Русь, Византия и Западная Европа: Из истории внешнеполитических и культурных связей XII—XIII вв.

Глава четырнадцатая Ангел в Галиче: мог ли византийский император Алексей III посещать Романа Мстиславича?[692]

Известия Яна Длугоша и Густынской летописи в трудах историков — Сообщение Бартоломео дель Фиадони (Птолемея из Лукки) — Галицко-Волынская Русь или малоазийская Галатия: первые случаи упоминания о Галиции в западноевропейских источниках — Об имени и личности императора Аскария — Херсонес Фракийский или Херсонес Таврический?

алицко-волынский князь не стоял в стороне от большой европейской политики времен Четвертого Крестового похода. Русский князь поддерживал постоянные отношения с Византией. Об этом можно судить по нескольким свидетельствам как русских, так и иностранных источников.

Согласно сообщению польского хрониста XV в. Яна Длугоша, после завоевания Константинополя крестоносцами свергнутый византийский император Алексей III Ангел (которого Длугош именует «Аскарием») бежал в Галич, где был с почетом принят Романом Мстиславичем:

Из сочинения Длугоша эти сведения были заимствованы позднейшими польскими хронистами Мартином Кромером и Мартином Бельским.[694]

О бегстве Алексея III в Галич к Роману Мстиславичу свидетельствует также Густынская летопись — украинская компиляция XVII в., названная по списку Густынского монастыря на Полтавщине. Под 1204 г. в рассказе о завоевании Константинополя крестоносцами читаем:

Историки неоднозначно относятся к известиям о бегстве свергнутого византийского императора в Галич и в большинстве своем предпочитают обходить их стороной. В.Н. Татищев не решился привести сообщение, найденное им в Хронике Бельского (с Густынской летописью историк не был знаком), в основном тексте «Истории Российской», ограничившись только краткой ссылкой на него в примечаниях:

Лишь некоторые историки воспринимают известия Длугоша и Густынской летописи с доверием, не подвергая, впрочем, их источниковедческому анализу.[697] М.С. Грушевский, также не вдаваясь в источниковедческие разыскания, высказал сомнения по поводу возможности посещения Галича Алексеем Ангелом. «Вероятно, на одном только непонимании компилятора основано известие Густынской летописи, что когда Царьград был взят (1204), цесарь Алексей Ангел бежал "въ Русскую землю, ко Роману Мстиславичу въ Галичъ"».[698] По поводу происхождения данного известия историк заметил только, что он не смог установить, каким образом оно возникло.[699]

Возможность пребывания Алексея III в Галиче отвергает Н.Ф. Котляр. Проследив по византийским и западноевропейским источникам деятельность экс-императора от побега из осажденного Константинополя в июле 1203 г. и до самой смерти в 1211 г., исследователь устанавливает, что после ряда неудачных попыток вернуть себе византийский трон Алексей попал в плен к Бонифацию Монферратскому и в 1205 г. был вывезен в его владения в Италии.[700]

Более основательное исследование биографии Алексея III в период после его бегства из Константинополя предпринял Г. Принцинг. В числе прочих версий, объясняющих временное исчезновение императора со страниц исторических хроник после пребывания в Адрианополе (август 1203 г.) и до появления в Мосинополе (апрель 1204 г.) исследователь рассматривает и «Галицийскую версию». Принцинг не согласился с доводами Котляра, считая вероятной поездку экс-императора в Галицию, земли которой простирались вплоть до устья Дуная и Черного моря, а ее князь Роман был военным союзником Алексея в борьбе с половцами.[701]

Специальное исследование, посвященное анализу известий Длугоша и Густынской летописи о поездке бывшего византийского императора к Роману Мстиславичу в Галич провел И. Граля. Историк приходит к выводу, что в действительности под именем «Аскарий» у Длугоша скрывался вовсе не Алексей III, а будущий Никейский император Феодор I Ласкарь, который бежал из Константинополя не в Херсонес Таврический и в Галич, а в Херсонес Фракийский и в область Галатию в Малой Азии.[702]

Н.Ф. Котляр счел гипотезу И. Грали «искусственной и недостаточно обоснованной источниковедчески», однако никаких доказательств в пользу подобного вывода не привел.[703] Аргументы Грали до сих пор остаются без должной критической проверки.

Дискуссия о возможном посещении Алексеем Ангелом Галича пока не находит отклика в работах медиевистов. В весьма обширной новейшей литературе, посвященной истории взаимоотношений Византии с Западом в период Четвертого Крестового похода, можно найти более или менее подробные сведения о судьбе бывшего императора после бегства из Константинополя. Однако сведения Длугоша и Густынской летописи о его пребывании в Галиции в этих работах игнорируются и вопрос о достоверности таких известий не поднимается.[704]

Между тем, сведения Длугоша и Густынской летописи о посещении Алексеем Ангелом Галича находят подтверждение в одном западноевропейском источнике, мало известном историкам-русистам.

Еще А. Семкович, автор специального монографического исследования об источниках «Польской истории» Яна Длугоша, установил, что известие о бегстве свергнутого императора Византии в Галич встречает прямую параллель в сочинении итальянского церковного писателя и историка XIII — начала XIV вв. Бартоломео дель Фиадони, прозванного за свою большую ученость Птолемеем из Лукки.[705]

Его произведения были широко известны и популярны в Европе не только в средние века, но и в эпоху Возрождения; к ним обращались, в частности, Данте Алигьери и другие европейские писатели и ученые.[706] Церковная история Птолемея из Лукки принадлежит к числу выдающихся памятников историографии средневековой Италии и введена в научный оборот еще в первой половине XVIII в., будучи опубликована в составе корпуса «итальянских историков» Л.А. Муратори, издание которого оказало значительное влияние на формирование национальной археографии в Европе Нового времени.[707]

В одном из списков «Новой церковной истории», составленной названным автором в 1294–1313 гг.,[708] после описания первого штурма Константинополя крестоносцами говорится о последующей судьбе Византийской империи и бегстве свергнутого императора в Херсонес, а оттуда впоследствии в Галицию, являющуюся частью Руси:

Не вызывает сомнений непосредственная связь сообщения Длугоша с известием Фиадони. Оба они помещены под одним годом (1200), содержат одинаковые географические названия, определяющие маршрут бегства свергнутого императора (Херсонес, Галиция), которого называют одним и тем же именем (Аскарий). Длугош добавил от себя только ремарку о радушном приеме, оказанном беглецу русским князем Романом.

Бартоломео дель Фиадони (ок. 1227 — ок. 1327) жил почти на два столетия раньше краковского каноника и мог непосредственно общаться с живыми участниками описываемых событий. Кроме того, католическим авторам, принадлежавшим к верхушке Римской церкви (Фиадони, любимый ученик и последователь Фомы Аквинского, был епископом Торчелло и библиотекарем папы Иоанна XXII) свойственна значительная осведомленность в вопросах внешней политики курии и повышенное внимание к подробностям Четвертого Крестового похода, в частности к обстоятельствам завоевания Константинополя.[710]

Важно также отметить, что Фиадони много лет являлся епископом Торчелло. Остров Торчелло с расположенным на нем одноименным городом находится в непосредственной близости от Венеции, в северной части Венецианской лагуны. Город имел самые тесные торговые связи с Византией и в период расцвета был значительно больше и богаче своего знаменитого соседа. В XII в., когда гавань Торчелло начала мелеть, его жители стали перебираться в Венецию и вместе с венецианцами участвовали в Четвертом Крестовом походе.[711] Разумеется, будучи епископом в Торчелло, Фиадони мог обладать дополнительной информацией о подробностях завоевания Константинополя, полученной от своих прихожан.

Как явствует из приведенного выше отрывка, сообщение о бегстве византийского императора в Херсонес и Галицию было заимствовано Фиадони из более раннего источника — сочинения некоего Кузентина («как пишет Кузентин…»).

Согласно исследованию Б. Шмайдлера, имя Кузентин (Cusentinus) у Фиадони обозначает некоего хрониста из города Козенцы в Калабрии и может относиться сразу к нескольким жившим там лицам. Название упомянутого итальянского города (Cosenza), крупного церковного и культурного центра, в средневековых источниках чаще передавалось в форме Cusenza. Под хроникой Кузентина, на которую неоднократно ссылается Фиадони, следует понимать продолжение Анналов архиепископа Ромоальда из Салерно (✝ 1181), составленное при архиепископской кафедре в Козенце и охватывающее период с 1177 по 1264 гг. Окончательную форму этому произведению придал Томазо из Леонтино, архиепископ Козенцы в 1267–1272 гг., который, так же как и Фиадони, принадлежал к ордену доминиканцев.[712]

Параллель с авторитетным западноевропейским источником, казалось бы, должна была укрепить доверие историков к сообщению Длугоша. Однако против восприятия сведений Длугоша — Фиадони как достоверных выступил И. Граля. По его мнению, автор «Новой церковной истории» попросту перепутал древнерусский Галич и Галицию с другой исторической областью с созвучным названием — Галатией, расположенной в Малой Азии, а под императором Аскарием в действительности скрывается будущий Никейский император Феодор I Ласкарь. Исходя из этого, Граля делает вывод, что в сообщении Фиадони — Длугоша речь идет не о пребывании Алексея Ангела в Херсонесе Таврическом и Галиче, а о пребывании Феодора Ласкаря в Херсонесе Фракийском и в малоазийской Галатии, — именно с этими территориями тесно связана деятельность Феодора после его бегства из Константинополя.[713]

И. Граля указывает на факт широкого распространения в западноевропейской средневековой письменности географического термина Галатия (Galatia, Galacia), обозначавшего область проживания галатов, к которым обращался в своих письмах апостол Павел. Более того, по мнению историка, в Западной Европе в XIII–XIV вв. могли смешивать понятия Галатия и Галиция. В качестве примера Граля ссылается на сочинение францисканского монаха Бартоломея Английского «О свойствах вещей» — популярную средневековую энциклопедию, написанную в первой половине XIII в., которой теоретически мог пользоваться Фиадони.[714]

Бартоломей Английский, опиравшийся на «Этимологии» Исидора Севильского — крупнейшего христианского энциклопедиста раннего средневековья, действительно частично смешивает малоазийскую Галатию с европейской Галлацией, именуемой им также Рутенией. Однако при этом Галлацию или Рутению он все же считал областью, расположенной в Европе, а не в Малой Азии:

В отличие от малоазийской Галатии, Галлация / Рутения полностью помещается в Европе, «гранича с римскими пределами на востоке, с Готией на севере, с Паннонией на западе, а с Грецией на юге».[716] Бартоломей Английский относит ее к территории провинции Мезия, которая лишь граничит с Малой Азией:

В европейских латиноязычных источниках первой половины XIII в., когда отмечаются первые случаи упоминания о прикарпатской Галиции и городе Галиче, для обозначения их используются формы Galacia, Gallacia (Бартоломей Английский), Galicia (Винцентий Кадлубек, Гервазий Тильберийский)[718] или Galiziae, Galiciae, Galitiae (папские буллы, венгерские королевские грамоты),[719] тогда как преобладающей формой обозначения малоазийской Галатией остается Galatia.

И. Граля приводит еще несколько замеченных им случаев неверной локализации Галатии, рутенов и русинов в сочинениях некоторых европейских средневековых авторов.[720] Однако достаточно ли этих данных (требующих, на наш взгляд, более тщательного изучения) для доказательства того, что автор «Новой церковной истории» Бартоломео дель Фиадони спутал малоазийскую Галатию с прикарпатской Галицией в сообщении о бегстве византийского императора от крестоносцев?

Сразу скажем, что смешение Галатии в Малой Азии с Галицией, являвшейся частью Руси, нельзя признать каким-то общим правилом европейской средневековой географии. Скорее наоборот, подобные случаи правильно будет считать ошибкой, допускаемой отдельными авторами по недоразумению.

Западноевропейские картографы XI–XIII вв. располагают Галатию исключительно в пределах Малой Азии, ее территория граничит с Вифинией, Исаврией, Каппадокией, иногда простираясь вплоть до западного побережья полуострова, но при этом не пересекает границ Европы. Такое расположение Галатии можно видеть на Оксфордской карте XI в., картах с Дунаем и знаменитыми городами из «Югуртинской войны» Саллюстия XI–XIII в. вв., карте из Арнштайнской Библии 1172 г., карте из Поэмы об Александре XIII в., английской карте XIII в. из собрания Бодлианской библиотеки (Оксфорд), Верчелльской карте XIII в., происходящей из Южной Франции.[721]

Такую же локализацию Галатии можно видеть на итальянских портоланах XIV–XV вв.[722] Именно итальянские мореходы и картографы, как известно, внесли наиболее существенный вклад в развитие средневековой европейской географии и картографии, став родоначальниками нового вида картографической продукции — морских навигационных карт (портоланов), получивших самое широкое распространение в Европе.[723] В пределах Малой Азии помещена Галатия на знаменитой карте Ангелино Дульцерта (более известного как Ангелино де Далорто) 1325–1330 гг.,[724] карте Марко и Франческо Пизигани 1367 г., на анонимных картах и атласах XVI в. из собрания Библиотеки Ватикана и др.[725]

Средневековая Галатия локализуется примерно в тех же границах, что и одноименная римская провинция. Свое название она получила от греческого варианта обозначения восточных кельтов, расселившихся в центральной части Малой Азии в первой половине III в. до н. э.[726] На протяжении веков Галатия и ее столица Анкира (современная Анкара) находилась в центре важных исторических событий и была хорошо известна в средиземноморских странах Европы.[727] По данным как западноевропейских, так и византийских источников, во времена Четвертого Крестового похода Галатия, уже завоеванная турками-сельджуками, соотносится с бывшими малоазийскими фемами Византии Вукелларией, Арменией, Харсианом и Каппадокией.[728]

Заметим, что на итальянских картах первой половины XIV в. появляется и прикарпатская Галиция со столицей в городе Львове, являвшаяся, по представлениям их составителей, частью Руси. Галиция и Львов обозначены, к примеру, на упомянутом портолане Ангелино де Далорто, и этот случай, по-видимому, является первым известным ныне фактом фиксации названных объектов в западноевропейской картографии. Название Галиции на карте Далорто (Rutenia sive Gallacia) по своему написанию отличается от принятых в латиноязычной Европе обозначений малозийской Галатии.[729]

Правда, в известии Фиадони название «Галация» передается иначе — в соответствии с традиционным написанием названия малоазийской Галатии — «Galatia» (Galatiam, quae hodie est pars Russiae). Почти такую же форму (Galatha) мы встречаем и в документах папы Иоанна XXII, а именно в двух его письмах к киевскому епископу-электу Генриху, датируемых 1320 и 1321 гг.:

Однако трудно допустить, чтобы высокопоставленные иерархи римской церкви, какими были Томазо из Леонтино и Бартоломео дель Фиадони, писавшие ее историю соответственно на рубеже 60–70-х годов XIII в. и в самом начале XIV в., могли спутать область, находившуюся в Малой Азии, с древнерусской Галицией только вследствие некоторого созвучия этих названий. Ведь к тому времени уже были получены сведения о Галицко-Волынской Руси, доставленные специальным посланником папы Иннокентия IV францисканцем Джованни дель Плано Карпини, в ноябре 1247 г. благополучно вернувшимся из поездки в Монголию и на Русь. В написанной сразу после возвращения «Истории монголов» наряду с правителями Чернигова и Суздаля Плано Карпини называет также галицкого и волынского князей Даниила и Василька Романовичей, причем Даниила, единственного среди русских князей, папский посланник именует «русским королем».[731]

В ноябре 1253 г. Даниил Галицкий был коронован королевской короной, доставленной посланником папы Иннокентия IV.[732] Несколькими десятилетиями ранее (ок. 1214) другой правитель Галича, венгерский принц Коломан, получил королевскую корону от папы Иннокентия III.[733] Едва ли об этих фактах могли не знать иерархи Римской церкви, современники Плано Карпини и Даниила Галицкого, епископы Кузенцы и Торчелло, один из которых к тому же был папским библиотекарем.

В самом деле, не могли же в Италии или во французской резиденции пап в Авиньоне (где, очевидно, трудился Фиадони в качестве папского библиотекаря) думать, что королевские короны, предназначавшиеся правителям Галиции Коломану и Даниилу, были посланы и доставлены папскими легатами не на Русь, а куда-то в Малую Азию. Вот почему, используя форму «Galatia», идентичную названию римско-византийской малоазийской провинции, во избежание недоразумений Фиадони, а вслед за ним и Длугош в известии о бегстве византийского императора из Константинополя специально уточняют, что беглец отправился в Галацию, являющуюся частью Руси.

Не выдерживает критики и предположение И. Грали о том, что под именем Аскария в известии Фиадони — Длугоша мог скрываться Феодор Ласкарь, будущий властитель Никеи. Этот знатный вельможа, хотя и породнившийся с Алексеем III, женившись на его дочери Анне,[734] никогда не правил в Константинополе. Во времена осады и захвата византийской столицы крестоносцами он не мог восприниматься в качестве императора. «Неким греком», захватавшим землю «по другую сторону Рукава» (то есть Босфора и Дарданелл), считал его, к примеру, Жоффруа де Виллардуэн.[735]

Изучение сведений, относящихся к биографии Феодора, показывает, что он не мог совершить побега из Константинополя во время его осады крестоносцами. В отличие от Алексея III, Феодор Ласкарь, как и его брат Константин, принимал самое деятельное участие в обороне города. В период между 7 и 17 июля 1203 г. во время одной из вылазок ромеев Феодор был пленен латинянами. Несколько месяцев после этого он провел в заключении. Об этих подробностях его биографии говорит Никита Хониат.[736] Время и обстоятельства освобождения Феодора не вполне ясны.[737]

Не будучи правителем ни в столице, ни в какой-либо другой части империи, Феодор Ласкарь во время осады Константинополя крестоносцами, разумеется, не мог восприниматься европейскими хронистами в качестве императора. В лучшем случае на него могли смотреть тогда как на возможного претендента на власть в одной из частей византийских владений, подконтрольных крестоносцам. По сведениям Альбрика из монастыря Трех Источников, после захвата Константинополя и образования Латинской империи Феодор Ласкарь все еще находился в столице и пытался вести переговоры с Балдуином Фландрским, предлагая избрать себя императором ромеев и обещая взамен завоевать территорию Малой Азии, присоединив ее к Латинской империи.[738]

Суверенным правителем Ласкарь стал лишь тогда, когда после нескольких неудач смог утвердиться в Никее. Принятие же им императорского титула произошло еще позднее. По мнению большинства современных исследователей, он был провозглашен никейским императором только весной или летом 1206 г.[739] После нескольких лет упорной борьбы Феодору Ласкарю удалось подчинить всех своих главных соперников, заключить мир с Латинской империей и в марте 1207 г. короноваться в качестве императора Никеи[740].

Разумеется, что Фиадони, как и его предшественник Кузентин, сообщая о бегстве византийского императора из Константинополя во время первой его осады, имели в виду действующего в тот момент василевса, а не кого-то другого, кто станет императором лишь через несколько лет и будет править в другой части империи. Иначе придется признать, что Фиадони и Кузентин думали, будто Феодор Ласкарь правил империей еще до завоевания Константинополя крестоносцами.

