Русь, Византия и Западная Европа: Из истории внешнеполитических и культурных связей XII—XIII вв.

Глава двадцатая К спорам о втором браке Романа Мстиславича[1086]

Византийское происхождение новой жены Романа — Династические браки как средство внешней политики империи — Предположение о женитьбе Романа на представительнице рода Каматиров — Могла ли быть «великая княгиня Романова» дочерью Исаака II от брака с Маргаритой Венгерской?

опрос о втором браке Романа Мстиславича имеет большую литературу возникшую ввиду разногласий историков по поводу происхождения новой жены князя, носившей, как думают одни, имя Анны или, как считают другие, Марии.[1087] Русские летописи не дают никаких указаний на этот счет; галицкий же летописец и вовсе старательно уклоняется от того, чтобы называть княгиню по имени, предпочитая именовать ее иносказательно, по имени мужа — «великая княгиня Романова».[1088]

Недостаточно убедительной представляется версия о ее происхождении из среды волынского боярства, поддерживаемая некоторыми новейшими исследователями, чьи аргументы в основном сводятся к тому, что к началу XIII в. на Руси уже не оставалось князей, родство с которыми было бы политически необходимо Роману.[1089] Еще менее обоснованным, на наш взгляд, является высказанное недавно предположение, будто вторая жена Романа была женщиной низкого происхождения и вообще не являлась законной женой князя.[1090]

Вместе с тем, в литературе вопроса значительное развитие приобрела версия византийского происхождения второй жены Романа Мстиславича, впервые предложенная еще в XIX в. и в настоящее время наиболее полно аргументированная И. Гралей, Л.В. Войтовичем и Д. Домбровским.[1091]

К важнейшим аргументам в пользу такой версии можно отнести следующие. Никто из Рюриковичей не считался близким родством с потомками Романа Мстиславича от второго брака и не оказывал покровительства его сыновьям, когда они остались малолетними сиротами после гибели отца. Истолковать этот факт в пользу происхождения Романовой вдовы из среды волынского боярства и тем более подкрепить им версию о ее низком происхождении и незаконном статусе едва ли возможно, поскольку, как известно, свое родство с вдовой Романа признавали польский князь Лешко Белый и венгерский король Андрей II: Лешко называл ее «ятровью»,[1092] точно так же своей «ятровью» называл ее и Андрей.[1093]

«Ятровь» или «ятры» в древнерусском языке означало (в прямом значении) «невестка, жена брата».[1094] Роман Мстиславич и Лешко Белый как прямые внуки Болеслава III Кривоустого (1102–1138) приходились друг другу двоюродными братьями, и поэтому вдова Романа вполне подходила под определение «ятрови» Лешка. С Андреем II родство Романа было более отдаленным: будучи правнуками Мстислава Владимировича (1125–1132) они могли считаться братьями только в третьей степени. При столь отдаленном родстве, по мнению Л.В. Войтовича, венгерский король мог признавать вдову Романа своей «ятровью» лишь ввиду их близкого родства с византийскими императорами.[1095]

О византийском происхождении второй жены Романа свидетельствует также появление у сыновей и внуков этой четы необычно большого числа греческих имен, среди которых было несколько совершенно не типичных для Рюриковичей, никогда ранее не встречавшихся у русских князей — Даниил, Саломея, София, Ираклий, Лев.[1096]

В пользу родства новой галицкой княгини с династией Ангелов могут свидетельствовать сообщения западноевропейских и русских источников о посещении свергнутым императором Алексеем III Галича после захвата Константинополя крестоносцами.[1097] На прямые контакты галицко-волынского князя с императором Алексеем указывает сообщение новгородского паломника Добрыни Ядрейковича, видевшего в Константинополе послов Романа Мстиславича (май 1200 г.).[1098]

Брак Романа с некой знатной византийкой, возможно, даже родственницей византийского императора, мог быть заключен как результат, а может быть, и условие военно-политического союза галицко-волынского князя с Алексеем III, сложившегося в последние годы XII в. Выражением этого союза явились успешные наступательные действия галицко-волынского князя против половцев, что остановило их набеги на Византию, приобретшие к тому времени невиданный доселе размах.[1099]

Посредством династических браков правители Византии стремились решать самые острые внешнеполитические проблемы империи, умиротворяя своих врагов и приобретая союзников. Именно таким способом Исаак II, к примеру, сумел урегулировать отношения с Сербией и Венгрией. Свою племянницу Евдокию Ангелину (младшую дочь будущего императора Алексея III, находившегося в то время в изгнании в Палестине) Исаак выдал за сына великого жупана Стефана Немани, будущего сербского царя Стефана Первовенчанного.[1100] На юной дочери короля Белы III василевс женился сам, и этот брак стал основой не только для прекращения враждебных действий правителя Венгрии, но и возвращения империи отнятых у нее прежде территорий на Балканах.[1101] В 1193 г. для укрепления союза с новым королем Сицилии Танкредом (1190–1194), Исаак выдал за его сына и соправителя Рожера III (1190–1193) свою дочь Ирину.[1102]

Эту политику продолжил преемник Исаака II Алексей III. По сообщению Никиты Хониата, он собирался выдать своих дочерей Анну и Ирину за иностранных христианских государей, чтобы обратить их к союзу с Византией.[1103] Свою внучку Феодору, дочь Анны от первого брака с севастократором Исааком Комнином, император отдал за двоюродного брата болгарского царя Ивана Калояна по имени Иванко, перешедшего на сторону Византии и принявшего новое имя Алексей.[1104] Не имея возможности силой подавить мятеж бывшего византийского наместника в Македонии Добромира Хриза, объявившего себя независимым правителем, Алексей III заключил с ним мир и выдал за него одну из своих родственниц.[1105]

Нет никаких сомнений в том, что наиболее влиятельные и сильные в военном отношении русские князья в конце XII в. также входили в орбиту матримониальных расчетов византийских императоров. Об этом свидетельствует отмеченный в Ипатьевской летописи под 1194 г. эпизод сватовства к внучке киевского великого князя Святослава Всеволодовича Евфимии Глебовны некоего византийского «царевича». Сваты прибыли в Киев, когда Святослав был уже при смерти:

Факт сватовства, зафиксированный в аутентичном древнерусском источнике, как правило, не вызывает у исследователей сомнений. По-видимому, упомянутым в летописи «царевичем» мог быть сын византийского императора Исаака II Алексей, будущий император Алексей IV.[1107] В литературе обычно смотрят на возможный брак «царевича» с Евфимией Глебовной как на свершившийся факт.[1108] Однако совершенно очевидно, что до заключения брака дело тогда не дошло.

Этому помешала кончина Святослава Всеволодовича, последовавшая вскоре за сватовством «царевича».[1109] Отец же Евфимии — Глеб Святославич, бывший тогда переяславским князем,[1110] — едва ли мог заинтересовать византийского императора в качестве важного союзника. Правда, Глеб был женат на дочери Рюрика Ростиславичах[1111] сменившего Святослава Всеволодовича на киевском столе, и Евфимия Глебовна, таким образом, приходилась внучкой новому киевскому князю. Однако в источниках нет никаких сведений о свадебном посольстве к Рюрику сына византийского императора с подтверждением прежних брачных намерений. Кроме того, сам византийский император Исаак II вскоре оказался свергнутым с престола, а его сын Алексей должен был искать себе влиятельных покровителей среди предводителей Четвертого Крестового похода.[1112]

В Константинополе тем не менее продолжали внимательно присматриваться к правившим на Руси князьям и прежде всего к новому киевскому князю Рюрику Ростиславичу. Об этом прямо свидетельствуют данные византийских авторов того времени.

Выдающийся историк и государственный деятель Никита Хониат (ок. 1155 — ок. 1217), исполнявший при Исааке II должность императорского секретаря, а затем наместника в Филиппополе (совр. Пловдив) и достигший вершин карьеры при Алексее III, исполняя ряд высших должностей в империи и дослужившись до чина логофета секретов, идентичного в то время чину великого логофета (главы правительственного кабинета), отмечает в своей «Истории» важнейшие факты политической жизни Южной Руси конца XII — начала XIII вв., имевшие значение для внешней политики империи.[1113]

Византийские власти, очевидно, по-прежнему делали бы ставку на киевского князя как традиционно наиболее сильного князя Руси, если бы в конце XII в. не взошла звезда другого южнорусского правителя, объединившего под своей властью Волынь и Галичину и начавшего борьбу за Киев. По оценке Никиты Хониата, киевский князь Рюрик уступал галицкому князю Роману, более сильному и искусному в военном деле. Кроме того, в политике Рюрика Византию не устраивала его приверженность к союзу с половцами, которые составляли главную часть его войска, разбитого Романом.[1114]

По предположению И. Грали, союз Алексея III Ангела с Романом Мстиславичем против болгар и половцев был скреплен браком галицко-волынского князя с Марией Каматирой, родственницей императрицы Евфросинии, супруги Алексея III. Род Каматиров принадлежал к верхушке византийской знати: в конце XII — начале XIII вв. из него вышли два константинопольских патриарха и множество царедворцев. Константинопольский патриарх Иоанн X Каматир (1198–1206), по мысли Грали, должен был способствовать расторжению первого брака Романа Мстиславича с Предславой, дочерью киевского князя Рюрика Ростиславича, женатого на половецкой княжне и поддерживавшего союз с половцами. В конце жизни вдова Романа не случайно поддерживала своего сына Даниила в его стремлении к унии с Римом, так как среди членов рода Каматиров было несколько видных сторонников такой унии.[1115]

Гипотезу И. Грали поддерживает Е. Домбровская, приводя в пользу нее дополнительные аргументы, в частности тот факт, что Мария приходилась близкой родственницей — дочерью, племянницей или внучкой — логофету дрома Иоанну Каматиру, одному из ближайших сподвижников императора Мануила I, через которого Каматиры могли получить принадлежавшую василевсу реликвию — драгоценный крест с частицей Древа Животворящего Креста, доставшийся затем Роману Мстиславичу и его потомкам, а ныне хранящийся в ризнице собора Парижской Богоматери.[1116]

Эту гипотезу, однако, нельзя считать доказанной. Среди родственниц императрицы Евфросинии, дочери пансеваста севаста и Эпарха Константинополя Андроника Дуки Каматира, не удается отыскать ни одной, хотя бы как-нибудь подходившей на роль жены галицко-волынского князя или вообще как-либо связанной с Русью.[1117] Заслуга И. Грали состоит в том, что он, несомненно, усилил версию византийского происхождения второй жены Романа Мстиславича новыми аргументами. Но его предположение насчет Марии Каматиры едва ли можно признать убедительным.[1118]

Одним из недостатков такого предположения, на наш взгляд, является невозможность объяснить причину тесных контактов и поддержки, которую оказывал вдове Романа и ее сыновьям венгерский король Андрей II.

В конце XII — первой трети XIII вв. правители Венгрии постоянно претендовали на власть в Галиче, считая себя законными королями Галиции, чьи права были санкционированы Римом: сам король Андрей, а также его сыновья Коломан и Андрей Младший непосредственно правили в Галиче, занимая там княжеский стол.[1119]

Тем не менее во время правления Романа Мстиславича, а также в течение нескольких лет после его смерти венгерский король отказывался от каких-либо претензий на Галич, оказывая всемерную поддержку Даниилу и его матери. М.С. Грушевский полагал, что в этот период Андрей признавал Даниила законным правителем Галичины.[1120] Не исключено, впрочем, что у венгерского короля могли быть и какие-то далеко идущие планы в отношении малолетнего Романовича по превращению его в своего вассала.[1121]

Так или иначе, Андрей II начал оказывать поддержку вдове Романа (в том числе и военную) сразу после гибели ее мужа. Именно к венгерскому королю первым делом обратилась вдовствующая галицкая княгиня, встретившись с ним в г. Санок:

Только благодаря этой венгерской «засаде» удалось тогда отбить поход на Галич киевского князя Рюрика Ростиславича, а также заставить галичан принять власть «великой княгини Романовой», не пользовавшейся у них популярностью: «и за то не смеша Галичане ничто же створити, бе бо инехъ много Оугоръ».[1123]

Когда же Даниил и его мать все-таки вынуждены были покинуть Галич, Андрей II не только приютил княжича при своем дворе,[1124] но даже собирался сделать его своим наследником, женив на собственной дочери.[1125] Когда же этот брак не состоялся, король предоставил Даниилу большое войско для похода на Галич и отвоевания власти у главных тогда претендентов на наследие галицких князей — братьев Игоревичей. Только с помощью венгров юному Даниилу удалось выбить черниговских князей из Звенигорода и Галича и разбить их союзников — половцев.[1126] Свой рассказ об этих событиях летописец резюмирует характерной фразой:

Упоминание летописца о «любви» между Андреем II и Романом Мстиславичем также может свидетельствовать (хотя и не впрямую) о каких-то родственных отношениях между ними. По-видимому, не случайно во все время княжения Романа в Галиче венгерские короли Имре I и Андрей II не оспаривали его княжеских прав.[1128]

Примечательно, что, когда галичане, недовольные вдовой Романа, правившей от лица малолетнего Даниила, вынудили ее покинуть Галич, венгерский король вступился за свою «ятровь» и силой оружия заставил галичан вновь принять ее.[1129] После очередного изгнания Даниила и его матери из Галича Андрей вновь собрал войска и выступил им на помощь, и только мятеж венгерских баронов, закончившийся убийством королевы Гертруды, заставил Андрея прекратить поход.[1130]

Как уже отмечалось, при подобных обстоятельствах поддержка венгерского короля, оказываемая «великой княгине Романовой» и ее малолетнему сыну, могла быть обусловлена их близким родством, причем не со стороны погибшего мужа княгини, а по линии ее родителей.[1131] Этой поддержке, вероятно, способствовало и высокое происхождение второй жены Романа, что заставляло считаться с ней правителей Венгрии и Польши. Отсюда, по-видимому, и ее собственные властные амбиции, которые так не нравились галичанам, ставившим ей в укор, что она «хотяща бо княжити сама».[1132]

Ни Алексей III, ни его жена Евфросиния не имели прямых родственных связей с венгерской королевской семьей, ничего не известно и о близком родстве с Арпадами кого-либо из представителей рода Каматиров, живших на рубеже XII–XIII вв. Зато такие связи были у предшественника Алексея III Исаака II, лишенного им власти и ослепленного. Вторым браком Исаак был женат на дочери венгерского короля Белы III Маргарите, принявшей по прибытии в Византию имя Марии.[1133] Императрица Мария-Маргарита, таким образом, приходилась родной сестрой королю Андрею II, а ее дети — племянниками.

Основываясь на подобных расчетах, Л.Е. Махновец и Л.В. Войтович выдвинули версию о том, что вторая жена Романа Мстиславича была дочерью Исаака II от брака с Марией-Маргаритой.[1134] Свое предположение Л.В. Войтович подкрепляет следующими вычислениями: «Мария-Маргарита была выдана за Исаака II осенью 1185 г., Анна (так исследователь именует вторую жену Романа. — А.М.) могла родиться уже в 1187 г., в 1200 г. быть выданной за Романа, а в 1201 г. родить сына Даниила».[1135]

Это предположение считает вероятным и Д. Домбровский. По его подсчетам, старший ребенок Романа и его второй жены мог появиться на свет между 1199 и 1201 гг. (историк допускает возможность заключения брака между ними еще в 1199 г.), около 1201 г. родился Даниил, а примерно двумя годами позднее — Василько. В любом случае, выходя замуж, Мария (Домбровский не без колебаний склоняется в пользу такого имени второй жены Романа) ко времени своего замужества уже должна была достигнуть детородного возраста, который, по мнению исследователя, составлял в то время около 14 лет.[1136]

Если так, то вторая жена Романа должна была появиться на свет не позднее 1185 г., а ее предполагаемая мать — императрица Мария-Маргарита — не позднее 1171 г. Однако приведенные расчеты не соответствуют данным дошедших до нас источников.

По сведениям Никиты Хониата, овдовевший Исаак женился на венгерской принцессе, когда той еще не исполнилось и десять лет:

Этот брак был заключен вскоре после того, как Бела III, овдовевший после смерти Агнии-Анны Антиохийской, сводной сестры супруги византийского императора Мануила I Марии, матери Марии-Маргариты, обратился в Константинополь с просьбой выдать за него Феодору, вдову видного полководца империи, севаста Андроника Лапарда и племянницу Мануила I. Исаак II не пожелал посылать за границу родственницу предыдущего императора и поэтому отклонил предложение Белы III. В качестве компенсации он сам попросил руки юной дочери венгерского короля.[1138]

Датировать заключение этого брака можно только по косвенным данным. В связи с устраиваемой в Константинополе пышной свадьбой василевса был введен чрезвычайный налог, основная тяжесть которого легла на балканские провинции империи. Это стало поводом для начала освободительного восстания в Болгарии, вспыхнувшего в 1186 г. и приведшего к возникновению Второго Болгарского царства. Взимание налога (которое должно было предшествовать свадьбе) производилось поздней осенью и в начале зимы 1185 г. Следовательно, заключение брака и свадебная церемония должны были состояться либо в самом конце 1185 г., либо, что более вероятно, в начале 1186 г.[1139]

Следовательно, императрица Мария-Маргарита должна была появиться на свет ок. 1177 или, в крайнем случае, 1176 г. Достичь детородного возраста она могла не ранее 1190 г.[1140]

Эти расчеты соответствуют имеющимся данным о потомстве Исаака II и Марии-Маргариты. Известно о двух их сыновьях, родившихся в середине 1190-х гг.:

1) Иоанне (1193–1259), который, достигнув совершеннолетия, уехал в Венгрию, где в 1227–1242 гг. был правителем Срема и Бача в качестве вассала короля Белы IV;

2) Мануиле (после 1195–1212), которого усыновил и сделал своим наследником Бонифаций Монферратский, женившийся на Марии-Маргарите в мае 1204 г., однако впоследствии сын Бонифация Гилельм отправил своего сводного брата в заточение в замок Монферрат, где тот некоторое время находился вместе с экс-императором Алексеем III.[1141]

О детях, рожденных Марией-Маргаритой в браке с Исааком II ранее 1193 г., нет никаких сведений. Нет также сведений, что у этой четы могло быть потомство женского пола. Это обстоятельство также исключает возможность женитьбы Романа Мстиславича на дочери Исаака II от второго брака. Ведь если даже предположить, что Никита Хониат и другие византийские историки могли в силу каких-то причин обойти вниманием факт выдачи византийской царевны замуж за русского князя,[1142] то трудно допустить, чтобы ни в одном историческом документе империи не был отмечен факт рождения детей в царской семье, тем более в период, когда Исаак II находился у власти.

Возможность женитьбы Романа на дочери Исаака II от Маргариты Венгерской выглядит сомнительной и в виду планов венгерского короля Андрея II, родного брата Маргариты и дяди ее предполагаемой дочери — вдовы Романа, выдать собственную дочь Марию за сына Романа Даниила, о чем сообщает Галицко-Волынская летопись.[1143]

Глава двадцать первая Старшая дочь императора Исаака II и ее монашеский постриг

Сведения Никиты Хониата о старшей дочери Исаака II. — Иоанницкий дом — резиденция византийской царевны-монахини. — Монашеский постриг в политической практике Византии. — Сведения о происхождении первой жены императора Исаака

ам представляется, что будущую Галицко-Волынскую княгиню, супругу Романа Мстиславича и мать его сыновей Даниила и Василька, следует искать среди дочерей Исаака II, рожденных еще до того, как он стал византийским императором.

В свое время такую попытку сделал Н.А. Баумгартен, пришедший к выводу, что наиболее вероятной византийской женой Романа могла быть одна из неустановленных дочерей Исаака от первого брака.[1144] Однако в дальнейшем историк отказался от этой идеи, видимо, не найдя среди известных ему византийских царевен ни одной подходящей кандидатуры. В итоге Баумгартен ограничился весьма неопределенным обозначением второй жены Романа (именуемой им Анной) как некой родственницы Исаака II.[1145] Впрочем, в этом решении историк также не был уверен: в другом месте своего главного труда по генеалогии древнерусских Рюриковичей он атрибутировал Анну как родственницу Алексея III.[1146]

Вслед за Н.А. Баумгартеном большинство исследователей, принявших его аргументы насчет византийского происхождения «великой княгини Романовой», также уклончиво отвечали на вопрос о ее возможном происхождении, предлагая искать ее среди родственниц императора Исаака II вообще[1147] или ограничиваясь еще более общим указанием на ее возможные византийские корни.[1148] Подводя неутешительный итог этим поискам, А.П. Каждан с полным правом мог считать, что происхождение второй жены Романа по-прежнему остается неясным. Неудовлетворенный аргументами Баумгартена, Каждан вообще усомнился в греческом происхождении Анны и ее родстве с династией Ангелов.[1149]

Вопрос этот, безусловно, требует более основательного изучения. Главная трудность состоит в том, что о первой супруге Исаака, с которой он жил еще до своего воцарения, известно очень мало. Неясными, в частности, остаются ее имя и происхождение. Не вполне ясна также судьба некоторых из рожденных ею детей. Это объясняется, по-видимому, тем, что первая жена Исаака умерла еще до того, как он стал императором. До воцарения Исаака появились и дети, рожденные от первого брака, и поэтому их рождение не привлекало внимания официальных историографов.

А поскольку никто из трех императоров династии Ангелов не умер на троне, то, соответственно, не было никакой официальной церемонии похорон и не составлялось подобающих случаю траурных речей и некрологов, где могли быть упомянуты члены семьи и другие родственники усопших.[1150]

Основные сведения о потомстве Исаака от первой жены находим опять-таки у Никиты Хониата:

Идентификация двух из троих названных в этом отрывке детей Исаака не вызывает затруднений. Это — его сын Алексей, будущий император Алексей IV (1203–1204), а также дочь Ирина, бывшая поочередно супругой сицилийского короля Рожера III (1190–1193) и немецкого короля Филиппа IV Швабского (1198–1208).[1152]

Менее всего известно о старшей дочери Исаака от первого брака, отправленной отцом в монастырь. Вероятно, она должна была появиться на свет вскоре после того как Исаак вступил в свой первый брак, то есть немного спустя после 1175 г. В монастырь она была определена, по-видимому, еще в детстве. В 1182 или 1183 г. Исаак овдовел. Возможно, помещение его старшей дочери в монастырь было как-то связано с новым браком василевса, заключенным в конце 1185 или в начале 1186 г.

Пострижение в монахини незамужней дочери императора — явление в истории Византии чрезвычайно редкое. Как отмечает Л. Гарланд, брак и светская жизнь были нормой для византийских царевен и девушек из высших классов вообще. Через замужество своих дочерей василевсы осуществляли политику династических союзов империи, особенно широко развившуюся в правление Комнинов и Ангелов. Известно всего несколько случаев, когда византийские принцессы становились монахинями до брака: по тем или иным причинам так произошло с дочерьми императоров Константина VIII, Константина X и упомянутой старшей дочерью Исаака II.[1153]

Никита Хониат уточняет, что для своей старшей дочери Исаак выбрал не обычный и уже действующий женский монастырь, а создал какое-то новое и особенное монастырское учреждение. Монастырь был устроен в некой частной резиденции, именуемой «Иоанницким домом» или «домом Иоанницы» (καί τὸν τού Ίωαννίτζη λεγόμενον οίκον),[1154] специально перестроенном для принцессы, причем перестройка и отделка этого дома стоила императору значительных средств. По словам Хониата, Исаак,

Иоанницкий дом, судя по всему, недолго оставался монастырем. Ни о самом этом доме, ни об устроенном в нем монастыре вообще ничего неизвестно, что едва ли было бы возможно, если бы речь шла о настоящем монастыре. В византийских источниках Иоанницкий дом упоминается только один раз — в связи с помещением в нем юной дочери Исаака. Можно лишь предполагать, что этот дом мог находиться где-то в Константинополе или поблизости от столицы.[1156]

Такой выбор обители для дочери императора имеет некоторые параллели в истории Византии, помогающие, как кажется, понять его смысл. По данным исследователей, в житиях святых IX–X вв. встречается несколько упоминаний о женских монастырях, не отмеченных более ни в каких документах.[1157] Такие обители могли устраиваться в частных домах и предназначаться для отдельных семей или частных лиц. Например, известен случай во времена правления Льва V Армянина (813–820), когда одна богатая женщина превратила свой константинопольский дом в монастырскую обитель и жила там со своими тремя дочерьми и служанками.[1158]

Целью таких учреждений было предоставить подходящее убежище для некоторых представителей аристократических фамилий на время каких-то постигших их бедствий или возможных угроз. Поэтому значение подобных обителей возрастало в периоды смут и неурядиц, переживаемых империей. В них, например, могли укрыться женщины-аристократки после поражения своих родственников-мужчин. По мнению Дж. Херрин, специально изучавшей феномен подобных монастырей в истории Византии, нельзя с уверенностью сказать, функционировали ли они как религиозные институции, или только как временные убежища для своих хозяев.[1159]

Возвращаясь к Иоанницкому дому, заметим, что некоторый свет на его дальнейшую историю, возможно, проливает весьма характерное название, которое он получил. Иоанницей или Иваницей (Ioannitsa, Ioannica, Ioannitza, Ivanitsa, Ivanica) — уменьшительное от Иоанн — византийские и западноевропейские источники называют болгарского царя Калояна (1197–1207), ставшего одним из главных врагов империи.[1160]

Калоян, младший из трех братьев Асеней, родился ок. 1170 г.[1161] По условиям мирного договора с Византией 1188 г. своим старшим братом, болгарским царем Петром IV, он был отдан в Константинополь в качестве заложника. В византийской столице Калоян провел около двух лет, и, вероятно, в 1190 г. ему удалось бежать.[1162] Об этих фактах биографии будущего болгарского царя также сообщает Хониат, говоря, что он «довольно долгое время находился заложником у римлян».[1163]

Правда, Хониат, представляющий в своей «Истории» наиболее полные и точные сведения о взаимоотношениях византийских императоров с Калояном, последовательно употребляет его полное официальное имя Иоанн (Ίωαννίς).[1164] Тем не менее уничижительная форма имени болгарского царя — Иоанница (Ίωαννίτζα) — также была в арсенале Хониата: таким именем византийский царедворец называет Калояна в одной из своих речей-панегириков.[1165] По данным Я.-Л. ван Дитена, эта речь была произнесена Хониатом в присутствии Алексея III в марте — апреле 1202 г. по случаю тройной победы над мятежниками Мануилом Камицей, Добромиром Хризом и Иоанном Спиридонаки, а также заключения мирного договора с Иоанницей.[1166]

О местонахождении Калояна в Константинополе, когда он пребывал здесь в качестве заложника, неизвестно. Но если таким местом мог быть упомянутый все тем же Хониатом Иоанницкий дом, то, разумеется, что к моменту поселения в нем Калояна он едва ли мог быть женским монастырем или резиденцией дочери Исаака.

