Русский спецназ. Трилогия в одном томе

Шешель усмехнулся. Слишком серьезный вид был у его отражения.

«Точно на войну собрался. Еще до полноты экипировки и для устрашения противника надо пару гранат прихватить. Вот где их взять? И уж слишком они тяжелые. В карман если положишь – отвисать будут, а возьмешь с собой сумку – неудобно станет, движения она сковывает. Ничего, и так все будет хорошо. Без гранат обойдусь», – успокоил он себя и еще раз повторил: «все будет хорошо», будто от того, сколько раз он произнесет эту фразу, зависит его дальнейшая судьба, но на оберегающую молитву они никак не походили. Браунинг за поясом – более действенная и надежная защита, чем любые слова.

Он забежал домой, только чтобы взять пистолет.

Теперь Шешель решал, куда ехать – к дому Свирского или все же Спасаломской? Но последний вариант предполагал оборону, а Шешель хотел перейти к более активным действиям и наступать, а не обороняться.

Он не удержался, сорвался на бег, вскочил в авто, а когда мотор с первого раза не завелся, сердце едва не вырвалось. Он застонал то ли от боли, то ли от беспомощности, но вторая попытка оказалась удачной, еще не успевший остыть мотор, заворчал, просыпаясь, а авто мелко затряслось, будто продрогнув на холодном ветру. Надо его, когда оставляешь одно на улице, чтобы не замерзло, попоной накрывать.

Авто сорвалось с места скачком, будто конь, которому всадили в бока шпоры. Шины его заскрипели, провернувшись несколько раз на месте, прежде чем зацепились за мостовую.

Попадись ему навстречу полицейский – упек бы в участок за нарушение общественного порядка, потому что Шешель гнал авто на предельной скорости будто бы решив проверить – насколько соответствуют истине цифры на его спидометре и действительно ли оно может развивать подобную скорость или они рассчитаны лишь на то, чтобы привлечь покупателя.

Он вписывался в повороты по таким траекториям, что авто наклонялось на один бок, чуть приподнимаясь и едва не вставая на два колеса вместо четырех, и казалось, что оно либо перевернется, либо начнет скользить по мостовой, пока его не остановит стена дома или столб.

Как заноза засела мысль: «Зря оставил Спасаломскую. Нужно было под любым предлогом быть с ней».

Ей что‑то угрожало. Но откуда эти мысли? Как озарение какое‑то. Но он привык верить таким озарениям. Если бы они изредка не посещали его, он давно бы уже сгнил в могиле, а так – гнили другие.

Ехать с пистолетом за поясом было крайне неудобно. Дуло больно уткнулось в пах, а край рукоятки – подпер живот, сдавив желудок, который, в свою очередь, тоже чуть переместился вверх и теперь мешал легким вволю наполняться воздухом.

Потерпев минуты две, Шешель понял, что мысли о пистолете начинают занимать слишком много места в его сознании. Он переложил пистолет в куртку, успокоился, стал дышать ровнее, а то разволновался, прямо как новичок, отправляющийся в первый полет, а из‑за того, что опытных пилотов осталось мало, то в пару ему никого не дали. Не успокоишься – полет может закончиться в бурьяне или в лесу, но никак не на летном поле.

Но ему‑то, ему‑то что сейчас грозит? Внезапно проросший сквозь брусчатку столб или яма, образовавшаяся от того, что грунтовые воды подмыли мостовую и она стала похожа на ловушку, которую устраивают в лесу охотники, – присыпают неглубокую яму ветками и землей и ждут неподалеку, когда в ловушку попадется какой‑нибудь зверь. Но кто же будет охотиться в городе таким экзотическим способом?

Он неожиданно понял, что вот уже с минуту, а может и поболе, за дорогой совсем не следит, руки его сами выполняли маневры, будто жили самостоятельной жизнью и крутили штурвал авто, не согласуя свои действия с мозгом.

Лицо Шешеля оставалось невозмутимым. Увидев впереди людей, пролетку или другой экипаж, он предупреждал о своем приближении долгим противным гудком клаксона, не убирая с него пальцев, пока ему не уступят дорогу. Авто и пролетки прижимались к обочине, пропускали его, сторонились, точно это прокаженный.