Похоже, к такому заключению склоняется И. Граля, однако предложенные им доказательства следует признать несостоятельными. Возможно, историк и прав в том, что в Италии во второй половине XIII — начале XIV вв. Никейский император Феодор I Ласкарь был более известен, чем его предшественник — византийский император Алексей III.[741] Но совершенно безосновательным является вывод, сделанный Гралей из этого предположения (также требующего, на наш взгляд, дополнительных доказательств), — будто Фиадони ошибочно полагал, что правителем Константинополя во время первой его осады крестоносцами был Феодор Ласкарь.[742]

Такой перестановки или отождествления двух совершенно разных правителей нет ни в одной европейской хронике, сообщающей о событиях Четвертого Крестового похода. В известных ныне источниках XIII в., как византийских, так и западноевропейских, во время первой осады Константинополя в качестве императора Византии указывается Алексей III, он же и бежал из города июльской ночью 1203 г. Все прочие правители, принявшие титул императора, появляются на территории Византии позднее.[743]

Такую же картину в целом представляют и итальянские источники XIII–XIV вв., проводя четкое различие между императором Алексеем III и другими правителями, принявшими титул императора (Генуэзские и Пизанские анналы, Хроника Салимбене де Адам и др.). К примеру, современник Кузентина и Фиадони францисканец Салимбене де Адам (Салимбене Пармский) в своей Хронике, написанной между 1283 и 1288 гг., под 1203 г. отмечает бегство Алексея III из Константинополя и коронацию Алексея IV, а под 1204 г. сообщает об избрании греками нового императора по имени «Аскари», вскоре бежавшего из столицы.[744]

Имя Аскарий (Ascarus), используемое Кузентином и Фиадони (а вслед за ними и Длугошем) для обозначения византийского императора, бежавшего из Константинополя, в западноевропейских средневековых источниках (прежде всего французских и итальянских) выступает как один из вариантов написания родового имени Ласкарей.[745]

У Феодора Ласкаря, как известно, был брат Константин, также занимавший высокое положение при дворе Алексея III.[746] В ночь на 13 апреля 1204 г., после бегства из Константинополя Алексея V Мурчуфла, Константин был провозглашен новым императором, однако, убедившись в ненадежности своего положения, через несколько часов бежал из города.[747]

Константин Ласкарь, таким образом, имеет гораздо больше формальных оснований считаться «императором Аскарием», бежавшим от крестоносцев из Константинополя (в сообщении Фиадони — Длугоша), чем его брат Феодор. Однако обстоятельства биографии обоих братьев таковы, что исключают возможность их пребывания в Галицко-Волынской Руси.[748]

Хотя форма «Аскарий», используемая Фиадони — Длугошем, прежде всего указывает на представителя рода Ласкарей, это еще не означает, что данное имя не могло быть применено к представителю другой династии.

В этой связи заслуживает внимания наблюдение Н.Ф. Котляра, отметившего, что в некоторых иностранных источниках, в особенности арабских, начиная с XIII в. все византийские императоры именуются независимо от их настоящих имен «Ласкарями»; это собирательное название распространялось не только на правителей из рода Ласкарей, но и на Палеологов.[749]

Добавим к этому, что и русские летописцы родовым именем Ласкарей иногда обозначали правителей из других династий, в том числе представителей рода Ангелов. К примеру, в Русском хронографе редакции 1512 г. правителем Фессалии, Иллирии и Солуни именуется Феодор Ласкарь,[750] в действительности же названные земли находились под властью Феодора Дуки Ангела, императора Фессалоникийского.[751]

Нельзя исключать, что родовое прозвище знаменитой династии впоследствии могло быть перенесено иностранными авторами не только на ее преемников, но и на ближайших предшественников, в частности на Алексея III, тестя Феодора Ласкаря. Это тем более вероятно, что сам Алексей чуждался своего патронима «Ангел» и, став императором, стремился заменить его на другое, принадлежавшее, по его мнению, более славной династии. На эту склонность василевса прямо указывает Никита Хониат:

В официальных документах и на дошедших до нас монетах Алексей III также именуется Комнином.[753]Cреди правителей Византии вообще существовал обычай менять свое родовое имя, исходя из соображений престижа.[754]

По сведениям Альбрика из монастыря Трех Источников, Алексей III пользовался также именем Андроник, принятым в честь одного из своих предшественников из династии Комнинов — императора Андроника I. Описывая правление и изгнание Алексея, Альбрик наряду с именем Киралексий (Kyralexius), часто использует его второе имя — Андроник.[755]

Возвращаясь к вопросу о возможной путанице в имени византийского императора, бежавшего из Константинополя, мы все же должны признать, что если в папском окружении через несколько десятилетий после окончания Четвертого Крестового похода и могли забыть или перепутать его имя, то все равно при сообщении о бегстве василевса из осажденной столицы должен был подразумевался тот правитель, кто был византийским императором во время первой осады города.

Таковым правителем мог быть только Алексей III. Фиадони, а следом и Длугош не называют его личного имени, а указывают только родовое. На наш взгляд, более вероятным представляется применение к Алексею III позднейшими хронистами родового имени Ласкарей (действительно хорошо известного в Западной Европе в виду их многолетней борьбы с Латинской империей), чем поиски возможностей отождествления Алексея с кем-то из современных ему представителей этой династии — Феодором или Константином.

Что же касается предположения И. Грали, по которой Аскарий сначала бежал будто бы в Херсонес Фракийский, а затем в Галатию, то такой версии явно противоречит указание Фиадони о том, что путь беглеца из Константинополя лежал через Черное море.

Херсонес Фракийский или Галлиполи (Gelibolu, Çanakkale, Καλλίπολις) — названия, которые носят город и полуостров, омываемый с запада Эгейским морем, а с востока Дарданеллами, расположенный к югу от Константинополя, то есть в противоположном направлении от Черного моря.[756] Разумеется, что попасть из Константинополя в Херсонес Фракийский через Черное море невозможно. Более того, если допустить, что византийский император бежал из столицы в Херсонес Фракийский, то придется признать, что он искал спасения, устремившись навстречу войскам своих врагов.

Все западноевропейские авторы XIII в., чьи сочинения являются ныне главным источником по истории Четвертого Крестового похода (Жоффруа де Виллардуэн, Робер де Клари, Альбрик из монастыря Трех Источников и др.), описывая путь крестоносцев к Константинополю, в один голос утверждают, что войска наступали с юга — со стороны Эгейского моря и Дарданелл. В конце мая 1203 г. крестоносный флот покинул остров Корфу, где рыцари провели около трех недель по пути из Задара. Обогнув Пелопоннес, от острова Андрос корабли крестоносцев подошли к Дарданеллам и в начале июня взяли расположенный в самом начале пролива город Абидос, ставший базой для дальнейшего продвижения к столице империи. Подтянув резервы и пополнив запасы продовольствия, флот пошел дальше по проливам и в конце июня достиг монастыря Св. Стефана, расположенного в пяти милях к югу от крепости Семь Башен. Отсюда корабли крестоносцев вошли в гавань Константинополя и встали на якорь.[757]

Весьма сомнительным кажется предположение И. Грали о том, что Фиадони или Кузентин могли спутать Херсонес Таврический с Херсонесом Фракийским, а Черное море с Эгейским морем или Дарданеллами, лишь на том основании, что по договору о разделе византийских земель между крестоносцами 1204 г. территория Херсонеса Фракийского отошла к венецианцам. И поскольку об этом важном приобретении было хорошо известно в Италии, название «Херсонес» во времена Кузентина будто бы ассоциировалось в первую очередь с Херсонесом Фракийским.[758]

Но ведь не менее известными в Италии и во всей Европе стали многочисленные итальянские колонии, основанные в Причерноморье и Приазовье в XIII–XIV вв. Венецией, Генуей и Пизой. Центром этих колоний являлся Крым, освоение которого итальянскими купцами началось еще в XII в. и приобрело массовый характер сразу же после завоевания Константинополя и создания Латинской империи.[759] Под властью венецианцев, а затем генуэзцев древние торговые центры Крыма — прежде всего Феодосия (Кафа), Боспор (Керчь) и Солдайя (Судак) — превратились в крупнейшие центры международной торговли средневековья.[760]

Успехи в торговле привели к появлению новых географических знаний, а вместе с ними новых, более точных описаний и карт Северного Причерноморья и Крыма. Уже в XIII в. в Италии существовали подробные лоции Черного моря с указанием основных судоходных рек, мысов, протоков и лагун вдоль его западного и северного берегов.[761] В первые десятилетия XIV в. на итальянских портоланах появляются реалистические изображения береговых линий Черного и Азовского морей со всеми их бухтами, мысами и полуостровами (портоланы Джиованни да Кариквано начала XIV в., Петро Весконте 1311 г., Паулино Минориты 1320 г., Марино Санудо 1321 г., уже упоминавшийся Портолан Ангелино де Далорто и др.).[762]

Утверждать, что итальянский хронист начала XIV в. перепутал Херсонес Фракийский с Крымом и Галицию с Галатией, а под именем императора Аскария имел в виду Феодора Ласкаря, можно было бы, указав факты, подтверждающие пребывание последнего в Галлиполи и в Галатии после освобождения из латинского плена. Но таких фактов нет.

И хотя деятельность Феодара Ласкаря в 1204–1205 гг. действительно разворачивалась в Малой Азии, она никак не связана с территорией Галатии. Не принятый жителями Никеи, которые уже признали императором его брата Константина, Феодор ушел в район Прусы. Оплотом его борьбы с латинянами и соперниками из среды греческой аристократии были Южная Вифиния и Мисия, а также район Смирны. Эти территории и стали колыбелью будущей Никейской империи.[763] Расположенные далее на восток земли Галатии ко времени описываемых событий входили в состав Иконийского султаната.[764]

Глава пятнадцатая Византия, Болгария и Галицко-Волынская Русь в политических взаимоотношениях второй половины XII — начала XIII вв.

Император Алексей III в изгнании. — Его пребывание в Болгарии и переговоры с царем Калояном. — Роль Галича в поддержке претендентов на византийский и болгарский престолы и союз Романа Мстиславича с Алексеем III. — Источник сведений Густынской летописи о бегстве Алексея Ангела в Галич

ак уже отмечалось, не соответствует действительности предположение И. Грали о том, что Аскарий в сообщении Фиадони бежал из Константинополя на юг, в Херсонес Фракийский. Это прямо противоречит указанию источника о том, что беглец «направился через Черное море». Между тем, такое направление побега подтверждается сообщениями современников событий, указывающих, что из осажденной столицы император бежал именно на север и его путь действительно лежал через Черное море.

В ночь на 18 июля, после неудачных попыток оказать отпор врагу, император Алексей III покинул свою столицу. О его бегстве сообщают все современники событий, участники и очевидцы осады Константинополя. Наиболее полные сведения представляет византийский историк и царедворец Никита Хониат, указывающий важные подробности интересующего нас события, в том числе и место, где укрылся беглец:

Девельтом византийцы называли нынешний Бургас — портовый город, расположенный на берегу Черного моря вблизи болгарской границы.[766]

Пребывание Алексея III в Девельте, судя по сообщению Никиты Хониата, продлилось недолго. Вскоре «прежний царь» перебрался в Адрианополь «в надежде снова возвратить себе царский престол».[767] Однако новый император Алексей IV вместе с войсками Бонифация Монферратского, нанятыми за деньги, немедленно выступил в поход против своего свергнутого дяди, заставив его покинуть Адрианополь и «бежать еще гораздо быстрее и гораздо далее, чем прежде».[768] Очевидно, историк имеет в виду, что Алексей Ангел бежал тогда за пределы империи. Это следует из дальнейшего сообщения о том, что Алексей IV, преследуя беглеца, «обошел города Фракии, устроил их управление, или, лучше сказать, обобрал их начисто»; нигде не найдя своего дяди, он вернулся в Константинополь.[769]

Далее в своем повествовании Хониат переключается на другие события и на значительное время теряет из виду свергнутого императора. Алексей III вновь попадает в поле зрения историка лишь спустя год, когда он осенью 1204 г. появился в Лариссе и соединился с войсками правителя Коринфа Льва Сгура.[770]

Продолжатель Никиты Хониата Георгий Акрополит до некоторой степени позволяет восполнить недостаток сведений о странствиях Алексея Ангела. Правда, его свидетельства о маршруте бегства Алексея из Константинополя отличаются от данных Хониата:

В своем изложении событий Акрополит также допускает значительный хронологический пропуск: пребывание Алексея в Мосинополе следует отнести к весне — лету 1204 г.

Это явствует из другого сообщения Акрополита, а также из рассказа Виллардуэна о том, что во время пребывания Алексея Ангела в Мосинополе к нему прибыл бежавший из Константинополя очередной император Алексей V Мурчуфл, убивший своего предшественника Алексея IV и на некоторое время захвативший трон.[772] По приказу Алексея Ангела Мурчуфл был ослеплен во время посещения бани в Мосинополе.[773]

Если учитывать, что из Константинополя Мурчуфл бежал 12 апреля 1204 г., направляясь к своему тестю в Мосинополь (незадолго перед тем Мурчуфл женился на дочери Алексея III Евдокии),[774] то и появление в Мосинополе самого Алексея III следует, вероятно, датировать апрелем 1204 г.[775] Уже в середине июня латинский император Балдуин (Бодуэн) I подошел с войсками к Мосинополю и вынудил Алексея бежать в Фессалоники.[776]

В начале августа 1204 г. Фессалоники перешли под власть императора Балдуина I и затем были переданы им Бонифацию Монферратскому.[777] Алексей Ангел вновь пустился в бега и, по словам Хониата, «приютился в Темпейских ущельях Фессалии». Поздней осенью 1204 г. в фессалийском городе Лариссе Алексей присоединился к войскам Льва Сгура, захватившего власть в Средней Греции и на Пелопоннесе, выдав за него свою дочь Евдокию.[778]

После этого Алексей Ангел на некоторое время переместился в Коринф, в столицу своего нового зятя. Однако ранней весной 1205 г., когда Коринф осадили войска Бонифация Монферратского, Алексей, пытавшийся бежать из города, был взят в плен и выслан в фессалийский город Алмир (на берегу залива Воло).[779] При этом Бонифаций отнял у Алексея его царские инсигнии и отослал их в Константинополь к императору Балдуину.[780]

Вскоре экс-император был перевезен в Фессалоники, оттуда под конвоем на галере отправлен в Геную, а затем заключен в замок Монферрат, где провел несколько лет. Только в 1208 или 1209 г. его двоюродный брат Михаил I Ангел, правитель Эпира, сумел выкупить Алексея из плена за большие деньги.[781]

Георгий Акрополит сообщает подробности последних лет жизни императора.[782] Недолго пробыв у Михаила I, Алексей III примерно в 1210 г. прибыл к иконийскому султану Гийасу ад-Дину Кай-Хосрову I и вместе с ним 17 июня 1211 г. принял участие в сражении у Антиохии с никейским императором Феодором I Ласкарем. Битва закончилась гибелью Кай-Хосрова и пленением Алексея.[783] Согласно Феодору Скутариоту (автору дополнений к «Истории» Георгия Акрополита), в Никее, по требованию членов синклита и войска, Алексей был ослеплен.[784] После этого он был заключен в монастырь, где и умер.[785]

В бурной биографии Алексея Ангела в период, когда он был лишен императорского трона, есть только один, сравнительно небольшой временной промежуток, который оказался не освещенным в хрониках византийских историков XIII в. Это время с августа 1203 г., когда экс-император покинул Адрианополь, по апрель 1204 г., когда он появился в Мосинополе. Отсутствие в византийских источниках сведений об Алексее III, относящихся к осени — зиме и ранней весне 1203–1204 гг., по-видимому, объясняется тем, что все это время он находился вне пределов империи.

Лакуна, возникшая в сообщениях византийских историков, может быть заполнена благодаря свидетельству еще одного современника описываемых событий — автора анонимной хроники, известной под названием «Балдуин Константинопольский» и посвященной жизнеописанию первого латинского императора. По сведениям этого источника, вскоре после побега из Константинополя Алексей Ангел оказался в пределах Болгарского царства, направляясь к царю Ивану Калояну. По крайней мере такими сведениями располагали крестоносцы, специально разыскивавшие беглеца:

Приведенное свидетельство заслуживает доверия, так как происходит из источника, возникшего, по имеющимся данным, не позднее 1219 г.[787] Следовательно, известие о бегстве Алексея в Болгарию относится к наиболее близким по времени возникновения к описываемому событию и составлено к тому же одним из его очевидцев.

Сведения анонимной латинской хроники подтверждаются сообщениями итальянских источников XIII в. О бегстве византийского императора из Константинополя в «Валахию» сообщается в Генуэзских анналах (в части, составленной продолжателем Каффаро и доведенной до 1293 г.).[788]

Пребывание Алексея III в Болгарии и переговоры с царем Иваном Калояном подтверждаются также двумя документами Охридского архиепископства, датируемыми 1218–1219 гг. В одном из актов Охридского синода, а также в письме архиепископа Димитрия Хоматиана к митрополиту Керкиры Василию Педиадиту говорится об имевших место в недавнем прошлом переговорах византийского императора и константинопольского патриарха с царем и патриархом Болгарии.[789]

В частности, в указанных документах, почти дословно повторяющих друг друга, читаем о том, что в некоторое время назад «власть императора на Западе» была «вся перемещена в Болгарию». Это произошло тогда, «когда сам император, беглец из Константинополя, находился в затруднении». В это же время константинопольский патриарх «состоял в переговорах с царем Болгарии, а также с болгарским патриархом»; «тогда эти переговоры были естественны, потому что они (болгары. — А.М.) имели [своих] епископов в тех областях, которые находились под их властью, так как они оставили надежду на восстановление власти Византии». Для датировки описываемых событий важно указание на то, что они происходили во «время натиска латинян и исчезновения монархии».[790]

Очевидно, в приведенных известиях речь идет о константинопольском патриархе Иоанне X Каматеросе. Он должен был присоединиться к переговорам с болгарским царем и патриархом позднее, так как находился в осажденном Константинополе вплоть до его второго захвата крестоносцами и покинул город вместе с прочими беженцами только в апреле 1204 г.[791]

Как считал В.Н. Златарский, Алексей III начал вести переговоры с болгарским царем Иваном Калояном о военной помощи против крестоносцев сразу по прибытии в Девельт, но, несмотря на все старания, эти переговоры ни к чему не привели: Калоян не проявил особого интереса к беглому императору и его предложениям.[792] К такому же выводу в целом склоняется и Г. Принцинг, отмечая при этом, что усилия Алексея все же не прошли совершенно бесследно.[793]

Болгарский царь Иван Калоян, получивший в 1204 г. от папы Иннокентия III титул «короля Болгар и Валахов», играл важнейшую роль в борьбе с крестоносцами. Вскоре в битве при Адрианополе 14 апреля 1205 г. он нанес сокрушительное поражение армии Латинской империи и взял в плен ее императора Балдуина I.[794] Возможность тесных контактов с болгарским царем Алексея III подтверждается и тем фактом, что в 1204 г. значительная группа византийских аристократов из окружения свергнутого императора обратилась к Калояну за военной поддержкой: именно благодаря союзу с фракийской знатью последний решился в 1205 г. начать войну с латинянами.[795]

Приведенные сообщения дают основания считать, что прежний император Византии Алексей III в период после августа 1203 и до апреля 1204 г. (то есть более полугода) находился в пределах Болгарии с целью поиска военных союзников против крестоносцев. Следовательно, он имел достаточно времени и возможностей для прямых отношений с соседним Галицко-Волынским княжеством и даже для личного посещения Галича.

Нельзя согласиться с И. Гралей, доказывающим, что, ведя переговоры с Иваном Калояном, Алексей III не мог себе позволить поездку к Роману Мстиславичу в Галич, поскольку болгарскому царю едва ли понравились бы переговоры василевса с галицко-волынским князем, военным союзником Византии на почве совместной борьбы с половцами, — союз Византии с Русью мог иметь антиболгарскую направленность.[796]

Подобные доводы нам представляются надуманными. Нельзя не учитывать новую политическую расстановку сил на Балканах, в корне изменившуюся после захвата Константинополя крестоносцами, когда Алексей III уже не мог представлять прежней угрозы для Болгарии и такая угроза начала исходить от нового противника — латинян.[797]

Главной целью свергнутого византийского императора был поиск военных союзников и продолжения борьбы с латинянами. Алексей III не только не собирался признавать свое поражение, но, напротив, был одержим стремлением «снова возвратить себе царский престол».[798] Все последующие годы вплоть до самой смерти он, как мы видели, настойчиво искал помощи, обращаясь к правителям разных государств, возникших как на территории Византийской империи, так и за ее пределами.