У нас есть и другие основания полагать, что пребывание в монашестве старшей дочери Исаака II не было пожизненным. В синодике кафедрального собора г. Шпейера, который на протяжении нескольких веков являлся усыпальницей германских королей и где нашли свое упокоение Филипп Швабский и его жена Ирина (младшая дочь Исаака II от первого брака), среди греческих родственников последней значатся ее отец, мать, сестра и брат.[1167] Упомянутой в синодике сестрой королевы Ирины (фигурирующей здесь под именем Марии) могла быть только ее родная сестра — старшая дочь Исаака, в детском возрасте отправленная им в монастырь.[1168] Однако, вопреки ожиданию, в церковном синодике она поминается без указания монашеского чина, то есть как светское лицо.[1169]

В истории Византии известно немало случаев, когда представители высшей аристократии и в том числе члены императорской фамилии в силу различных причин, главным образом политических, принимали монашество, а потом слагали его, возвращаясь к светской жизни, и даже вступали в брак. Особенно часто подобные послабления допускались в отношении женщин.

К примеру, первое пострижение императрицы Зои Карбонопсины, четвертой жены Льва VI Мудрого (886–912) и матери Константина VII Багрянородного (913–920 и 945–959), состоявшееся в 914 г., впоследствии было отменено на том основании, что Зоя перед постригом (произошедшим во время поста) употребляла в пищу мясо, получив на это особое разрешение константинопольского патриарха, давшего ей послабление по причине болезни, — на несколько лет императрица вернулась к своей обычной жизни.[1170]

Нечто подобное происходило с дочерьми императора Константина VIII (1025–1028) Зоей и Феодорой. Преемник Константина Роман III Аргир (1028–1034), опасаясь заговора и по настоянию Зои, отослал Феодору в монастырь и приказал постричь.[1171] Тем не менее в 1042 г., во время восстания против Михаила V Калафата (1041–1042), Феодора была доставлена в Константинополь и коронована.[1172] При этом ее сестру Зою Михаил V повелел сослать на Принцевы острова и также постричь.[1173] Это не помешало Зое не только возвратиться на престол, но и в третий раз (в возрасте 64 лет) выйти замуж за императора Константина IX Мономаха (1042–1055).[1174]

Подобная практика продолжалась и во второй половине XII в., в том числе в правление Исаака II, когда она, судя по имеющимся данным, приобрела массовый характер. Согласно сообщению Никиты Хониата, константинопольский патриарх

В этом сообщении речь идет о патриархе Василии II Каматире (1183–1186), который в свое время много способствовал воцарению Исаака II, но затем впал в немилость и был смещен.[1176] В вину владыке было поставлено его упомянутое решение об отмене монашеского пострига для родственниц византийских вельмож, пострадавших от репрессий Андроника I. Однако сам Хониат поясняет, что это было использовано как благовидный повод, прикрывающий грубый произвол императора.[1177]

В нашем распоряжении также имеются некоторые данные, позволяющие пролить свет на происхождение первой жены Исаака II и, следовательно, детей от его первого брака. Эти данные могут быть полезны для выяснения судьбы старшей из дочерей василевса.

Как уже было сказано, происхождение первой жены Исаака историками обычно определяется как неясное. Но вместе с тем есть основания предполагать, что она могла принадлежать к роду Палеологов и быть дочерью великого этериарха Георгия Палеолога Комнина Дуки. В собрании исторических документов библиотеки иерусалимских патриархов, опубликованном А.И. Попадопуло-Керамевсом, в одном из документов, который предположительно датируется 1191 г., сын Георгия Андроник Палеолог Комнин Дука назван «возлюбленным гамбросом» императора Исаака. Благодаря близости к василевсу, Андроник получил чин протопансебастогипертата и достиг вершин могущества.[1178]

Выражение «гамброс» (γαμβρός) в греческом языке использовалось для обозначения родственника по женской линии — шурина или зятя. Как отмечает К. Варзос, Андроник явно не мог быть мужем сестры или дочери Исаака, и, значит, вероятнее всего, он был братом его первой жены, которая, таким образом, должна была происходить из рода Палеологов Комнинов Дук.[1179]

Новое возвышение Палеологов произошло в правление Алексея III. Его любимцем стал еще один сын уже упомянутого великого этериарха Георгия Палеолога Комнина Дуки Алексей. Зимой 1199 г. по настоянию Алексея III он развелся со своей первой женой и женился на дочери императора Ирине. От этого брака родилась дочь Феодора, ставшая матерью первого византийского императора из династии Палеологов Михаила VIII (1259–1282). Из-за отсутствия у Алексея III наследника мужского пола Алексей Палеолог, пожалованный титулом деспота, должен был в будущем стать императором.[1180]

Таким образом, в правление Алексея III сложились весьма благоприятные условия для того, чтобы монашеский постриг старшей дочери Исаака II, отправленной в монастырь еще в детстве и не по своей воле, был отменен. Этому могли способствовать как ее родной дядя деспот и наследник престола Алексей Палеолог, так и, возможно, новый константинопольский патриарх Иоанн X Каматир (1198–1206), чей предшественник и близкий родственник Василий II незаслуженно пострадал за подобную деятельность при свергнутом императоре Исааке.

Отмена монашества для молодой девушки, которой к концу XII в. должно было исполниться немногим более двадцати лет, разумеется, открывала перспективу замужества. Политическая заинтересованность Алексея III в укреплении союза с галицко-волынским князем Романом Мстиславичем также должна была повлиять на судьбу молодой византийской принцессы. Ее дальнейшие следы, нам кажется, нужно искать в Галицко-Волынской Руси.

Глава двадцать вторая Дочь византийского императора в Галицко-Волынской Руси: княгиня и монахиня

Башня в Столпье: итоги новейших исследований. — Сведения синодика Шпейерского собора о греческих родственниках германской королевы Марии и ее сестре Евфросинии. — Известие Галицко-Волынской летописи об обстоятельствах убийства «римского царя» Филиппа

девяти километрах от современного польского города Хелма (древнерусский Холм), у села Столпье, вблизи автострады Люблин — Хелм, находится сравнительно хорошо сохранившаяся до нашего времени древняя каменная башня, достигающая в высоту ок. 20 м. Башня имеет в плане прямоугольную форму снаружи и круглую внутри: ее наружные размеры 5,8×6,3 м, диаметр внутреннего помещения ок. 3 м.[1181]

О времени возникновения и функциональном предназначении этого сооружения высказывались различные мнения. Широкое распространение в литературе получила точка зрения П.А. Раппопорта, согласно которому башня в Столпье является военно-оборонительным объектом, возможно, частью несохранившегося замкового комплекса. В таком качестве она была возведена галицко-волынскими князьями во второй половине XIII — первой трети XIV в.[1182]

К числу городских укреплений Холма относил башню в Столпье М.Н. Тихомиров.[1183] При этом Столпье историк считал отдельным городом, впервые упоминающимся в Галицко-Волынской летописи ранее самого Холма.[1184]

Башню в Столпье принято сопоставлять с другими подобными объектами, существовавшими некогда в окрестностях Холма и сохранившимися в виде руин или фундаментов, в частности с сооружениями в селах Белавино и Спас, изучение которых после длительного перерыва возобновлено в последние десятилетия.[1185]

Новейшими изысканиями выявлен ряд ранее неизвестных фактов. Так, в ходе обследования башни в Столпье, проведенного в 1976–1978 гг. И. Кутыловской, подтверждено высказывавшееся ранее предположение, что в ее верхнем (пятом) ярусе была оборудована часовня, внутреннее помещение которой имело восьмигранную форму с несколькими нишами. Восточная ниша — наибольшая по размеру — представляла собой как бы апсиду полукруглой формы с окном в глубине. Изнутри помещение часовни было дополнительно обложено брусковым кирпичом. При раскопках найдены многочисленные фрагменты богатого внутреннего убранства башни, состоявшего из керамической плитки с золотой и красной поливой различной фигурной формы, а также большое количество резных белокаменных архитектурных фрагментов.[1186]

Новое исследование комплекса построек в Столпье, включающего саму башню, а также примыкающую к ней земляную насыпь и другие инженерные сооружения, проведенное в 2003–2004 гг. экспедицией под руководством А. Буко, подтвердило выводы И. Кутыловской и выявило целый ряд новых фактов, свидетельствующих о более масштабном объеме строительных работ, выполненных по инженерной подготовке местности, отводу грунтовых вод и укреплению фундаментов.[1187]

По мнению И. Кутыловской, Столпьевская башня и в особенности вновь открытая часовня в ее верхнем ярусе обнаруживает генетическую связь с некоторыми архитектурными памятниками раннего христианства, возведенными на территории Византии и некоторых европейских стран.[1188] Часовня в Столпье имеет непосредственные аналогии с восьмигранными баптистериями и мартириями, сохранившимися в Сирии, Византии, а также в Италии, Южной Франции и Швейцарии.[1189]

Согласно А. Буко, Столпьевская башня может представлять собой главный архитектурный элемент пригородного монастыря, специально построенного для какой-то высокопоставленной особы неподалеку от новой столицы Галицко-Волынского княжества в Холме.[1190]

Идея монастырей-башен была широко распространена в странах бассейна Средиземного моря, особенно в его восточной части, где подобные сооружения имеют долгую традицию, существовавшую со времен раннего христианства и до конца средневековья.[1191] Отсюда подобные объекты распространялись на другие территории, в частности в Италию, Болгарию и на Русь.[1192]

По мнению А. Буко, сооружения, подобные башне в Столпье, непосредственно восходят к приватным часовням, строившимся для членов семей высшей аристократии в средневековой Греции.[1193] Добавим к этому, что по своему внешнему облику и конструктивным особенностям Столпьевская башня весьма напоминает также монастырские сооружения в виде каменных башен, в большом количестве сохранившиеся на территории Северной и отчасти Центральной Греции, изучение которых активно ведется в настоящее время.[1194]

Исследование остатков облицовочной плитки и другой керамической продукции из Столпья и Холма (Белавинская башня, Высокая Горка), проведенное экспедицией А. Буко, также показало, что эти изделия, изготовленные в одной стилистике и технике, по многим частным признакам относятся к русско-византийской культурной традиции XII–XIII вв. То же самое можно сказать и о найденных образцах керамической посуды, которые по ряду признаков являются непосредственными репликами соответствующих византийских изделий.[1195] С византийским влиянием связывается и распространение брускового кирпича, который появляется в Польше в первой половине XIII в.[1196]

Важно обратить внимание на некоторые особенности архитектурно-планировочной структуры Столпьевской башни, подмеченные Ю. Дыбой. Исследователь устанавливает, что все ее внешние и внутренние объемы были спланированы и рассчитаны на основе принятых в Византии единиц измерения — так называемых византийских локтя и стопы (фута), составлявших соответственно 48 и 32 см. Общее планирование осуществлялось на основе квадрата 12×12 локтей, к которому в восточном направлении было прибавлено еще 2 локтя, величина внутреннего диаметра часовни-ротонды составляла 10 локтей.[1197]

По данному признаку башня и устроенная на ее верхнем ярусе часовня существенно отличаются от других, типологически близких к ним архитектурных памятников Волыни. В частности, чрезвычайно близкая по своему архитектурно-планировочному решению к Столпьевской часовне Васильевская церковь во Владимире-Волынском[1198] спланирована на основе другой расчетной меры длины — пяди (27 см), составлявшей половину великого локтя (54 см).[1199]

Анализ свидетельств письменных источников, относящихся к истории Столпья, проведенный Д. Домбровским, показывает, что наиболее вероятным временем строительства башни может быть период между 1220 и 1246–1247 гг., наиболее вероятным инициатором строительства мог являться князь Даниил Романович, а сам возведенный объект мог быть предназначен для его матери «великой княгини Романовой».[1200]

По свидетельству Галицко-Волынской летописи, ок. 1219 г. княгиня приняла монашество.[1201] Еще несколько десятилетий после этого она жила в монастыре, не прекращая, однако, своего участия в политической жизни. Из сообщения летописи известно, что ок. 1220 г. к «великой княгине Романовой», а также к Даниилу и Васильку направляли своих послов литовские князья с предложением мира.[1202] В 1253 г. княгиня-монахиня сообща с польскими князьями и боярами уговорила проявлявшего колебания Даниила принять королевскую корону от папы Иннокентия IV.[1203]

Итак, результаты архитектурно-археологического изучения Столпьевского комплекса определенно указывают на тесную связь его обитателей с культурными традициями Византии и в частности с традицией монастырской жизни византийской аристократии. Свидетельства же письменных источников позволяют думать, что наиболее вероятной хозяйкой монастыря могла быть мать Даниила Романовича. Принимая во внимание ее все более очевидное ныне византийское происхождение, А. Буко предположил, что в окружении княгини, наверное, нашлись какие-то люди, которым была близка традиция возведения сооружений, характерных для средневековой монастырской архитектуры Северной Греции.[1204]

Более убедительным нам представляется другое объяснение. За почти двадцать лет жизни на Руси, прошедших с момента замужества и до времени принятия монашества, в окружении Галицко-Волынской княгини едва ли могли оставаться какие-то лица, связанные со специфической практикой монастырской жизни византийской аристократии. Во всяком случае, о таких людях нам ничего не известно. Неизвестно, были ли вообще в ее окружении какие-то греки или выходцы из Византии. Подобные пристрастия должна была проявить сама «великая княгиня Романова», выбрав для себя обитель по собственному вкусу. И этот ее выбор свидетельствует, что у княгини мог быть личный опыт пребывания в традиционном греческом монастыре еще в период ее жизни на родине.

В синодике Шпейерского собора — древней (со времен Салической династии) усыпальнице германских королей, где похоронены Филипп Швабский и его жена Ирина, — неоднократно упомянуты греческие родственники последней. Сама королева Ирина под именем Марии, которое она получила в Германии, упомянута здесь под 27 августа. Указание на то, что Мария являлась женой короля Филиппа и при этом происходила из Греции, устраняет сомнения в ее идентификации:

Королева Ирина-Мария действительно скончалась 27 августа 1208 г. от преждевременных родов, всего на два месяца пережив своего супруга Филиппа, погибшего 21 июня в результате заговора.[1206] Первоначально она была погребена в Лорше (близ Дармштадта). Только через несколько лет состоялось перезахоронение останков Ирины-Марии в кафедральном соборе Шпейера. Сюда же в 1214 г. был препровожден гроб с останками Филиппа, первоначально погребенного в Бамберге, и помещен на заранее приготовленном для него и его супруги месте.[1207]

Сразу после упоминания о королеве Марии в той же записи шпейерского синодика, помещенной под 27 августа, следует пространный перечень пожертвованных ей собору ценностей. Затем помещаются упоминания о ее родителях, а также брате и сестре (в дальнейшем еще раз упомянутых отдельно и под другими датами):

Из приведенного сообщения мы узнаем имя сестры Ирины-Марии — Евфросиния. И поскольку у немецкой королевы была только одна сестра — старшая дочь Исаака II от первого брака, это имя могло принадлежать только ей.

Имя старшей дочери Исаака И, по каким-то причинам не названное Никитой Хониатом (хотя имя его второй дочери Ирины историк приводит[1209]), не встречается также и в других византийских источниках. Видимо, поэтому в большинстве современных исследований и справочников по истории Византии старшая дочь Исаака также остается безымянной.[1210] Данные шпейерского синодика восполняют этот пробел.

Э. Винкельманн, одним из первых среди немецких историков обративший внимание на свидетельства синодика о родственниках королевы Ирины-Марии, отметил, что, вторично ставшая вдовой после убийства Филиппа, она в конце своей жизни лишилась всех своих родственников, а именно матери, отца, сестры и братьев.[1211] Подобные утверждения встречаются и в работах некоторых современных авторов.[1212]

Эти утверждения основаны, вероятно, на предположении о том, что Ирина-Мария должна была собственноручно вносить имена своих родственников в синодик. А поскольку молиться в церкви об упокоении душ можно было только в отношении усопших, упомянутые в шпейерском синодике родственники Ирины-Марии (в том числе и сестра Евфросиния) должны были умереть еще при ее жизни.

Однако это не так. Вместе с Евфросинией в синодике шпейерского собора помещено упоминание о ее брате Мануиле. Согласно этой записи, память о них обоих отмечалась в один и тот же день — «на третий день после празднества Михаила», или 1 октября:

Такое совпадение дат само по себе не может не вызвать сомнения в их достоверности. А кроме того, известно, что сводный брат Ирины-Марии Мануил (сын Исаака II от второго брака с Маргаритой Венгерской) к моменту кончины своей сестры еще был жив — он умер только в 1212 г.[1214] Cледовательно, возможны два объяснения: либо упоминание о нем с указанием даты смерти должно было попасть в синодик спустя несколько лет после смерти Ирины-Марии, либо это упоминание внесла сама королева, не имея о судьбе брата никаких сведений и лишь предполагая его кончину.

То же самое следует сказать и в отношении упоминания о смерти Евфросинии. Характер установления даты памяти брата и сестры Ирины-Марии определенно указывает на то, что эта дата не имеет отношения к точным датам смерти их обоих. Установление даты памяти двух разных людей в один день, приуроченный к церковному празднику Михаила Архангела,[1215] может свидетельствовать о том, что составитель синодика не имел точных сведений о смерти как Мануила, так и Евфросинии.

Приурочивание памяти брата и сестры королевы к празднику Михаила Архангела, очевидно, связано с широко распространенными в Западной церкви в средние века представлениями об этом святом как о покровителе и защитнике душ всех умерших, помогающем душам праведников попасть в рай. Евангелие от Никодима (IV в.), Откровение Павла (конец IV в.) и другие христианские апокрифы приписывают Михаилу совершение ритуального омовения душ покаявшихся умерших перед тем, как они входят в Небесный Иерусалим, и даже возвращение из ада душ праведников. Тема архангела Михаила, взвешивающего на Страшном суде души грешников, стала традиционным мотивом средневековой иконографии Страшного суда.[1216]

Выбор третьего дня после празднества Михаила как дня памяти брата и сестры королевы обусловлен тем, что в дни самих церковных празднеств (за единичными исключениями) панихиды не совершаются, в такие дни в храме вообще не допускаются какие-либо гласные заупокойные моления, даже в виде частных треб.[1217] Поэтому поминовение усопших в церкви могло производиться только после завершения всех праздничных служб.

В средние века Михаил Архангел пользовался особым почитанием в Германии. Этот библейский персонаж, победитель сатаны, считался покровителем немецкого государства (Schutzpatron Deutschlands).[1218] Изображение архангела начиная с X в. неизменно присутствует на немецких боевых знаменах. Существует легенда, что победа при Лехфельде (у Аугсбурга) в 955 г. была одержана войсками восточнофранкского короля Оттона I (936–973) благодаря вмешательству Михаила. В этой битве немецкие войска нанесли сокрушительное поражение венграм, что остановило их дальнейшую экспансию в Европе и способствовало коронации Оттона в Риме и созданию Священной империи (962 г.).[1219] По-видимому, празднества Михаила в немецкой церкви в средние века могли продолжаться несколько дней.

Так или иначе, 1 октября не может быть связано с реальной датой смерти византийской царевны Евфросинии. Если даже допустить, что день ее смерти действительно приходился на третий день праздника Михаила, то соответствовать 1 октября это могло только по латинскому церковному календарю. Между тем, Евфросиния жила в Византии, где церковь придерживалась другого календаря, и главный праздник св. Михаила — Собор Архистратига Михаила и прочих Небесных сил бесплотных — приходился на 8 ноября, как было установлено еще в IV в. решением Лаодикийского поместного собора и тогда же вошло в месяцеслов Восточной церкви.[1220]

Единственным удовлетворительным объяснением столь условной датировки может быть то, что Ирина-Мария, живя в Германии, ничего не знала о судьбе ни своего брата, ни сестры, также покинувших родину и, очевидно, потерявших связь друг с другом. Следовательно, память брата и сестры она внесла в церковный синодик, так сказать, авансом, не будучи уверенной в их смерти.

1 октября как дата смерти Мануила и Евфросинии, по всей видимости, была внесена в синодик в 1214 г., что было связано с перезахоронением в шпейерском соборе праха короля Филиппа и его супруги Ирины. Тогда же, очевидно, и были окончательно определены дни памяти греческих родственников последней, ежегодное поминовение которых она завещала собору вместе с богатыми пожертвованиями.

Точно также шпейерские каноники поступили и при установлении дня памяти отца Ирины-Марии василевса Исаака. По-видимому, в Германии не знали точного дня его кончины (который, кстати сказать, неизвестен и современным исследователям[1221]). Поэтому упоминание Исаака было помещено под одним днем с его супругой, матерью королевы Ирины-Марии, также именуемой в синодике Ириной:

18 ноября по католическому календарю приходится на восьмой день, или «октаву», святителя Мартина Турского (✝ 397), одного из наиболее почитаемых Западной церковью святых (память 11 ноября).[1223]

Ирина-Мария, несомненно, должна была помнить день смерти своей матери, умершей на ее глазах, то есть в то время, когда юная византийская принцесса еще жила в родительской семье.[1224] Дата смерти матери могла бы считаться единственно достоверной датой смерти греческих родственников Ирины-Марии, упомянутых в шпейерском синодике.

Однако соединение дат смерти отца и матери королевы и приурочивание их к церковному празднику св. Мартина говорит скорее о том, что и в данном случае мы имеем дело с условной датой. Наиболее значимые церковные праздники отмечаются в течение семи дней с октавой, приходящейся на восьмой день. Этот обычай берет начало еще в Ветхом Завете и характерен как для Латинской, так и Византийской церкви, отмечающей попразднества и отдания праздников.[1225] Выбор октавы св. Мартина Турского как дня памяти отца и матери королевы, очевидно, связан с каким-то особым отношением к этому святому в ее семье.

Шпейерский список греческих родственников Ирины-Марии является неполным. В нем недостает упоминания о ее мачехе Маргарите Венгерской, а также еще о двух младших братьях — родном брате Алексее (ставшем императором Алексеем IV) и сводном брате Иоанне. При этом о смерти первого из них в феврале 1204 г. Ирина не могла не знать, поскольку этот факт был слишком известен. Можно согласиться с предположением Р. Хистанда о том, что список греческих родственников Ирины, воспроизведенный в шпейерском синодике, отражает ее личное отношение к каждому из них.[1226]

Похоже, что какую-то связь со своей сестрой, германской королевой Ириной-Марией, вплоть до самой ее смерти в 1208 г. поддерживала и «великая княгиня Романова». В Галицко-Волынской летописи имеется сообщение об убийстве короля Филиппа Швабского и связанных с ним обстоятельствах. Подобными сведениями мог располагать только тот, кто был хорошо осведомлен в германских делах и знал тайные причины трагических событий в Бамберге 21 июня 1208 г.:

В данном сообщении речь идет о причастности к убийству короля Филиппа брата венгерской королевы Гертруды (жены Андрея II) герцога Экберта Андехского, епископа Бамбергского.[1228] Опасаясь преследований, он бежал в Венгрию. Чтобы помочь брату, Гертруда выдала свою дочь Кунигунду (Кинеку) замуж за тюрингского ландграфа Людовика IV в расчете, что он станет союзником Экберта.[1229]

Появление этого сообщения о столь далеких от Галича событиях, не упоминающихся более ни в одной русской летописи, требует объяснения. Некоторые исследователи связывали его с пребыванием в 1211 г. при дворе венгерского короля юного Даниила Романовича, совпавшим по времени с отъездом в Тюрингию принцессы Кунигунды, которую еще недавно прочили в невесты Даниилу.[1230]

Однако подобное объяснение не может быть нами принято. Действительно, венгерский король Андрей II какое-то время собирался выдать за Даниила Романовича одну из своих дочерей и даже предполагал сделать его своим наследником. Но все это входило в планы короля лишь до тех пор, пока у него не родился собственный сын-наследник:

Таковым наследником Андрея II стал его старший сын и будущий король Венгрии Бела IV (1235–1270), родившийся в 1206 г. Следовательно, свое намерение породниться посредством брака с Даниилом Романовичем Андрей мог выражать не позднее этого времени и в качестве невесты могла выступать венгерская принцесса, родившаяся не позднее 1206 г. Между тем, принцесса Кунигунда (Кинека), выданная в 1211 г. за тюрингского ландграфа Людовика IV, родилась в 1207 г., и поэтому на роль невесты Даниила она не подходит.[1232]

Единственной из дочерей Андрея II, которую он мог прочить в жены Даниилу до рождения Белы, могла быть только его старшая дочь Мария, родившаяся в 1204 г., а в 1221 г. выданная за болгарского царя Ивана II Асеня (1218–1241) и ставшая матерью болгарского царя Калимана I (1241–1246) (в болгарских источниках она фигурирует под именем Анны).[1233]

Следовательно, предположение о включении в Галицко-Волынскую летопись сообщения об убийстве Филиппа Швабского в связи с матримониальными делами Даниила Романовича должно быть отвергнуто.[1234]

Интерес к этому событию галицкого летописца, на наш взгляд, мог быть связан с тем значением, которое придавала ему галицкая княжеская семья и прежде всего «великая княгиня Романова». Трагическая гибель германского короля, а вслед за ним и его супруги, а также выяснение лиц, к этому причастных, могли волновать тогда в Галиче разве что близких родственников погибших. И такими родственниками были княгиня Евфросиния и ее дети. Возможно, в Галиче чтили память погибшей германской королевы Ирины подобно тому, как в Шпейерском кафедральном соборе молились за упокой души ее старшей сестры Евфросинии.

Глава двадцать третья Евфросиния, Мария или Анна? О светском и монашеском именах второй жены Романа Мстиславича

Имя Евфросиния у дочерей и внучек Романа Мстиславича. — Отражение культа св. Евфросинии в традиции имянаречения древнерусских князей. — Культ св. Евфросинии Александрийской и византийская монахиня-императрица Евфросиния. — Светское и монашеское имена Галицко-Волынской княгини «Романовой»

мя старшей дочери Исаака II — Евфросиния, — упомянутое в синодике Шпейерского собора, — еще один важный для нас след, способствующий ее идентификации.

Исследователями давно замечено, что важным инструментом в изучении генеалогии и династических связей средневековых правителей являются их личные имена. Нередко определенные имена могли повторяться из поколения в поколение, приобретая тем самым династический характер: по таким именам иногда становится возможным проследить родственные взаимоотношения их обладателей. Династические имена можно выявить и среди четырех поколений потомков Романа Мстиславича — детей, внуков, правнуков и праправнуков. По наблюдениям И. Грали и Л.В. Войтовича, наиболее популярными мужскими именами Романовичей были Даниил, Роман, Василько и Лев.[1235]

Отдельного упоминания заслуживают некоторые особенности выбора женских имен у Рюриковичей. Как устанавливают А.Ф. Литвина и Ф.Б. Успенский, эти имена «оказываются существеннейшим элементом династической стратегии, связанной как с политикой рода на собственной земле, так и с его внешними устремлениями». Дело в том, что «история женских имен как таковых тесно связана с историей обмена именами между двумя ветвями рода, а зачастую и двумя разными династиями, вступающими в союз, благодаря бракам».[1236]

Женские имена могли наследоваться из рода матери, закрепляя тем самым недавно возникшие межродовые отношения. Использование имен родственников по женской линии в практике имянаречения подчеркивало знатность женщины, вступившей в брак.[1237] Отметим также, что значительное влияние семейно-родовых традиций испытывали не только личные имена, получаемые при рождении, но и новые христианские имена, приобретаемые княжнами и княгинями уже в более зрелом возрасте (крестильные или иноческие). В большинстве такие имена, по выражению современных специалистов, можно считать «вполне традиционными для династии», а иногда даже «гипертрадиционными».[1238]

Речь идет о том, что получение иноческого имени в княжеской среде отнюдь не означало утрату прежнего личного имени, создавая тем самым некий феномен христианской двуименности. Если князь или княгиня, принимая постриг, получали новое имя, то оно так же входило в родовой обиход, как и их прежнее крестильное имя. Иначе говоря, иноческое имя предка могло повторяться у его потомков наряду с его крестильным именем. Принимая постриг, Рюриковичи могли брать имена, которые уже носили в иночестве их предки; вместе с тем, нередкими были случаи повтора иноческого имени предков в светских христианских именах потомков. При этом, если повтор светского имени предка у князей мог быть связан с преемственностью родовых привилегий, то воспроизведение иноческих имен предполагало почитание предков, отказавшихся от мирской жизни.[1239]

Можно заметить, что в семье императора Исаака II также существовала традиция выбора имен для вновь рожденных дочерей, повторяющих имена, которые носили их ближайшие родственницы в предшествующих поколениях — матери или бабушки. Благодаря сведениям шпейерского синодика мы знаем, что старшей дочери Исаака досталось имя его матери Евфросинии Кастамонитиссы,[1240] а имя его первой жены Ирины носила следующая по старшинству дочь от первого брака, ставшая впоследствии германской королевой Ириной-Марией.

