Русский спецназ. Трилогия в одном томе - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Александр Владимирович Марков (5) #50

5

– Это самый ответственный момент, – пояснял Томчин, стоя возле Шешеля, которого уже начали облачать в космический костюм, прилаживали сапоги и перчатки. До шлема только дело не дошло, – представляете, вы после трех суток полета, добрались до Луны и вам остается сделать всего один шаг, чтобы ступить на ее поверхность. Заметьте – всего один. На Луне нет атмосферы. Ветер не может стереть ваши следы. Они сохранятся там, пока существует Солнечная система. А ей еще отпущено пять миллиардов лет. Ваши следы – это памятник, который долговечнее всего, что создали люди. Они переживут и египетские пирамиды, и афинский акрополь. Они останутся на Луне, когда всех, кто жил до вас, при вас и после вас, забудут. Вы должны ощутить грандиозность этого момента.

– Уже ощущаю, – сказал Шешель. Ему на голову водрузили шлем, и он знал, что вскоре начнет потеть.

Томчин помахал перед Шешелем листочком бумаги.

– Вот это – фраза, которую вы должны сказать, когда ступите на лунную поверхность. Всего одна фраза. Но мои лучшие сценаристы писали ее неделю. Они отработали массу вариантов. Может, сотни, а может, и побольше. Пока наконец‑то не нашли вот это. Вы помните?

– Да, я вчера вечером просматривал как раз этот эпизод, – не моргнув глазом, врал Шешель.

– Очень хорошо. Тогда надо приступать, пока вы не забыли.

– Забудешь такое, – сказал Шешель, взял у Томчина листок, пробежал слова глазами, потом еще раз, чтобы они окончательно засели у него в голове: – «Маленький шаг для человека, но большой для всего человечества». Хм. Очень помпезно. Вы не находите?

– Нет. Не нахожу. Вы можете предложить что‑то лучше?

– Мне надо подумать.

– Нет времени думать. Мы приступаем. Вас Луна ждет.

– Она ждала меня, как вы сказали, сколько миллиардов лет?

– Я этого не говорил, но если вы намекаете на то, что она подождет вас еще пару дней, то ошибаетесь. Нет. Луна, может, и подождет и с небосвода через эти два дня никуда не исчезнет, но съемки ждать так много не могут. Все готово. Приступаем.

Его опять заточили в капсулу как Ивана‑дурака в бочку, но пустили странствовать не по морю‑окияну, а хотя именно по морю‑окияну, только космическому. Царевну вот, отца прогневившую, в спутницы не дали. Один он как перст во всей этой пустоте. Где там Спасаломская? Вспоминает ли его добрым словом или забыла?

Подводники и танкисты всегда жалуются, что у них слишком мало жизненного пространства. Окажись они в капсуле хоть на несколько минут, стали бы считать, что субмарина и танк очень просторны и комфортабельны. Все познается в сравнении. Шешель хорошо понял эту истину.

Он сидел в капсуле, без света, как в темном погребе. Но там было просторно, а здесь его отовсюду стискивали стенки. Симптомов клаустрофобии он никогда не испытывал, но думал, что, останься он здесь подольше, нет, не на три дня полета, а хоть на один, то почувствовал бы первые ее проявления. Томчин пояснил, что это спускаемый аппарат. На Луну он полетит на корабле, где не то что ноги можно будет вытянуть, но и поплавать в невесомости, как в бассейне, наполненном воздухом, который отчего‑то может удерживать человека на весу без всяких хитроумных сооружений типа аэроплана или дирижабля.

Все звуки за пределами капсулы превращались в шорохи и гул, разобрать отдельных слов он никак не мог, если только Томчин не начинал кричать в мегафон, отчего оглохнуть могли все, кто окружал его, но только так он мог дать Шешелю какую‑то команду.

Ноги согнуты, голова чуть задрана вверх. Он чувствовал себя цыпленком в скорлупе. Разбив ее и вылупившись, он так же окажется в неведомом для себя мире. Вряд ли более враждебном, чем Земля. Скорее безразличном к нему.

Рявкнул мегафон. На этот раз Шешель слов не разобрал. Но команда была ему не нужна. Он помнил, что ему надо делать. Он приподнял руки, уперся ладошками в крышку капсулы, надавил на нее. Появился маленький просвет. Внутренности капсулы залило белым лунным светом. Томчин долго выставлял осветительные приборы, чтобы добиться такого эффекта.

Его снимали две камеры – одна снаружи и одна внутри капсулы, фиксируя момент вылупления человека. Шешель не слышал, как она включилась.

Он разогнулся. Вначале из капсулы высунулась голова в шлеме, оглянулась по сторонам, точно искала – не встречает ли кто. На него смотрело как минимум человек двадцать, но Шешелю пришлось сделать вид, что он ослеп и никого не видит.

Студия занимала павильон метров десять на десять. Пол был усеян мелким песком, скорее даже пылью, такой же серой. Изредка, как нарывы на коже, на нем вздымались небольшие кратеры. Проткни их, надави посильнее, потечет гной или магма. Но Луна – холодный камень. Там под серой пылью, сколько ни рой, огня нет. Здесь слишком холодно. Если снять костюм, превратишься в ледяную статую, будешь стоять здесь, пока крохотный с песчинку метеорит не разобьет тебя на миллиарды маленьких осколков, которые осядут искрящейся пылью на поверхность Луны. Вот что надо снимать. Эффектная бы сцена получилась.

Низко над головой нависло небо. Так хочется достать его рукой, потрогать звезды. Может, не обожжешься. До потолка метров семь. Даже на Луне будешь только зря руками махать, как птица, которая еще летать не научилась. Максимум метра на полтора подлетишь. Да и воздуха здесь нет. Держаться не за то. Звезды очень яркие. Таких с Земли не увидишь.

Шешель задрал к небесам лицо и стоял так, не делая ни одного шага, очарованный открывшимся ему видом.