Трудно допустить, что при таких обстоятельствах, находясь у границ Галицко-Волынской Руси, Алексей мог бы отказаться от возможности обратиться за помощью к своему давнему союзнику Роману Мстиславичу и что сообщение о его поездке в Галич Кузентина и Фиадони, авторов, отделяемых от описываемых событий всего несколькими десятилетиями, могло быть лишь выдумкой или каким-то недоразумением.

Обращения за помощью к галицкому и другим русским князьям со стороны претендентов на византийский престол были весьма распространенным явлением в истории русско-византийских отношений. Вспомним хотя бы случай с предшественником Алексея III Андроником I Комнином. Спасаясь от преследований своего двоюродного брата императора Мануила I, в конце 1164 г. Андроник, по сведениям Никиты Хониата и Иоанна Киннама, бежал в Галицию.[799] Его пребывание в Галиче подтверждается и русскими летописями, сообщающими также, что галицкий князь Ярослав Осмомысл принял византийского царевича с честью и дал ему несколько городов «на утешение».[800] Через некоторое время император Мануил направил в Галич двух митрополитов, и они уговорили Андроника вернуться в Константинополь.[801]

В 1185 г. Андроник Комнин, бывший тогда уже византийским императором, оказавшись под угрозой потери трона, вновь предпринял попытку бежать на Русь, по-видимому, опять к Ярославу Осмомыслу в Галич. Он успел погрузиться на триеру и подойти к Черному морю. Но из-за наступившего штиля его триера не смогла набрать скорость и была настигнута сторонниками нового императора, Исаака II Ангела. Андроник был схвачен, возвращен в столицу и вскоре жестоко убит.[802]

Тем же маршрутом к Черному морю спустя 18 лет бежал из Константинополя император Алексей III, который, разумеется, не мог не знать о связях своего предшественника с Галичем и о той поддержке, которую он там находил, — отец Алексея III Андроник Дука Ангел входил в число ближайших доверенных лиц императора Андроника I.[803]

Сам Алексей III поддерживал постоянные контакты с галицко-волынским князем Романом Мстиславичем. Новгородский боярин Добрыня Ядрейкович, ставший впоследствии архиепископом Антонием, во время одного из своих посещений столицы Византии видел там послов «от великого князя Романа», которых возглавлял боярин Твердята Остромирич.[804] Исследователи относят первое посещение Добрыней Константинополя к маю 1200 г.; очевидно, в это же время он и должен был встретить там послов галицко-волынского князя.[805]

Никита Хониат говорит о Романе Мстиславиче как о ниспосланном Богом спасителе империи. Описывая нападение валахов и половцев, едва не закончившееся захватом византийской столицы, историк отмечает:

Очевидно, Роман Мстиславич имел какие-то долгосрочные союзнические обязательства по отношению к Византии, поскольку предоставляемая им военная помощь носила систематический характер. В интересах империи галицко-волынский князь неоднократно совершал военные походы против половцев, добившись значительных успехов в борьбе с ними.[807] Кроме того, Роман выступал на стороне Византии и в ее конфликтах с Болгарией.[808]

Союз Романа с Алексеем III был скреплен браком галицко-волынского князя с родственницей византийского императора, которой, как уже отмечалось, есть веские основания считать дочь Исаака II Анну.[809] Не исключено, впрочем, что новой женой Романа стала, как считает И. Граля, представительница знатного византийского рода Каматерос, родственного династии Ангелов, по имени Мария, состоявшая в родстве также с константинопольским патриархом Иоанном X.[810]

Галицко-Волынская Русь становилась убежищем не только для византийских императоров и членов их семей, но также и для правителей Болгарии. По сведениям Георгия Акрополита, знаменитый впоследствии болгарский царь Иван II Асень, как и его младший брат Александр, свои детские и юношеские годы провели на Руси, вероятнее всего в Галичине, спасаясь от преследований царя Борила. Братья прожили здесь около десяти лет, с 1207 по 1217 гг. С помощью «русских беглецов», в которых исследователи видят галицких «выгонцев», обитавших в низовьях Днестра, Иван сумел захватить болгарский престол.[811]

Как устанавливает И. Граля, сообщение о бегстве Алексея Ангела из Константинополя в Галицию было заимствовано составителем Густынской летописи из хроник Мартина Кромера и Мартина Бельского, воспроизводивших в свою очередь известие Яна Длугоша.[812] Однако по своему объему сообщение Густынской летописи превышает известия польских хронистов. Кроме того, автор Густынской летописи называет византийского императора его настоящим именем — «Алексей Ангел, царь Греческий»; «со своими бояры и со множеством богатства и сокровищъ» василевс из Константинополя бежит непосредственно в «Рускую землю ко Роману Мстиславичу въ Галичъ»; о бегстве императора в Херсонес летописец не упоминает.[813]

Несоответствие сведений польских хроник и русской летописи ставит перед исследователем новый вопрос: какими дополнительными источниками мог пользоваться составитель Густынской летописи в рассказе о бегстве Алексея в Галич?

Густынская летопись принадлежит к числу крупнейших памятников украинского летописания XVII в. Наиболее полная ее часть включает известия по древнерусской истории за X — начало XIII вв. В этой части Густынская летопись близка к Ипатьевской (по Хлебниковскому списку), но более кратка. Составитель Густынской летописи использовал также северо-восточную летопись, возможно, типа Воскресенской, и, кроме того, оставил ссылки на «иные русские летописцы», «наши летописцы», «польских летописцев», «угорских летописцев», Патерик Киево-Печерского монастыря, русский Пролог и др.[814]

К числу источников, использованных составителем Густынской летописи, Ю.А. Мыцык относит также Палинодию Захария Копыстенского.[815] Именно Палинодия Копыстенского, знавшего не только русские и польские, но также и византийские источники, по мысли И. Грали, стала для составителя Густынской летописи дополнительным источником сведений о бегстве Алексея III в Галицию.[816] Среди славянских источников Палинодии, использованных при описании захвата Константинополя крестоносцами, ее автор указывает на какую-то Хронику сербскую, в которой И. Граля видит один из широко распространенных на Руси в XVI–XVII вв. хронографов, восходящих в Русскому хронографу редакции 1512 г.[817]

Однако полного совпадения между приведенными источниками в известии о падении Константинополя и бегстве Алексея Ангела в Галицию нет.[818] И. Граля указывает еще один источник, с текстом которого обнаруживаются параллели в сообщениях об осаде и завоевании Константинополя крестоносцами Густынской летописи. Это — широко известный памятник русской письменности XIII в., именуемый в литературе Повестью о завоевании Царьграда Фрягами.[819] Повесть сохранилась в значительном количестве списков, дошедших в составе нескольких летописей.[820] Древнейшими редакциями памятника, согласно О.В. Творогову, являются версии Новгородской Первой и Софийской Первой летописей.[821]

Таким образом, составитель Густынской летописи, как и его предшественники, при описании падения Константинополя и бегства экс-императора Алексея на Русь располагал весьма широким кругом разнообразных источников. Многие из них удается идентифицировать с ныне известными памятниками. Однако в части, касающейся сведений о бегстве Алексея III в Галицию, рассказ Густынской летописи не находит полного соответствия ни с одним из них.

Поэтому по-прежнему актуальным остается предположение о том, что в распоряжении автора Густынской летописи могла быть ныне утраченная русская летопись, непосредственно содержащая сведения о бегстве византийского императора в Галицию. По мнению Н.Ф. Котляра, в целом не признающего достоверность таких сведений, «подобная книжная легенда могла родиться даже в подлинном источнике начала XIII в.».[822]

Глава шестнадцатая Главный военный союзник Византийской империи в начале XIII в.

Обострение политической обстановки на Балканах: восстание болгар и набеги половцев. — Известия Никиты Хониата о военной помощи империи со стороны Романа Мстиславича. — Датировка рассказа Никиты Хониата о походе галицкого князя на половцев. — Русские источники о времени половецкого похода Романа

конце XII — начале XIII в. Византийская империя переживала один из самых сложных периодов в своей тысячелетней истории. Особенно тяжелым оказалось ее внешнеполитическое положение. На Западе державе ромеев угрожал император Генрих VI, требуя уступки территорий от Диррахия до Фессалоник, на часть византийских территорий претендовали венецианцы, от империи отложился Кипр, с каждым годом усиливалось противостояние с римским папой Иннокентием III.[823] На Востоке Византия вела тяжелую войну с Иконийским султанатом, начатую ввиду необдуманных внешнеполитических действий Алексея III.[824]

Чрезвычайная ситуация сложилась вокруг границ империи на Балканах. В 1180 г. власть Византии перестала признавать Сербия. Вскоре ее правитель Стефан Неманя (1168–1196) перешел к более агрессивным действиям, заняв Южную Далмацию.[825] Его поддержал венгерский король Бела III (1173–1196), захвативший у империи в 1181 г. Хорватию, Северную Далмацию и область Срема. В 1183 г. в союзе с сербами венгры захватили и подвергли разгрому Белград, Браничево, Ниш и Средец.[826]

Ситуацией на Балканах воспользовались сицилийские норманны, которые во главе с королем Вильгельмом II Добрым (1166–1189) в 1185 г. захватили Диррахий и Фессалоники и начали поход на Константинополь, у стен которого уже стоял их флот. Только беспечность захватчиков позволила тогда империи выстоять. Опьяненные легкими успехами, норманны занялись грабежом захваченных областей и, относясь пренебрежительно к византийскому войску, утратили бдительность. Войска императора Исаака воспользовались благоприятной возможностью и нанесли норманнам тяжелое поражение, вынудив их очистить Фессалоники и Диррахий.[827]

В 1186 г. началось освободительное восстание в Болгарии под предводительством братьев Асеней, сопровождавшееся чередой кровопролитных болгаро-византийских войн.[828] За время своего правления Исаак II совершил четыре похода на Болгарию, лично возглавляя византийскую армию. Четвертый поход, предпринятый летом 1190 г. завершился для византийцев катастрофой: армия императора попала в западню, устроенную болгарами в тесном проходе в Тревненских горах, и почти вся была уничтожена.[829]

Еще одна смертельная угроза для Византийской империи возникла в 1189 г., когда император Фридрих I Барбаросса, как участник Третьего Крестового похода, двинулся со своими войсками через Балканский полуостров по направлению к Константинополю. Правители Сербии и Болгарии попытались использовать момент, чтобы при помощи германского государя добиться полной независимости. Во время пребывания в Нише Фридрих принимал сербских послов и самого великого жупана Стефана Неманю и там же вел переговоры с болгарами. Сербы и болгары предлагали крестоносцам союз против византийского императора, но под тем условием, чтобы Фридрих позволил Сербии присоединить Далмацию и сохранить отвоеванные у Византии земли, а Асеням обеспечил бы власть над Болгарией и признал за Петром царский титул. По каким-то причинам Фридрих не дал на это своего согласия.[830]

Новый византийский император Алексей III, стремясь к мирному решению балканских противоречий, начал с болгарами переговоры. Но последние выдвинули неприемлемые для империи условия. Тогда византийские власти прибегли к тактике заговоров и убийств: вследствие греческих происков два старших Асеня, самопровозглашенные цари-соправители Болгарии Иван и Петр, погибли от руки убийц.[831]

Став их преемником, младший из братьев Асеней Иван Калоян (1197–1207) в 1199 г. возобновил войну с Византией, воспользовавшись новым ослаблением императорской власти ввиду начавшихся внутренних мятежей. В 1201 г. Калоян взял Констанцу, а затем Варну. Болгары активно участвовали в набегах на Фракию и Македонию, подвергая византийские провинции нещадному разорению.[832]

В самой Македонии тем временем антивизантийское восстание поднял болгарский боярин Добромир Хриз, бывший прежде византийским наместником в области Струмица.

В середине 1190-х гг. он отказался признавать власть империи и создал небольшое самостоятельное княжество с центром в городе Просек (южная часть современной Вардарской Македонии). Его поддержал византийский военачальник Мануил Камица, изменивший Алексею III. Вскоре к ним примкнул еще один изменник — византийский наместник Родопской области Иоанн Спиридонаки, объявивший себя независимым правителем. Всем им стал оказывать поддержку Калоян. Добромир Хриз начал наступательные действия и захватил города Битол и Прилеп, его отряды проникли в Фессалию и в Пелопоннес.[833]

В борьбе с империей Калоян проявлял необыкновенную жестокость, добиваясь полного истребления всех греков, живущих на болгарских землях. По свидетельству Никиты Хониата, после взятия Варны Калоян

Положение ухудшалось вследствие установившегося в конце XII в. антивизантийского военного союза болгар с половцами. По соглашению 1186 г., заключенному с правителями болгар, половцы получили возможность не только для беспрепятственных набегов на византийские владения, но и для массового переселения на новые земли в низовьях Дуная, в результате чего возникла новая подконтрольная им область в Восточной Европе, известная как Придунайская Кумания.[835] В последнее время болгарские историки стали связывать происхождение братьев Асеней с кумано-болгарским этническим элементом, обитавшим на севере Болгарии, в противоположность принятой в румынской историографии гипотезе валашско-румынского происхождения основателей Второго Болгарского царства.[836]

Новые болгаро-византийские войны, в которых активное участие принимали половцы, развернулись в начале 1190-х гг. Перейдя Дунай ранней весной 1190 г., половцы вынудили Исаака II оставить территорию Северной Болгарии и отступить за Балканы.[837] Все попытки византийцев перейти в контрнаступление оказались тогда безрезультатными.[838] Через некоторое время в битве на Мораве в окрестностях Филиппополя византийцам как будто сопутствовал некоторый успех: победа над «влахами» (болгарами) и «скифами» (половцами), по-видимому, была достигнута в зимнюю кампанию 1190/91 гг.[839]

Однако успех оказался слишком непрочным. Как отмечает Хониат, атаки болгар и половцев на византийские владения продолжались и стали беспрерывными.[840] Все попытки империи остановить агрессию заканчивались неудачами: ок. 1195 г. — поражение Алексея Гида и Василия Ватаца близ Аркадиополя;[841] ок. 1196 г. — поражение и пленение севастократора Исаака Комнина при Серрах.[842]

В правление Алексея III нападения половцев и болгар на земли империи приобрели катастрофические масштабы, враги начали угрожать самой ее столице. Никита Хониат сообщает, что «каждый год несколько раз» греки подвергались нашествию варваров, пленению и продаже в рабство; земли Фракии и Македонии обратились в пустыню, простиравшуюся вплоть до Гема (Балканских гор); задуманный императором поход против болгар постоянно откладывался, они же вместе с половцами опустошали «самые лучшие области» и возвращались обратно, «не встретив нигде сопротивления»; враги едва не подступали к земляным воротам Константинополя.[843]

В этой обстановке помощь Романа Мстиславича, который, быстро приготовившись и собрав «храбрую и многочисленную дружину», напал на половцев, разграбив и опустошив их землю, воспринималась византийцами как чудо, «самим Богом ниспосланная защита». Никита Хониат посвящает этому событию следующие сообщение, полное восторженных слов в адрес русского князя и «христианнейшего народа русского»:

Как видим, помощь Византии Роман оказывал неоднократно, несколько раз повторив свои походы на половцев. Военные действия против степняков, по сведениям Никиты Хониата, русский князь начал по прямой просьбе империи, переданной через архипастыря православной церкви (άρχιποιμήν) — константинопольского патриарха или киевского митрополита.[845] Кроме того, Роман выступал на стороне Византии и в ее противостоянии с Болгарией, что также благоприятно влияло на стабилизацию внешнеполитического положения империи на Балканах.[846]

Историки справедливо отмечают, что галицко-волынский князь остался едва ли не единственным союзником Византийской империи вообще в период, когда она подвергалась наиболее тяжким испытаниям и когда объединение лояльных к ней стран, именуемое в литературе «византийским содружеством наций», фактически перестало существовать.[847]

Беспрецедентный характер русско-византийских отношений времен Романа Мстиславича отмечает Г.Г. Литаврин. По словам историка, «походы Руси на печенегов и половцев были выгодны империи, но нет сведений о том, чтобы она сама взывала об этом к русам. Единственный (упомянутый под 1200 г.) пример помощи русов Византии по прямой ее просьбе — удар по половцам, нанесенный по просьбе Алексея III Ангела Романом Мстиславичем Галичским».[848]

Еще в 1965 г. Н.Ф. Котляр высказал предположение о том, что свой первый поход на половцев Роман Мстиславич должен был совершить в 1197/98 г.[849] Историк при этом опирается на приведенный выше рассказ Никиты Хониата об атаке Романа на степняков, совершенной по прямой просьбе византийцев. И поскольку Хониат в своем повествовании обходится без указания хронологии описываемых им событий, единственным датирующим признаком в рассказе о походе в Степь галицко-волынского князя является его начальная фраза: «В следующий год…».

Рассказу о Романе в «Истории» Хониата непосредственно предшествует сообщение о посещении византийского императора Алексея III иконийским султаном Кай-Хосровом I (1192–1196, 1205–1211), когда он, лишившись престола, вынужден был искать убежища и помощи в Византии.[850] По логике Н.Ф. Котляра, установив дату этого посещения и прибавив к ней один год, можно получить искомую дату похода в Степь Романа. Первое правление Кай-Хосрова завершилось в 1196 г., следовательно, делает вывод Котляр, поход Романа против половцев состоялся в 1197-м или, самое позднее, в 1198 г., если прибавить время на скитания изгнанника.[851]

Таким образом, историк устанавливает, что наряду с двумя известными ранее походами против половцев, датируемыми в Лаврентьевской летописи 1202 и 1205 гг. (второй и третий походы, по счету Котляра), Роман Мстиславич совершил еще один (первый поход), известный только по «Истории» Хониата и состоявшийся в 1197/98 г., когда сам Роман еще не был галицким князем.[852] Этот вновь установленный исторический факт получил широкое распространение в новейшей литературе,[853] обрастая новыми деталями и уточнениями. Например, согласно Л.В. Войтовичу, «свои походы против половцев» Роман Мстиславич осуществлял в 1197–1198 гг. с территории Болоховской земли, тем самым закрепляя ее за Волынью.[854]

Однако насколько надежны полученные Н.Ф. Котляром результаты? Можно ли вообще хронологически связывать лишение престола и изгнание иконийского султана в 1196 г. с первым походом против половцев галицко-волынского князя? В своих рассуждениях Котляр совершенно не учитывает, что период изгнания Кай-Хосрова продолжался около десяти лет — с 1196 по 1205 гг., и за это время экс-султан посещал византийскую столицу неоднократно. Более того, согласно сообщению Хониата, Кай-Хосров был принят императором Алексеем не один раз (как думает Котляр), а дважды.