Можно было бы ожидать, что указанные имена должны повториться и в следующем поколении потомков императора Исаака по женской линии. Похоже, что в случае с именем Евфросинии такие ожидания могут оправдаться.

Среди большого количества греческих имен, как бы неожиданно появляющихся у потомков галицко-волынского князя Романа Мстиславича от его второй жены (в первом и во втором поколениях), встречается и не слишком распространенное в Древней Руси имя Евфросиния.

В научной и справочной литературе по генеалогии Рюриковичей за весь период правления династии (вплоть до конца XVI в.) отмечается всего около десяти случаев наречения именем Евфросиния русских княгинь и княжон, а в домонгольский период указывается около пяти таких случаев (часть из них составляют монашеские имена).[1241] Тем более примечательно, что среди ближайшего потомства Романа Мстиславича и его второй жены имя Евфросиния встречается неоднократно. Можно говорить, по меньшей мере, о двух подобных случаях.

Насколько можно судить, такое имя носила одна из дочерей Романа Мстиславича, сведения о которой, к сожалению, остаются пока еще недостаточно выясненными. Об этой русской княжне известно только по иностранным источникам, содержащим весьма противоречивые данные.

В сочинениях немецкого историка XVI в. Элиаса Ройснера есть сведения о том, что польский поморский князь Святополк (Świętopełk) II (1215–1266) был женат на дочери некоего Романа (Ромара) Русского по имени Саломея («Salome fil. Romari Russi»).[1242] Подобные сведения сообщают в своих работах и некоторые другие авторы XVI–XVIII вв. (Томас Кантзов, Вольфганг Йобст, Фридрих Вильгельм де Зоммерсберг и др.).[1243]

Вместе с тем, по данным некоторых средневековых источников, первая жена Святополка II носила имя Евфросиния. В синодике цистерцианского монастыря Св. Марии де Олива, находившегося в прусском городке Олива близ Данцига (Гданьска), приводится точная дата ее смерти — 23 сентября 1235 г.[1244] Впервые Евфросиния упоминается в одном из померанских документов, датируемом приблизительно 1220 г.[1245]

По поводу происхождения, а также имени первой жены Святополка Поморского в литературе высказывались различные предположения.[1246] Вслед за Н.А. Баумгартеном большинство исследователей считают ее дочерью галицко-волынского князя Романа Мстиславича, носившей имя Саломея.[1247] Некоторые историки считают более правильным именовать ее Евфросинией или двойным именем — Саломея-Евфросиния, из которых одно, по-видимому, было монашеским.[1248]

На наш взгляд, имя первой жены Святополка II — Евфросиния, подтвержденное аутентичными средневековыми источниками, несомненно, является более достоверным. Не исключено, что расхождения источников могли быть связаны с переменой имени русской жены Святополка вследствие замужества и влияния новой культурной среды: русское династическое имя Евфросиния могло быть заменено (или дополнено) польским династическим именем Саломе. В то же время, вопрос о происхождении этой княгини, и в частности была ли она дочерью Романа Мстиславича или его сына Даниила, пока еще остается открытым.

Более уверенно можно говорить о другом случае использования имени Евфросиния потомками Романа Мстиславича и его второй жены. Исследованиями И. Грали и Д. Домбровского установлено, что одна из их дочерей, по имени Елена, ок. 1212 г. была выдана замуж за черниговского князя Михаила Всеволодовича. В браке с ним были рождены три дочери, одна из которых получила имя Евфросинии.[1249]

Точнее говоря, имя Евфросиния упомянутой внучки Романа Мстиславича и его второй жены было монашеским. Обрученная со старшим братом Александра Невского Федором Ярославичем, княжна после его внезапной смерти приняла постриг (1227) и прославилась своими христианскими подвигами, будучи причисленной (XVI в.) к лику святых под именем Евфросинии Суздальской.[1250]

Имя Евфросиния было популярным не только в семье галицко-волынского князя. Оно несколько раз встречается также у ближайших потомков Юрия Владимировича Долгорукого. Его дочь Ольга приняла перед смертью постриг под именем Евфросиния.[1251] Евфросиниями были наречены две внучки Юрия: одна, дочь белгородского и туровского князя Бориса Юрьевича, известна только из летописного сообщения о ее смерти,[1252] а другая, дочь галицкого князя Ярослава Осмомысла и упомянутой Ольги-Евфросинии Юрьевны, стала главной героиней «Слова о полку Игореве».[1253] Внучатая племянница Ольги-Евфросинии, внучка Всеволода Большое Гнездо и киевского князя Рюрика Ростиславича, Евфросиния Ростиславна получила это имя при крещении.[1254]

А.Ф. Литвина и Ф.Б. Успенский полагают, что своего рода семейный культ св. Евфросинии у потомков Юрия Долгорукого мог инициироваться благодаря деятельности Евфросинии Полоцкой.[1255] Прославившаяся своей монашеской жизнью, добровольно избранной ею в раннем возрасте, Евфросиния (в миру Предслава, дочь полоцкого князя Георгия Всеславича) на склоне лет совершила паломничество в Иерусалим, где и сподобилась принять смерть.[1256] Канонизация Евфросинии Полоцкой состоялась только на Соборе 1547 г., однако почитание ее началось еще в домонгольский период, когда была составлена ранняя редакция Жития и началось церковное прославление княгини-инокини.[1257]

Следует, однако, учесть, что династия полоцких князей рано (еще в XI в.) обособилась от прочих Рюриковичей и вела упорную политическую борьбу, в частности с потомками Владимира Мономаха, одним из ярких эпизодов которой стала высылка в Византию полоцких князей сыном Мономаха киевским князем Мстиславом Владимировичем.[1258] Едва ли можно говорить о существовании каких-то тесных контактов между полоцкими князьями и членами семьи Юрия Долгорукого в середине — второй половине XII в.

Появление у потомков Юрия имени Евфросиния, как нам кажется, правильно было бы связывать со вторым браком князя, заключенным с некой знатной византийкой, от которой были рождены его младшие сыновья — Мстислав, Василько, Михалко и Всеволод, а также две дочери, в том числе и Ольга-Евфросиния.[1259] В 1162 г., уже после смерти Долгорукого, его вторая жена вместе с сыновьями была выслана в Византию Андреем Боголюбским (сыном Юрия от первого брака), где, судя по летописному сообщению, императором Мануилом им был оказан радушный прием и даже выделены четыре города на Дунае и область «Отскалана».[1260] Эти сведения подтверждаются сообщением византийского историка Иоанна Киннама о том, что «василевс дал пришедшему Васильку, сыну Георгия, который среди филархов Тавроскифской страны обладал старшинством», «земли у Истра (Дуная. — А.М.)».[1261]

Версию византийского происхождения второй жены Долгорукого ставит под сомнение А.П. Каждан, указывая на то, что она не находит прямых подтверждений в источниках.[1262] И все же в распоряжении исследователей такие подтверждения имеются.

Интересующие нас данные были получены при изучении остатков фресковой росписи церкви Бориса и Глеба в селе Кидекше под Суздалем, где в середине XII в. Юрием Долгоруким была устроена загородная княжеская резиденция. Построенная в 1152 г., церковь была расписана лишь спустя несколько десятилетий, когда она стала княжеской усыпальницей. В этой церкви похоронены уже упомянутые нами князь Борис Юрьевич, его жена Мария и дочь Евфросиния.[1263]

В 1946–1947 гг. в аркосолии (погребальной нише) северной стены церкви, справа от большой живописной композиции «Знамение Богородицы», выполненной во второй половине XIX в., было обнаружено древнее изображение женской фигуры в образе святой. После снятия живописи XIX в. открылось парное ей изображение слева.[1264] Исследования изображений, проведенные в ходе их реставрации, установили, что в правой части ниши помещен образ св. Марии, о чем свидетельствуют остатки надписи, читающейся по сторонам от ее нимба: «…а Ma…иа» — «агиа Мариа» (Святая Мария). Этот образ, несомненно, расположен рядом со стоящим в северном аркосолии храма саркофагом княгини Марии (✝ 1161).[1265] Другой саркофаг находится в противоположном, южном аркосолии, и в нем, надо думать, покоятся останки князя Бориса (✝ 1159). Оба саркофага в виде простых прямоугольных каменных ящиков трапециевидной формы сохранились до нашего времени и стоят каждый на своем месте в нишах-аркосолиях Борисоглебской церкви.[1266]

В женской фигуре, изображенной в левой части северного аркосолия, можно было бы предполагать святую, соименную дочери Бориса и Марии Евфросинии, умершей в 1202 г. и погребенной в этом же храме. Однако предполагаемая святая представлена в не свойственном для св. Евфросинии виде — облаченной в роскошные императорские одежды из расшитого золотом и жемчугом пурпура, с золотой стеммой (венцом) на голове с нимбом.[1267]

Исследователи единодушны во мнении, что рядом со св. Марией изображена греческая принцесса — жена Юрия Долгорукого.[1268]

Такой атрибуции не противоречит изображение византийской царевны с нимбом святой. В византийской традиции подобные изображения императоров и императриц получили весьма широкое развитие и хорошо известны как в самой Византии, так и за ее пределами.[1269] Известны также попытки укоренения подобной традиции и в Московской Руси: во времена Ивана Грозного в образе святого стали изображать его отца Василия III, подготавливая, вероятно, почву для его возможной канонизации.[1270]

Светский портрет над захоронением, наряду с изображениями святых, по-видимому, был распространенным явлением в Древней Руси: его можно видеть в росписях погребальных ниш других храмов домонгольского времени. К примеру, в аркосолии южной стены церкви Спаса на Нередице под Новгородом помещен портрет древнерусского князя, — вероятно, ктитора этой церкви, с моделью храма в руках; во втором аркосолии южной стены (в апсиде) был написан Илья Пророк, в апсиде северной стены — Петр Александрийский, а в западной части северной стены — св. Фекла.[1271]

Как полагают исследователи, церковь Свв. Бориса и Глеба в Кидекше была расписана только в 80-е гг. XII в. «Весьма вероятно, — пишет Н.Н. Воронин, — что роспись была сделана по распоряжению Всеволода III, желавшего почтить храм отцовской усадьбы и память своей матери-гречанки, принцессы из рода Комнинов».[1272] Последняя приходилась родной бабкой Евфросинии Борисовны, племянницы Всеволода, которая избрала кидекшский храм местом для собственного погребения. Весьма вероятно, что свое греческое имя Евфросиния могла получить в честь бабки-гречанки.[1273]

В 70-х гг. XVII в. любознательный суздальский воевода Тимофей Савелов, заглянув в щель расколотой крышки одного из княжеских саркофагов Борисоглебской церкви, увидел, что на скелете превосходно сохранились остатки драгоценной одежды: «поверх лежит неведомо какая одежда шитая золотом <…> на ней же вышит золотом орел пластаной (то есть раскрывший крылья. — А.М.) одноглавной, а от того орла пошло на двое шито золотом же и серебром узорами…».[1274] Одежды из тканей с вышитыми или вытканными на них орлами с раскрытыми крыльями можно было видеть на парадных княжеских портретах, изображенных на стенах древнерусских храмов (Софийский собор в Киеве, Успенский собор во Владимире, церковь Спаса на Нередице под Новгородом).[1275] Не вызывает сомнения византийское происхождение подобных одеяний. Как установил еще Н.П. Кондаков, «мантии и облачения с таким рисунком, носившие в Византии специальное название "орлов", входили в число высших чиновных облачений византийского двора».[1276]

Заметим, что имя Евфросинии Полоцкой также могло возникнуть под влиянием семейных связей полоцких князей с византийским императорским домом Комнинов. Есть основания полагать, что тетка Евфросинии, дочь полоцкого князя Всеслава Брячиславича, в 1106 г. была выдана замуж за одного из сыновей императора Алексея I Комнина (1081–1118).[1277] Очевидно, этим родством объясняется тот факт, что Евфросиния была принята императором Мануилом I Комнином во время своего паломничества в Иерусалим, а также пользовалась особым расположением константинопольского патриарха Луки Хризоверга (1156–1169), приславшего ей драгоценную икону Божией Матери Эфесской, написанную по преданию святым апостолом и евангелистом Лукой.[1278]

Распространенность имени Евфросиния как в Византии, так и на Руси очевидно было связано с культом св. Евфросинии Александрийской (✝ 470), память которой отмечается дважды — 25 сентября и 15 февраля.[1279] Об этом свидетельствует, в частности, сообщение Ипатьевской летописи (под 1199 г.) о рождении дочери у Ростислава Рюриковича:

Второе имя княжны — Изморагд (Смарагд), определяемое в летописи как прозвище, указывает именно на Евфросинию Александрийскую. Согласно Житию святой, в возрасте восемнадцати лет она против воли отца приняла постриг и, чтобы отец не смог ее найти и вернуть домой, ушла в мужской монастырь, притворившись евнухом по имени Измарагд.[1281]

В честь Евфросинии Александрийской свое монашеское имя приняла дочь Михаила Всеволодовича Черниговского Феодулия, ставшая святой Евфросинией Суздальской. В ее житии сказано, что княжна приняла постриг 25 сентября, когда «творится память Змарагду преподобныя Еуфросинии Александреискыя».[1282] Патрональное изображение этой святой было на знаменитом кресте-реликварии Евфросинии Полоцкой.[1283] Это обстоятельство позволяет думать, что и полоцкая святая свое монашеское имя также приняла в честь Евфросинии Александрийской.

Очевидно, что культ этой святой, широко распространившийся среди русских князей в XII в., пришел из Византии, чему способствовали, как мы видели, династические браки полоцких, суздальских и галицко-волынских княжон и князей с родственницами византийских императоров.

Особое же почитание Евфросинии Александрийской при императорском дворе и в кругу византийской знати было связано, очевидно, с историей императрицы Евфросинии (✝ после 836), дочери последнего представителя Исаврийской династии Константина VI Слепого (780–797), ставшей женой основателя Аморийской династии Михаила II Травла (820–829) и мачехой императора Феофила (829–842).

Родившаяся ок. 790 г. Евфросиния в январе 795 г. была отправлена собственным отцом вместе с матерью и сестрой в женский монастырь на Принцевых островах, где все они приняли постриг. Таким способом император Константин избавился от своей первой семьи после развода с императрицей Марией, жениться на которой он должен был против воли, по настоянию своей матери, императрицы Ирины. После этого Константин женился на своей давней любовнице, одной из придворных дам по имени Федота. Вскоре, однако, он стал жертвой заговора, устроенного его матерью, много лет бывшей его соправительницей и соперницей в борьбе за власть. После ослепления и гибели Константина императрица Ирина стала править единолично (797–802).[1284]

Через несколько десятилетий, проведенных в монашестве, в судьбе Евфросинии произошла неожиданная перемена. В 823 г. новый император Михаил II, недавно овдовевший, стремясь укрепить свое положение на троне родством с представительницей прежней императорской династии и тем самым как бы компенсировать свое собственное низкое происхождение, заручившись поддержкой синклита, вернул Евфросинию из монастыря и сочетался с ней браком. Сообщение об этом браке находим в «Истории» Продолжателя Феофана:

Пребывание Евфросинии в императорском дворце продолжалось несколько лет и закончилось вскоре после смерти ее супруга. Новый император Феофил, придя к власти, не замедлил вернуть свою мачеху к ее прежней монашеской жизни. Продолжатель Феофана сообщает:

По другой версии, Евфросиния удалилась в монастырь по собственной воле.[1287]

Очевидно, с именем монахини-императрицы Евфросинии связано появление в Константинополе в первой четверти IX в. монастыря Св. Евфросинии. В «Родословной Константинополя» (Πάτρια Κωνσταντινουπόλεως) — памятнике X в. (с многочисленными более поздними дополнениями), посвященном происхождению и истории города, а также описанию его достопримечательностей,[1288] — этот небольшой женский монастырь упоминается под названием Ливадийского (τά Λιβάδια), основательницей которого значится императрица Ирина.[1289] По поводу времени и конкретных обстоятельств основания обители в литературе высказываются различные предположения; по-разному решается и вопрос о том, кто из византийских императриц являлся его основательницей.[1290] В любом случае, основание Ливадийского монастыря в Константинополе, вероятно, можно считать первым свидетельством почитания Евфросинии Александрийской в семье византийских императоров.

Похоже, что судьбу византийской монахини-императрицы Евфросинии, дочери Константина VI и жены Михаила II, спустя четыре столетия удивительным образом повторила дочь императора Исаака И, также носившая имя Евфросиния. Отданная своим отцом еще в детстве в монастырь, она через несколько лет была возвращена к светской жизни, чтобы стать женой галицко-волынского князя Романа Мстиславича, главного военного союзника нового императора Алексея III. Рано овдовев после гибели Романа, Евфросиния через несколько лет вновь вернулась к монашеской жизни. Для нее под Холмом — новой столицей Галицко-Волынской Руси — был построен монастырь, своим внешним обликом и внутренним убранством весьма напоминающий небольшие частные монастыри, строившиеся тогда для представителей высшей аристократии в Северной Греции.

Выдавая царевну Евфросинию, недавнюю монахиню, замуж за русского князя, в окружении Алексея III, разумеется, не могли не знать о ее предшественнице, царевне Евфросинии, жившей в первой половине IX в., пример которой должен был стать своего рода прецедентом для нового аналогичного случая. О прецедентном характере жизненного пути старшей дочери Исаака II свидетельствует, по-видимому, и данное ей имя — Евфросиния. Мы не знаем, было ли это имя дано ей от рождения или получено в иночестве, но в таком имени был очевидно «закодирован» некий стереотип женской судьбы для его обладательницы.

Следует учитывать, что со времен античности в европейской традиции существует представление об определенной (иногда прямой) взаимосвязи выбора имени и последующей судьбы, как бы предопределяемой этим именем, — будь то в обыденно-житейском или религиозно-мистическом смысле.[1291] Такого рода представление было свойственно и древнерусским князьям, весьма тщательно подходившим к выбору имени, соблюдая при этом различные условия и ограничения.[1292] Так или иначе, можно думать, что имя царевны Евфросинии, в котором был запечатлен пример ее знаменитых тезок — св. Евфросинии Александрийской и монахини-императрицы Евфросинии, могло служить для нее неким ориентиром в выборе собственной жизненной стратегии.

Можно также предположить, что на определенном этапе какую-то роль в судьбе своей бедной родственницы — освобождении из монастыря для последующего замужества — могла сыграть жена Алексея III, также носившая имя Евфросиния (кстати сказать, очень редко встречавшееся у византийских императриц), которая, как известно, играла весьма заметную роль в политической жизни империи.[1293]

Наконец, необходимо рассмотреть вопрос о том, какое имя дочь Исаака II могла носить на Руси. Решение подобного вопроса затруднено тем, что в Галицко-Волынской летописи, как и в других источниках, «великая княгиня Романова» ни разу не названа своим собственным именем. Тем не менее исследователями неоднократно предпринимались поиски возможного имени княгини.

Единственным основанием для этого служит указание летописи о том, что ее внук князь Мстислав Данилович возвел над могилой своей бабки часовню, названную в честь праведников Иоакима и Анны. Галицко-Волынская летопись сообщает об этом под 6799 (1291) г.:

Приведенное сообщение, к сожалению, не содержит сведений о том, в каком монастыре находилась могила княгини, и даже о том, в каком городе располагался этот монастырь. Можно лишь догадываться, что упомянутая обитель находилась во Владимире-Волынском, где княжил тогда Мстислав Данилович.

Какая-то церковь Свв. Иоакима и Анны во Владимире-Волынском действительно существовала: она упоминается в источниках XVI в.[1295] Храм был разрушен, по-видимому, еще в 1370 г., когда литовские князья уничтожили замок польского короля Казимира III, возведенный им во Владимире-Волынском. Неоднократно предпринимавшиеся поиски археологических следов церкви пока не дали надежных результатов.[1296]

Упомянутое в летописи название часовни, построенной над могилой «великой княгини Романовой», стало для большинства исследователей ключом к решению вопроса о ее собственном имени: княгиню должны были звать Анной — так же, как и святую, в честь которой был возведен храм. Это мнение, высказанное когда-то М.С. Грушевским в качестве предположения и поддержанное Н.А. Баумгартеном, а затем В.Т. Пашуто,[1297] теперь является общепринятым, переходящим из одной работы в другую.[1298]

Между тем вопрос о личном имени княгини, как представляется, не должен решаться столь прямолинейным образом. Часовня, выстроенная над ее могилой, была посвящена не одной святой, а сразу двум святым, и прежде всего не Анне, а Иоакиму. Следовательно, прямое соотнесение имени погребенной здесь княгини с именем св. Анны невозможно. Данное обстоятельство, остающееся все еще без должного внимания, по всей видимости, может стать поводом к пересмотру сложившегося в историографии стереотипа.

Первым на указанную особенность названия часовни и несоответствие его приписываемому княгине имени Анны, обратил внимание И. Граля.[1299] Его наблюдения, к сожалению, остались незамеченными большинством современных авторов.[1300] Ввиду сказанного вопрос об именовании Анной второй жены Романа Мстиславича требует нового к нему обращения.

Образующие пару имена Иоакима и Анны в христианском именослове соответствуют именам праведных родителей Св. Девы Марии, Матери Христа. Культ Богородицы можно считать самым распространенным и долговременным на Руси, сложившимся с момента принятия христианства и выразившимся в строительстве огромного количества храмов и монастырей в ее честь, создании бесчисленных произведений искусства и литературы.[1301]

Мы разделяем принятое многими исследователями предположение о том, что имя Галицко-Волынской княгини должно было как-то соответствовать именам святых, которым была посвящена построенная над ее могилой часовня-усыпальница. Посвятить эту часовню сразу обоим святым, по всей видимости, можно было в том случае, если имя усопшей в равной мере соотносилось с именами как Иоакима, так и Анны. Это возможно лишь в том случае, если имя княгини совпадало с именем дочери праведных Богоотцов Марии.

Похоже, что строительство храмов в честь русских княгинь, носивших имя Марии, посвященных, однако, не самой Богородице, а ее родителям, происходило и в других городах Руси. В качестве примера укажем на построенную Всеволодом Большое Гнездо в 1196 г. церковь Иоакима и Анны во Владимире-на-Клязьме.[1302] Храм, по всей видимости, был посвящен его супруге княгине Марии — одной из самых знаменитых русских княгинь рубежа XII–XIII вв.[1303] C почитанием Марией «Всеволожей» родителей Богородицы связано освящение еще одного храма во Владимире: церковь Успения Богородицы (построенная в основанном ею монастыре) была освящена в день, когда праздновалась память Иоакима и Анны — 9 сентября.[1304]

Выбор праведной Анны в качестве патрональной святой для княгини, носившей имя Марии, как нам кажется, может иметь следующее объяснение. В средние века обычно избегали давать имя непосредственно в честь Богородицы.[1305] Тем не менее имя Марии оставалось одним из самых популярных христианских имен — крестильных и монашеских. Мать Богородицы Анна в некоторых случаях, по-видимому, могла выступать в качестве, так сказать, патрональной святой-заместительницы для обладательниц имени Мария.

В то же время, нельзя полностью исключать возможности создания храма в честь Иоакима и Анны, который можно было бы приурочить к лицу, тезоименитому только одному из названных святых. Подобные случаи также известны в истории Древней Руси.

По некоторым данным, одним из древнейших христианских храмов Великого Новгорода была церковь Иоакима и Анны, построенная первым новгородским епископом Иоакимом Корсунянином. Храм был разобран во время строительства Софийского собора, в котором с начала XII в. известен придел Иоакима и Анны, богато украшенный в XVI–XVII вв. и имевший собственный изысканный иконостас, называемый Иоакимовским.[1306]

По сообщению Сокращенного Новгородского летописца по списку Н.К. Никольского (вторая половина XVI в.), помещенному под 1549 г., под снесенной деревянной дьячей избой, находившейся за алтарем Софийского собора, было обнаружено древнее кладбище, на месте которого по приказу Ивана Грозного был поставлен храм Иоакима и Анны в честь рождения у него дочери Анны.[1307]

Часовня-усыпальница в честь Иоакима и Анны, поставленная над могилой жены Романа Мстиславича, указывает, таким образом, сразу на два имени, которые могла носить усопшая — Марии и Анны. Чтобы сделать между ними выбор, необходимо рассмотреть еще некоторые обстоятельства.

Среди прямых потомков Романа Мстиславича и его второй супруги неоднократно встречаются имена как Марии, так и Анны. Имя Марии регулярно повторяется во всех последующих поколениях Романовичей вплоть до пресечения династии, имя Анны здесь встречается значительно реже.[1308] Как устанавливает Д. Домбровский, имя Марии носили: дочь Елены (?) Романовны и Михаила Всеволодовича Черниговского, дочь Романа Даниловича и Гертруды Бабенберг, дочь Елены Львовны и Казимира II Бытомского, дочь Юрия Львовича и Евфимии Казимировны, дочь Анастасии Юрьевны и Александра Михайловича Тверского.[1309]

В нашем распоряжении есть еще одно историческое свидетельство в пользу имени Мария как наиболее соответствующего личному имени «великой княгини Романовой».

Это свидетельство имеет непосредственное отношение к истории Столпьевской башни и расположенной в ее верхнем ярусе часовни, которую, как мы видели, можно с большой вероятностью связывать с монастырем-резиденцией вдовы Романа Мстиславича, принявшей монашество. Спустя два столетия после смерти княгини башня в Столпье все еще оставалась храмом, и в середине XV в. при ней состоял православный священник.

Подобные сведения можно почерпнуть из послания киевского митрополита и папского легата Исидора к старостам Холма от 27 июля 1440 г. Ссылаясь на совершенное Флорентийским собором объединение церквей, митрополит берет под свою защиту некоего Вавилу, священника церкви Спаса от Столпа, требуя оградить его от незаконных посягательств на церковное имущество, которым тот пользовался:

Опираясь на приведенное свидетельство, исследователи атрибутируют ротонду пятого яруса Столпьевской башни как часовню Спаса (Преображения Господня).[1311]

По православному календарю три праздника Спаса приходятся на время Успенского поста (второго по важности после Великого поста), длящегося две недели — с 1 (14) по 14 (28) августа — и приуроченного к празднованию Успения Пресвятой Богородицы 14 (28) августа.[1312] Праздники Спаса, считающиеся, таким образом, также и Богородичными праздниками, посвящены Всемилостивому Спасу и Пречистой Богородице. В этой связи посвящение монастырской часовни в Столпье одному из главных Богородичных праздников с большой вероятностью может свидетельствовать, что совершить его могла княгиня-монахиня, сама носившая имя Богородицы.

