Русь, Византия и Западная Европа: Из истории внешнеполитических и культурных связей XII—XIII вв.

Глава девятая Проект «доброго порядка» в свете внешнеполитических связей Романа Мстиславича

Идея избрания великого князя Романова проекта и институт выборов короля в Германии. — Проект Вельфов 1198 г. и предложения Романа о порядке избрания верховного правителя. — Известия о возможном участии Романа в политической борьбе в Германии: пожертвование монастырю Св. Петра. — Личные и политические мотивы княжеских пожертвований

реди изложенных В.Н. Татищевым правил «доброго порядка», представленных от имени Романа Мстиславича, два полностью отвергаются новейшими скептиками как недостоверные по существу. Прежде всего речь идет о предложении выборов нового киевского князя, к которым допускаются только шесть «старших» князей Руси, чье решение становится обязательным для всех. Во-вторых, внедрение принципа примогенитуры (или майората) в сложившуюся на Руси систему наследования княжеской власти, согласно с которым преимущественное право наследования получает старший сын князя.

По мнению О.А. Купчинского, «идея проведения выборов», как она представлена в проекте Романа, не только сомнительна сама по себе, но и бросает тень на «общий смысл документа»: «Не является убедительным общий смысл документа <…> Прежде всего это касается организации конфедерации княжеств и идеи проведения выборов».[355] С таких же позиций дает оценку проекта 1203 г. и Я. Беняк:

Между тем, в литературе высказывались и другие суждения. Идея выборности великого князя и принцип майората, хотя и являлись новостью для Руси, во времена Романа были распространены в некоторых сопредельных европейских государствах, и именно галицко-волынский князь как никто другой мог выступать проводником этих идей на Руси, благодаря своим тесным контактам с европейскими соседями. Как отмечал еще С.М. Соловьев,

Таким же образом в проект Романа могла проникнуть и не свойственная политической жизни домонгольской Руси идея майората как принципа наследования княжеской власти. По предположению В.О. Ключевского, она «была, очевидно, навеяна Роману феодальной Европой».[358]

То, о чем историки прошлого могли строить в основном лишь общие предположения, более или менее вероятные, находит полное подтверждение в результатах новейших исследований. Это касается в первую очередь тесных политических контактов галицко-волынского князя Романа Мстиславича с властями Священной империи.[359]

Начнем с того, что наличие упомянутых контактов можно предполагать, уже исходя из содержания инициатив Романа, если, конечно, заранее не видеть в них результат позднейшего вымысла. Ведь не могло быть случайностью, что институт выборности верховного правителя и некоторые другие элементы политического строя империи нашли прямое отражение в реформаторских планах русского князя, став образцом для его политических идей.

С X в. в немецких землях установилась практика избрания королей на съездах знати. В период политической децентрализации, наступившей в XII в., институт выборности верховной власти полностью сформировался, значение его усилилось. Первоначально круг лиц, имевших право избирать короля, был весьма широким, что должно было обеспечить легитимность выборов и предотвратить возможность оспаривать их результаты. С XIII в., напротив, наметилась тенденция к сокращению числа выборщиков, пока со временем оно не достигло семи (четыре светских и три церковных властителя).[360] Их права и привилегии окончательно были оформлены Золотой буллой императора Карла IV в 1356 г.[361]

Именно эту, широко известную в Европе политическую систему, без сомнения, имел в виду Татищев, сравнивая с ней предложения Романа. Историк даже предположил, что первоначально в проекте значилось не шесть, а семь князей-выборщиков, но по случайности упоминание о седьмом было упущено:

Но «проронить в списывании» седьмого курфюрста можно было только при условии, если бы весь Романов проект относился к более позднему времени и авторство его принадлежало другому лицу.

Дело в том, что во времена Романа Мстиславича в самой Священной империи еще не существовало постоянной избирательной коллегии из семи курфюрстов, число выборщиков могло меняться в зависимости от изменений политической конъюнктуры.

Впервые о количестве и персональном составе лиц, имевших преимущественные права при избрании короля и императора, можно судить по данным созданной в 20-х гг. XIII в. немецкой редакции «Саксонского зерцала». Согласно этому документу, архиепископы трех рейнских городов (Майнца, Трира и Кёльна), а также рейнский пфальцграф, герцог саксонский и маркграф бранденбургский получили исключительное право первыми называть имя кандидата на королевских выборах, доводя свое решение до сведения остальных князей, также участвующих в процедуре избрания:

Что же касается возникновения постоянной коллегии выборщиков с исключительным правом голоса, то это могло произойти не ранее 1257 г. и связано с появлением в «Саксонском зерцале» нормы, по которой единственными избирателями короля могли быть только курфюрсты.[364]

Как видим, преимуществом при избрании германского короля и императора первоначально обладали именно шесть (а не семь) лиц. Чешский король, впоследствии ставший седьмым курфюрстом, первоначально исключался из числа привилегированных выборщиков, о чем свидетельствует специальная норма, принятая в ранней редакции «Саксонского зерцала»: «Имперский шенк, король богемский, не имеет права избрания, потому что он не немец».[365]

Именно эта, начальная стадия формирования коллегии выборщиков императора Священной империи, по-видимому, и нашла отражение в проекте Романа Мстиславича, также предлагающего назначить шесть избирателей при выборах великого князя, как принято, по его словам, в «других добропорядочных государствах». Отсутствие в проекте Романа упоминания о седьмом выборщике, вызвавшее предположение Татищева о неисправности текста проекта, должно, на наш взгляд, свидетельствовать в пользу достоверности данного известия.

Кроме того, важно отметить, что именно во времена Романа в Священной империи происходят события, приведшие к окончательному утверждению принципа выборности верховной власти и началу формирования коллегии выборщиков.

Это связано с крушением планов императора Генриха VI по установлению наследственной монархии ввиду его преждевременной смерти в 1197 г. и последовавшим в 1198 г. избранием сразу двух королей, которыми стали представители противоборствующих династий Вельфов и Штауфенов (Гогенштауфенов).

Сторонники Штауфенов, голосовавшие за герцога Филиппа Швабского, численно значительно превосходили своих оппонентов, отдавших голоса за графа Оттона Брауншвейгского. Последние, чтобы обосновать свои претензии на верховную власть в империи, в специальном обращении к римскому папе сформулировали требование, по которому подлинные выборы германского короля и императора должны исходить «от земли франков». Ввиду этого преимущество при голосовании перед прочими избирателями должны иметь те светские и церковные князья, кто имел право избирать короля «испокон века», то есть раньше других князей.

В упомянутой декларации сторонников Оттона специально не указывалось, кого именно из немецких князей они имели в виду.

Однако анализ расстановки политических сил в Германии и свидетельства более поздних источников позволяют заключить, что к числу привилегированных выборщиков изначально были отнесены церковные и светские правители Рейнской области — епископы Кельна, Майнца и Трира, а также рейнский пфальцграф.[366]

Иннокентий III — один из наиболее выдающихся понтификов эпохи средневековья, решительный сторонник установления полной супрематии (верховенства) римской курии над всем феодальным миром Запада и Востока[367] — принял самое активное участие в конфликте немецких князей. После некоторых колебаний и политического торга с представителями обеих партий папа присоединился к предложению Вельфов и фактически санкционировал его в своем секретном послании, адресованном Филиппу Швабскому и Оттону Саксонскому, а также находившемуся под опекой папы малолетнему сыну покойного Генриха VI Фридриху (будущему императору Фридриху II), избранному германским королем еще при жизни своего отца.