Первый прием состоялся непосредственно после изгнания, то есть ок. 1196 г. (впрочем, по некоторым данным, само изгнание Кай-Хосрова I следует датировать 1197 г.).[855] Тогда, по словам Хониата, Кай-Хосров «встретил самое слабое сочувствие, в высшей степени не удовлетворившее его ожиданий».[856] В охлаждении к нему Алексея III свою роль, несомненно, сыграл недавний случай с самовольным захватом Кай-Хосровом двух арабских скакунов, посланных императору султаном Египта, также описанный Хониатом.[857]

Не получив никакой поддержки в Константинополе, Кай-Хосров попытался вернуться в Иконию, но был снова изгнан и бежал со своими сыновьями в Армению, где безуспешно пытался уговорить киликийского царя Левона II (1186/7–1219) оказать ему военную помощь. Получив отказ, султан отправился в Сирию, в Алеппо, где провел около двух лет, и затем вторично прибыл в Константинополь.[858] Лишь после нескольких лет скитаний Кай-Хосров удостоился второй аудиенции у императора: не получив и на этот раз военной помощи, он тем не менее добился большего расположения к себе Алексея. По сведениям Георгия Акрополита, экс-султан настолько сблизился тогда с императором, что был крещен им и даже усыновлен, а во время осады Константинополя крестоносцами помог императору бежать.[859]

Совершенно очевидно, что, помещая сообщение о приеме Кай-Хосрова Алексеем III перед рассказом о походе на половцев Романа Мстиславича, Никита Хониат имеет в виду не первый, а второй прием императором беглого иконийского султана. Об этом свидетельствуют общий порядок изложения событий и композиция рассказа о злоключениях Кай-Хосрова. Начиная рассказ с сообщения о втором приеме у императора («Около этого времени представлялся императору сатрап Иконии Кай-Хосров»), историк затем делает отступление назад, чтобы рассказать о предшествовавших событиях: «Желая сказать несколько слов о роде этого персиянина, я сделаю теперь небольшое отступление, но затем снова немедленно ворочусь к порядку моего рассказа». После этого предуведомления Хониат подробно излагает обстоятельства лишения Кай-Хосрова власти и упоминает о его первом свидании с императором, затем говорит о бегстве в Армению и новом возвращении изгнанника в Константинополь.[860]

Вторая аудиенция Кай-Хосрова у императора Алексея, которую действительно можно принять за отправную точку при датировке похода на половцев Романа Мстиславича, должна была состояться не ранее 1200 г., то есть в период второго пребывания экс-султана в Константинополе, которое, по свидетельству различных источников, продолжалось с 1199/1200 по 1203 г.[861]

Такая датировка полностью соответствует общей хронологии и последовательности изложения событий, описываемых Никитой Хониатом в начале третьей книги «Истории», посвященной царствованию Алексея III. Книга начинается подробным описанием похода Алексея против мятежника Добромира Хриза и неудачной осады византийцами его столицы Просека.[862] Эти события, а также заключенный с Хризом мир и его женитьбу на родственнице императора обычно датируют 1197–1198 гг.[863]

Далее Хониат сообщает о повторном замужестве дочерей Алексея III Анны и Ирины, выданных соответственно за Феодора Ласкаря и Алексея Палеолога.[864] Пышные свадьбы состоялись в самом начале 1199 г.[865]

После этого историк приступает к подробному рассказу о борьбе Алексея с еще одним мятежником, по имени Иванко.[866] Иванко был двоюродным братом Асеней и в 1196 г. встал во главе заговора против царя Ивана I, павшего от его руки. После убийства болгарского царя Иванко бежал в Константинополь и получил от императора в управление Филиппополь (Пловдив) с округой — последний оплот византийской власти в охваченной восстанием Болгарии. Однако в конце 1198 г. Иванко отказался признавать власть империи и объявил себя независимым правителем.[867]

На подавление мятежа были посланы войска во главе с протостратором Мануилом Камицей. Поначалу военные действия развивались для византийцев успешно, но в 1199 г. Камица попал в засаду и был пленен. Тогда командование войсками принял сам император Алексей III. Военная кампания шла без особого успеха, и только хитростью, под видом мирных переговоров, Алексею удалось заманить Иванко в ловушку и убить. Окончание борьбы с ним историки датируют 1200 г.[868]

Следующим событием, к описанию которого переходит Хониат после известия о возвращении в столицу императора и краткого рассказа об эксцентричных выходках императрицы Евфросинии в его отсутствие, стал упомянутый выше прием Алексеем III беглого иконийского султана Кай-Хосрова, состоявшийся, по словам историографа, «около этого времени», то есть в том же 1200 г.

Помещенное в тексте «Истории» Хониата непосредственно после этого сообщения известие о походе Романа Мстиславича на половцев по просьбе Византии, произошедшем «в следующий год», таким образом, нужно датировать началом 1201 г.

Такая датировка так или иначе принимается практически всеми исследователями, обращавшимися к известию Хониата о походе Романа в Половецкую землю, которые относят его либо к концу 1200-го, либо к началу 1201 г.[869] Это согласуется с приведенными Хониатом в конце второй и начале третьей книги «Истории» царствования Алексея Ангела известиями о начале массированных нападений на территорию империи половцев и болгар (скифов и валахов). В первом из них говорится о вторжении варваров во Фракию, когда были разграблены города вокруг Месины и Чурула (Цирула); во втором речь идет о еще более масштабном нападении на земли Македонии («нашествие их было огромнее и ужаснее всех прежних»).[870] Оба указанных случая относятся к периоду с весны (апрель) по осень 1199 г.[871]

Новое и еще более разорительное нападение половцев на Византию, когда, по словам Хониата, захватчики подступили бы к самим воротам Константинополя, если бы не стремительный рейд по их тылам Романа Мстиславича,[872] должно было происходить осенью — зимой 1200/01 или ранней весной 1201 г.[873]

Предлагаемая датировка согласуется с хронологией дальнейших событий, описываемых Хониатом. Ближайшее к известию об ударе по половецким тылам Романа сообщение, которое может быть точно датировано, — рассказ о мятеже против Алексея III константинопольской знати во главе с Иоанном Комнином Толстым.[874] Этот Иоанн, приходившийся правнуком императору Иоанну II Комнину (1118–1143), воспользовавшись отсутствием в столице Алексея, провозгласил себя новым императором, захватил Большой дворец и венчался на царство в храме Святой Софии. Однако следующей же ночью верные Алексею войска вошли в столицу и разбили мятежников. Иоанн Комнин был убит, а соучастники мятежа арестованы и заключены в тюрьмы. Указанные события, благодаря точным сведениям Николая Месарита — скевофилакса (хранителя) реликвий Фаросской церкви Большого императорского дворца, лично спасавших их от разграбления ворвавшейся во дворец толпы, датируются 31 июля — 1 августа 1201 г.[875]

Датировка описанного Хониатом похода Романа Мстиславича на половцев началом 1201 г. полностью согласуется с известиями русских источников, имеющими отношение к биографии князя. Трудно допустить, чтобы Роман мог совершать масштабные военные предприятия в интересах Византии еще до того, как он стал галицким князем, то есть до 1199 г. И сами правители Византии едва ли стали бы искать помощи у Романа в период, когда он, будучи князем отдаленной от границ империи Волыни, еще не мог играть той значительной политической роли в жизни Южной Руси, которую он приобрел только после захвата Галича и побед над киевским князем Рюриком Ростиславичем.

Нет никаких сомнений в том, что описанный Хониатом поход Романа на половцев относится ко времени, когда Роман был уже галицким князем, поскольку византийский историк в своем рассказе именует его Галицким правителем (ό τής Γαλίτζης ήγεμών Ρωμανός).[876] Хониату было известно также и о «распре» между Романом и Рюриком, в которой победу одержал Роман, «как более крепкий силою и более славный искусством». Об этой «распре» историк говорит как о событии, произошедшем в то же самое время (ό τότε χρόνος), когда галицкий князь действовал против половцев на стороне Византии.[877]

Начало военных действий Рюрика против Романа и первый захват Киева галицким князем русские летописи относят к 1202 г.[878] В начале 1203 г. Рюрик при помощи союзных ему половцев (со «всею Половецьскою землею») вернул себе киевский стол, подвергнув столицу Южной Руси жестокому разорению.[879] Вероятно, в начале того же 1203 г. (по хронологии Новгородской Первой летописи) состоялся совместный поход Романа и Рюрика против половцев, после которого Роман, напав на Рюрика, захватил его вместе со всей его семьей и силой постриг в монахи.[880]

Очевидно, что именно эти события имеет в виду Хониат, говоря о «распре» киевского и галицкого князей, закончившейся победой последнего. Следовательно, и походы Романа Мстиславича против половцев, остановившие их набеги на Византию, должны были происходить примерно в это же время.

Походов, по словам Хониата, было несколько: Роман, говорит историк, «несколько раз» повторил «такое нападение». Этот факт подтверждается и русскими летописями, которые знают о двух походах в Степь, предпринятых галицко-волынским князем и поддержанных другими князьями.

О первом походе сообщает Лаврентьевская летопись:

Второй поход, очевидно, был более масштабным: в нем помимо Романа участвовали также киевский князь Рюрик Ростиславич, переяславский князь Ярослав Всеволодович (сын Всеволода Большое Гнездо) и «иныи князи».[882] Об этом походе известно также из сообщения Новгородской Первой летописи младшего извода, где среди участников похода значится еще некий князь Мстислав.[883]

Датировка походов вызывает ряд затруднений, связанных с особенностями хронологии известий начала XIII в. Лаврентьевской летописи — главного источника интересующих нас сведений.

Запись о первом походе Романа на половцев помещена в самом конце летописной статьи 6710 г. Как устанавливает Н.Г. Бережков, в этой статье летописец придерживается ультрамартовского стиля обозначения года: 6710 ультрамартовский год соответствует 6709 мартовскому году, который в переводе на христианское летосчисление продолжался с 1 марта 1201 по 28 февраля 1202 г.[884]

Особое внимание исследователь обращает на вторую половину статьи, в которой приводятся известия, относящиеся к Южной Руси, в том числе сообщение о походе на половцев Романа Мстиславича. Н.Г. Бережков сопоставляет его с рассмотренным нами рассказом Никиты Хониата о вторжении галицкого князя в Половецкую землю, прервавшем нападения половцев на Византию. Изучив хронологию предшествующих и последующих сообщений «Истории» Хониата, Бережков приходит к справедливому выводу о том, что описанный византийским историком поход Романа на половцев должен был состояться в первой половине 6709 сентябрьского года (что соответствует второй половине 6708 мартовского года), то есть происходит зимой 1200/01 г.[885]

К такому же выводу в свое время пришел и М.С. Грушевский. Рассказ Хониата о походе Романа на половцев, по его мнению, следует датировать зимой 1200/01 г., в то время как сообщения Лаврентьевской летописи и связанных с ней позднейших летописных сводов о первом походе в Степь галицко-волынского князя должны быть отнесены к зиме 1201/02 г.[886] Возникающее таким образом расхождение в датировке похода Грушевский оставляет без согласования, поскольку не находит для этого необходимых оснований.[887]

Н.Г. Бережков склоняется к более определенному решению, считая возможным всю группу южнорусских известий второй части статьи Лаврентьевской летописи под 6710 г. отнести к 6708 мартовскому году, продолжавшемуся с 1 марта 1200 по 28 февраля 1201 г. Историк тем самым признает, что указанная статья имеет хронологически сложный состав и сначала включает известия, относящиеся к 6709 мартовскому году, а затем — известия предыдущего, 6708 мартовского года.[888]

Как видим, русские летописи и Хониат допускают возможность датировать первый поход Романа в Степь либо концом 1200-го, либо началом 1201 г. При этом нет никакой возможности относить его к более раннему времени. Что же касается предположения Н.Ф. Котляра, датировавшего первый поход Романа 1197/98 г., то оно не находит опоры ни в русских, ни в византийских источниках и должно быть отвергнуто как ошибочное.

Отнесение начала военных действий против половцев, предпринятых Романом Мстиславичем по просьбе правителей Византийской империи, на конец 1200-го или начало 1201 г. согласуется со свидетельством еще одного древнерусского источника. По сообщению новгородского паломника Добрыни Ядрейковича (будущего архиепископа Антония), в мае 1200 г. Константинополь посещало посольство галицко-волынского князя Романа Мстиславича. Описывая одно из наблюдаемых им церковных чудес — вознесение зажженных кадил в храме Святой Софии, новгородский паломник отмечает его точную дату и видевших это чудо вместе с ним лиц:

Целью посольства, очевидно, были переговоры о возможности предоставления военной помощи империи в борьбе с половцами. Тогда же, по-видимому, и была достигнута договоренность о браке галицко-волынского князя с византийской царевной, который должен был скрепить новый военно-политический союз. О том, что такой брак был заключен незамедлительно, вероятно, еще до конца 1200 г., свидетельствует тот факт, что в следующем, 1201 г. у Романа и его новой византийской жены уже родился сын: как видно из сообщения Галицко-Волынской летописи, в год смерти Романа (1205) его старшему сыну Даниилу исполнилось четыре года.[890]

Еще одним хронологическим ориентиром для определения времени удара Романа Мстиславича по половцам, остановившего их участие в нападениях на Византию, может служить прекращение болгаро-византийских войн и заключение мирного договора.

Исследователи с полным основанием ставят эти события в прямую причинно-следственную связь: сокрушительный удар галицко-волынского князя по половецким кочевьям заставил половцев прекратить участие в совместных с болгарами атаках на Византию и уйти за Дунай, чтобы защищать свои собственные земли. Их уход настолько ослабил военный потенциал Калояна, что перед лицом новых военных приготовлений империи он должен был прекратить боевые действия и пойти на заключение мира. Мирный договор Византии и Болгарии, заключенный в конце 1201-го или в начале 1202 г., носил характер взаимного компромисса: империя признавала независимость Болгарии, но возвращала утраченные территории во Фракии; границей между государствами становились Балканские горы.[891]

Глава семнадцатая Византийские источники о роли галицко-волынского князя в борьбе с врагами империи[892]

Сообщение Феодора Скутариота — Поэтическое свидетельство Ефрема Энийского — Γαλίτζης ἡγεμών — военный союзник и родственник императора — «Ветвь тавроскифов» из «Вордоны»: о роли русского населения низовьев Днестра и Дуная в византийской политике галицких князей

омощь Романа, оказанная империи перед лицом постигшей ее смертельной опасности, надолго осталась в памяти византийцев. Вслед за Никитой Хониатом восторженные строки посвящают правителю Галича другие византийские писатели и поэты XIII–XIV вв. Можно сказать, что ни один из русских князей никогда не удостаивался столь высокой оценки византийцев за всю историю империи.

Живейший интерес к подвигам галицкого князя, верного союзника империи и самоотверженного защитника христианской веры, пробудился в Византии в связи с патриотическим подъемом, начавшимся после отвоевания у латинян Константинополя и возрождения Византийской империи в эпоху Палеологов, когда были созданы новые монументальные исторические произведения, заново переосмысливавшие мировую историю и историю Византии.

Создатель одной из таких исторических хроник — всемирной истории от Адама до возвращения Константинополя в 1261 г., иногда называемой в литературе Хроникой Анонима Сафы (Άνωνύμου Σύνοφις χρονική), посвящает Роману Мстиславичу такие строки:

Согласно новейшим данным, автором этого произведения с большой вероятностью мог быть известный византийский историк и церковный деятель второй половины XIII в. Феодор Скутариот (ок. 1230 — после 1283). Скутариот принадлежал к окружению Никейского императора Феодора II Ласкаря (1254–1258) и состоял в дружеских отношениях с патриархом Арсением Авторианом (1254–1260, 1261–1265), в 1260-е гг. был сакелларием собора Св. Софии в Константинополе и поддерживал церковную политику императора Михаила VIII (1259–1282) в вопросе заключения унии с Римом и объединения церквей. Вершины своей карьеры Феодор Скутариот достиг после 1274 г., когда он был избран митрополитом Кизика.[894]

Феодор Скутариот принимал активное участие в политической жизни империи. Как сообщает Георгий Пахимер, в 1275 г. по его настоянию был смещен константинопольский патриарх Иосиф I (1267–1275, 1282–1283), противник сближения с папством.[895] Это произошло вскоре после того, как на Лионском соборе 1274 г. византийская делегация, возглавляемая еще одним видным историографом и царедворцем, великим логофетом Георгием Акрополитом, заключила унию с католической церковью, признав верховенство римского папы.[896]

В 1277 г. Феодор Скутариот вместе с Георгием Метохитом и Константином Мелитениотом ездили в качестве делегатов греческой церкви в Рим к папе Иоанну XXI (1276–1277). Положение изменилось с приходом к власти нового императора, Андроника II (1282–1328), решительного противника унии. Константинопольским патриархом вновь был избран Иосиф I, созвавший новый церковный собор, на котором уния с Римом была признана недействительной.[897] Опале подверглись многие ее сторонники, в том числе и Феодор Скутариот: в начале 1283 г. он был лишен митрополичьей кафедры.[898] Дальнейшая его судьба неизвестна.

Перу Скутариота (известного также под именем Феодора Кизикского), очевидно, принадлежат также историографические дополнения к хроникам Иоанна Скилицы и Георгия Акрополита.[899]

Сведения Скутариота о Романе Мстиславиче основываются на сообщении Никиты Хониата. Как и Хониат, Скутариот говорит о беспрепятственных набегах болгар и половцев на земли империи, подчеркивает особую приверженность росов и их правителя христианской вере и долгу помощи единоверному народу, отмечает, что удары росов по половцам совершались неоднократно и только благодаря этому были остановлены нападения кочевников на Византию.

Вместе с тем, отступая от известия Хониата, подчеркивавшего особую роль церкви в организации похода русских князей против половцев (по Хониату, Роман и другие князья принимают решение встать на защиту Византии, «уступая мольбам своего архипастыря»), Феодор Скутариот говорит, что росы действовали «по приглашению царя», то есть по прямой просьбе византийского императора. Кроме того, Скутариот пренебрегает упоминанием о других русских князьях, участвовавших в походах на половцев, отдавая всю заслугу победы над ними «правителю Галиции Роману».

Свидетельство Феодора Скутариота (как и некоторых других византийских авторов) о Галицко-Волынском князе Романе Мстиславиче, к сожалению, практически неизвестно современным историкам-русистам. Впрочем, иногда все же встречаются попытки использовать его наряду с известиями Никиты Хониата. При этом, однако, не обходится без курьезов. По-видимому, именно приведенное выше свидетельство автора Хроники Анонима Сафы (то есть Феодора Скутариота) имел в виду Н.Ф. Котляр, когда описывал подвиги Романа в борьбе с кочевниками.[900] Неясным остается, на каком основании новейший исследователь считает цитируемого им автора, писавшего на греческом языке, «одним из западноевропейских хронистов».[901]

Военные подвиги Романа Мстиславича, совершенные во благо империи, воспеты греческим поэтом первой трети XIV в. Ефремом Энийским, автором грандиозной стихотворной хроники (Χρονικη ιστορια δια στιχων ιαμβικων) — уникальной в своем роде всемирной истории, состоявшей почти из десяти тысяч двенадцатисложных стихов и отмечающей наиболее славные эпизоды тысячелетней истории Римской и Византийской империй.[902]

Начало хроники утрачено, и в сохранившемся виде она описывает события от времен Калигулы до утверждения в Константинополе Михаила VIII Палеолога (1261). Хронику Ефрема, называемую также императорской, дополняет созданная им же стихотворная патриаршая хроника, перечисляющая патриархов, начиная от апостола Андрея и до интронизации Исайи в 1332 г. Этот год, вероятно, следует считать временем составления хроник.[903]

Об их авторе известно немного. Он происходил из фракийского города Эния и, по некоторым сведениям, был монахом. Его произведения сохранились в единственном списке XIV в., ныне хранящемся в собрании греческих рукописей Библиотеки Ватикана (Vatic. Gr. 1003), с которого в XVII в. была снята рукописная копия (Vatic. Barber. 146). В изложении материала Ефрем следует за своими предшественниками, главными из которых являются Иоанн Зонара, Никита Хониат и Георгий Акрополит. К их сочинениям преимущественно восходят и сведения Ефрема о Руси.[904]

Помощи, которую «правитель Галиции» оказал Византии в борьбе с «Мисийцами» (болгарами) и «Куманами» (половцами), Ефрем посвящает четыре четверостишия (Verl. 6565–6580, по нумерации О. Лампсидиса; Verl. 6541–6556, по нумерации А. Маио):

В поэме Ефрема нет упоминания имени Романа Мстиславича, названного здесь «правителем Галиции». В остальном автор строго следует за сообщением Никиты Хониата о военной помощи росов Византии, остановившей нападения врагов. Ефрем не жалеет красок в описании бедствий, постигших империю в виду начавшегося вторжения варваров, отмечает христианское благочестие росов и их правителя, вставших на защиту греков, подчеркивает, что только благодаря многократным походам на половцев русских воинов был разрушен губительный для Византии союз их с болгарами.