Четыре осветительных прибора заливали поверхность белым. Они походили на очень яркие звезды. Они очень близко. Гораздо ближе тех, что светят с небес. Шешель ошибся. Его занесло не на Луну, а на планету, расположенную в системе четырех звезд. Сколько же он пролетел? От космических расстояний голова идет кругом. Планета эта должна двигаться по сложной и замысловатой орбите, высчитывая которую, местные астрономы прокляли все на свете.

Какие горячие звезды. Шешель, все больше покрываясь потом, чувствовал их жар. Очень яркие. Глазам больно. Нужно привыкнуть к ним.

Томчин продолжал что‑то кричать. Шешель оставался глух.

Лестница выдвигалась автоматически. Она уткнулась в лунную поверхность еще до того, как Шешель открыл люк. В надутом, хоть и не полностью, бесформенном костюме идти крайне сложно. Подуй сейчас ветер, Шешель не успел бы зацепиться надутой рукой за какую‑нибудь скобу на капсуле и унесся бы как мячик. Кто побежит ловить его? Хорошо, что на Луне нет воздуха и ветра нет.

Держаться за поручни приходилось лишь одной рукой. В другой он сжимал небольшой, в половину человеческого роста флажок Российской империи на металлическом древке. Флаг натянули на проволочную раму. Иначе на Луне он безжизненно опал бы. Из‑за этого нести его было неудобно. Плохо, что на Луне нет ветра.

Он попятился, осторожно нащупал ногой ступеньки, точно под каждой из них могла быть припрятана мина, и, как только он коснется ее, она взорвется. Все это со стороны выглядело неуклюже, будто медведь по лестнице спускается. Цирковой медведь – вот кем он был. Куда как эффектнее спрыгнуть с капсулы, прямо на поверхность – благо высота небольшая, метра полтора всего, но такого планирования, как на Луне, не выйдет. Грохнешься тяжело, осядешь, точно разваливаться на части начал, и первыми треснули в коленных суставах ноги.

Нога уткнулась во что‑то мягкое, податливое. Тонкий слой. Как сахарная пудра на пирожном. Дальше шел камень. Будто поверхность оттаяла на несколько миллиметров, а дальше шла вечная мерзлота, растопить которую не могли даже четыре огромных звезды, свети они хоть тысячу лет, хоть миллиард. Они перегорят быстрее. В них кончится энергия. Они взорвутся, осыпая серую пыль стеклянными осколками.

Шешель обернулся. Сейчас лицо его должны были снимать крупным планом. Волосы намокли от пота. Он струился по лбу. Можно вообразить, что от волнения, а не от духоты. Ему катастрофически не хватало кислорода, будто он действительно оказался на Луне, а системы подачи воздуха работали с перебоями. Открыть бы шлем и впустить в себя пустоту.

Напротив него стояли осветители, техники, операторы, Томчин и еще масса людей, которых он не знал. Все они оказались на Луне гораздо раньше его. Он опоздал, но они хотели подготовить ему достойную встречу. Вот только о хлебе с солью отчего‑то забыли. Возможно, сейчас из‑за их спин выйдет красавица в русском национальном костюме, в кокошнике и сарафане, поприветствует его. Походка ее будет лунной, даже без хитроумных приспособлений, выдуманных Шагреем. Зачем они ей? Ведь она и так не идет, а плывет. Шешель улыбнулся. От удушья он начал терять сознание, проваливаться куда‑то, но яма эта оказалась без дна и он все падал и падал, будто выбросился из аэроплана, когда тот добрался до небес, а земля убегала из‑под ног. Губы его прошептали:

– Видели бы меня сейчас ребята из эскадры – умерли бы от смеха.

Никто не разобрал его слов, но по движению губ Томчин понял, что это не та фраза, которая была в сценарии.

– Что вы говорите? Что? Это не то. Неужели вы забыли? – кричал он в мегафон. Все оглохли. Все, кроме Шешеля. Но он тоже ничего не слышал, кроме крови в своих ушах. Он встретился взглядом с глазами Томчина. Тот замолчал.

– Хорошо, – сказал Шешель. – Я помню все, – и после паузы продолжил: – Какой маленький шаг для человека, но какой большой для всего человечества.

– Наконец‑то. Паузу при монтаже вырежем, – закричал Томчин, забыв оторвать от губ мегафон, точно давал эти пояснения Шешелю. Но они нисколько не волновали его. Все морщились, затыкали уши руками, а Томчин ничего этого не видел.

Шешель ухватил древко двумя руками, покрепче сжал его, размахнулся, точно это копье было, а он хотел добить зверя, распластавшегося возле ног, и изо всех оставшихся сил опустил его. Он метил еще не изведанные земли, как метили их древние мореплаватели. Впервые высаживаясь на незнакомые земли, они втыкали в них крест или флаги своих стран, становились на колени, целовали песок и объявляли, что отныне эти территории принадлежат Испании, Португалии, Британии, России.

Он не упал на колени, он даже не перекрестился. Забавно, если он сделает это, посмотрев при этом на Землю.

Луна – территория Российской империи!

От такого у кого угодно подкосятся ноги.

Он достиг дна бездны. Перед глазами все помутилось. Что было дальше, он уже не мог вспомнить.

– Взмыленный какой, – спустя полчаса приговаривал гример, расчесывая Шешелю волосы.

– Это излишне, – сказал Шешель, – сейчас на меня опять нахлобучат вон ту штуку, – он показал на шлем, – и волос видно не будет.

– Я должен расчесать вам волосы. Это моя работа. Испугались же все, когда вы упали. Что стряслось, думаем? Не приступ ли сердечный.

– Да. Что‑то вроде этого. Луна все‑таки. Должны понимать, что никакое сердце такой радости не выдержит, – шутил Шешель.