Это послание, получившее название «Размышление над возведением в императоры одного из трех избранных» (Deliberatio super facto imperii de tribus electis), оглашенное папой перед кардиналами на Рождество 1200 г., выражало намерение нового понтифика «заботливо и внимательно рассмотреть замещение престола римского императора», то есть фактически взять под контроль Рима решение вопроса о замещении императорского стола в Священной империи, включая также процедуру избрания германского короля.[368]

Папа исключил из числа претендентов малолетнего Фридриха, так как в момент избрания в силу младенческого возраста он еще не был крещен и поэтому принесенная ему присяга как королю признавалась недействительной. Кандидатура Филиппа была отклонена ввиду его принадлежности к роду Штауфенов — «гонителей церкви». Кроме того, в момент избрания королем Филипп сам находился под отлучением от церкви и потому не мог быть избран. С точки зрения папы, численное превосходство сторонников Филиппа на выборах не могло иметь решающего значения, поскольку при утверждении результатов выборов короля «достоинство» избранного должно приниматься во внимание не меньше, чем численность отдавших за него голоса: в конечном счете, решать дело должно не количественное большинство избирателей, а «полезность их предложения». Тем самым папа фактически присоединился к мнению партии Вельфов о том, что не все князья при выборах короля равны между собой, признав, что есть несколько имперских князей-принципалов, которые имеют «исконные преимущественные права» на выборах (Prinzipalwähler).[369]

Отдавая в итоге предпочтение кандидатуре Оттона и стремясь в дальнейшем избежать случаев избрания одновременно нескольких королей, Иннокентий III предложил впредь при возникновении спорных ситуаций приравнивать голоса особой категории «первых» или «старших» князей (princeps) к голосам всех остальных избирателей и признавать их единогласное решение равным решению остальных участников выборов. Титул princeps, первоначально применявшийся к весьма широкому кругу немецких князей, с конца XII в. приобретает более специальное содержание и применяется к ограниченной категории магнатов, со временем образующих новую привилегированную группу высшей знати — «священных имперских князей», обладавших исключительным правом избрания верховного правителя.[370]

Протест партии Штауфенов против вмешательства папы в выборы короля привел к изданию в марте 1202 г. специальной буллы, адресованной герцогу Бертольду Церингенскому, в которой Иннокентий III уточнил свои аргументы. В частности, выборы Филиппа признавались недействительными потому, что они были проведены с нарушением правил, по которым должны производиться выборы короля: по мнению папы, среди немецких князей есть те, мнение которых нельзя обойти при избрании короля.[371] Эти избиратели не были названы поименно, но таковыми, безусловно, подразумевались сторонники Оттона, и прежде всего — архиепископ Кельна, что было ясно выражено папой позднее, в послании к Филиппу Швабскому от 20 ноября 1202 г.[372]

Большинство исследователей считает, что уже со времени издания Deliberatio преимущественным правом выбора короля начали пользоваться три рейнских архиепископа и пфальцграф Рейнской области. Участие в выборах «младших князей» стало лишь формальным.[373]

Борьба за трон в 1198 г. тем самым знаменует собой важнейшую веху в истории складывания института избрания короля в Германии. До указанного события, как полагал Г. Миттайс, практика престолонаследия определялась в основном нормами кровного права (Geblütsrecht), сохранявшими некоторое значение и в дальнейшем, однако после 1198 г. окончательно утверждается принцип свободных выборов. Тем самым старое, выросшее из германских правовых обычаев правило общенародного избрания предводителя перешло в область канонических правовых представлений с ограничением круга избирателей представителями княжеской знати, а позднее коллегией курфюрстов.[374]

Таким образом, предложения галицко-волынского князя об учреждении на Руси «доброго порядка» со ссылкой на «другие добропорядочные государства» должны были появиться именно в период успешной реализации политической программы Вельфов, поддержанной Римом, начавшийся на рубеже XII–XIII вв. А упомянутыми Романом «добропорядочными государствами» (или «умными землями», как сказано в первой редакции «Истории Российской»), чей опыт следовало применить на Руси, могли быть только немецкие земли, входящие в состав Священной империи.

Более того, проект Романа, по нашему мнению, должен был явиться непосредственной реакцией русского князя на некоторые положения проекта Вельфов, направленные на решение по сути дела тех же политических задач, какие стояли тогда и перед русскими князьями.

Прежде всего не может быть случайностью тот факт, что предложение Романа об избрании великого князя на съезде местных князей по ряду существенных обстоятельств совпадает с тем порядком выборов немецкого короля, который установился в начале XIII в. с одобрения папы Иннокентия III.

Оба эти нововведения — и в Германии, и на Руси — были вызваны к жизни одинаковыми политическими причинами: в первую очередь — обострением борьбы за верховную власть и политическое преобладание между враждующими княжескими группировками. Как и Вельфы в Германии, Роман Мстиславич обращается за поддержкой в реализации своих замыслов к наиболее влиятельной политической силе, впрямую не участвующей в конфликте. На Руси в конце XII — начале XIII вв. такой силой стал владимиро-суздальский князь Всеволод Юрьевич, не претендовавший на великокняжеский стол в Киеве.

Как и в случае с проектом Вельфов, ратовавших за интересы «земли франков», основным мотивом предлагаемых изменений в проекте Романа звучит необходимость защиты и торжества интересов «Русской земли». Ради этого русских князей, прежде равноправных с точки зрения возможностей так или иначе влиять на судьбу великокняжеского стола в Киеве, предлагалось разделить на неравные в политическом и правовом отношении категории — «старейших» и «младших». В первую попадали князья, получившие право определять будущего великого князя в узком кругу, в который прочие князья не допускались.

Подобно тому, как это сложилось в Священной империи после 1198 г., определенная в узком кругу привилегированных князей кандидатура будущего великого князя представлялась остальным князьям. Последние тем самым полностью не отстранялись от процедуры избрания, но их роль при этом сводилась к минимуму и ограничивалась лишь формальным участием. Они «должны слушать, что оные (привилегированные старшие князья. — А.М.) определят», — говорится в проекте Романа.

После внезапной смерти императора Генриха VI (28 сентября 1197 г.) среди немецких князей возникли два претендента на королевскую и императорскую корону, и началась ожесточенная борьба между сыном императора Фридриха I Барбароссы, швабским герцогом Филиппом (династия Штауфенов) и сыном саксонского герцога Генриха Льва, брауншвейгским графом Оттоном (династия Вельфов). Эта борьба расколола немецкую знать на два лагеря и привела к тому, что в 1198 г. сторонники Штауфенов и Вельфов провели параллельные выборы, избрав сразу двух королей — Филиппа и Оттона. Римский папа Иннокентий III встал на сторону Вельфов, и при его поддержке в марте 1291 г. король Оттон был провозглашен новым императором под именем Оттона IV.[375]

Папское подтверждение прав Оттона поколебало положение его противников. Вскоре новый император приобрел поддержку большинства немецких князей и в конце 1202 г. достиг апогея своего могущества. Под контролем его главного соперника короля Филиппа оставался только город Эрфурт с округой. Но положение Вельфов оказалось слишком непрочным, и уже в следующем году на сторону Штауфенов перешли ландграф Тюрингии, архиепископ Кельна, герцог Брабанта, король Чехии и др. Иннокентий III наконец также изменил свою позицию и стал склоняться к пользу Штауфенов. Противостояние длилось вплоть до гибели короля Филиппа в 1208 г.[376]

По-видимому, галицко-волынский князь Роман Мстиславич не только был хорошо осведомлен о происходивших в Священной империи событиях, но и являлся непосредственным участником противостояния Штауфенов с Вельфами, приняв сторону первых.