Так же как и Скутариот, Ефрем пренебрегает сведениями об участии в походах на задунайских половцев других русских князей и всю заслугу спасителя империи отдает исключительно «правителю Галиции». Вслед за Хониатом Ефрем подчеркивает особую роль церкви в организации походов русского князя против врагов Византии. При этом Ефрем уточняет, что галицкий князь действовал «по убеждению архипастыря Русской Церкви», то есть, надо полагать, киевского митрополита.

В рассказе Ефрема появляется новая оригинальная подробность: он находит возможным дать точное определение численности войска галицкого князя, пришедшего на помощь грекам. Если Хониат и Скутариот ограничивались лишь самыми общими указаниями на «храбрую и многочисленную дружину» или «многочисленное и достославное войско» Романа, то Ефрем сообщает, что галицкий князь взял с собой «множество войска, числом около десяти тысяч». Источник этих сведений Ефрема остается неясным.

В своих сочинениях греческие авторы XIII–XIV вв., сообщающие о военных подвигах галицко-волынского князя Романа Мстиславича в борьбе с кочевниками, последовательно именуют его «игемоном Галиции» (Γαλίτζης ἡγεμών), как бы выделяя тем самым Романа среди прочих русских князей-«архонтов» того времени (ἀρχικω̑ς).[906]

Это терминологическое отличие усиливается в рассказе Никиты Хониата о «распре» Романа с киевским князем Рюриком Ростиславичем, в отношении которого историк употребляет сравнительно редкое определение «диепон Киева» (διέπων τὸ Κίαβα Ῥούρικας).[907] Термин «диепон», по-видимому, может означать правителя более низкого ранга или вообще лишенного власти своими соперниками. «Иконийским депоном» (Ἰκόνιον διέπων = Ἰκονίον κρατω̑ν) Никита Хониат обозначает, например, свергнутого иконийского султана Кай-Хосрова I, искавшего убежища при дворе Алексея III.[908]

Противопоставление Романа Рюрику в рассказе Хониата впервые было отмечено М.Д. Приселковым, увидевшим в нем тонкое понимание византийским автором новых политических реалий Южной Руси, сложившихся в начале XIII в. и засвидетельствованных русскими летописями:

Наблюдения М.Д. Приселкова были поддержаны В.Т. Пашуто, сопоставившим известие Хониата с данными некоторых русских источников — галицких и новгородских, в которых Роман именуется «великим князем», чему соответствует его более высокий (по сравнению с Рюриком) правительственный статус, фиксируемый Хониатом.[910] Превосходство в титулатуре Романа Мстиславича над Рюриком Ростиславичем, отмечающееся у Хониата, привлекает внимание и новейших исследователей, оценивающих его как аргумент в пользу союзнических и даже родственных отношений Романа с династией Ангелов.[911]

И действительно, у византийского термина «игемон», обозначавшего прежде всего правителя и военного предводителя,[912] по-видимому, мог быть и еще один смысловой оттенок: в некоторых случаях этот термин мог указывать также на военного союзника и родственника императора.

Именно такой случай имел место в истории русско-византийских отношений за сто с небольшим лет до описываемых событий, на который в свое время обратил внимание В.Г. Васильевский. К 1073–1074 гг. ученый относит два императорских послания, составленных Михаилом Пселлом от имени Михаила VII Дуки (1071–1078) и адресованных русскому князю Всеволоду Ярославичу.[913] В письмах император сватает одну из дочерей Всеволода, по-видимому, Анну (Янку), за своего брата Константина Дуку Старшего. Брак, однако, не состоялся: Михаил и его брат были лишены власти, а русская княжна Анна добровольно приняла монашеский постриг после насильственного пострижения ее нареченного супруга.[914]

Называя своего будущего родственника «игемоном», император подробно объясняет русскому князю, какую высокую честь он оказывает ему своим предложением и как велико отныне будет его отличие среди прочих князей Руси.

Эту честь родства с византийским императором и связанные с ней политические преимущества и выгоды для своего собственного престижа, очевидно, вполне осознавали и русские князья. Последние исходили из того, что император занимает главенствующее положение в христианском мире. Этот верховный статус императора должен был признать князь Владимир вместе с принятием христианства. Примат вселенской власти василевса был закреплен в своде византийского канонического права, использовавшемся в качестве официального законодательства Русской церковью. Столь же ясно и недвусмысленно он был заявлен в получившем широкое распространение в Восточной Европе славянском переводе дидактического трактата диакона Агапита, составленного в VI в. для императора Юстиниана I и известного на Руси уже в XI в.[916]

Ярким внешним выражением статуса византийского императора как верховного правителя всего христианского мира было обязательное упоминание имени василевса во время литургии: в диптихах — поминальных перечнях — там, где священник возносит молитву, прославляя правителя и весь христианский мир, первым звучало имя императора.[917] Такое положение сохранялось в Русской церкви вплоть до конца XIV в.[918] Представление о византийском императоре как о верховном властителе православных народов, в том числе и русского, было распространено среди нехристианских правителей соседних с Византией государств, прежде всего мусульманских.[919]

Русские князья, начиная с Владимира Святославича, стремились всячески укрепить свою связь с императором, получая от него придворные титулы и устраивая свой собственный двор по византийскому образцу, подражая художественным вкусам столицы империи.[920] В Киевской Руси князья нередко изображались в виде византийских аристократов или деспотов, иногда даже с регалиями самих императоров.[921] В сценах венчания на царство греческого царя на двух миниатюрах Лицевого свода некоторые придворные изображены в русских княжеских шапках (Второй Остермановский том. Рисунки на с. 592, 593); подобное изображение можно видеть на одной из миниатюр Радзивилловской летописи, где в таких же шапках — русские вассалы византийского императора.[922]

Вспомним, как гордился своим родством с византийским императорским домом Владимир Мономах, принявший вопреки традициям свое прозвище не от отца, а от матери. Превосходство Мономаха над другими князьями, обусловленное его родством с императором, внушал князю киевский митрополит Никифор I, объясняя, что сам Бог отдал предпочтение Мономаху, «изъ утробы освяти и помазавъ, от царское и княжеское крови смесивъ», и что Мономах «есть истинным икоунникъ царское и княжьское икоуны».[923]

Родство с императорами налагало на русских князей известные обязанности. Михаил VII в послании к Всеволоду Ярославичу прямо указывает на них:

Причем все эти условия польщенный родственным союзом с царским домом князь должен был исполнить немедленно, не дожидаясь, когда будет заключен предложенный его дочери брак:

Русские летописи молчат о сватовстве императора к дочери Всеволода Ярославича. О контактах Михаила VII со Святославом и Всеволодом есть сведения только в «Истории Российской» В.Н. Татищева, где раскрываются также причины, побудившие императора искать союза с русскими князьями. Согласно Татищеву, «греческий царь» был «от болгар побежден, и корсуняне ему отреклися», что и заставило Михаила просить Святослава и Всеволода «о помощи на болгар и корсунян». Русские князья с готовностью откликнулись на просьбу василевса: «Святослав же, согласяся со Всеволодом, хотел на болгары сам идти с сыны, а Владимира сыновца и с ним сына Глеба послал на корсунян».[926]

Сведения Татищева находят неожиданное подтверждение в другом источнике. Э. Муральт, ссылаясь на Г.Л. Одерико, приводит сведения о произошедшем незадолго до свержения Михаила VII Дуки восстании корсунян против законной власти своего государя — византийского императора. Под 1074 г. Муральт пишет, что обитатели Херсонеса, «не смогши получить от императора определенные торговые привилегии, восстали против его власти. Он вызвал против них Всеволода, великого князя России, который туда отправил своих сыновей Владимира и Глеба».[927]

Приводя эти сведения, Э. Муральт, долгие годы служивший хранителем рукописей Императорской Публичной библиотеки в Петербурге, пользовался доступными ему неизданными сочинениями и бумагами Одерико.[928] Генуэзский ученый антиквар и медальер Гаспар Луис Одерико (1725–1803) был приглашен в Россию Г.А. Потемкиным собирать материалы по истории генуэзских колоний в Крыму и собрал значительное количество уникальных сведений, часть из которых имеет отношение к истории Древней Руси. По завершении работы в России он преподнес Екатерине II свой труд в рукописи, которая так и не была опубликована.[929]

Поход Глеба и Владимира, о котором сообщают Татищев и Одерико, отразился в новгородской былине «Князь Глеб Володьевич», впервые записанной в конце XIX в. В былине, вызывающей неизменный интерес исследователей, имена обоих князей, участников похода, слились в эпическом имени главного героя, во главе новгородского войска совершившего успешный поход на Корсунь.[930]

Находят подтверждение сведения Одерико о причине неповиновения корсунян власти императора. Исследователь средневекового Херсонеса А.Л. Якобсон подтверждает высокие налоги и пошлины, действовавшие в середине — второй половине XI в. в этой провинции империи, соглашаясь с выводами В.Г. Васильевского относительно датировки и адресата посланий Михаила VII.[931]

Полное подтверждение находят и сведения Татищева о поражении императора Михаила от болгар. В 1072 г. в Болгарии произошло мощное восстание против византийского правления под предводительством Георгия Войтеха. Восставшие призвали на болгарский престол сына сербского жупана Михайла I Константина Бодина. Будучи правнуком болгарского царя Самуила, Константин провозгласил себя новым царем Болгарии Петром III, после чего нанес несколько поражений армии византийского императора.[932]

Подавление этого восстания и пленение Бодина не привело к установлению прочного мира в Болгарии. В середине 1070-х гг. вспыхнуло новое восстание, охватившее придунайские города на северо-востоке Болгарии, жители которых обратились за помощью к печенегам; в итоге вместе с ними совершили поход на Константинополь, осадив на некоторое время столицу империи.[933]

Нетрудно заметить, что политическая ситуация, характерная для русско-византийских отношений первой половины 70-х гг. XI столетия почти в точности повторилась на рубеже XII–XIII вв. Остро нуждаясь в военной помощи против восставших болгар и вставших на их сторону придунайских половцев, император Алексей III, как некогда его предшественник Михаил VII, готов был купить ее ценой брака своей близкой родственницы с наиболее сильным из русских князей того времени — «игемоном Галиции» Романом Мстиславичем.

Роман, как некогда Всеволод Ярославич, с готовностью откликнулся на это предложение, однако, в отличие от своего предка, чья дочь так и не удостоилась обещанного ей брака, не торопился посылать войска на помощь императору. Будучи прямым потомком (в пятом поколении) Всеволода, Роман мог знать о постигшем того разочаровании и потому потребовал, чтобы его собственный брак с византийской царевной был заключен прежде, чем он предоставит военную помощь василевсу и станет «стражем границ» империи.

У военного союза Романа с Алексеем III был еще один немаловажный аспект, связанный с неблагоприятной для империи политической обстановкой на Дунае. В одной из официальных речей, произнесенных Никитой Хониатом в 1190 г. в присутствии императора Исаака II, отмечается факт участия в войне с Византией на стороне восставших болгар некой «ветви тавроскифов», происходящих «из Вордоны» (καί οί έκ βορδόνης ούτοι του δανειν ύπερόπται καί Ταυροσκυθων άποσπάδες):

Под «тавроскифами» Хониат (употребляющий это выражение неоднократно) подразумевает исключительно жителей Древней Руси.[935] Что же касается употребленного им в речи 1190 г. выражения «Вордона», то, как установил еще Ф.И. Успенский, оно, весьма вероятно, связано с др. — русск. бродъ и производным от него термином бродники, встречающимся в летописях.[936] О бродниках, ведущих полукочевой образ жизни в причерноморских степях между Днепром и Дунаем, известно, что они занимали подчеркнуто независимую позицию по отношению к русским князьям и степным кочевникам, а участие в далеких военных походах стало для них своего рода доходным промыслом.[937]

По своему этническому составу бродники скорее всего являлись смешанной группой. Одни исследователи полагают, что их основу составляли потомки древнего скифо-сарматского населения Северного Причерноморья,[938] другие считали бродников смесью различных тюркских народов.[939] Возможно, что в XII — начале XIII вв. доля русского элемента в их среде увеличивалась и русское название бродники в конечном итоге стало для них самоназванием.[940] В низовьях Днестра и Дуная бродники могли вступать в контакт с другими русскими обитателями этих мест — берладниками и галицкими «выгонцами», происходящими с территории Галицкой земли.[941]

«Ветвь тавроскифов» из «Вордоны», о которой говорит Хониат, — это, возможно, русская часть населения территории, примыкающей к Нижнему Дунаю, где обычно преобладали бродники, а во второй половине XII в. в связи с политическим усилением Галича появилось немало русских переселенцев из районов Среднего Поднестровья. О присутствии значительного русского населения в области нижнего течения Дуная в конце XII — начале XIII вв. свидетельствуют найденные здесь в последнее время многочисленные археологические материалы русского происхождения и, в частности, предметы, характерные для русского быта.[942]

Участие в болгарском восстании против Византии «тавроскифов», под которыми скорее всего нужно подразумевать выходцев из Галицкой земли,[943] может найти объяснение в давних связях византийского императора Андроника I Комнина с галицким князем Ярославом Осмомыслом. Есть основания считать, что Андроник и Ярослав приходились друг другу двоюродными братьями. Родная тетка Осмомысла, дочь перемышльского князя Володаря Ростиславича (✝ 1124) Ирина была выдана за младшего сына императора Алексея I Комнина (1081–1118) севастократора Исаака, отца Андроника I.[944]

Спасаясь от преследований своего двоюродного брата императора Мануила I (1143–1180), Андроник получил убежище в Галиче, где провел несколько лет. Сюда же он пытался бежать, будучи свергнутым с императорского престола в 1185 г. Есть сведения, позволяющие думать, что Андроник, пожалуй, единственный среди императоров Византии, владел русским языком — языком своей матери.[945]

Свержение и жестокое убийство Андроника, разумеется, должно было получить негативную оценку в Галиче, а новых правителей из династии Ангелов галицкие князья должны были воспринимать как незаконных узурпаторов. Можно согласиться с Г.Г. Литавриным, что у Ярослава Осмомысла в последние годы его княжения было достаточно оснований, чтобы занять по отношению к Византии враждебную позицию и оказать поддержку начавшемуся болгарскому восстанию.[946]

С молчаливого согласия галицких князей Ярослава Осмомысла и, очевидно, его сына Владимира русские обитатели низовьев Дуная, «ветвь тавроскифов» из «Вордоны», как их называет Хониат, среди которых немалую часть составляли выходцы из Галицкой земли, похоже, действительно превратились в конце XII в. в одного из наиболее опасных врагов империи. Слова Хониата о тавроскифах, «помогавших варварам на Геме», произнесенные в 1190 г. и относящиеся, вероятно, к событиям 1186–1187 гг.,[947] подтверждаются свидетельством другого византийского автора, относящимся к 1201 г.

В речи скевофилакса Фаросской церкви Большого императорского дворца Николая Месарита, произнесенной по случаю подавления мятежа Иоанна Комнина Толстого, отмечается, что участники выступления 31 июля 1201 г. требовали от властей империи, чтобы ромеев не побеждали более обрушившиеся на них многочисленные варвары. Далее в речи следует длинный перечень этих варваров: восставшие требовали, чтобы их не грабили более ни «скиф», ни «болгарин», ни «тавроскиф», ни «иллириец», ни «тривалл», ни «пеонец» (три последних этнонима имеют отношение к сербам) и т. д.[948] Комментаторы Месарита видят в упомянутых им «тавроскифах» половцев.[949] Однако в свете указанных выше терминологических разысканий Г.Г. Литаврина можно согласиться с тем, что в данном известии речь идет о русских жителях Нижнего Подунавья, принявших сторону восставших болгар.[950]

Все сказанное свидетельствует, что власти империи испытывали острую необходимость в нормализации отношений и установлении военно-политического союза именно с Галичем. Вот почему правительство Алексея III свои надежды возлагало на «игемона Галиции» и готово было не только предложить ему брак с одной из византийских царевен, но и согласиться с выдвинутыми князем условиями относительно порядка его заключения.

Глава восемнадцатая Летописные данные о втором походе русских князей на половцев

Хронология второго похода на половцев в русских летописях и трудах современных исследователей — Состав летописных известий о походе на половцев — Леониды 18 октября 1202 г. и явление четырех солнц — Первоначальная композиция летописной статьи о походе на половцев и ее последующая перегруппировка

оследовавший за зимним походом 1200/01 гг. новый поход Романа Мстиславича против половцев, в котором участвовали также киевский, переяславский и другие князья, нашел отражение в Лаврентьевской летописи и связанных с ней позднейших сводах, а также в Новгородской Первой летописи младшего извода. Принято считать, что Лаврентьевская летопись относит этот поход к 6713 (1205) г., в то время как Новгородская Первая летопись младшего извода — к 6711 (1203) г.[951] Позднейшие Воскресенская и Никоновская летописи также относят поход к 6711 (1203) г.[952]

Основное внимание исследователями уделяется Лаврентьевской летописи как наиболее авторитетному источнику, содержащему ясные и подробные сведения о новом походе и произошедшем после него столкновении между киевским князем Рюриком Ростиславичем и галицко-волынским князем Романом Мстиславичем. Вернувшиеся с большой военной добычей князья собрались на совет в городке Треполе под Киевом, где попытались договориться о каком-то новом распределении между собой волостей в зависимости от личного вклада в дело защиты Русской земли от врагов («кто како терпелъ за Роускоую землю»). Возникшие при этом разногласия закончились тем, что Роман Мстиславич лишил стола и заставил постричься в монахи Рюрика Ростиславича. Вместе с Рюриком Роман заставил постричься его жену и дочь (бывшую прежде женой самого Романа), а двух сыновей Рюрика — Ростислава и Владимира — силой увез с собой в Галич. Вмешательство Владимиро-Суздальского князя Всеволода Юрьевича Большое Гнездо вынудило Романа отпустить из плена сыновей Рюрика, старший из которых — Ростислав, зять Всеволода — стал новым киевским князем.

Приведем интересующий нас летописный рассказ полностью:

Датировка описываемых событий, значащаяся в приведенном отрывке (6713), не вполне надежна и, как мы видели, на несколько лет расходится с датировкой Новгородской Первой летописи младшего извода и других летописей. Такое расхождение объясняется дефектом текста Лаврентьевской летописи, вызванного неисправным состоянием ее протографа, в котором, по-видимому, были утрачены листы, содержавшие часть текста статьи 6711 г., всю статью 6712 г. и большую часть статьи 6713 г.[954]

Сознавая этот факт, современные исследователи отказываются принимать хронологию южнорусских событий Лаврентьевской летописи, но вместе с тем отклоняют и хронологию Новгородской Первой, Воскресенской и Никоновской летописей. В итоге дата нового похода русских князей на половцев и последующего за тем смещения с киевского стола Рюрика Ростиславича устанавливается путем выведения среднего арифметического значения между двумя зафиксированными в разных источниках датами.

Именно такой способ вычисления даты похода русских князей на половцев применяет, к примеру, Н.Ф. Котляр: «Зимой 1204 г. (Воскресенская летопись дает 1203, Лаврентьевская — 1205 г.) русские князья совершили большой и победоносный поход в Половецкую степь».[955] Таким же способом действовал в свое время М.С. Грушевский с той разницей, что его источниковедческий кругозор был заметно шире и включал летописи, не учитываемые, как правило, новейшими авторами: «Известие это (о втором походе русских князей на половцев. — А.М.) помещено в Лавр[етьевской] под 1205, Гус[тынской] и Тверск[ой] — 1204, Воскр[есенской] и Никон[овской] — 1203 г., дата Густ[ынской] кажется наиболее вероятною».[956] Едва ли Грушевский отдавал предпочтение Густынской летописи, так как считал этот источник самым достоверным. Скорее 1204 г. показался историку наиболее вероятным как среднее значение между двумя крайними датами. Подобный способ решения задач по исторической хронологии нам представляется наивным.