Каким бы ни было личное имя «великой княгини Романовой» — Мария или Анна, едва ли это имя могло быть светским, поскольку княгиня умерла в иночестве и была погребена в монастыре, очевидно, как монахиня. Значительное число случаев наречения именем Марии представительниц рода Романовичей позволяет говорить о формировании некоего родового культа Марии, связываемого со знаменитой княгиней «Романовой», прародительницей династии.

Таким образом, мы можем установить несколько личных имен второй жены Романа Мстиславича, что вполне соответствовало традиции христианской двуименности, характерной для Рюриковичей. Ее крестильным именем, под которым она была известна еще в Византии, а также в Германии, было имя Евфросиния, а иноческим именем, полученным на Руси стало одно из имен, относящихся к Богородице — Мария или Анна.[1313] Примечательно, что не только монашеское, но и светское имя княгини стало династическим и неоднократно воспроизводилось ее потомками. Это подтверждает наше предположение о формировании родового культа Евфросинии Ангелины как прародительницы Романовичей.

Глава двадцать четвертая Печать Евфросинии из Новгорода: нерешенные вопросы атрибуции[1314]

Печать Евфросинии и ее атрибуция В.Л. Яниным. — Могла ли быть Евфросиния Полоцкая основательницей Спасо-Преображенского монастыря? — Исторические и эпиграфические данные в атрибуции печати Евфросинии

1968 г. в Новгороде была найдена свинцовая печать, заметно выделяющаяся среди прочих печатей Древней Руси как по характеру изображенного на ней рисунка, так и по техническому уровню исполнения. На печати мастерски изображена хорошо сохранившаяся многофигурная композиция, воспроизводящая известный евангельский сюжет Преображения Господня на горе Фавор.

О Преображении говорят все евангелисты, за исключением Иоанна. Иисус взял троих из своих учеников — Петра, Иакова и Иоанна — и поднялся вместе с ними на гору помолиться. Там во время молитвы он преобразился перед ними: «и просияло лице Его, как солнце, одежды же Его сделались белыми, как свет» (Мф. 17: 2). После этого явились два ветхозаветных пророка Моисей и Илия, которые беседовали с Иисусом «об исходе Его, который Ему надлежало совершить в Иерусалиме» (Лк. 9: 31). Увидев это, пораженный и испуганный Петр сказал: «Равви! хорошо нам здесь быть; сделаем три кущи: Тебе одну, Моисею одну, и одну Илии» (Мк. 9: 5). После этих слов явилось облако, осенившее всех, и ученики услышали из облака Божий глас: «Сей есть Сын Мой возлюбленный, в Котором Мое благоволение; Его слушайте» (Мф. 17: 5). Спускаясь с горы, Иисус запретил ученикам говорить об увиденном ими, «доколе Сын Человеческий не воскреснет из мертвых» (Мк. 9: 9).

В соответствии с евангельскими свидетельствами на новгородской печати представлена кульминационная сцена Преображения. В центре — Иисус Христос, по сторонам от него — пророки Илья и Моисей, а у их ног — попадавшие в страхе апостолы Петр, Иоанн и Иаков. Здесь же видна надпись на греческом языке, часть букв которой стерлись. Тем не менее прочтение надписи не вызывает сомнений: МЕТА[МОР]Ф[ОСИ]С. На лицевой стороне печати помещено поясное изображение святой и вырезано ее имя в виде колончатой надписи по обеим сторонам от изображения. Имя написано по-русски ровными четкими буквами и без труда читается как ИЕФРОСІНЯ. Кроме того, изображение святой окружено дополнительной русской надписью. В.Л. Янин передает ее следующим образом:

Однако, насколько удается судить по имеющимся изображениям печати, последнее слово в круговой надписи на ее лицевой стороне следует читать иначе: «нареченноі».[1316] Данное чтение нам представляется предпочтительным, поскольку оно позволяет избежать грамматических затруднений, возникающих при чтении, предлагаемом Яниным. Беспрецедентное для легенд русских печатей выражение «нарецаемои», завершающее благопожелательную надпись на печати Евфросинии, является не вполне типичным и для древнерусского языка вообще. В письменных памятниках XI–XV вв. причастие страдательного залога настоящего времени нарицаемыи писалось, как правило, с корневым гласным — и.[1317]

В.Л. Янин отмечает беспрецедентный характер сделанной в Новгороде находки, не имеющей аналогов среди печатей Древней Руси X–XV вв. «Нет смысла, — пишет историк, — искать сфрагистические аналогии этому предмету, настолько он исключителен. В композициях русских печатей мы не найдем Преображения. Беспрецедентно последнее слово в круговой легенде. Сама круговая легенда принадлежит к числу редчайших явлений на буллах домонгольской поры».[1318]

Наличие круговой легенды на лицевой стороне печати — важный атрибутирующий признак. Крайне редко встречающиеся на древнерусских печатях круговые надписи весьма характерны для византийской сфрагистики и представлены в большом количестве на известных ныне печатях различных типов и видов.[1319] Не имеющая аналогов на русской почве сцена Преображения также сближает новгородскую находку с памятниками сфрагистики Византии: известно несколько византийских печатей, украшенных изображениями, передающими сюжет чудесной евангельской истории, произошедшей на горе Фавор.[1320]

Относящееся к имени Евфросиния определение «нарецаемая» В.Л. Янин расценил как указание на перемену имени владелицы печати: нарицаемая теперь именем Евфросиния, прежде она должна была иметь другое имя. Подобная перемена имени, вероятнее всего, могла произойти вследствие принятия монашества. Это обстоятельство, а также некоторые внешние характеристики самой печати (размер, наличие благопожелательной надписи) позволили ученому датировать ее XII в. и атрибутировать Евфросинии Полоцкой как самой известной в тот период на Руси княгини, носившей имя Евфросинии и являвшейся монахиней.[1321]

Иногда с Евфросинией Полоцкой связывают и другие памятники древнерусской сфрагистики, в частности свинцовую печать с изображением Богоматери Агиосоритиссы, найденную в Полоцке в 1962 г.[1322] Впрочем, для принятия подобной атрибуции требуется устранить целый ряд возникающих в связи с ней противоречий.[1323]

Соотнесение с полоцкой преподобной той или иной из сохранившихся древнерусских булл порождает новую проблему. Использование свинцовых актовых печатей в Древней Руси было исключительной привилегией представителей власти — светской или церковной. В отличие от Византии, на Руси иметь личную печать могли только князья и архиереи, иногда печатями пользовались также их наместники. Сам В.Л. Янин вполне осознавал недостатки предложенной им атрибуции. Евфросиния Полоцкая еще в детстве приняла монашеский постриг и всю жизнь провела в монастыре не будучи правящей княгиней, и поэтому приписываемая ей печать выглядит как «единственный случай в русской сфрагистике, вовсе не знавшей монастырских и монашеских булл на протяжении XI–XIV вв.».[1324]

Добавим к этому, женские актовые печати в русской сфрагистике — также весьма редкое и нетипичное явление. Кроме того, для русских печатей свойственна фиксация не только имени, но и отчества их обладателя: как правило, на лицевой стороне помещалось изображение святого, тезоименитого владельцу печати, а на оборотной стороне — святого, тезоименитого его отцу. На печатях княгини оборотная сторона могла быть занята изображением святого патрона ее мужа. Однако всего этого нет на печати Евфросинии из Новгорода, украшенной композицией Преображения, центральное место в которой занимает фигура Христа. Данное обстоятельство отмечает и В.Л. Янин, признавая, что на Руси «во имя Христа не нарекали ни отцов, ни мужей».[1325]

Зато в византийской сфрагистике наблюдается совсем другая картина. Использование личных привесных печатей не было привилегией только императоров или членов их семьи; такие печати имели самое широкое распространение, ими пользовались должностные и частные лица, занимавшие различное общественное положение. Среди обладателей собственных печатей в Византии немало было служителей церкви и монашествующих различного ранга. Собственными печатями наряду с мужчинами широко пользовались женщины: особыми личными печатями обладали не только императрицы, но и многие знатные византийки. Наконец, одним из самых распространенных сюжетов византийской сфрагистики были изображения Христа — одиночные или в виде композиции с участием пророков, апостолов, святых, императоров и проч., — причем такие изображения (в отличие от древнерусской традиции) использовались вне зависимости от семейного статуса или родственных взаимоотношений владельца печати.[1326]

Что же в таком случае позволяет В.Л. Янину атрибутировать найденную в Новгороде печать полоцкой княжне-монахине? Главным основанием для такой атрибуции является, очевидно, принадлежность Евфросинии Полоцкой к основанному ею же в окрестностях Полоцка Спасскому монастырю, главным храмом которого, также построенным Евфросинией, была сохранившаяся до наших дней Спасо-Преображенская церковь. Преображение Господне — один из главных христианских праздников — особо почитался Евфросинией Полоцкой. Отсюда — изображение сцены Преображения на ее личной печати.[1327]

Что же касается нетипичного для Древней Руси использования актовой печати княгиней, да к тому же никогда не правившей, а всю жизнь монашествовавшей, то, по мысли В.Л. Янина, Полоцк и полоцкие князья во второй четверти XII в. были поставлены в исключительное положение ввиду особых политических обстоятельств, и поэтому к ним не могут быть применены общие для древнерусской сфрагистики критерии. После разгрома Полоцка киевским князем Мстиславом Владимировичем в 1129 г. были высланы в Византию все представители полоцкого княжеского дома мужского пола. Это, по-видимому, привело к установлению в Полоцке на некоторое время особого статуса княгинь, замещавших своих мужей и других родственников-мужчин в качестве правителей города и земли, что нашло свое отражение в сфрагистике.[1328]

Таковы в общих чертах доводы В.Л. Янина, представленные в обоснование атрибуции Евфросинии Полоцкой найденной в 1968 г. печати. Но именно в этих своих главных основаниях атрибуция Янина, на наш взгляд, наиболее уязвима.

О жизни и деяниях Евфросинии Полоцкой известно главным образом из ее Жития. Составленное первоначально, по-видимому, еще в конце XII в., это произведение дошло до нас в значительном количестве более поздних списков XV–XVII вв., которых ныне известно свыше ста тридцати. Исследователи выделяют четыре или даже более редакций памятника. К первой, краткой, редакции относятся два списка: НБ МГУ. 1311 (конец XV в.) и РНБ. Собр. ОЛДП. F. CLXXXV (сер. XVI в.); название Жития здесь самое краткое и без упоминания города Полоцка, что, возможно, указывает на Полоцк как место его создания. Вторую, пространную, редакцию содержат свыше десяти сборников XVI–XVII вв. Ее древнейший список — ГИМ. Епарх, собр. 406 (нач. XVI в.), а наиболее известный и неоднократно публиковавшийся — РГБ. Волок. собр. 632 (перв. пол. XVI в.).[1329]

Пространная редакция имеет расширенное название, в нее включено дополнение о погребении Евфросинии в Иерусалиме ее братом и сестрой. Третья редакция читается в тринадцати списках миней, восходящих к Великим Минеям Четьям митрополита Макария. Ее текст отличается всеми стилистическими приемами макариевской агиографической школы. В ней есть добавления и перестановки, отчего текст часто теряет ясность. Четвертая редакция, восходящая к спискам XVI в. второй редакций, сохранилась в составе Степенной книги. Все списки Жития этой редакции (около ста) восходят к рукописи ГИМ. Чуд. собр. 358/56 (1560-е гг.). Эта редакция самая расширенная, содержит генеалогию рода Евфросинии и другие эпизоды. Известно также Проложное житие на 23 мая, обнаруженное в списках БАН. 33.19.8 (поел. четв. XV в.) и БАН Литвы. 98/190 (ок. 1512 г.).[1330]

Во всех редакциях Жития указывается, что Евфросиния была игуменьей монастыря Святого Спаса, основанного ею в местечке Сельцо близ Полоцка, где ранее находилось загородное подворье Софийского собора с деревянной церковью Святого Спаса — усыпальницей полоцких епископов. На месте деревянной церкви Евфросиния с помощью зодчего Иоанна возвела каменную церковь в честь Спаса Вседержителя, сохранившуюся до наших дней.[1331]

За девять веков своего существования Полоцкий Спасо-Евфросиниевский женский монастырь пережил множество драматических событий. Когда в 1579 г. Полоцк был взят войсками польского короля Стефана Батория, монастырь достался иезуитам. После отвоевания Полоцка у Речи Посполитой в 1654 г. обитель возвращена в православие, но затем, когда по условиям Андрусовского перемирия 1667 г. Полоцк вновь отошел к Польше, Спасо-Евфросиниевский монастырь еще на полтора столетия вернулся к иезуитам. Только в 1820 г. иезуиты были изгнаны из Полоцка. В 1832 г. имущество монастыря было передано православной церкви, и в 1840 г. обитель была восстановлена. В середине — второй половине XIX в. Спасо-Евфросиниевский монастырь переживал расцвет, будучи причислен к разряду первоклассных. В его стенах разместилось женское духовное училище, началось строительство новых храмов. Однако с установлением советской власти в 1924 г. монастырь был закрыт; возобновленный в 1943 г., он был вновь закрыт в 1960 г. и возобновлен только в 1990 г.[1332]

Насколько можно судить, Спасо-Евфросиниевский монастырь в Полоцке никогда не назывался Преображенским — ни в древности, ни в настоящее время. Напротив того, по имеющимся данным, историческое название или, точнее, посвящение обители, данное ей, по-видимому, еще самой основательницей, было другим: монастырь был посвящен Всемилостивейшему Спасу. Этот факт отмечается в многочисленных описаниях монастыря второй половины XIX в.,[1333] в трудах по истории русской церкви[1334] и истории русского искусства;[1335] подобные сведения находим также в новейших официальных изданиях Русской Православной Церкви (Белорусского экзархата).[1336]

Посвящение Спасской церкви Евфросиниева монастыря Всемилостивейшему Спасу зафиксировано также в правительственных документах первой половины XIX в. В ответ на запрос министра внутренних дел Блудова витебский гражданский вице-губернатор Муханов в 1838 г. докладывал, что среди наиболее древних сооружений Витебской губернии выделяется церковь Всемилостивейшего Спаса в Полоцком уезде, построенная полоцкой княжной-монахиней Евфросинией около середины XII в.[1337]

Культ Всемилостивейшего Спаса, введенный, как иногда считают, в середине XII в. византийским императором Мануилом I по случаю победы над сарацинами, почти одновременно был принят на Руси Андреем Боголюбским, одержавшим в день вновь установленного праздника (1 августа) победу над волжскими болгарами (1164).[1338] Впрочем, в греческой литургической традиции XII в. (как и более позднего времени) такой праздник не фиксируется.[1339] Тем не менее не вызывает сомнения существование его в Древней Руси.[1340] По-видимому, этот праздник действительно пришел из Византии, где он имел значение местного торжества, связанного с константинопольским монастырем Христа Пантократора, пользовавшимся особым покровительством императора Мануила.[1341]

Тесные контакты с императором Мануилом и константинопольским патриархом Лукой Хризовергом поддерживала и Евфросиния Полоцкая. Из ее Жития известно, что преподобная получила от императора и патриарха для основанного ею в Полоцке монастыря Пресвятой Богородицы одну из величайших православных святынь — Эфесскую икону Божией Матери (очевидно, список с нее),[1342] а под конец жизни, совершая паломничество в Святую Землю, имела личную встречу с императором Мануилом.[1343] Столь близкие отношения Евфросинии Полоцкой с императором Мануилом и патриархом Лукой, надо думать, способствовали распространению церковного почитания Всемилостивейшего Спаса также и в Полоцке.

По весьма вероятному предположению И.А. Шалиной, основание в Полоцке двух монастырей — во имя Всемилостивейшего Спаса и Богородицы — могло отражать константинопольскую топографию основанных императорской семьей монастырей — Христа Филантропа и Богоматери Кехаритомени, а также монастыря Пантократора, который соединял церкви Спаса и Богоматери Елеусы.[1344]

Разумеется, что названные обстоятельства несколько затрудняют возможность атрибуции найденной в Новгороде в 1968 г. печати Евфросинии Полоцкой. Основательница и первая игуменья монастыря Всемилостивейшего Спаса едва ли прибегла бы к изображению на своей печати сцены Преображения, поскольку ее обитель, хотя и возведенная во имя Спасителя, все же была посвящена другому связанному с Ним празднику.

Для доказательства связи Спасо-Евфросиниева монастыря с культом Преображения В.Л. Янин находит еще один аргумент. Построенная Евфросинией монастырская церковь Святого Спаса называлась Спасо-Преображенской в самый ранний период своего существования, то есть еще до учреждения или, вернее, распространения в Полоцке культа Всемилостивейшего Спаса.[1345] Однако и этот довод историка покоится на слишком шатких основаниях.

В действительности наименование Спасо-Преображенской церковь Евфросиниевского монастыря получила только в середине XVII в. Более ранние письменные источники не содержат упоминаний о какой-либо связи монастыря или его храмов с Преображением. В наиболее ранних из сохранившихся описей монастырского имущества 1552 и 1580 гг. сама обитель и ее главный храм последовательно именуются только как Спасские, созданные во имя Св. Спаса.[1346] Среди храмов древнего Полоцка, упоминающихся в письменных источниках (вплоть до конца XVI в.), вообще не известно ни одного, посвященного Преображению.[1347]

Переименование храма произошло после отвоевания Полоцка у Польши в 1654 г. и возвращения обители в православие. В Дворцовых разрядах царя Алексея Михайловича имеется запись о том, что 9 июля 1656 г. в присутствии государя, прибывшего в Полоцк, церковь Спасского монастыря была заново освящена во имя Преображения Господня:

Новое название церкви было сохранено за ней и в XIX в., когда храм был еще раз освящен и открыт после передачи в 1832 г. в ведение православного духовенства. Свое же первоначальное посвящение — Всемилостивейшему Спасу — храм, как и весь монастырь, сохраняли вплоть до второй половины XVI в., когда в Спасо-Евфросиниевском монастыре останавливался царь Иван Грозный во время двухнедельной осады Полоцка в 1563 г.[1349]

Переименование церкви Евфросиниевского монастыря в середине XVII в., по-видимому, стало следствием угасания древнего праздника Всемилостивейшего Спаса и Пречистой Богородицы, установленного в середине XII в. С течением времени этот древний праздник вообще перестал отмечаться Русской Православной Церковью и в его день — 1 августа — стали праздновать Происхождение Честного и Животворящего Креста Христова.[1350]

Остается лишь одна возможность как-то связать Евфросинию Полоцкую и основанный ею Спасский монастырь с праздником Преображения — предположить, что Преображению Господню была посвящена первоначальная деревянная церковь Святого Спаса, в которую, согласно Житию, юная полоцкая княжна перебралась из Софийского собора в начале своего монашеского поприща.

К этой возможности в итоге и прибегает В.Л. Янин, ссылаясь на работу А.М. Сементовского, утверждавшего, будто деревянная церковь при загородном доме полоцкой Софии в местечке Сельцо, где подвизалась Евфросиния, была храмом Преображения Господня.[1351] Подобное утверждение, однако, основано на недоразумении. Называя первоначальный деревянный храм в Сельце Спасо-Преображенской церковью, Сементовский ссылается на несуществующий источник — «повествование» неких «летописцев». Между тем, о переезде Евфросинии в загородный дом Софийского собора и о бывшей при нем деревянной церкви — усыпальнице полоцких епископов известно только из Жития преподобной, а сохранившиеся до нашего времени летописи об этих подробностях умалчивают.[1352]

Существование упомянутого в Житии Евфросинии Полоцкой деревянного храма-усыпальницы, предшествовавшего строительству каменной Спасской церкви, подтверждается археологически. В нескольких десятках метров к северо-западу от нее раскопаны остатки четырехстолпного трехнефного храма с галереями и гробницами под ними. Деревянный храм-усыпальница, богато украшенный мозаиками из дорогостоящей смальты и художественной керамической плиткой, в полуразрушенном виде существовал еще во времена Стефана Багария. Этот во многом уникальный памятник полоцкого зодчества, возведенный и украшенный при участии византийских мастеров, своими размерами (и особенно высотой) превосходил построенную позднее Евфросинией Спасскую церковь. Как полагают современные исследователи, храм-усыпальница полоцких епископов был сооружен в начале XII в.[1353]

Источники XVI в. сохранили древнее название этого храма, и оно, вопреки ожиданиям, также не может быть связано с праздником Преображения. По свидетельству так называемой Лебедевской летописи, являющейся, согласно новейшим данным, списком одной из частей Лицевого свода Ивана Грозного,[1354] когда в 1563 г. войска русского царя двигались от Невеля к Полоцку, чтобы начать его осаду, государь

От «Егория», перейдя к озеру Волову, царь поставил свой полк «против города». Между озером и «Святым Георгием» были поставлены воеводы с «нарядом большим», после чего, на следующий день, сам царь перебрался через Двину из Бельчиц к «Георгию Великому».[1356]

Как известно, во время осады Полоцка Иван Грозный квартировал поочередно в двух пригородных монастырях, основанных преподобной Евфросинией, — сперва в Бельчицком монастыре Пресвятой Богородицы, а затем в Спасо-Евфросиниевском монастыре в Сельце.[1357] Последний и имеется в виду в сообщении Лебедевской летописи, где он, однако, назван не по имени построенной Евфросинией Спасской церкви, а по названию какого-то другого храма — Святого Егория или Георгия Великого. Исследователи неоднократно высказывали предположение, что этим храмом следует считать церковь-усыпальницу полоцких епископов, возведенную на несколько десятилетий ранее Спасской церкви и еще в исправном виде сохранявшуюся во время пребывания в монастыре Ивана Грозного. Затем, в период боев за Полоцк, эта церковь сильно пострадала и ко времени завоевания города Стефаном Баторием была уже почти разрушена.[1358]

О двойном названии Евфросиниевского монастыря в Полоцке, связанном с двумя его важнейшими храмами — старым, в честь Святого Георгия Победоносца (построенным, вероятно отцом Евфросинии, носившим, как известно, крестильное имя Георгия) и новым, в честь Всемилостивейшего Спаса (построенным самой Евфросинией), свидетельствует тот факт, что вплоть до возобновления Спасо-Евфросиниевского монастыря в 1840 г. место, где стояла древняя обитель, православные жители Полоцка в память о ней именовали «Спас-Юровичи».[1359]

Как видим, в истории Полоцкого Спасо-Евфросиниевского монастыря с момента его основания и вплоть до середины XVII в. не удается отыскать периода, когда бы сама обитель или хотя бы один из ее храмов могли называться Преображенскими или быть как-то по-особенному связаны с праздником Преображения Господня. Это обстоятельство заставляет нас отказаться от принятой в современной литературе атрибуции Евфросинии Полоцкой печати с изображением сцены Преображения, найденной в Новгороде в 1968 г.

Другой предложенный В.Л. Яниным довод в пользу полоцкой преподобной как обладательницы упомянутой печати состоит в том, что в Полоцке во второй четверти XII в. вследствие изгнания местных князей установился отразившийся в сфрагистике период женского правления. Этот довод, однако, также не может быть принят.

Предположение о женском правлении в Полоцке в 30–40-е гг. XII в., «полоцком матриархате», как называет его В.Л. Янин, справедливо отвергается исследователями истории Полоцкой земли. Полоцкие князья в качестве правителей земли неоднократно упоминаются в источниках. На период мнимого «матриархата» приходится правление полоцкого князя Василька, брата Евфросинии Полоцкой, сведения о котором находим в летописях под 1132, 1138, 1139 и 1143 гг.[1360] Что же касается князей, высланных в 1129 г. в Византию, то часть из них вернулась из ссылки уже в 1140 г., получив причитающиеся им уделы в Полоцкой земле.[1361]

Печать Евфросинии со сценой Преображения на оборотной стороне была найдена на Городище, располагавшемся под Новгородом и являвшемся древней резиденцией новгородских князей. Однако в источниках нет никаких сведений о возможных контактах полоцкой монахини с новгородскими князьями, — ни Житие Евфросинии, ни новгородские летописи не содержат даже намека на возможность таких контактов.

При своей жизни и тем более в начальный период своего монашеского служения Евфросиния Полоцкая еще не пользовалась той широкой известностью и почитанием на Руси, которые она приобрела в последующие столетия. Анализ известных ныне списков Жития Евфросинии и других связанных с ней материалов показывает, что прославление преподобной, выходящее за пределы самого Полоцка, начинается только в XVI в. На локальный характер почитания Евфросинии в предшествующие столетия указывает отсутствие ее памяти (даже в виде позднейших приписок) в месяцесловах не только в пергаменных Евангелиях, Апостолах и Обиходниках XIII — первой половины XV вв., но и в списках Иерусалимского устава, Псалтырей с восследованием и Часословов XV — первой половины XVI вв.; имени Евфросинии нет в месяцесловах, написанных и изданных в Западной Руси в XV–XVI вв.[1362]

Совершенно не способствует и даже противоречит атрибуции Евфросинии Полоцкой иконография найденной в Новгороде печати. Достаточно вспомнить, что основанный преподобной Спасский монастырь в Полоцке, как и возведенный ее стараниями каменный монастырский храм, как сообщается во всех редакциях и списках Жития Евфросинии, были посвящены Святому Спасу, или Спасу Вседержителю.[1363] Вседержитель, или Пантократор, — центральный образ в иконографии Христа, представляющий его как Небесного Царя и Судию. Этот образ имеет собственную, весьма обширную и разветвленную иконографию, которая никак не сводится к иконографии Преображения. Образ Вседержителя широко используется в одиночных иконах, в составе деисусных композиций, в иконостасах, стенных росписях и т. д., он традиционно занимает пространство центрального купола православного храма. Чаще всего Вседержитель изображается фронтально, восседающим на престоле с раскрытой книгой или свитком в руках. Один из изводов Спаса на престоле — так называемый Мануилов Спас — преданием приписывается кисти византийского императора Мануила I (учредившего праздник Всемилостивейшего Спаса) и отличается особым жестом правой руки, указывающей в раскрытое Евангелие.[1364]

Атрибуции Евфросинии Полоцкой печати из Новгорода не способствует и характер написания имени Евфросиния, выбитого на ней. На лицевой стороне новгородской печати это имя запечатлено в форме ИЕФРОСІНЯ в колончатой надписи по сторонам от изображения святой и в форме Ефросиня в круговой надписи по краю печати. Между тем, имя полоцкой преподобной, сохраненное в созданных при ее жизни эпиграфических памятниках, имело иное написание — Офросинья (ωфросинья).