О прямых контактах Романа с королем Филиппом Швабским и его союзниками свидетельствует посещение галицким князем Эрфурта.

В синодике монастыря Св. Петра, расположенного в этом городе, есть упоминание о «короле Руси» Романе, сделавшем щедрый дар обители и приобщенном за это к лицам, которых ежегодно поминали во время заупокойной службы в день их кончины:

Эта запись может относиться лишь к галицко-волынскому князю Роману Мстиславичу, потому что «тринадцатые календы июля», под которыми она помещена в синодике, соответствуют 19 июня,[378] и именно в этот день в 1205 г. русский князь погиб в битве с польскими князьями Лешком и Конрадом под Завихостом.[379] В соответствии с церковной традицией, день гибели Романа должен был отмечаться как день его памяти.[380]

Необычное известие о Романе немецкого источника давно привлекает к себе внимание исследователей.[381] Было выдвинуто немало версий по поводу возможных причин, побудивших русского князя к щедрому пожертвованию далекому католическому монастырю: тридцать марок равняются приблизительно семи килограммам серебра. Поступок Романа объясняли торговыми связями Юго-Западной Руси с Восточной Германией,[382] а также личными симпатиями галицко-волынского князя к католической церкви.[383] Строились предположения о наличии личных связей Романа с обителью в Эрфурте.[384] По мнению А.Б. Головко, можно допустить, что в детстве Роман в течение некоторого времени находился на воспитании у эрфуртских монахов-бенедиктинцев.[385]

Нам представляется, что приведенное известие требует более детального рассмотрения.

Прежде всего следует отметить, что подобные дары иностранным монастырям, которые принадлежали к Западной церкви, не были каким-то исключительным явлением в практике древнерусских князей. Случались и более ценные пожертвования. Например, по данным Жития св. Мариана, основателя монастыря Св. Иакова в Регенсбурге, один из монахов этой обители по имени Маврикий, посетив русские земли, получил от «короля Руси» и «вельмож самого богатого города Киева» большое количество драгоценного меха, который стоил сто марок, — этих денег хватило для завершения строительства монастыря.[386] Источник не приводит имени русского «короля»-жертвователя, но, по некоторым данным, им мог быть киевский князь Владимир Мономах.[387]

Тесные контакты с монастырем Св. Пантелеимона в Кельне имела жена Мономаха Гида. Имя «королевы Гиды» обозначено в синодике этого монастыря.[388] Из другого источника — Слова о св. Пантелеимоне Руперта из Дойца — узнаем, что Гида «удостоилась стать сестрой» упомянутой обители «по щедротам своим».[389] Следовательно, приобщению русской княгини к кругу лиц, которых поминали в монастыре, предшествовали щедрые пожертвования в его пользу, часть из которых была благодарностью святому за чудесное исцеление сына Гиды Мстислава.[390]

Княжеские пожертвования иностранным монастырям случались и в истории Галицко-Волынской Руси. В папских буллах от 1216 и 1218 гг. среди доходов венгерского монастыря Св. Димитрия на Саве (Савасендеметер) в Сремской Митровице есть упоминания о предоставлении ему какими-то «русскими королями из Галиции» (Rusorum Regibus apud Galizam), ежегодного дохода в виде 13 кантар воска (что должно было составлять около 700 кг).[391]

Имена этих князей в источниках искажены вследствие перевода первоначального текста с греческого на латинский язык и значатся как Василько (Basilic), Иван (Johann) и Владимир (Bladomero или Blaudemero). Вопрос об их идентификации остается дискуссионным. Иногда здесь видят не трех, а двух князей, которых отождествляют с сыновьями последнего галицкого князя из династии Ростиславичей Владимира Ярославича — Васильком и Иваном-Владимиром.[392] Но более убедительной представляется мысль, что известие относится к более раннему времени и в нем идет речь о теребовльском князе Васильке Ростиславиче, его сыне Иване Васильевиче и племяннике Владимирке Володаревиче.[393]

В пользу такого решения свидетельствует титулование князей в папских буллах как «королей». Трудно представить, чтобы такой титул папская канцелярия применяла к сыновьям Владимира Ярославича, находившимся в изгнании в Венгрии и никогда не бывшим правящими князьями. Тем более это было невозможно, если упомянутые сыновья происходили от внебрачной жены князя (как это считают некоторые исследователи),[394] поскольку в таком случае они были бастардами, то есть вообще не имели законных прав на княжескую власть. Современник Владимира Ярославича, краковский хронист Винцентий Кадлубек специально сообщает, что этот князь умер, «не оставив ни одного законного наследника».[395] О незаконном статусе сыновей Владимира, рожденных от какой-то попадьи, было известно и киевскому летописцу.[396] Маловероятно, чтобы об этом не знали в Риме и могли допустить подобную ошибку.

Как справедливо замечает А.В. Назаренко, пожертвование монастырю Св. Димитрия могло быть осуществлено галицкими князьями в первой половине 20-х гг. XII в., тем самым исследователь уточняет предыдущую более широкую датировку, предложенную Д. Дёрффи.[397]

Кроме личных и семейных мотивов к подобным поступкам русских князей побуждали, безусловно, также и политические причины. Об этом может свидетельствовать последний из рассмотренных нами случаев. Православный монастырь Св. Димитрия был расположен на пограничной территории с многочисленным русским населением, в «Русской марке», как ее иногда именуют источники.[398] Следовательно, поддержка этого средоточия православия и русского влияния в Венгрии сама по себе имела политическое значение в отношениях с ней. Но, по-видимому, у упомянутого события были и другие основания.

Оно приходится на драматичный период во внешней политике Галицкой земли, когда ее князья оказались в очень сложном положении. По свидетельству целого ряда источников — как русских, так и иностранных, — в 1122 г. перемышльский князь Володарь Ростиславич, брат Василька и отец Володимирка, был похищен воеводой Петром Властом по поручению польского князя Болеслава III Кривоустого. Чтобы освободить князя из плена, его родственники вынуждены были заплатить большой выкуп.[399] Кроме того, условием освобождения Володаря, вероятно, было также изменение внешней политики галицких князей, которые должны были отказаться от союза с Владимиром Мономахом и действовать против него на стороне Ярослава Святополковича, которого поддерживали поляки и венгры в борьбе за Волынь.[400] Дар венгерскому монастырю скорее всего мог быть сделан именно во время пребывания Володаря в польском плену, и потому нельзя исключать его связи с обстоятельствами освобождения князя.[401]

На наш взгляд, на пожертвование Романа эрфуртскому монастырю Св. Петра также нельзя смотреть лишь как на проявление каких-то личных или семейных связей галицко-волынского князя с этой обителью (хотя полностью исключать этого не стоит). Бенедиктинский монастырь Святых апостолов Петра и Павла (таково его полное название) играл слишком значительную роль в политической жизни не только Тюрингии, но и всей Германии. Основанный в середине XI в., он очень быстро превратился в один из самых богатых и привилегированных монастырей и во время контактов с ним Романа находился в зените своего расцвета и могущества.[402]

Монастырь Св. Петра пользовался особым покровительством со стороны Штауфенов, в частности императора Фридриха I Барбароссы, сделавшего его одной из имперских резиденций, а также постоянной поддержкой влиятельных майнцских архиепископов, под властью которых длительное время находился город Эрфурт.[403] Этот монастырь играл выдающуюся роль во время борьбы Барбароссы с его главным соперником в Германии, герцогом баварским и саксонским Генрихом Львом. В ноябре 1181 г. побежденный Генрих униженно просил прощения у Фридриха в монастырской церкви Св. Петра, после чего был приговорен императором к ссылке на три года в Англию.[404]

При таких условиях почтительный поступок Романа в отношении монастыря Св. Петра, который скорее всего должен был состояться во время личного посещения русским князем Эрфурта, приобретал политическое значение, даже если был вызван какими-то другими причинами. Ведь борьба Штауфенов с их главными соперниками Вельфами в Германии продолжалась и в конце XII — начале XIII вв. разгорелась с новой силой. Тогда, как уже отмечалось, в ней принимали участие представители следующего поколения Штауфенов и Вельфов во главе с сыном Барбароссы королем Филиппом Швабским и сыном Генриха Льва императором Оттоном IV.