В дальнейшем М.С. Грушевский пересмотрел свою позицию, еще раз обратившись к хронологии второго похода русских князей на половцев и последующих событий. Эта его попытка определить дату похода, насколько нам известно, остается единственной в научной литературе, но и она, к сожалению, потерпела неудачу. Отдавая некоторое предпочтение хронологии Новгородской Первой летописи, Грушевский, тем не менее, приходит в итоге к пессимистическому заключению по данному вопросу: «найти правдоподобную дату мне представляется невозможным».[957]

Нерешенность вопроса хронологии второго похода на половцев приводит к тому, что в современной литературе сведения о нем сообщаются под самыми разными датами. К 1203 г. относил поход Б.А. Рыбаков.[958] Поздней зимой 1203-го или ранней весной 1204 г. датировал его Дж. Феннел.[959] Некоторые новейшие авторы уверенно отдают предпочтение хронологии Лаврентьевской летописи и даже цитируют ее сообщения, относящиеся к походу и его предыстории. Так, у А.П. Толочко читаем: «Из статьи Лавр[етьевской летописи] 1204 года узнаем, что Роман вел переговоры с Всеволодом Юрьевичем об Ольговичах <…> В 1205 году старые обиды были, видимо, на время забыты, так как Роман совместно с Рюриком отправляется в большой поход на половцев».[960]

Как видим, вопрос о времени второго похода русских князей на половцев и связанных с ним событий в Южной Руси требует дальнейшего изучения.

Ввиду прекращения известий Киевского летописного свода 1200 г., а также вследствие утраты начальной части Галицко-Волынской летописи события истории Южной Руси 1201–1205 гг. известны главным образом из сообщений владимиро-суздальских и московских летописей, в ряде случаев дополняемых новгородскими известиями.

Интересующие нас сведения о втором походе русских князей на половцев, а также событиях, предшествовавших походу и последовавших за ним, представлены в целом ряде сохранившихся до нашего времени памятников летописания Северо-Восточной Руси конца XIV–XV вв., восходящих к трем летописным сводам первой половины XIII в., существование которых устанавливается исследователями. Это свод 1205 г. (отразившийся в Радзивиловской летописи и Летописце Переяславля-Суздальского), свод Константина Всеволодовича 1217 г. (отразившийся в Лаврентьевской, Троицкой и Симеоновской летописях) и свод Юрия Всеволодовича 1238 г. (отразившийся в Московском своде конца XV в. и Ермолинской летописи).[961] Если Троицкая и Симеоновская летописи, а также Московский свод конца XV в. и Ермолинская летописи помещают сообщение о походе под 6711 г.,[962] то Радзивиловская летопись и Летописец Переяславля-Суздальского относит его к 6713 г.[963]

На летописи типа Радзивиловской и Летописца Переяславля-Суздальского опирался свод 1518 г. дошедший в составе Львовской летописи и Тверского сборника.[964] В этих последних в статьях 6711–6714 гг. есть путаница в событиях, характерная для Радзивиловской летописи и Летописца Переяславля-Суздальского.[965] Троицкая летопись, известная главным образом благодаря выпискам, сделанным из нее Н.М. Карамзиным, была источником Общерусского свода 1418 г., отразившегося в Софийской Первой и Новгородской Четвертой летописях.[966] В них содержится близкий к тексту Троицкой летописи рассказ о южнорусских событиях, отнесенных к 6711–6713 гг.[967]

Но из всего этого обширного перечня источников, сохранивших сведения о втором походе русских князей на половцев, приходится исключить самый важный, на который так охотно ссылаются новейшие авторы, — Лаврентьевскую летопись. В части известий, относящихся к упомянутому походу, именно Лаврентьевская летопись, единственная из всех выше названных, не может быть привлечена к исследованию. Дело в том, что в этом наиболее раннем из сохранившихся памятников летописания Северо-Восточной Руси рассказ о событиях, связанных со вторым походом князей на половцев, полностью отсутствует.

В подготовленном под редакцией Е.Ф. Карского издании Лаврентьевской летописи, помещенном в первом томе Полного собрания русских летописей, отсутствующий текст сообщения о походе воспроизводится по другим источникам — Радзивиловской летописи (Радзивиловский список конца XV в.) и Московско-Академической летописи, составленной на рубеже XV–XVI вв. и до сих пор остающейся неопубликованной (РГБ. РО. Ф. 173/1. № 236).[968]

Между тем, такое решение издателей текста Лаврентьевской летописи нельзя признать правомерным. Более того, использование взамен несуществующего подлинного текста источника отрывков из других летописей, хотя и близких к Лаврентьевской, но не тождественных ей, может только ввести в заблуждение читателя.

А.А. Шахматов впервые указал, что Радзивиловская летопись и Летописец Переяславля-Суздальского целым рядом индивидуальных, только им двоим свойственных чтений противопоставлены всем другим северо-восточным летописям. Эти индивидуальные чтения названных источников сводятся в основном к систематическому подчеркиванию и всяческому усилению роли Владимиро-Суздальского князя Всеволода Юрьевича Большое Гнездо в политически значимых событиях второй половины XII — начала XIII вв., чего еще нет в предшествующем летописании, нашедшем отражение в других летописях.[969] Данное наблюдение Шахматова получило поддержку и дальнейшее развитие в работах М.Д. Приселкова и других исследователей.[970]

Проведенное Н.И. Милютенко сравнение текста окончания статьи 6713 г., сохранившегося в Лаврентьевской летописи, с соответствующим текстом Симеоновской летописи показывает, что оба эти источника текстуально совпадают, отличаясь от Радзивиловской летописи и Летописца Переяславля-Суздальского.[971] В результате исследовательница приходит к справедливому, на наш взгляд, выводу, что для заполнения лакуны в Лаврентьевской летописи, образовавшейся на пространстве статей 6711–6713 гг., следует пользоваться текстом Симеоновской летописи, а там, где есть точные указания Н.М. Карамзина, — также и Троицкой летописи.[972]

В большинстве существующих ныне летописей и прежде всего в тех, в которых отразились своды Константина (1217) и Юрия (1238) Всеволодовичей, события, связанные со вторым походом русских князей на половцев, изложены в рамках одной летописной статьи, помещенной под 6711 г. Исключение составляют летописи, отразившие свод 1205 г. — Радзивиловская и Летописец Переяславля-Суздальского, где рассказ об интересующих нас событиях оказался разделенным на несколько частей, помещенных в статьях 6712–6713 гг.

Троицкая и Симеоновская летописи

Под 6711 г.

Радзивиловская летопись и Летописец Переяславля-Суздальского

Под 6712 г.

Под 6713 г.

Разница между двумя группами источников видна и в предыдущей годовой статье, отличающейся как по составу, так и по хронологии

Троицкая и Симеоновская летописи

Под 6710 г.

Радзивиловская летопись и Летописец Переяславля-Суздальского

Под 6711 г.

Статья 6711 г. Лаврентьевской летописи (сохранилось только начало статьи — сообщение о взятии и разграблении Киева Рюриком и его союзниками) совпадает с хронологией Радзивиловской летописи и Летописца Переяславля-Суздальского. Однако по своему составу Лаврентьевская летопись на пространстве известий за конец XII — начало XIII вв. в целом, несомненно, ближе к Троицкой и Симеоновской летописям.

Следовательно, рассказ о событиях, связанных со вторым походом русских князей на половцев, в Лаврентьевской летописи, так же как в Троицкой и Симеоновской, мог быть изложен в рамках одной годовой статьи. В Троицкой и Симеоновской летописях упомянутые события изложены в статье 6711 г. Но поскольку хронология Лаврентьевской летописи в известиях за начало XIII в. отличается систематическим опережением на один год, в ее утраченном оригинальном тексте интересующие нас известия должны были быть приведены в рамках статьи 6712 г.

Теперь попытаемся определить дату похода, а также связанных с ним южнорусских событий в пересчете на христианское летосчисление.

Как мы уже видели, хронология известий Лаврентьевской летописи за начало XIII в., в особенности же хронология включенных в нее южнорусских известий, имеет сложный характер, что создает немало трудностей для исследователей.

Статья 6711 г. Лаврентьевской летописи начинается с сообщения о взятии Киева Рюриком Ростиславичем, которого незадолго перед тем Роман заставил уступить киевский стол своему ставленнику, луцкому князю Игорю (Ингварю) Ярославичу. Отвоевание Киева Рюриком, действовавшим вместе с черниговскими князьями Ольговичами и «всею Половецьскою землею», произошло 2 января «на память святого Сильвестра, папы Римьскаго».[973]

Новгородская Первая летопись, как старшего, так и младшего изводов, указывает другой день взятия Киева — «1 день генваря, на Святого Василья».[974] По-видимому, борьба за Киев была упорной и продолжалась не менее двух дней. Одни летописи, вероятно, датируют взятие Киева тем днем, когда нападавшие ворвались в город, а другие — когда в нем были подавлены последние очаги сопротивления.[975]

Описание последовавшего затем жестокого разграбления столицы Южной Руси в Лаврентьевской летописи обрывается на незаконченной фразе: «…то положиша все…».[976] Возобновляется текст Лаврентьевского списка только с сообщения о смерти дочери Всеволода Большое Гнездо Елены, датированного 30 декабря.[977] В состав статьи 6711 г. Лаврентьевского списка оно попало механически. В Летописце Переяславля-Суздальского и Московско-Академической летописи это сообщение читается в составе статьи 6713 г.,[978] а в Троицкой и Симеоновской летописях — в конце статьи 6712 г.[979]

Дальнейший текст статьи 6711 г. и текст статей 6712 г. и начала 6713 г. Лаврентьевской летописи в академическом издании первого тома Полного собрания русских летописей, как мы видели, восстанавливается по тексту Радзивиловской и Московско-Академической летописей, тот же текст содержит и Летописец Переяславля-Суздальского. При этом привлечение текста Радзивиловской летописи требует предварительного соединения двух частей статьи 6711 г., оказавшейся разделенной (в обоих известных ныне списках — Радзивиловском и Академическом), вероятно, вследствие путаницы в порядке листов оригинала или протографа: конец статьи 6711, статья 6712 и большая часть статьи 6713 гг. оказались после статьи 6714 г., на которой летопись заканчивается.[980]

За описанием разорения Киева статья 6711 г. в ее полном виде дает сообщение о небесных знамениях, которые, по смыслу сообщения, предвещали это бедствие и, следовательно, предшествовали ему. В Радзивиловской летописи, а также в Летописце Переяславля-Суздальского читаем:

Первое отмеченное здесь знамение произошло зимой и, судя по летописному описанию, представляло собой яркие световые сполохи в ночном небе, бросавшие густые красные отблески, напоминавшие цвет крови, на зимний снег. Такое описание, по-видимому, должно соответствовать эффекту северного сияния.[982]

Для установления даты интересующих нас событий важно сообщение о втором знамении, летописное описание которого, по мнению специалистов, соответствует астрономическому явлению, повторяющемуся с определенной периодичностью и благодаря этому точно датируемому. Речь идет о Леонидах — метеорном потоке, ежегодно появляющемся со стороны созвездия Льва. Поток образуется в результате выделения вещества из кометы Темпеля — Туттла, которая каждые 33 года приближается к орбите Земли. В эти периоды Леониды становятся хорошо видны невооруженным глазом: мельчайшие частицы космического вещества, сгорая в земной атмосфере, образуют звездный дождь, который в первые минуты «проливается» с наибольшей силой, а затем постепенно слабеет.[983]

В приведенном выше летописном тексте зафиксировано описание Леонид, наблюдавшееся в небе над Восточно-Европейской равниной 18 октября 1202 г.[984] Следовательно, известия о знамениях приводятся в статье 6711 г. в обратном порядке: сначала зимнее явление северного сияния, а затем предшествовавшие ему октябрьские Леониды. Статья заканчивается известием о мирном соглашении Романа с Рюриком, заключенным у Вручего на исходе того же года («того же лета исходячя»), «месяца февраля в 16 день» и о решении Владимиро-Суздальского князя Всеволода Большое Гнездо оставить Киев за Рюриком («дал ему опять Киев»).[985]

Таким образом, сообщение о Леонидах определяет обозначение статьи 6711 г. в Радзивиловской летописи и Летописце Переяславля-Суздальского как ультрамартовское и обнаруживает, что излагаемые в ней события — взятие Киева и соглашение у Вручего — относятся к концу 6710 мартовского года, то есть к зиме 1202/03 гг.[986]

Исходя из этого, второй поход русских князей на половцев, состоявшийся сразу после переговоров во Вручив и признания за Рюриком прав на киевский стол, то есть вскоре после 16 февраля 1203 г., следует датировать концом зимы или — что более вероятно — началом весны 1203 г. Принимая во внимание общую закономерность военных экспедиций русских князей в половецкую степь, совершавшихся, как правило, ранней весной, можно сделать вывод, что упомянутый поход должен был быть совершен в марте 1203 г. Этой дате соответствует хронология южнорусских известий Троицкой и Симеоновской летописи, а также Новгородской Первой летописи, помещающих известие о втором походе русских князей на половцев в начале годовой статьи 6711 мартовского года,[987] продолжавшегося с 1 марта 1203 по 29 февраля 1204 г.

Известие о переговорах Романа и Рюрика во Вручив, состоявшихся 16 февраля, «на память святаго мученика Памфилия», помещено в Троицкой и Симеоновской летописях в конце годовой статьи 6710 мартовского года, закончившегося 28 февраля 1203 г. Статья следующего, 6711 г. открывается известиями о дипломатической подготовке Романа Мстиславича к новому походу в Степь, для чего, вероятно, ему понадобилось урегулировать свои отношения с черниговскими Ольговичами. По просьбе Романа посол великого князя Всеволода Большое Гнездо Михаил Борисович приводит к присяге Ольговичей, а Ольговичи через своих послов приводят к присяге Всеволода и Романа.

Следующее сообщение статьи 6711 г. Троицкой и Симеоновской летописей имеет точную дату — 22 января. В этот день произошло еще одно небесное знамение, о котором летописцы говорят так:

Каким годом по христианскому летосчислению следует датировать это известие? Ответить на этот вопрос с помощью астрономического календаря, к сожалению, невозможно. Описанное здесь небесное знамение, по всей видимости, относится не к астрономическим, а к атмосферно-оптическим явлениям, хронология которых неизвестна современной науке.

Можно предположить, что речь в данном случае идет о происходящем в пределах земной атмосферы явлении, объясняемом теорией гало и парелий (параселен). На расстоянии 22° от настоящего солнца вследствие преломления его лучей в мельчайших ледяных кристаллах, иногда скапливающихся в огромном количестве в атмосфере, могут возникать яркие солнечные блики, именуемые в атмосферной оптике «ложными» или «побочными» солнцами, к которым нередко добавляются огненные столбы, дуги и другие фигуры.[989] Подобные явления в разное время зафиксированы многочисленными историческими источниками, начиная со времен античности, сообщения о них встречаются также в древнерусских летописях и в «Слове о полку Игореве».[990]

Знамение 22 января в летописной статье 6711 г. непосредственно связано с походом русских князей на половцев и произошедшей затем ссорой между Романом и Рюриком в Треполе, закончившейся насильственным пострижением последнего. По логике изложения, январское знамение предвещало эти события. Если строго следовать хронологии Троицкой и Симеоновской летописей, придерживавшихся мартовского стиля летосчисления от Сотворения мира, то 22 января 6711 г. должно соответствовать 22 января 1204 г. Это значит, что все события, изложенные в данной статье после 22 января — поход на половцев, съезд князей в Треполе, ссора Романа с Рюриком, пострижение Рюрика, поход Ольговичей на Литву, посольство Всеволода Большое Гнездо в Галич с требованием к Роману отпустить из плена сыновей Рюрика, передача Ростиславу Рюриковичу киевского стола, — все эти события должны были произойти в краткий промежуток времени между 22 января и 1 марта 1204 г. Совершенно очевидно, что подобное было бы невозможно.

Для уточнения хронологии событий, изложенных в статье 6711 г. Троицкой и Симеоновской летописей имеют значение южнорусские известия Новгородской Первой летописи старшего извода, представленного Синодальным списком (ГИМ. Синод. собр. № 786), являющимся древнейшим из существующих ныне памятников русского летописания; его Древнейшая часть, доводящая изложения до 1234 г. (л. 1–118 об.) может быть датирована второй половиной XIII в.[991]

Новгородская Первая летопись старшего извода знает только два эпизода из числа вышеперечисленных — захват и разграбление Киева Рюриком и половцами 1 января, а также победоносный поход Ольговичей на Литву.[992] Новгородский летописец в силу каких-то причин объединил эти события в рамках одной годовой статьи (6711 мартовского года), сохранив ту же последовательность, в какой эти события даны во Владимиро-Суздальском летописании: сначала захват Киева Рюриком, а затем поход Ольговичей на Литву. Если мы точно знаем, что захват Киева состоялся 1–2 января 1203 г., то есть в конце 6710 мартовского года, то произошедший вскоре поход Ольговичей на Литву должен быть отнесен, несомненно, к началу следующего, 6711 мартовского года, то есть скорее всего к весенним месяцам 1203 г.[993]

Таким образом, поход Ольговичей на Литву примерно совпадает по времени с организованным Романом походом других южнорусских князей на половцев. Это обстоятельство, по-видимому, объясняет, почему черниговские князья не участвовали в нем.

Можно согласиться с предположением Н.И. Милютенко о том, что первоначальной была композиция статьи 6711 г., представленная в Троицкой и Симеоновской летописях, а также в Московском своде конца XV в. и Ермолинской летописи, когда о событиях этого года рассказывалось в хронологическом порядке. В Радзивиловской летописи и Летописце Переяславля-Суздальского отразилась попытка перегруппировать указанные события по тематическому принципу: сначала рассказано все о Рюрике и его семье, потом прибавлено об Ольговичах. Так как завершение истории с Рюриком — освобождение из галицкого плена его сыновей и предоставление Ростиславу Рюриковичу киевского стола, — очевидно, произошло весной 1204 г., то и начало истории было отнесено в Радзивиловской летописи и Летописце Переяславля-Суздальского к 1204 г., при этом неверную датировку получил поход Ольговичей на Литву, в действительности состоявшийся в конце зимы — начале весны 1203 г.[994]

Итак, организованный Романом Мстиславичем второй поход русских князей на половцев должен был состояться в начале весны 1203 г., вероятно, в первой половине марта, когда еще стояла зимняя стужа, способствовавшая успеху русских ратей и осложнявшая положение половцев («бысть же тогда зима люта, и Половцем бысть тегота велика»).

Такая датировка похода полностью согласуется со сведениями, сообщаемыми о Романе его современником, византийским историком Никитой Хониатом. Рассказав о первом походе галицко-волынского князя на половцев, состоявшемся в начале 1201 г., Хониат говорит, что Роман затем повторил «несколько раз такое нападение» и тем самым «остановил набеги коман» на Византию. Новый поход (или походы) Романа на половцев, по словам Хониата, происходил в то время, когда между самими «тавроскифами» (то есть русскими) «разгорелись распри»: Роман и «правитель Киева» Рюрик «обагрили мечи в крови своих единоплеменников». Хониату было известно, что галицко-волынский князь в итоге одержал полную победу над Рюриком, «причем также истребил множество коман, которые помогали в борьбе Рюрику, составляя сильнейшую и могущественнейшую часть его войска».[995]

Совершенно очевидно, что Хониат имеет в виду события, происходившие в Южной Руси в 1202–1203 гг., связанные с обстоятельствами второго похода русских князей на половцев и сопутствовавшей ему борьбы между Романом и Рюриком. Получить сведения об этом походе, а также о победе Романа над Рюриком византийский историк и царедворец мог только при условии, что все упомянутые события произошли до начала осады Константинополя крестоносцами, то есть до начала июля 1203 г. Едва ли «распри тавроскифов» могли интересовать византийского вельможу в период вражеской осады и последовавшего затем падения столицы империи. Кроме того, не было никакой нужды в походе на половцев, организованном Романом в интересах своего союзника императора Алексея III, если бы поход состоялся в начале 1204 г., когда Алексей, лишенный власти, пребывал в изгнании. Получивший отставку сразу после бегства Алексея III (17 июля 1203 г.), Никита Хониат лишился своих прежних источников информации и вскоре сам вынужден был бежать из разоренной столицы.[996]

Глава девятнадцатая Взаимоотношения Руси, Византии и Болгарии и происхождение известий о проекте «доброго порядка»

Южнорусские известия 1203 г. в Новгородской Первой летописи. — Известия Длугоша и новгородский след Романова проекта. — Роль летописца Симона в освещении событий 1203 г. во владимирском летописании. — Реликвии Димитрия Солунского и контакты Всеволода Большое Гнездо с предводителями болгарского восстания. — Нападения половцев на Византию и походы в Степь Всеволода и Романа. — Военно-политический союз и родство галицких князей с византийскими императорами в XII в.

