Русь, Византия и Западная Европа: Из истории внешнеполитических и культурных связей XII—XIII вв.

Глава первая Проект «доброго порядка» Романа Мстиславича в сообщении «Истории Российской» В.Н. Татищева

Основные положения концепции «доброго порядка». — Характер идей Романа и возможный источник сведений о его проекте. — Новейшая дискуссия о достоверности Романова проекта

числу наиболее ярких «татищевских известий», без преувеличения, принадлежит так называемый конституционный проект галицко-волынского князя Романа Мстиславича, помещенный в «Истории Российской» под 1203 г.

Коротко суть Романова проекта, призванного установить в Русской земле новый «добрый порядок», состоит в следующем.

В очередной раз захватив Киев, Роман Мстиславич обратился к владимиро-суздальскому князю Всеволоду Юрьевичу и другим русским князьям с предложением установить новый порядок наследования киевского стола, который должен был предотвратить угрозу дальнейших княжеских междоусобиц и вражеских нападений извне. Ссылаясь на опыт соседних государств, Роман предлагал избирать киевского великого князя коллегией из шести местных князей, куда входили бы владимирский, черниговский, галицкий, смоленский, полоцкий и рязанский князья. Согласие между этими старшими князьями Руси в отношении киевского стола и должно было обеспечить внутренний мир и единство перед внешними врагами.

Избранный общим решением киевский великий князь вместе с местными князьями должен был стать судьей, разрешавшим внутренние конфликты. В его обязанности входило также предоставлять военную помощь местным князьям, подвергшимся нападению внешнего врага. Укреплению единства Руси должна была способствовать и другая мера, предложенная Романом. Местным князьям впредь могли наследовать только их старшие сыновья, младшие же сыновья должны были находиться в подчинении у своих старших братьев.

Этот проект остался нереализованным. Всеволод Юрьевич Большое Гнездо и другие князья, к которым обращался Роман, в силу разных причин не поддержали его, отказавшись даже от обсуждения подобной инициативы как неприемлемой в принципе.

В целом приведенное известие В.Н. Татищева встречает вполне благосклонное отношение исследователей, воспринимавших его с доверием. Это известие вполне укладывается в общую канву событий политической истории южнорусских земель начала XIII в., связанных с соперничеством киевского князя Рюрика Ростиславича и его зятя, галицко-волынского князя Романа Мстиславича, и, кроме того, отражает более верную хронологию этих событий, восходящую к хронологии Воскресенской и Никоновской летописей.

Еще одной важной предпосылкой, определявшей доверие к татищевскому известию о князе Романе, стал не вызывающий сомнений факт тесных контактов этого князя с правителями соседних европейских государств, отразившийся не только в русских, но и в иностранных источниках. Роман предлагает избирать великого князя коллегией местных князей, указав на подобную практику «других добропорядочных государств». Как отмечал еще С.М. Соловьев, «находясь в непрестанных сношениях с пограничными иностранными государствами <…> Роман, необходимо подчиняясь влиянию того порядка вещей, который господствовал в ближайших западных странах, мог, по-видимому, явиться проводником этих понятий на Южной Руси…».[19]

Вполне закономерным представляется историкам и отказ князей поддержать проект Романа не только из опасения усиления этого амбициозного князя, но также и потому, что в своем большинстве русские князья не были готовы к тем радикальным политическим переменам, которые предлагал Роман, — в частности, к введению принципа майората. «В начале XIII в., — отмечал по этому поводу В.О. Ключевский, — наследственность княжений в нисходящей линии не была ни общим фактом, ни общепризнанным правилом», сама же идея майората, по мысли историка, «была, очевидно, навеяна Роману феодальной Европой».[20]

Звучали и более осторожные, иногда даже скептические высказывания по поводу рассматриваемого татищевского известия. К числу «сомнительных страниц в сочинении Татищева» наряду с большей частью «описаний лиц и характеров князей» отнес сообщение о предложениях Романа Н.А. Попов.[21] В позднем происхождении этого известия был уверен М.С. Грушевский: проект Романа, по его словам, «принадлежит, конечно XVIII, а не XIII в.».[22] По мнению Я. Беняка, «гипотеза Татищева относительно проекта Романа в части того, что касается выборов и замещения киевского стола, не заслуживает доверия».[23]

Однако эти замечания не влияли на общий настрой историков. Опираясь на приведенные Татищевым известия, П.П. Толочко делает вывод о наличии у Романа «широкой политической программы», предлагаемой остальным князьям. В основе же содержащегося в «летописи В.Н. Татищева» известия о Романовом проекте, по мнению исследователя, лежит, «несомненно (в другой работе — возможно. — А.М.), древнерусский источник».[24]

Признание известий Татищева о проекте Романе достоверными требовало более детальной разработки вопроса об их источнике. Вопрос этот поднимался Б.А. Рыбаковым, решавшим его не без некоторых колебаний. В одной из работ историк указывал на фольклорный характер предполагаемого источника: «…рассказ о программе "доброго порядка" входил в состав фольклора о Романе Храбром».[25] Затем, однако, пришел к заключению, что известие о проекте 1203 г. восходит к «одной из недошедших до нас летописей, использованной В.Н. Татищевым».[26]

По мнению В.А. Петрова, татищевское известие о проекте Романа опирается на «летописные памятники, содержащие достоверные исторические реалии».[27] К вопросу о возможном источнике известия о проекте еще раз вернулся Б.А. Рыбаков в работе о политических идеях русских летописцев: «Время и место его первоначального написания следует, по всей вероятности, связывать с княжением в Новгороде Константина Всеволодовича в 1205–1207 гг., когда при дворе этого князя, удостоившегося прозвища "Мудрый", писал книжник, хорошо знакомый с киевскими событиями 1203 г.».[28]

В ином направлении пошел Н.Ф. Котляр, предположивший, что искомым источником Татищева «была недошедшая до нашего времени начальная часть Галицко-Волынской летописи за первые пять лет XIII в.», в которой «должно было содержаться жизнеописание Романа Мстиславича в качестве галицко-волынского князя».[29]

«Остроумным предположением» называет гипотезу Н.Ф. Котляра А.П. Толочко. Это предположение «отыскивало единственно возможное место для Романового проекта в домонгольском летописании».[30]

Подобные доводы удовлетворили большинство новейших исследователей, использующих сведения Татищева об инициативе Романа как вполне надежный исторический факт.[31] «Факты из жизни Южной Руси и из биографии Романа начала XIII в., — отмечает А.Б. Головко, — дают дополнительные аргументы в пользу реальности создания Романом нового политического устройства Руси. Система "доброго порядка" не противоречила конкретной деятельности галицкого князя и полностью согласовывалась, в частности, с его действиями после второго похода против половцев, когда он осуществил на юге Руси "мироположение в волостех, кто како терпел за Рускую землю"».[32]

Находят подтверждение и тесные контакты Романа Мстиславича со властями Священной Римской империи, некоторые элементы политического строя которой могли явиться образцом для реформаторских идей галицко-волынского князя. В частности, Роман Мстиславич был союзником швабского короля Филиппа Штауфена и, по-видимому, тюрингского ландграфа Германа, посещал его столицу Эрфурт, пожертвовав 30 марок (около 7 кг серебра) в пользу располагавшегося там бенедиктинского монастыря Св. Петра.[33] По сведениям французского хрониста Альбрика из Труафонтен, Роман принимал непосредственное участие в борьбе за верховную власть в империи Штауфенов и Вельфов, что в конечном счете стоило русскому князю жизни.[34] Тем самым, делает вывод Л.В. Войтович, «программа Романа Мстиславича была достаточно реалистичной, отвечала требованиям времени и настроениям части элиты, в частности связанной со Священной Римской империей, где такая программа именно в это время приближалась к своей реализации».[35]

Изучив форму и содержание татищевского известия о проекте Романа с помощью дипломатического анализа, О.А. Купчинский пришел к выводу, что грамота галицко-волынского князя «принадлежит к ряду уставных грамот». Этот документ был заимствован Татищевым из «какого-то древнерусского сборника», имевшего, очевидно, новгородское происхождение.[36] Исследователь отмечает, что «мотивы отдельных статей из текста проекта напоминают источники XI–XII вв.», в частности завещание Ярослава Мудрого с содержащимся в нем предупреждением об опасности междоусобиц, установлением принципа майората, с требованием оберегать и не нарушать вновь установленный политический порядок. Определенные аналогии грамоты Романа прослеживаются «с документальными памятниками XII в. <…> в отношении формулировок клаузул, например обращения».[37]

И тем не менее, давая общую оценку проекту Романа, О.А. Купчинский отказывается признавать его подлинность: «…исследуемый документ не вызывает однозначно позитивной оценки в отношении своей аутентичности. На это указывают обстоятельства его появления, а также анализ внутренних признаков документа». К таковым исследователь относит отсутствие важных структурных элементов документа, в котором «не достает почти всех клаузул вступительного протокола, датирующей формулировки и др.», а также «ряд модификаций и переделок текста, замену отдельных слов даже в ранних протографах».[38]

Большую работу по изучению текста Романова проекта, его происхождения и достоверности содержащихся в нем известий провел в последнее время А.П. Толочко.[39] Взгляды этого исследователя отличаются, пожалуй, максимальной степенью скепсиса. Это касается большинства оригинальных известий Татищева и его предполагаемых источников. Подход новейшего исследователя трудно даже назвать критическим, его скорее можно было бы оценить как нигилистический, ведущий к полному неприятию всего содержащегося в «Истории Российской» фактического материала, не имеющего прямых параллелей в аутентичных древнерусских источниках.

В истории Романова проекта А.П. Толочко подвергает сомнению прежде всего обстоятельства выдвижения, а также предлагаемый Романом способ обсуждения и принятия программы «доброго порядка» как несоответствующие реалиям древнерусской эпохи.

Выводы А.П. Толочко в отношении исторического творчества Татищева в целом вызвали весьма неоднозначный отклик у исследователей.[41] Это касается и оценок достоверности проекта 1203 г. «Чистой выдумкой» вслед за Толочко считает его П.С. Стефанович.[42] В то же время сделаны и совершенно противоположные выводы: «В.Н. Татищев не мог быть автором Романовского проекта, который, видимо, по праву можно отнести к памятникам русской средневековой политической мысли», — считает В.П. Богданов.[43]

Уже первая публикация работы А.П. Толочко, посвященной проекту Романа Мстиславича, вызвала критические возражения исследователей, отметивших крайнюю односторонность подхода к проблеме, заранее предопределяющую полученные автором результаты. Как отмечает Б.И. Яценко, Толочко «склонен дать оценку документа еще до его изучения, с чем нельзя согласиться <…> исследование было подменено изучением бытования документа в XVIII в., его использования в "Истории Российской" В.Н. Татищева».[44] «Основные усилия А.П. Толочко направлены на то, чтобы доказать неправдивость свидетельств В.Н. Татищева относительно происхождения документа, лукавость российского историка в негативной оценке проекта, поскольку идеи Романа были будто бы идентичны взглядам самого В.Н. Татищева, который и написал этот текст».[45]

Последний тезис является одним из краеугольных камней в системе доказательств подложности Романова проекта, предлагаемой А.П. Толочко. «Нетрудно заметить, — пишет он, — именно аналогию между идеями Романа и идеями конфидентов Волынского: выборность монарха, ограничение его компетенции шляхетским советом, проблема наследования престола <…> все это сходится».[46] Это «излюбленные идеи самого Татищева», который «компонует проект Романа из собственных идей».[47]

Однако именно этот тезис более всего уязвим для критики. По справедливому замечанию Б.И. Яценко, говорить об аналогии политических взглядов Татищева и главных идей «доброго порядка» князя Романа нет оснований. «Татищев считал выборность монарха не нормой, а несчастливым стечением обстоятельств и стоял за сильную самодержавную власть».[48] Кроме того, как верно замечает Л.В. Войтович, совершенно неясно, «для чего было Татищеву или Хрущеву, чьи семьи сотни лет служили московской династии, выставлять дальновидным политиком и героем какого-то галицко-волынского князя и демонстрировать ограниченность и эгоизм Владимиро-Суздальского князя Всеволода Большое Гнездо, от которого происходила московская династия».[49]

Чрезмерно преувеличенной представляется негативная оценка, данная А.П. Толочко проекту галицко-волынского князя в части, касающейся соответствия выдвинутых в нем предложений реалиям древнерусской политической жизни и характеру междукняжеских отношений. Проект Романа, считает историк, «слишком очевидно противоречит всему, что мы в действительности знаем о междукняжеских отношениях в XIII в.».[50]

С не меньшими основаниями можно утверждать, что программа Романа Мстиславича была достаточно реалистичной и отвечала требованиям своего времени,[51] система «доброго порядка» «реально учитывала тогдашний расклад политических сил»,[52] «предложения Романа Мстиславича были подготовлены самим общественно-политическим развитием Украины-Руси в XII в.».[53]

Таким образом, доводы против достоверности Романова проекта во многом остаются спорными. Возобновляющаяся время от времени дискуссия по поводу оригинальных известий Татищева и в том числе о проекте «доброго порядка» князя Романа, по меткому замечанию одного из ее участников, более демонстрирует эрудицию последних, нежели вносит что-либо новое в сам предмет.[54] Не составляют исключения и аргументы А.П. Толочко, которому в целом «не удалось доказать авторство В.Н. Татищева в отношении послания Романа».[55]

Приведенные здесь мнения новейших исследователей показывают, сколь велика разница в оценке достоверности татищевского известия о Романовом проекте и насколько далеко в своих выводах заходят некоторые современные критики Татищева. Вопрос о достоверности известия о «конституционном проекте» галицкого князя, таким образом, остается открытым, и его решение требует дальнейшей исследовательской работы.

Глава вторая Политические и дипломатические отношения древнерусских князей: проект Романа в свете летописных известий XII — начала XIII вв.

Бюрократические процедуры XVIII в. или древнерусская дипломатическая практика? — Реформаторские планы в отношении наследования киевского стола конца XII в. — Предложение Романа и концепция «коллективного сюзеренитета» Рюриковичей над Русью. — «Великие» и «старейшие» князья, участники борьбы за Киев, защитники «Русской земли» и члены коллегии выборщиков киевского великого князя. — Письменные послания князей в традициях древнерусского посольского обычая

нализируя содержание «конституционного проекта» Романа Мстиславича, А.П. Толочко находит в нем отражение бюрократических процедур XVIII в., ориентированных на развитую чиновную иерархию и административную культуру полицейского государства, что дает ему основание заподозрить Татищева в подделке исторического документа.

Справедливы ли подобные подозрения? На наш взгляд, проводимая Толочко аналогия между действиями галицкого князя и председательствующего в коллегии петровского времени лишена исторического основания. Ведь, в отличие от коллежского чиновника, древнерусский князь обращается не к своим подчиненным — советникам или асессорам, а к другим князьям — суверенным правителям, равным ему в политическом и юридическом отношении.

В данном случае вообще нет признаков какого-либо участия чиновной бюрократии в разработке и согласовании проекта, будто бы передающей его с одного уровня компетенции на другой. Предлагаемый Романом проект рассматривается и отвергается непосредственно князьями. Перед нами факт не бюрократических, а дипломатических отношений. И если рассматривать обстоятельства выдвижения проекта Романа в данном контексте, то этот случай едва ли будет чем-нибудь отличаться от обычной для своего времени практики.

Подозрения А.П. Толочко вызывает представленный в татищевском известии факт предварительного согласования инициативы Романа с Всеволодом Юрьевичем и другими князьями, от которых зависело будущее решение. Но именно так и принято было поступать среди русских князей, когда кто-то из них искал поддержки других в задуманном им масштабном политическом предприятии, имевшем общерусское значение, — будь то улаживание внутриполитических противоречий или осуществление похода против общего внешнего врага. Приведем лишь несколько наиболее очевидных и известных примеров.

Узнав о совершенном по вине киевского князя Святополка Изяславича преступлении, подрывающем новый порядок политических отношений на Руси, установленный решением Любечского съезда князей, Владимир Мономах договаривается с Давыдом и Олегом Святославичами идти на Киев против Святополка. Инициатором здесь выступает Мономах, предварительно представивший свой план Святославичам, обсудившим его между собой и согласившимся с ним. Только после этого Мономах и Святославичи собираются вместе под Киевом и доводят согласованное решение до сведения Святополка и других князей. Окончательное решение принимается в процессе дальнейших переговоров.[56]

Ту же процедуру предварительного согласования в узком кругу важного для всей Руси политического решения наблюдаем в действиях Святополка и Мономаха при организации общерусского похода против половцев в 1103 г. Святополк и Мономах сперва обсуждают этот проект между собой и со своими дружинами, собравшись на Долобском озере. Затем согласованное решение доводится до сведения остальных князей, большинство которых принимают его, а некоторые, как Олег Святославич, отклоняют.[57] Таким же образом осуществляется подготовка похода 1111 г.[58]

В 1168 г. отец Романа Мстислав Изяславич, став киевским князем, выдвигает свой общерусский проект борьбы с половцами. Технология его обсуждения и принятия та же, что и в рассмотренных выше случаях, а также в случае «конституционного проекта» Романа: новую инициативу киевский князь сначала обсуждает со своими братьями и мужами, а затем доводит до остальных князей, получив поддержку большинства из них. Летописец сохранил текст обращения Мстислава к русским князьям:

Ознакомившись с этим посланием, князья большинства земель Южной Руси собираются в Киеве, чтобы принять участие в совместном походе.[60]

В отличие от своих предшественников, Роман предлагает политическую программу, выходящую за рамки решения традиционных вопросов защиты Русской земли от внешних врагов, более напоминающую положения Любечского съезда князей или завещания Ярослава Мудрого, устанавливающие новый порядок княжеских отношений, рассчитанный на определенную историческую перспективу. Но именно в конце XII в. осложнившаяся политическая обстановка на Руси требовала новых решений, способных привести к установлению более прочного политического порядка, стабилизировать внутриполитическое положение, обострившееся ввиду непрекращающегося соперничества князей из-за Киева.

В литературе мало обращалось внимания на то, что всего за несколько лет до Романова проекта, в 90-х гг. XII в., несколькими русскими князьями были инициированы другие реформаторские проекты, также направленные на изменение системы политической власти и прежде всего порядка наследования киевского стола. В сравнении с проектом Романа эти предложения, хотя и менее проработанные в деталях, были не менее радикальными по своему политическому содержанию.

Так, в 1195 г. Рюрик Ростиславич и Всеволод Юрьевич попытались установить новый порядок наследования власти в Киеве, исключавший из числа претендентов черниговских Ольговичей. В летописи читаем:

Комментируя требования Рюрика и Всеволода к Ольговичам, исследователи отмечают, что эти требования были попыткой потомков Мономаха установления на Руси нового политического порядка, не имевшего никаких прецедентов в прошлом. Между тем, такие попытки имели место и ранее, но в 1195 г. действия Мономаховичей приобрели наиболее откровенный и масштабный характер.[62]

При этом ссылка на раздел земель по Днепру, якобы произведенный Ярославом Мудрым, по мнению М.С. Грушевского, довод надуманный и несправедливый: «…такого завещания Ярослава относительно Киева не могло быть <…> и требование отречения, после того как на киевском столе сидело последовательно трое князей из дома Святослава, являлось просто вызовом».[63] «В записи 1195 г., — пишет Н.Ф. Котляр, — явно видна попытка изменить историческую память: выдать Ольговичей за потомков умершего бездетным Мстислава. Перед нами — сознательное и целенаправленное искажение родовой памяти, манипулирование ею в политических целях: в межклановой борьбе за Киев и власть в Русской земле».[64]

Ольговичи были возмущены таким предложением и в своих дальнейших переговорах со Всеволодом Юрьевичем заявили: «…мы есмы не Оугре, ни Ляхове, но единого деда есмы вноуци». Самое большее, на что готовы были пойти Ольговичи, — дать согласие «не искать» Киева при жизни Всеволода и Рюрика, а потом — «кому Бог даст».[65] В итоге инициированный Мономаховичами проект так и не был реализован.