В 1161 г. по заказу Евфросинии Полоцкой мастером Лазарем Богшей был создан богато украшенный серебряный напрестольный крест-реликварий, на протяжении многих веков являвшийся одной из наиболее почитаемых русских святынь (утрачен в годы Великой Отечественной войны). Крест покрывали длинные надписи, сообщавшие об обстоятельствах его изготовления. Одна из надписей гласила:

В другой надписи сообщалось:

И последнее. В росписях собора Спасо-Евфросиниевского монастыря нет изображений сцены Преображения. Созданный, несомненно, при жизни Евфросинии Полоцкой первоначальный фресковый ансамбль собора был скрыт под слоем масляной живописи XIX в. Еще недавно сторонники атрибуции храма как Преображенского высказывали предположение, что главная сцена храмовой росписи обязательно отыщется под еще не снятыми позднейшими слоями краски и копоти. К примеру, А.А. Селицкий писал в 1988 г.: «Поскольку храм был посвящен Преображению Господню, то на восточной стене над центральной апсидой могло находиться изображение "Преображения"».[1366]

Надежды эти не оправдались: ни на восточной стене, ни в каком другом месте храма сцена Преображения не выявлена.[1367] Между тем, согласно новейшим данным, в интерьере собора Спасо-Евфросиниевского монастыря полностью сохранились древние росписи, которые по полноте декорации превышают даже росписи церкви Спаса на Нередице до их гибели и могут быть сравнимы только с фресками Спасо-Преображенского собора Мирожского монастыря во Пскове.[1368] Говорить о том, что главная сцена в росписи Евфросиньевской церкви могла быть утрачена, нет оснований.

С начала 1990-х гг. в храме под руководством В.В. Ракицкого ведется планомерная работа по реставрации древней стенописи, давшая новые значительные результаты.[1369] В 2006 г. для ускорения процесса раскрытия фресок к работам подключилась группа московских реставраторов под руководством В.Д. Сарабьянова. И хотя к настоящему времени раскрыто лишь около четверти от общей площади древней живописи; ввиду повсеместного осыпания позднейших записей без постороннего вмешательства открылись части многих первоначальных изображений.[1370]

На месте, где, как предполагалось, могла быть изображена композиция Преображения (то есть на плоскости над алтарной аркой, открывающейся в подкупольное пространство), в действительности изображен Спас Вседержитель, восседающий на троне, которому поклоняются два ангела, облаченные в царские одежды.[1371] Верхний регистр центральной апсиды занимает весьма значительный по размерам образ Богоматери Оранты, также фланкированный двумя поклоняющимися ей ангелами.[1372] В своде алтарной арки недавно раскрыто прекрасно сохранившееся изображение Спаса Нерукотворного, а на склонах арки расположены фигуры Богоотцов Иоакима и Анны.[1373]

Что касается сцены Преображения, то если она и существовала в первоначальной росписи Евфросиньевской церкви, то располагалась где-то в западной части храма, на сравнительно небольших, еще не расчищенных участках в люнете или на стене ниже уровня хоров.[1374] Причем в таком случае композиция Преображения оказывается представленной в каком-то усеченном и расчлененном виде: пророки Моисей и Илия должны быть изображены в западной арке, то есть отдельно от Христа и апостолов, фигуры которых должны быть даны в другой плоскости и в другом масштабе.

Совершенно очевидно, что подобное расположение композиции Преображения на остатках свободного пространства западной стены вокруг хоров исключает возможность видеть в ней образ главного престольного праздника, которому был посвящен весь храм. Таковым образом следует считать изображение Спаса Вседержителя, помещенное под куполом над алтарной аркой. Этот образ и его местоположение в храме полностью соответствуют данным Жития Евфросинии Полоцкой, согласно которому с помощью зодчего Иоанна преподобная возвела в основанном ей монастыре каменную церковь в честь Спаса Вседержителя. При этом храм, как мы видели, был посвящен новому церковному празднику Всемилостивейшего Спаса, учрежденному византийским императором Мануилом I Комнином, с которым полоцкая игуменья поддерживала личные связи.

Примечательно, что в древнерусских храмах середины XII в., действительно посвященных Преображению, такая сцена занимает центральное положение в храмовой росписи. Так, в Спасо-Преображенском соборе Мирожского монастыря во Пскове (построенном и расписанном примерно в одно и то же время с с Евфросиниевской церковью в Полоцке) сцена Преображения помещена сразу под куполом на восточной стене — в своде вимы над конхой апсиды, прямо над Деисусом, изображенным в самой конхе.[1375]

Помещение сцены Преображения в алтарной зоне или восточных компартиментах церковного интерьера, — по-видимому, одна из характерных черт не только Преображенских, но и других христианских храмов, сложившаяся еще в VI в.[1376] Так, Преображение представлено в мозаике конхи апсиды базилики Преображения Господня монастыря Св. Екатерины на Синае. Такое же положение она занимала в интерьерах других известных храмов VI в. — базилик Сайт Аполлинаре ин Классе в Равенне и церкви Св. Стефана в Неаполе (не сохранилась).[1377] На восточной стене над конхой Преображение располагалось в римских храмах VIII–IX вв. — в капелле Зенона церкви Санта Прасседе и базилике Свв. Нерея и Ахилия,[1378] а также в каппадокийских храмах X–XI вв. — церкви Иоанна Крестителя в Чавушине, Тавшанли Килисе близ Синассоса и др.[1379] Такое же расположение Преображения можно видеть в церкви Николы на Липне в Новгороде (1292–1299).[1380]

Другой тип размещения сцены Преображения во внутрихрамовой росписи представляет церковь Спаса на Нередице под Новгородом (1199). Здесь, как и в церкви Спасо-Евфросиниевского монастыря, Преображение написано на месте, не вполне соответствующем значению главного храмового образа, — в левой половине северной стены западного рукава над аркой, перекинутой от западной стены к северо-западному пилону.[1381] Тем не менее из сообщения Новгородской Первой летописи известно, что изначально церковь Спаса на Нередице была посвящена Преображению.[1382] Видимо, поэтому на западном фасаде храма, в плоской нише с округлым верхом, устроенной над главным входом, появилось еще одно изображение Преображения, выполненное в более позднее время, но, как считается, на старом грунте.[1383]

Таким образом, проведенный нами анализ показывает, что для атрибуции Евфросинии Полоцкой найденной в Новгороде печати со сценой Преображения нет никаких оснований.

Глава двадцать пятая Княгиня-монахиня Евфросиния и культ Преображения в Галицко-Волынской Руси

Эволюция эстетики и иконографии Преображения. — Изображение апостолов как датирующий признак. — Евфросиния Галицкая и культ Преображения в памятниках Холмской земли. — Спасо-Преображенские монастыри XIII в. в Галичине и на Волыни. — Древние иконы Преображения Христова из Галицкой земли. — Контакты Евфросинии Галицкой с Новгородом

конография Преображения, представленная весьма значительным числом памятников (мозаики, фрески, иконы, книжные миниатюры, произведения глиптики и сфрагистики), на протяжении веков претерпевала определенные изменения. В раннехристианской традиции фигура Христа в сцене Преображения изображалась в виде четырехконечного креста в медальоне, а апостолы — в виде агнцев (мозаика апсиды базилики Сант Аполлинаре ин Классе в Равенне, середина VI в.).[1384]

К этому же времени восходит более реалистическая трактовка образов Христа, пророков и апостолов (мозаика конхи апсиды базилики Преображения Господня монастыря Св. Екатерины на Синае). Пророки и апостолы изображены здесь на золотом фоне, в белых одеждах, а стоящий в центре композиции благословляющий Спаситель окружен сиянием славы — из овальной голубой мандорлы исходят лучи света. В дальнейшем синайская иконографическая схема будет лежать в основе всех образов Преображения в византийском и древнерусском искусстве.[1385]

Развитие иконографии Преображения испытывало влияние богословских споров о природе Фаворского света, особенно значительных в середине XIV в. между святителем Григорием Паламой и монахом Варлаамом Калабрийским и его сторонниками.[1386] В произведениях искусства, созданных после их окончания, ощутимы особый динамизм, пронизывающий всю композицию. Апостолы, ослепленные Божественным светом, изображались в резких ракурсах, падающими ниц, закрыв лицо руками (храмовая иконе начала XV в. из Спасо-Преображенского собора Переславля-Залесского, приписываемая кисти Феофана Грека).[1387]

Начало этой тенденции относят к описанию (экфрасису) мозаики «Преображение» из константинопольской церкви Святых Апостолов, составленному между 1199 и 1203 гг., сопровождавшемуся богословскими трактовками зрительных образов и смысла изображаемой сцены. Автор экфрасиса —

Месарит подробно описывает положение тел и душевное состояние испуганных Фаворским светом учеников Христа, павших ниц и закрывающих глаза руками перед возвышающимся над ними Господом, излучающим неземное сияние.[1389] В этом описании мозаики из не существующей ныне церкви (снесенной по приказу султана Мехмеда II в 1461 г.) Месарит многое домысливает за древнего художника и, по сути дела, формулирует собственный зрительный образ и богословское понимание Преображения. По мнению современных исследователей, Месарит проповедует новый идеал, к которому должны стремиться живописцы, украшающие стены христианских храмов, — это реалистическое или даже экспрессивно-реалистическое изображение человеческих чувств и переживаний, с помощью которого можно глубже передать смысл изображаемого события.[1390]

Эстетические идеи Месарита, культивировавшиеся при императорском дворе Ангелов, находят непосредственный отклик в произведениях византийского искусства: сцена Преображения, изначально статичная и симметричная, становится более динамичной. Идея Месарита о том, что ученики Христа не сами отпрянули в страхе, но были отброшены на землю Божественным Светом, в полной мере выразилась в палеологовской живописи, где Свет становится активной силой, вырываясь из мандорлы и отбрасывая апостолов на обрывистые склоны горы.[1391] Но и в более раннее время, прежде всего в работах столичных мастеров, созданных на рубеже XII–XIII вв., эти идеи уже нашли свое воплощение. К таковым можно отнести мозаичную икону «Преображение», ныне находящуюся в собрании Музея Лувра,[1392] а также уникальные произведения византийской глиптики — геммы с изображением композиции Преображения, вырезанные из гелиотропа и оникса, ныне находящиеся соответственно в Художественно-историческом музее в Вене и в Музеях Московского Кремля.[1393]

В иконографии Преображения важную роль играет изображение апостолов, и этот признак во многом является ключевым для датировки всего произведения. По расположению фигур апостолов Г. Милле и другие исследователи разделяют иконографию Преображения на два основных типа — византийский и ориентальный. Для последнего, представленного различными памятниками изобразительного искусства восточных провинций Византийской империи (главным образом Армении и Каппадокии), характерно изображение фигур апостолов в одинаковых позах: все они либо стоят на ногах, либо сидят, либо лежат на земле. Такая же черта свойственна и большинству изображений сцены Преображения, встречающихся на территории бывших западных провинций Византии (прежде всего в Италии).[1394]

Для константинопольского типа, напротив, характерно изображение апостолов в разных положениях относительно друг друга. Эта черта прослеживается уже в самых ранних произведениях, отразивших константинопольский тип иконографии Преображения, датируемых IX в.: миниатюрах из исполненного для императора Василия I между 880 и 886 гг. кодекса Григория Назианзина из Парижской национальной библиотеки (Paris. Gr. 510) и созданной ок. 850 г., вероятно, в Студитском монастыре Константинополя, Хлудовской Псалтыри (ГИМ. PC. 129д).[1395]

В произведениях IX–X вв. апостол Петр обычно изображается слева, стоящим на ногах, с характерным жестом руки, указывающим на то, что он о чем-то говорит. Апостол Иаков изображается с правой стороны, коленопреклоненным и защищающим глаза руками. Между ними помещается фигура апостола Иоанна, почти полностью распростертого на земле и отвернувшегося в сторону, чтобы защититься от нестерпимо яркого света.[1396] Такая иконографическая схема отражена в миниатюре Парижской рукописи Григория Назианзина, а также, вероятно, была представлена в мозаике «Преображение» константинопольской церкви Святых Апостолов, если судить по ее описанию Николаем Месаритом:

В XI–XII вв. происходят новые изменения в изображении апостолов в сцене Преображения. Самое значительное из них связано с расположением фигуры Петра, которого теперь начинают изображать стоящим на коленях, как это представлено на константинопольской мозаичной иконе, выполненной ок. 1200 г.[1398] Затем, в более поздних иконах, Петр и вовсе изображается павшим на землю вместе с остальными апостолами. Другой чертой в образах апостолов этого времени становится изображение их смотрящими в сторону от излучаемого Христом света и закрывающими глаза руками.[1399]

Именно такой иконографический тип, описанный Николаем Месаритом и характерный для константинопольской традиции в иконографии Преображения, мы можем видеть на новгородской печати Евфросинии. Апостолы здесь изображены стоящими на коленях, отвернувшимися в разные стороны от слепящего Фаворского света.

Этот тип передачи сцены Преображения наиболее часто встречается в произведениях византийского изобразительного искусства второй половины — конца XII вв. Помимо уже упомянутой нами мозаичной иконы из Лувра, созданной в Константинополе ок. 1200 г., он также представлен иконой «Преображение», происходящей из монастыря Ватопед на Афоне и хранящейся ныне в Государственном Эрмитаже. Эта небольшая по размерам икона, написанная на красном фоне, была частью темплона с изображениями двенадцати великих церковных праздников. Известна другая икона этого же темплона — «Воскрешение Лазаря», ныне хранящаяся в Музее византийской культуры в Афинах.[1400] Недавно обнаружены третья и четвертая части этого цикла — «Рождество Христово» из частной коллекции в Греции и «Тайная вечеря» (сцена, не характерная для подобных циклов), сохранившаяся в самом монастыре Ватопед. Сопоставление всех известных ныне икон ватопедского темплона позволяет уточнить их атрибуцию и датировку — весь цикл был создан, вероятно, одним и тем же мастером ко второй половине XII в.[1401]

Цикл Двенадцати праздников (Додекаортон) возникает в иконных программах византийских храмов в XI–XII вв., преимущественно на эпистилиях и в полиптихах. Второй половиной XII в. датируется хранящаяся ныне в монастыре Св. Екатерины на Синае трехчастная икона «Благовещение, Воскрешение Лазаря, Преображение», являющаяся в свою очередь частью тетраптиха с изображением двунадесятых праздников.[1402] К этому же времени относится еще один образ Преображения из монастыря Св. Екатерины, занимающий центральную часть эпистилия рядом с Деисусом и составляющий традиционную пару композиции «Воскрешение Лазаря».[1403]

Подчеркнуто вытянутые по горизонтали иконы, украшавшие верхние части алтарных преград, занимают особое место среди памятников византийской станковой живописи эпохи Комнинов. Эти алтарные преграды, называемые греками темплонами (τέμπλου), состояли из мраморных балюстрад, столбиков или колонок и архитравов — эпистилиев (έπιστύλιον), на которых обычно высекались полуфигуры святых. Чаще всего эти полуфигуры составляли Деисус. Расположенные на самом видном месте в церкви, они привлекали к себе общее внимание молящихся. В более бедных храмах алтарные преграды делались из дерева, и тогда то, что высекалось на мраморном архитраве, писалось красками на деревянном. Возможен был и другой вариант, когда деревянные иконы ставились на архитрав мраморной алтарной преграды. В подобных иконах, датируемых XI–XII вв., Деисус и евангельские сцены из праздничного цикла еще составляют один общий ряд; позднее, с превращением темплона в иконостас, Деисус и праздники отделяются друг от друга и размещаются в двух различных ярусах.[1404]

Из пинакотеки Синайского монастыря Св. Екатерины происходят фрагменты расписных эпистилиев, впервые опубликованных Г. и М. Сотириу. Длина этих эпистилиев достигала нескольких метров, а высота составляла лишь ок. 40 см. На одном из фрагментов написаны Вход в Иерусалим, Распятие и Сошествие во ад, на другом — Вознесение, Сошествие Св. Духа и Успение, на третьем — Деисус в рост в центре и Крещение, Преображение, Воскрешение Лазаря и Вход в Иерусалим по сторонам, на четвертом — Рождество Богоматери, Введение во храм, Благовещение, Рождество Христово и Сретение.[1405]

Особый интерес в связи с нашим исследованием представляет фрагмент эпистилия темплона со сценами Крещения, Преображения и Воскрешения Лазаря. Фигуры апостолов в сцене Крещения на этом темплоне представлены так же, как и на новгородской печати Евфросинии. Петр стоит на коленях, отвернувшись от Фаворского света, его голова и корпус развернуты влево от зрителя. Иоанн стоит на коленях, припав к земле руками и всем телом, его голова и корпус повернуты вправо, в сторону от света. Иаков стоит на коленях, его голова и тело повернуты влево. Фигура Иакова на печати Евфросинии из-за ограниченности площади рисунка изображена не полностью и скорее лишь намечена условными контурами, что затрудняет сравнение изображений во всех деталях.

Икона Преображение синайского темплона, обнаруживающая наибольшее сходство с изображением на новгородской печати, по мнению большинства специалистов, является произведением высокого художественного уровня и скорее всего была выполнена константинопольским, возможно, даже придворным мастером. Г. и М. Сотириу, К. Вейтцманн и В.Н. Лазарев датируют Преображение и другие части темплона поздним XII в.[1406]

Отказ от атрибуции Евфросинии Полоцкой найденной в Новгороде печати со сценой Преображения ставит перед нами новую задачу — отыскания возможной владелицы печати среди других русских княгинь с именем Евфросиния, живших примерно на полстолетия позднее полоцкой преподобной, имевших связи с византийским двором и поддерживавших культ Преображения.

Все названные признаки указывают только на одну возможную обладательницу печати. Едва ли мы ошибемся, если сочтем таковой Евфросинию Галицкую, «великую княгиню Романовую», дочь византийского императора Исаака II и жену галицко-волынского князя Романа Мстиславича.

Такая атрибуция легко объясняет отмеченные выше уникальные для Древней Руси сфрагистические, а также иконографические особенности новгородской печати.

Праздник Преображения в его новом эстетическом осмыслении, получившем распространение в период правления Ангелов в среде близких к византийскому двору писателей и художников и достигшем своего полного воплощения в произведениях искусства уже палеологовской эпохи, получил развитие и в Галицко-Волынской Руси, где его можно связывать как раз с деятельностью княгини Евфросинии.

Как уже отмечалось, действовавший еще в XV в. храм «Святого Спаса от Столпа», устроенный в Столпьевской башне близ Холма,[1407] которую с большой вероятностью можно связывать с монастырем-резиденцией Галицко-Волынской княгини Евфросинии, вдовы Романа Мстиславича, был посвящен Преображению Господню.[1408] Единый комплекс со Столпьевской башней, по-видимому, образует небольшая каменная Спасо-Преображенская церковь, расположенная неподалеку, в соседнем селе Спас (ныне Подгуже).[1409] Сооруженная, по новейшим данным, в середине XIII в., церковь неоднократно перестраивалась (последний раз в 1920-х гг.) и ныне является католическим костелом. Очевидно, храм в селе Спас и башня в Столпье входили в состав древнего Спасо-Столпьевского монастыря.[1410]

Этот монастырь, согласно местному преданию, записанному холмским униатским епископом Яковом Сушей (1610–1687, епископ в 1652–1685), был основан будто бы еще Владимиром Святославичем в конце X в., пожертвовавшим монастырю икону Спасителя.[1411] В актовых книгах Холмского гродского суда середины — второй половины XVI в., хранящихся ныне в Государственном архиве города Люблина (Польша), имеется обширный комплекс свидетельств об имуществе, хозяйственной деятельности и служителях Столпьевского монастыря (monaster Stolpensis, Spaski monasterii Stolpenski), здесь также упоминается православный храм в селе Столпье, уничижительно именуемый польскими католиками «синагогой».[1412]

После Брестской церковной унии 1596 г. Спасо-Столпьевский монастырь стал приходить в упадок, и в 1639 г. его земли и имущество холмским униатским епископом Мефодием Терлецким (1627–1649) были отданы униатскому монашескому ордену василиан (основанному в 1617 г. ордену Святой Троицы, впоследствии называемому орденом василиан Святого Иосафата).[1413] В период Освободительной войны под предводительством Богдана Хмельницкого Столпьевская обитель на некоторое время перешла в управление православных — киевского митрополита Сильвестра Коссова (1647–1657) и холмского епископа Дионисия Балабана (киевский митрополит в 1657–1663). В это же время в монастыре находилась и главная христианская святыня Юго-Западной Руси — чудотворная икона Холмской Божией Матерн.[1414]

В соседнем с Холмом городе Люблине, ставшем новым политическим центром округи, а с 1474 г. столицей Люблинского воеводства, к которому отошел и пришедший в упадок Холм, известна древняя Спасо-Преображенская церковь, первое упоминание о которой относится к 1447 г.: в этом году обветшавший от времени храм был обновлен киевской княжной Марией Ивановной. Впервые же церковь в честь Преображения появилась здесь, по-видимому, еще во второй половине XIII в.[1415]

Преображенская церковь в течение нескольких веков была главным оплотом православия в Люблине. При церкви возникло православное братство, утвержденное антиохийским патриархом Иоакимом в 1586 г., права которого впоследствии были подтверждены константинопольским патриархом Иеремией и киевским митрополитом Михаилом Рагозой. При церкви действовали монастырь, школа и богадельня, членами Преображенского братства были многие видные представители православной знати. В XVII в. Преображенской церкви в Люблине оказывали покровительство киевский митрополит Петр Могила, гетман Богдан Хмельницкий и царь Алексей Михайлович.[1416]

Еще один Спасский монастырь располагался в селе Спас, в 5 км от города Старый Самбор (Львовская область). Монастырь существовал несколько столетий и был упразднен австрийскими властями в конце XVIII в.[1417] В 1816 г. был разобран главный храм монастыря — Спасо-Преображенский собор, начало строительства которого, согласно одной из грамот князя Льва Даниловича, относится к 1292 г.[1418] Эту дату подтверждала и надпись на камне, находившемся над боковым входом в храм, высеченная при возобновлении его росписи в XVI в.[1419]

Перемышльский епископ Онуфрий Шумлянский (1746–1762) в реляции от 23 января 1761 г. о состоянии своей епархии сообщает, что князь Лев Данилович не только возвел новую каменную Спасскую церковь на месте старой деревянной, но и, заручившись поддержкой галицкого митрополита и перемышльского епископа, преобразовал ее в главный кафедральный храм Самборской епархии, а новопоставленному самборскому епископу Евфимию пожаловал два села — Созань и Страшевичи.[1420]

Со Спасским монастырем под Самбором связано существование особой Самборской епархии, отделившейся от Перемышльской, вероятно, в середине XIII в. Известны имена по меньшей мере трех самборских епископов середины — второй половины XIII в., местом пребывания которых был Спасский монастырь. Затем, в XIV в., особая Самборская епархия была упразднена, а ее храмы и монастыри присоединены к Перемышльской, отчего перемышльские владыки получили двойной титул — епископов Перемышльских и Самборских.[1421]

В XVI–XVII вв. Спасский монастырь служил зимней резиденцией перемышльских владык. В XVII в. он также стал ареной борьбы между православными и униатскими епископами. В ходе ожесточенных столкновений между ними погибла большая часть документов и других памятников, относившихся к истории монастыря.[1422] Тем не менее сохранилось достаточно доказательств того, что на протяжении XIII–XVIII вв. Спасо-Самборский монастырь оставался крупнейшим культурным центром западноукраинских земель: здесь сложились своя иконописная школа и скриптории.[1423]

Во второй половине XVI в. монастырь стал одним из центров религиозной полемики и реформационного движения феодосиан-антитринитариев, имевшего значение для всей православной церкви. Ок. 1567 г. сюда прибыл из Витебска дьякон Козьма (Андрей) Колодынский, примкнувший к последователям Феодосия Косого. Для подкрепления своей проповеди фактами из древней истории дьякон Козьма сочинил так называемое «Письмо половца Ивана Смеры к великому князю Владимиру Святому», написанное будто бы в 990 г. в Александрии, где «половец, врач, ученый, достойный человек» Смера оказался по воле киевского князя Владимира Святославича для «ознакомления с христианскою церковью в Греции». Письмо, найденное будто бы на двенадцати медных досках, хранившихся в Спасо-Самборском монастыре, содержало критику греческой веры в духе антитринитариев и предостережение князю Владимиру не принимать ее. Мастерски выполненная подделка имела в свое время шумный успех и стала важнейшим аргументом в проповеди антитринитариев не только в православной, но и в католической среде.[1424]

Со Спасо-Столпьевским монастырем Спасский монастырь под Старым Самбором сближает наличие недалеко от монастырской церкви отдельно стоящей каменной башни, следы которой были открыты во время археологических раскопок 1978 г. Стены квадратной в плане башни, сложенные из колотого местного камня-плитняка, сохранились на высоту до 1 м; общая высота башни, по мнению М.Ф. Рожко, могла достигать 18 м. По своим архитектурным особенностям новооткрытая башня относится к типу «столпов», распространенных на западноволынских землях и является единственным известным ныне памятником такого рода на территории Галичины.[1425]

Оба Спасских монастыря Галицко-Волынской Руси — под Самбором и в Столпье — были основаны примерно в одно и то же время, в первой половине XIII в., и в равной мере пользовались особым вниманием и покровительством галицко-волынских князей — прямых потомков Романа Мстиславича и его второй жены Евфросинии. Особое покровительство Спасскому монастырю под Самбором оказывал перемышльский, Холмский и галицкий князь Лев Данилович (1264 — ок. 1301), построивший в нем каменные храм и башню-«столп». Церковный историк и писатель второй половины XVIII в., монах-василианин Игнатий Стебельский (? — ок. 1805) приводит предание, согласно которому после смерти своей жены Констанции Лев Данилович принял монашеский постриг и удалился в Спасо-Самборский монастырь, где провел последние годы жизни.[1426] По другой версии, князь-инок скончался и был похоронен в основанном им же неподалеку Свято-Онуфриевском монастыре (село Лавров Старосамборского района Львовской области).[1427]

Приведенными здесь примерами список Преображенских монастырей, появившихся на территории Галицкой и Волынской земель в XIII в., не исчерпывается. Можно говорить о какой-то целенаправленной деятельности галицко-волынских князей по возведению таких монастырей в различных частях подвластной им территории.[1428]

Еще один древний Преображенский монастырь существовал на северо-восточной границе Галицкой земли, в окрестностях современного поселка Подкамень Бродовского района Львовской области. Селение Подкамень и расположенная рядом с ним обитель известны по достоверным письменным источникам с середины XV в., когда были построены каменный замок и католический костел ордена доминиканцев. Однако есть сведения, позволяющие заключить, что монастырь существовал здесь уже в середине XIII в. Во время нападения татар в 1519 г. городок и монастырь были сожжены. Возрождению монастыря способствовали монахи-доминиканцы, обосновавшиеся здесь в начале XVII в. На протяжении XVII–XVIII вв. сформировался сохранившийся до наших дней монастырский ансамбль. В годы Первой и Второй мировых войн здания монастыря значительно пострадали. В советское время обитель была закрыта, и на ее территории разместилась психиатрическая лечебница. В 1990-е гг. часть монастырских зданий была возвращена церкви. Ныне в них действует монастырь Происхождения Древа Креста Господня Студитского устава Украинской Греко-Католической церкви.[1429]

Монастырь располагается на значительном возвышении — примерно на 200 м выше центра современного поселка. Его территорию защищают высокие каменные стены (высотой до 4 м и до 2 м толщиной) и мощные угловые круглые башни. Сохранился главный монастырский храм — Вознесенский костел, строившийся в 1612–1695 гг. В 1708 г. к его основному объему была пристроена башня, для которой через пять лет мастер А. Загайский изготовил часы. Фасады храма богато украшены скульптурными и архитектурными деталями. Богатое декоративное оформление интерьера, в настоящее время представленное только фресковыми росписями, сложилось на протяжении XVIII–XIX вв. В комплекс монастыря, занимающего площадь ок. 10 га, входят также часовня Параскевы Пятницы, колокольня, различные жилые и административно-хозяйственные постройки, хранящие черты различных архитектурных стилей и следы неоднократных перестроек.[1430]