Невозмутимость его было ложной, наигранной. Чувства не прорывались наружу, кипели внутри, как под толстой коркой застывшей магмы, в которую превратилась его кожа. Они не могли пробить ее. Что‑то било только в глаза.

Он знал, что опоздал, но все гнал и гнал авто вперед, будто мог обмануть время, а стрелки на часах, развешанных по улицам так же щедро, что и фонари, начнут двигаться в обратную сторону, стоит ему еще чуть‑чуть увеличить скорость. Всего на триста тысяч километров в секунду. Тогда бы на финише его ждал приз куда как ценнее, чем тот, что вручили ему после победы на Императорских гонках.

Он гнал от себя плохие мысли, но они уже поселились в его голове, проросли как сорняки, стали разъедать ее, как кислота, и, как он ни старался избавиться от ощущения, что все уже напрасно, ничего у него не получалось.

Так ведь действительно на все махнешь рукой и направишь авто в ближайший столб.

Еще один поворот, и он въехал на улицу, где стоял Дом Свирского, остановился поодаль, так чтобы из дома авто его заметно было, лишь если очень сильно в высунуться из открытого окна. Авто его ничем не примечательное, благо свет фонарей почти не освещал его, ложился чуть в стороне, и поэтому оно оказывалось укрыто вечерней мглой, да и вдоль улицы других авто, брошенных отлучившимися по делам хозяевами, стояло предостаточно.

Было еще не слишком поздно. Вечер только начинался. У Шешеля оставалась надежда опять застать Свирского дома или перехватить его прямо возле входа. Разыскивать его по всему городу – задача сложная, осуществимая разве что, если в помощь ему дадут десяток‑другой полицейских.

Но с полицейскими лучше не встречаться. Наметанный взгляд по отвисшему карману куртки сразу определит, что там лежит, возникнут ненужные подозрения. Шешеля на время могут упечь в участок, чтобы выяснить личность, свериться по штрафной картотеке, не значится ли таковая там, и убедиться – не задумал ли он каких противоправных деяний, а он‑то как раз задумал, поэтому, чтобы выбраться из участка, придется врать напропалую.

Окинув взглядом дом, Шешель увидел свет лишь в двух окнах на первом этаже, а второй оказался погруженным в ночь. Он опоздал. Самые худшие его опасения подтвердились…

Он подошел к воротам, нажал на кнопку звонка, и ему показалось, что он услышал, как в прихожей зазвенел колокольчик. Спустя несколько секунд дверь в доме отворилась, на порог вышел крепкий мужчина с короткой стрижкой. Он побрел к воротам неторопливой походкой, похожий сейчас на медведя оттого, наверное, что ноги его чуть косолапились, а ступни шаркали по дорожке. И еще – формой черепа. Лоб, чуть скошенный назад, словно специально для большей обтекаемости, производил впечатление чего‑то очень крепкого, не менее прочного, чем броня. Пуля о такой лоб расплющится, как о стену, или срикошетит, уйдет в сторону. Размазанный по лицу нос говорил о том, что человек этот какое‑то время провел на боксерском ринге.

Он остановился за оградой, взглянул на Шешеля, видимо, ничего не собираясь спрашивать и предоставляя ему право начать разговор первым. Может, он и говорить‑то не умел, а только мычал или ревел, чтобы еще больше соответствовать образу.

Шешель мог, быстро просунув руку между прутьями, схватить слугу за пиджак, пока инстинкты не заставили того почувствовав угрозу, отпрянуть назад – тогда он стал бы недоступен, потом притянуть к себе, ударив лицом, которое сейчас заливал свет с улицы, о прутья ограды, чтобы с первого же раза лишить сознания, и, пока тело еще не обвисло и не повалилось, нашарить у него в карманах ключи от замка и только потом выпустить из рук. Его неторопливость не обманула Шешеля. Противник перед ним был опасный. Он может молниеносно провести удар, так что и не заметишь, отчего оказался в бессознательном состоянии. Но все же отмахнуться он не успеет. Шешель опередит его.