Он глубоко дышал, насыщаясь кислородом. Осветительные приборы сильно нагрели воздух в студии, а из‑за того, что здесь находилось не меньше двух десятков человек, он стал душным. Но Шешель пил его с таким же наслаждением, как путник, пройдя пустыню, припадает к грязной лужице и не может оторваться от нее. Нет для него ничего желаннее в эти минуты. Ну, может, хочется еще стаканчик прохладной минеральной воды. Именно прохладной, а не холодной. Он чувствовал себя загнанной лошадью. Таким холодная вода противопоказана, пока они чуть не остынут.

– В общем, все неплохо, – сказал Томчин, – переснимать не будем. Как настроение?

– Бодрое. Воды можно?

– Принесите стакан воды, – распорядился Томчин, полуобернувшись. Приказ этот ни к кому конкретно обращен не был. Кто‑то за спиной Томчина сорвался с места, побежал прочь из студии. Не один человек, а несколько устроили своеобразное соревнование. Они даже не знали, как наградят того, кто победит.

– Я просил один, – недовольно сказал Томчин, когда к нему одновременно потянулись три руки, каждая из которых держала стакан с водой. Пузырьки поднимались со дна, добирались до поверхности и лопались, поднимая в воздух мельчайшие брызги.

– Я не откажусь от трех, – сказал Шешель. Ведь слышали они, что это он просил воду, так нет – принесли Томчину а про Шешеля будто забыли. Подхалимы.

– Хорошо. Оставьте все, – сказал Томчин, – а теперь идите и не мешайте нам, – он уже забыл об этих людях. Они не стоили его внимания. Он смотрел на Шешеля.

– Сейчас мы приступаем к одному из самых главных эпизодов фильма.

«В этом фильме неглавных эпизодов, похоже, просто нет».

Шешель пил залпом стакан за стаканом и ничем не мог ответить Томчину, кроме как довольным бульканьем. Кадык ходил ходуном, похожий на поршень, заталкивающий в желудок очередную порцию воды. Он остановился, когда последний стакан опустел наполовину.

Все это время Томчин что‑то рассказывал, но Шешелю будто тампоны в уши запихнули, наподобие тех, которыми оберегают свои барабанные перепонки артиллеристы во время массированного обстрела неприятельских позиций. В ушах шумело, как после легкой контузии. Он почти ничего не слышал за исключением словосочетания «Лунная походка», периодически проскальзывающего в речи Томчина.

– Вы все поняли?

– Да, – кивнул Шешель.

– Тогда продолжим. Все по местам.

Шешель быстро допил воду. Ему показалось, что в первом стакане она была вкуснее, чем во втором, и уж тем более, чем в третьем, будто воду из разных источников набирали.

«Вы зря столько пьете. Чем больше в организме воды, тем больше потовыделения, ну и не только этого», – припомнил Шешель слова Томчина. Совету этому он не внял. Пришлось расплачиваться за невоздержанность.

Он молчал, когда ему водрузили шлем на голову. Но кислое выражение на лице лучше любых слов говорило: «Когда же закончатся эти мучения?»

В голову стучались безумные мысли, требовали пустить.

«Вот бы подкараулить Шагрея, сотворить с ним что‑нибудь этакое, чтобы он уже не мог придумывать новые и новые пытки».

Тонкий канат уходил в небеса. На самом деле там – вдоль звездного неба шла балка, выкрашенная в черное, чтобы не выделялась на фоне космоса. На ней крепился механизм, который мог свободно передвигаться по балке. Он состоял из колесиков, подшипников и системы блоков, через которые и был перекинут канат. Один его конец опоясывал грудь Шешеля, а другой находился в руках техников. Когда Шешель делал шаг, техники тянули канат на себя, чуть приподнимая пилота и одновременно перемещая систему механизмов по балке, после канат медленно отпускался. С каждым шагом вся эта процедура проделывалась вновь. Шешель прыгал как кенгуру – так же высоко и так же далеко.

Техников набрали крепких и сильных. Для кандидатов на эту должность, видимо, устроили соревнования по перетягиванию каната. Рядом с ними пристроился Шагрей. Он следил за движениями Шешеля и подавал техникам команды – совсем как рулевой на лодке.

Техники натоптали, подготавливая эту сцену, потом заботливо стерли следы своего пребывания на лунной поверхности, а то, заметь их исследователь космического пространства, хватил бы его удар. Это хуже даже, чем забраться на Эверест и увидеть на его вершине флаг другого государства, а заодно и письмо с подписью и пожеланием дальнейших успехов. Такое испытал Скотт, когда дошел до полюса. Ведь за несколько дней до него там уже был Амундсен. Вся жизнь и все испытания – впустую.

Техники переусердствовали и стерли заодно и отпечатки, оставленные здесь Шешелем. Слишком сложно оказалось выделить их среди остальных следов. Пришлось их восстанавливать.

Пару минут Шешель бродил по лунной поверхности, а в это время Томчин отчитывал собравшихся перед ним техников за нерадивость. Грозился лишить их не только премиальных, но и зарплаты за то, что по их вине съемочный процесс затягивается, а каждая минута простоя обходится студии так дорого, что лучше об этом и не заикаться. Техники стояли от него в двух‑трех метрах. Поскольку Томчин кричал на них в мегафон, очевидно, полагая, что так его лучше поймут и впредь подобные ошибки не повторятся, слышал его и Шешель, старательно вытаптывающий лунную поверхность, точно его пустили на нее немного попастись.

Осветители отрегулировали свои приборы, чтобы у Шешеля не получалось несколько теней, а то дотошный зритель увидит это и догадается, что дело на самом деле происходит не на Луне, а на какой‑то очень отдаленной планете, находящейся в системе нескольких звезд. Он встанет с кресла и закричит: «Вас обманывают! Это не Луна! Это Альдебаран!» Вот шуму‑то будет. Того и гляди зрители начнут требовать назад деньги за билеты. Шешель согнул колени и подумал, что если и разогнется, то с трудом, потому что помимо костюма на плечи давил еще и прикрепленный к спине металлический рюкзак, где якобы хранились запасы сжиженного кислорода.