С северной стороны к территории монастыря примыкает значительных размеров скала, именуемая Камень. На ее вершине оборудована искусно выровненная и дополнительно укрепленная с помощью специальных деревянных конструкций площадка. Здесь обнаружены остатки древнего храма и несколько захоронений, вырезанных в горной породе. Благодаря своим крутым, почти отвесным склонам скала Камень образовывала своего рода природный «столп» — некое подобие грандиозной каменной башни, увенчанной храмом, к которому вел специально оборудованный подъем.[1431]

Местные предания сохранили память о древнем православном монастыре, существовавшем под Камнем задолго до основания католического доминиканского монастыря и замка Подкамень, ставшего впоследствии городом.[1432] Есть также сведения о том, что этот древний монастырь, основанный во времена княжения Даниила Галицкого, был изначально посвящен Преображению Христа.[1433]

Древний Преображенский монастырь существовал также во Владимире-Волынском. Он располагался примерно в ста метрах к северо-западу от главного храма Владимира — кафедрального Успенского собора. Первое упоминание о монастыре относится к 1508 г.; сохранилось еще несколько свидетельств о нем в источниках XVI–XVII вв. Из этих известий явствует, что Преображенская обитель была одной из главных в городе, обладала значительными доходами и недвижимым имуществом. Об особом статусе монастыря может свидетельствовать и тот факт, что он находился в непосредственном ведении польских королей. Последние несколько раз передавали монастырь и его земли во владение своих служилых людей — сначала князей Сангушков, а затем дворян Оранских. В 1597 г. монастырь был обращен в унию, после чего пришел в упадок. До второй половины XVIII в. во Владимире-Волынском еще оставалась Спасская церковь, стоявшая на месте бывшего монастыря.[1434]

К сожалению, археологических следов существования Преображенского монастыря во Владимире-Волынском не выявлено. Место, где он располагался, находится ныне под плотной городской застройкой позднейшего времени. До 1930-х гг. еще сохранялись остатки древнего монастырского кладбища, ныне полностью застроенного. Время основания монастыря определить не удается.[1435]

К 1429 г. относится дошедшее до нас описание монастыря Св. Спаса в Красном (или на Чернчицах) под Луцком, составленное Луцким епископом Алексеем;[1436] монастырь упоминается также в документах XVI–XVII вв.[1437] Поиски его следов ведутся с конца XIX в. Наиболее вероятным местом расположения Спасского Красносельского монастыря ныне считается островное городище в бывшем с. Чернчицы. На месте, где до 1983 г. стояла деревянная церковь второй половины XVIII в., найдены остатки брускового кирпича XIII–XIV вв.[1438]

Очевидно, из Старосамборского Спасского монастыря происходит одна из наиболее ранних среди сохранившихся до нашего времени древнерусских икон, посвященных Преображению Господню на горе Фавор. Это — датируемая началом XIV в. (а иногда даже концом XIII в.) икона «Преображение Христа» из церкви Рождества Богородицы села Бусовыско Старосамборского района Львовской области, ныне хранящаяся в собрании Львовского национального музея.[1439]

После упразднения монастыря австрийским правительством перемышльский епископ распорядился распределить имущество монастыря — иконы, литургические сосуды и др. — по храмам окрестных сел. Так главная храмовая икона Спасо-Преображенского монастыря «Преображение Христа» оказалась в церкви одного из ближайших сел, некогда принадлежавших монастырю.[1440]

По своим художественным особенностям эта икона заметно выделяется среди произведений искусства Галицко-Волынской Руси. Для стилистики ее письма характерна уникальная в своем роде трактовка широкими охристо-зелеными мазками трех вершин горы Фавор и богатый цветной ковер растительности у ее подножия. Отмеченные особенности иконы, по мнению В.С. Александровича, находят соответствия в кругу памятников византийского искусства из коллекции монастыря Св. Екатерины на Синае, в частности с одной из хранящихся здесь икон «Преображение» начала XIII в.[1441]

Датировка иконы затруднена ввиду некоторых стилистических различий в написании ее верхней и нижней частей, что приводит исследователей к выводу о возможном перерыве в написании отдельных композиций иконы, созданных разными мастерами, работавшими друг после друга.[1442] Как отмечает патриарх Димитрий (Ярема), видный исследователь западноукраинской иконописи, характер написания мандорлы Христа и ее лучей сближают икону из с. Бусовыско с миниатюрой греческого Евангелия из Парижской национальной библиотеки, изображающей сцену Преображения и датируемой концом XIII в.; остроконечные скалы Фаворской горы находят параллель с фресковым изображением Лестницы Иакова и борьбы его с ангелом в церкви Св. Климента в Охриде, датируемым 1295 г.; фигура пророка Моисея напоминает образ апостола Иоанна на византийской иконе «Снятие Спасителя с Креста» (XIII в.) из собрания А. Стокле в Брюсселе. На основании отмеченных параллелей патриарх Димитрий датирует икону из с. Бусовыско последней четвертью XIII — началом XIV в. и считает ее возможным заказчиком князя Льва Даниловича.[1443]

Заметим, что икона «Преображение Христа» из с. Бусовыско — не единственная среди древних Преображенских икон Галицкой земли. Более подвержена влиянию эстетики исихазма другая икона «Преображение», происходящая из церкви Св. Георгия в с. Вильшаницы под Львовом и датируемая концом XIV в.[1444] Эту икону, также хранящуюся ныне в Львовском национальном музее, по праву относят к наиболее выдающимся произведениям перемышльской иконописной школы конца XIV — начала XV вв.[1445]

Началом XV в. датируется икона «Преображение Господне» из с. Жогатин (в западной части бывшего Добромильского повета Львовского воеводства; ныне — гмина Бирча Перемышльского повета Подкарпатского воеводства Польши). Ее размеры (110×79 см) указывают, что это была храмовая икона. Но поскольку в Жогатине и его окрестностях храмов в честь Преображения не было, остается предложить, что эта икона происходила из Преображенского монастыря в с. Монастырце возли Лиско, закрытого австрийскими властями в 1784 г.[1446]

Известны еще три иконы Преображения XV в., которые ввиду их значительных размеров также должны быть отнесены к числу престольных храмовых икон. Одна из них ныне находится в Национальном музее во Львове, две других — в Историческом музее г. Санок (Польша). Иконы обнаруживают некоторое стилистическое сходство между собой, а также близость к композиции фрески Преображения Троицкого костела в Люблине (1418).[1447]

Возвращаясь к атрибуции найденной в Новгороде печати Евфросинии со сценой Преображения, отметим еще одно несомненное преимущество Галицко-Волынской княгини Евфросинии в качестве ее возможной владелицы перед Евфросинией Полоцкой.

В отличие от полоцкой преподобной, Евфросиния Галицкая имела все основания для непосредственных контактов с Новгородом и правившими там князьями. Ее муж, Роман Мстиславич, сам был новгородским князем, оставив по себе добрую память в Новгороде, благодаря громкой победе над суздальцами, одержанной новгородцами в его правление.[1448] Судя по сообщению Галицко-Волынской летописи, в XIII в. во Владимире-Волынском среди нескольких колоний иностранцев — немцев, генуэзцев, евреев — существовало особое поселение (улица или квартал) новгородцев.[1449]

Кроме того, в нашем распоряжении есть сведения о прямых контактах Евфросинии с новгородским князем Мстиславом Мстиславичем Удалым (Удатным), ставшим со временем галицким князем. Очевидно, не без стараний княгини Евфросинии, любыми способами добивавшейся восстановления своей власти в Галиче, Мстислав Удалой покинул Новгород и вступил в борьбу за галицкий стол.[1450] Союз между ним и Романовичами был скреплен династическим браком: юный Даниил Романович женился на дочери Мстислава Анне.[1451]

Этим событиям, разумеется, должна была предшествовать дипломатическая переписка, которую Галицко-Волынская княгиня вела с Мстиславом Удалым, когда тот еще княжил в Новгороде, информируя его о положении в Галиче и призывая помочь освободить Галичину от власти венгров.

Следы переписки Евфросинии с Мстиславом нашли отражение в сфрагистике.

Помимо найденной в 1968 г. на Городище печати Евфросинии, из Новгорода происходят еще две древнерусские свинцовые печати, владелицей которых также была княгиня Евфросиния. Одна из них была найдена в 1977 г., а другая — куплена в 1995 г.[1452] Как и печать 1968 г., новые печати происходят с территории Городища — резиденции новгородских князей, и, следовательно, эти буллы скрепляли послания, предназначавшиеся новгородскому князю.

К сожалению, обе вновь найденные печати, принадлежавшие княгине Евфросинии, сохранились лишь в виде обломков. Наибольший интерес представляет печать, купленная в 1995 г. (Янин, Гайдуков. № 121е), чрезвычайно похожая на буллу, найденную в 1968 г., но оттиснутая другими матрицами. На ее лицевой стороне сохранился фрагмент изображения св. Евфросинии, справа от которого — надпись, содержащая вторую часть ее имени: — CINIA; на оборотной стороне печати видна левая половина сцены Преображения и начальная часть надписи «метаморфосис»: МЕТА-.

Печать, найденная в 1977 г. (Янин, Гайдуков. № 121ж), содержит фрагмент поясного изображения Христа (оборотная сторона). Впрочем, с атрибуцией этой печати не все ясно. В одном месте своего Свода В.Л. Янин и П.Г. Гайдуков указывают, что печать № 121ж «содержит поясное изображение Христа», и такое изображение позволяет авторам атрибутировать ее Евфросинии Полоцкой, поскольку образ Христа на личной печати «вполне соответствует известным связям Евфросинии с полоцким Спас-Преображенским монастырем».[1453] Однако в другом месте авторы Свода на оборотной стороне той же самой печати усматривают «погрудное изображение святой мученицы» (без указания, какой именно).[1454]

Как уже отмечалось, изображение Христа на древнерусских печатях — явление совершенно нетипичное. Однако такое изображение (в различных вариантах) чрезвычайно часто встречается на памятниках византийской сфрагистики. Образ Христа становится неотъемлемым атрибутом печатей византийских императоров XI–XIV вв.[1455]

Несколько иную картину демонстрируют печати византийских императриц. На их буллах, особенно периода Никейской империи и восстановленной Византийской империи эпохи Палеологов, наряду с образами Христа часто встречаются изображения Богородицы.[1456] Однако на женских императорских печатях Византии времен Комнинов и Ангелов преобладают именно изображения Христа. Одиночная фигура Христа, изображенного в рост, анфас, в хитоне и гиматий, представлена, например, на моливдовуле императрицы Евфросинии Дукини Каматиры, супруги Алексея III, хранящейся ныне в собрании Государственного Эрмитажа.[1457]

Именно императрица Евфросиния, как мы видели, должна была сыграть решающую роль в судьбе племянницы своего мужа, будущей Галицко-Волынской княгини. По прибытии на Русь Евфросиния Галицкая, рано овдовевшая после гибели Романа Мстиславича, ввиду малолетства своих сыновей не менее чем на десятилетие приняла в собственные руки княжескую власть в Галиче и на Волыни, ведя неравную борьбу с многочисленными внутренними и внешними врагами. Активная политическая деятельность Галицко-Волынской княгини Евфросинии, а также ее высокое византийское происхождение и нашли, на наш взгляд, отражение в небывалых прежде на Руси памятниках сфрагистики, более соответствующих византийской имперской традиции.

Найденные в Новгороде печати Евфросинии с изображениями Христа и сцены Преображения, как нам представляется, следует атрибутировать Евфросинии Галицкой и датировать временем новгородского княжения Мстислава Удалого: первой половиной — серединой второго десятилетия XIII в.

Глава двадцать шестая Евфросиния Галицкая и Анна Далассина: образы правительницы-монахини в сфрагистике, произведениях литературы и искусства

Сцена Преображения на византийских печатях — Тема Преображения в византийском искусстве времен Анны Далассины — Образы правительницы-монахини в Галицко-Волынской летописи и «Алексиаде» Анны Комнины — Церковь Иоакима и Анны во Владимире-Волынском и монашеское имя «великой княгини Романовой» — Галицкая икона «Собор Иоакима и Анны»: происхождение и атрибуция — Почитание Анны Далассины у Комнинов и Ангелов

ыше уже отмечалось, что найденные в Новгороде печати Евфросинии с изображением на обороте сцены Преображения не имеют аналогов в древнерусской сфрагистике. Подобные изображения чрезвычайно редко встречаются и на византийских печатях. Эта особенная и даже исключительная черта, как кажется, может иметь значение важного атрибутирующего признака и способствовать выяснению некоторых новых обстоятельств, устанавливающих и характеризующих личность владелицы печатей.

Можно говорить лишь о нескольких известных ныне случаях использования образа Преображения в византийской сигиллографии, что отчасти объясняется техническими трудностями, связанными с исполнением многофигурных сцен на миниатюрной пластинке-матрице, требующим высочайшего мастерства от резчика. Но дело, по-видимому, не только в этом. Среди встречающихся на византийских и древнерусских печатях многофигурных композиций, иллюстрирующих евангельские праздники, Преображение остается едва ли не самой редкой.[1458]

Известна, к примеру, печать Фаворского архиепископа Иоанна, на аверсе которой помещена сцена Преображения. В центре композиции расположена фигура Христа, по сторонам от него — пророки Моисей и Илия, обращенные к Христу; в нижнем уровне с трудом различаются очертания фигур апостолов: Петр и Иаков изображены по сторонам с поднятыми руками, в центре — павший ниц Иоанн. Поскольку об основании и истории епархии, центром которой был монастырь на горе Фавор, известно очень мало, датировка печати весьма затруднительна, условно ее относят к XII в.[1459]

Трудно сказать, использовал ли подобные печати еще кто-нибудь из Фаворских архиереев — греческих или латинских, появившихся здесь в XII в.

За всю историю Византии встречаются лишь два случая, когда сцена Преображения появляется на печатях, принадлежавших светским лицам. Лишь один из них подтверждается реально сохранившимися печатями. Оба случая относятся к одному и тому же времени — концу XI — началу XII вв. — и связаны с членами одной семьи.

Особого внимания заслуживает тот факт, что изображение сцены Преображения использовала на своих печатях Анна Далассина — одна из самых знаменитых правительниц Византийской империи. Анна была матерью императора Алексея I Комнина (1081–1118) и отличалась выдающимися политическими талантами и властолюбием. После воцарения сына она стала полновластной правительницей, получив особый титул «матери-императрицы».[1460]

Сохранилось значительное количество печатей различного вида, принадлежавших Анне Далассине в разные периоды ее жизни, часть из которых ныне хранится в Государственном Эрмитаже.[1461] После смерти в 1167 г. своего мужа, куропалата и великого доместика Иоанна Комнина, брата императора Исаака I Комнина (1057–1059), Анна приняла монашество, однако не прекратила своего участия в политических делах. Не слагая с себя монашеского сана, она после воцарения сына Алексея переселилась в императорский дворец, сосредоточив в своих руках неограниченную власть, а в отсутствие сына, по его особому распоряжению, официально исполняла обязанности правительницы империи. Этот особый в византийской практике статус монахини-императрицы отразился в титуле Анны, выбитом на ее печатях: «Господи, защити Анну Далассину, монахиню, мать императора» или «Богородица, помоги рабе Своей Анне Далассине, монахине, матери императора».[1462]

Печати с подобными легендами Анна Далассина использовала специально в правительственных целях и на официальных документах, в отличие от своих печатей более раннего периода, предназначавшихся для использования в частных делах.[1463] На официальных документах империи Анна также использовала особую личную печать с изображением двух евангельских сцен — Преображения и Успения. Ее использование было санкционировано специальным хрисовулом императора Алексея I. Текст этого документа приводит в своих записках Анна Комнина, внучка Анны Далассины:

В данном сообщении засвидетельствован единственный в византийской сфрагистике случай использования на одной печати изображений сразу двух евангельских сюжетов, помещенных, вероятно, на ее лицевой и оборотной сторонах. По мнению Н. Икономидиса, использование на печатях столь сложных в техническом отношении изображений сцен, как Преображение и Успение, само по себе являлось способом идентификации и удостоверения личности владельца.[1465]

К сожалению, печатей Анны Далассины с изображением сцены Преображения не сохранилось. До наших дней, тем не менее, дошел один официальный документ, составленный логофетом Сергием Гексамилитом и датированный июлем 1082 г., на котором уцелела восковая печать Анны с изображением сцены Успения.[1466] Известны и другие печати Анны Далассины с изображением сцены Успения Богородицы.[1467] Однако состояние этих печатей сегодня не позволяет проследить сохранившиеся на них изображения в деталях.

Ко временам Анны Далассины относится еще один случай использования образа Преображения на печатях ее ближайшими потомками. Сохранилось несколько экземпляров печати со сценой Преображения на лицевой стороне и круговой надписью на обороте: «Господи, помоги рабу Своему Иоанну Комнину, дуке Диррахия, сыну севастократора».[1468] Диррахий (ныне — Дуррес в Албании) был главным городом фемы Диррахия, представлявшей собой византийский анклав на северо-западе Балканского полуострова, сообщавшийся с метрополией исключительно морем. В подобные пограничные области при Комнинах назначались дуки (военные наместники). По мнению исследователей, печать принадлежала внуку Анны Далассины, сыну севастократора Исаака Комнина и племяннику императора Алексея I, исполнявшему должность правителя Диррахия в конце XI — начале XII вв.[1469]

Во времена Анны Далассины, в середине — второй половине XI в., при императорском дворе вообще заметно значительное оживление интереса к идеалам и образам Преображения, сравнимое с тем, какое мы наблюдали при дворе Ангелов в конце XII в.

Тема Преображения в византийском монументальном искусстве после периода иконоборчества некоторое время развивалась преимущественно в восточных провинциях империи. Она широко представлена во фресковых росписях X–XI вв. каппадокийских наскальных храмов, ныне входящих в комплекс Национального парка «Гёреме и скалы Каппадокии» в Турции (илы Невшехир, Кайсери, Аксарай и Нигде). Древние христианские посвящения этих храмов в большинстве случаев забыты, и в настоящее время они носят причудливые названия, данные местным турецким населением. Сцены Преображения сохранились в Токалы Килисе («Церковь с Пряжкой») (XI в.), в церкви Св. Иоанна в долине Гюлли-Дере (X в.), в церкви Эль Назаре (X в.), в Кара-Баш Килисе («Церковь Черных Голов») в долине Соганлы (XI в.), в безымянной капелле № 6 (X в.).[1470]

Особый интерес представляет богатый фресковый ансамбль церкви Иоанна Крестителя в селении Чавушин, также входящем в состав Национального парка Гёреме. Этот вырубленный в скале храм имеет и второе название — церковь Никифора Фоки, так как сооружен и расписан он был в правление этого императора и, по-видимому, пользовался его особым покровительством. Среди росписей церкви в Чавушине сохранилось еще одно изображение сцены Преображения на горе Фавор.[1471]

Благодаря успешной восточной политике императоров Никифора II Фоки (963–969), Иоанна I Цимисхия (969–976) и Василия II (976–1025), были отвоеваны у арабов и вновь стали византийскими провинциями Киликия, Палестина, Сирия, Финикия, Месопотамия. Ивирия и Армения.[1472] Расширение территории империи на восток сопровождалось привлечением на военную и гражданскую службу местной христианской знати, многие представители которой в скором времени вошли в состав высшей византийской элиты.[1473]

Восточная знать, в свою очередь, способствовала распространению и усилению роли в империи тех культов, которые традиционно были связаны с христианским Востоком. В этой связи следует учитывать восточное происхождение Далассинов, получивших во второй половине XI в. высшую власть в империи. Далассины были выходцами из Далассы / Талассы — местности (или города) на Евфрате. В империи этот род известен с конца X в. Большинство современных исследователей склоняется к выводу, что Далассины имеют скорее всего армянское происхождение.[1474]

В армянской церкви Преображение относится к числу наиболее древних и почитаемых праздников, а священная гора Фавор является местом постоянного паломничества: поселение армянских монахов существовало здесь несколько столетий.[1475]

Основанный же императрицей Еленой греческий монастырь на горе Фавор после арабского завоевания был покинут монахами и через некоторое время превратился в руины. Лишь в IX в. здесь появился греческий епископ, совершавший ежегодную литургию среди монастырских развалин. В XII в. при поддержке крестоносцев монахами Клюнийской конгрегации (ветвь бенедиктинцев) на горе Фавор был возведен новый католический монастырь, ставший резиденцией архиепископа, подчинявшегося латинскому патриарху Иерусалима.[1476]

Под влиянием выходцев с востока, ставших правителями империи, в середине — второй половине XI в. образ Преображения Господня на горе Фавор начинает входить в иконографическую программу храмов, возводимых византийскими императорами на территории самой Греции и в том числе в Константинополе.

Выдающимся памятником византийского искусства середины XI в. является мозаичный ансамбль кафоликона (главного храма) монастыря Неа Мони («Новый монастырь») на острове Хиос. В нишах и тромпах наоса и во внутреннем нарфике кафоликона располагается праздничный цикл, дополненный несколькими сценами Страстей Господних. Он включает в себя Благовещение, Рождество Христово (погибло), Сретение, Крещение, Преображение и др. Предание связывает основание монастыря с императором Константином IX Мономахом и его женой и сестрой — императрицами Зоей и Феодорой, откуда следует, что мозаики были исполнены между 1042 и 1056 гг.[1477]

По одной из версий, род Мономахов, как и род Далассинов, также имеет восточное (армянское?) происхождение. Во всяком случае, историк и царедворец середины — второй половины XI в. Михаил Пселл сообщает, что Константин Мономах «происходит из знаменитой местности Даласа», то есть из того самого места, откуда происходили и Далассины.[1478]

Еще одна мозаичная композиция Преображение украшает кафоликон монастыря Дафни под Афинами. Существующий с конца VI в., этот монастырь получил особое покровительство императора Алексея I Комнина и был фактически заново отстроен им во второй половине — конце XI в. Тогда же был возведен и главный монастырский храм Успения Богородицы, украшенный многочисленными мозаиками, выполненными константинопольскими мастерами на рубеже XI–XII вв.[1479]

Мы не знаем, принимала ли участие в деятельности императора Алексея по устроению этого монастыря его мать Анна Далассина. Однако можно с уверенностью говорить, что сцена Преображения должна была входить в иконографическую программу росписи главного храма основанного ею в Константинополе монастыря Христа Всевидящего (Пантепопта). От монастырского комплекса уцелела только главная церковь, построенная не позднее 1087 г. Внутреннее убранство и росписи храма, переоборудованного турецкими властями в медресе, полностью утрачены.[1480]

По счастью, до нашего времени сохранилось несколько образов Христа Пантепопта поздневизантийского времени. Все они так или иначе должны были восходить к храмовой иконе (или иконам) монастыря, основанного Анной Далассиной. Одна из икон этого весьма редкого в иконографии Христа типа находится ныне в собрании Музея Метрополитен в Нью-Йорке. Это — датируемая второй половиной XIV в. резная икона, изображающая Спасителя сидящим на престоле с открытым Евангелием в руках. Его образ, расположенный в среднике иконы, окружают со всех сторон клейма с резными изображениями святых и праведников, а также двенадцать табличек с изображениями главных церковных праздников. Одна из сцен праздничного ряда представляет Преображение Господне на горе Фавор.[1481]

С Анной Далассиной Евфросинию Галицкую сближает не только использование уникального в древнерусской и византийской императорской сфрагистике образа Преображения как личного знака, применяемого для удостоверения официальных документов. Став Галицко-Волынской княгиней, Евфросиния и ее ближайшие потомки также активно способствовали распространению культа Преображения на подвластных им землях, что, как мы видели, нашло свое выражение в масштабном церковно-монастырском строительстве и посвящениях вновь возводимых храмов, а также в сохранившихся памятниках западноукраинской иконописи.

Великая княгиня Евфросиния, несомненно, была выдающимся политическим деятелем своего времени и, насколько можно судить, играла при своем сыне Данииле Романовиче примерно такую же роль, что и Анна Далассина при своем сыне, императоре Алексее I. Галицко-волынский князь Даниил, как кажется, мог бы полностью присоединиться к словам византийского императора Алексея, писавшего о своей матери:

Особым хрисовулом император Алексей I закрепил за своей матерью фактически неограниченные властные полномочия, сопоставимые с его собственной властью:

У нас нет возможности для детального сравнения объема и характера властных полномочий этих двух правительниц, действовавших от имени своих сыновей. Ясно, однако, что княгиня Евфросиния, как и Анна Далассина, не желала ограничиваться скромной ролью опекуна своих детей, стремясь быть полновластной правительницей Галицко-Волынской Руси. Ее чрезмерные властные амбиции вызывали сильное недовольство в Галиче, жители которого всячески стремились избавиться от честолюбивой гречанки, обвиняя в том, что она «хотяща бо княжити сама».[1484]

Как и Анна Далассина, Евфросиния Галицкая через некоторое время после смерти своего мужа, князя Романа, приняла монашество, о чем прямо свидетельствует Галицко-Волынская летопись.[1485] Точная дата этого события неизвестна, обычно его относят к 1219 или началу 1220 г.[1486]

Однако уход в монастырь отнюдь не означал для Евфросинии прекращения политической деятельности. Подобно византийской монахине-императрице Анне Далассине, галицкая княгиня-монахиня продолжала играть видную роль не только во внутриполитических, но и в международных делах, принимая послов иностранных государств. Из сообщения летописи известно, что к «великой княгине Романовой» направляли своих послов литовские князья с предложением мира:

Как видим, сыновья великой княгини Даниил и Василько также фигурируют в этом сообщении, однако упоминаются после своей матери.

Известие о литовском посольстве помещено в летописи под 6723 (1215) г. В действительности оно должно было произойти позднее — в 1219 или 1220 гг.[1488] В это время сыновья Евфросинии уже достигли совершеннолетия, а старший сын Даниил был женат. Сама же княгиня Евфросиния принимала литовское посольство, занимаясь делами войны и мира, уже будучи монахиней. Известие о том, что «великая княгини Романовая восприимши мнискии чинъ» помещено в летописи под 6721 (1213) г.[1489]

Еще многие годы «великая княгиня Романовая», будучи монахиней, продолжала оказывать существенное влияние на политику своего сына Даниила, в том числе на принятие им важнейших исторических решений. Именно под влиянием матери в 1253 г. после долгих сомнений и колебаний Даниил Романович согласился принять королевскую корону от папы Иннокентия IV.[1490]

Роль Евфросинии в коронации Даниила, как кажется, вполне сопоставима и в чем-то повторяет роль Анны Далассины в коронации Алексея. Приближенный к императорскому двору дьякон Константинопольской Софии и впоследствии охридский архиепископ Феофилакт в своей речи, произнесенной 6 января 1088 г., прямо говорит, что Алексей получил корону из рук матери: «Выходите и смотрите на увенчанного короной [царя], это мать увенчала его в день радости сердца его».[1491]

Разумеется, королевская корона, полученная от папы, не могла равняться короне василевса. Однако в условиях татаро-монгольского ига на Руси и после захвата Константинополя латинянами акт коронации галицко-волынского князя папой, несомненно, укреплял его политический статус.