«Сможет ли Спасаломская жить без киностудии?»

Он знал ответ.

«Нет».

Но даже если и сможет, то она изменится, станет другой и начнет медленно умирать душой. Лучше не ставить ее перед таким выбором. Но как же тогда? Терпеть самому?

Он издали заметил авто Спасаломской. Скорее даже не увидел, а догадался, что то красное пятно возле ее дома – авто. Он нажал на педали, увеличивая скорость, как бегуны при финишном спурте ускоряются, если у них остались еще силы, а ноги не заплетаются. Припарковался позади красного авто, выскочил прочь, даже не потрудившись дверцу закрыть, взбежал по лестнице, перепрыгивая через ступеньки – одну или две. Дыхание у него сбилось, а сердце от напряжения заколотилось, заволновалось, как близкий к взрыву паровой котел. Сколько он ни стучал в дверь, сколько ни жал дверной звонок, никто внутри не откликался, не шел к нему, точно все там оглохли.

Он приложил ухо к двери, но слышал только, как бьется его сердце, да гудит кровь в голове, а чуть позже он различил, как тикают за дверью часы, но больше никаких звуков оттуда не раздавалось. Только тишина. Пугающая тишина, как в склепе, пыльная и мертвая, от которой начинает пробивать озноб. Наверное, вместо обоев стены у нее обклеены плакатами фильмов, в которых она снималась.

«Где все? Где служанка?»

Он мог бы чуть надавить плечом на дверь, а если бы она не поддалась, отойти от нее немного, разбежаться и удариться в нее всем телом, как тараном, вышибить ее, снести с петель. Будет не так уж больно.

Дверь оббита кожей с внутренней стороны, а под ней для шумоизоляции – вата.

Но зачем? Ведь там нет никого, а если кто из соседей услышит звук падающей двери, подумает, что в отсутствие хозяйки в дом ее решили залезть грабители. Неопытные грабители, которые так и не научились обращаться с отмычками и не могут сделать все бесшумно. Возле выхода его будет ждать полиция.

Наверняка сторож или соседи слышали, когда Спасаломская ушла. Надо опросить их. Но Шешель чувствовал, что, пока он будет стучаться в соседние дома объяснять, кто он и что хочет, уйдет слишком много времени, а его‑то у него как раз и не было. Совсем не было.

Он оперся спиной о дверь, начал сползать вниз на пол, сел на корточки, уставившись на пустую лестницу, как верный пес, успевший уже соскучиться по своему хозяину, и, лежа на коврике перед дверью, ждет не дождется, когда тот вернется домой. А тот все не идет и не идет. Перед глазами был туман.

Шешель увидел песочные часы, ощутив только сейчас, как неумолимо идет время, а песка в верхней части часов осталось слишком мало. Он потянулся к часам, чтобы перевернуть их и в какой уже раз попытаться обмануть время, но руки не послушались его, остались недвижимы.

В часах еще осталось несколько песчинок.

«Куда теперь? Город огромен. Почему она оставила авто здесь? На чем же она уехала? Взяла извозчика? Зачем?»

Голова напоминала улей, где мысли гудят, как пчелиный рой, не затихая. Конечно, он не приставлен к ней, чтобы следить за каждым ее шагом, но интуиция подсказывала ему, что он ей сейчас очень нужен. Он должен найти ее. Иначе случится что‑то очень плохое, о чем и подумать страшно.

Он был зажат улицами и чувствовал себя крысой, оказавшейся в лабиринте. Воздух пропитан запахом сыра. Чтобы найти его, крыса мечется по ходам, ошибается, сворачивает не туда, куда нужно, натыкается на тупики, и ей приходится возвращаться назад, на прежнее место, и начинать все сначала.

От крысы он отличался только тем, что знал – в часах с каждой минутой песка остается все меньше, а потом, когда он кончится…

Запах. Как же он не ощутил его сразу? Она были здесь недавно. Тонкий запах духов растекся в воздухе. След его был не настолько сильным, чтобы Шешель мог идти по нему, как натасканная поисковая собака. Он нагнулся, пытаясь различить на мостовой отпечатки колес «Олдсмобиля».