атировка второго похода русских князей на половцев и последовавших за ним событий (съезд князей в Треполе, лишение киевского стола и пострижение в монахи Рюрика Ростиславича) весной 1203 г. вполне согласуется с известием о создании Романом Мстиславичем проекта «доброго порядка», помещенным в «Истории Российской» В.Н. Татищева под тем же 1203 г.[997]

Проект появляется в тот момент, когда Роман был на вершине могущества и его авторитет как никогда был высок, по крайней мере среди князей Южной Руси. Этому способствовали достигнутые к весне — лету 1203 г. многочисленные внешне- и внутриполитические успехи галицко-волынского князя: союз и родство с византийским императором, успешные походы на половцев, устранение киевского князя Рюрика Ростиславича — наиболее влиятельного и старейшего среди южнорусских князей, союзный договор с черниговскими князьями Ольговичами, установление фактического контроля над Киевом.

К этому следует также добавить активные контакты Романа Мстиславича с германским королем Филиппом Швабским, женатым на родной сестре новой жены галицко-волынского князя. Именно к 1203 г., как нам представляется, относится визит Романа в Эрфурт, во время которого князь совершил щедрое пожертвование в пользу монастыря Св. Петра — важнейшего оплота Штауфенов в Германии.[998]

Визит в Эрфурт должен был состояться, вероятно, вскоре после окончания похода на половцев, — по-видимому, в летние месяцы 1203 г. В ходе визита Роман, должно быть, имел возможность познакомиться с новыми правилами выборов германского короля и императора Священной империи голосами шести главнейших князей-курфюрстов. Эти правила и легли в основу созданного Романом проекта «доброго порядка», предложенного им главнейшим князьям Руси вскоре после возвращения из Германии, то есть, вероятно, осенью того же 1203 г.

Находят неожиданное подтверждение и сведения В.Н. Татищева о новгородском происхождении известия о проекте «доброго порядка», выписанного, по словам историка, «в Новегроде из древняго летописца».[999]

Прежде всего обращает на себя внимание следующий любопытный факт. Новгородская Первая летопись при несомненном преобладании новгородского материала содержит также некоторые известия, относящиеся к Южной Руси. Однако со второй половины XII в. такие известия практически прекращаются, их место занимают более актуальные для Новгорода сообщения о событиях во Владимиро-Суздальской Руси. На этом общем фоне резко выделяются южнорусские известия Новгородской Первой летописи среди текстов за начало XIII в., помещенные как раз под 6711 мартовским годом, то есть 1203 г. по христианскому летосчислению.[1000]

Упомянутых южнорусских сообщений в Новгородской Первой летописи всего четыре: о взятии и разграблении Киева Рюриком Ростиславичем и половцами; о походе Романа Мстиславича, Рюрика и других князей на половцев; о посылке Романом боярина Вячеслава постричь Рюрика в монахи; о победе Ольговичей над Литвой.[1001]

Происхождение этих известий интересовало многих исследователей. А.А. Шахматов предположил их южнорусское происхождение: известия были заимствованы из некоего южнорусского свода в дефектном списке, заканчивавшегося началом XIII в. и попавшего в распоряжение новгородских летописцев в начале XIV в.[1002] А.А. Гиппиус видел в этих известиях результат заимствования из летописания Северо-Восточной Руси, а именно из летописного свода Всеволода Большое Гнездо.[1003]

Более основательным, на наш взгляд, можно считать предположение Е.Л. Конявской о том, что южнорусские известия новгородской летописи, в частности о захвате Киева Рюриком и походе Ольговичей на Литву, имеют независимое происхождение и получены от новгородских купцов, находившихся в Киеве и бывших очевидцами бурных событий 1203 г.[1004]

По этой причине указанные известия отличаются наличием целого ряда оригинальных подробностей, отсутствующих в соответствующих известиях владимиро-суздальских летописей: указание другой даты взятия Киева Рюриком и половцами (1 января); сообщение имен половецких князей, участвовавших в захвате и разграблении Киева («Концякъ и Данило Бяковиць»); уточнение потерь литовцев, потерпевших поражение от Ольговичей («избиша ихъ 7 сотъ и 1000»).[1005]

Кроме того, составитель Новгородской Первой летописи старшего извода отмечает, что в киевском погроме пострадали некие иноземные купцы, лишившиеся своего имущества:

По-видимому, среди этих купцов были и новгородцы, рассказавшие о своих злоключениях и заодно о прочих событиях 1203 г. по возвращении из Киева в Новгород.

Приведенное объяснение, само по себе весьма убедительное, не проясняет, однако, происхождения известия о походе южнорусских князей на половцев и в особенности сообщения о пострижении Рюрика неким боярином Вячеславом, читающееся только в списках Новгородской Первой летописи младшего извода.

Откуда новгородскому летописцу стала известна такая подробность, которую не сохранила ни одна другая русская летопись? Некоторый след, способный, как кажется, приблизить нас к ответу на этот вопрос, содержится в тексте самого сообщения о походе русских князей на половцев, точнее говоря, в перечне участвовавших в походе князей. В числе «многих иных» князей — участников похода — троих Новгородская Первая летопись младшего извода называет по именам:

В Московско-Академической летописи, текст которой издателями первого тома Полного собрания русских летописей был использован взамен утраченного текста Лаврентьевской летописи, интересующий нас перечень выглядит иначе:

Неясное чтение «и Мстиславич», стоящее после имени «Романъ Галицкии», в других списках владимиро-суздальских летописей выправлено путем присоединения его к имени Романа, отчего формулировка имени галицко-волынского князя приобрела несколько неуклюжий вид: «Роман Галицкии Мстиславич».

Можно ли считать чтения «и Мстиславич» и «Мьстиславъ» в указанных списках всего лишь описками? Но почему тогда они допущены и во Владимиро-Суздальской, и в новгородской летописях? Простому объяснению заимствованием сведений об участниках похода новгородским летописцем из Владимиро-Суздальской летописи препятствует различие их чтений: в Новгородской Первой летописи значится княжеское имя Мстислав, а в Московско-Академической — отчество Мстиславич. Кроме того, во владимиро-суздальских летописях список участников похода полнее — среди них назван также переяславский князь Ярослав Всеволодович.

Для выяснения этого противоречия попробуем обратиться к еще одному источнику, нечасто привлекаемому исследователями, но, несомненно, содержащему важную для нас информацию.

О победоносном походе русских князей на половцев под 1205 г. сообщает в своей «Польской истории» Ян Длугош. Обстоятельства похода, а также последовавшие за ним события — лишение киевского стола и пострижение в монахи Рюрика Ростиславича, захват Романом Мстиславичем и увод в Галич сыновей Рюрика Ростислава и Владимира — в изложении Длугоша полностью повторяют историю, известную нам по летописным сообщениям.[1009] В рассказе Длугоша приведен и перечень участвовавших в походе на половцев князей, где наряду с Романом Мстиславичем фигурирует еще один князь с отчеством Мстиславич:

Упомянутый здесь Ростислав Мстиславич — это, по всей видимости, младший сын смоленского, а затем великого киевского князя Мстислава Романовича Старого. Ростислав Мстиславич неоднократно упоминается в источниках как участник южнорусских событий первой половины XIII в.: вместе с Мстиславом Мстиславичем Удалым он участвовал в походе на Галич против венгров, а в 1240 г., после бегства из Киева Михаила Всеволодовича и его сына, на короткое время занял киевский стол.[1011] Сообщению Длугоша об участии в походе на половцев 1205 (1203) г. именно сына Мстислава Романовича Ростислава справедливо отдавал предпочтение В.Т. Пашуто, сопоставив это известие польского историка с неясными чтениями Московско-Академической и Новгородской Первой летописи младшего извода.[1012]

В своем изложении южнорусских событий начала XIII в. Длугош помимо русской летописи, близкой к Радзивиловской и Летописцу Переяславля-Суздальского, пользовался также какими-то дополнительными источниками, содержащими оригинальные сведения, например об обстоятельствах похода Ольговичей на Литву, отсутствующие в известных ныне русских источниках.[1013]

По-видимому, прав был В.Т. Пашуто, считавший, что значительная часть русских известий Длугоша за период с начала XIII в. и до 1238 г. заимствована из летописи, бывшей «естественным продолжением Киевской летописи Рюрика Ростиславича, известной нам лишь до 1200 г.».[1014] Исследование Н.И. Щавелевой показало, что наряду с южнорусским сводом первой трети XIII в. в распоряжении Длугоша был также Смоленский свод, в основании которого лежала Радзивиловская (в раннем списке) и Софийская Первая летописи (последняя была также дополнена по Новгородской Четвертой и Новгородской Первой).[1015]

Под 1205 г. в «Истории Польской» находим еще одно оригинальное русское известие, которое также, по всей видимости, имеет киевское происхождение:

М.С. Грушевский находил это сообщение Длугоша вполне вероятным как, впрочем, и сообщение «Истории Российской» В.Н. Татищева о том, что Роман вторично посадил в Киеве Ингваря Ярославича. В упомянутом Длугошем князе Святославе Мстиславиче Грушевский видел еще одного сына Мстислава Романовича Старого, также хорошо известного по упоминаниям русских летописей.[1017]

Сообщение Длугоша о кратковременном захвате киевского стола сыном смоленского князя Святославом Мстиславичем находил достоверным и В.Т. Пашуто. Историк считал, что основная часть русских известий Длугоша за начало XIII в. вообще оказывается связанной так или иначе со смоленскими Ростиславичами.[1018] Н.И. Щавелева устанавливает, что южнорусский свод первой трети XIII в., которым пользовался Длугош, был отредактирован в интересах смоленского княжеского дома.[1019]

Не все современные исследователи готовы разделить это мнение.[1020] Однако даже те из них, кто скептически относится к не подтверждаемым летописями русским известиям Длугоша, должны признать, что автору «Польской истории» незачем было придумывать известие о захвате Киева Святославом Мстиславичем.[1021]

Упомянутый в рассмотренном известии Длугоша Святослав Мстиславич спустя полтора десятилетия оказался на княжеском столе в Новгороде, который он занимал в 1218–1219 гг.[1022] Через этого князя, активного участника памятных южнорусских событий 1203 г., в Новгороде, вероятно, стали известны дополнительные подробности, касающиеся участников похода русских князей на половцев, а также пострижения в монахи Рюрика Ростиславича, совершенного по приказу Романа Мстиславича боярином Вячеславом.

Неизвестные при составлении летописных текстов за начало XIII в., включенных в Синодальный список Новгородской Первой летописи и потому отсутствующие в нем, эти новые сведения спустя полтора столетия были использованы составителем Новгородской Первой летописи младшего извода. Однако к моменту ее составления некоторые обстоятельства похода 1203 г., надо думать, вызвали у новгородского летописца сомнения, в особенности же имена участвовавших в походе князей. Это видно при обращении к тексту Комиссионного списка (СПбИИ. НИА. Собр. Археогр. комиссии. № 240), положенного в основу академического издания Новгородской Первой летописи младшего извода. Летописец несколько раз принимался за составление сообщения о походе, — в рукописи начальная фраза сообщения написана дважды: «тогда же ходиша рустеи князи на половци тогда же ходиша рустеи князи на половци».[1023] Имя третьего участника похода сводчик середины XV в., очевидно, так и не смог идентифицировать, в результате чего отчество «Мстиславич» трансформировалось у него в имя «Мстислав».

Для нашего исследования важно другое. Среди прочих сведений о событиях 1203 г., связанных с деятельностью популярного в Новгороде Романа Мстиславича (победоносный поход на половцев, пострижение Рюрика боярином Романа), Святослав Мстиславич мог доставить в северную столицу Руси свидетельства, относящиеся также к Романову проекту «доброго порядка». Дело в том, что отец Святослава Мстислав Романович в 1197–1214 гг. занимал княжеский стол в Смоленске,[1024] а проект 1203 г. предполагал участие смоленского князя в числе прочих «местных князей» (суздальского, черниговского, галицкого, полоцкого и рязанского) в избрании киевского великого князя. Всем названным «местным князьям» Роман разослал для ознакомления грамоты с изложением содержания своего проекта, однако ожидаемой поддержки у них не нашел.[1025]

Таким образом, вместе с прочими сведениями о Романе и борьбе за киевский стол в 1203 г. грамота (или список с нее) с изложением Романова проекта, предназначавшаяся Мстиславу Романовичу, весьма вероятно, могла быть привезена его сыном Святославом в Новгород во время его княжения в этом городе. Содержание грамоты отразилось в одной из новгородских летописей, уцелевшей до начала XVIII в., когда она попала в поле зрения информаторов В.Н. Татищева, и найденные в ней сведения были доставлены историку в виде выписки из «древняго летописца».

Почему же сведений о Романовом проекте не сохранилось в летописании Владимиро-Суздальской Руси? Нам представляется, что современные знания по истории русского летописания дают некоторую возможность ответить на этот вопрос.

Сравнение текстов владимиро-суздальских летописей первой половины XIII в. — свода 1205 г., а также сводов Константина (1217) и Юрия (1238) Всеволодовичей — обнаруживает, как мы уже видели, заметные расхождения по хронологии и составу известий в статьях 6710–6713 (1202–1203) гг. Эти расхождения запечатлели следы работы разных летописцев. Причем именно в статье 6711/12 (1203) г., повествующей о походе русских князей на половцев и конфликте Романа с Рюриком, следы позднейшей перекройки текста видны особенно отчетливо. По заключению новейшего исследователя:

В своде 1205 г. первичная редакция статьи 1203 г. подверглась перекомпоновке, в результате чего оказалась нарушенной хронологическая последовательность изложенных в ней событий.[1027]

Зачем владимирскому летописцу понадобилось переделывать статью 1203 г. спустя всего два года после описанных в ней событий?

В 1205 г. в Лаврентьевской летописи наблюдается переход с ультрамартовского на мартовский стиль летосчисления.[1028] Смена хронологии — явный признак смены места летописания. А.Н. Насонов полагал, что в начале XIII в. владимирское великокняжеское летописание переместилось из Успенского собора в Рождественский Богородичный монастырь. Новым игуменом монастыря в это время стал Симон, впоследствии, в 1214 г., ставший Владимиро-Суздальским епископом. В руках Симона и оказалось великокняжеское летописание, ведением которого он занимался, вероятно, вплоть до собственной смерти в 1226 г.[1029]

В истории древнерусского летописания и книжности владыка Симон сыграл весьма заметную роль. Именно ему приписывается создание знаменитой Симоновой летописи, принадлежавшей в первой половине XVIII в. кабинет-министру А.П. Волынскому и через него ставшей известной В.Н. Татищеву.[1030] Симон является также одним из создателей Киево-Печерского патерика, будучи автором целого ряда произведений — слов, посланий и сказаний, легших в его основу. Это авторство Симона не случайно, поскольку сам он начинал свое служение в Киеве и долгое время был монахом Киево-Печерского монастыря.[1031]

Еще будучи печерским монахом, Симон сблизился с семьей киевского князя Рюрика Ростиславича и в особенности с семьей его старшего сына Ростислава, став духовником жены последнего — княгини Верхуславы. Видимо, благодаря этому Симон со временем сблизился также и с матерью Верхуславы, женой Владимиро-Суздальского князя Всеволода Большое Гнездо. Очевидно, вскоре после насильственного пострижения Рюрика и его семьи по приказу Романа Мстиславича, то есть после 1203 г., Симон покинул Киев и перебрался во Владимир, где принял игуменство в основанном Всеволодом монастыре Рождества Богородицы. В 1206 г. мы уже видим Симона во Владимире в качестве духовника «великой княгини Всеволожей» (в монашестве Марии), наставляющего ее к принятию пострига.[1032] Причем в большинстве сохранившихся летописных списков в этом месте читается: «Симонъ игуменъ отець его», то есть великого князя Всеволода.[1033] Данное обстоятельство позволяет думать, что Симон являлся духовником всей великокняжеской семьи.

Вплоть до самой смерти Симон не порывал связи с Киево-Печерским монастырем, а также с членами семьи Рюрика Ростиславича. Во включенном в состав Киево-Печерского патерика послании к черноризцу Поликарпу владыка Симон ссылается на продолжающуюся переписку с княгиней Верхуславой, к тому времени уже вдовой Ростислава Рюриковича: «Пишет же ми княгини Ростиславляя Верхуслава…».[1034] Из дальнейших слов владыки можно безошибочно определить доверительный характер его взаимоотношений с бывшей подопечной, обращающейся к Симону за советом и готовой по его слову понести любые затраты: «Аще ми и 1000 сребра, — рекше, — истеряти тебе деля…».[1035]

Нет никаких сомнений в том, что новоиспеченный игумен Рождественского монастыря, принявший в свои руки ок. 1205 г. владимирское великокняжеское летописание, сделал все от него зависящее, чтобы не допустить излишних упоминаний о политических успехах Романа Мстиславича, ставшего опасным соперником и даже врагом для обоих покровителей Симона — киевского князя Рюрика Ростиславича и Владимиро-Суздальского князя Всеволода Большое Гнездо. Не случайно поэтому в статье 1203 г., где должны были быть известия о проекте Романа, во владимирском своде 1205 г. возник шов, скрывающий результаты переделки первоначального текста.

Тем не менее, благодаря своим связям с Киевом, Симон хорошо знал о южнорусских делах, и, очевидно, именно ему Владимиро-Суздальское летописание обязано включением разнообразных сведений о Южной Руси за первые десятилетия XIII в. Как справедливо замечает П.П. Толочко, в известиях владимиро-суздальских летописей в период с 1206 по 1212 гг. просматривается ряд индивидуальных стилистических приемов, часть из которых обнаруживает родство с литературной манерой печерского игумена Моисея, автора киевского летописного свода 1200 г. Есть все основания связывать эти известия с деятельностью летописца Симона.[1036]

Тесная связь с семьей киевского князя Рюрика и Владимиро-Суздальского князя Всеволода предопределила политические взгляды Симона. Под его пером именно Всеволод становится главным действующим лицом и своего рода вершителем судеб киевского стола и всей Южной Руси в начале XIII в. Откорректирована Симоном и неблаговидная роль Рюрика, использовавшего в борьбе за Киев половцев и ставшего виновником жестокого разорения южнорусской столицы в январе 1203 г. При этом роль галицко-волынского князя Романа Мстиславича, фактического властителя Южной Руси и организатора победоносных походов на половцев, лишившего власти Рюрика и подчинившего себе Киев, сведена Симоном до роли второстепенного князя, вечного возмутителя спокойствия и виновника княжеских усобиц.

Легко убедиться в предвзятости и необъективности подобных построений, существенно искажающих историческую реальность. Для этого достаточно обратиться к источникам, политически нейтральным с точки зрения соперничества южнорусских князей и борьбы за Киев в начале XIII в. По счастью, такие источники имеются.