Стоит отметить еще одну важную для нас подробность. В обращении Ольговичей к Всеволоду Юрьевичу видна как будто встречная инициатива, также направленная на политическое изменение сложившейся системы княжеской власти и установление особого статуса киевского стола. Ольговичи говорят Всеволоду: «Ажь ны еси вменилъ Кыевъ, тоже ны его блюсти подъ тобою и подъ сватомъ твоимъ Рюрикомъ, то в томъ стоимъ».[66]

Тем самым черниговские князья выражают свою готовность признать право Владимиро-Суздальского князя быть верховным распорядителем киевского стола. В словах Ольговичей, замечает Н.Ф. Котляр, «отражение системы коллективного сюзеренитета Ярославичей над Русью и рецепция права Всеволода надзирать над Киевом».[67] Если система «коллективного сюзеренитета» — явление, сложившееся задолго до описываемого события, то признание за Владимиро-Суздальским князем особых полномочий в отношении киевского стола могло иметь место (исключая краткий период правления Андрея Боголюбского после 1169 г.) лишь в правление Всеволода Большое Гнездо, достигшего вершины могущества примерно в последнее десятилетие XII в.

Упомянутая Н.Ф. Котляром система «коллективного сюзеренитета» Ярославичей над Русью — также весьма показательный пример для нашего исследования. Концепция «коллективного сюзеренитета», объясняющая особенности государственной организации Руси в период политической раздробленности XII–XIII вв., в общих чертах была сформулирована В.Т. Пашуто. Основная идея этой концепции состоит в следующем: «все князья, отвечающие за судьбы уцелевшей под властью Киева "Русской земли", требовали себе в ней "причастия", т. е. доли земель и доходов, а свои права и обязанности определяли на общерусских снемах».[68] Выводы В.Т. Пашуто получили широкое признание исследователей.[69] Важный вклад в становление концепции «коллективного сюзеренитета» внес и Н.Ф. Котляр, обосновавший существование следов подобной политической практики в общественном сознании второй половины XII в., отразившемся в «Слове о полку Игореве».[70]

Подобно «конституционному проекту» Романа Мстиславича, система «коллективного сюзеренитета» явилась ответом князей на изменение политического положения Руси, вызванное обострением борьбы за Киев конкурирующих княжеских группировок и ростом внешней угрозы со стороны половцев. Важно также отметить, что при введении в действие этой системы используется тот же механизм согласования, который проявляется и в поступках Романа. Сначала киевский князь обсуждает будущее решение в узком кругу, договариваясь со своим возможным соправителем в Русской земле, получает от него согласие признать за собой «старейшинство» и принимать участие в защите земли от внешних врагов. Затем это предварительное решение выносится на утверждение других князей, созываемых на съезд.[71]

Проект Романа унаследовал от практики «коллективного сюзеренитета» еще одну черту. В середине — второй половине XII в. борьбу за Киев вели объединенные коалиции, создаваемые князьями нескольких земель. По наблюдениям В.Т. Пашуто, «наиболее влиятельными стали две коалиции: Суздаль — Галич и Волынь — Смоленск».[72] Основой для возникновения таких коалиций являлось не что иное, как взаимное признание всеми их членами одного из князей в качестве политического лидера всей коалиции, иначе говоря — избрание из своей среды «старейшего» князя, занимавшего киевский великокняжеский стол или, по меньшей мере, имевшего обязательное «причастие» в «Русской земле».

Важно отметить, что в конце XII в. обнаружилась тенденция к расширению состава княжеских коалиций, осуществлявших совместное управление «Русской землей». Такое расширение осуществлялось посредством вовлечения в уже сложившиеся княжеские группировки черниговских Ольговичей, ранее державшихся особняком. Об этом узнаем из приведенного выше летописного известия, передающего ответ Ольговичей Всеволоду Юрьевичу (1195): «Ажь ны еси вменилъ Кыевъ, тоже ны его блюсти подъ тобою и подъ сватомъ твоимъ Рюрикомъ…».[73] По верному наблюдению Н.Ф. Котляра, «упоминание Киевской летописи о том, что Всеволод поручил блюсти Киев также и Ольговичам, отражает систему коллективного сюзеренитета сильнейших князей над Русью, открытую В.Т. Пашуто».[74] В то же время, поручение Всеволода определенно свидетельствует о стремлении расширить состав участников правящей коалиции, осуществлявшей «коллективный сюзеренитет».

Вместе с тем, в конце XII — начале XIII вв. в политической жизни Руси наблюдается тенденция к увеличению числа «великих» или «старейших» князей. Помимо киевского князя, среди них можно видеть также Владимиро-Суздальского, галицко-волынского и черниговского, то есть тех князей, кого упоминает Роман в своем проекте как «старших», которых «должны слушать» «младшие князья». В летописях примерно в одно и то же время «великими князьями» именуются Всеволод Большое Гнездо, Рюрик Ростиславич и Роман Мстиславич.[75] Показательно, что в случае со Всеволодом и Романом великокняжеский титул распространяется и на их жен.[76] Перед битвой на Калке на совет князей в Киев сходятся киевский князь Мстислав Романович, черниговский князь Мстислав Святославич и галицкий князь Мстислав Мстиславич Удалой, — «то бо бяху стареишины Роускои земли», — говорит о них летопись.[77]

Летописные известия подтверждаются данными иностранных источников. Папский посол к монголам, францисканец Иоанн де Плано Карпини, посетивший русские земли вскоре после нашествия Батыя, среди различных известных ему князей Руси некоторых выделяет особо, называя «великими». Это — владимиро-суздальский князь Ярослав Всеволодович, представленный «великим князем в некоей части Руссии, которая называется Суздаль», и черниговский князь Михаил Всеволодович, названный «одним из великих князей русских».[78] К ним следует добавить также галицко-волынского князя Даниила Романовича, именуемого «русским королем».[79]

Процесс распространения среди русских князей почетного наименования «великий» был особенно характерен для южнорусских земель. По верному наблюдению А.И. Филюшкина, «в конце XII — начале XIII в. в Южной и Юго-Западной Руси почетное определение великий князь имело довольно широкое хождение, и можно предположить, что шел процесс его превращения в титул».[80]

Примечательно, что среди главных участников борьбы за Киев в XII в., как и в числе «великих» и «старейших» князей Руси, упоминающихся в летописях в конце XII — начале XIII вв., можно видеть правителей тех же земель, которые составляют коллегию выборщиков киевского великого князя в проекте Романа. Как отмечает В.Т. Пашуто, в борьбе за киевский стол наиболее заметную роль играли владимиро-суздальские, галицкие, волынские, смоленские и черниговские князья.[81] К этим князьям, имевшим «часть» в «Русской земле» и потому обязанным ее защищать, в первую очередь обращается автор «Слова о полку Игореве» с призывом выступить против половцев — к владимиро-суздальскому князю Всеволоду Юрьевичу, киевскому князю Рюрику Ростиславичю смоленскому князю Давыду Ростиславичу, галицкому князю Ярославу Владимировичу, волынскому князю Роману Мстиславичу.[82] В проекте же Романа право выбирать киевского князя получают владимиро-суздальский, черниговский, галицкий, смоленский, полоцкий и рязанский князья.[83]

«Великие» и «старейшие» князья — участники борьбы за Киев и защитники Русской земли (по данным второй половины XII — начала XIII вв.)

1. «Великие» и «старейшие» князья Руси (по летописным известиям конца XII — начала XIII вв. и сведениям Плано Карпини): владимиро-суздальский, киевский, галицко-волынский, черниговский.

2. Князья — участники борьбы за Киев во второй половине XII в. (по В.Т. Пашуто): владимиро-суздальские, галицкие, волынские, смоленские, черниговские.

3. Князья — защитники Русской земли, упомянутые в «Слове о полку Игореве» (по Н.Ф. Котляру): владимиро-суздальский, киевский, смоленский, галицкий, волынский.

4. Князья — участники коллегии выборщиков киевского великого князя (по проекту Романа Мстиславича): владимиро-суздальский, черниговский, галицкий, смоленский, полоцкий, рязанский.

Как видим, предлагаемое в проекте Романа Мстиславича разделение князей на «старейших» и «молодших» с предоставлением первым права принимать политические решения, касавшиеся интересов всей Руси, и обязанностью последних подчиняться этим решениям отражало вполне объективные тенденции внутриполитического развития, обозначившиеся на рубеже XII–XIII вв. Эта же тенденция видна в действиях князей, собравшихся на съезд в 1223 г., принявший решение идти на битву с монголо-татарами, закончившуюся поражением на р. Калке. В своем рассказе летописец особо говорит о князьях-«старшинах Русской земли» и о политически зависимых от них «младых князьях»:

Полностью укладывается в рамки сложившейся к началу XIII в. традиции и предлагаемый Романом порядок решения важнейших политических вопросов на общерусских съездах князей, реальными участниками которых могли быть лишь наиболее могущественные князья. «Есть князья-сюзерены — члены высшего совета. Есть и "млади князи"», пребывавшие в вассальной зависимости от первых, — формулирует этот подтверждаемый многочисленными летописными известиями порядок В.Т. Пашуто.[85]

Более того, практически совпадает персональный состав «великих» и «старейших» князей, князей — участников борьбы за Киев, претендовавших на власть в Русской земле и обязанных защищать ее от внешних врагов (восстанавливаемый по данным аутентичных источников), с составом предлагаемой Романом коллегии «старейших» князей, выборщиков киевского великого князя (передаваемым В.Н. Татищевым).

Приведенные списки, хотя и совпадают по большинству позиций, все же не образуют между собой полного тождества. Главное различие состоит в появлении в списке коллегии выборщиков киевского князя полоцкого и рязанского князей, ранее не игравших заметной роли в политических судьбах Южной Руси.

Казалось бы, это различие должно было стать дополнительным аргументом против проекта Романа как не отражающего объективного состояния политических отношений и расстановки сил на рубеже XII–XIII вв. Но воспользоваться этим поводом не удается даже самым решительным критикам В.Н. Татищева, поскольку вносимые проектом Романа политические нововведения при ближайшем их рассмотрении обнаруживают признаки исторической достоверности.

Так, анализируя предлагаемый Романом состав коллегии выборщиков, А.П. Толочко, хотя и отвергает данное татищевское известие в целом, тем не менее вынужден признать: «Надо отдать должное Татищеву: ему удалось довольно точно идентифицировать те земли — суздальскую, черниговскую, галицкую, смоленскую, полоцкую и рязанскую, — на которые "раздробит" Русь и будущая академическая наука». Иначе говоря, приведенное Татищевым известие по своему содержанию совпадает с выводами ученых о территориально-политическом делении Руси. «Сегодня такое деление, — продолжает исследователь, — канонизировано бесчисленными историческими картами "Русь в период раздробленности", где разными цветами изображены "суздальская", "галицкая", "черниговская" и т. д. земли».[86]

Если следовать логике Толочко, то получается, что академическая наука занималась дроблением Руси, основываясь главным образом на неправдивых известиях Татищева, и составляемые ею исторические карты на деле являются не чем иным, как картами к «Истории Российской». Если же все-таки признать, что главным источником нашей исторической науки были и остаются аутентичные памятники Древней Руси и прежде всего древнерусские летописи, то получится, что в данном отношении современная наука полностью подтверждает историческую достоверность уникального известия о Романовом проекте, использованного Татищевым.

На наш взгляд, включение Романом в состав «старейших» князей, получающих право избрания киевского великого князя, смоленского и рязанского князей отражает упомянутую выше тенденцию к дальнейшему расширению межкняжеских коалиций, осуществляющих коллективное управление и защиту «Русской земли». Такая тенденция, явственно обозначившаяся, как мы видели, в конце XII в., объективно была подготовлена и укладывается в общее направление эволюции политического строя Руси в предшествующий период.

Показательно, что в предложениях Романа находит место тот самый, отмечаемый новейшими исследователями порядок наделения киевским князем своего соправителя «частью» в «Русской земле», который был одним из характерных признаков системы «коллективного сюзеренитета»:

Правда, в предложениях Романа этот порядок претерпевает существенное ограничение: соправителем киевского князя теперь мог стать только кто-то из его младших сыновей. Но сам институт «причастия», безусловно, является наследием политической практики предшествующего периода, что еще раз доказывает связь Романова проекта с реалиями древнерусской эпохи.

Отвергая проект Романа как подделку, созданную самим Татищевым, А.П. Толочко обнаруживает среди его, так сказать, «родовых пятен» и такое: рожденный в середине XVIII в., этот проект будто бы «ориентирован на административную культуру, совершенно отличающуюся от средневековой». Новейший исследователь открывает в проекте Романа «весьма развитую традицию работы с письменными документами (проект, поправки, сведение их в окончательный текст)».[88]

Сразу скажем, что в приведенной характеристике содержатся явные искажения реального содержания татищевского известия, которые, по замыслу Толочко, вероятно, и должны были создать ощущение «административной культуры», открытой им в действиях древнерусского князя. Никакой специальной процедуры внесения поправок, а тем более сведение их воедино и поэтапную выработку окончательного текста проект Романа, разумеется, не предусматривал. Все это, как и рассуждения о «развитой бюрократической иерархии», стоящей будто бы за разработкой и выдвижением проекта и умеющей «передавать такого рода документы с одного уровня компетенции на другой», — лишь предположения, основанные на слишком вольных и субъективных интерпретациях.

Если же обратиться к объективным историческим данным, то в дипломатической практике Древней Руси, особенно в период XII–XIII вв., мы действительно можем констатировать «развитую традицию работы с письменными документами», которая, разумеется, не имеет ничего общего ни с «административной культурой», ни тем более с «бюрократической иерархией» нового времени.

Изучая историю дипломатических отношений и прежде всего факты посольских обменов и переговоров между князьями Древней Руси, большинство современных историков и филологов приходят к вполне однозначному выводу: князья обменивались письменными посланиями, звучащими на страницах летописей как прямая речь. Документы княжеской дипломатической переписки были доступны придворным летописцам, пользовавшимся княжескими архивами, дословно или в пересказе включавшим содержание дипломатических посланий, как и некоторых других княжеских грамот, в текст летописи.[89]

Нет никаких оснований сомневаться в том, что проект «доброго порядка» был разработан и представлен Романом в виде письменного документа и в таком именно виде был рассмотрен и отклонен другими князьями. Иначе и быть не могло, ведь проект был оформлен как послание, адресованное сразу нескольким князьям, правителям удаленных друг от друга земель. По верному предположению О.А. Купчинского, «канцелярия князя Романа Мстиславича должна была рассылать (не менее шести экземпляров) обращения князьям в разные концы Руси, а именно во Владимир, Чернигов, Галич, Смоленск, Полоцк, Рязань».[90]

Глава третья Политико-географические взгляды В.Н. Татищева и мнимые реалии древнерусской эпохи

Формы государственной власти и политического объединения древнерусских земель в реформаторских планах Романа. — Историческая карта Руси XII–XIII вв.: волости-земли или семейные владения князей. — Влияние архаических представлений о княжеской власти. — Границы «Русской земли» в проекте Романа и в представлениях Татищева

о мнению А.П. Толочко, описывая предложения галицкого князя Романа по переустройству политической системы Древней Руси, В.Н. Татищев оперирует политико-географическими представлениями, не соответствующими реалиям древнерусской эпохи.

Предъявляя Татищеву новые обвинения, А.П. Толочко совершенно не утруждает себя какими-либо доказательствами. Создается впечатление, будто речь здесь идет о чем-то само собой разумеющемся, об общепризнанных истинах, для которых доказательств вообще не требуется. И только такой невежда, каким являлся Татищев, мог допустить столь явное искажение исторической действительности, поскольку был лишь наивным дилетантом и грубым фальсификатором.

Новейший исследователь полностью игнорирует давно сделанный вывод о том, что древнерусская государственность, сложившаяся в XI–XIII вв., носила общинный характер и политическая система Древней Руси представляла собой систему соподчиненных городских общин.

Этот вывод был сформулирован еще классиками русской историко-правовой науки, создавшими концепцию «земского государства». Государственное устройство в Древней Руси, писал М.Ф. Владимирский-Буданов, «состоит не в княжеских отношениях, а в земских (старших городов к пригородам), и само понятие государства приурочивается не к княжениям, а к землям…».[92]

Древнерусские государства, уточнял М.А. Дьяконов, «носят названия "земель", "княжений", "волостей", "уездов", "отчин"». При этом «термины "княжение" и "волость" также обозначают древние государства в смысле территориальном, как и термин "земля"».[93] «Каждая земля или волость имеет политический центр: это главный, или старший город <…> Политическое значение главного города всего отчетливее выразилось в том, что по имени этого города прозывается и вся земля, например Киевская земля, Смоленская, Ростовская и пр.».[94]

Подобные выводы базировались на выработанном историками права фундаментальном положении о смешанной форме государственной власти в древнерусский период. Как писал В.И. Сергеевич, в образовании верховной власти в Древней Руси «участвуют два элемента, а именно, монархический, в лице князя, и народный, демократический элемент, в лице веча».[95]

Построения В.И. Сергеевича, М.Ф. Владимирского-Буданова, М.А. Дьяконова в разное время были приняты многими отечественными и зарубежными историками.[96] Свое дальнейшее подтверждение и развитие они находят в трудах современных исследователей, создавших теорию общинной государственности и городов-государств как универсальной формы организации раннего государства, встречающейся также и в истории Древней Руси.[97]

Не все современные историки в равной мере разделяют эту теорию. Но даже те из них, кто оценивает политический строй Древней Руси как раннефеодальную монархию, вынуждены делать ряд существенных оговорок, касающихся в первую очередь политической роли земель и городов, усилившейся в XII–XIII вв. Так, по мнению Б.Д. Грекова, с падением значения Киева связан подъем «политического значения крупных городов». «В этих городах вырастает значение вечевых собраний, с которыми приходится считаться и пригородам, и князьям».[98]

В литературе неоднократно отмечалось, что судьба княжеского стола в Древней Руси решалась не только по воле князей, но обязательно с участием городов.[99] Приезжая в ту или иную волость, князь должен был заключать «ряд» с вечем, принимая на себя обязательства, ограничивающие его политическую самостоятельность.[100] Князь не являлся полновластным монархом: «юридически признанное ограничение своего волеизъявления» он находил «в традиционных правах боярства и дружины, в привилегиях самоуправляющихся городов, в необходимости соблюдать междукняжеские договоры, в развитом иммунитете магнатов, в своих обязательствах сюзерена по отношению к вассалам и т. д.».[101]

Характеризуя политико-правовую систему Древней Руси, Л.В. Черепнин отмечал, что правда княжеского рода и правда городов и волостей остаются разными правдами.[102] Опираясь на свои политические прерогативы, Киев оставлял за собой право выбора князя; это право во второй половине XII в. реализуют также ростовцы и суздальцы.[103]

Не столь однозначно решается вопрос и о федеративном характере политического объединения древнерусских земель. Не только историки XIX в., но и современные авторы говорят о Древней Руси как федеративном политическом образовании, состоявшем из полутора десятков «автономных» земель и княжеств.[104] Составлявшие эту федерацию земли и княжества в XII–XIII вв. — действительно «уже довольно прочно установившийся институт». Вот почему «местные» князья получают право на участие в общерусских политических мероприятиях не только в силу своего статуса во внутриклановой иерархии Рюриковичей, но и, как выразился А.П. Толочко, «ex officio», то есть потому, что они занимают столы в определенных землях. Давно установлено, что данные категории тесно взаимосвязаны и взаимообусловлены, — иначе говоря, положение князя во внутриклановой иерархии Рюриковичей, как правило, соответствовало политическому значению занимаемого им стола в той или иной земле.[105]

Представительская функция «местного» князя, получающего право участия в избрании киевского князя потому, что «он ("местный" князь. — А. М.) занимает стол именно в этой земле», действительно вполне отчетливо видна в проекте Романа. Но в этом нет ничего удивительного. Князю как носителю государственной власти вообще свойственно исполнение представительских функций, особенно в сфере дипломатических отношений и переговоров.[106]

Роль князя как представителя своей земли перед лицом других князей не может быть отвергнута только потому, что в этом качестве древнерусский князь чем-то напомнил новейшему исследователю «безликого чиновника», попадающего «по должности» в некий «коллективный орган», формирующийся в «бюрократическом государстве» нового времени.[107] Все это — слишком вольные интерпретации известия, переданного Татищевым.