Говоря об очевидных, на наш взгляд, параллелях в образах Галицко-Волынской княгини-монахини Евфросинии и византийской императрицы-монахини Анны Далассины, нельзя обойти стороной еще один важный вопрос, к рассмотрению которого мы уже частично обращались выше. Речь идет о предполагаемом монашеском имени «великой княгини Романовой» и различных версиях, предложенных по этому поводу исследователями.

Как уже отмечалось, единственным основанием для установления этого имени служит указание Галицко-Волынской летописи о том, что внук княгини Мстислав Данилович возвел над ее могилой часовню, названную в честь праведников Иоакима и Анны: «…созда гробницю каменоу надъ гробомъ бабы своей <…> И свящаю во имя праведникоу Акима и Аньны, и слоужбоу в неи створи».[1492]

Во Владимире-Волынском, где княжил Мстислав Данилович и где, вероятно была возведена упомянутая часовня, действительно существовала какая-то церковь Свв. Иоакима и Анны, упоминающаяся в источниках XVI в.[1493]

В 1554 г. на средства княгини Анны Збаражской во Владимире-Волынском был возведен деревянный костел Иоакима и Анны, в XVIII в. переданный ордену капуцинов. В 1752 г. на месте сгоревшего деревянного костела был сооружен каменный, который в перестроенном виде сохранился до наших дней.[1494]

Особое почитание в кругу галицко-волынских князей Свв. праведников Иоакима и Анны, на наш взгляд, может иметь только одно объяснение. Культ родителей Богородицы был каким-то образом связан с памятью о великой княгине Евфросинии — прародительнице Романовичей, ведь не случайно над ее могилой построена часовня, посвященная святым Богоотцам.

Выбор посвящения надгробного храма указывает, что еще одним именем «великой княгини Романовой», которым она пользовалась на Руси, по-видимому, после принятия монашества могло быть имя св. праведницы Анны или же ее дочери — Св. Девы Марии. Касаясь этого вопроса в предыдущих главах, мы оставили его без окончательного решения. Имеющийся у нас материал ныне позволяет сделать выбор в пользу имени Анна как наиболее вероятного второго (монашеского) имени Евфросинии Галицкой.

Избрание Иоакима и Анны в качестве патрональных святых и возведение посвященных им храмов на Руси не обязательно должно было свидетельствовать о тезоименитстве предполагаемой заказчицы (или иной виновницы) строительства Св. Деве Марии.

Заказчицей строительства церкви Иоакима и Анны, возведенной во Владимире-Волынском в 1554 г., как мы видели, была княгиня Анна Збаражская.

С.М. Соловьев, к примеру, приводит известие из неопубликованного летописного сборника Синодальной библиотеки о том, что свою новорожденную дочь Анну Иван Грозный крестил в церкви Иоакима и Анны Новодевичьего монастыря в Москве: еще накануне вечером царь прибыл в монастырь и «обложил храм св. Иоакима и Анны, тут слушал всенощную и заутреню, утром церковь освящал и дочь свою крестил» (ГИМ. Синод. собр. № 486. Л. 278 об. — 279).[1495]

С территории Галицко-Волынской Руси происходит наиболее древняя из известных ныне русских икон, специально посвященных свв. праведникам Иоакиму и Анне.[1496]

Необычный облик иконы вызвал серьезные трудности при ее атрибуции. Некоторые исследователи видят в ней образ Сретения, принимая Иоакима за Иосифа Обручника, а мать Богородицы Анну за саму Богородицу, держащую на руках младенца Иисуса. Тем более что младенец, изображенный с непокрытой головой, более соответствует образу Христа. Отмечается также, что в раскрытой книге, которую держит стоящий на пороге храма священник, читается текст Молитвы Симеона.[1497]

Однако на иконе отсутствует изображение пророчицы Анны, традиционной участницы сцены Сретения, а предполагаемый Симеон Богоприимец, благочестивый мирянин из Иерусалима, представлен в облике христианского епископа, благословляющего младенца. Эти не соответствующие иконографии Сретения детали заставляют предполагать, что на среднике иконы изображена какая-то другая сцена — в которой участвуют Иоаким и Анна с младенцем Марией на руках и встречающий их первосвященник Захария.[1498] Об этом же свидетельствует и подпись, выполненная в среднике иконы, в соответствии с которой ее атрибутируют как «Собор Иоакима и Анны».[1499]

В пользу такой атрибуции свидетельствует также происхождение иконы. В Львовский национальный музей она поступила из церкви Иоакима и Анны с. Станыля Дрогобычского района Львовской области. Существующая в этом селе доныне деревянная церковь Свв. Иоакима и Анны была построена в конце XIX в., однако первое упоминание о храме с таким посвящением относится к 1507 г.[1500]

В последнее время споры об атрибуции иконы развернулись с новой силой. Едва ли не главным доводом в пользу переатрибуции центрального сюжета Собора Иоакима и Анны как Сретения ныне служит мнение, будто в раскрытой книге первосвященника читаются слова Молитвы Симеона.[1501] Однако подобную версию следует признать ошибочной.

Молитва, или Песнь, Симеона Богоприимца — приведенные в Евангелии от Луки слова благочестивого старца, сказанные в Иерусалимском храме в день Сретения и вошедшие в состав богослужебных песнопений христианских церквей: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему, с миром; яко видеста очи мои спасение Твое, еже еси уготовал пред лицем всех людей, свет во откровение языком, и славу людей Твоих Израиля» (Лк. 2:29–32).[1502]

Однако в раскрытой книге первосвященника на станыльской иконе в действительности читается другой текст:

На наш взгляд, этот отрывок в большей мере соответствует начальным словам приведенного в Протоевангелии Иакова (VII) обращения к Марии первосвященника Захарии: «Господь возвеличит имя твое во всех родах…».

Отличительной чертой иконы из с. Станыли вообще является обилие разнообразных текстов. На лицевой стороне иконы, в среднике, выполнена надпись, указывающая ее название и время создания:

Ряд палеографических особенностей этой надписи позволяет заключить, что ее первая, датирующая часть была выполнена в более позднее время и могла быть приурочена не к созданию иконы, а к перенесению ее в новый храм.[1503] Сама же икона старше указанной в надписи даты, время ее создания определяется в диапазоне середины XIV — начала XV вв.[1504]

Фрагментарно сохранившиеся изображения в клеймах иконы, опоясывающих средник, привлекают внимание оживленной мимикой и жестами персонажей.[1505] В большинстве случаев они иллюстрируют апокрифические сюжеты, литературная основа которых восходит к Протоевангелию Иакова (конец II в.), а также к Евангелию Псевдо-Матфея (IX в.) и чрезвычайно популярной в XIII–XV вв. в Западной Европе Золотой легенде; на становление традиции также повлияло Слово на Рождество Пресвятой Богородицы Андрея Критского (VII–VIII вв.) и др.[1506]

В верхнем ряду изображены снабженные соответствующими подписями «Молитва Анны» и «Возвращение Иоакима» (две другие сцены слева утрачены); в правом ряду — «Рождество Богородицы» и «Введение Марии во храм»; в нижнем ряду справа налево помещены «Совет старейшин о выведении Марии из храма», «Ангел Господен является Захарии», «Захария раздает жезлы» (крайняя слева сцена не сохранилась, возможно, там было изображено «Обручение Марии и Иосифа»); в левом — «Иосиф ведет Марию в дом» и «Благовещение».[1507]

В христианской иконографии известно весьма значительное число различных сцен, относящихся к теме Рождества и детства Богородицы, многие из которых к тому же на протяжении веков претерпели сложную эволюцию и представлены несколькими изводами.[1508]

Нередко встречаются (в основном в клеймах Богородичных икон) сцены, изображающие Иоакима и Анну обращающимися к первосвященнику — «Иоаким (и Анна) приносит свою жертву в храм» и «Отвержение даров Иоакима и Анны» (первосвященник отказал Иоакиму в праве принести Богу жертву, так как он «не создал потомства Израилю»). Однако в этих сценах невозможно изображение младенца Марии, поскольку у Иоакима и Анны тогда еще не было детей.[1509]

Не соответствует сюжет средника иконы из Станыли и традиционной иконографии Введения Богородицы во храм, представленной особенно значительным числом произведений искусства: в абсолютном большинстве случаев Мария изображается на них уже подросшим (трехлетним и старше) ребенком, самостоятельно входящим в храм.[1510] Невозможно отождествить интересующий нас сюжет и с известными сценами благословения Марии священниками и старцами во время пира, устроенного Иоакимом по случаю первой годовщины дочери.[1511]

И тем не менее, если следовать названию иконы, помещенному в ее среднике, и учитывать, что она являлась престольным образом храма Иоакима и Анны, ближайшие параллели для центрального сюжета этой иконы нужно искать среди произведений, относящихся к циклу Введения Богородицы во храм.

Нам представляется, что такой параллелью может быть сцена Принесения Иоакимом и Анной младенца Богородицы во храм для благословения священником, иногда описываемая в литературе как Первое Введение Богородицы во храм.

Ж. Лафонтен-Дозонь в своем известном исследовании, посвященном иконографии детства Богородицы, отмечает, что сюжеты на тему Первого Введения Марии во храм (Première Présentation de Marie au temple) по своей композиции отличаются от традиционного Введения. Обращаясь к христианской иконографии Первого Введения, исследовательница ограничивается только примерами произведений западноевропейского искусства — миниатюры из Винчестерской Псалтыри (BL. Cotton MS. Nero C.IV. Vol. 8 v) и Манускрипта № 1 Собрания Ч.У. Дайсона Перринса (Vol. 22 v), фрески монастыря Св. Марии в г. Каталана де Эстани (Каталония, Испания), базилики Св. Екатерины в Галатине (Апулия, Италия) и др.[1512]

Все эти изображения, отмечает Лафонтен-Дозонь, с одной стороны, очень близки и напоминают иконографическую схему Сретения, а с другой стороны, схожи с распространенным в византийском искусстве сюжетом Благословения Марии священниками и старцами, происходящем в доме Иоакима.[1513] Тем не менее у сцены Первого Введения Марии во храм есть свои устойчивые отличительные признаки: действие обязательно происходит в храме, в который ребенка Марию Иоаким или Анна приносят на руках.

Подобные сцены можно встретить в памятниках не только западноевропейского, но также византийского и древнерусского искусства. В частности, они представлены во фресках псковских храмов XII–XIV вв. — Спасо-Преображенского собора Мирожского монастыря и церкви Рождества Богородицы Снетогорского монастыря, где сохранились наиболее полные циклы росписей на сюжеты из земной жизни Богородицы.[1514] Подобные сцены встречаются также в клеймах Богородичных икон начала XVI в., происходящих с Русского Севера, — «Богоматери Одигитрии Смоленской с клеймами земной жизни» (8: «Принесение Богоматери во храм») и «Рождества Богородицы с клеймами земной жизни» (12: «Принесение Марии в храм»).[1515]

В памятниках византийского искусства сцена Принесения Марии в храм к первосвященнику, как кажется, впервые появляется в мозаиках кафоликона монастыря Дафни под Афинами (сохранилась частично).[1516] Правда, в отличие от западноукраинской иконы, на византийской мозаике Марию держит на руках Иоаким и вся композиция развернута в противоположном направлении: слева находится священник (его фигура почти полностью утрачена), а справа от него — Иоаким и Анна.

Мозаика располагается в правой части южного крестового свода храма, между двумя другими мозаиками Богородичного цикла, изображающими Молитву Анны с Благовещением Иоакиму и Введение Богородицы во храм. Интересующую нас сцену П. Лазаридис атрибутирует как «Благословение Марии священниками» и дает к ней следующее пояснение: «Через сорок дней после ее (Марии. — А.М.) рождения они (Иоаким и Анна. — А.М.) принесли Богородицу в храм для посвятительного благословения». В данном случае речь идет именно о первом введении (принесении) Богородицы во храм, поскольку собственно Введение представлено в соседней мозаике: «В третьей сцене Богородице три года, и родители в сопровождении юных дев, несущих свечи, ведут ее в храм согласно обету».[1517]

Важно заметить, что по своим живописным приемам в трактовке деталей и колористическому решению «Собор Иоакима и Анны» обнаруживает немало общего с иконой «Преображение» из с. Бусовыско (Старосамборского района Львовской области). Исследователи отмечают возможность создания обоих произведений в одной иконописной мастерской.[1518]

Как мы видели, икона «Преображение» из с. Бусовыско некогда являлась храмовым или запрестольным образом Преображенского собора Спасо-Самборского монастыря. Спасский монастырь под Самбором возник примерно в одно время со Спасским монастырем в Столпье, являвшимся главной резиденцией великой Галицко-Волынской княгини Евфросинии после принятия ею монашества. Спасо-Самборский монастырь, вероятно, также входил в число ее резиденций. Во всяком случае, он был тесно связан с семьей галицко-волынских князей: особое покровительство Спасо-Самборскому монастырю оказывал внук Евфросинии, галицкий и перемышльский князь Лев Данилович, принявший здесь, по некоторым сведениям, монашеский постриг в конце жизни.[1519]

Нам представляется, что образ свв. праведников Иоакима и Анны из с. Станыля, который можно считать самым ранним в истории древнерусского искусства примером специального посвящения храмовой иконы родителям Богородицы (обычно их образы используются в иконах и росписях, посвященных самой Богородице), созданный в иконописной мастерской Спасо-Самборского монастыря, должен был воспроизводить какой-то более ранний образ, особо чтимый в семье галицко-волынских князей.

На это указывает еще одна специфическая особенность станыльской иконы: житийные сцены здесь окружают центральную композицию со всех четырех сторон, в то время как для абсолютного большинства украинских житийных икон свойственно расположение клейм только с трех сторон от средника (верхний регистр, как правило, отсутствует). Кроме того, «Собор Иоакима и Анны» вообще является едва ли не самым ранним примером житийной иконы в истории украинского искусства.

Тип житийной иконы (или иконы «с историей») восходит, несомненно, к византийским образцам. Наиболее ранними сохранившимися византийскими иконами с житийными сценами в клеймах являются датируемые началом XIII в. иконы из монастыря Св. Екатерины на Синае — «Святой Георгий», «Иоанн Предтеча», «Святая Екатерина Александрийская» и др.,[1520] а также кипрский «Святой Николай» (Византийский музей архиепископа Макария III, Никосия).[1521] В XIII в. в византийском искусстве появляются также житийные иконы с сюжетными сценами в среднике — резная икона «Святой Георгий со сценами жития» из Византийского музея в Афинах, изображающая святого во время молитвы,[1522] а также икона «Пророк Моисей со сценами жития» из монастыря Св. Екатерины на Синае, представляющая сцену получения пророком скрижалей на горе Синай.[1523]

Все названные иконы, как и станыльский «Собор Иоакима и Анны» объединяет одинаковый порядок размещения клейм с житийными сценами со всех сторон от средника, впоследствии нарушенный в западноукраинской иконописи. Это обстоятельство, а также заимствованный из византийского искусства сюжет Принесения (Первого Введения) Богородицы во храм, не встречающийся в других произведениях украинской средневековой живописи и вообще весьма редкий в христианской иконографии, укрепляет наше предположение, что написанный на рубеже XIV–XV вв. «Собор Иоакима и Анны» являлся воспроизведением более древней византийской иконы, созданной двумя столетиями ранее, вероятно, на рубеже XII–XIII вв., когда в византийском искусстве начала складываться традиция житийной иконы.

Образ Иоакима и Анны, приносящих Богородицу в храм, несомненно, был связан с семейными традициями галицко-волынских князей, а его воспроизведение на рубеже XIV–XV вв., очевидно, отражало попытку дальнейшего распространения культа свв. праведников Иоакима и Анны в Галичине.

Как мы видели, сцена Принесения Марии первосвященнику представлена в мозаичном убранстве кафоликона монастыря Дафни под Афинами, и этот образ является одним из наиболее ранних (если не самым ранним) в ряду подобных сцен, встречающихся в известных ныне памятниках христианского искусства.

Есть все основания полагать, что главный храм монастыря Дафни — собор Успения Богородицы, построенный и украшенный константинопольскими мозаичистами в конце XI в., создавался по инициативе и при личном участии императора Алексея I Комнина.[1524] По-видимому, к строительству и украшению храма была причастна также и его мать Анна Далассина. Последняя питала особое отношение к культу Богородицы и связанным с ним церковным праздникам. На связь Анны с монастырем Дафни указывает, в частности, посвящение его нового главного храма Успению. Мы видели, что сцена Успения изображалась на личной печати Анны, которой она, согласно хрисовулу Алексея I, пользовалась, когда замещала отсутствующего императора.[1525]

Анна Далассина считалась родоначальницей всего правящего клана Комнинов. «Матерью Комнинов» называет Анну в своих записках ее внучка Анна Комнина, подчеркивая этим не только родственную связь, но и ту роль, какую Далассина сыграла в утверждении на византийском престоле династии Комнинов.[1526]

К клану Комнинов причисляли себя и представители новой правящей династии Ангелов. Так, император Алексей III Ангел к своему родовому имени официально присоединил также имя Комнин и даже отдавал ему предпочтение.[1527] Исаак II Ангел также всячески подчеркивал свою связь с Комнинами и в особенности с Мануилом I. В его честь Исаак назвал одного из своих сыновей, которому собирался передать престол империи в обход старшего сына Алексея.[1528]

Именно благодаря родству с ближайшими потомками Анны Далассины началось возвышение Ангелов в империи. Их родоначальником считается Константин Ангел, женившийся на внучке Анны, дочери Алексея I Феодоре.[1529]

Почитание Анны Далассины среди Комнинов и Ангелов проявилось в регулярном наречении именем Анна различных представительниц этих династий на протяжении всего XII в. Практически все императоры из рода Комнинов называли Анной одну из своих дочерей: это имя носили дочери Алексея I, Иоанна II и Мануила I.[1530] Анной назвал свою среднюю дочь принявший имя Комнинов император Алексей III Ангел: впоследствии Анна Комнина Ангелина стала женой Феодора I Ласкаря, основателя Никейской империи.[1531]

Не только светское, но и монашеское имя Анны Далассины — Ксения — вошло в именослов византийских императриц XII в. Под этим именем на протяжении нескольких поколений принимали монашеский постриг овдовевшие супруги византийских императоров: Ирина Дукиня, жена Алексея I, Ирина (Пирошка) Венгерская, жена Иоанна II и Мария Антиохийская, вторая жена Мануила I.[1532]

Эта последняя, по-видимому, сыграла судьбоносную роль в жизни царевны Евфросинии, будущей жены Романа Мстиславича, проведшей свои детские годы в монастыре. Как сообщает Никита Хониат, отправляя в монастырь старшую дочь, Исаак II исполнил то, что некогда «предполагала сделать еще царица Ксения по смерти своего супруга, царя Мануила Комнина».[1533] Мария-Ксения не исполнила обета стать монахиней в память о муже, и этот поступок в глазах современников, очевидно, явился причиной ужасных бедствий, обрушившихся на нее саму и на весь род Комнинов, приведших к пресечению династии. «Посвящая Богу, как чистую агницу», свою старшую дочь и тем самым стремясь искупить вину Марии-Ксении, Исаак выбрал для ее пребывания и перестроил под монастырь тот самый «Иоанницкий дом», который когда-то выбрала для себя вдова Мануила, но так и не воспользовалась им.[1534]

Связь Евфросинии Галицкой с Марией-Ксенией Антиохийской, как и с Анной Далассиной, проявилась еще и в том, что все эти женщины стремились играть роль правительниц государства при своих сыновьях, оставаясь при этом монахинями, принявшими постриг после смерти своих мужей. По-видимому, мы имеем дело с определенной традицией, развившейся в Византии в правление Комнинов и в начале XIII в. перенесенной на русскую почву.

Глава двадцать седьмая Галич, Чернигов, Суздаль и Белоозеро: династические связи галицко-волынских князей и их отражение в памятниках материальной культуры

Иконографические особенности Успения и Богородицы Одигитрии из Галича и Владимиро-Суздальской Руси. — Белоозерская печать с изображениями Успения и св. Анны: возможные датировка и принадлежность. — Потомки Евфросинии-Анны Галицкой в Суздале, Ростове и Белоозере. — О возможной принадлежности группы древнерусских печатей Янин, Гайдуков. № 343—2, 343а, б

предыдущей главе мы установили, что связь Евфросинии Галицкой с Анной Далассиной находит выражение в сигиллографии: обе правительницы использовали на своих личных печатях изображение сцены Преображения — чрезвычайно редкой в византийской и уникальной в древнерусской сфрагистике. Нам представляется, есть достаточные основания предполагать, что и другой личный знак Анны Далассины — композицию Успения, изображавшуюся на ее печатях согласно хрисовулу Алексея I, — также использовала и Евфросиния Галицкая.

Среди древнерусских свинцовых печатей, принадлежность которых до сих пор остается неустановленной, В.Л. Янин и П.Г. Гайдуков помещают группу печатей со ценой Успения Богородицы, состоящую всего из четырех экземпляров, оттиснутых тремя матрицами (Янин, Гайдуков. № 343–2, 343а, б).[1535] Композиция Успения не была зафиксирована на других известных ко времени издания каталога русских печатях. Так же как сцена Преображения, она может быть отнесена к числу уникальных.

В литературе высказывается осторожное предположение, что группа печатей с композицией Успения, две из которых найдены в Новгороде, одна — в Городце на Волге и еще одна — в Старой Рязани, своим происхождением могли быть как-то связаны с Владимиро-Суздальской землей. Здесь обнаружен византийский моливдовул, который мог послужить для них образцом, а также целая серия медных привесок-иконок с композицией Успения.[1536]

Однако иконография композиции Успения печатей Янин, Гайдуков. № 343, 343а, б имеет существенное отличие от изображений на греческом моливдовуле и привесных иконках из Владимиро-Суздальской Руси. На моливдовуле сцена Успения представлена как бы в зеркальном виде, будучи развернута вправо; кроме того, лежащую на смертном одре Богородицу здесь окружают фигуры только шести апостолов (вместо двенадцати). Такой иконографический тип Успения («обратного») практически не встречается в произведениях древнерусского искусства, однако фиксируется в некоторых памятниках искусства Византии.[1537]

Моливдовул (диаметр 25 мм) был найден в 1979 г. в Суздале на территории кремля, на месте сгоревшей усадьбы домонгольского времени.[1538] Печать сильно пострадала от огня, в результате чего рассмотрение деталей изображения оказалось затруднительным. По мнению В.С. Шандровской, моливдовул мог принадлежать высокопоставленному светскому лицу, но не исключено, что его владельцем мог быть и представитель церкви, лично связанный с культом Богородицы; предположительно печать датируется концом XI — началом XII вв.[1539]

М.В. Седова связывала необычную схему изображения Успения на печати из Суздаля, повторяющуюся на одной из позолоченных пластин западных Златых врат суздальского собора Рождества Богородицы, а также на нескольких литых медных иконках, найденных на территории Владимиро-Суздальской Руси, с местной иконографической традицией, возникшей при князе Андрее Боголюбском.[1540]

Возможно, это и так. Однако для атрибуции найденной в Суздале печати со сценой Успения важно также учитывать изображение, помещенное на ее обратной стороне. Сделать это непросто, так как детали изображения на пострадавшей в огне печати не просматриваются. В.С. Шандровская полагает, что на суздальском моливдовуле помещено изображение Богородицы в рост с младенцем, которого мать держит на своей правой руке. Это довольно редкий иконографический тип, получивший в литературе определение Одигитрия «обратная». По сторонам изображения имелась надпись, о чем свидетельствуют неясные очертания нескольких букв справа, из которых последняя альфа.[1541]

Если учитывать особенности изображений, представленных на обеих сторонах суздальской печати, то ее ближайшим аналогом станет миниатюрная (диаметр 24 мм) бронзовая привесная иконка из Галича с двусторонними изображениями и ушком для подвешивания. Она была найдена при случайных обстоятельствах в начале 1980-х гг. В.В. Аулихом (нахождение ее в настоящее время нам неизвестно). Своей округлой формой и размерами иконка весьма напоминает актовую печать и, возможно, была изготовлена по ее образцу.

На одной стороне галицкой иконки изображена сцена Успения Богородицы с характерным разворотом всей композиции вправо, на другой — женская фигура в рост с младенцем на правой руке. «Сходство изображений на суздальской печати и Галичской иконке настолько очевидно, — замечает М.В. Седова, — что ясно, что отливка привески сделана с оттиска печати».[1542]

К настоящему времени известно несколько византийских печатей со сценой Успения, как с традиционным (влево), так и нетрадиционным (вправо) разворотом; значительная их часть (одиннадцать) хранится в собрании Государственного Эрмитажа. Важно подчеркнуть, что все эти печати относятся ко времени Комнинов (вторая половина XI–XII вв.) и принадлежат представителям этого и родственных ему кланов.[1543]

Среди моливдовулов, принадлежность которых может быть установлена, особого внимания заслуживает эрмитажная печать М-4717 из бывшей коллекции А. Мордтманна.[1544] Cохранность печати не позволяет проследить всех деталей изображения. Тем не менее на ее лицевой стороне можно видеть сцену Успения с разворотом вправо и сокращенным числом апостолов (просматриваются четыре фигуры). Как указывает надпись на обороте, печать принадлежала Феодоре Комнине севасте. Известно несколько лиц, носивших такое имя, среди них — дочери императоров Алексея I и Иоанна II. Наиболее вероятной кандидатурой, по-видимому, следует считать Феодору Комнину — дочь Алексея I.[1545] Будучи внучкой Анны Далассины, она во втором браке была замужем за Константином Ангелом, став бабушкой двух императоров династии Ангелов — Исаака II и Алексея III.

Если так, то изображение на личных печатях сцены Успения могло быть своего рода семейным традицией, которой следовали представительницы рода Комнинов — Ангелов в память о своих прародительницах Анне Далассине и Феодоре Комнине.

По-видимому, столь же традиционным для представительниц этого рода было изображение на печатях фигуры Богоматери в рост с Младенцем на правой руке, которое современные исследователи определяют как образ Богородицы Одигитрии «обратной».

Изображение Богородицы Одигитрии в рост — крайне редкий случай в древнерусском искусстве. «В греческой и русской иконописи, — отмечал Н.П. Лихачев, — почти исключительно распространен тип Одигитрии поясной в целом ряде разновидностей».[1546] Не знает таких изображений и древнерусская сфрагистика. В то же время, изображения Богородицы типа Одигитрии «обратной» в рост нередко встречаются на византийских печатях. Только в собрании Государственного Эрмитажа печатей с подобным изображением насчитывается более сорока. Все они относятся в основном к комниновскому времени.[1547]

Все сказанное склоняет нас к выводу, что предметы с двусторонними изображениями, представляющими сцену Успения с нетрадиционным разворотом вправо, а также образ Богородицы Одигитрии «обратной» могли попасть на Русь в результате тесных контактов с кем-то из представителей правящего в Византии рода Комнинов — Ангелов, пользовавшимся обоими изображениями как личными сфрагистическими знаками. Об особом и даже исключительном статус лица, пользовавшегося этими знаками, говорит тот факт, что оба знака стали образцами для последующего воспроизведения и тиражирования русскими мастерами-литейщиками, в том числе в виде привесных иконок.