Византийский историк Никита Хониат, современник Романа и Рюрика, внимательно следивший за перипетиями их взаимоотношений, без колебания отдает политический приоритет Роману как наиболее сильному в военном отношении и влиятельному русскому князю. Об этом, как мы видели, свидетельствует и используемая Хониатом титулатура: Роман назван «игемоном», а киевский князь Рюрик низведен до уровня обычного правителя. Кроме того, в описании «распри» Романа с Рюриком у византийского историка вообще не находится места для упоминания о каком бы то ни было участии в конфликте Владимиро-Суздальского князя Всеволода или каком-то его влиянии на судьбу Киева.[1037]

Тот же образ Романа — правителя всей Южной Руси, по своему усмотрению распоряжавшегося Киевом, — предстает в освещении Яна Длугоша, которого никак нельзя заподозрить в симпатиях к галицко-волынскому князю. Опиравшийся на русские источники, альтернативные летописанию Симона, Длугош, также как и Хониат, ни слова не говорит о каком-либо участии Всеволода в борьбе за Киев. У Длугоша Роман по собственному почину освобождает из плена сыновей Рюрика Ростислава и Владимира, руководствуясь при этом исключительно собственной выгодой («чтобы шире была молва как о его могуществе, так и о милосердии и чтобы росло уважение перед его именем»).[1038]

Совершенно в ином свете, нежели у Симона, предстает в изложении Длугоша неприглядная роль Рюрика Ростиславича, которого не только Роман, но и другие князья считали главным виновником всех бед Русской земли и расправа над которым была учинена Романом по просьбе и с одобрения остальных:

Нет никаких сомнений, что этот текст не придуман Длугошем, а взят из аутентичной русской летописи. Доказательством может быть то, как польский хронист понял слова летописца о судьбе дочери Рюрика Предславы, на которой ранее Роман сам был женат. Как известно из русских летописей, Предслава разделила судьбу своих родителей, также будучи отправленной в монастырь. Решение Романа оставить на свободе дочерей Рюрика (правильно — дочери) возникло у Длугоша по недоразумению: он не понял смысла слов летописи «юже бе пустил», то есть «с которой ранее развелся».[1040]

Похоже, давние политические счеты существовали также в отношениях между Романом и Всеволодом, делая их непримиримыми соперниками друг друга.

В свое время А.А. Шахматов и М.Д. Приселков обратили внимание на следующий факт: примерно с середины 1180-х гг. князь Всеволод во владимирском летописании первым среди прочих князей Руси начинает постоянно именоваться «великим князем».[1041] Такое особое отличие Владимиро-Суздальского князя могло означать, кроме подчеркнутого выдвижения из среды других русских князей как сильнейшего, также повышение международного статуса как самого князя Всеволода, так и его княжества в византийской иерархии государств и правителей. Приселков правильно указывал на этот немаловажный для древнерусских князей аспект приобретения титула «великий князь», которое не могло обойтись без санкции императора. «Если опираться на позднейшую (XIV в.) практику русско-византийских отношений, — писал историк, — когда особенно широко Византия производила раздачу великокняжеских титулов русским князьям», желанный титул мог означать для получившего его князя «право непосредственных сношений с империей». Такое право давало вполне ощутимые политические выгоды, в частности свободу в выборе кандидата на замещение епископской кафедры.[1042]

Согласившись на предоставление нового правительственного статуса для Владимиро-Суздальского князя, византийский двор, разумеется, потребовал от него ответных мер в интересах империи. С середины 1180-х гг. Византия жила в условиях непрекращающегося болгарского восстания и беспрерывных набегов половцев, привлеченных на свою сторону восставшими болгарами.[1043] Помощь Руси в такой ситуации была жизненно необходима. По свидетельству Никиты Хониата, уже император Андроник I Комнин (1183–1185) в конце своего правления должен был через киевского митрополита «умолять» русских князей предпринять поход против половцев.[1044]

Нужда в русской помощи была настолько велика, что новый византийский император Исаак II (1185–1195) готов был женить единственного своего сына — будущего императора Алексея IV (1203–1204) — на родственнице сильнейшего, по мнению византийских стратегов, русского князя того времени. В Ипатьевской летописи под 1194 г. сообщается о прибытии послов византийского императора к киевскому князю Святославу Всеволодовичу сватать его внучку Евфимию Глебовну за византийского «царевича». Сваты прибыли в Киев, когда Святослав был уже при смерти, и поэтому намеченный брак так и не состоялся.[1045]

Надежды Константинополя, возлагавшиеся на Всеволода Большое Гнездо, по-видимому, также не оправдались. Одновременно с византийской дипломатией расположения Владимиро-Суздальского добивались предводители восставших болгар. И, похоже, последние более преуспели в этом.

По сообщению Лаврентьевской летописи, в январе 1197 г. из Фессалоники во Владимир, вероятно, к окончанию строительства Дмитровского собора, были доставлены две высокочтимые реликвии святого великомученика Димитрия Солунского, в честь которого получил свое крестильное имя князь Всеволод, — мироточащая «гробная доска», а также «сорочка» святого.[1046] Летописец несколько раз вспоминает об этих драгоценных приобретениях как о наиболее выдающихся заслугах Всеволода Большое Гнездо:

Вслед за летописцем историки русской церкви относят полученные Всеволодом святыни к числу наиценнейших христианских реликвий домонгольской Руси.[1048] О том, что могли представлять собой упомянутые реликвии и в особенности «гробная доска» святого, высказывались различные предположения.[1049] Долгое время реликвии считались безвозвратно утраченными. Однако новейшими исследованиями установлено, что «гробная доска», перенесенная в конце XIV в. из Владимира в Москву митрополитом Киприаном, сохранилась до настоящего времени в местном ряду иконостаса Успенского собора Кремля. Однако древнее живописное изображение на ней отсутствует; образ святого в виде воина был заново написан в 1701 г. мастером Кириллом Улановым.[1050] Вероятно, с обустройством Всеволодом Дмитриевского собора во Владимире связано и появление на Руси серебряного позолоченного реликвария великомученика Димитрия Солунского византийской работы середины XI в., хранящегося ныне в Оружейной палате Московского Кремля и являвшегося вместилищем частиц окровавленной «сорочки» св. Димитрия.[1051]

Согласно наиболее обоснованному, на наш взгляд, мнению Э.С. Смирновой, «гробная доска» Димитрия Солунского была иконой святого, написанной, возможно, на доске, временно покрывавшей его гробницу в Фессалониках и после перенесения во Владимир ставшей храмовой иконой Дмитриевского собора. В 1596 г. по повелению Бориса Годунова с иконы была снята копия, хранящаяся ныне в Государственном Историческом музее. Сообщение Степенной книги и надпись на металлической таблице XIX в. из Успенского собора Московского Кремля позволяют отождествить упомянутую в летописи «гробную доску» с существующей ныне иконой, заново переписанной в 1701 г. на доске XII в.[1052]

Каким образом реликвии могли попасть к князю Всеволоду во Владимир? Летописец умалчивает об этом немаловажном обстоятельстве. Едва ли в данном случае может идти речь об официальном подарке владимиро-суздальскому князю византийского императора или константинопольского патриарха. Подобный факт, имей он место, обязательно был бы отмечен в летописи.[1053] Вместо этого летописец скромно извещает, что доска и сорочка были «принесены» во Владимир как бы самим Всеволодом без какого-либо участия официальных византийских властей. Примечательно, что летописец, дважды вспоминая о принесении святынь во Владимир, оба раза говорит об этом так, будто столь чтимые в Византии и на Балканах реликвии попали к Всеволоду сами собой и их приобретение было делом рук одного лишь русского князя.[1054]

Исследователи, обращавшиеся к упомянутым известиям Лаврентьевской летописи, единодушны в том, что священные реликвии Димитрия Солунского были получены Всеволодом, так сказать, неофициальным путем. В данном случае скорее всего имел место подарок, сделанный владимиро-суздальскому князю руководителями болгарского восстания, стремившимися таким образом отвратить сильнейшего из князей Руси от военного союза с Византией.[1055]

Известно, что вследствие захвата и разграбления Фессалоник сицилийскими норманнами короля Вильгельма II в августе 1185 г., была осквернена и разграблена базилика Св. Димитрия. При этом какая-то часть хранившихся в базилике реликвий, спрятанных местными болгарами, затем была тайно вынесена из Фессалоник и переправлена в охваченную восстанием Северо-Восточную Болгарию. Вскоре реликвии оказались в Тырнове, ставшем столицей антивизантийского восстания. Вожди восставших, братья Петр и Иван Асени, объявили св. Димитрия покровителем болгар, наскоро построив в Тырнове церковь в его честь, в которой в 1186 г. Петр был провозглашен новым царем Болгарии.[1056]

Византийские власти приложили немало усилий, чтобы вернуть попавшие к болгарам реликвии: императору Исааку II удалось отбить у восставших главную святыню — чудотворную икону св. Димитрия, возвращенную в Фессалоники. Однако в руках Асеней, очевидно, еще оставалась какая-то часть реликвий, а сам св. Димитрий отныне почитался как покровитель династии Асеней, — его изображение помещалось на царских печатях и монетах.[1057]

По-видимому, в Фессалониках существовала вполне легальная практика изготовления копий священных изображений великомученика Димитрия и прежде всего покрова ларнакса («гроба») с образом святого в полный рост. Ввиду огромной популярности св. Димитрия копии его образа создавались для последующего перенесения в различные центры христианского мира.[1058] Одна из таких копий, оказавшаяся в руках восставших болгар, и была, надо полагать, передана в дар владимиро-суздальскому князю.

Что же касается владения болгарами частями мощей святого, среди которых могла быть и его окровавленная сорочка, то этот факт также находит подтверждение в достоверных источниках. В письме константинопольского патриарха Каллиста (1350–1354, 1355–1363) к тырновскому духовенству, датированном ок. 1361 г., говорится о приготовлении из мощей Солунского мученика мира для болгарской церкви.[1059] Весьма вероятно, что частица сорочки святого, упоминающаяся в Лаврентьевской летописи, имеет непосредственное отношение к этим тырновским мощам.

Современные исследователи справедливо обращают внимание на близкое сходство предпринимавшихся Асенями мер по укоренению культа св. Димитрия в Болгарии с такими же мерами, предпринятыми в скором времени Всеволодом Большое Гнездо, укреплявшим этот культ во Владимиро-Суздальской Руси.[1060] Подобные параллели, безусловно, должны были основываться на непосредственных контактах Всеволода и Асеней, которые в свою очередь явились следствием их сближения в период болгаро-византийского конфликта.

Не случайно поэтому Всеволод Большое Гнездо оказался безучастным к бедственному положению империи, терпящей в конце XII в. непрерывные разорительные набеги половцев — главных союзников болгар в борьбе за независимость. Предпринятый Владимиро-Суздальским князем в 1198 г. поход в Степь с точки зрения интересов империи мог иметь вид лишь имитации союзнических действий, горько разочаровавшей византийцев.

Лаврентьевская летопись в подробностях говорит об этом походе, совершенном Всеволодом вместе с сыном Константином и продолжавшемся более месяца — с 30 апреля по 6 июня. Половцам заранее стало известно о готовящемся наступлении русских войск, и они со всем своим имуществом успели вовремя удалиться на безопасное расстояние:

Всеволоду после этого оставалось только бесплодно «ходить по зимовищам их» и ни с чем «идти прочь».[1062]

По поводу целей этого похода высказывались различные предположения, но всякий раз историки объясняли их лишь в привычном контексте русско-половецких отношений.[1063] Между тем, поход 1198 г. — событие неординарное. Он относится к числу редчайших случаев, когда князья Северо-Восточной Руси посылали свои войска против южнорусских кочевников, и, пожалуй, то был единственный случай, когда во главе похода встал сам великий князь.[1064] Ясно, что за этим выступлением скрывалось нечто большее, чем простая забота о безопасности далеких от Владимира и Суздаля рубежей Южной Руси.

По-видимому, поход преследовал не столько военные, сколько политические цели, к тому же явно выходящие за рамки обычных русско-половецких отношений. Похоже, разгром половцев и нанесение им тяжелого урона вообще не входили тогда в задачи Всеволода. Иначе трудно объяснить, почему для похода было выбрано столь неподходящее время. В мае русская конница уже не имела своего главного преимущества над конницей кочевников, чьи лошади, ослабленные после тяжелой зимовки в степи и отела, утрачивали на некоторое время (в самом начале весны) свои обычные скоростные качества и выносливость.[1065] Кроме того, в мае половцы и без всякой угрозы со стороны русских князей сами покидали свои зимовья и уходили на лето к морю на рыбную путину.[1066] «Ходить по зимовищам» половцев в мае — начале июня с военной точки зрения не имело никакого смысла.

Картина прояснится, если смотреть на выступление Всеволода шире, в контексте не только русско-половецких, но и связанных с ними тогда русско-византийских отношений. В конце XII в. византийская дипломатия настойчиво добивалась от русских князей большого похода в Степь для отвлечения от границ империи терзавших ее половецких полчищ. Однако вместо ожидаемого опустошительного рейда по тылам степняков Всеволод Большое Гнездо — сильнейший из князей Руси — ограничился какой-то неуклюжей вылазкой, не имевшей реального военного значения.

Но главное даже не в этом. Вместо того чтобы нанести удар по придунайским кочевьям, где сосредоточились тогда основные массы участвовавших в набегах на византийские земли степняков, владимиро-суздальский князь пошел в противоположную сторону и появился со своим войском на Дону («възле Донъ»).[1067] Выходит, что поход Всеволода и Константина был направлен против донских половцев, кочевавших за многие сотни километров от византийских границ — в верховьях Дона и Северского Донца, а летом спускавшихся к Азовскому морю.[1068]

Неудивительно, что о походе Всеволода против половцев византийские историки даже не упоминают, тогда как о последовавшем вскоре походе Романа Мстиславича в один голос сообщают как о величайшем благе для империи, почти что чуде, ниспосланном самим Богом. Никита Хониат изображает Романа настоящим спасителем империи: «он остановил набеги коман и прекратил те ужасные бедствия, которые терпели от них римляне, подавши таким образом единоверному народу неожиданную помощь, непредвиденное заступление и, так сказать, самим Богом ниспосланную защиту».[1069]

Хониату вторит Феодор Скутариот: «правитель Галиции Роман, собрав многочисленное и достославное войско, внезапно напав на землю Куманов, разорил и уничтожил ее, и много раз он это делал во славу христианской веры. И так он остановил набеги Куманов».[1070] А греческий поэт Ефрем Энийский говорит о Романе как о «дерзновенном» и одновременно «благочестивом» полководце, «в конец» разорившим Половецкую землю и разрушившим губительный для империи союз половцев и болгар.[1071]

На рубеже XII–XIII вв. в Константинополе, надо думать, уже не возникало сомнений, кому из русских князей отдать приоритет как главному и надежному союзнику империи. Выделяя Романа Мстиславича среди прочих русских архонтов как «игемона» и противопоставляя ему слабого киевского князя Рюрика Ростиславича как заурядного правителя, византийские власти стремились тем самым подчеркнуть, что видят в Романе сильнейшего князя, первенствующего среди остальных князей Руси, нового «великого князя», определенного самим императором.

Насколько можно судить, именно такой смысл должен был заключать в себе присвоенный Роману византийскими историками титул «игемона». Ηγεμών в греческом языке — не только правитель и военный предводитель; этот термин издревле обозначал также наместника императора в какой-либо области, стране.[1072] В последнем значении термин «игемон» был хорошо известен в Древней Руси по многочисленным переводным произведениям, отражающим евангельскую историю Понтия Пилата.[1073]

Среди древнерусских князей «игемонами» василевсы могли признавать, как мы видели, своих близких родственников, заключавших браки с членами императорской семьи.[1074] Этот термин применяется в византийских источниках также к правителям Руси, связанным с императорами тесными союзническими отношениями, иногда облекаемыми в терминологию семейного родства. «Игемоном и архонтиссой Руси» называет Константин Багрянородный киевскую княгиню Ольгу,[1075] посетившую Константинополь в середине X в. и удостоившуюся чести именоваться «дочерью императора».[1076]

Так или иначе, статус наместника и родственника императора, несомненно, возвышал Романа над остальными русскими князьями. Византийские императоры, как мы видели, лично заботились о таком возвышении и не жалея красок специально разъясняли русским князьям — своим возможным родственникам — их новые преимущества. «Даже те, которые вступают в дальнее родство с нами, — писал император Михаил VII в личном послании к Всеволоду Ярославичу, — почитают такой союз величайшим благополучием», поскольку власть нового родственника императора становится «более почтенною» и все остальные «будут удивляться и завидовать <…> получившему такое отличие».[1077]

Важно также отметить, что на протяжении почти всего XII в. галицких князей связывали особо тесные отношения с византийскими императорами. Можно даже говорить, что в Галицком княжестве как нигде более на Руси сложились какие-то особые традиции политической лояльности по отношению к Византии, возникшие задолго до княжения Романа.[1078]

Так, тесные союзнические отношения с императором Мануилом I связывали галицкого князя Владимирка Володаревича. По свидетельству Иоанна Киннама, во время военной компании против венгров 1151 г. императору Мануилу пришло известие о том, что

Греческий термин ὑπόσπονδος, переведенный М.В. Бибиковым как «подданный союзник», вызывает у исследователей различные толкования и иногда понимается также как «вассал» императора.[1080] Во всяком случае, из контекста сообщения Киннама явствует, что галицкий князь состоял в гораздо более близких отношениях с императором, чем все прочие «архонты» и «филархи» Тавроскифии и в том числе сильнейший из них — ростово-суздальский князь Юрий Долгорукий, который, по словам Киннама, «среди филархов Тавроскифской страны обладал старшинством».[1081]

Столь же традиционной на протяжении XII в. остается и византийская титулатура галицких князей, выделяющая и даже противопоставляющая их остальным князьям Руси. Не только Роман Мстиславич, но и другие правители Галича именуются в византийских источниках «игемонами». Иоанн Киннам называет «игемоном Галицы» (τὸν Γαλίτζης ἡγεμονεὑων) Ярослава Осмомысла.[1082] Как и Никита Хониат в случае с Романом Мстиславичем, Иоанн Киннам как бы противопоставляет Галицкою «игемона» киевскому «архонту» Ростиславу Мстиславичь называемому им также «архонтом Тавроскифской страны» (καὶ αὐτῳ̑ ἐπὶ Ταυροσκυθικη̑ς ἄρχοντι).[1083]

История сватовства императора Михаила VII к дочери Всеволода Ярославича показывает, что титул «игемона» мог быть получен теми из русских князей, кто становился не только военным союзником, но и близким родственником или свояком императора. Похоже, что это правило действовало и в случае с галицкими князьями. Вспомним, что родная тетка Осмомысла, дочь перемышльского князя Володаря Ростиславича Ирина, была выдана за младшего сына византийского императора Алексея I Комнина севастократора Исаака, отца будущего императора Андроника I.[1084] Тем самым Ярослав Осмомысл был в свойстве с императором Мануилом I, а император Андроник I приходился галицкому князю двоюродным братом. Ближайшим союзником и родственником императора Алексея III стал галицко-волынский князь Роман Мстиславич, женившись вторым браком на племяннице василевса.[1085]

Статус «игемона» — ближайшего союзника и родственника византийского императора, а возможно, и его наместника на Руси, — очевидно, давал Роману Мстиславичу основание чувствовать известное превосходство над другими русскими князьями. Это, надо думать, позволяло галицко-волынскому князю решительно действовать против старейшего князя Южной Руси и своего недавнего тестя Рюрика Ростиславича, а также по своей воле распоряжаться судьбой киевского стола и предлагать сильнейшим русским князьям небывалый прежде на Руси порядок избрания великого князя голосами шести князей-«курфюрстов».

Падение Константинополя, захват и раздел Византийской империи крестоносцами, безусловно, подорвали статус Романа как наместника императора на Руси, а нелепая гибель галицко-волынского князя во время неудачного похода в Европу и вовсе перечеркнула его выдающиеся свершения и начинания, предоставив удобный случай врагам Романа исказить или предать забвению историю этого незаурядного князя.