Факты того, как старшие князья сообща принимают политические решения общерусского значения, затрагивающие не только узкоклановые интересы самих Рюриковичей, но непосредственно касающиеся политического и правового положения подвластных им земель, устанавливаются отнюдь не по свидетельствам «Истории Российской». Они известны прежде всего по сообщениям аутентичных источников начиная со второй половины XI в. Часть таких фактов уже рассмотрена нами выше. Добавим к этому свидетельство «Русской Правды» о порядке принятия старшими сыновьями Ярослава Мудрого правовых нововведений, известных как «Правда Ярославичей»: «Правда уставлена Роуськои земли, егда ся съвокупил Изяславъ, Всеволодъ, Святославъ, Коснячко, Перенегъ, Микыфоръ Кыянинъ, Чюдинъ Микула».[108] Как бы ни оценивать социальный состав законодателей, ясно, что старшие князья Руси — киевский, черниговский и переяславский, собравшись вместе со своими приближенными, принимают решение об изменении общерусского законодательства.

Еще больше вопросов вызывают дальнейшие рассуждения А.П. Толочко по поводу историко-географических представлений Татищева, будто бы унаследованных современной наукой:

Как видим, новейший автор опровергает не только Татищева, но и всю последующую академическую науку, включая и современную историческую географию. И вновь в доказательство своей правоты Толочко не приводит ни одного факта, почерпнутого из какого-нибудь источника, более достоверного, чем «История Российская». Но если опровергать Татищева современному исследователю можно было бы, опираясь на новые исторические факты, добытые академической наукой (пусть даже и без ссылок на них), то чем могут быть опровергнуты данные самой исторической науки, если они полностью совпадают с представлениями Татищева?

Мы будем следовать более традиционным нормам научного исследования и для проверки известий Татищева по истории Древней Руси обратимся к аутентичным древнерусским источникам, в первую очередь летописным, считая этот путь единственно возможным при сегодняшнем состоянии исторической науки.

Прежде всего, в источниках нет никаких свидетельств о том, чтобы города или земли Древней Руси в XII–XIII вв. кем бы то ни было обозначались или хотя бы мыслились в том виде, как это преподносит Толочко — «Ольговичи», «Юрьевичи», «Ростиславичи» и т. д. Более того, столь фантастическая номенклатура прямо противоречит многочисленным данным, известным по летописям и другим источникам. Эти данные, проанализированные недавно А.А. Горским, показывают, что термин «земля» в территориальном значении в рассматриваемое время обязательно употреблялся с притяжательным прилагательным, образованным от названия главного города, и обозначал суверенные государства, крупные самостоятельные княжества: Киев — Киевская земля, Новгород — Новгородская земля, Чернигов — Черниговская земля, Галич — Галицкая земля, Смоленск — Смоленская земля, Ростов — Ростовская земля и т. д.[110]

Далее. Древнерусские земли XII–XIII вв. даже в тех случаях, когда они упоминаются в специальном значении княжеских владений — «волостей», именуются по названию своего старшего города: «Киевская волость», «Черниговская волость», «Смоленская волость» и т. п.[111]

Существовал, разумеется, и другой способ, когда определение волостей происходило по правившим в них князьям, и этот способ в рассматриваемое время чаще встречается в источниках. А.А. Горский насчитывает подобных случаев 138, или 83,1 % от общего числа выявленных им упоминаний термина «волость».[112] Это и неудивительно, ведь при употреблении названного термина подразумевалась управляемая территория, подвластная определенному политическому центру со сложившимися институтами власти, олицетворяемыми прежде всего местным князем.

Земля становилась волостью, когда на данной территории завершалось формирование государственной организации и складывались основные институты государственной власти, одним из которых являлся князь. В данном отношении князь олицетворял волость, и поэтому в источниках волости тесно связываются с правящими в ней в данный момент князьями.

Но сама по себе княжеская власть не могла быть исключительной причиной возникновения и условием существования волостей, а князья не являлись единственными их создателями и «владетелями». Наряду с княжеской властью, ключевую роль в этом играли также города и городские общины. Их политическое значение, по верному наблюдению Л.В. Даниловой, обусловлено «властью над прилегающей округой (а если это община главного города, то и над пригородами), причастностью к управлению сельскими общинами, к организации общего военного ополчения, праву на получение доли от даней, полюдья и других поборов, а также наличием коллективного общинного землевладения и т. д.».[113]

Типологический анализ известных современной науке древнерусских поселений выявляет наличие среди них определенной «иерархической системы», вершину которой составляли «крупные стольные города — центры самостоятельных земель-княжений». Связь городов с прилегающей округой характеризуется «отношениями административно-хозяйственного подчинения»: в городах «с обширной сельской округи-волости концентрировалась, перерабатывалась и перераспределялась большая часть произведенного там прибавочного продукта».[114]

Князь и городская община составляли части единого социально-политического организма. Именно поэтому в источниках древнерусские волости в равной мере могли определяться как через имена князей, так и через названия городов, являвшихся политическими центрами земель. Оба способа наименования в источниках свободно сосуществуют и взаимно заменяют друг друга потому, что являются выражением единой сути понятия волость.

Вот почему, даже когда речь шла о междукняжеских отношениях и военных конфликтах князей, в сознании древнерусского человека волость ассоциировалась именно с землей (называемой по имени своего политического центра — старшего города), а не с княжеской отчиной — «обладанием определенного семейства». В повести о Липецкой битве находим слова Владимиро-Суздальского боярина:

Описывая военные действия и походы князей, древнерусские летописцы употребляют обозначения, образованные от названий земель и городов, в равной мере применяя их и к князьям, и к их отчинам, и к их войскам. В Новгородской Первой летописи под 6677 (1169/70) г. читаем: «В то же лето, на зиму, придоша под Новьгород суждальци с Андреевицемь, Роман и Мьстислав с Смолняны и с торопьцяны, муромьци и рязаньци с двома князьма, полоцьскыи князь с полоцяны, и вся земля просто Русьская».[116] «Том же лете ходиша вся Русска земля на Галиць и много попустиша область их», — говорит летописец о войне 1146 г. между киевским князем Изяславом Мстиславичем и галицким князем Володимирко Володаревичем.[117] В битву на Калку идут «вси князи Рустии и вси князи Чернеговьскыи».[118]

Не только простые люди, но и сами князья в XII–XIII вв. «мыслили Русь» именно «в виде территориальных массивов», именуя свои отчины их исконными территориальными названиями, соответствующими названиям старшего города и связываемой с ним земли. В 1140 г. сын Мономаха Андрей Владимирович говорит: «В Переяславли хочю, на своей отчине, смерть прияти…».[119] Княживший в Новгороде Мстислав Удалой объявляет: «Хоцю поискати Галиця»,[120] а не, скажем, отчины Ростиславичей или Романовичей. Владимиро-суздальские князья после совета с дружиной приступают к дележу волостей:

К тому же князья отнюдь не считали волости неотъемлемой родовой собственностью отдельных семейств. Это касалось как волостей, где княжили они сами, так и земель, в которых правили другие князья. Юрий Долгорукий, к примеру, готов был обменять старейшие города своей волости Ростов и Суздаль на Переяславль (по ряду 1134 г. с Ярополком Владимировичем).[122] Став киевским князем, Всеволод Ольгович «нача замышляти на Володимириче и на Мстиславиче, надеяся силе своеи, и хоте сам всю землю держати: искаше под Ростиславом Смолиньска, а под Изяславом Володимеря».[123] Примеры того, как князья с легкостью нарушали отчинные права друг друга, противопоставляя их праву добывать волости силой оружия, в большом количестве собраны и описаны в литературе.[124]

История большинства земель Древней Руси XII–XIII вв. показывает, что правившие в них князья могли сменять друг друга сколь угодно часто, не редкостью был и переход власти к представителям враждебных друг другу княжеских кланов. Более или менее стабильной оставалась лишь территориально-политическая структура древнерусских волостей, основанная на взаимоотношениях старших городов с пригородами.[125]

Этот факт, по-видимому, признает и сам Толочко. Историк вполне справедливо считает, что если бы какой-нибудь князь в конце XII — начале XIII вв. взялся составлять коллегию выборщиков киевского великого князя, то едва ли воспользовался бы при этом принципом выдвижения старших представителей от кланов Ольговичей и Мономаховичей, зная, что окажется в чрезвычайно затруднительном положении:

Установить какое-либо новое правило «на все времена» — задача, действительно, невыполнимая. Но сказанное совершенно не исключает возможности учреждения коллегии выборщиков «с фиксированным членством», если такое членство фиксируется за князьями — правителями крупнейших русских земель, вне прямой зависимости от их клановой принадлежности.

Чтобы принять подобное объяснение, нужно, разумеется, отказаться от крайне одностороннего подхода в понимании политического строя древнерусских земель и взаимоотношений основных институтов государственной власти, среди которых фактически остается место только для князя. Такой именно подход и демонстрирует, как мы видели, А.П. Толочко: «Земля приобретала очертания не сама по себе, но потому, что становилась обладанием ("отчиной") определенного семейства».[127] Но ведь и князь приобретал политическое значение, становился князем в полном смысле слова, только если он являлся правителем земли. В противном случае он обращался в князя-изгоя и сходил с политической и исторической арены, если ему не удавалось тем или иным образом вернуть свой правительственный статус.

Политическое значение Мономаховичей и Ольговичей определялось не только тем, какое положение они занимали в родовой или клановой иерархии, но прежде всего тем, что они являлись правителями в крупнейших городах и землях Руси — Ростово-Суздальской, Черниговской, Смоленской или Волынской. Чем богаче и сильнее была земля, тем выше был политический статус ее правителя и его значение в отношениях с другими князьями. Генеалогическое старшинство или другие родовые отличия сами по себе решающего значения не имели: политическое первенство могло переходить к различным представителям рода Рюриковичей (также и внутри отдельных его кланов) вне зависимости от их генеалогических счетов. По верному наблюдению М.А. Дьяконова, «и младший князь мог быть назван старшим, если ему удавалось занять лучший стол. В этом смысле в памятниках встречаются выражения: "искать старейшинства", "положить на комъ, дать кому старейшинство". Не подлежит сомнению, что под старшинством здесь надо понимать лучший стол».[128]

Подобные выводы давно уже стали достоянием исторической науки. Но именно данное обстоятельство, как это ни странно, явилось для новейшего критика еще одним поводом к опровержению проекта Романа:

Но что же парадоксального в том, что предложения Романа могли быть подвергнуты проверке на их соответствие имеющимся научным данным, относящимся к аналогичному предмету? Действительно парадоксальным можно считать способ аргументации, предлагаемый Толочко, ведь в соответствии с ним близость идей Романа к последующим научным теориям (о которых ни Роман, ни Татищев знать не могли) должна свидетельствовать против достоверности Романова проекта только потому, что эти теории не совпадают с собственными представлениями Толочко.

Едва ли может считаться аргументом в пользу того, что в XII–XIII вв. Русь воспринималась «не в виде территориальных массивов, но в виде групп семейств княжеского рода», и что «земля приобретала очертания не сама по себе, но потому, что становилась обладанием ("отчиной") определенного семейства», известная современной науке древняя мифологема, осмысливающая государство как телесную плоть царя.

В различных культурных традициях получила распространение своего рода антропоморфная концепция государства, в которой царь — голова, управляемый им народ (земля) — тело, а собираемые с народа государственные подати — еда, корм монарха.[130] К изучению этой проблемы в свое время обращался и А.П. Толочко. Исследователем установлено существование комплекса аналогичных представлений о государстве и на Руси: его приметы можно найти в «Слове о полку Игореве» и некоторых других литературных памятниках, в отразившихся в летописях древних эпических преданиях.[131]

Но, принимая даже самые смелые предположения и аналогии, едва ли можно допустить, что в XII–XIII вв. антропоморфная концепция государства и, в частности, представление о том, что земля — продолжение княжеского тела, являлись основополагающей нормой политической жизни Руси, определявшей государственно-правовой статус русских земель-волостей. В рассматриваемое время подобные представления могли существовать лишь на уровне поэтической метафоры как отголосок далекой архаики и связанного с ней мифологического сознания. Образ князя — головы земли древнерусские книжники могли использовать скорее как выразительный художественный прием, усиливающий остроту эмоционального восприятия.

Совершенно безосновательно утверждение о том, что «земля приобретала очертания не сама по себе, но потому, что становилась обладанием ("отчиной") определенного семейства». Очертание земли — это прежде всего ее границы, внешние рубежи, обозначаемые в источниках терминами «сумежье», «межа», «рубеж».[132] Наличие внешних границ — один из основных признаков земли-волости, как и любого государства вообще.[133] Наличие или отсутствие границ не может зависеть от того, представители какого княжеского семейства в данный момент правят в земле или считают ее своей отчиной. Это зависит только от степени завершенности процессов государствообразования, иначе говоря, оттого, является ли данная земля суверенным государством.

Люди Древней Руси четко знали и защищали границы своих земель вне зависимости от отчинных прав и иных интересов князей. Главный побудительный мотив для них — отвратить «зло» от земли, не допустить ее разорения врагами. В 1176 г. смоленский князь Давыд Ростиславич со своими союзниками начал поход на Полоцк:

Как видим, полочане отстояли свою волость, встретив врага «на межах» — внешних границах земли; при этом они обходятся вообще без какого-либо участия со стороны князя.

Такую же картину можно видеть и на юге Руси.[135] Понимание необходимости защищать южнорусские рубежи для простых людей ни в коей мере не зависело от того, какой именно князь в момент нашествия степняков сидел в Киеве или Переяславле, считая их своей отчиной. То была общегосударственная задача, в равной мере стоявшая и перед князем, и перед простыми людьми.

Следует обратить внимание на содержащееся в проекте определение пределов «Русской земли», в которых надлежало получить свою «часть» соправителю киевского князя: «…в Руской земли от Горыня и за Днепр, сколько городов издревле к Киеву принадлежало». Эта с виду малоприметная деталь, на наш взгляд, является важным доказательством подлинности представленного Татищевым документа: великий князь должен был предоставить своему сыну удел «в Руской земли от Горыня и за Днепр».

Указанные Романом границы совпадают с данными современной науки относительно размеров территории «Русской земли» в XII–XIII вв. На западе она как раз достигала верхнего течения Горыни и Западного Буга.[136] Что же касается восточных границ, то четкого представления о них в рассматриваемый период уже не существовало. Исторически «Русская земля» включала значительную часть Днепровского Левобережья с Черниговом и Переяславлем. Но после того как эти города стали независимыми от Киева политическими центрами, их включение в состав «Русской земли» утратило политический смысл и могло быть лишь своего рода данью исторической памяти.

Как справедливо отмечал Б.А. Рыбаков, географическое понятие «Русская земля» не сводимо к его реальному политическому содержанию, сложившемуся в XII в.: «…возводить географическое понятие XII в. "Русская земля" к какому-либо политическому единству этого времени никак нельзя. Это единство для эпохи Юрия Долгорукого и Святослава Всеволодовича — лишь далекая историческая традиция».[137] Н.Ф. Котляр уточняет, что, по летописным данным, указанные перемены происходят начиная примерно с 40-х гг. XII в., когда территория Днепровского Левобережья — Черниговская и Переяславская земли — исключаются из состава южной Русской земли; понятие «Русская земля» в узком значении подразумевает с этого времени только территорию Киевщины.[138]

Поэтому, четко определяя границу «Русской земли» на западе, Роман ограничивается лишь расплывчатым обозначением ее направления на востоке: «…за Днепр, сколько городов издревле к Киеву принадлежало».

Примечательно, что сам Татищев как историк, исследовавший территориальный состав и границы древней «Русской земли» в узком значении этого понятия, называемой им также «Малой Русью», устанавливал совсем иные координаты, нежели те, что звучат в предложениях Романа. Если ее западная граница у Татищева также проходила по реке Горынь, то на востоке «Русская земля» простиралась «по вершину Донца и Оки».[139] Об установленных современной наукой различиях в содержании понятия «Русская земля», характерных для XII в., Татищев, разумеется, не знал.[140] Если допустить, что он сам был автором Романова проекта, то придется признать, что при его составлении историк неизбежно должен был воспользоваться собственными представлениями о границах «Русской земли», которые, как видим, не совпадают с представлениями Романа.

Глава четвертая Текстологический анализ известий В.Н. Татищева о проекте Романа Мстиславича

Отличия текстов первой и второй редакций. — Известие о повторном вокняжении в Киеве Игоря Ярославича, его происхождение и соотношение с основным сообщением о проекте Романа. — Сокращение числа юридических казусов и изменение общих принципов наследования княжеской власти во второй редакции

ри оценке достоверности татищевского сообщения о Романовом проекте, не находящего параллелей в известных ныне древнерусских источниках, как и во многих подобных случаях, ключевая роль принадлежит сравнительно-текстологическому изучению основных редакций самой «Истории Российской», в результате которого можно установить важные для дальнейших выводов особенности работы и отношения Татищева к используемому известию, его содержанию и форме.

