом преодолевается со смелостью, ничем не ограниченной, и радостью, не отравленной робостью и сомнением.

Публикация А. Ф. Некрыловой и В. В. Головина

русский ШКОЛЬНЫЙ ФОЛЬКЛОР

Редактор

Ю. А. Михайлов

Художественный редактор

Е. В. Гаврилин

Технический редактор

М. А. Страшнова

Корректор

О. Г. Наренкова

Компьютерная верстка

О. Н. Бойко и Н. Ю. Осипова

ЛР № 063160 от 14.12.93 г.

Сдано в набор 28.08.97 г. Подписано в печать 22.12.97 Формат 84^х108 1/32. Бумага офсетная № 1. Гарнитура «Баскервиль». Печать офсетная.

Печ. л. 23,50. Усл. печ. л. 39,48. Тираж 10 000 экз.

Заказ № 85.

Научно-издательский центр «Ладомир»,

103617, Москва, К-617, кор. 1435

ООО “Фирма «Издательство АСТ»”

Лицензия 06 ИР 000048 № 03039 от 15.01.98.

366720, РФ, РИ, г.Назрань, ул. Московская, 13а

При участии ООО “Издательство АСТ-ЛТД”

Лицензия В 175372 № 02254 от 03.02.97.

366720, РИ, г.Назрань, ул. Фабричная, 3

Отпечатано с оригинал-макета в Тульской типографии.

300600, г. Тула, пр. Ленина, 109.