Следует обратить внимание на еще одно важное для понимания значения Романова пожертвования обстоятельство. В средневековой западной, преимущественно немецкой церкви существовал обычай формального членства правящих лиц в соборных капитулах и монастырях (так называемый Königskanonikat), который предусматривал отношения покровительства, а иногда даже участие в управлении капитулом или монастырем путем назначения викариев. Возникали подобные отношения в результате щедрого пожертвования или систематических взносов в интересах соответствующего церковного учреждения. Этот обычай в первую очередь имел отношение к соборам и монастырям, которые непосредственно были связаны с деятельностью германских королей или императоров и примерно с середины XII в. уже приобрел весьма широкое распространение.[405]

По-видимому, случай с Романом Мстиславичем также попадал под действие этого обычая,[406] особенно если его вклад в пользу монастыря Св. Петра состоялся во время, когда Роман уже был правящим князем. Учитывая это, не случайной выглядит активная деятельность ордена бенедиктинцев, к которому принадлежал монастырь в Эрфурте, в Южной Руси, развернутая им в первой половине XIII в.[407]

Но как бы то ни было, личные связи с монастырем Св. Петра представляли собой определенные основания для втягивания галицко-волынского князя в политическое соперничество, которое развернулось в Германии в начале XIII в. Майнцские архиепископы, под управлением которых находился монастырь в Эрфурте, в борьбе за имперский трон были последовательными сторонниками Штауфенов. Это относится и к периоду борьбы Филиппа с Оттоном, о чем имеются прямые указания источников.[408]

Таким образом, мы склоняемся к выводу, что Романов дар монастырю Св. Петра и его возможное посещение Эрфурта следует оценивать прежде всего в контексте политических взаимоотношений галицко-волынского князя с властителями Священной империи. Кроме уже приведенных фактов об этом свидетельствует известие из еще одного источника — французской хроники середины XIII ст., составленной монахом Альбриком из аббатства Трех Источников (Aubri de Trois-Fontaines или Alberic de Trois-Fontaines, лат. Albericus Trium Fontanum) вблизи местечка Шалон-сюр-Марн (Châlons-sur-Marne) в Шампани, где идет речь о непосредственном участии Романа Мстиславича в борьбе Штауфенов с Вельфами.

Глава десятая Германия во внешней политике Романа Мстиславича

Сообщения Хроники Альбрика. — Начало контактов со Штауфенами и их союзниками. — Отношения с ландграфом Тюрингии Германом. — Хроника Альбрика о внешнеполитических связях Штауфенов. — Приемы верификации известия Альбрика о саксонском походе Романа. — Древнерусские, польские и немецкие источники о дате битвы под Завихостом: причины расхождений

роника Альбрика — весьма важный средневековый источник, который уже давно введен в научный оборот (в русской исторической науке он известен со времен Г.З. Байера и В.Н. Татищева[409]) и широко используется исследователями, особенно при изучении истории международных отношений времен Крестовых походов. В Хронике излагаются события всемирной истории от сотворения мира и до 1240-х гг.

Хронист стремится воссоздать историю всего западно-христианского мира от Пруссии, Балтии и Венгрии на востоке до королевств Пиренейского полуострова на западе, но главное внимание уделяет истории Лотарингии, Германии и Священной империи, а также Римской церкви. Автор (иногда им считается неизвестный монах из аббатства Нэфмутье (Nuefmoutier) в местечке Ги (Huy) вблизи Льежа, высказывается также предположение, что Альбрик в действительности был послушником именно этого аббатства) начал составлять свою хронику в начале 1230-х гг. (по другим данным, произведение было написано в более сжатые сроки — ок. 1251–1252 гг.), но закончить не смог. После смерти Альбрика, наступившей после 1252 г., Хроника попала в Ги, где была переработана и дополнена.[410]

В своей работе Альбрик использовал широкий круг источников, в том числе малоизвестных, таких как Хронография Ги де Базоша и Liber revelationum Одрада де Сан; опирался на источники имперского происхождения — сочинения епископа Оттона Фрейзингского, Антаподосис и Книгу об Оттоне Лиутпранда Кремонского. Также Альбрик пользовался многочисленными хартиями, актами о пожалованиях привилегий, буллами и письмами. Он интересовался генеалогией и даже обращался к кантиленам (историческим песням), подвергая их критическому анализу. В своей хронике Альбрик приводит большое количество отрывков из разных источников, что позволило ему показывать многообразие точек зрения на одно событие.[411]

Хроника содержит много уникальных сведений и является одним из важных источников по истории Четвертого Крестового похода, в частности завоевания Константинополя в 1203–1204 гг., так называемых детских крестовых походов 1212 г. и др. Информацию о Восточной Европе автор получал от разных лиц, в том числе от папского легата Якова из Пренеста, который в 40-х гг. XIII в. посещал Венгрию и был хорошо осведомлен о делах европейской политики. Благодаря ему в Хронику попали сведения о переселении венгров в Паннонию, об их отношениях с половцами и т. п.[412]

Важным является еще одно обстоятельство. В хронике содержатся многочисленные сведения о Польше XIII в., иногда совершенно оригинальные, что свидетельствует о возможности использования ее автором современных польских письменных источников, а также устных сообщений. Эти сведения вызывают повышенный интерес исследователей, обращающихся к ним по поводу разных вопросов истории средневековья.[413] Вывод о непосредственном знакомстве Альбрика с польскими источниками подтверждается сопоставлением сообщений о походе Романа 1205 г. его хроники и ранних польских рочников, в целом очень близких по содержанию и духу за исключением одной детали: конечной целью похода, по версии французского хрониста, была Саксония, тогда как польские источники об этом молчат.[414]

Итак, по свидетельству Хроники Альбрика, поход Романа в Польшу в 1205 г., закончившийся его гибелью в битве под Завихостом, в действительности был направлен в Саксонию:

Историки уже давно обратили внимание на связь сообщения Хроники Альбрика с данными синодика монастыря Св. Петра как известий, которые относятся к внешнеполитической деятельности Романа Мстиславича в последние годы его правления.[416] Исходя из этого, В. Абрахам и М. Чубатый оценили события под Завихостом как эпизод борьбы за власть в Священной империи: галицко-волынский князь выступал в ней союзником короля Филиппа и следовал в Саксонию, чтобы нанести удар в тыл его противнику, императору Оттону IV, но был остановлен на полдороге и погиб от рук союзников последнего — малопольского князя Лешка и его брата Конрада.[417]

Эта точка зрения получила поддержку у многих исследователей,[418] но не стала еще окончательно признанной. В частности, сообщению французского источника совсем не уделяется внимание в обширной немецкой историографии борьбы Штауфенов с Вельфами и связанных с этим вопросов внешнеполитического положения Священной империи в начале XIII в. В западноевропейской историографии Древней Руси сообщение Альбрика также игнорируется: события под Завихостом большинство исследователей трактуют лишь как русско-польский конфликт.[419] Некоторые историки сознательно отклоняют возможность саксонского похода Романа,[420] отдавая предпочтение сообщениям польских источников (в том числе позднейших) при изучении событий 1205 г.[421] Потому приведем в пользу версии, представленной в Хронике Альбрика, некоторые дополнительные аргументы.