Шешель закряхтел, бросил тело вверх и немного вперед. Его подхватила какая‑то сила, и он воспарил к небесам. Теперь до них точно дотянешься рукой, а при желании и звезду сорвешь. Но он промахнулся, стал опускаться, коснулся поверхности в двух метрах от начала прыжка, снова оттолкнулся, взмыл к небесам и опять не достал звезды.

Ему нравилось это ощущение полета. Вот только сколько он выдержит? Он не мог вспомнить, на каком прыжке, пятом или шестом, сила, тянувшая его к небесам, исчезла как раз в тот момент, когда он только начал плавно опускаться. Он пошел резко вниз. Луну под его ногами так быстро и неожиданно подменили на Землю, что он не успел сгруппироваться, понять даже не успел, что падает, и рухнул головой вперед, лицом зарывшись в пыль, так что она почти скрыла стекло шлема.

Он ударился о стекло подбородком, прикусил язык, почувствовал кровь на губах, а чуть позже, когда попробовал подняться, понял, что кровь течет и по лбу, собираясь на бровях. Вскоре она начнет застилать глаза. Шешель отбил колени и грудь. Дыхание перехватило, точно кто‑то перекрыл трубу, по которой струился в легкие воздух. Он не мог несколько секунд вздохнуть. Когда это у него вышло, воздух он глотал маленькими порциями, потому что каждый такой глоток сопровождался колючей болью в легких, точно вместе с воздухом он проглатывал еще и несколько иголок, но они безболезненно проходили через рот и горло, а знать о себе давали только в легких.

Он встал на четвереньки, замотал головой, как собака, отряхивающая с мокрой шерсти воду. Думал, что так сумеет вытряхнуть боль. Но эффект получился обратный. Его замутило. Он закрыл глаза, а когда попробовал открыть, оказалось, что правое веко склеено чем‑то липким и теплым.

Подняться на ноги ему помогли. Он не видел кто, потому что стекло шлема оказалось с внешней стороны испачкано пылью, а с внутренней – кровью. Несколько рук вцепилось в него. Вначале он чувствовал только душный приторный запах крови, потом с него сняли шлем. Он забыл о боли в легких, ухватил побольше воздуха. На этот раз он проглотил мало иголок.

– Что случилось? – хорошо, что зубы не выбил. Сейчас бы шепелявил.

– Канат оборвался, – сказал техник, освободивший Шешеля от шлема.

Гример влажной ваткой, смоченной спиртом, стирал кровь. Ссадину на лбу защипало. Даже не смотря в зеркало, Шешель знал, каким местом ударился.

– Как вы себя чувствуете? – поинтересовался Томчин.

– Ничего. Голова немного болит. Но бывало и хуже. Гораздо хуже.

– Не сотрясение ли у вас? Проверить бы надо.

– Обойдусь.

– Что с этим делать будем? – Томчин кивнул на ссадину на лбу Шешеля.

– Заштукатурю, и не заметите, – ответил гример.

– Так. Так. Что же вы, милостивый государь, канат такой тонкий прицепили? – спросил Томчин у Шагрея.

– Я посмотрю его. Должен был выдержать вес, – задумчиво сказал Шагрей, потирая подбородок. – Может, брак подсунули? Волокно не качественное или еще что. Я посмотрю.

– Сделайте милость. А то главного героя угробим в самом начале съемок.

– А вы что, хотите угробить меня в самом их конце? – вмешался в разговор пришедший в себя Шешель.

– Боже упаси, – сказал Томчин, – я хочу приберечь вас для следующих картин.

– Марс покорять?

– Посмотрим. На сегодня, вероятно, все.

– Если бы вы жили в Средневековье – цены бы вам не было, – съязвил Шешель, обращаясь к Шагрею.

– Это отчего же?

– Инквизиторы в вас души бы не чаяли. С вашими‑то талантами. Ох. Вы придумали бы такие приспособления для пыток, что признания в содеянных богохульных делах у колдунов да ведьм можно было бы легко получить. Никто не отказался бы.

– Полно вам, – сконфузился Шагрей и чуть покраснел.

– Это я шучу так. Не обижайтесь, – сказал Шешель Шагрею, потом обратился к Томчину: – Вот о чем я подумал, а не может ли наш исследователь кого‑нибудь встретить на Луне?

– Селенитов, что ли? Маленьких зеленых человечков?

– Почему обязательно зеленых? Пусть будут розовые или желтые.

– На кого это вы намекаете? Нет. Желтых нельзя по политическим соображениям. Пусть будут зеленые.

– Фильм‑то черно‑белый. Никто цвет не различит.

– Отчего вы думаете, что он черно‑белый выйдет? Есть у меня кое‑какие задумки, но пока об этом рановато говорить, а вот о человечках… Что вы думаете, господин Шагрей? – подмигнул Томчин.

– Лунная поверхность хорошо изучена астрономами. На видимой ее стороне нет никаких поселений. Возможно, они окажутся на невидимой, но я в этом сомневаюсь. Вот если предположить, что живут они под поверхностью? Действительно. Почему бы и нет? Этот вариант можно обсудить. Я придумал уже, как наш герой найдет их, – Шагрей сделал многозначительную паузу, но все и так внимательно слушали его. – Наш герой при очередном прыжке пробивает лунную поверхность, которая на самом деле оказывается крышей их поселения, и проваливается внутрь. Он падает. Высота огромная.

– Ох, – простонал Шешель. Он понял, что над ним подшучивают.