Приведем текст «татищевского известия» о Романе в первой и второй редакциях:

Первая редакция

Седя же Роман во Киеве, нача гадати со князи и дружиною, о у строе Руские земли. И уложивше, посла ко Всеволоду в Володимерь и всем местным князем обестити, иж Рюрика крестнаго деля преступления с верпа со Киева, реки има тако: «Се, братие, весте, оже Киев есть старейший стол в Рустей земли и достоит на нем княжити старейшему и смысленнейшему во всей братии, абы могл управити добре и землю Рускую всюду обороняти и содержати поряд во брати, да не преобидит един другаго и не наскакует на чужу волость. А се ныне видим, иж се не тако деет, наскакуют молодшие и неумнии, не могуще не толе землю уряжати и во братии ряд полагати, они сами себе оборонят. Ото ж востает рать межи брати, ведут поганых и губят землю Рускую и пачее кагору во брати воздвижут. Сего деля Рюрик явися неправ, и свергох его, абы покой устроите в земли Руской, доколе всии братия, погадав о устрое, како бы та уложить, и пытаю вы, како пригодаете. Яз же вам так молвлю, ач хосчете, да еща князя в Киеве бог поимет, сошелся во Киев местные князи, владимирский, и черниговский, и галицкий, и смоленский, и полоцкий, и рязанский, и погадав, изберут старейшаго и годнейшаго мужа себе и утвердят крестным целованием, яко в иных умных землях творится, младшия князи не треба, а послушают сих старейших. И еща князь великий в Рускую землю на киевский стол изберется, имат старейшаго си сына оставите на своей отчине, а молодшим поделить або тамо, або в Рустей земли волости от Горыня и за Днепр, елико городов испокон потягло ко Киеву. А еща кто от братии воздвижет котору и наскочит на чужу волость, он да посудит с местными князи и омирит. А еща на кого придут ратнии половци, или угре, или ляхи, или ин народ, и сам той князь оборонитися не может, ино князь великий, снесшися со братнею, местными князи, и послют помощь от всея Руския земли, елико требе. А иж бы местные князи не малились, не годно волости сыном делите, но отдавати стол по себе единому старейшему со всею волостию. Меньшим же ач дати на прокорм по городу, або по селу. И сии имут ходити под рукою старейшаго си брата. Нет ли кому сына, ото ж дати брату родному. Нет ли брата роднаго, ино дата старейшему его рода, абы руская сила не малилась. Весте бо добре, еща немноги князи в Рустей земли были и старейшаго послушали, тоща вси окрестнии бояхуся и чтяху и не смеяху ратовати, яко ныне зрим. И ач вам любо, снидитися ко Киеву и, погадав, положим ряд». Князи же, видевше се, ови ач не хотяху, но не смеяху Роману сердца вредите, прирекоша ехати ко Киеву и не ехаша. А Всеволод, бояся сам старейшинство иному дата, ни сам хотя в просто Руси жити, отрече Романови, глаголя: «Се, брате и сыну, испокон тако не бысть. И яз не могу преступати, но хосчу тако быта, яко бысть при отцех и дедах наших». Роман же, слышав се, оскорбися вельми, иде к Галичу.[141]

Вторая редакция

Как скоро Рюрик с женою и дочерью были пострижены, а сыновья под стражу взяты, въехал Роман в Киев с великою честию и славою. И будучи тут, советовал с князи и бояры о разпорядках в Руской земли, чтоб пресечь междоусобна. И согласяся, послал ко Всеволоду, великому князю, в Суздаль и ко всем местным князем объявить, что он Рюрика для его клятвопреступления свергнул с престола И представлял им следуюсчее: «Вы, братия, известны о том, что Киев есть старейший престол во всей Руской земли и надлежит на оном быть старейшему и мудрейшему во всех князьях руских, чтоб мог благоразумно управлять и землю Рускую отвсюду оборонять, а в братии, князьях руских, доброй порядок содержать, дабы один другаго не мог обидеть и на чужие области наезжать и разорять. Ныне же видим все тому противное. Похисчают престол молодшие и не смысленные, которые не могут не токмо других распоряжать и братию во враждах разводить, но сами себя оборонить не в состоянии; часто встает война в брати, приводят поганых половцов и разоряют землю Рускую, чим наипаче и в других вражду всевают. Того ради и Рюрик явился винен, и я лишил его престола, дабы покой и тишину Руской земле приобрести, доколе все князи руские, раз судя о порядке руского правления, согласно положат и утвердят. О чем прошу от каждаго совета, кто как наилучше вздумает. Мое же мнение ежели принять хотите, когда в Киеве великий князь умрет, то немедленно местные князи, суздальский, черниговский, галицкий, смоленский, полоцкий и резанский, согдасяся, изберут старейшаго и достойнейшаго себе великим князем и утвердят крестным целованием, как то в других добропорядочных государствах чинится. Младших же князей к тому избранию не потребно, но они должны слушать, что оные определят. Когда тако князь великий на киевский престол избран будет, должен старшего сына своего оставить на уделе своем, а молодших наделить от онаго ж или в Руской земли от Горыня и за Днепр, сколько городов издревле к Киеву принадлежало. Ежели кто из князей начнет войну и нападение учинит на область другаго, то великий князь да судит с местными князи и смирит. Ежели на кого придут войною половцы, венгры, поляки или другой народ и сам тот князь оборониться не может, тоща князю великому, согласяся с местными князи, послать помочь от всего государства, сколько потребно. А чтобы местные князи не оскудевали в силах, не надлежит им областей своих детям делить, но отдавать престол по себе одному сыну старшему со владением. Меньшим же хотя давать для прокормления по городу или волости, но оным быть под властию старшего их брата. А буде у кого сына не останется, тоща отдать брату старейшему по нем или кто есть старейший по линии в роде его, чтобы Руская земля в силе не умалялась. Вы бо ведаете довольно, когда немного князей в Руси было и старейшаго единаго слушали, тоща все окрестныя их боялись и почитали, не смея нападать на пределы Руские, как то ныне видим. И если вам нравно съехаться на совет к Киеву или гае пристойно, чтоб о сем внятнее разсудить и устав твердый учинить, то прошу в том согласиться и всем обвестить».

Князи, видя сие Романово представление, некоторые хотя не хотели такого устава принять, но, бояся Романа прогневать, обесчались к Киеву съехаться, но не поехали, извиняясь разными невозможностями. А Всеволод, великий князь, бояся старейшинство другому дать ни сам хотя в Киеве быть, отказал Роману, сказав, что «того издревле не было и я не хочу преступать обычая древняго, но быть так, как было при отцах и дедах наших». Роман, получа сей ответ, оскорбился вельми и, оставя в Киеве паки Игоря Ярославича, сам возвратился в Галич.[142]

Как видим, во второй редакции «Истории Российской» Татищев внес в первоначальный текст известия ряд исправлений и дополнений. Большинство из них не затрагивают существа передаваемых известий, преследуя иную цель — дать необходимые пояснения к древнерусскому тексту. Так, в послании появились отдельные слова и выражения, призванные улучшить смысловую связь между его частями: «чтоб пресечь междоусобна», «к тому избранию», «что они определят», «или где пристойно, чтоб о сем внятнее разсудить и устав твердый учинить», «то прошу о том согласиться и всем ответить», «хотя не хотели такого устава принять», «извиняясь разными невозможностями» и др.

Вторая группа редакционных изменений осовременивает отдельные древние понятия, несколько видоизменяя и переосмысливая их.

Переосмысление В.Н. Татищевым древних терминов и выражении при переводе на современный язык проекта 1203 г.

Первая редакция: о устрое Руские земли — о устрое — свергл со Киева — свергох его — во всеи братии — всии братия — наскакуют молодшии — и пытаю вы — бог поимет — землю уряжати — ряд полагати — погадав — ходити под рукою — положим ряд

Вторая редакция: о разпорядках в Руской земли — о порядке руского правления — свергнул с престола — лишил его престола — во всех князьях руских — все князи руские — похисчают престол молодшии — о чем прошу от каждаго совета — умрет — других распоряжать — во враждах разводить — согласяся — быть под властию — устав твердый учинить

Характер произведенных редакционных правок при переводе Романова проекта на «настоящее наречие» может свидетельствовать о наличии у переводчика древнего текста-основы, содержание которого не во всех случаях было полностью понятным историку XVIII в. Как отмечает Б.И. Яценко, «в переводе В.Н. Татищева текст-основа утрачивает свой неповторимый колорит и стиль, особенно когда переводчик прибегает к описательности, лишь угадывая смысл. А это означает, что он имел дело с аутентичным текстом».[143]

В пользу подобного заключения может свидетельствовать и еще одно интересное наблюдение Б.И. Яценко. При переводе на современный язык послания Романа Татищев старается избегать упоминаний о Руси и Русской земле, несущих важную смысловую нагрузку в тексте первой редакции. Взамен историк использует отсутствовавшие в первоначальном известии выражения, которые, по его мнению, приближают современного читателя к пониманию сути описываемых явлений.

Переосмысление В.Н. Татищевым терминов «Русь» и «Русская земля» при переводе на современный язык проекта 1203 г.

Первая редакция: от всея Руския земли — в просто Руси — егда князь великий в Рускую землю — на киевский стол изберется

Вторая редакция: от всего государства — в Киеве — когда тако князь великий — на киевский престол избран будет

Такие поправки явились необходимым следствием формирования нового, имперского сознания петровской эпохи. Исключение упоминаний о Руси «соответствует имперским претенциозным требованиям, по которым Русью (Россией) в соответствии с указом Петра I 1713 г. стала называться бывшая Московия».[144] Разумеется, что в тексте сообщения о проекте Романа первой редакции, максимально приближенном к летописному оригиналу, подобных корректировок древнерусской политической традиции быть не могло.

Но в тексте второй редакции сообщения о проекте 1203 г. можно видеть ряд более существенных изменений содержания первоначального известия, выходящих далеко за рамки обычного перевода и редакторской правки, связанных с адаптацией древнего текста к восприятию читателя нового времени.[145] Наиболее значительными представляются следующие:

1. В первой редакции Роман посылает посольство к Всеволоду Большое Гнездо во Владимир и сам Всеволод назван князем Владимирским, во второй же редакции посольство отправляется в Суздаль и Всеволод именуется суздальским князем;

2. В основной части сообщения о проекте, где излагаются собственно предложения Романа, во второй редакции существенно скорректирован один из наиболее важных пунктов — об общих правилах наследования княжеского стола. Если в первой редакции при отсутствии сына княжеский стол предлагается передать «брагу родному», то во второй редакции — «брату старейшему по нем»; в случае же отсутствия такового у князя первая редакция указывает на «старейшего его рода», а вторая — на того, «кто есть старейший по линии в роде его»;

3. Наконец, в завершении рассказа во второй редакции появляется дополнительное известие, что, уходя из Киева, Роман оставляет там Игоря (Ингваря) Ярославича.

Начнем с последнего. Само по себе известие о том, что, уходя из Киева, Роман оставляет там своего «подручника», луцкого князя Игоря (Ингваря) Ярославича, не содержит ничего невозможного и у многих историков вызывает доверие. «Довольно вероятным» назвал его М.С. Грушевский,[146] ведь точно так же Роман поступил после первого захвата Киева в 1202 г.

Об этом первом посажении в Киеве Игоря Ярославича сообщается в нескольких русских летописях.[147] Лаврентьевская и Радзивиловская летописи уточняют важную деталь: князя «посади великии князь Всеволод и Романъ».[148] Весьма вероятно, что произошедшее через год новое вокняжение в Киеве Игоря также могло быть санкционировано не только Романом, но и могущественным Всеволодом Большое Гнездо. В силу этого «татищевское известие» вслед за Грушевским принимают и некоторые новейшие историки, считая, что и после второго свержения Романом Рюрика в Киеве вновь был посажен Игорь Ярославич.[149]

Впрочем, не все исследователи склонны доверять Татищеву, предпочитая его известию сообщения других источников или собственные гипотетические выкладки. Иногда высказывается предположение, что Татищев попросту мог перепутать даты или внести сообщение о вокняжении Игоря Ярославича в Киеве второй раз по ошибке.[150] В результате можно наблюдать весьма значительный разброс мнений по интересующему нас вопросу. Одни историки считают, что в 1203–1205 гг. в Киеве княжил Рюрик Ростилавич,[151] другие думают, что власть в столице Руси принадлежала непосредственно Роману Мстиславичу.[152] Согласно Н.Ф. Котляру, с 1204 г. киевский стол занимал Ростислав Рюрикович, а фактическим правителем всей Южной Руси являлся Роман Мстиславич.[153]

Но вернемся к известию Татищева о повторном вокняжении в Киев Игоря Ярославича. Каким могло быть его происхождение? Летописи не дают точных сведений о наличии особого киевского князя в 1203–1205 гг., то есть вплоть до смерти Романа Мстиславича. Изучение вопроса чрезвычайно затруднено ввиду значительных фактических и хронологических нестыковок основных версий киевских событий начала XIII в., представленных в дошедших до нас летописях.

Как считает Н.Ф. Котляр, «татищевское известие» о вокняжении в Киеве Игоря Ярославича в 1203 г. нельзя принимать как твердый факт, почерпнутый из надежного источника. В данном случае мы имеем дело с «мнением» Татищева, «которое носит скорее логический характер».[154]

Данную точку зрения развивает А.П. Толочко. Рассматриваемое известие — «это собственная догадка Татищева, сделанная им по аналогии с первым захватом Киева Романом в 1202 г. (у Татищева — под 1201-м), о чем сигнализирует слово "паки"».[155]

Все это, однако, не более чем предположения исследователей, которые могут иметь значение лишь в плане самой общей оценки «татищевского известия». Доказать с помощью предположений, что Татищев сам выдумал факт повторного вокняжения в Киеве Игоря Ярославича, невозможно. Этот факт приобретает или утрачивает черты достоверности только в контексте общего отношения к известиям Татищева о политической деятельности Романа Мстиславича и прежде всего об обстоятельствах выдвижения им «конституционного проекта» в 1203 г.

Но даже если допустить, что факт повторного вокняжения Игоря Ярославича был получен Татищевым не из древнего источника, а выведен логически, путем сопоставления и анализа различных данных и, таким образом, является предположением или «мнением» историка, подобное допущение нельзя принимать как доказательство подложности известия о Романовском проекте.

Татищев не был лишь переписчиком летописей, и задача его труда не ограничивалась только составлением компиляции из нескольких источников. Татищев был историком, для которого летописные известия являлись исходным материалом, подлежащим дальнейшей критической переработке. По-своему переосмысливая и интерпретируя известия источников, он исходил из собственных представлений и понимания исторической действительности. Именно задачи такого рода (наряду с учетом новых фактических данных) решал автор «Истории Российской» в работе над ее второй редакцией.

Бессмысленно упрекать Татищева за то, что он «не проводил различия» между текстом Романова проекта и собственными текстами.[156] Это — «характерная манера» на только Татищева, но и всей русской историографии первой половины — середины XVIII в., унаследованная еще от эпохи средневековья. По верному замечанию А.Л. Шапиро, в период становления русской исторической науки авторские догадки и добавления не отделялись четко от известий источника, и творчество «последнего русского летописца» в этом отношении не составляло никакого исключения.[157]

Работая над второй редакцией основной части сообщения о проекте Романа, В.Н. Татищев корректирует положение об общих правилах наследования княжеского стола, то есть вносит изменения в один из наиболее важных пунктов предложений галицко-волынского князя.

Разночтения первой и второй редакции в правилах наследования по проекту Романа 1203 г.

Первая редакция: после смерти князя княжеский стол передается: старшему сыну

Вторая редакция: после смерти князя княжеский стол передается: старшему сыну

Первая редакция: при отсутствии у князя сыновей княжеский стол передается: родному брату

Вторая редакция: при отсутствии у князя сыновей княжеский стол передается: старшему брату или старшему по линии в роде

Первая редакция: при отсутствии у князя сыновей и родных братьев княжеский стол передается: старшему в роде

Изменения, как видим, выходят далеко за рамки перевода с «древнего наречия» на «настоящее», стилистического усовершенствования или уточнения смысла неясных выражений. Едва ли прав был В.П. Богданов, полагая, что в данном случае автор «Истории Российской» «дает лишь толкование, причем правильное, одного из пунктов Романовского проекта».[158] Татищев затрагивает содержательную сторону известия, пересматривает и дополняет предложения Романа по существу.

А.П. Толочко видит здесь след фальсификации источника. Чтобы избежать разоблачений, Татищев стремился улучшить качество изготовленной им подделки. В первой редакции мысль об упорядочении правил наследования княжеского стола была выражена слишком невнятно. С целью исправить собственные недоработки «от редакции к редакции Татищев снимает возможные двусмысленности и недоразумения при трактовке, возможно, непонятных предложений Романа»[159] или «устраняет возможные двусмысленности документа, уточняет формулировки и сужает рамки толкования».[160]

Получается, что, несмотря на общую оценку Романова проекта как подделки, вышедшей из-под пера самого Татищева, А.П. Толочко все же считает, что в работе над ним историк проявляет себя лишь как научный редактор, устранявший двусмысленности, уточнявший формулировки и по-своему толковавший смысл полученного им документа. «Татищев обращался с текстом Романового проекта <…> в характерной для него редакторской манере», — заключает новейший исследователь.[161]

Как уже отмечалось, нам представляется, что в данном случае нужно говорить о более серьезных изменениях в тексте второй редакции проекта, чем обычная редакторская правка. Татищев не редактирует, а существенно меняет первоначальный смысл Романовых предложений. В новой редакции полностью исключен третий казус наследования княжеского стола, когда в числе наследников не окажется ни сыновей, ни родных братьев умершего князя. Вместо этого в новой редакции существенное развитие получает второй казус: при отсутствии сыновей князю наследуют старший брат или старший по линии в роде (в первой редакции в числе наследников значится только родной брат).

Помимо изменений, касающихся оформления содержания документа (два казуса наследования во второй редакции вместо трех — в первой) Татищев корректирует положения, определяющие принципы наследования княжеской власти. Если в первой редакции родовой принцип наследования столов еще сочетается с семейным (преимущество получает старший сын, а после него родной брат и старший в роде), то во второй редакции полностью утверждается семейный принцип (наследниками поочередно считаются старший сын, старший брат или старший по линии в роде), то есть в числе наследников остаются только ближайшие родственники правителя и его прямые потомки.

Об этом свидетельствует терминология, использованная Татищевым при составлении второй редакции Романова проекта, где степень «родного брата» заменена на «старшего брата», а вместо понятия «старейшего рода» фигурирует новое определение «старейшего по линии в роде». В русском языке XVIII в. выражение линия могло означать «последовательный ряд лиц, соединенных кровной связью; ряд от предков к потомкам».[162] Причем термины линия и род, употреблявшиеся в контексте брачно-семейных или кровно-родственных отношений, имели четкое различие: линия понималась как часть рода или родового клана (дома); последний состоял из нескольких линий или семейных групп, которые могли быть в согласии друг с другом или же враждовать.

К примеру, во времена Татищева в газете «Санкт-Петербургские ведомости» можно было прочитать следующее сообщение:

В другом памятнике XVIII в. речь идет об общегражданском порядке наследования прав. Принцип наследования по линии поставлен здесь во главу угла с определением правого механизма его действия:

Тем самым, когда Татищев во второй редакции, составленной современным ему языком, говорит о наследовании власти князя по линии в роде, то несомненно имеет в виду круг ближайших кровных родственников, ограничивающийся пределами одной княжеской семьи.

При этом историк не был полностью свободен в трактовке предложений Романа и не позволял себе приписывать этому князю собственные идеи, домысливать положения проекта. Если иногда Татищев все же мог дать волю своему редакторскому вмешательству в текст документа, то в итоге должен был пресекать подобные вольности. Об этом свидетельствует тщательность, с которой историк работал над текстом второй редакции Романова проекта. В Воронцовском списке после слов «отдать брату старейшему по нем» значилось «или его сыну», впоследствии зачеркнутое.[165]

Нам остается рассмотреть еще одно изменение, внесенное Татищевым в текст второй редакции проекта Романа, где Всеволод Большое Гнездо назван суздальским князем, тогда как в первой редакции он представлен князем владимирским. Это изменение в тексте проекта связано с более общей проблемой атрибуции княжеского стола Всеволода, в разное время решавшейся Татищевым по-разному, и требует специального рассмотрения.

Глава пятая Об атрибуции княжеского стола Всеволода Большое Гнездо: данные летописей и их использование в «Истории Российской»

Колебания Татищева в определении места пребывания великого князя Всеволода Юрьевича. — Влияние Никоновского свода и южнорусского летописания на атрибуцию великокняжеского стола. — Источники сведений второй редакции о пребывании Всеволода в Суздале

опоставляя тексты первой и второй редакций «конституционного проекта» Романа, исследователи неоднократно отмечали несоответствие в них атрибуции княжеского стола Всеволода Юрьевича: если в первой редакции он именуется владимирским князем и принимает послов Романа во Владимире, то во второй редакции — суздальским, княжившим в Суздале.

В.П. Богданов объясняет это несоответствие тем, что при составлении текста Романовского проекта во второй редакции В.Н. Татищев мог перенести на Всеволода Большое Гнездо титул его отца Юрия Долгорукого, именовавшегося суздальским князем. При этом исследователь признает, что данный вопрос вызывает у него некоторые затруднения.[166]

Б.И. Яценко видит в замене титула Всеволода грубую ошибку Татищева, допущенную им из-за слишком вольного обращения с текстом источника:

Всеволод не принадлежал к «местным князьям», рассуждает Б.И. Яценко, в их перечне назван был Владимиро-Волынский князь и фактически очерчена территория «просто Руси». «Суздаль не принадлежал к местным княжествам и находился за границами Руси».[168] Поэтому, признавая родовое старейшинство суздальского князя, Роман Мстиславич «все же не считает возможным, чтобы тот участвовал в выборах великого киевского князя», исключая тем самым «какое-либо участие суздальского князя в русских делах».[169]

Подобное предположение, на наш взгляд, не имеет ничего общего с политической реальностью конца XII — начала XIII вв. Если встать на точку зрения Б.И. Яценко, то придется признать, что ко времени написания проекта Всеволод Большое Гнездо сидел во Владимире-Волынском, поскольку именно к нему во Владимир посылал Роман своих послов. Если же все-таки считать Всеволода Владимиро-Суздальским князем, получится, что Роман из Киева посылал посольство к самому себе во Владимир (Волынский).[170]

«Расхождение в перечне "местныхъ" князей, среди которых одни названия исчезают, другие появляются», стало также предметом внимания О.А. Купчинского. Исследователь указывает, что в списке, отражающем первую редакцию, значатся владимирский, черниговский, галицкий, смоленский, полоцкий и рязанский князья, а в списке второй редакции — суздальский, черниговский, галицкий, смоленский, полоцкий и рязанский.[171]

Разумеется, в данном случае речь не может идти о какой-либо «редакционной непоследовательности» Татищева, допустившего расхождения в списках князей-«курфюрстов» по недосмотру. На это указывает прежде всего характер расхождений. О.А. Купчинский слишком преувеличивает степень несоответствия списков местных князей, среди которых будто бы «одни названия исчезают, а другие появляются». На самом деле следует говорить лишь о замене во второй редакции Романова проекта «владимирского» князя на «суздальского».