«У Свирского есть загородный дом. Мне говорили. Место. Надо вспомнить место. Надо поехать туда».

Свет фар чуть отгонял темноту, но когда он выехал из города и уличные огни остались позади, то темнота окружила его почти со всех сторон и лишь впереди убегала, будто заманивала его куда‑то, и тут же смыкалась позади авто. Он был как в коконе и, как ни приглядывался, не мог рассмотреть ничего далее нескольких метров. Там тянулся сплошной частокол темноты с едва различимой границей между ним и накрывшим его небом.

Авто подпрыгивало на колдобинах. Штурвал рвало из рук, сиденье, словно ожив, в самый неподходящий момент чуть подбрасывало Шешеля, точно хотело его вытолкнуть в окно, а авто – освободиться от человека и, оказавшись на свободе, уже не стиснутое со всех сторон домами, мчаться по дороге, как дикий скакун. Авто взбесилось. Примерно так чувствует себя ковбой, вздумавший оседлать буйвола. Он продержится на его спине секунд тридцать, а потом буйвол сбросит его, и хорошо, если вдогонку не поддаст рогом для безопасности, впрочем, сточенным и тупым. Такой удар оставит только синяки.

Чтобы не свалиться в кювет, Шешелю пришлось сбавить скорость. Сделалось удобнее, но нервы стали натягиваться от напряжения, и он вынужден был опять поехать побыстрее, пока на очередной кочке, во время прыжка, не прикусил себе язык, после чего опять поехал потише. Через минуту все повторилось.

Единственном ориентиром стали верстовые столбы. Они медленно наплывали на него из темноты, проносились мимо, так что не на всех он успевал различить написанные белой краской цифры. Он считал, сколько еще их осталось. Некоторые столбы были довольно старыми, но их, похоже, недавно выкрасили заново, подправили, и стояли они теперь ровно, как бдительные часовые на своих постах.

«Только бы баллон не лопнул. Только бы авто не сломалось. Только бы бензонасос не прохудился».

Чем больше думаешь о таком, тем больше вероятность, что какая‑нибудь из этих неприятностей случится в дороге.

Что‑то заскрипело под колесами, будто он наехал на полчище тараканов и каждую секунду давил тысячи хитиновых панцирей. По бокам стали мелькать деревянные перила, а глубоко под ними он заметил отблески луны на неспокойной воде.

«Еще не хватало, чтобы мост под ним провалился и он рухнул в воду».

Скорее эта мысль вызвала у него недовольство, а вовсе не страх.

Под колесами опять оказалась утоптанная земля с двумя выбитыми на ней колеями, меж которыми росла трава.

Он выключил фары, но незаметным не стал. Двигатель ревел слишком громко и мог распугать всех в округе. Это все равно, что кораблю во время тумана или ночью постоянно гудеть, чтобы о нем знали и обошли стороной. Иначе не избежать катастрофы.

Дом стоял на невысоком холме. Со всех сторон его обступали деревья. Подробностей в темноте Шешель различить не мог. Он уже привык к тому, что окна везде задрапированы портьерами, и даже если внутри горит яркий свет или тлеет огонь в камине, он так и остается в доме, а наружу ничего не выбирается. Вот и кажется, что дом лишен жизни, а на самом деле все не так.

Авто он бросил. Даже ключи оставил в замке зажигания. Чего бояться? Откуда в этой глуши возьмутся угонщики? А если и набредет кто на авто, то вряд ли позарится. Авто ерунда. Груда металла. Не стоит жалеть о нем.

Он перестал различать авто, отойдя от него шагов на двадцать. Оглянувшись, увидел, как позади него клубится темнота, заполняя низину, точно туман, из которого похожий на небольшой островок выступает холм с домом на вершине.

Шешель чуть наклонился вперед, взбираясь по пологому холму. Однажды нога угодила во что‑то скользкое, поехала вниз, а Шешель, не успев выставить вперед руки, плюхнулся носом в землю. Молодая трава была мягкой. Шешель тут же вскочил вначале на четвереньки, потом на ноги, пошел дальше, но стал осторожнее.