«Вот выдумал‑то проблем на свою голову», – подумал он и вознес взгляд к звездным небесам. С них свисал оборванный трос. «Вот как надо добираться до звезд. Найти вот такой же трос, позабытый Всевышним, и полезть по нему вверх. Времени, правда, много уйдет. Руки устать могут. Ослабеешь, разожмешь руки и грохнешься вниз. Радости от такого полета мало».

Но он отвлекся. Он хорошо помнил еще предыдущее свое падение, и ему совершенно не нравилась перспектива провалиться и в город лунных жителей, причем, скорее всего, Шагрей вновь изобретет для этого какой‑нибудь особенно болезненный способ.

– Ничего. Ничего, – успокоил Шешеля Томчин, – все будет под контролем. Мы обсудим ваше предложение. Кстати, пока вы тут прыгали, как, простите кенгуру, забегала Спасаломская. Ей очень понравилось. Она прямо‑таки лучилась от восторга, увидев вас. Вы произвели на нее впечатление. Поздравляю. На днях она освободится, и мы начнем снимать вас вместе.

Шешелю показалось, что во время своих прыжков он слышал смех. Тогда он еще подумал: «Странно, что этого весельчака не останавливает Томчин и не отправляет его прочь». Теперь он знал, кто над ним смеялся. Правильно. Какие еще эмоции, кроме смеха, может вызвать человек, которого привязали веревкой к балке под потолком и при каждом шаге подтягивают, чтобы он прыгал, как… как кенгуру. Она ушла до того, как он упал.

– Сцена получилась превосходно, – продолжал Томчин, чтобы чуть развеять мрачные мысли Шешеля, которые отражались и на его лице. – Нам вполне для фильма хватит тех прыжков, которые вы успели сделать до падения. Переснимать не будем. – Спасибо. Уважили.

– Пожалуйста.

Шагрей, осмотрев порвавшийся трос, пришел к выводу что несколько его волокон были перерезаны, Томчин этим фактом был озадачен. Не хватало еще диверсий внутри студии. Мало ему внешних врагов, так еще и внутренние появились. Нетрудно догадаться, куда идут нити заговора и кто заказчик этой диверсии. Тот, кто перерезал канат, – лишь исполнитель. Сделать это мог кто угодно. Любой из техников. Не устраивать же каждому из них допрос с пристрастием. Все обвинения окажутся голословными, доказательств никаких и злоумышленника не найти. Не найти, если не прибегнуть к помощи одного из пыточных аппаратов Шагрея. Неужели конкуренты обзавелись шпионом в его студии? Значит, им известен каждый его шаг. Может, обратиться к помощи Шагрея?

Тем временем, переодевшись и смыв грим, Шешель встретил в коридоре студии Спасаломскую.

– Вы так заняты на съемках, бравый майор военно‑воздушных сил, что не видите ничего вокруг.

– Маленькое уточнение. Я теперь не в военно‑воздушных, а в космических служу, и не майор, а половник, – сумел‑таки парировать Шешель эту словесную подачу Спасаломской.

– Учту. Поздравляю с повышением.

– Спасибо. И я скорее сказал бы, что это вы так заняты на съемках, что у вас нет ни минуты свободного времени.

– Обещаю, что вскоре мы приступим к совместным сценам.

– Жду не дождусь. Считаю каждое мгновение. Хорошо бы отрепетировать что‑нибудь до начала съемок.

– М‑м‑м… на сегодня, судя по вашему виду, рабочий день у вас закончился?

– Зрите в корень.

– Тяжело Луну покорять? – Спасаломская кивнула на ссадину на лбу Шешеля.

– Признаться, нелегко. Поджидают всяческие неожиданности, предусмотреть которые даже гений инженерной мысли, коим, на мой взгляд, и является Шагрей, увы, не может. Но тем интереснее. Мир стал бы пресным и неинтересным, если бы мы знали обо всем, что в нем будет происходить.

– О, что это вас потянуло на философские размышления? Я вовсе не давала для этого поводов. Верю в вас, и, похоже, Томчин возлагает на вас большие надежды. По крайней мере, мне он личного водителя не предлагал и авто служебное не выделял.

– Позвольте исправить это досадное упущение нашего работодателя и предложить себя в качестве вашего личного водителя.

– Пожалуй, я соглашусь, – после небольшой паузы, делая вид, будто раздумывает, сказала Спасаломская, – вашему водителю хорошо живется. Вы совсем его не загружаете. Другие звезды нашей студии, к коим я себя из‑за скромности не отношу, заставляют своих водителей каждый вечер то по ресторанам себя возить, то по театрам, а то и на просмотры картин, в которых они играют. Знаете, от этого они удовольствие получают, а еще большее, когда их в зрительном зале узнают, вначале автографы раздавать начинают, а потом, когда поклонников становится слишком много и они готовы прямо‑таки на части своих кумиров разорвать, чтобы хоть лоскуток одежды на память заполучить, приходится им спешно ретироваться. Адреналина в крови получается от таких встреч много. Хватит для дальнейшей плодотворной работы. Водителям вот только приходится в таких случаях выступать еще и в качестве телохранителей, а за это им никто не доплачивает. Безобразие. И куда только профсоюзы смотрят? На мой взгляд, сидели бы они в авто, смотрели бы, как толпа общается со звездой синематографа, и не вмешивались. Право же, если звезда такая не переживет подобной встречи, большой беды не будет. Новая звезда появится. Как вы думаете?

«Эх, какой у нее острый язычок, – подумал Шешель, – про новую звезду явно на меня намекает», а вслух сказал:

– Что вы, Елена. Нельзя так транжирить золотой запас страны, а именно к нему склонен я относить звезд синематографа.

– Скорее не страны, а… ну не будем уточнять.

– Может быть. Может быть. Уточнять не стоит. Но тем не менее звезда доставляет населению радость. Чтобы появилась новая – необходимо соответствующие условия создать, а это довольно трудно. Вы, забыл спросить, не любите свои фильмы смотреть в обычных кинотеатрах?

– Боитесь, что придется меня защищать от поклонников?