Союзнические отношения со Штауфенами издавна были в традиции галицких и волынских князей. По свидетельству Деяний Фридриха Барбароссы, в 1165 г., во время его переговоров с венграми в Вене, чешский король Владислав II отрекомендовал императору не известного по имени русского князя, пренебрежительно именуемого «русским князьком» (regulis Ruthenorum):

Трудно сказать, кого именно имеет в виду немецкий источник. Скорее всего новым вассалом германского императора мог стать либо галицкий князь Ярослав Осмомысл, либо кто-то из волынских князей.[423]

В 1189 г. при дворе Барбароссы получил пристанище и поддержку сын Ярослава Осмомысла Владимир, который только что бежал из венгерского плена. Признав над собой главенство императора, Владимир с его помощью вернулся в Галич.[424] Сам Роман Мстиславич был связан со Штауфенами семейными узами. На одной из представительниц этого рода в свое время был женат дед Романа Изяслав Мстиславич.[425]

Есть веские основания предполагать, что Роман также приходился свояком королю Филиппу Швабскому: по одной из наиболее аргументированных версиях, они были женаты на родных сестрах — дочерях византийского императора Исаака II Ангела Анне (Марии?) и Ирине[426] (хотя вопрос о происхождении второй жены Романа остается спорным, некоторые исследователи даже отрицают ее византийское происхождение[427]).

А.В. Назаренко считает, что Роман Мстиславич был втянут в немецкие дела — борьбу Штауфенов с Вельфами — в 1204–1205 гг.[428] Нам кажется, что это могло произойти и раньше, особенно ввиду того, что бракосочетание Романа с Анной, свояченицей Филиппа, должно было состояться не позже 1200 г., потому что в 1201 г. у них уже родился сын Даниил.

Во всяком случае, в течение 1203 г. политические контакты Романа с королем Филиппом и его окружением уже должны были приобрести полную силу.

К этому времени галицко-волынский князь уже стал одним из самых могущественных властителей Руси: он смог установить контроль над Киевом и в 1203 г. добился окончательной победы над своим главным соперником Рюриком Ростиславичем, урегулировал отношения с половцами, возобновил дипломатические связки с Византией и Венгрией.[429]

С другой стороны, в 1203 г. приверженцы Штауфенов вели активную работу по расширению собственной коалиции. Тогда же к ним присоединился и ландграф Тюрингии Герман — один из самых богатых и влиятельных немецких князей, который некоторое время под давлением папы колебался со своим выбором.[430]

У ландграфа Тюрингии были и собственные мотивы искать союза с могущественным русским князем. По данным Славянской хроники Арнольда Любекского, в 1203 г. чешский король Пржемысл II Оттокар, пребывая тогда в лагере Вельфов, вместе с венгерским королем Имре I напал на земли Тюрингии, пытаясь, очевидно, принудить ее правителя покинуть лагерь Штауфенов.[431] По данным другого источника — Деяний епископов Гальберштадтских, в нападении чешского короля на Тюрингию в 1203 г. принимали участие также отряды каких-то «варваров» (barbarae):

Обозначение «barbarae» едва ли могло относиться к войску венгерского короля. Скорее хронист имел в виду отряды наемных половцев,[433] хотя нельзя полностью исключать и возможности участия в этом походе наемного войска из Руси.[434]

Противники Штауфенов постоянно пытались расширить собственные ряды, привлекая на свою сторону правителей иностранных государств, а также иностранных наемников. Кроме чешского и венгерского королей, Вельфов поддерживали английские короли Ричард Львиное Сердце и Иоанн Безземельный;[435] им удалось вовлечь в свой лагерь также короля Дании Кнута VI.[436]

При подобных обстоятельствах сторонники Штауфенов, разумеется, не могли сидеть сложа руки и также должны были искать союзников за пределами немецких земель. Их главным союзником в Западной Европе оставался французский король Филипп II Август, который долгое время воевал с Иоанном Безземельным.[437] Галицко-волынский князь Роман Мстиславич, имевший семейные связки с Филиппом Штауфеном, очевидно, также должен был рассматриваться последним как потенциальный союзник.

К тому же венгерский король Имре I вплоть до собственной смерти оставался не только противником Штауфенов и ландграфа Тюрингии, но также был врагом Романа, поскольку в войне между Имре и Андреем, сыновьями короля Белы III, начавшейся после его смерти в 1196 г., русский князь принял сторону Андрея, — из-за этого Роман и Имре вели постоянную вражду.[438] Только после смерти Имре (30 ноября 1204 г.) Роман Мстиславич подписал с новым королем Андреем II соглашение о взаимной помощи и патронате над детьми обоих правителей в случае преждевременной смерти кого-то из них.[439]

Как военный союзник, Роман был нужен также ландграфу Тюрингии Герману, особенно в то время, когда его земля подверглась вражескому нападению, как только что было отмечено. Но упомянутым обстоятельством не исчерпывается весь спектр возможных отношений правителя Тюрингии с галицко-волынским князем.

Ландграф Тюрингии имел также некоторые личные основания для союза с Романом. Брат и предшественник Германа Людовик Тихий был женат на родственнице галицко-волынского князя Софии Владимировне, первым мужем которой был датский король Вальдемар I.[440] По данным Славянской хроники Арнольда Любекского, этот брак, заключенный в начале 1186 г., оказался недолговечным. Едва только начались осложнения в отношениях императора Фридриха I Барбароссы, дяди Людовика, с датским королем Кнутом VI, сыном Софии, ландграф Тюрингии расторг свой брак с бывшей датской королевой (конец 1187 г.), и она вскоре должна была вернуться в Данию.[441]

Требует внимания еще один важный фактор внешнеполитической деятельности ландграфа Германа, который мог влиять на его заинтересованность в установлении союзнических отношений с галицко-волынским князем. Как один из основателей Немецкого (Тевтонского) ордена, Герман много усилий прикладывал к его укреплению. В частности, он помог основать неподалеку от тюрингского города Галле на Заале первый в Германии орденский административный округ — комтурство Св. Кунигунды. Вскоре оно превратилось в главный оплот последующего распространения влияния ордена в Священной империи. В начале XIII в. под воздействием неудач в Палестине Немецкий орден вообще перенацелил свою деятельность на Юго-Восточную Европу, и главным объектом его миссионерских усилий на некоторое время стали половцы.[442]

Видную роль в этих новых устремлениях ордена играло именно окружение ландграфа Германа, в котором начинает выделяться один из его министериалов Герман фон Зальца, ставший вскоре четвертым магистром Немецкого ордена, с которым связывается его настоящий расцвет.[443] Энергичная деятельность Германа фон Зальц привела к тому, что венгерский король Андрей II предоставил ордену земли на восточной границе Венгрии в Бурце (Трансильвания) с тем условием, чтобы рыцари защищали королевство от половецких набегов.[444]

В связи со сказанным не выглядит безосновательным предположение А.Н. Масала, что Герман фон Зальц по поручению своего сеньора, ландграфа Тюрингии мог вести какие-то переговоры также и с Романом Мстиславичем (известным в Европе благодаря своим победам над половцами) об установлении союзнических отношений и возможности скоординированной политики относительно Степи.[445]

Князья Южной Руси вообще достаточно благосклонно относились к деятельности католических орденов, предоставляя им возможность устраивать свои приходы и монастыри в русских городах. Об этом свидетельствует деятельность в Киеве в первой половине XIII в. доминиканского монастыря Пресв. Богоматери, основанного Св. Гиацинтом (Яциком) или еще прежде него.[446] Позднее этот монастырь перешел к бенедиктинцам.[447] Ян Длугош под 1238 г. приводит сведения об основании доминиканского монастыря в Галиче:

Таким образом, начало активных политических контактов Романа Мстиславича со Штауфенами и ландграфом Тюрингии, а также предполагаемое посещение галицко-волынским князем Эрфурта скорее всего следует датировать временем не позже 1203 г.