Фонариком бы посветить, поводить им по темноте, погладить стены дома и дорогу к нему, чтобы опять не упасть, а то вдруг впереди попадется что‑то более неприятное, чем проплешина в траве. Не взял он с собой фонарик, а если бы и взял, так ведь включи его всего на секунду – ничего не разглядишь, глаза к свету привыкнуть не успеют, зато свет этот наверняка заметят в доме. Заметят? Он отчего‑то был уверен, что в доме кто‑то есть. Догадка эта пока подтверждения не получала.

Из носа что‑то текло – густое и клейкое.

«Кровь, конечно», – понял он, когда слизнул эту гадость языком. При падении он все‑таки расквасил себе нос. Дышалось с трудом. Он сопел, как при простуде, когда нос забит слизью.

Шешель провел тыльной стороной ладони под носом, но кровь скорее всего не стер, а только размазал по всему лицу. Теперь оно было выкрашено в боевую раскраску, которая должна наводить ужас на врагов. Облегчение все же наступило. На пару минут дышать стало полегче. После он опять засопел.

Наконец‑то. Душа возликовала, когда из темноты проступили очертания «Олдсмобиля». Шешель потрогал двигатель. Кожу на руке он уже не обжигал, но все еще оставался теплым. Работать он перестал минут тридцать назад.

Шешель подкрался к двери, молясь, чтобы под ногами не скрипнули доски, устилающие пол веранды. Звук этот стал бы похож на разрыв грома. Он шел осторожно, переводя вес тела с ноги на ногу, не спеша. Молитв его не услышали, или Шешель был не очень искренен. Сердце у него оборвалось, когда одна из досок его выдала. Он замер, точно на мину наступил, и стоит ему в сторону сойти, как она тут же взорвется, разрывая его тело на мириады кусочков.

Он смотрел на дверь, думая, что вот сейчас она откроется и на ее пороге появится Свирский или кто‑то из его друзей. Ведь не могли же они не услышать скрип. Вот выйдут на порог. Удивятся, наверное, завидев неподвижную человеческую фигуру. Может, речи лишатся, подумав в темноте, что это статуя. Командор пришел! Приглашали они его или нет? А даже если и не приглашали, выйдут на порог – получат по заслугам.

Дверь оставалась закрытой. Прошла минута, не больше, но Шешелю она показалась слишком долгой, точно ход времени замедлился. Сердце его еще не успокоилось, но уже перестало колотиться, как паровой молот, пробуя вырваться из груди, оттого что там ему стало слишком тесно – хоть руками лови.

Решиться на еще один шаг было так трудно, что у него выступил на лбу пот или скорее выступил он пораньше, когда доска скрипнула, а сейчас Шешель только заметил его, но смахивать ладонью не стал – и так перемазался уже весь, как свинья, но не грязью, а кровью.

Петли, на которые в отсутствие хозяев вешался большой амбарный замок, оказались пусты, но дверь все равно оказалась закрытой, то ли на щеколду изнутри, то ли на еще один замок, врезанный в дверь.

Шешель нащупал замочную скважину, накрыл ее ладонью. Оттуда тянуло холодом. Потом заглянул внутрь. Он думал, что ничего не увидит, кроме темноты, но в доме блуждали красные отблески. Вероятно, в одной из соседних комнат горел камин. Присмотревшись, Шешель различил стул, половицы. Он прислонился к скважине ухом. Сперва разобрал только шепот ветра, потом ему показалось, что он услышал слова. Но как он ни старался, речи не понял, будто говорили не по‑русски, а на другом языке или даже пели – гортанно, как это делают жители Монголии и прилегающих к ней российских губерний.

Кого привез сюда Свирский? Бурятского шамана, который поможет наслать ему на Шешеля злых духов?

Этой ночью у него появилась плохая привычка подглядывать в замочные скважины и подслушивать.

Он надавил на дверь, но она и не думала поддаваться. Ударить в нее посильнее – может, щеколда или замок и не выдержат, вылетят, но шум поднимется не чета тому, когда доска под ногами скрипнула. Незаметно в дом пробраться не получится. Если там не спят все мертвецки. Если там еще есть кто‑то живой.