М.В. Седова и В.С. Шандровская уверенно определяют изображение женской фигуры в рост с младенцем на правой руке на печати из Суздаля и подвесной иконке из Галича как образ Богородицы Одигитрии. И действительно, для такого решения имеются как будто все основания. Однако недавно стало известно о еще одной древнерусской свинцовой булле, заставляющей нас вновь обратиться к иконографии суздальской печати и галицкой привески.

В 2005 г. зарегистрирована новая древнерусская вислая печать (диаметр 22,5–24,5 мм) с изображениями сцены Успения на лицевой стороне и женской фигуры с младенцем в руках на обороте. Печать была найдена в начале 2000-х гг. в Вологодской области, в районе древнерусского Белоозера, в устье р. Васильевка, и ныне хранится в частной коллекции.[1548]

На рисунке, выполненном художником С.Л. Богаченко и опубликованном П.Г. Гайдуковым и В.Л. Яниным, ясно видно, что изображения на вновь найденной печати из Белоозера практически полностью совпадают с изображениями на печати из Суздаля и привеске из Галича. На лицевой стороне помещена развернутая вправо композиция Успения с фигурами Христа и шести апостолов, на оборотной — женская фигура в рост с младенцем на правой руке. Однако вопреки ожиданию на печати из Белоозера изображена не Богородица, а св. Анна. Об этом свидетельствует хорошо сохранившаяся и полностью читающаяся колончатая надпись по сторонам изображения: ΑΓΙΑ ΑΝΑ.

Изображения женской фигуры с младенцем на печатях из Белоозера и Суздаля почти полностью идентичны. Мать и младенец переданы полными фигурами с нимбами; фигура матери представлена в рост анфас в длинных широкополых одеждах с широкими рукавами и многочисленными складками у подола, на правой руке она держит младенца, а левую руку прижимает к своей груди; младенец повернут к матери в пол-оборота и несколько отставлен от нее, его правая ручка протянута к груди матери, обе ножки спущены вниз; ниже младенца видны края одежд матери, свесившиеся так из-за отведенной в сторону ее правой руки, на которой сидит младенец.[1549]

Одинаковые размеры и совпадение изображений на лицевой и оборотной сторонах печатей из Белоозера и Суздаля, каждое из которых представляет собой чрезвычайно редкий иконографический тип — нетрадиционный для византийского и уникальный для древнерусского искусства, дают основания предположить, что обе буллы могли принадлежать одному лицу и на их оборотной стороне изображен один персонаж — св. Анна, которая держит на правой руке свою дочь Марию.

Внешне образ св. Анны с младенцем Марией на свинцовой печати неотличим от изображения Богоматери с Младенцем Иисусом и может быть идентифицирован только при наличии полностью сохранившейся сопроводительной подписи (как в случае с печатью из Белоозера). На подписи печати из Суздаля сохранилась только последняя буква альфа, что не исключает возможности видеть здесь окончание имени Анна.

К какому времени относятся и кому могли принадлежать найденные на Белоозере и в Суздале печати? Публикаторы печати из Белоозера уклоняются от ее датировки, а на вопрос о принадлежности буллы дают лишь весьма неопределенный ответ: она могла принадлежать некоему неизвестному монастырю (?).[1550]

Нам кажется, что в решении вопросов атрибуции печатей из Белоозера и Суздаля важную роль может сыграть рассмотренная выше бронзовая привесная иконка из Галича, на обеих сторонах которой представлены те же изображения, что и на упомянутых печатях и которая, по мнению М.В. Седовой, была выполнена по оттиску печати, аналогичной суздальской.[1551]

Галицкая привеска с изображением развернутой вправо сцены Успения с шестью апостолами на одной стороне и, как мы предполагаем, св. Анны с младенцем Марией на правой руке на другой примыкает к группе случайных находок произведений мелкой пластики, сделанных на территории древнего Галича (ныне с. Крылос Галицкого района Ивано-Франковской области) в начале 1980-х гг.

В 1981 г. на территории усадьбы, принадлежащей семье Шевчуков, выявлены следы древней ювелирной мастерской. Здесь, в частности, найдено несколько привесных бронзовых и каменных иконок, а также более ста пятидесяти тигельков с остатками бронзы и эмали. На двух иконках, каменной и бронзовой, представлены соответственно поясное и в рост изображения Богоматери в иконографии Одигитрии с Младенцем на левой руке. По-видимому, галицкий ювелир в большей мере был специалистом по художественной обработке металла, и выполненные им иконки из бронзы отличаются более высоким уровнем мастерства.[1552]

По мнению Л.В. Пекарской и В.Г. Пуцко, галицкие привесные иконки и вся найденная в 1981 г. мастерская принадлежала византийскому ювелиру, работавшему в Галиче в начале XIII в.[1553] К произведениям мелкой пластики галицкой школы относят также найденную на территории Пятницкой церкви летописного Звенигорода (под Львовом) резную каменную иконку со сценой Успения (сохранился только небольшой фрагмент), отличающуюся высоким уровнем исполнения.[1554] Есть основания относить эти памятники к группе произведений декоративно-прикладного искусства работы византийских мастеров, перебравшихся в Южную и Юго-Западную Русь после падения Константинополя в 1204 г.[1555]

М.В. Седова по сопутствующим находкам датирует суздальскую печать со сценой Успения на лицевой стороне и женской фигурой с младенцем на обороте концом XI — началом XII вв., полагая, что эта булла стала образцом для изготовления галицкой иконки-привески с аналогичными изображениями, созданной, таким образом, в более позднее время в результате каких-то контактов между владимиро-суздальскими и галицко-волынскими князьями.[1556]

Нам представляется, что дело могло обстоять иначе.

Изображения на суздальской и белоозерской печатях, а также галицкой иконке действительно обладают слишком очевидными индивидуальными чертами («обратная» композиция Успения и образ св. Анны, выполненный по типу Богородицы Одигитрии «обратной»), сочетание которых, несомненно, указывает на их общее происхождение. Однако истоки его, как нам кажется, следует искать не в Суздале или Белоозере, а в Галиче.

Печать с уникальным в древнерусской сфрагистике изображением св. Анны могла появиться в арсенале Галицко-Волынской «великой княгини Романовой» после принятия ею монашества. С ней же связана и уникальная древнерусская житийная икона «Собор праведных Иоакима и Анны», в среднике которой представлена чрезвычайно редкая в христианском искусстве сцена Принесения (Первого Введения) Марии во храм, где Мария изображена сидящей на руках у своей матери Анны и вся сцена весьма напоминает композицию Сретения.[1557]

Новым монашеским именем вдовствующей Галицко-Волынской княгини, как мы видели, стало имя Анна, принятое в память византийской монахини-императрицы Анны Далассины. Что же касается изображения сцены Успения, то подобные изображения, в том числе и по нетрадиционному («обратному») иконографическому типу, как отмечалось выше, использовали на своих личных печатях как сама Анна Далассина, так и ее ближайшие потомки.

Остается объяснить, каким образом печати Галицко-Волынской княгини-монахини Евфросинии-Анны могли оказаться на противоположном конце Руси — в Суздале и далеком Белоозере. Кажется, имеющиеся у нас данные позволяют получить ответ и на этот непростой вопрос.

В первой половины XIII в. в Суздале жила и прославилась своими христианскими добродетелями монахиня, причисленная впоследствии к лику святых под именем Евфросинии Суздальской. Из Жития Евфросинии, составленного во второй половине XVI в. в связи с ее канонизацией в 1576 г., известно, что отцом будущей святой был черниговский князь Михаил Всеволодович. В возрасте 15 лет княжна Феодулия (таково ее крестильное имя) была обручена с неким суздальским князем по имени Мина Иванович. Согласно Житию, Мина был потомком варяга Шимона, считающегося родоначальников династии московских тысяцких.[1558]

После неожиданной кончины жениха княжна Феодулия приняла монашеский постриг в суздальском Ризоположенском монастыре и получила имя в честь прп. Евфросинии Александрийской. По ее инициативе вскоре был основан суздальский во имя Св. Троицы женский монастырь для пострига «мужатых жен». Молитва Евфросинии спасла Ризоположенскую обитель во время Батыева нашествия. По Житию, преподобная духовно поддержала своего отца князя Михаила накануне его мученической кончины в Золотой Орде, прислав ему «книгы» (письмо) с увещеванием не выполнять языческих обрядов, но пострадать за Христа. Евфросиния при жизни совершила многочисленные чудеса исцеления, побеждала в духовной брани бесов, предсказала «великий трус» (землетрясение) в Суздале, прекратившийся по ее молитве.[1559]

Даты рождения и смерти Феодулии-Евфросинии неизвестны.[1560] Принято считать, что она в действительности была обручена с сыном Владимиро-Суздальского князя Ярослава Всеволодовича Федором (старшим братом Александра Невского), княжившим в Новгороде и неожиданно умершим в юном возрасте в 1233 г.[1561] Федор Ярославич — единственный из известных по достоверным источникам князей Владимиро-Суздальской Руси, кто мог бы подходить на роль несостоявшегося супруга Феодулии Михайловны. Сведения Жития Евфросинии о суздальском «благоверном великом князе Мине Иоанновиче», который превосходил всех знатностью происхождения («род же их от Клавдия кесаря Римскаго; от того убо корене род Суждальскихъ князей»),[1562] носят явно легендарный характер.

Есть все основания считать, что будущая суздальская святая приходилась внучкой галицко-волынскому князю Роману Мстиславичу. По свидетельству Галицко-Волынской летописи, когда осенью 1239 г. Михаил Всеволодович бежал из Киева в Венгрию, его жена и бояре оказались в плену у некоего князя Ярослава (возможно, луцкого князя Ярослава Ингваревича).[1563] За черниговскую княгиню вступился Даниил Романович Галицкий, называя ее своей сестрой: «Поусти сестроу ко мне», — просил он Ярослава. Последний внял этой просьбе, и вскоре «приде к нима сестра, к Данилоу и Василкоу, и держаста ю во велице чести»; по возвращении Михаила из Венгрии Даниил и Василько примирились с ним и «вдаста емоу сестроу», то есть возвратили свою сестру ее законному мужу.[1564]

Из приведенных известий явствует, что Михаил Всеволодович был женат на родной сестре Даниила и Василька Романовичей. Из Любецкого синодика известно ее имя — Елена. В синодик дважды подряд внесена память черниговского князя Михаила, вместе с боярином Федором и княгиней Еленой: «Вел[икого] кн[язя] Михаила чер[ниговского] Всеволодича, Святославля внука, и боярина его Феодора, непоклонившихся Солнцу и неходившихъ около Куста, убиенныхъ отъ татаръ за православную Веру; князя Михаила и княгиню его Елену».[1565] Считается, что Елена Романовна была выдана замуж за Михаила Всеволодовича ок. 1211 г., так как в следующем, 1212 г. родилась их дочь Феодулия. На этом основании делается вывод, что княжна Елена была дочерью Романа Мстиславича от его первого брака с Предславой Рюриковной.[1566] Однако обе приведенные даты, как и дата пострига Феодулии-Евфросинии (1227), не имеют никакой опоры в источниках и потому не могут считаться достоверными; они возникли в результате догадок историков XIX в. и приняты последующими авторами без всякой проверки.[1567]

Скорее всего Феодулия Михайловна должна была родиться несколькими годами позднее. И. Граля считает наиболее вероятным годом рождения княжны 1219-й, поскольку в этом же году родился и ее будущий жених Федор Ярославич. Если так, то бабушкой Феодулии по матери следует считать вторую жену Романа Мстиславича, прибывшую на Русь из Византии.[1568] Это предположение И. Грали как наиболее обоснованное принимает и Д. Домбровский.[1569]

Став монахиней после смерти своего жениха, Феодулия приняла имя Евфросинии, какое носила ее бабка по матери Евфросиния Галицкая. Этот факт дает основания заключить, что между ними существовала какая-то личная связь и поддерживались близкие отношения. Возможно, налаживанию этих отношений способствовала мать Феодулии Елена, которая, как мы только что видели, в конце 1230-х гг. на некоторое время вернулась в свою родительскую семью и, надо думать, была встречена не только своими братьями Даниилом и Васильком Романовичами, но и матерью, доживавшей свои дни в монастыре.

Найденная в Суздале вислая свинцовая печать Галицко-Волынской княгини монахини Анны, таким образом, является свидетельством ее переписки со своей внучкой, также принявшей монашество.

Другая внучка Галицко-Волынской княгини Евфросинии-Анны, старшая дочь Михаила Всеволодовича и Елены Романовны, волею судьбы также оказалась во Владимиро-Суздальской Руси. Лаврентьевская летопись сообщает, что незадолго перед 12 февраля 6735 (1228) г. внук Всеволода Юрьевича Большое Гнездо ростовский князь Василько Константинович женился на княжне Марии, дочери Михаила Черниговского.[1570] Первый сын, названный Борисом, в этом браке родился 24 июля 6739 (1231) г.[1571] Спустя шесть лет, в 1237 г., родился его брат, получивший имя Глеба.[1572]

Этому правнуку Евфросинии Галицкой суждено было стать родоначальником белозерских князей. После смерти отца, погибшего в 1238 г. от рук татар, Глеб Василькович получил Белоозеро в удел. Таким образом, при нем этот город выделился из состава Ростовского княжества.[1573]

С 1251 г. Глеб Василькович постоянно находился в Белоозере. Под этим годом в Лаврентьевской летописи читаем: «Поеха Глеб на Белоозеро в свою отчину».[1574] Возможно, юного князя сопровождала и затем навещала его мать, вдовствующая ростовская княгиня Мария Михайловна. К ней или ее сыну, своим внучке и правнуку, вероятнее всего, и были адресованы послания Галицко-Волынской княгини-монахини Евфросинии-Анны, о которых свидетельствует найденная в Белоозере печать с изображением св. Анны.

Печать была найдена в том месте (близ южного берега Белого озера, у истока р. Шексны), где в X–XIII вв. находился древний город Белоозеро (ныне с. Крохино Белозерского района Вологодской области). В XIV в., после эпидемии, город был перенесен на новое место (в 17 км к западу), где находится современный г. Белозерск.[1575]

Примечательно, что печать обнаружена в устье р. Васильевка — правого притока Шексны, где до 1930-х гг. на небольшом кургане существовала часовня, посвященная св. Василию Великому и свв. князьям Борису и Глебу. При входе в часовню справа находилась каменная гробница, в которой, по преданию, был погребен князь Глеб Василькович. Дважды в год, 2 мая и 24 июля, здесь служили панихиду по князю Глебу. В середине XIX в. жители окрестных деревень рассказывали, что часовня была построена на месте древней церкви, посвященной св. Василию и упраздненной после запустения Старого Белоозера.[1576]

В 1993 г. на правом берегу Шексны, неподалеку от устья р. Васильевки, в районе Старого Белоозера, найдена круглая бронзовая иконка-привеска со сценой Успения Богородицы. Изображение представлено по тому же иконографическому типу («обратному») с разворотом всей композиции вправо, что и на рассмотренных выше предметах — суздальской и белозерской вислых печатях, а также иконке-привеске из Галича.

Диаметр вновь найденной белозерской привески (20 мм) несколько меньше, чем у привески из Галича, меньше и число изображенных апостолов: просматриваются четыре фигуры.[1577]

Бронзовые привесные иконки со сценой Успения, имеющей характерный разворот вправо, находят в окрестностях древнего Белоозера давно. Шесть таких иконок найдены в погребальном кургане на р. Суде близ деревень Митино и Зворыкино Белозерского района Вологодской области.[1578] Подобные предметы найдены и в других местах Владимиро-Суздальской земли. На некоторых из них с обратной стороны просматриваются полустертые изображения женской фигуры в рост с младенцем на правой руке, выполненные по типу Богородицы Одигитрии «обратной».[1579]

Размышляя об истоках необычной для древнерусского искусства традиции изображения Успения на привесных иконках Северо-Восточной Руси, М.В. Седова писала: «Возможно, что изменение положения фигур на описываемых предметах объясняется зеркальностью отливок с форм, на которых изображение было обращено традиционно влево. Но скорее такое композиционное решение мастер-ювелир заимствовал с какого-то хорошо известного ему произведения "высокого" искусства». В качестве такого возможного образца исследовательница указывает на имеющую тот же нетрадиционный разворот вправо композицию Успения, выполненную на позолоченной пластине, украшающей створ западных Златых врат собора Рождества Богородицы в Суздале.[1580]

Если действительно композиция Успения Златых врат суздальского собора явилась образцом для тиражирования подобной сцены на произведениях мелкого литья местных мастеров, то это также не исключает возможности заимствования указанной нетрадиционной схемы изображения с какого-то яркого произведения «высокого» византийского искусства, привезенного в Суздаль из Галича. Согласно наиболее распространенной точке зрения, Златые врата для Богородице-Рождественского собора были изготовлены в 1230-е гг.[1581] Эта дата, как мы видели, совпадает со временем прибытия в Суздаль и начала монашеской жизни Феодулии-Евфросинии, внучки «великой княгини Романовой» Евфросинии-Анны.

Не исключено, что Галицко-Волынской княгине-монахине Евфросинии-Анне принадлежала и отмеченная выше группа печатей с изображением сцены Успения в традиционной иконографии (Янин, Гайдуков. № 343–2, 343а, б).

Успение в традиционной иконографии сравнительно более широко встречается в византийской сфрагистике комниновского времени. В собрании Думбартон Оукс (Джорджтаун, США) хранится золотой перстень с инталией, представляющей собой глубоко вырезанное изображение сцены Успения на отшлифованной золотой пластинке. Инталия в перстне применялась в качестве матрицы для печатей. Сцена Успения с двенадцатью апостолами и ангелом вырезана на реверсе инталии в обратном виде, что при оттиске на печати давало традиционное изображение. Инталия и перстень изготовлены в Константинополе, однако относятся к разному времени: инталия датируется XI в., перстень же выполнен уже в поствизантийскую эпоху (XVI в.).[1582]

Известно несколько византийских печатей со сценой Успения в традиционной иконографии с изображениями ангелов, две из которых хранятся в коллекции Государственного Эрмитажа. Примечательно, что все эти печати, судя по их сохранившимся легендам, принадлежали одному лицу — Иоанну Кастамониту.[1583] Среди представителей рода Кастамонитов известно несколько с именем Иоанн. Один из них, живший во второй половине XII в., какое-то время состоял ритором при константинопольском патриархе Василии II Каматире, а затем стал митрополитом Халкидонским.[1584] Сохранилось несколько принадлежавших ему печатей с изображениями, не соответствующими печатям из Эрмитажа.[1585] Тем не менее эти последние современные специалисты также атрибутируют Иоанну Кастамониту, митрополиту Халкидонскому и датируют концом XII — началом XIII вв.[1586]

Иоанн Кастамонит (1150–1204?) состоял в близком родстве с Евфросинией Кастамонитиссой (ок. 1125 — между 1185 и 1195), матерью императоров Исаака II и Алексея III Ангелов.[1587] Эта знатная византийская дама уже привлекала наше внимание в связи с тем, что, по всей видимости, в ее честь Евфросинией была названа старшая дочь Исаака и будущая жена галицко-волынского князя Романа Мстиславича. Не исключено, что в детские годы царевна Евфросиния поддерживала близкие отношения со своей бабкой и другими родственниками со стороны Кастамонитов, особенно после того, как умерла ее собственная мать, первая жена Исаака.

Есть еще один важный, на наш взгляд, признак, позволяющий связывать печати группы Янин, Гайдуков. № 343–2, 343а, б с князьями Галицко-Волынской Руси.

С обратной стороны на печатях можно видеть изображение шестиконечного иерусалимского креста. Подобные изображения встречаются и на других памятниках древнерусской сфрагистики.[1588] Однако в нашем случае изображение креста имеет характерную особенность: крест стоит на подножии, образуемом несколькими сужающимися кверху ступенями.

Насколько можно судить, изображение креста на подножии в виде ступенчатой пирамиды в византийской иконографии имело свой особый смысл. Подобная иконографическая формула использовалась для передачи образа обретенной в Иерусалиме реликвии Истинного Древа Креста Господня. Иными словами, в данном случае речь может идти о воспроизведении не абстрактного символа-знака, каким является любое изображение креста в христианском искусстве, а именно Голгофского креста, ставшего главной реликвией христиан. Наиболее известными примерами такой иконографии являются относящиеся к VI–VII вв. изображения Голгофского креста в Константинополе и Риме — в мозаичном панно на западной стене Софийского собора и в росписи катакомб Понтиануса.[1589]

Изображение креста на ступенчатом возвышении кивория, по-видимому, соответствовало реальному расположению праздничных крестов (символизировавших собой Голгофский крест) в византийских храмах — над престолом под сенью из драгоценных тканей. Именно такой крест, как представляется, видел и описал новгородский паломник Добрыня Ядрейкович, посетивший Константинопольскую Софию 21 мая 1200 г. во время службы на праздник свв. Константина и Елены.[1590]

Заметим, что на ранних памятниках с изображениями Голгофского креста последний передавался в форме простого латинского (четырехконечного) креста, распространенного в иконоборческую эпоху. Однако начиная с XI в. преобладающими становятся изображения в форме так называемого патриаршего (шестиконечного) креста с двумя перекладинами.[1591]

Изображение шестиконечного креста на подножии из трех сужающихся ступеней широко распространено в византийской сфрагистике и особенно часто встречается на печатях XI–XII вв.[1592] Важно подчеркнуть, что крест на ступенях в византийской сфрагистике служит специальным знаком для передачи именно Голгофского креста. Помимо трех ступеней подножия, также именуемых «голгофскими», на связь изображения с Истинным Крестом Господним указывают характерные надписи, выполненные по сторонам креста.[1593] К наиболее распространенным надписям принадлежит та, которую можно видеть и на печатях Янин, Гайдуков. № 343–2, 343а, б, представляет собой буквенные обозначения под титлами греческих слов:

ΙϹ-ΧϹ ΝΙ-ΚΑ

Ι[ΗΣΟΥ]Ϲ Χ[ΡΙΣΤΟ]Ϲ ΝΙΚΑ

ИИСУС ХРИСТОС, ПОБЕЖДАЙ.

В комниновское время Голгофский крест в форме шестиконечного креста не только представлен в произведениях изобразительного искусства. Тогда же в Константинополе были изготовлены многочисленные реликварии, содержащие в себе частицу Истинного Креста Господня и имевшие вид богато украшенного шестиконечного креста с двумя перекладинами, к перекрестьям которого прикреплялись частички Истинного Древа.[1594]

Одни из таких реликвариев — Крест императора Мануила Комнина — в начале XIII в. оказался в Галицко-Волынской Руси, вероятно, в качестве приданого второй жены Романа Мстиславича, византийской царевны Евфросинии Ангелины. В течение полутора столетий реликвия почиталась как одна из главных святынь галицко-волынских князей. В 1340 г., после захвата Львова польским королем Казимиром Великим, Крест Мануила был вывезен в Краков и оказался в сокровищнице польских королей. Отсюда в 1669 г. реликвия была тайно вывезена в Париж бывшим королем Яном Казимиром после его отречения от польского престола. Сменив нескольких владельцев, Крест Мануила в настоящее время хранится в ризнице собора Парижской Богоматери и почитается как одна из его главных реликвий.[1595]

В XIII–XIV вв. шестиконечный крест стал геральдическим знаком правителей Галичины и Волыни, а со временем и литовско-русских князей. Такой крест с двумя горизонтальными перекладинами можно видеть на печатях и монетах великого князя Литовского Владислава-Ягайло, датируемых 1386–1410 гг., и наместника великого князя Скиргайло, датируемых 1388–1394 гг. В дальнейшем шестиконечный крест постоянно изображается на щите всадника в государственном гербе Великого княжества Литовского («Погоня»), а также в гербах некоторых удельных княжеств.[1596] Из западноевропейских источников первой половины XV в. известно, что на литовско-русских гербах золотой крест помещался в щите на лазоревом поле.[1597]

Истоки такой геральдики восходят, по-видимому, ко второй половине XIII в. Есть некоторые основания предполагать, что шестиконечный иерусалимский крест мог изображаться на личном гербе галицкого и перемышльского князя Льва Даниловича и затем в несколько измененном виде был представлен на городском гербе Старого Самбора.[1598]

О том, что изображение шестиконечного креста в средневековой европейской геральдике могло означать воспроизведение образа Истинного Креста Господня как наиболее почитаемой христианской реликвии, свидетельствуют случаи использования шестиконечного креста в личных гербах некоторых венгерских королей.

С 1190 г. известен герб венгерского короля Белы III, сохранившийся на нескольких его печатях и монетах и представляющий собой щит с изображением шестиконечного креста (с двумя перекладинами). С 1247 г. известен герб венгерского короля Белы IV, также представляющий собой щит с изображением шестиконечного креста. Щит в гербе названных венгерских королей еще не был разделен на части, и большой шестиконечный крест занимал все его внутреннее поле. Из позднейших изобразительных источников известны цвета упомянутых гербов: серебряный крест помещался на одноцветном червленом поле щита. Изображение шестиконечного креста присутствует и в других исторических венгерских гербах, а также в государственном гербе современной Венгрии. На протяжении нескольких столетий шестиконечный крест являлся одной из королевских инсигний и был частью венгерской королевской короны.[1599]

По мнению Э. Ковач, раннее использование иерусалимского креста в средневековой венгерской геральдике непосредственно связано с шестиконечной формой древних реликварных крестов, приобретенных некоторыми членами династии Арпадов благодаря их союзническим и родственным отношениям с византийскими императорами. Использование двойного креста в королевских гербах может быть прямым указанием на главную королевскую реликвию Венгрии — Крест Св. Стефана. Этот крест в 1007 г. был пожалован королю Иштвану (Стефану) I императором Василием II по случаю принятия Венгрией христианства. Со временем Крест Св. Стефана стал частью венгерской королевской короны и сохранялся в таком виде до середины XVI в. После утраты реликвии ее место в короне занял заново изготовленный крест в форме римского (четырехконечного) креста.[1600]

Важно подчеркнуть, что в обоих наиболее ранних случаях изображения шестиконечного креста на венгерских королевских гербах можно говорить о непосредственном влиянии на зарождающуюся венгерскую геральдику византийской традиции почитания Честного Креста вследствие особых личных контактов упомянутых королей с византийским двором: Бела III многие годы провел в Константинополе, где получил воспитание и образование, а Бела IV был женат на дочери Никейского императора Феодора I Ласкаря.[1601]

Как и венгерские короли конца XII–XIII вв., князья соседней Галицко-Волынской Руси должны были в такой же мере испытывать влияние византийских традиций благодаря второму браку Романа Мстиславича с царевной Евфросинией Ангелиной. Речь должна идти в том числе и о византийской традиции почитания Честного Креста, одна из важных реликвий которого — Крест Мануила Комнина — в начале XIII в. оказалась в Галиче.

Неудивительно, что на печатях галицко-волынских князей уже в XIII в. могли появиться изображения шестиконечного иерусалимского креста. Использование такого знака на личной печати князя Льва Даниловича тем более вероятно, что этот князь был женат на дочери венгерского короля Белы IV Констанции.

Что же касается возможной атрибуции группы древнерусских печатей Янин, Гайдуков. № 343–2, 343а, б, то сочетание изображений шестиконечного креста на ступенчатом подножии и сцены Успения более всего склоняет к выводу, что мы имеем дело с еще одной разновидностью печатей, принадлежавших Галицко-Волынской княгине-монахине Евфросинии-Анне.