Но и подобная замена не может быть воспринята как доказательство фальсификации Татищевым «конституционного проекта» князя Романа. Достаточно внимательнее присмотреться к текстам основных редакций второй части «Истории Российской», чтобы убедиться в широком распространении подобных правок и в том, что замена во второй редакции Владимира на Суздаль как места пребывания князя Всеволода Юрьевича отнюдь не представляет собой исключительного случая, встречающегося только в тексте послания Романа и тем самым компрометирующего его. Аналогичные поправки неоднократно встречаются у Татищева в известиях, достоверность которых не вызывает сомнения, так как они непосредственно заимствованы из известных ныне аутентичных источников.

Так, к примеру, под 1197 г. в первой редакции «Истории Российской» новгородцы шлют послов к Всеволоду «в Володимир»;[173] а во второй редакции — «в Суздаль».[174] Под 1206 г. во второй редакции выгнанный Всеволодом Чермным из Переяславля Ярослав Всеволодович вернулся к своему отцу «в Суздаль»,[175] тогда как в первой редакции значится: «Ярослав прииде ко отцу своему в Володимерь».[176]

Нередко Татищев в тексте второй редакции специально прибавлял упоминание о Суздале как резиденции Всеволода. Под 1190 г. в первой редакции значится, что, изгнав венгров из Галича, Владимир Ярославич «посла ко уеви своему великому князю Всеволоду Юрьевичю»;[177] во второй редакции добавлено: «немедленно послал с ведомостью к вую своему Всеволоду в Суздаль».[178] Под 1193 г. во второй редакции упоминание о Суздале добавлено в сообщение о том, что по просьбе Всеволода Юрьевича смоленский князь Давыд Ростиславич отправил к нему («в Суздаль») Ростислава Рюриковича.[179] Под 1202 г. в рассказе о посольстве Романа Мстиславича и Рюрика Ростиславича к Всеволоду Юрьевичу во второй редакции дополнительно сообщается, что взятую с Рюрика крестоцеловальную грамоту Роман велел отослать к Всеволоду «в Суздаль».[180] Рассказывая под 1210 г. о поездке киевского митрополита Матфея ко Всеволоду Юрьевичу, во второй редакции Татищев добавил, что митрополит «просился для церковных нужд в Суздаль и Новгород».[181]

Иногда эта же тенденция находила несколько иное выражение. В тексте второй редакции подвергалось изъятию упоминание Владимира в сообщениях, относящихся к делам Всеволода. Под 1198 г. в первой редакции читаем о «великой радости» по случаю рождения у Всеволода сына Ивана «в Володимере»;[182] во второй редакции упоминание о радости во Владимире отсутствует.[183]

Как видим, замену Владимира на Суздаль в качестве места пребывания великого князя Всеволода нельзя связывать лишь с текстом Романова проекта. Отметивший это важное обстоятельство А.П. Толочко дает ему следующее объяснение:

Сразу скажем, что данное объяснение не отражает действительного отношения Татищева к вопросу о резиденции Всеволода Большое Гнездо и поэтому не может быть нами принято. Никакой «последовательной замены» Владимира на Суздаль в новой редакции своего произведения историк не проводил, и, следовательно, нет оснований думать, что у него будто бы возникла на сей счет некая «стойкая уверенность». Судя по имеющимся у нас текстам второй части «Истории Российской», Татищев вообще был весьма далек оттого, чтобы решать вопрос о месте пребывания князя Всеволода.

Так, наряду с упоминанием Суздаля во второй редакции «Истории Российской» в качестве резиденции Всеволода Юрьевича мы неоднократно встречаем однозначные указания на Владимир. Под 1178 г. читаем, что после похода на Новгородскую землю Всеволод «возвратился во Владимер».[185] Под 1184 г. находим, что, совершив поход на мордву, Всеволод опять-таки пришел «во Владимир».[186] Под 1186 г. сообщается о решении пронского князя Всеволода Глебовича «ехать самому ко Всеволоду во Владимир».[187] Под 1188 г. рассказывается, как по просьбе рязанских князей быть посредником на переговорах со Всеволодом взялся черниговский епископ Порфирий, который, «пришед во Владимир, прилежно Всеволода о мире с резанскими князи просил».[188]

Далее. Под 1192 г. Татищев помещает сообщение о совершении обряда посажения на коня сына Всеволода Юрия. Рассказ завершается словами: «и была во Владимире радость великая», из чего следует, что Всеволод и его сын пребывают во Владимире.[189] Под 1195 г. рассказывается о свадьбе старшего сына Всеволода Константина, на которой среди множества гостей присутствовал и великий князь. В завершении звучит характерная фраза, не оставляющая сомнения в отношении места совершившегося события: «И была во Владимире о том радость великая».[190] Под 1196 г. читаем, что, уладив свои дела с черниговскими князьями, «Всеволод пришел во Владимер <…> с великою радостию всех людей».[191] Под 1199 г. встречаем известие о том, как по просьбе рязанских князей Всеволод совершил поход на половцев. Последние успели укрыться в степи, и, не сумев их найти, великий князь «возвратился и пришел во Владимер иуниа в 5 день».[192]

Из сообщений о конфликте Всеволода с черниговскими и рязанскими князьями, помещенных под 1208 г., также явственно следует, что князь пребывал в это время во Владимире. Готовясь к войне с Ольговичами, Всеволод собрал свои войска и вызвал сына Константина из Новгорода, а сам «пошел из Владимеря» навстречу.[193] Победив рязанских князей и некоторых из них захватив в плен, Всеволод, «собрав войска, оставя Резанскую область в мире, возвратился во Владимир».[194] Вскоре после этого рязанцы и «остальных своих князей послали ко Всеволоду во Владимер».[195]

В то же время, в целом ряде случаев в качестве резиденции великого князя Всеволода Суздаль выступает не только во второй, но и в первой редакции «Истории Российской», — в известиях, повторяющих друг друга. Под 1184 г. читаем о том, что бежавшего из Галича Владимира Ярославича смоленский князь Давыд Ростиславич отослал «в Суздаль ко Всеволоду, уеви своему»;[196] в новой редакции этот текст оставлен почти без изменений: Давыд «проводил его (Владимира. — А.М.) в Суздаль к вую его Всеволоду Юриевичу».[197] Под 1188 г. в обеих редакциях звучит сообщение о возможном браке сына Рюрика Ростиславича и дочери Всеволода Юрьевича; для ведения брачных переговоров к Всеволоду в Суздаль был направлен посол Рюрика.[198] Под 1196 г. сообщается о еще одном посольстве Рюрика Ростиславича к Всеволоду Юрьевичу в Суздаль.[199]

Итак, приведенные нами факты ясно показывают, что у В.Н. Татищева не было четкого представления о том, где именно пребывал великий князь Всеволод Юрьевич, точнее говоря, в каком из городов Владимиро-Суздальской земли — Владимире или Суздале — находилась его постоянная резиденция. Тем не менее историк не старается обходить этот вопрос стороной, а, наоборот, во множестве случаев сопровождает свои сообщения о Всеволоде прямыми указаниями на место расположения его стола, не смущаясь, по-видимому, тем обстоятельством, что эти указания часто не совпадают друг с другом.

Если Татищев не имел собственного однозначного мнения о том, в каком городе княжил Всеволод, то чем же тогда руководствовался историк, определяя место пребывания великого князя для конкретного случая? Ответ на этот вопрос, как нам кажется, вполне очевиден. Не имея собственного общего представления по данному вопросу, Татищев неизбежно должен был следовать непосредственно за источником, воспроизводя содержащиеся в нем указания. Замена в дальнейшей работе над текстом «Истории Российской» одного города на другой (Владимира на Суздаль) могла произойти при условии, что автор с какого-то момента отдавал предпочтение другому источнику, содержащему альтернативную информацию.

То же самое, по-видимому, следует сказать и о появлении во второй редакции новых указаний о нахождении княжеского стола Всеволода в Суздале. И поскольку названные замены и дополнения не затронули всего текста «Истории», а были произведены лишь в отдельных случаях, можно говорить, что Татищев располагал необходимыми для подобной правки основаниями лишь в отношении отдельных эпизодов своего повествования.

Очевидно, что поначалу, работая над первой редакцией «Истории Российской», в сообщениях о Всеволоде Большое Гнездо В.Н. Татищев отдавал предпочтение известиям Никоновской летописи — одного из своих главных источников. Под названием «Летописец Воскресенского монастыря, подписанный Никоном патриархом» она была отмечена автором среди использованных им летописей еще в предварительной редакции 1739 г.,[200] а затем дважды указана в соответствующих разделах первой и второй редакций «Истории Российской».[201]

Характерной особенностью известий Никоновской летописи о Всеволоде Юрьевиче является тот факт, что князь регулярно именуется в этом источнике — в соответствии со своей принадлежностью именно владимирскому столу — владимирским князем или великим князем Владимирским; Всеволод постоянно сидит и правит во Владимире, принимает здесь послов, отсюда совершает военные походы и проч.

Например, после победы над рязанским князем Глебом «князь Всеволод Юрьевич Владимерский» возвратился «въ Володимерь съ радостию велиею».[202] «Князь велики Всеволодъ Юрьевичь Владимерский сотвори миръ и любовь съ Новгородчи».[203] «Князь велики же Всеволодъ Юрьевичь Владимерский пойма гости Новогородцкиа».[204] «Князь велики же Всеволодъ Юрьевичь Владимерский иде ко граду Рязани».[205] Новоторжцы «начя воевати по Волзе грады, и власти и села князя Всеволода Юрьевичя Владимерскаго»[206] и т. п.

Создается впечатление, что, в отличие от других русских летописей (включая и те, которыми мог пользоваться Татищев), составитель Никоновского свода как бы нарочито подчеркивает принадлежность Всеволоду владимирского стола, что можно видеть в большинстве известий свода, в которых этот князь был хотя бы коротко упомянут.[207]

Достоверно известно, что в руках Татищева действительно находился один из списков Никоновской летописи, — так называемый Академический XV список, поступивший в Библиотеку Академии наук от Феофана Прокоповича в 1736 г.[208] О том, что Татищев широко пользовался именно этим списком, свидетельствуют многочисленные пометки, оставленные его рукой, в том числе заголовки, практикуемые в тексте «Истории Российской». Кроме того, рукопись была разделена на два тома в соответствии с разбивкой второй и третьей частей «Истории».[209]

Историк придавал большое значение этому, сравнительно поздно полученному источнику в работе не только над второй, но и над третьей частью «Истории Российской», в основу которой был положен именно Академический XV список Никоновской летописи,[210] хотя в дальнейшем его предпочтения изменились.

Однако в ходе своей работы над текстом второй редакции второй части «Истории Российской» Татищев стал отклоняться от прежней атрибуции Всеволода как владимирского князя, возникшей под влиянием известий Никоновской летописи. Произошло это на фоне общего увеличения количества и пересмотра известий, включенных в состав новой, расширенной редакции «Истории». Как отмечают исследователи, в основе данной работы лежало стремление автора найти новые факты не только во вновь открытых источниках, но и в известных уже летописях путем их более тщательного изучения.[211] В результате историк оказался под влиянием источников, в ряде случаев по-иному трактующих принадлежность княжеского стола Всеволоду Юрьевичу.

Такими источниками, к которым заново обращался Татищев, могли быть прежде всего находившиеся в его руках манускрипты, соотносящиеся с известными ныне списками Ипатьевской летописи. Как известно, историк не был знаком с Ипатьевской летописью в том виде, в каком она доступна современной науке. В его распоряжении были в значительной мере близкие к ней (или к одному из ее существующих ныне списков), отражающие традиции южнорусского летописания Раскольничий и Голицынский манускрипты, происхождение, состав и последующая судьба которых до сих пор вызывают серьезные разногласия у исследователей.[212]

В противоположность Никоновскому своду, Ипатьевская летопись последовательно атрибутирует Всеволода как суздальского князя; Всеволод княжит и принимает послов других князей в Суздале. Так, под 1180 г. читаем: «Всеволодъ же Соуждальскии поусти Глеба Святославича из оковъ».[213] Под 1187 г. значится: «родися сынъ оу великаго (князя) Всеволода в Соуждали».[214] Под 1190 г. сообщается, что галицкий князь Владимир Ярославич «посла ко Всеволодоу ко оуеви своемоу в Соуждаль».[215] Под 1194 г. киевский князь Святослав Всеволодович, собираясь идти на рязанских князей, «послашася ко Всеволодоу в Соуждаль, просячися оу него на Рязань».[216] Под 1195 г. к Рюрику Ростиславичу прислал своих послов Всеволод Юрьевич, «князь Соуждальскы».[217] Под 1196 г. сообщается об ответном посольстве Рюрика: «Рюрикъ, сдоума с моужи своими, посла посолъ ко сватоу своемоу Всеволодоу, Соуждальскомоу князю…».[218]

Если обратиться к фактам замены или уточнения Татищевым места княжения Всеволода во второй редакции, то можно заметить, что в ряде случаев они действительно обнаруживают определенную связь с соответствующими известиями Ипатьевской летописи.

Появление во второй редакции в сообщении о посольстве к Всеволоду галицкого князя Владимира Ярославича (под 1190 г.) добавления, что посольство было направлено «в Суздаль», несомненно, отображает стремление автора к более полной передаче соответствующего известия древнего южнорусского летописца, отразившегося также в сообщении Ипатьевской летописи:

История Российская, 1190 г.

И немедленно послал с ведомостью к вую своему Всеволоду в Суздаль, прося его, чтоб не допустил паки его изгнать, обесчався быть всегда в воли его.[219]

Ипатьевская лет., 1190 г.

И посла ко Всеволодоу ко оуеви своемоу в Соуждаль. И моляся емоу: «Отче, господине! Оудержи Галичь подо мною. А язь Божии и твои есмь со всимъ Галичемь, а во твоей воле есмь всегда».[220]

Подобное известие в целом, как и появившееся во второй редакции дополнение о Суздале, Татищев мог почерпнуть только из источника, близкого к Ипатьевской летописи, поскольку в других имевшихся у него списках (Радзивиловской, Новгородской Первой, Воскресенской или Никоновской летописей) оно отсутствует. Из сопоставления текстов явствует, что историк непосредственно следует за своим источником, в точности передав все смысловые элементы его сообщения.

То же самое следует сказать и в отношении помещенного под 1193 г. сообщения о том, как по просьбе Всеволода Юрьевича смоленский князь Давыд Ростиславич отправил к нему Ростислава Рюриковича, к которому во второй редакции прибавлено упоминание о Суздале.

История Российская, 1193 г.

Ростислав же выпросился у отца ко стрыю своему Давиду в Смоленск (далее в Воронцовском списке значится зачеркнутое: и к тестю в Суздаль[221]) и с домом. Давид вельми обрадовался приезду Ростиславлю, принял его с честию и веселия многия для него учинил. Всеволод Юриевич, уведав, что зять его и з дочерью в Смоленске, послал его звать к себе. Ростислав испроси у Стрыя позволения, и Давид, одаря его, отпустил в Суздаль к тестю его и с домом, чему князь великий Всеволод вельми обрадовался и держал у себя зятя с дочерью до лета с великою любовию и, одаряя, отпустил, проводя их три дни со множеством вельмож своих.[222]

Ипатьевская лет., 1193 г.

А Ростиславъ испросися оу отца ко строеви своемоу ко Смоленьскоу съ саигаты ко Давидови. И приеха Ростиславъ ко строеви своемоу, победивъ Половци, славою великою. Слышавъ же Всеволодъ, тесть его, и позва и к собе. Ростиславъ же еха ко цтю своемоу в Соуждаль со саигаты. Тесть же его, державъ оу себе зимоу всю и одаривъ даръми многими, и со честью великою зятя своего и дчерь свою и отпоусти во свояси.[223]

Сообщение о поездке Ростислава к Всеволоду и включенное во вторую редакцию упоминание Суздаля как места пребывания последнего могли быть заимствованы Татищевым из того же, близкого к Ипатьевской летописи источника. Структурно это сообщение полностью повторяет соответствующее известие Ипатьевской летописи. Как и в случае с известием о Владимире Ярославиче, подобных сведений нет ни в одной другой летописи, доступной автору «Истории Российской». В обоих случаях датировка «татищевских известий» совпадает с хронологией Ипатьевской летописи.

Есть и еще одна, весьма примечательная деталь, касающаяся использования Татищевым летописной терминологии. Выражение саигатъ (сайгатъ) встречается только в нескольких известиях Ипатьевской летописи.[224] Историк середины XVIII в. не смог определить его значения, о чем прямо уведомил своих читателей в специальном примечании: «Согоиты, видно, что слово иноязычное, но какого и что значит, неизвестно».[225] В первой редакции этот неясный термин Татищев оставил без перевода,[226] а во второй редакции неудачно перевел как «дом» или «княгиня с детьми».[227]

Позднейшими исследованиями в области сравнительного языкознания было установлено, что древнерусское сайгатъ может быть сопоставлено с чагатанским, азербайджанским и казахским soyat «подарок, доля добычи».[228] В древнерусском языке это заимствованное из тюркских языков слово также могло означать военную добычу, трофеи[229] или применяться в более узком смысле — «дар, подарок из военной добычи».[230]

Тот факт, что Татищев использовал этот редкий древнерусский термин, безусловно, подтверждает наличие в его руках аутентичного источника, близкого к Ипатьевской летописи, и, кроме того, свидетельствует о стремлении историка к возможно более полной передаче оригинальных летописных терминов, даже если их значение было ему самому не известно. В то же время, нельзя не заметить, что четко переданное во всех списках Ипатьевской летописи выражение «саигаты» Татищев воспроизводит в искаженном виде, допуская при этом различные варианты написания: «согаиты», «сагоиты» или «согоиты». Остается предположить, что текст, которым воспользовался историк в качестве источника известия о саигатах, по каким-то причинам содержал испорченное или неясное написание подлинного древнерусского термина.

Влияние южнорусского источника, близкого к Ипатьевской летописи сказалось также в работе Татищева над известиями о посольствах новгородцев к Всеволоду Юрьевичу в 1196–1197 гг. Вторая редакция «Истории Российской» содержит более подробную версию событий, включая упоминания Суздаля как места пребывания Всеволода.