Не спят. Есть там живые. Пение доносилось с правой стороны дома. Левая безмолвствовала. Шешель решил выставить там одно из оконных стекол. Может, этот путь окажется более тихим, нежели ломиться в закрытую дверь.

Вот будет забавно, если сейчас сзади к нему подойдет собака, оставленная охранять подступы к дому. Она отвлеклась, убежала себе подружку искать, а теперь вернулась и, чтобы загладить свою вину перед хозяином, будет клацать зубами с еще большим рвением. Порванными брюками дело не ограничится. Оставят ее клыки приличные отметины на ногах и руках. Шешель даже обернулся, точно почувствовал спиной приближающееся дыхание собаки.

Стало чуть светлее из‑за проступивших на небесах звезд. Их становилось все больше, будто Шешель стал свидетелем их рождения и видел, как они расцветают на черных небесах.

«Шагрея бы сюда. Да его телескоп».

Насколько хватало взгляда, а это всего‑то на метров тридцать от дома, ничего живого не виделось. В саду пела птица, а около лица жужжали комары. Но поди разгляди их в темноте. Кусаться они могли почти безнаказанно.

Шешель пожалел, что не прихватил с собой перочинный нож. Сейчас он ему был нужнее, чем бесполезный пока пистолет. Стеклорез – вот предел мечтаний. Но все не предусмотришь. Начнешь еще таскать с собой огромный чемодан – на все случаи и жизни. Причем, по мере накопления жизненного опыта, чемодан этот будет пополняться и постепенно займет все багажное отделение в авто.

Шешель обошел дом, забрался в самый дальний его угол, подцепил пальцами деревянную планку на окне, потянул к себе. Она чуть поддалась, но потом выскользнула. Прежде чем он вырвал ее с корнем, она срывалась еще дважды, после чего хрустнула, как сухая ветка под ногами, и сломалась. Шешель отбросил ее в сторону, отогнул гвоздики, державшие стекло, осторожно, чтобы не порезаться и не уронить, вытащил его, положил ребром на землю, прислонив к стене дома, запихнул в образовавшуюся щель руку, нащупал щеколду и приподнял ее, потом открыл окно.

Подоконник находился на уровне груди. Шешель оперся о него растопыренными ладонями, подтянулся, перекинул одну ногу, задев раму и оставляя на ней жирные куски земли, слетевшей с подошвы. Земля в сочетании с отпечатками пальцев станет превосходной отправной точкой для криминалистов, которые попробуют выяснить – кто же ночью проник в дом. Вдруг хозяева уже не смогут дать никаких показаний.

Чуть посидев на подоконнике, точно это лавка, Шешель раздвинул шторы, заглянул в комнату, но почти ничего не увидел, потому что хоть глаза и привыкли к темноте, но в комнате совсем не оказалось света.

Все еще не отпуская подоконник, он опустился на пол, двинулся к дверному проему, заметному только потому, что он казался еще более черным, чем окружавшая его темнота.

Шешель опять переставлял ноги медленно на тот случай, если он наткнется в темноте на тумбочку с вазой или… на мышеловку. Кто знает, что его здесь ждет? Он успеет остановиться и ничего не разобьет.

Слева в коридор втекали, клубясь, красные отблески. Вместе со светом приходило монотонное пение. Оно резало барабанные перепонки. Хотелось заткнуть уши руками, чтобы ничего не слышать. Но Шешель был лишен этой возможности. Руками приходилось ощупывать стены, идти вдоль них, как слепец, морщась от отвратительных звуков.

Коридор пропитали тяжелые запахи сгоревших благовоний. Включи сейчас свет, окажется, что коридор заполнен белесым дымом. Вот почему кажется, что красный свет клубится – он просто окрашивает в красное дым.

Кажется, что несколько джиннов выбрались из своих ламп, но еще не приняли человеческого обличия и витают по дому бестелесными духами, охраняя покой своего хозяина. И еще это пение. Обычных людей Шешель не боялся, но если он действительно столкнется с чем‑то сверхъестественным? Как быть?