По-видимому, еще некоторое время после этого Роман колебался с принятием окончательного решения о военном участии в борьбе Штауфенов с Вельфами. Сразу вести активные действия в Европе ему, наверное, мешали напряженные отношения с Венгрией, а также неопределенность расстановки политических сил в самой Германии ввиду участия значительного количества немецких рыцарей и сеньоров в Четвертом Крестовом походе и ненадежности союзников Филиппа из числа влиятельных европейских правителей. После завоевания Константинополя и возвращения домой немецких «пилигримов», среди которых большинство составляли именно сторонники Штауфенов, перевес в силах решительно склонился к последним.[449] Убедившись в этом и заключив союз с новым венгерским королем, Роман принял решение с оружием в руках встать на сторону своего немецкого родственника. Это и стало, на наш взгляд, главной причиной похода через Польшу в Саксонию летом 1205 г., стоившего русскому князю жизни.

По мнению А.Б. Головко, склонного отвергать сообщение Хроники Альбрика как не заслуживающее доверия, «большой интерес историков к свидетельству французского хрониста о Романе Мстиславиче вызван во многом экзотичностью для Руси источника подобного происхождения».[450] На наш взгляд, такое предположение основывается на недооценке значения хроники как источника, освещающего события, связанные именно с обстоятельствами Четвертого Крестового похода и его времени.

Наряду с выходцами из немецких земель, главными участниками этого общеевропейского события были также французские и итальянские «пилигримы». Именно Франция стала страной, где призыв папы Иннокентия III к новому крестовому походу нашел наибольшее число сторонников среди рыцарей и духовенства.[451] Более того, эпицентром событий, связанных с мобилизацией сил и подготовкой к походу, была Шампань, откуда происходило подавляющее большинство французских рыцарей, принявших в нем участие, которых возглавляли сначала граф шампанский Тибо, а после его смерти — шампанский маршал Жоффруа де Виллардуэн.[452]

Напомним, что монастырь Трех Источников, где в 30-е гг. XIII в. начал писать свою хронику монах Альбрик, был расположен именно в Шампани. Сюда вернулись многочисленные участники крестового похода, в том числе и его руководители, которые, по мнению исследователей, стали главными информаторами Альбрика, обеспечив его уникальными сведениями о некоторых событиях времен похода, которые нельзя найти в других источниках.[453]

Вот почему Альбрик обнаруживает «прекрасную осведомленность» именно в рассказах о времени Четвертого Крестового похода, неоднократно отмечаемую исследователями хроники.[454] Это касается не только деталей самого похода (например, французский хронист приводит наиболее полное и точное описание маршрута передвижения войск крестоносцев к Задару и далее к Константинополю), но и внешнеполитических обстоятельств, которые влияли на его осуществление. Так, Альбрик сообщает о дворцовом перевороте 1195 г. в Константинополе, в результате которого был свергнут и заключен в тюрьму император Исаак II, а также о побеге его сына Алексея к немецкому королю Филиппу. Под 1202 г. в хронике читаем:

Важным для нашего исследования представляется следующий факт: Альбрик хорошо осознавал, что одним из центров подготовки и руководства Четвертым Крестовым походом был двор Штауфенов, который во время описываемых событий вообще превратился в ведущий центр европейской политики и дипломатии. Король Филипп решительно вмешался во внутренние дела Византии, предоставив поддержку своим низложенным родственникам.[456] В значительной степени благодаря усилиям Штауфенов Четвертый Крестовый поход изменил свое направление и цели и вместо Египта был направлен в Константинополь.[457]

Филиппу удалось также добиться того, что новым главнокомандующим войсками крестоносцев стал еще один его родственник и единомышленник — итальянский маркиз Бонифаций Монферратский, сменивший внезапно умершего в мае 1201 г. графа Тибо Шампанского.[458] В тайные планы Филиппа был посвящен его главный союзник в Западной Европе французский король Филипп II Август, которому Штауфен в свою очередь оказывал поддержку в борьбе с английским королем Иоанном Безземельным за возвращение из-под власти Англии французских земель. Под давлением Филиппа Августа французские бароны должны были согласиться с кандидатурой Бонифация.[459]

Следовательно, ко двору Штауфенов в начале XIII в. сходились многие тайные нити европейской политики и король Филипп оказывал влияние на определение и изменение ее важнейших направлений. Эти нити тянулись как на запад, так и на восток и юг Европы, поскольку основной целью немецкого короля стала Византия, а главными союзниками в ее осуществлении — Франция, а также Венеция.

При оценке достоверности сообщения Хроники Альбрика о саксонском направлении похода Романа Мстиславича нельзя не учитывать причастности галицко-волынского князя к перипетиям политической борьбы в Германии вследствие его контактов со Штауфенами и родственных отношений с королем Филиппом. Между тем, именно такой ограниченный подход к определению целей политики Романа в Европе настойчиво демонстрирует А.Б. Головко. Он отвергает возможность внешнеполитической деятельности галицко-волынского князя в европейском масштабе: «…конкретная ситуация в Центрально-Восточной Европе начала XIII в., — по словам историка, — позволяет думать, что такие представления о деятельности князя далеки от реальных».[460] При этом сам Головко уклоняется от какого бы то ни было анализа упомянутой им «конкретной ситуации», поэтому говорить об основательности его аргументов не представляется возможным.[461]

Кроме того, в своих взглядах на внешнюю политику Романа А.Б. Головко проявляет какую-то странную непоследовательность как раз в оценке ее масштабов и значения. В одной и той же работе он сперва уверяет, будто анализ «конкретной ситуации» в Центрально-Восточной Европе исключает возможность думать о «грандиозных масштабах европейской политики Романа Мстиславича», а затем утверждает совершенно обратное: деятельность Романа «на протяжении многих лет влияла не только на развитие русских земель, но и других стран и народов Восточной и Центральной Европы», проявлением чего «стало большое внимание к деятельности князя Романа не только со стороны древнерусских, но и западноевропейских, а также византийских авторов».[462]

Только в связи с особым интересом к политике Филиппа Швабского, союзника французского короля Филиппа II Августа, а также вниманием к противостоянию Штауфенов и Вельфов, в котором активную роль играла Римская церковь, французский монах из аббатства Трех Источников мог включить в свою хронику упоминание о походе в Саксонию Романа Мстиславича. Заурядный конфликт на русско-польской границе едва ли мог привлечь к себе внимание далекого летописца с берегов Марны. Нельзя забывать, что Роман Мстиславич — единственный русский князь (после Ярослава Мудрого и его дочери Анны, выданной замуж во Францию за короля Генриха I), упоминающийся во французских хрониках. В средневековой Франции к далекой Руси не проявляли почти никакого интереса и имели о ней крайне скудные, а подчас и просто сказочные представления.[463] Гибель какого-то русского князя в локальном конфликте не могла попасть на страницы французских анналов.