Под 1196 г. Татищев сообщает, что новгородцы «вознегодовали паки на князя своего Ярослава Владимировича и посылали ко Всеволоду в Суздаль, прося его, чтоб Ярослава взял, а дал им сына своего или кого другаго».[231] Это посольство во главе с посадником Мирошкой по прибытии ко Всеволоду было силой задержано князем, а просьба новгородцев оставлена без удовлетворения. Такая же участь постигла и других послов. Тогда новгородцы изгнали Ярослава и пригласили на княжение сына черниговского князя Ярослава Всеволодовича Ярополка.[232]

Через год (1197) Всеволод потребовал удалить Ярополка из Новгорода. Новгородцы подчинились, после чего отправили к великому князю новых послов. На этот раз место пребывания Всеволода в первой и второй редакциях «Истории Российской» определено по-разному:

Первая редакция: А в Володимир ко Всеволоду послаша предния мужи, посадника Иванка, бояр и сотники.[233]

Вторая редакция: …послали в Суздаль к великому князю Всеволоду посадника Иванка, бояр знатнейших и сотников с годовою данью по уставу Ярославлю и со многоценными дарами.[234]

Всеволод простил новгородцев и вновь направил к ним Ярослава Владимировича.

Рассмотренный нами эпизод хорошо известен по сообщениям нескольких источников.[235] Наиболее полная версия представлена в Новгородской Первой летописи.[236] Кроме того, о противостоянии новгородцев и великого князя Всеволода сообщается в Никоновской и Воскресенской летописях.[237] Всеми названными источниками мог пользоваться Татищев, от редакции к редакции дополняя и уточняя свою версию событий 1196–1197 гг. Однако ни в одном из этих источников нет никакого упоминания о Суздале как месте пребывания Всеволода.

Зато подобное упоминание содержит Ипатьевская летопись, под 1196 г. представляющая свою версию отношений новгородцев со Всеволодом, изложенную в более сжатом виде:

О том, что в работе над данным эпизодом Татищев действительно мог пользоваться одним из своих южнорусских источников — близкой к Ипатьевской Раскольничей летописью — и во второй редакции воспользоваться содержащейся в ней атрибуцией княжеского стола Всеволода, свидетельствует примечание 562, следующее непосредственно за сообщением о примирении Всеволода с новгородцами: «Сим годом кончился манускрипт Раскольничей, н. 2, которого конец утрачен».[239]

В следующем, 1198 г. прекращаются известия другого южнорусского источника, используемого Татищевым, — Голицынской летописи. Можно было бы ожидать, что теперь атрибуция княжеского стола Всеволода Юрьевича будет связана с Владимиром и колебания Татищева в этом вопросе прекратятся.

Этого, однако, не происходит. Под 1206 г. изгнанный из Переяславля Всеволодом Чермным сын Всеволода Большое Гнездо Ярослав в первой редакции «прииде ко отцу своему в Володимерь», а во второй редакции — «в Суздаль».

Как и в других рассмотренных случаях, упоминание Суздаля и замену Владимира на Суздаль в известии об изгнании Ярослава нельзя оценивать как результат произвольного обращения Татищева со своими источниками. Излагая обстоятельства этого изгнания, и в первой и во второй редакции историк четко следовал за своим главным источником — Никоновской летописью, где на этот раз Всеволод Юрьевич представлен суздальским князем.

Первая редакция: Потом посла Всеволод к Ярославу Всеволодичу в Переяславль, рекий: «Почто искал еси Галича под моею братиею? Иди ко отцу твоему в Суздаль. И аще не хощеши ити добром, аз на тя иду ратию».[240]

Вторая редакция: Всеволод же немедленно послал в Переяславль к Ярославу Всеволодичу сказать, «понеже он хотел Галич овладеть, а братьев моих Игоревичев онаго лишить, того ради шел бы из Переяславля Киевской области к отцу в Суздаль; а ежели добровольно не учинит, то он, пришед с войски, его выгонит».[241]

Никоновская летопись: Таже потомъ князь велики Всеволодъ Чръмный Святославичь посла въ Переславль къ Ярославу сыну Всеволожу, внуку Юрья Долгорукаго, глаголя сице: «Иди изъ Переславля ко отцу своему въ Суздаль, а Галича подъ моею братьею не ищи, аще ли хощеши искати, то и себя погубиши; или паки еще медлиши не изходя изъ Переславля, и се азъ иду на тя ратию…».[242]

Колебания Татищева в атрибуции княжеского стола Всеволода начались там, где его источник также проявляет колебания и неуверенность, уклоняясь от четкого определения места пребывания великого князя, к которому отправился его сын:

Первая редакция: Ярослав прииде ко отцу своему в Володимерь…[243]

Вторая редакция: И Ярослав пришел в Суздаль к великому оскорблению отца его…[244]

Никоновская летопись: И тако Ярославъ Всеволодичь изыде изъ Переаславля, и прииде въ землю Ростовскую и Суздалскую и Володимерскую ко отцу своему Всеволоду Юрьевичю…[245]

Как видим, летописец предлагает весьма расплывчатую формулировку, лишенную к тому же ясного логического смысла. Если следовать летописному определению, получится, что Ярослав прибыл к своему отцу сразу в три адреса: в Ростовскую, Суздальскую и Владимирскую землю, — в конструкции летописца соединились названия трех исторических образований. Ясно, что Татищев не мог механически воспроизвести такие сведения, не рискуя быть непонятым своими читателями.

Возвращаясь к текстологическому анализу проекта Романа Мстиславича, мы должны признать, что произведенные Татищевым во второй редакции замены Владимира на Суздаль и, соответственно, владимирского князя на суздальского не могут быть истолкованы как спонтанное проявление его собственной фантазии или следствие пересмотра сложившихся ранее общих представлений.

Рассмотренные нами случаи упоминания Суздаля, а также замены Владимира на Суздаль в качестве резиденции великого князя Всеволода в тексте второй редакции «Истории Российской» показывают, что в основе их лежало стремление автора к более полной передаче содержания известий аутентичных источников. Иными словами, во второй редакции Татищев более полно воспроизводил тексты летописных известий в части атрибуции княжеского стола Всеволода или старался восполнить недостаток таких сведений данными из других надежных источников. При этом историк избегал редакторской правки известий о месте пребывания Всеволода, «подгонки» их к какому-то определенному городу, не смущаясь содержащихся в источниках разночтений.

Глава шестая Память о Романе в Новгороде в устной традиции, произведениях литературы и искусства

Новгородское происхождение известий о проекте «доброго порядка». — О связях Романа Мстиславича с Новгородом. — Знаменский культ в Новгороде и Сказание о битве новгородцев с суздальцами. — Образ Романа Мстиславича в новгородской иконописи. — Почитание святителя Иоанна Новгородского и историческая память о событиях 1170 г.

в первой и во второй редакциях Татищев уверенно говорит о новгородском происхождении известий о проекте Романа:

Между тем, некоторые новейшие исследователи испытывают недоверие к словам Татищева и пытаются поставить под сомнение новгородское происхождение источника сведений о проекте Романа, указывая, в частности, на характерную для южнорусских летописей атрибуцию Всеволода Большое Гнездо как суздальского князя (о чем у нас речь шла в предыдущей главе). «По нашему мнению, — пишет Б.И. Яценко, — проект князя Романа не мог попасть в новгородскую летопись»; помимо прочего, «северные летописи очень скупо освещают события в Украине-Руси, а с 80-х гг. (XII в. — А.М.) почти совсем забывают о ней».[248]

Взамен предлагается искать следы происхождения проекта в летописании Южной Руси. По предположению Н.Ф. Котляра, источником сведений о нем «была не дошедшая до нашего времени начальная часть Галицко-Волынской летописи за первые пять лет XIII в.», в которой «должно было содержаться жизнеописание Романа Мстиславича в качестве галицко-волынского князя».[249] Такого же мнения придерживается и Л.В. Войтович, считающий, что Татищев почерпнул сведения о проекте «доброго порядка», а также описание внешности и манер Романа из его собственного летописания, от которого сохранилась только похвала князю в начальной части Галицко-Волынской летописи.[250] Б.И. Яценко допускает возможность заимствования Татищевым проекта Романа из некой украинской летописи, составленной на Волыни в XVI в.[251] Согласно О.А. Купчинскому, наиболее вероятно связывать появление летописного протографа проекта «доброго порядка» с более поздним временем — периодом XVI–XVII вв.[252]

На наш взгляд, отказывать Татищеву в доверии в данном случае нет оснований. Автор «Истории Российской» был знаком не только с южнорусскими летописями, но и, несомненно, с новгородским летописанием. Одним из главных его источников являлся Летописец попа Иоанна, идентифицируемый современными исследователями с Академическим списком Новгородской Первой летописи.[253]

На примере этого источника можно видеть, что для новгородского летописания, также как и для южнорусского, свойственно было именовать Всеволода Юрьевича суздальским князем. Под 1180 г. новгородский летописец сообщает, что

Как отмечает по этому поводу В.А. Кучкин: «Хотя столицей Всеволода Большое Гнездо был Владимир-на-Клязьме, новгородец все его владения называл по-старому Суздалем…».[255]

Справедливости ради нужно заметить, что, в отличие от южнорусских летописей и Никоновского свода, Новгородская Первая летопись в основном не атрибутирует Всеволода по месту правления, а иногда демонстрирует явные колебания в этом отношении, указывая, что князь пребывал во Владимире.[256] Тем не менее совершенно очевидно, что атрибуция Всеволода Юрьевича как суздальского князя была также свойственна новгородскому летописцу, к которой он мог прибегать подобно летописцам Южной Руси.

Немало сомнений высказано в литературе относительно возможности включения в новгородскую летопись целого документа, составленного от имени южнорусского князя и не имеющего к Новгороду прямого отношения. Ведь, как справедливо отмечается скептиками, северные летописи действительно очень скупо освещают события в Южной Руси, а с конца XII в. почти полностью игнорируют их.

Следует, однако, учитывать, что послание Романа Мстиславича с предложениями «доброго порядка» невозможно представить лишь как локальный факт из истории Южной Руси. Из содержания документа ясно, что письмо было адресовано правителям всех крупнейших земель Руси, включая Владимиро-Суздальского князя, а также всех «местных князей» — черниговского, смоленского, полоцкого, рязанского, и, кроме того, документ содержал политические инициативы общерусского значения.

Послание, таким образом, должно было быть составлено в нескольких экземплярах и разослано во все концы Русской земли, не только на Юге, но и на Севере. Можно согласиться с предположением О.А. Купчинского, что изучаемый документ должен был быть издан «в нескольких авторизованных копиях, которые теоретически могли бы иметь одинаковую структуру, подбор лексики, отличаясь лишь содержанием клаузулы инскрипции, которой ныне в тексте вообще нет».[257]

Отсутствие упоминаний о проекте Романа в летописании Киевской, Владимиро-Суздальский и других древнерусских земель имеет вполне правдоподобное объяснение. Причиной замалчивания документа скорее всего стало негативное восприятие представленных в нем инициатив при дворах русских князей — адресатов Романа. Как справедливо заметил в свое время Б.А. Рыбаков, популярная в народе личность галицко-волынского князя вообще редко находила отображение в летописях враждебных ему княжеств.[258]

И если начальная часть Галицко-Волынской летописи, повествующая о деяниях Романа в качестве галицко-волынского князя, не дошла до нашего времени, то, пожалуй, едва ли не единственным местом на Руси, где могла сохраниться память о предложенном им проекте «доброго порядка», был Новгород.

Романа Мстиславича многое связывало с этим городом. В 1168–1170 гг. он сам был новгородским князем.[259] Если не считать его попыток установить свою власть в Киеве, Новгород оставался единственным городом, в котором Роман был князем за пределами Волыни и Галичины.

Княжение Романа было памятным для новгородцев. 25 февраля 1170 г. этот князь прославился громкой победой над войсками Андрея Боголюбского, пытавшегося после захвата Киева установить свою власть и над Новгородом. Под стенами города враг был наголову разбит, понеся огромные потери убитыми и пленными. Этих пленных новгородцы потом продавали за деньги («по две ногате»).[260]

Надолго запомнился новгородцам и финал княжения у них Романа. Не прибегая более к военной силе, Андрей Боголюбский решил сломить сопротивление Новгорода, подвергнув его продовольственной блокаде. Новгородский летописец отмечает: «Бысть дороговъ Новегороде: купляхут кадь ржи по 4 гривне, а хлебъ по две ногате, а мед пуд по 10 кунъ».[261] При таких обстоятельствах князь Роман вынужден был покинуть город.[262]

Однако связи новгородцев с Романом Мстиславичем не прекратились и после его переезда на Волынь. Судя по сообщению Галицко-Волынской летописи, в XIII в. во Владимире (Волынском) среди нескольких колоний иностранцев — немцев, генуэзцев, евреев — существовало особое поселение (улица или квартал) новгородцев. Мы имеем в виду сообщение под 1288 г. об оплакивании владимирцами умершего князя Владимира Васильковича:

По верному предположению И.П. Крипякевича, колония новгородцев во Владимире могла возникнуть вследствие новгородского княжения Романа.[264] Действительно, его сторонники из числа новгородцев должны были покинуть свой город и последовать за князем в его новую столицу. По-видимому, это была достаточно значительная группа людей, поддерживавшая тесную связь с родиной, так что почти целое столетие после смерти Романа новгородцы во Владимире сохраняли свою идентичность.

Заметим, что уже в начале XIII в. в Новгороде почитали Романа Мстиславича как великого князя. Посетивший Константинополь в мае 1200 г. новгородский боярин Добрыня Ядрейкович, ставший впоследствии архиепископом Антонием,[265] встретил там пятерых послов «от великого князя Романа».[266] Подобное отношение к Роману можно найти только в прославлявшей его Галицко-Волынской летописи, где он именуется великим князем, самодержцем и даже царем.[267]

Память о Романе Мстиславиче в связи с одержанной новгородцами под его предводительством громкой победой над суздальцами на протяжении веков жила в Новгороде. Пожалуй, ни один из правивших в городе князей не удостоился здесь такого почитания.

Необыкновенное отношение новгородцев к князю Роману объясняется особым значением, какое получило в городе почитание иконы «Знамение Богоматери» и Знаменский культ вообще, начало формирования которого относится, по-видимому, к первой половине XIV в. Важным проявлением этого культа стало строительство в Новгороде на Ильине улице каменной Знаменской церкви, о чем под 1355 г. сообщается в Новгородской Первой летописи.[268]

Знаменская церковь была воздвигнута для хранения иконы «Знамение Богоматери», признанной главной новгородской святыней. В период упадка, наступившего после присоединения Новгорода к Москве, пришли в запустение и постепенно разрушились многие его храмы. Однако церковь Знамения богатела с каждым десятилетием, и во второй половине XVII в., особенно тяжелого для Новгорода, на ее месте был построен величественный Знаменский собор, являющийся сегодня одним из наиболее значительных архитектурных памятников города.[269]

Знаменский культ в Новгороде связан с событием, которое в период усиления борьбы с Москвой в XIV–XV вв. стало восприниматься как важнейшее в истории города. Речь идет об упомянутой выше победе новгородцев над суздальцами в феврале 1170 г., ключевую роль в которой сыграл Роман Мстиславич, княживший тогда в Новгороде. По словам летописца, новгородцы

Широкое распространение в Новгороде и за его пределами получила легенда, приписывающая эту победу чуду, явленному богородичной иконой «Знамение».[271] Согласно легенде, новгородский архиепископ Иоанн (Илья), повинуясь голосу свыше, вынес эту икону навстречу неприятелю и установил на городской стене. Во время вражеского обстрела икона повернулась лицом к городу и прослезилась. После этого тьма накрыла нападавших, и они в исступлении стали избивать друг друга, что и обеспечило победу новгородцев. В память о чуде архиепископ учредил специальный праздник, отмечавшийся с тех пор в Новгороде ежегодно.[272]

В середине XIV в. в Новгороде было сложено особое Сказание о битве новгородцев с суздальцами, ставшее одним из самых популярных памятников литературы Древней Руси, сохранившимся во множестве списков, разделяемых исследователями на несколько редакций и вариантов. Более полная редакция Сказания составлена знаменитым сербским ритором Пахомием Логофетом во время его первого приезда из Афона в Новгород в 30-е гг. XV в. Одновременно с этим Пахомий написал церковную «Службу Знамению» и «Слово похвальное Знамению». Следующей редакцией Сказания был текст, включенный в состав Жития Иоанна Новгородского, составленный в 1470-е гг.[273]

Формирование Сказания продолжалось в XVI–XVII вв. Важным центром Знаменского культа в Новгороде стал вновь построенный Знаменский собор. В конце 1660-х гг. здесь была составлена Церковная редакция Сказания, включавшая ряд новых дополнений, в том числе о строительстве и росписи Знаменской церкви, а также рассказы о восьми чудесах от иконы Знамения, самое позднее из которых датируется 1666 г. Знаменский культ поддерживался и в других городах Новгородской земли. В 1687 г. в Косином монастыре, в Старой Руссе, был составлен большой сборник житий новгородских святых (РНБ. РО. F. I. 729), представляющий собой оригинальные переработки новгородских текстов. По мнению Л.А. Дмитриева, автор Косинской редакции Сказания свой текст составляет на основе редакции Степенной книги, редакции Грамотина, Церковной редакции и «Слова похвального Знамению». По ходу развития сюжета он пользуется то одним, то другим источником, вкрапливая в рассказ свои собственные незначительные вставки.[274]

По мере развития основного сюжета Сказания более яркими и выразительными становились образы его главных героев, в том числе князя Романа Мстиславича, бесстрашного воина, несмотря на свой юный возраст проявившего незаурядное мужество и героизм. Летописное повествование о битве новгородцев с суздальцами с течением времени также претерпевало развитие, иногда испытывая на себе обратное влияние Сказания. Образ предводителя новгородцев — князя Романа — в позднейших памятниках не утратил своей выразительности. Характерно, что имя князя-победителя с течением времени было перенесено на его противника: уже на раннем этапе литературной истории летописной повести о битве новгородцев с суздальцами предводитель суздальцев стал именоваться не Мстиславом, а Романом Андреевичем.[275]

Кроме того, с именем Романа Мстиславича связывается, по-видимому, установление в Новгороде церковного праздника в честь иконы «Знамение» 27 ноября,[276] а не 25 февраля, когда состоялась битва новгородцев с суздальцами в 1170 г. 27 ноября отмечается церковная память прп. Романа Антиохийского (V в.)[277] — святого, тезоименитого князю Роману.[278] Однако прп. Роман был малоизвестен на Руси — в древнерусских месяцесловах XI–XIV вв. его имя вообще не встречается. В то же время, 27 ноября отмечалась память более известного и почитаемого святого Якова Перского.[279] Видимо, поэтому в позднем тексте летописей Новгородско-Софийского круга, когда причина установления праздника Знаменской иконы 27 ноября могла быть уже забытой, этот день связали с более известным святым, чья память также отмечалась 27 ноября.[280]

Образ Романа Мстиславича запечатлен на новгородских иконах. Эта традиция возникла, по-видимому, еще в первой половине XV в. и связана с развитием легенды о чуде от иконы «Знамение Богоматери» и прославлением победы новгородцев над суздальцами.[281]

В правление архиепископа Евфимия II (1429–1458), когда с новой силой обострились новгородско-московские противоречия, в новгородской иконописи появился новый сюжет — «Битва новгородцев с суздальцами», отождествлявшимися тогда с москвичами. Этот сюжет стал частью композиции новой большой многоярусной иконы «Чудо от иконы Знамение Богоматери», впервые написанной, вероятно, специально для Знаменской церкви и затем неоднократно повторенной для других храмов.[282]

Одна из древнейших сохранившихся икон такого типа датируется серединой — второй половиной XV в. и происходит из церкви Димитрия в Кожевниках (после упразднения храма в 1840 г. была перемещена в часовню Варлаама Хутынского, а затем в церковь Николы Кочанова, ныне хранится в Новгородском государственном объединенном музее-заповеднике). Композиция иконы разделена на три равных регистра. В самом центре ее (в среднем регистре посередине) изображена сцена переговоров послов, по три всадника с каждой стороны. Первый в тройке новгородцев — безбородый юноша, князь Роман Мстиславич, за ним — посадник Якун и боярин Даньслав Лазутинич. В нижнем ярусе иконы, изображающем сцены выступления новгородцев из города и решающей схватки с суздальцами, фигуре Романа соответствует изображение святого Георгия, возглавляющего вместе с святыми князьями Борисом, Глебом и Александром Невским войско новгородцев.[283]

Еще одна икона с таким же сюжетом, датируемая в новейших исследованиях первой половиной — серединой XV в., ныне хранится в Государственной Третьяковской галерее.[284] Обе эти иконы, а также созданную на рубеже XV–XVI вв. икону из Гостинополья с тем же сюжетом, хранящуюся ныне в Государственном Русском музее,[285] исследователи единодушно относят к шедеврам изобразительного искусства Древней Руси, оказавшим заметное влияние на последующее развития иконописи.[286]

Сюжет «Битва новгородцев с суздальцами» с изображением Романа Мстиславича впереди войска новгородцев воспроизводился на новгородских иконах на протяжении нескольких столетий. К этому сюжету новгородские иконописцы обращались и тогда, когда исторические параллели с победами над суздальцами уже утратили политическую актуальность. Известно несколько реплик иконы «Знамение от иконы Богоматери», датируемых XVI–XVII и даже XVIII вв.[287]

С течением времени знаменский культ и сюжет битвы новгородцев с суздальцами распространился за пределами Новгорода.