Он заглянул в комнату.

По стенам были развешаны канделябры с гроздьями чуть оплавленных свечей. По одному на каждую стену. Но все, кто находился в комнате, все равно оставались лишь силуэтами.

Посредине комнаты была нарисована фосфорной краской звезда в круге, усеянном непонятными письменами. Подле этого рисунка на коленях сидел человек – бесформенный из‑за хламиды, наброшенной ему на плечи, и капюшона, закрывающего почти все его лицо, за исключением губ и подбородка. Но лицо его было опущено вниз. Он показался бы кучей тряпья, если бы перестал петь.

Что‑то поблескивало перед ним. Присмотревшись, Шешель понял, что это длинный кинжал, скорее похожий из‑за ширины лезвия на небольшой меч, – очень эффективное оружие в ближнем бою.

Напротив него – еще две кучи тряпья, но они молчали и не шевелились, погруженные то ли в транс, то ли загипнотизированные пением.

«Что здесь происходит? – лихорадочно думал Шешель. – Куда я попал? Адептами какой религиозной секты являются эти люди? Кто они?»

Он слышал и о сатанистах, приносящих жертвы Дьяволу, и о других, не менее жестоких сектах. Иногда в газеты просачивалась информация об их деяниях, а полиция находила в подвалах старых, заброшенных зданий, на стенах которых углем или фосфорной краской начертаны какие‑то знаки и непонятные письмена, то обезглавленную тушу козла, то еще что‑нибудь. Полиция подобные находки не афишировала, но тем не менее репортеры об этом узнавали. Поговаривали, что почти все сектанты происходили из богатых семей. Занимались этим из‑за пресыщенности. Отсюда и скудость информации. Они имели возможность замять скандал деньгами или связями. Ходили слухи, что у сектантов отрыта под городом система подземных ходов с пещерами, в которых они устраивают свои сборища и справляют обряды.

Как же он раньше не заметил еще одно человеческое тело? Оно лежало на полу, чуть в стороне, вытянутое, недвижимое. Он разглядел рассыпавшиеся по полу длинные волосы, руки не связаны, тянутся вдоль тела. Это женщина! Поза безмятежная, будто она спит скорее спит, потому что вид у мертвых тел, даже если не видно отметин, с которыми пришла к ним смерть, все равно другой, чем у живых. Они жесткие, твердые, будто выточены из дерева. Чтобы убедиться в этом – не надо к ним притрагиваться. Достаточно лишь посмотреть. Это тело казалось теплым, мягким. Спит?

«Но что здесь происходит?»

Шешель чуть сдвинулся в сторону, чтобы рассмотреть все получше, занял чуть ли не половину проема, когда человек оборвал свою песню, поднял голову и посмотрел на пилота.

Шешель обомлел, потерял дар речи. На него смотрел человеческий череп, у которого в глазных провалах все еще сохранялись глаза, но вместо носа была черная дыра, а вместо губ – оскал.

Невольно Шешель попятился назад. Рука его вначале чуть задрожала, и он все никак не мог попасть в карман, чтобы достать пистолет. Но все пустое. Обычные пули не возьмут мертвеца. Они могут отнимать жизнь только у живых, а что брать у этих? Они и так мертвы.

Сцена эта привела в недоумение всех. С секунду длилась пауза, немая сцена, как в финале знаменитой пьесы, но здесь‑то только все еще начиналось.

Шешель нащупал пистолет, стал его вынимать.

Ожившие хламиды тоже оказались людьми с нарисованными на лицах черепами. Они бросились к Шешелю, будто нарочно подставляя себя под пули, – не попасть в них, даже при очень большом желании, было просто невозможно. Если только пистолет не даст осечку.

С сухим треском пистолет выпустил первую пулю. Шешель видел, что угодил в лицо, в черный провал, нарисованный вместо носа. Никаких следов раны не появилось, но человека отбросило назад, точно он налетел на упругую невидимую стену. Голова его дернулась, глазницы прикрылись веками, тоже измазанными фосфорной краской, а потом он грузно грохнулся спиной об пол, раскинув в стороны руки. Так падают только мертвые.