Альбрик интересовался также и польскими делами, так как в Польше сильны были позиции ордена цистерцианцев, к которому он сам принадлежал. Вполне возможно, что французский хронист был знаком с какими-то польскими источниками и даже использовал их сведения для своей хроники. Он мог найти там сообщение о гибели галицко-волынского князя у Завихоста летом 1205 г. Однако зачем нужно было выдумывать поход Романа в Саксонию, если такового не было в действительности? Сам Альбрик был слишком далек от описываемого события как во времени, так и в пространстве, и его (в отличие от польских хронистов) трудно заподозрить в пристрастном отношении к Роману, в стремлении исказить или приукрасить историю этого князя.

Но если даже принять точку зрения тех новейших скептиков, кто отвергает сведения «экзотического» французского источника как вымышленные, то чем тогда объяснить, что Альбрик указал именно Саксонию как конечную цель похода Романа? Уже само это указание — истинное оно или вымышленное — демонстрирует, что французский хронист знал о союзе Романа и Филиппа, направленном против Вельфов, по чьим владениям в Саксонии русский князь собирался нанести удар.

Едва ли Альбрик мог ошибиться в своем сообщении, спутав Романа Мстиславича с каким-либо другим лицом. Определение «Rex Russie» не оставляет сомнений в том, что французский автор имел в виду именно русского князя, которого к тому же он выделял среди прочих князей как «короля Руси». И таковым мог быть только Роман Мстиславич, поскольку другого такого князя на Руси в начале XIII в. попросту не существовало.

Безосновательно предположение А.Б. Головко о том, что упоминание о Саксонии как цели похода Романа в сочинении Альбрика «могло появиться под влиянием <…> активных внешнеполитических акций в Центральной Европе середины XIII в. сына князя Романа — Даниила».[464] Совместный поход Даниила Романовича и краковского князя Болеслава Стыдливого в Силезию, который, очевидно, имеет здесь в виду историк, должен был состояться летом 1253 г.[465] Но к этому времени самого Альбрика уже не было в живых, а созданная им хроника обрывается на событиях начала 1240-х гг.[466]

Тесная связь Романа с Филиппом Швабским подтверждается не только упоминанием русского князя в синодике монастыря Св. Петра в Эрфурте — главной цитадели Штауфенов в Германии, но и содержащейся в нем точной датой смерти Романа: 13 календы июля, что соответствует 19 июня.[467] Знать точную дату смерти русского князя в далеком эрфуртском монастыре могли только при условии, что его связи со Штауфенами имели не разовый и случайный характер, а развивались постоянно вплоть до самой смерти Романа, и что о подробностях его трагической гибели было хорошо известно при дворе короля Филиппа.

Для сравнения укажем, что в Германии не знали дня смерти куда более значительных европейских властителей, чем Роман Мстиславич, состоявших к тому же в более близком родстве с королевской семьей. Например, не известной осталась дата смерти византийского императора Исаака II, отца германской королевы Ирины (Марии), жены Филиппа Швабского: в синодике Шпейерского собора — усыпальницы германских королей, где покоится прах Филиппа и Ирины, — поминовение Исаака приурочено ко дню смерти его первой супруги, матери германской королевы.[468]

Заметим также, что точная дата смерти Романа не была известна древнерусским летописцам.[469] Большинство древних польских анналов и хроник, наперебой сообщающих о славной победе своих князей Лешка и Конрада над Романом, также не знают точной даты гибели русского князя, ограничиваясь только указанием года (1205).[470] Лишь в немногих польских источниках (в Рочнике Траски, Малопольском рочнике и Краковском календаре) содержится указание, что битва под Завихостом и соответственно гибель Романа произошли в день памяти Свв. мучеников Гервасия и Протасия.[471]

Приурочивая битву к дню памяти названных святых, польские средневековые авторы, похоже, не знали ее точной календарной даты: Ян Длугош, к примеру, датировал битву 19 июня,[472] а Мацей Стрыйковский — 14 октября.[473] Дело в том, что память раннехристианских святых Гервасия и Протасия (живших в I–II вв.) отмечается дважды: 14 октября — в день их мученической кончины, а также 19 июня — в день обретения их мощей. Последней дате отдается предпочтение в католической церкви, так как день обретения мощей святых великомучеников в 386 г. епископом Амвросием Медиоланским знаменует собой окончательное торжество ортодоксального христианства над арианством в Медиолане (Милане). Православная же церковь датой памяти свв. Гервасия и Протасия принимает 14 октября (по юлианскому календарю).[474]

Как видим, древнерусские и польские средневековые источники либо совсем не знают точной даты битвы под Завихостом и гибели Романа Мстиславича, либо путаются в ее определении. В то же время в далекой Германии эту дату знали в точности (и она совпадает с днем памяти свв. Гервасия и Протасия, принятым в Западной церкви). Объяснить такое странное, на первый взгляд, обстоятельство можно лишь тем, что в Германии с особым вниманием следили за выступлением Романа летом 1205 г. И если на Руси и в Польше этот злосчастный поход воспринимался как неожиданная и даже нелепая случайность, то в окружении Штауфенов на него смотрели иначе: выступления своего русского союзника здесь ждали и потому хорошо знали о его трагическом результате.

Глава одиннадцатая Последний поход Романа: противоречия источников[475]

Борьба за власть в Священной империи. — Отношения с польскими князьями. — Роль ордена цистерцианцев. — Малопольские цистерцианцы и их миссионерская деятельность. — О возможных личных контактах Романа с цистерцианцами. — Ошибочность версии Длугоша относительно причин похода 1205 г. — Проект «доброго порядка» и сведения Татищева о внешней политике Романа Мстиславича

опытаемся теперь определить главные черты политических событий, происходивших во время рассматриваемых событий в немецких землях и связанных с новым витком борьбы за верховную власть в Священной империи между Штауфенами и Вельфами, развернувшейся на рубеже XII–XIII вв.

Переломным в борьбе за верховную власть в Германии стал 1204 г. Одержав победу на Востоке, король Филипп (влияние которого значительно укрепилось после захвата крестоносцами Константинополя) перешел к решительным действиям в отношении своих противников на Западе, применяя как дипломатические, так и военные средства. В течение года он заставил ландграфа Тюрингии Германа, неоднократно менявшего свои политические ориентиры, и короля Чехии Пржемысла стать на свою сторону и даже совершить нападение на земли Вельфов.

В конце 1204 г. Филипп одержал решительную дипломатическую победу, сумев привлечь на свою сторону кельнского архиепископа Адольфа фон Альтена, некогда сыгравшего решающую роль в коронации Оттона и бывшего непримиримым врагом Штауфенов. Уверенный в своих силах, Филипп демонстративно сложил с себя королевский сан и объявил новые выборы, которые состоялись 6 января 1205 г. в городе Ахене. Филипп вновь был избран королем и сразу же коронован кельнским архиепископом в Ахенской церкви Пресв. Богоматери — месте «законной коронации» германских королей — с соблюдением всех требований древнего ритуала.[476]

Поход Романа Мстиславича на Саксонию — главную вотчину Вельфов — летом 1205 г. полностью вписывается в контекст событий решающего этапа борьбы с ними Штауфенов, ведь именно в это время Филипп готовился нанести удар по еще одному оплоту Вельфов, пожалуй, важнейшему в то время, — городу Кельну, жители которого, в отличие от своего архиепископа, твердо поддерживали Оттона, потому что имели тесные торговые связи с Англией и находились под влиянием короля Иоанна Безземельного, решительного сторонника Вельфов.