Первой половиной XVIII в. датируется икона «Богоматерь Знамение. Битва новгородцев с суздальцами», происходящая из Ново-Голутвинского монастыря в Коломне (ныне хранится в музее-заповеднике «Коломенское»). Изображения князя Романа иконописец поместил в клеймах «Битва под стенами города» и «Новгородцы берут суздальцев в плен», придав ему портретные черты Петра I.[288]

По оценкам искусствоведов, икона «Чудо от иконы Знамения Богоматери» Новгородского музея — лучшее из подобных произведений новгородской живописи. Она могла быть написана только в архиерейской мастерской Софийского собора и принадлежит кисти очень крупного мастера. Ее относят к числу программных произведений новгородского искусства, создание которых было заведомо рассчитано на большое эмоциональное воздействие на патриотические чувства новгородцев в период решающего противостояния с Москвой.[289] Образ Романа Мстиславича в этой программе играл важную роль.

Сюжет иконы интересен еще в одном отношении. В свое время А.И. Анисимов обратил внимание на то, что икона «Знамение от иконы Богоматери» из Новгородского музея передает события 1170 г. иначе, нежели Сказание о битве новгородцев с суздальцами. В частности, по наблюдению ученого, «в Сказании нет ни слова о предварительных переговорах новгородцев с суздальцами, которые воспроизвел художник в среднем поясе своей иконы».[290] Это и другие отличия сюжетов иконы и Сказания отмечаются также в работах новейших исследователей.[291]

Значит, в период, когда создавалась икона, наряду со Сказанием о битве новгородцев с суздальцами существовали и другие источники, повествующие о событиях второй половины XII в. (устные или письменные), достаточно авторитетные для того, чтобы послужить основой создания иконы, призванной вдохновлять новгородцев на новые подвиги в борьбе за свою независимость.

Память о Романе Мстиславиче поддерживалась в Новгороде также в связи с особым почитанием первого новгородского архиепископа Иоанна (Ильи). Иоанн был новгородским владыкой в годы княжения здесь Романа и вместе с ним руководил обороной города от суздальцев в 1170 г. Особое почитание Иоанна в Новгороде имело место задолго до его канонизации в 1547 г., образ владыки был овеян многочисленными легендами и преданиями. Первоначальная редакция Жития Иоанна Новгородского, как полагают исследователи, возникла еще до написания Сказания о битве новгородцев с суздальцами и датируется концом XIII — началом XIV в.[292]

Дальнейшему усилению культа Иоанна в Новгороде способствовало обретение его мощей в 1439 г. Гробница Иоанна вновь стала местом поклонения новгородцев. Тогда же, в конце 1430-х гг., Пахомием Логофетом был составлен рассказ о чуде новгородской иконы «Знамение Богоматери» — житийная редакция Сказания о битве новгородцев с суздальцами, ставшая со временем первой частью Основной редакции Жития Иоанна Новгородского, составленной в 70-х гг. XV в.[293]

Литературная история Жития продолжалась и в последующие столетия. В XVI–XVII и даже в XVIII вв. создается ряд более поздних его редакций, являющихся переработками Основной редакции памятника. Это — Сокращенная, Проложная, Косинская редакции, а также редакция Миней Четьих Димитрия Ростовского.[294]

К XVI в. относится новгородская икона архиепископа Иоанна в деяниях и чудесах. Девять из двадцати девяти клейм этой иконы посвящены битве новгородцев с суздальцами. Содержание этих клейм восходит к житийной редакции Сказания о битве новгородцев с суздальцами.[295]

Особого упоминания заслуживает один из пяти известных ныне списков Сказания о битве новгородцев с суздальцами редакции Грамотина — рукопись XVII в. из собрания Российской национальной библиотеки (РНБ. РО. F. I. 730). В этой рукописи перед текстом Сказания на отдельных листах помещены одиннадцать миниатюр, иллюстрирующих битву новгородцев с суздальцами, с подробными подписями. По существу, это самостоятельная повесть в картинках. В миниатюрах передано содержание всего Сказания, подписи к ним не являются цитатами из какого-либо известного варианта текста памятника, а представляют собой самостоятельный текст.[296]

Думный дьяк Иван Тарасьевич Грамотен много лет прослужил в Посольском приказе, а также в приказе Новгородской чети и по роду службы неоднократно бывал в Новгороде.[297] Незадолго до своей смерти, во второй половине 1630-х гг., он создал одну из наиболее оригинальных редакций Сказания. Редакция Грамотина отличается не только изысканным стилем изложения, но и обилием разнообразных подробностей, отсутствующих в других вариантах памятника и характеризующих, в том числе, роль предводителей новгородцев — прежде всего архиепископа Иоанна, а также князя Романа.[298]

Произведение Грамотина показывает, что даже в XVII в. в Новгороде сохранялась память о событиях и героях далекого 1170 г., нашедшая отражение в устной традиции, а возможно, и в не сохранившихся до нашего времени письменных памятниках, которые могли быть источником для вновь создаваемых литературных произведений.

Таким образом, на протяжении нескольких столетий, вплоть до XVII и даже XVIII вв., в Новгороде сохранялись память и особое отношение к князю Роману Мстиславичу как к герою значимой для горожан битвы с суздальцами, ставшей в период противостояния с Москвой историческим символом славы и величия Новгорода. Образ Романа запечатлен в многочисленных произведениях новгородской литературы и искусства, создававшихся на протяжении XIII–XVIII вв. и приобретших общерусское значение.

Все сказанное позволяет сделать вывод, что именно Новгород был едва ли не единственным местом на Руси, где действительно могли сохраниться древние (в том числе и письменные) свидетельства о Романе, относящиеся ко времени его княжения в Галиче, но связанные с событиями, значимыми для всей Руси, такими как проект «доброго порядка» или переговоры с послами папы и отказ от унии с Римом.

Уместно будет вспомнить слова Б.А. Рыбакова, высказывавшегося в пользу новгородского происхождения Романова проекта: «Время и место его первоначального написания следует, по всей вероятности, связывать с княжением в Новгороде Константина Всеволодовича в 1205–1207 гг., когда при дворе этого князя, удостоившегося прозвища "Мудрый", писал книжник, хорошо знакомый с киевскими событиями 1203 г.».[299]

Работая над своей «Историей Российской». В.Н. Татищев проявлял большой интерес к источникам новгородского происхождения. Он не только использовал выписки из новгородских летописей, предоставленные его добровольными помощниками, но и, как известно, специально обращался за помощью к новгородскому архиепископу Амвросию (Юшкевичу). В «Предъизвесчении» Татищев сообщает, что замечания архиепископа Амвросия, ознакомившегося с первоначальным вариантом «Истории Российской», касались, в частности, «разсуждений» «о новогородском чуде от образа Богородицы знаменна».[300]

Глава седьмая Еропкин или Хрущев: кто предоставил сведения о проекте Романа?

Источник сведений о проекте Романа первой и второй редакций. — Время возникновения текста проекта и другие «улики» против Татищева. — Утрата и новое обретение Татищевым летописных материалов, предоставленных Хрущевым

ем же могла быть вызвана замена Владимира на Суздаль и владимирского князя на суздальского, а также другие изменения в тексте второй редакции известия о проекте «доброго порядка» Романа Мстиславича?

В атрибуции княжеского стола Всеволода Большое Гнездо Татищев, как мы видели, старался строго придерживаться показаний источников: в каждом своем сообщении он воспроизводит ту атрибуцию, которую находил непосредственно в источнике. Пересмотр или появление новых сведений о месте пребывания Всеволода были вызваны использованием новых данных, почерпнутых, как правило, из уже известных источников путем более тщательного их изучения.

На наш взгляд, такой же причиной обусловлена замена Владимира на Суздаль и во второй редакции сообщения о проекте Романа. Эта замена стоит в прямой связи с изменением источника сведений о проекте в целом, произведенным автором в ходе работы над ним. Если в первой редакции В.Н. Татищев указывал на П.М. Еропкина, представившего выписку из «древняго летописца», то во второй редакции своим информатором историк называет А.Ф. Хрущева:

Первая редакция

Сие Романово предложение ни в одном манускрипте, которые я в руках имел, не находится, а сообсчил мне Еропкин выписанное и сказал, выписано в Новегороде из древняго летописца.[301]

Вторая редакция

Сие Романово предложение ни в одном манускрипте, которые я в руках моих имел, не находится, а сообщил мне Хрущев выписанное и сказал, что выписано в Новеграде из древняго летописца и писано было древним наречием, которое мы с ним преложили как здесь.[302]

Как видим, помимо изменения имени своего информатора, Татищев сообщает новые данные, характеризующие состояние и последующее использование источника, содержавшего сведения о проекте. В примечании к тексту второй редакции историк говорит, что первоначальное известие «писано было древним наречием», которое в дальнейшем «мы с ним (Хрущевым. — А.М.) преложили как здесь». По сути дела, слова Татищева означают, что ко времени работы над второй редакции в его распоряжении оказались некие новые документы, отражавшие текст проекта, а именно — писанная «древним наречием» выдержка из новгородского летописца и выполненный совместно с Хрущевым ее перевод, включенный во вторую редакцию.

Легко заметить, что при составлении первой редакции Татищев использовал иной по своему характеру источник. Приписывая его Еропкину, историк сомневался насчет достоверности содержащегося в нем известия («мне оное неколико сумнительно было») и решился воспользоваться им, «видя слог онаго древний, которого он (Еропкин. — А.М.) сам сочинить не мог».[303]

В работе над второй редакцией Татищев видел уже не только «древний слог» выписки из новгородского летописца, но и отметил также, что сама эта выписка составлена «древним наречием».

Насколько можно судить, выражения слог и наречие в русском языке XVIII в. имели различный смысл. Встречающееся уже в письменных памятниках Древней Руси слово слогъ (сълогъ), начиная с XVII в. употребляется в значении, аналогичном татищевскому, — «способ, манера словесного изложения, слог, стиль».[304] Слово наречие в языке XVIII в. употреблялось прежде всего в значении «язык как средство общения», а также «слово, выражение».[305]

Как видим, разница между употребляемыми Татищевым выражениями соответствует разнице современных понятий «стиль», «манера изложения», с одной стороны, и «язык», «словарный состав» — с другой. Иными словами, когда Татищев характеризовал источник, положенный им в основу первой редакции сообщения о проекте Романа, то имел лишь общее представление о стилевых особенностях полученной им выписки, напоминающих манеру древнего летописца. К моменту составления второй редакции историк говорил о том, что ему пришлось иметь дело с документом, составленным на древнем языке и нуждавшемся в специальном переводе.

Кроме того, в момент составления второй редакции в руках Татищева был уже не один, а два исходных документа. Один содержал текст предложений Романа, написанный «древним наречием», а другой — его перевод, соответствующий языку второй редакции. Оба эти документа появились у Татищева еще в период подготовительной работы над «Историей Российской», во всяком случае, до ареста и казни Хрущева, о чем свидетельствует указание на совместную с ним работу по переводу с «древнего наречия».

Между тем, в этом недвусмысленном указании на происхождение сведений о проекте 1203 г. современный исследователь усматривает «важнейшую улику против Татищева».[306]

По мнению А.П. Толочко, текст проекта Романа автор «Истории Российской» должен был получить от Еропкина или Хрущева в 1739 г., в период оживленных контактов между ними в ходе обсуждения первоначального варианта «Истории». Однако в тексте примечаний ко второй части упомянутого варианта, переведенных по просьбе Татищева на немецкий язык Ф.И. Эмме для представления в Академию наук, нет примечания о проекте. Оригинал этого текста был отправлен переводчику, вероятно, в конце 1739 г.[307] Следовательно, делает вывод А.П. Толочко, в варианте предварительной редакции «Истории Российской» 1739–1740 гг. «Романового проекта еще не было».[308]

На наш взгляд, все сказанное — не более чем предположение, вероятность которого весьма невелика. Татищев постоянно пополнял текст первой редакции новыми известиями и после отправки его немецкому переводчику, то есть в период с 1741 по 1745 г. В это время в первоначальный текст были внесены многочисленные дополнения, о чем свидетельствует необходимость переписывания значительной части листов Академической рукописи второй части «Истории Российской» на этапе окончательной доработки текста.[309]

И несмотря на постоянное увеличение общего числа примечаний, происходившее от этапа к этапу работы над рукописью,[310] далеко не все вставки и дополнения, осуществленные Татищевым в ходе доработки и исправления первоначального текста «Истории», сопровождались новыми примечаниями. Этот факт с очевидностью демонстрирует также сопоставление текстов первой редакции со второй, изобилующей многочисленными новыми дополнениями, лишь часть которых сопровождается пояснительными примечаниями.[311]

Чтобы далеко не ходить за примерами, укажем на новый текст, имеющий характер вставки, появившийся во второй редакции под тем же 1203 г., где помещается известие о проекте Романа. Мы имеем в виду сообщение о еще одном посольстве галицкого князя ко Всеволоду Большое Гнездо, также не находящее прямых параллелей в известных ныне источниках, оставленное Татищевым без каких-либо примечаний и пояснений насчет его происхождения.[312]

Отсутствие упоминания о проекте Романа в примечаниях ко второй части редакции 1739 г. не может, таким образом, считаться доказательством отсутствия сообщения о проекте в основном тексте «Истории», составленном к исходу 1739 — началу 1740 гг.

Заметим также, что сведения о проекте «доброго порядка» Романа Мстиславича могли появиться у Татищева не только в 1739 г. Если признать, что его информатором был Хрущев, то сделанная им выписка из новгородского летописца могла попасть к историку и в более раннее время, ведь знакомство и начало контактов Татищева с Хрущевым произошло в апреле 1734 г.[313] Правильнее было бы датировать появление сведений о проекте Романа в виде выписки из новгородского летописца с последующим ознакомлением с ней Татищева более широким временным интервалом — серединой — второй половиной 30-х гг. XVIII в.

В своих разоблачениях фальсификаторских действий Татищева А.П. Толочко идет еще дальше. Важным звеном в построениях исследователя, призванных доказать подложность сообщения о проекте Романа, является утверждение о том, что никакого исходного оригинального текста в виде выписки из древнего летописца, представленной Еропкиным или Хрущевым, вообще не существовало. По мнению Толочко, таким текстом нельзя считать текст сообщения о проекте первой редакции. Он «действительно мог быть первым текстом, записанным Татищевым. Но он явно был "переводом" того проекта, который Татищев составлял в голове и, конечно же, на современном ему самому языке».[314]

В итоге А.П. Толочко приходит к однозначному выводу о причине изменений в основном тексте «конституционного проекта» и примечаний к нему, внесенных Татищевым в период работы над второй редакцией «Истории Российской»:

«Авторской активностью» Татищева новейший критик в смягченной форме именует, надо думать, прямую фальсификацию историком всего летописного известия о проекте «доброго порядка», приписанного им зачем-то галицко-волынскому князю. На наш взгляд, аргументы, представленные в исследовании А.П. Толочко, не дают оснований для столь смелых разоблачений.

Замену во второй редакции «Истории Российской» имени Еропкина на Хрущева в примечании к Романову проекту попытался объяснить В.П. Богданов. Полемизируя с А.П. Толочко, Богданов отмечает, что Татищев использовал предоставленные ему в 1739 г. материалы лишь в 1746 г., и за это время он мог просто забыть, кто именно их предоставил. «Если при работе над первой редакцией и Воронцовским списком историк был уверен, что выписки ему были предоставлены Еропкиным, то при написании Миллеровского списка он в этом начал сомневаться и назвал Хрущева».[316]

На наш взгляд, подобное объяснение мало что разъясняет, поскольку оно по сути лишь констатирует и без того очевидный факт: в определенный момент работы над текстом сообщения о проекте Романа у Татищева возникли сомнения в его происхождении и в связи с этим необходимость замены имени информатора. Но что могло явиться причиной таких сомнений и замены?

Замена имени информатора (Еропкина на Хрущева) в примечании и появление новых смысловых деталей в основном тексте Романова проекта во второй редакции «Истории Российской» имеет, на наш взгляд, вполне надежное объяснение, данное к тому же самим Татищевым.[317]

По собственному признанию историка, ускользнувшему от внимания новейших критиков, в процессе работы над второй редакцией «Истории» в его распоряжении оказались некоторые утраченные прежде и заново обретенные материалы, полученные в свое время от А.Ф. Хрущева. Это были выписки из принадлежавшей ему Смоленской летописи, а также не связанные с ней выписки из других источников, также сделанные Хрущевым.

Основанием для данного заключения служит признание Татищева, сделанное им, правда, вне прямой связи с проектом Романа, но непосредственно по поводу еще одного уникального известия, почерпнутого из «манускрипта Хрущева». Говоря под 1237 г. о борьбе Литвы с немцами, Татищев дает интересное для нас пояснение:

Эта запись читается уже в Воронцовском списке примечаний второй редакции.[319] Данный список, впервые введенный в научный оборот С.Л. Пештичем, «имеет большое значение для определения достоверности известий, встречаемых только у Татищева, и особенно для проверок ссылок на источники».[320]

Для целей нашей работы важно заметить, что в Воронцовском списке последний раз фигурировало имя Еропкина в примечании к сообщению о борьбе за Берестье в 1182 г.[321] и в примечании к Романову проекту 1203 г., причем в последнем случае рукой Татищева имя «Еропкин» уже переправлено на «Хрущев».[322]

Замена Еропкина на Хрущева в примечании к Романову проекту находится в непосредственной связи с записью об обретении утраченных прежде выписок Хрущева (в примечании к известию о событиях 1237 г.), поскольку обе правки — одна в виде исправления, другая в виде приписки — внесены собственной рукой Татищева в одном и том же списке.

В том же Воронцовском списке примечаний рукой Татищева сделана приписка о совместном с Хрущевым переводе Романова проекта с «древнего наречия» на современный язык: «…и писано было древним наречием, которое мы с ним (Хрущевым. — А.М.) преложили как здесь».[323]

Следовательно, одновременно с другими выписками из «манускрипта Хрущева» в процессе работы над второй редакцией «Истории Российской» Татищевым среди бывших у него бумаг покойного Хрущева были обнаружены, во-первых, какой-то новый вариант выписки из «древнего летописца» с текстом проекта Романа и, во-вторых, перевод этого текста на современный язык, очевидно, записанный рукой Хрущева. Все это и заставило историка внести правку в текст примечания (изменить прежде всего имя своего информатора), а также несколько скорректировать основной текст сообщения о проекте.