«А их можно убить», – пронеслось в голове у Шешеля.

Свирский закричал, страшно, истерично, будто под ногти ему загнали иголки, а он не умел терпеть боль. Точно он был гипнотически связан с погибшим и ощутил, как из того ушла жизнь.

Шешель не знал, кого убил. Алексея или Михаила. Хламиды делали всех одинаковыми. Но времени для размышлений не оставалось. Впрочем, для выстрела тоже. Он нажал‑таки на курок, но пуля лишь скользнула по плечу второго нападавшего, порвала на нем хламиду, впилась в стену, по дороге задев канделябр со свечами. А потом Шешеля сбили с ног, навалились. Отступая, он сделал один шаг, а потом споткнулся, и если бы не согнул руки, то упал бы на спину, больно ударившись затылком о пол, а так весь удар, усиленный придавившим его телом, пришелся на локти. От боли он стиснул зубы, заскрипел ими.

Пистолет выпал из рук, покатился по полу, потому что кто‑то, вместо того чтобы схватить его, откинул в сторону, как ненужную вещь, и его поглотила темнота, так же надежно, как морская пучина. Только на ощупь найдешь, как на взбаламученном дне.

Захрустели кости. Нападавший затих.

Схватка эта продолжалась секунд пять. Слишком много.

Шешель увидел метнувшуюся к нему тень, выставил руку, но не смог отклонить лезвие кинжала, которое лишь слегка задело ее, вонзилось в бок, полоснуло по ребрам.

Перед глазами заплясали огненные вспышки, а кровь в ушах заглушила все остальные звуки, точно он погрузился под воду.

Кровь лилась потоками из его развороченного бока, но она лишь измазала ему брюки и куртку, а до пола еще не добралась, но тот и так был скользким и липким. Любой шаг на нем давался с таким же трудом, что и по льду. Шешель вскинул руки, чтобы сохранить равновесие, зажал ладонью рану, но она была слишком большой. Кровь просачивалась сквозь пальцы.

Шешель быстро терял сознание. Он старался рассмотреть сквозь застилавшие глаза вспышки света, где последний противник, и все никак не мог этого сделать. Он не заметил, что опустился на колени, опустил руку на пол, чтобы обрести устойчивость. Ладонь его легла на что‑то угловатое. Не сразу он понял, что это пистолет. Уже плохо слушавшиеся его пальцы ухватили рукоятку, сжали ее.

«Какая тяжелая. Не поднять».

Пальцы действовали сами. Мозг уже не справлялся со всей получаемой информацией, не успевал обработать ее и подать приказ всем остальным органам тела.

Он выстрелил наугад. Один раз, другой, третий и еще, и еще. У него кончились патроны, но он еще несколько раз нажал на курок. В ответ раздавались щелчки, но он не слышал их. Он уже ничего не слышал, кроме пульсации крови в ушах. Вспышек от выстрелов он тоже не видел. Они были слишком тусклыми по сравнению с огнями, которые плясали перед его глазами.

Он перестал жать на курок оттого, что пальцы его совсем ослабели, выпустили пистолет, и тот упал, щелкнул еще раз, а дуло его в этот момент было направлено как раз на Шешеля. Ему повезло, что патроны кончились.

С секунду Шешель сидел на коленях, чуть раскачиваясь, а потом стал заваливаться вперед, руки его уже обвисли плетьми вдоль тела. Он ударился о пол лбом так сильно, что и это могло выбить из него дух. Он увидел перед собой оскаленный череп.

«Но как же это могло произойти? Ведь он уткнулся лицом в пол. Глаза его могли видеть лишь доски. Наверное, череп он увидел раньше».

Тот выплыл из темноты на миг до первого выстрела, а потом исчез куда‑то.

«Попал! Попал!»

Череп улыбнулся ему. Шешель вдруг подумал, что смотрит в зеркало, и ему стало очень страшно и холодно от этой мысли, а потом мир погрузился в темноту, то ли сознание его помутилось, то ли языки пламени на свечах угасли.