– Нисколько. Напротив – почту за честь и живота не пожалею, чтобы уберечь здоровье очаровательной женщины, лучше которой, хоть весь свет обойдешь, не найдешь.

– Не повезло вам. Ненавижу свои фильмы.

– Жаль. Я вот другого мнения. Куда вы хотите сегодня поехать?

– Вечер хороший. Теплый. Я бы гулять пошла. Бросила бы авто где‑нибудь. Гулять бы отправилась, но…

Она сделала паузу будто задумалась, а на самом деле кокетничала, полагая, что Шешель догадается, как должна завершиться эта фраза. Шешель оказался редкостным тугодумом или только притворялся.

– Боюсь, что нам спокойно погулять не дадут, – наконец закончила Спасаломская.

– Тогда театр или кино.

– Что вы. Что вы. Последнее отпадает. Я же говорила вам, что не отношу себя к тем, кто любит смотреть себя на экране. Мне достаточно того, что Томчин заставляет меня просматривать каждую отснятую сцену с моим участием и даже дубли, которые ему не понравились и в итоговый вариант не вошли, а после этого мы еще смотрим и весь смонтированный фильм.

– Но ведь есть фильмы, где вы не играете?

– Смотреть фильмы конкурентов – не патриотично.

– Так, значит, театр?

– Да. Пока доберемся до центра, решим, какой именно. У вас есть пожелания?

Это походило на предложение последнего слова подсудимому перед вынесением приговора, причем суд уже все для себя решил и это последнее выступление ничего не изменит. Но Шешель от последнего слова отказываться не стал.

– Большой, – рискнул он.

– Согласна, – неожиданно услышал он в ответ.

Когда они шли к театру, то возле входа его толпилось как минимум вдвое больше людей, чем мог вместить зал, и самым модным вопросом, с которым обращались друг к другу, было «не как поживаете?», а «нет ли лишнего билетика?»

«Как же мы пройдем?» – огорчился Шешель, понимая, что в театральную кассу идти нет никакого смысла. Его на смех поднимут, вздумай он, протиснувшись к окошечку, за которым сидела билетерша, и попроси он у нее два билета на лучшие места.

«И на галерке давно все распродано на неделю вперед. Вот приходите дней через десять, тогда, может помогу», – скажет она. В чем же тогда работа ее заключалась, если билетов нет. На кассе можно табличку соответствующую повесить и все.

– Ничего, – сказала Спасаломская, словно мысли Шешеля читать умела, – это не беда. Она увлекла за собой Шешеля, просочилась к входу. Контролер, увидев ее, вытянулся по стойке «смирно», расплылся в улыбке, позабыв, что в руках у него билеты, а возле него стоят люди и ждут, когда же он наконец позволит им войти. Он коснулся рукой форменной фуражки, чуть приподнимая ее.

– Елена Александровна, здравствуйте.

– Здравствуйте.

Пояснения контролеру были не нужны. Шешель не заметил, подал ли он какой знак, но мгновенье спустя за спиной его появился рассыльный. Молодой и расторопный, которому впору было на ноги привязывать на цепях железные шары, такие же, как у арестантов, чтобы двигался он чуть помедленнее, иначе а ним никто не поспеет.

– Два места для Елены Александровны и господина пилота в директорской ложе, – распорядился контролер.

– Будет исполнено, – сказал рассыльный.

«Дисциплина у них», – удивился Шешель.

Они разделись, прошли в ложу. Шепот тянулся следом за ними, как шлейф. Шешель чувствовал на себе любопытные взгляды. «Кто это?» Пилота провожали, обмениваясь этим вопросом. Земная слава быстро проходит. Еще шесть лет назад таким вопросом провожали бы не его, а Спасаломскую. Того и гляди – он попадет в выпуски светской хроники.

Свет погас. Голоса умолкли. Зажегся огонь на сцене. Шешель почти не обращал на нее внимания. Он все время пытался чуть скосить глаза и немного, так чтобы никто не заметил, повернуть лицо в сторону и посмотреть на профиль Спасаломской. Мысли ее погружались то в музыкальное сопровождение, и тогда музыканты, доведись увидеть ее, могли бы играть без дирижера, а лишь наблюдая за тем, как изменяется ее лицо, слушая композицию, то взгляд ее скользил по сцене следом за актерами.

Для Шешеля все, что исполнялось на сцене, было не больше, чем шум ветра, стук капель, разбивающихся о мостовую, или гул толпы. Эти звуки есть почти всегда, но к ним привыкаешь и уже не замечаешь их.

Упустив с самого начала повествование, он никак не мог поймать его и не понимал, что же происходит на сцене. Он не очень пытался. Когда зал начинал аплодировать – этот звук доходил до него не сразу. Он лишь видел, что ладони Спасаломской бьются друг о друга, и тоже повторял эти движения, начиная хлопать, и переставал, когда ладони Спасаломской успокаивались.

Он с радостью встретил перерыв. На лицах других людей он читал досаду. Когда зажегся свет, они со своих мест не вставали еще несколько секунд, смотрели на сцену, точно надеялись, что это зажжет на ней жизнь.

Шешель получил возможность чуть‑чуть поговорить со Спасаломской. Одновременно им овладела робость. Как было бы хорошо, если бы перерыв продлился подольше или, что еще лучше, неожиданно себя плохо почувствует один из ведущих исполнителей, а поскольку замены ему быстро не найти, дальнейшее представление придется отложить. Но… не стоит желать беды другим. Когда‑нибудь тебе тем же отомстят.

– Очень неплохая постановка. Надо предложить Томчину сделать из нее фильм. Затраты небольшие, – говорила Спасаломская, когда они прогуливались по фойе театра.