Вновь найденная выписка Хрущева, выполненная «древним наречием», представляла собой, очевидно, более исправный документ, чем ее первоначальный вариант (ошибочно приписанный Еропкину), использованный при составлении первой редакции «Истории», в котором угадывался лишь «древний слог», напоминающий летописный. Еропкин и Хрущев, судя по всему, обладали разной квалификацией в изучении древнерусских летописей. Вновь найденный более исправный вариант выписки о проекте Романа Татищев не случайно отнес на счет Хрущева как человека «снискательного о гистории русской» и «весьма прилежно (над ней. — А.М.) трудившегося».[324]

Глава восьмая О работе В.Н. Татищева над текстом проекта Романа Мстиславича (к изучению Академической рукописи второй части «Истории Российской»)[325]

Предположение о позднем происхождении сообщения о проекте Романа и результаты кодикологического анализа Академической рукописи. — Данные количественного измерения объемов текста заново переписанных листов, содержащих сообщение о проекте 1203 г. — Ресурсы дополнительной вместимости переписанных листов в соотношении с размером вставки о Романе и предполагаемый текст сообщения, ей предшествовавшего

«ешающим свидетельством» о подложности проекта Романа Мстиславича А.П. Толочко считает некоторые кодикологические особенности основной сохранившейся рукописи первой редакции второй части «Истории Российской» — отосланной Татищевым в Академию наук в мае 1746 г. беловой копии, выполненной тремя разными переписчиками, с правкой самого Татищева, ныне хранящейся в Библиотеке Российской академии наук (Академический список, Fo, 341 л.).

По мнению Толочко, проект Романа и сопровождающее его примечание являются поздней вставкой, возникшей только на завершающем этапе составления рукописи первой редакции второй части (перед самой отправкой ее в Академию наук), в то время как основная работа над составлением рукописи велась Татищевым на протяжении нескольких предыдущих лет (1741–1746).[326]

Однако этот отчасти справедливый вывод не дает никаких оснований утверждать (как это делает Толочко), что «текст проекта 1203 года возник на том этапе формирования Академического списка, который отражает его окончательную отделку перед отправкой в Академию наук».[327] На наш взгляд, исследователь вольно или невольно совершает недопустимую подмену понятий: «возникновение» проекта и «включение» его в текст «Истории» — не одно и то же. Эти события могли произойти в разное время и при различных обстоятельствах. А предполагаемое Толочко позднее включение известия о проекте Романа в состав «Истории Российской» (произошедшее после казни Еропкина и Хрущева) совершенно не доказывает его столь же позднее происхождение. Более того, и само это предположение, на наш взгляд, является не бесспорным и требует проверки.

Обратимся к данным кодикологического описания Академического списка второй части «Истории Российской», выполненного в свое время С.Н. Валком. В рукописи, пишет ученый, «резко различаются два перемежающихся слоя листов, каждый с иной нумерацией ссылок на примечания».[328] Ранний слой листов содержит первоначальную нумерацию ссылок на примечания, соответствующую их исходному количеству (434). В дальнейшем первоначальные номера на этих листах были переправлены на новые в соответствии с окончательным числом примечаний (500), возросшим в результате последующей работы Татищева над текстом «Истории». В новом слое листов содержится только окончательная нумерация примечаний, и в отличие от листов предыдущего слоя правки номеров примечаний отсутствуют.

Из этого, в свою очередь, следует, что текст страниц с новой нумерацией ссылок на примечания, не претерпевшей впоследствии исправлений, «является не первоначальным текстом 1741 г., а текстом, подвергшимся существенной правке Татищевым в последующие годы и поэтому потребовавшим новой его переписки».[329]

Весь текст сообщения о проекте Романа содержится на более новых (поздних) листах рукописи, на с. 458–459 оригинальной нумерации.[330]

По классификации С.Н. Валка, данный текст приходится на относительно небольшую шестую группу страниц (из выявленных восьми) с одной окончательной нумерацией примечаний, состоящую всего из четырех страниц (с. 457–460 по нумерации переписчика), две из которых частично заняты текстом Романова проекта.[331]

А.П. Толочко отвергает эту классификацию, считая ее «неисправной».[332] Взамен новейший исследователь предлагает свой путь изучения рукописи, не требующий обращения к ней самой. Так, по словам Толочко, место текста с изложением проекта Романа, занимаемое им в Академическом списке, «можно определить, не обращаясь к рукописи».[333] И чтобы доказать такую возможность, наш автор отсылает своих читателей к несуществующей «таблице соотношения страниц Академической рукописи», опубликованной будто бы в седьмом томе «Истории Российской» издания Академии наук СССР.[334]

Тем не менее в итоге А.П. Толочко приходит к выводу, повторяющему данное С.Н. Валком определение окончания серии новых листов, вмещающих сообщение о проекте Романа: «лист, на котором заканчивается изложение Романовой) проекта, завершает шестую серию новых листов» в Академическом списке второй части «Истории Российской».[335] Начало этой серии остается у Толочко не определенным.

Действительно, на с. 460 в рукописи заканчивается новая (окончательная) нумерация ссылок на примечания. Здесь, после слов «прелстяся обещаннымъ златомъ и сребромъ», значится последняя не подвергшаяся исправлению ссылка на примеч. 432.[336] На следующей странице (с. 461) в рукописи возобновляется старая нумерация ссылок, подвергшаяся исправлению в соответствии с окончательным числом примечаний. Ссылка, указывающая на новый номер примечания (433) вынесена на левое поле страницы. Ей соответствует старый номер (382), значащийся в основном тексте после слов: «взяша майя 9 дня».[337]

Начало серии новых листов Академического списка, на которых помещен текст с изложением Романова проекта, совпадает с началом с. 457. Ссылка на примеч. 427, значащаяся здесь после слов «явися затмение в луне»,[338] соответствует окончательной нумерации примечаний и не подвергалась исправлению, как и все последующие ссылки, значащиеся на страницах данной группы, до ссылки на примеч. 432 включительно. В конце предыдущей страницы (с. 456) видна старая нумерация: ссылка на примеч. 378, значащаяся после слов «приведоша на Луки», переправлена в соответствии с окончательной нумерацией с вынесением на поля нового номера 426.[339]

Таким образом, мы видим, что серия новых листов Академического списка второй части «Истории Российской», где содержится текст сообщения о проекте «доброго порядка» князя Романа, состоит всего из двух листов, исписанных с обеих сторон. Это л. 271–272 об., что соответствует с. 457–460 по нумерации переписчика.

Дальнейшие наблюдения над состоянием рукописи обнаруживают новые важные для нас особенности. Оборот л. 271 и далее (до л. 272 об.) и особенно л. 272 написаны более мелким почерком и другими чернилами по сравнению с первоначальным текстом старых листов, возобновляющимся на л. 273. Исходя из этого обстоятельства, А.П. Толочко заключает:

Сообщение о проекте Романа в первой редакции «Истории Российской» представляет собой действительно «довольно объемистый» текст. Он состоит из 487 слов в орфографии академического издания 1964 г. (репринт 1995 г.) и около 430 слов в орфографии переписчика рукописи.[341]

Возникает вполне закономерный вопрос, какое количество листов должно было понадобиться переписчику, чтобы полностью уместить текст такого объема?

При этом нужно иметь в виду еще одно важное обстоятельство. Вслед за С.Л. Пештичем, первым указавшим на характерные следы переработки Академической рукописи, происходившей уже в процессе ее изготовления без нарушения сложившейся последовательности в нумерации страниц, С.Н. Валк отмечает:

К сказанному следует добавить, что в рассматриваемом нами случае вместить новый большой текст (с изложением проекта Романа) переписчику нужно было так, чтобы не только не увеличить общее количество содержащихся в рукописи листов, но и сохранить существовавшую ранее постраничную компоновку текста.

Этот факт устанавливается сличением вновь переписанных л. 271–272 об. рукописи между собой, а также с окружающими их старыми листами.

Академическая рукопись второй части «Истории Российской» выполнена на листах серой бумаги большого формата (Fo), исписанных с обеих сторон и в большинстве имеющих постраничную нумерацию переписчика. На обычной странице такого листа (когда содержащийся там текст не подвергался дополнениям или изъятиям и в силу этого не переписывался) в среднем помещается около 40 строк, хотя в некоторых случаях их число могло несколько изменяться, сокращаясь до 38–39 или достигая в сторону увеличения 41–42.[343] При обычном письме каждая полная строка на такой странице включала в среднем по 7–9 слов. Таким образом, на одной обычной странице рукописи можно было уместить в среднем около 300–320 слов.[344]

Обратившись к заново переписанным листам рукописи, содержащим текст сообщения о проекте 1203 г. (л. 271–272 об.), мы легко заметим, что первая страница первого листа (с. 457 по нумерации переписчика) по характеру письма практически не отличается от обычной страницы рукописи, не подвергавшейся переписыванию. С. 457 содержит 42 строки текста, на каждой полной строке в среднем помещается по 8–9 слов, и на странице в целом помещается около 370 слов.

Примерно то же самое можно сказать и о второй странице второго переписанного листа (с. 460). Помещенный здесь текст написан несколько более убористо, но также лишь незначительно превышает обычную норму заполняемости не переписывавшейся страницы. На с. 460 помещено 43 полных строки текста (с выносом одного слова на 44-ю строку), при среднем количестве слов в строке равном 9. В целом на с. 460, как и на с. 457, помещается около 370 слов.

Основной объем превышения обычной нормы заполнения одной страницы текста приходится на с. 458 и особенно на с. 459. Это как раз те страницы, на которых и помещается текст сообщения о проекте Романа, причем на наиболее густо исписанную с. 459 приходится его основная часть (около трех четвертей). С. 458 содержит 46 строк текста, в среднем по 9 слов в строке, итого — около 420 слов на странице. С. 459 включает 51 строку, в среднем по 9–10 слов в каждой полной строке и всего около 480 слов на странице.

Объем текста переписанных листов Академической рукописи, содержащих текст сообщения о проекте Романа Мстиславича

Как видим, с. 458–459, вмещающие текст о Романе, по характеру письма (убористый почерк, увеличенное количество строк и сокращенное расстояние между ними) резко выделяются даже на фоне других заново переписанных страниц. Указанные страницы значительно превосходят обычные (соответствующие норме) страницы Академической рукописи по объему помещенного на них текста: с. 458 — в среднем на 35 %, а с. 459 — на 55 %.

Таким образом, вставной текст известия о проекте 1203 г. был помещен писцом на новых листах Академической рукописи непропорционально, переписчик совершенно не следил за тем, чтобы обеспечить относительно равномерное распределение текста по всем переписанным страницам. Значит, свою работу он выполнял постранично и задачей его, надо думать, было уместить текст новых вставок на тех же страницах, на которых они и производились. Чем большими были вставки, тем больше нового текста появлялось на переписанных страницах, и, наоборот, когда вставок не было или они были незначительными, количество текста на новых страницах изменялось мало.[345]

О том, что текст новых вставок действительно вносился неравномерно по пространству переписанных листов, можно судить по состоянию записи сообщения о проекте Романа. Она отличается еще более убористым написанием при наименьшем размере букв, интервалов между словами и строками (особенно это заметно на с. 459, вмещающей основной объем вставки).[346] Нельзя не видеть, что текст о проекте 1203 г. переписчик старался вписать на заранее отведенных для него сравнительно небольших участках указанных страниц, несоразмерных с объемом вставки.

Помимо большой вставки с текстом сообщения о проекте Романа на с. 457–460 (л. 271–272 об.) Академической рукописи в процессе переписывания, очевидно, были сделаны и другие вставки нового текста. Об этом можно судить по соотношению содержащихся в документе ссылок на примечания по старой (первоначальной) и новой (окончательной) нумерации. На старых листах, непосредственно примыкающих к заново переписанным, можно видеть сохранившуюся двойную нумерацию примечаний: примеч. 426 по окончательному счету соответствует примеч. 378 по первоначальному (л. 270 об.), а примеч. 433 соответствует примеч. 382 (л. 273).

Следовательно, на л. 271–272 об. (с. 457–460) первоначально значилось только три ссылки на примеч. 379–381. В ходе переписывания указанных листов количество ссылок на примечания увеличилось вдвое и достигло шести (№ 427–432).

Распределение ссылок на примечания на заново переписанных листах Академической рукописи

Разумеется, не каждое появление нового примечания обязательно сопровождалось у Татищева новыми вставками в основной текст «Истории». Некоторые новые примечания были вызваны к жизни получением новых пособий, позволяющих сделать некоторые уточнения и выводы, или размышлениями автора по поводу уже описанных им событий. По словам С.Н. Валка, «один и тот же текст (основной текст "Истории". — А.М.) подвергается у Татищева все более тщательному разъяснению во всех новых примечаниях».[347]

И тем не менее случаи внесения дополнений в основной текст, сопровождавшиеся появлением новых примечаний, имели место. Если говорить о состоянии Академической рукописи второй части, отмеченные случаи встречаются здесь, как правило, на заново переписанных листах, когда происходило увеличение объема первоначально содержавшегося на них текста.[348] Нельзя исключать, что на л. 271–272 об. в процессе переписывания было сделано несколько вставок различного объема и содержания, что и привело в итоге к увеличению общего объема нового текста не только на тех страницах, где читается сообщение о Романе, но практически на каждой заново переписанной странице.

Текст с изложением Романова проекта своим объемом значительно превосходит размеры текста, умещающегося в пределах одной обычной (не переписывавшейся) страницы Академической рукописи. Если на одной такой странице при обычном письме в среднем умещается не более 300–320 слов, то объем сообщения о проекте в первой редакции превышает 430 слов (в орфографии переписчика), превосходя тем самым вместимость обычной страницы почти в полтора раза.

Переписчик л. 271–272 об. решал действительно непростую в техническом отношении задачу, стараясь уместить новый большой текст в пределах отведенных ему двух страниц (с. 458–459), если учесть, что размер вставки достигал без малого трех четвертей от общего объема двух обычных страниц рукописи.

Насколько возможно было решить такую задачу?

Чтобы ответить на этот вопрос, нужно оценить реальное состояние переписанных страниц рукописи, сопоставив имеющиеся у нас данные количественных измерений объема текста, помещенного на этих и других страницах, а также текста сообщения о проекте.

Написанные весьма убористым почерком с. 458–459 вмещают около 420 и 480 слов соответственно. Следовательно, их совокупный объем превышает объем двух обычных страниц рукописи на 260–300 слов. Для того чтобы поместить на с. 458–459 весь текст вставки о Романе, общий объем текста на указанных страницах пришлось бы увеличить еще на 130–170 слов, то есть в среднем на 15 %.

Даже если предположить, что для вставки нового текста переписчиком был использован весь ресурс заново переписанных листов (л. 271–272 об.), включая с. 457 и 460, мы все равно не сможем достичь в итоге объема текста сообщения о проекте Романа. Положительная разница объемов текста с. 457 и 460 с обычной страницей составляет 50–70 слов по каждой странице. Взяв среднее значение, мы получим, что использование ресурса этих страниц в совокупности могло бы дать возможность уместить еще около 120 слов сообщения о проекте.

Но и эта прибавка не решает дела. Даже при самом оптимистическом прогнозе текст проекта в существующем ныне виде невозможно целиком уместить в пределах заново переписанных страниц Академической рукописи. В случае использования переписчиком ресурса с. 460 недостающая разница составит в среднем около 90 слов (около 20 % от объема сообщения о проекте). И даже с учетом использования ресурса с. 457 эта разница все равно сохранится, составив около 30 слов (около 7 % от объема сообщения о проекте).

Соотношение размеров текста на с. 457–460 и текста сообщения о проекте Романа (СПР) с учетом ресурса дополнительной вместимости переписанных страниц (ДВПС) Академической рукописи

Как видим, уместить целиком текст сообщения о проекте Романа первой редакции в пределах отведенных для этого страниц технически невозможно, даже с учетом всех предпринятых переписчиком ухищрений. При различных рассмотренных нами возможностях распределения этого текста в пределах вновь переписанных листов (л. 271–272 об.) остается в среднем от 30 до 150 слов сообщения (от 7 до 37 % его объема), которым невозможно найти места в рукописи.

У нас нет оснований предполагать, что ради помещения вставки о проекте Романа могли быть сделаны какие-то изъятия в старом тексте на с. 458–459 и тем более на с. 457 и 460. Наоборот, появление в результате переписывания на указанных страницах нескольких новых ссылок на примечания скорее предполагает возможность внесения в текст некоторых добавлений и, следовательно, увеличения его объема.

Если так, то единственным, на наш взгляд, способом рационального объяснения включения в рукопись полного текста сообщения о проекте может быть предположение, что на том же месте в рукописи ему предшествовал другой текст аналогичного содержания, но меньший по объему, который и подвергся замене при переписывании соответствующих страниц.

Таким образом, при производстве вставки нового текста о Романе все-таки не обошлось без изъятия какой-то части старого текста. И таким изъятым текстом мог быть только текст краткого известия о проекте, предшествовавший его более развернутому изложению, включенному Татищевым на завершающем этапе работы с рукописью первой редакции второй части «Истории Российской».

Первоначальный текст сообщения о проекте был, очевидно, значительно меньшего объема и скорее всего содержал только общее упоминание об инициативе галицкого князя и реакции на нее других князей. И именно такой по объему и содержанию текст имеется в «Истории» Татищева. В 45-й главе первой части историк пишет:

Вне зависимости от того, в какое время и с какой целью приведенный отрывок был использован Татищевым в первой части его произведения, есть все основания предположить, что подобный текст мог значиться первоначально и на л. 271–272 об. Академической рукописи второй части (до переписывания указанных листов на завершающем этапе подготовки рукописи).

Татищев, как мы знаем, долго колебался насчет подлинности сообщения о проекте Романа, говоря и в первой и во второй редакциях: «мне оное неколико сумнительно было». И только будучи уверенным в том, что его информатор подобное известие «сам сочинить не мог»,[350] историк решился включить его в свою «Историю», сопроводив необходимыми пояснениями в примечании.

Но еще до этого Татищев, несомненно, знал о проекте по имевшейся у него выписке из новгородского летописца. И прежде чем использовать его текст целиком, историк, проявив осторожность, мог ограничиться только небольшим упоминанием о предложениях Романа, отвергнутых другими князьями.

Такую возможность допускает, по-видимому, и А.П. Толочко, признавая, что Татищев длительное время располагал выпиской с изложением Романова проекта, которую «отважился» вставить в свою «Историю» лишь в 1746 г.[351] На наш взгляд, правильнее было бы утверждать, что Татищев в 1746 г. «отважился» вставить бывшую у него выписку целиком, то есть в том виде, в каком она существует в настоящее время, снабдив ее к тому же специальным примечанием.

Наши расчеты показывают, что полной версии сообщения о проекте 1203 г. в Академической рукописи второй части «Истории Российской» предшествовала ее краткая версия, объем которой мог достигать одной трети от объема существующего ныне текста сообщения о проекте.

Таким образом, текст сообщения о проекте в целом лишь отчасти может считаться позднейшей вставкой, распространяющей предшествовавшее краткое известие аналогичного содержания. При таких обстоятельствах говорить о подложности проекта, сочиненного будто бы самим Татищевым в 1746 г. (спустя несколько лет после казни его информатора), нет оснований.

Нельзя также утверждать, что у Татищева вообще не было никакого исходного оригинального текста в виде выписки из древнего летописца, что проект Романа существовал только в воображении историка и был изложен на страницах «Истории Российской» стилизованным под «древнее наречие» языком.[352]

Ближе к истине, несомненно, другая точка зрения, также представленная в современной историографии. Как справедливо полагает О.А. Купчинский, тексту сообщения о проекте Романа, в наиболее раннем виде дошедшему до нас в составе Академической рукописи второй части «Истории Российской», во времена Татищева предшествовали два документа. Это — выполненная в 30-х гг. XVIII в. Хрущевым выписка из новгородского летописца, послужившая Татищеву непосредственным источником сведений о проекте. Основным же источником таких сведений в первой половине XVIII в. был впоследствии утраченный список неизвестной ныне новгородской летописи, вероятно, позднего происхождения (XVI–XVII вв.), воспроизводивший подлинный текст «конституционного проекта» галицкого князя, относящийся к началу XIII в.[353]