– Мне тоже здесь нравится, – отвечал Шешель, при этом неясно было, говорит ли он о постановке или об интерьерах театра. «Хоть бы она о спектакле меня спрашивать не стала», – думал он, ведь тогда ему никак не поддержать разговор и максимум, на что он будет способен, – это изредка поддакивать и кивать головой. На осмысленную фразу впечатлений у него не хватит.

– Я совсем не знаю вас, – неожиданно сказала Спасаломская. – Я больше знаю о том человеке, которого вы играете в фильме. Томчин придумал для него целую биографию с датой и местом рождения, где учился, что делал до того, как на Луну полетел, а о вас я почти ничего и не знаю.

– Я о вас тоже почти ничего не знаю, – сказал Шешель. Того, что он прочитал о Спасаломской в справочнике, стало слишком мало для него.

– Расскажу. Потом. Хочу сперва вас послушать.

– Детство ничем не примечательное. Вырос в имении родителей в Самарской губернии, где опытные преподаватели, выписанные моим папой из столиц, смогли‑таки втиснуть в мою непутевую голову столько знаний, что их хватило для поступления в политехнический университет. Но его я не закончил, увлекся гонками. На них слишком много времени уходило. Пришлось самому из университета уйти. Еще чуть‑чуть, и меня с позором изгнали бы за неуспеваемость. Потом в летной школе учился во Франции. Вскоре после возвращения началась война. Помедли немного, не успел бы в Россию и, вероятно, воевал бы во французских эскадрах, а так вот в российских удалось. Пару раз меня сбили, но поскольку я здесь, то сбивали меня очень удачно. Я тоже кого‑то сбивал. Не знаю – повезло ли им так, как мне. Получил несколько государственных наград. Сейчас в длительном отпуске. Вот и все.

– Вы хотите уйти со службы?

– Сложный вопрос. И да и нет.

– Почему?

– Пилотов слишком много. Они остались не у дел, когда воевать стало не с кем.

– Но ведь перед вами открываются хорошие перспективы роста по службе. Я читала о вас в журналах и газетах. Вас считают очень хорошим пилотом.

– Наверное, я устал. Отдохну – решу. Мне надо осмотреться. Понять, чего я хочу. Больше года у меня почти не было времени подумать об этом и выбирать особо не из чего было.

– А кино? Все, кто снимался у Томчина в главных ролях, могут рассчитывать на долгосрочные контракты. Хорошие контракты.

– Мне интересно сниматься, но боюсь, что это не для меня. Этот фильм будет первым и последним.

– Жаль.

– Теперь вы.

– Что я?

– Рассказывайте.

Но как только Спасаломская захотела открыть рот и даже открыла его, чуть обнажив белоснежные зубки, подыскивая первую фразу, а как известно она‑то самая сложная и после нее говорить легче, так вот в этот самый момент прозвенел звонок, приглашая зрителей занять свои места в зале.

– Пойдемте, второе действие начинается, – сказала Спасаломская, а заметив разочарование на лице Шешеля, которое тот, как ни старался, скрыть не сумел, добавила: – Я обязательно расскажу вам. Но чуть позже. Ведь это не последний раз, когда мы встречаемся.

Они досмотрели спектакль.

Шешель опять хотел остановить время, и ему казалось, будто он сорвался со склона горы, хочет зацепиться хоть за что‑нибудь, но руки соскальзывают с камней, и он падает вниз, а под его ногами уже раскрывается бездна. Не удержать ему время.

Вечер прошел легко и незаметно. О Спасаломской ничего нового он не узнал.

Да и не стала бы она о себе рассказывать. Кому это интересно?

Когда с уставшего лица она снимала грим, у нее иногда едва хватало сил, чтобы самой доехать до дома.

Кожу саднило, она натягивалась, точно стала поменьше и теперь ее не хватает на все лицо. Все это из‑за грима. Спасаломская снимала его и вместе с этим становилась сама собой. Ей уже не надо было выглядеть сильной. Ей хотелось отдыхать. Ей было одиноко.

Вернувшись домой, она набирала полную ванну теплой воды, нежилась в ней и пребывала в таком состоянии не менее часа, пока не затихали ноющие от усталости ноги. Дважды она засыпала, положив голову на край ванны, и просыпалась только глубокой ночью, когда кожа уже впитала так много воды, что распухала и покрывалась глубокими морщинами. Она пугалась, что могла во сне соскользнуть вниз, голова ее погрузилась бы в воду и она не заметила бы, как захлебнулась. Какое отвратительное зрелище она будет представлять, когда в дом, обеспокоенный ее отсутствием, вломится Томчин, и, не дай бог, сопровождать его будут полицейские чины.

Она растирала кожу полотенцем, но вода все сочилась и сочилась, точно из пор вытекала. Полотенце становилось тяжелым, его приходилось отжимать. Кожа розовела, разглаживалась.

Город за окном погружался в полудрему. Спасаломская подходила к окну, отодвигала обычно закрытую штору, смотрела вниз на улицу.

Зимой ждала, когда по накатанным на снегу колеям проедет еще одно авто, сверкнув в ночи фарами, как чудовище огненными глазами, пугая одиноких прохожих, но не гналось за ними. Они были не нужны чудовищу. Оно искало кого‑то другого, а поднять вверх глаза и посмотреть на окна Спасаломской не могло или не догадывалось. Вот и носилось всю ночь по городу без пользы, а снег заметал на мостовой его следы, поэтому чудовище не понимало, что было уже здесь.

На улицу в этот час Спасаломская не выходила вовсе не оттого, что боялась на глаза чудищу попасться. Сил оставалось лишь доплестись до кровати. Здесь и заканчивался для нее этот вечер, вернее, ночь.

В свет Спасаломская выбиралась крайне редко. Эта жизнь не увлекла ее, показалась пустой, бестолковой. Желание отдохнуть пересиливало желание отправиться на прогулку по городу только из‑за того, что на следующий день ей опять предстояло ехать на съемки. Синяки под глазами все равно закроет грим, но не хотелось весь день быть вялой от недосыпания.

Она читала пачки сценариев, в голове путались роли, обо всех новостях узнавала из расспросов знакомых, а о толстых романах, которые любила раньше, приходилось только мечтать, как мечтали героини этих романов о славе и известности. Глупые они.

В комоде под стопками одежд у нее хранилась записная книжка в кожаном переплете, куда она заносила события прожитого дня. Иногда она не вносила в дневник ни единого слова, листала страницы, пробегала по ним глазами, хотела что‑то исправить, но если это можно было зачеркнуть на бумаге, то из памяти так просто не удалишь.

Она познакомилась со Свирским на одном из светских вечеров, куда все пришли в масках, карнавальных костюмах. Он предложил ей шампанского. Она отказалась, но ему удалось разговорить ее. Она не помнила, о чем был этот разговор.

В прорезях его маски сверкали глаза – последствия небольшой порции кокаина. В первые минуты он казался ей милым, чуть позже навязчивым, а к концу вечера она не знала, куда от него деться. Она уже жалела, что пришла сюда. Музыка ее не радовала. Когда Свирский отвлекся, она незаметно ускользнула. Но она заблуждалась, думая, что если спрятать лицо под тонким слоем разрисованного картона, то ее никто не узнает.

Свирский нашел ее и без туфельки, по которой в сказке нашлась Золушка.

Спасаломская удивлялась, как Свирский не подкупил еще служанку которая приходила убраться в ее квартире, чтобы та открыла ему двери, когда он придет, или вовсе отдала бы ему ключи и отправилась бы за покупками, оставив Спасаломскую совсем одну.

Утром она просила служанку выбросить корзинки с цветами, появившиеся возле ее дверей. Случалось это каждый день. Лишь в первый раз она прочитала вложенную в один из букетов записку, пахнущую дорогим одеколоном. Он написал, что не может без нее жить, что она разбила ему сердце, но она догадалась, что среди все этих слов, а Свирский исписал три страницы, правды немного.

Продолжалось это уже не первую неделю. Служанка цветы сперва выбрасывала, а потом, решив, что не стоит добру пропадать, ведь цветы выглядели свежими, будто их только что сорвали, тайком стала переправлять их на местный рынок, отчего имела добавку к тем деньгам, что получала от Спасаломской.

Служанка боялась, что терпение поклонника иссякнет и он перестанет присылать цветы. Но, может, тогда другой появится? А лучше несколько. Такие мысли ее мучили.

Он стал постепенно перетягивать служанку на свою сторону. Спасаломская почувствовала это. Со служанкой пришлось расстаться, а новую подыскать не успела. Вот и оставалась квартира большую часть дня совсем пустой. Даже кошки никакой не было там.

Свирский часто ждал ее возле студии. Когда она ехала в авто, то часто в зеркале заднего вида замечала отражение черного «Олдсмобиля». Он следовал за ней как тень, на одном и том же расстоянии. Спасаломской вдруг показалось однажды, что это смерть бежит следом за ней. Ей сделалось страшно.

Добравшись до дома, она закрывалась как в крепости, приготовившейся к длительной осаде, и никуда не выходила до следующего утра.

Свирский был не единственным, кто искал ее внимания. Одни раздражали ее чуть больше, другие чуть меньше. Когда она полтора года назад приехала в Москву, то лишь в мечтах видела, что станет известной, и даже в мечтах не могла подумать, как это хлопотно.

Но были и положительные стороны от такой славы.

Стоило ей сделать новую прическу, как все тут же следом за ней принялись делать у себя на головах нечто похожее, а в витринах парикмахерских появились растиражированные в сотнях экземпляров ее фотографии анфас и в профиль, точно их украли из полицейского досье.

Ее копировали во всем. Заметив это, она позволяла себе некоторые вольности – появиться в обществе в откровенно клоунском костюме, увидев который, нормальный человек отвернулся бы, скрывая улыбку. Но и в этом ее копировали, появляясь через день‑другой на улицах в точно таких же бесформенных платьях, которые шли разве только тем, кто хотел скрыть уродство своей фигуры.

Однажды она даже решилась подстричься наголо, уверенная, что публика примет это как проявление экзальтированности и эпатажа. Она даже подыскала себе парик, в котором стала бы ходить, пока волосы не отрастут, но что‑то удержало ее.

Маленькая девочка, оказавшаяся в диком лесу, где бродят хищники, которые ко всему прочему могут еще и изменять свою внешность, накинув поверх волчьей шкуры овечью. Вот кем она себя поначалу ощущала. Хорошо еще, что ее никто не съел, пока она осваивалась в этом новом мире.

На съемочной площадке ее окружали очень красивые люди. Такие уверенные в своих силах, пока шли съемки, но, как только гас свет, выключались камеры и они оказывались подле Томчина, вся их уверенность пропадала, будто ее снимали вместе с гримом. Общаясь с ними, Спасаломская все больше убеждалась, что под красивой внешностью почти ничего нет, и ей иногда казалось, что если она постучит по руке собеседника, то в ответ услышит глухой звук, точно стучишь по пустому жестяному кувшину. Однажды она попробовала проверить свои догадки, постучала по руке своего партнера. Он не понял ее жеста, а она лишь улыбнулась ему в ответ, ничего не объясняя. Хоть звук оказался и не таким, какой она ожидала, все равно она знала, что под красивой внешностью – пустота.

Ее окружали очень богатые люди, готовые устилать дорожки, по которым она ходила, дорогими мехами, сеять возле ног драгоценные камни, будто те могут прорасти, дать всходы.

От них веяло пустотой. Той, что окутала Шешеля в космосе. Холодной пустотой, прикоснувшись к которой, подхватишь простуду. От нее не выздоровеешь до самой смерти.

Этим вечером Спасаломская почувствовала, что от Шешеля исходит тепло. Ей понравилось греться возле него. Но ничего он не узнал.