Вскоре после гибели Романа, в сентябре 1205 г., Филипп начал осаду Кельна, чьи жители оказали решительное сопротивление. Город захватить не удалось, но во время столкновений Оттон был тяжело ранен, после чего остатки его сторонников и даже его собственный брат, рейнский пфальцграф Генрих, примкнули к Филиппу. 27 июля 1206 г. в битве при Вассенберге (западнее Кельна) войска Филиппа одержали полную победу над войсками Оттона.[477]

Объясняя причины гибели Романа во время похода 1205 г., В.Т. Пашуто предполагал, что галицко-волынский князь неосторожно вмешался в польско-немецкие политические отношения. По мнению исследователя, малопольский князь Лешко Белый был тогда союзником Вельфов, и в битве под Завихостом он отстаивал интересы последних, не давая Роману добраться до Саксонии.[478] Такое же мнение высказывал в свое время и В. Абрахам, также считавший Лешка Белого союзником Вельфов.[479] Подобные предположения встречаются и в современной литературе.[480] Но историки никак не объясняют, на чем основывается их версия. Более того, проанализировав широкий круг источников, Б. Влодарский уже давно полностью ее опроверг, доказав, что нет никаких, даже косвенных, намеков на существование союзных договоренностей между Лешком и Оттоном IV.[481]

Отсутствие каких-либо следов контактов Лешка с Оттоном стало для Б. Влодарского важным аргументом в пользу того, чтобы вообще отвергнуть известие Хроники Альбрика о походе Романа в Саксонию как недостоверное, ведь если бы галицко-волынский князь действительно преследовал такую цель, об этом должны были знать польские хронисты и русские летописцы. Особенно, считал исследователь, это касается тогдашних польских рочников и учредительного документа алтаря Свв. Гервасия и Протасия, созданного Лешком по случаю победы над Романом, произошедшей в день памяти упомянутых святых (19 июня). Опекуном именно этого алтаря в конце XV в. был известный польский историк Ян Длугош, который не пропустил бы такой важной детали в своем обстоятельном рассказе о походе Романа, как не прошли бы мимо такого значительного для внешней политики Руси факта и русские летописцы.[482]

Нам кажется, что подобные рассуждения легко могут быть опровергнуты: польские правители, как и их хронисты, могли вообще не знать об истинных намерениях Романа и цели его похода. Ведь план галицко-волынского князя относительно военного взаимодействия с королем Филиппом должен был держаться в секрете, чтобы задуманный удар по Саксонии застал неприятеля врасплох.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что составители польских хроник не знали об истинных планах Романа и удивлялись по поводу неожиданной агрессии и вероломстве русского князя.[483] Ведь и древнерусские летописцы не знали о его далеко идущих устремлениях, изобразив дело как обычный военный поход в Польшу, во время которого были захвачены два польских города.[484] Собственного летописания Романа, как известно, не сохранилось, а в далеком Суздале, разумеется, могли и не знать о тайных намерениях галицко-волынского князя.

Заметим, что в Галицко-Волынской летописи имеется весьма пространное сообщение о смерти короля Филиппа Швабского и связанных с ней обстоятельствах, отсутствующее в других русских летописях:

В этом тексте отображена история заключительного этапа борьбы за власть в Германии между Филиппом Швабским и Оттоном Вельфом, закончившегося гибелью Филиппа от руки пфальцграфа Оттона Виттельсбахского 21 июня 1208 г.[486]

Братом королевы, давшим совет убить Филиппа, очевидно, следует считать брата венгерской королевы Гертруды, герцога Экберта Андехского, епископа Бамбергского (ок. 1175–1237). Убийство Филиппа произошло на епископском дворе в Бамберге, что поставило Экберта под подозрение в причастности к нему и даже в соучастии в заговоре против Штауфенов, несмотря на то что сам Экберт, как и вся его семья, принадлежал к числу сторонников Филиппа и в свое время отклонил требования папы Иннокентия III перейти на сторону Вельфов, за что был временно смещен с поста епископа. Опасаясь преследований, Экберт бежал в Венгрию, где нашел приют при дворе своего шурина, короля Андрея II. Лишь после длительных переговоров и кардинальных изменений политической обстановки в Германии Экберт смог добиться своей реабилитации: в 1211 г. он был восстановлен в должности епископа, а в 1212 г. полностью оправдан, но и после этого в силу различных препятствий не мог вернуться в свою епархию.[487]

Пребывая в столь затруднительном положении, Экберт остро нуждался в союзниках среди немецких князей. Ему на помощь пришла сестра, венгерская королева Гертруда, которая в 1211 г. выдала свою дочь Кунигунду (Кинеку; 1207–1231) замуж за тюрингского ландграфа Людовика IV (1200–1227) в расчете на то, что он, как говорит русская летопись, станет помощником Экберту. После гибели Людовика, во время Пятого Крестового похода, Кунигунда приняла монашество под именем Елизаветы (Ельжбет) и прославилась своими христианскими подвигами, будучи канонизированной вскоре после смерти (в 1234 г.).[488]

Детальное сообщение Галицко-Волынской летописи об этих далеких от Галича событиях стоит в ее тексте особняком, вне всякой связи с предыдущим и последующим изложением. По мнению М.С. Грушевского, его появление в летописи могло быть связано с пребыванием Даниила Романовича в 1211 г. при дворе венгерского короля Андрея II, в то самое время, когда его дочь Кунигунда, еще недавно считавшаяся невестой Даниила, отправлялась в Тюрингию.[489]

Возможно, это и так. Однако ни сам Даниил, ни его мать или младший брат Василько в этом сообщении не упоминаются. Внимание летописца полностью сосредоточено на убийстве короля Филиппа и его последствиях. Король Филипп, как и ландграф Тюрингии Людовик упомянуты в известии Галицко-Волынской летописи без каких-либо пояснений, как будто о них уже шла речь ранее. Людовик Тюрингский при этом назван «Лонокрабовичем», то есть сыном ландграфа, что также предполагает наличие в летописи упоминания об его отце. Сам термин Лонокрабович является уникальным, не известным в других древнерусских памятниках.[490] Употребление его в летописи требовало бы каких-нибудь пояснений или упоминания в предыдущем изложении.

Все сказанное наводит на мысль, что сообщение об убийстве Филиппа Швабского и упоминание о ландграфе Людовике Тюрингском должны были корреспондироваться с каким-то рассказом Галицко-Волынской летописи о событиях в Германии, связанных с борьбой за власть между Штауфенами и Вельфами. Такой рассказ мог быть помещен лишь в утраченной ныне начальной части памятника, которая содержала жизнеописание Романа Мстиславича, и мог быть связан с известиями о его внешнеполитической деятельности — о контактах с Филиппом Швабским и ландграфом Тюрингии Германом.

Возвращаясь к анализу причин похода галицко-волынского князя на Польшу в 1205 г., мы не можем исключать, что в конфликте Романа с Лешком и Конрадом был и еще один мотив, непосредственно вытекавший из ситуации в русско-польских отношениях первых лет XIII в. Примерно через год после гибели Романа, во время встречи с его вдовой, Лешко Белый выдвинул предположение, что к войне с галицко-волынским князем привели провокационные действия какого-то Владислава.[491] Большинство исследователей считает, что им был великопольский князь Владислав Лясконогий, сын князя Мешка III, который пытался распространить свою власть на Краков и Малую Польшу.[492]

Но этот мотив никак не исключает возможности других, более весомых, на наш взгляд, причин похода 1205 г., о которых мало кто знал как в Польше, так и в самой Руси. Зато вполне вероятно, что о тайных отношениях и планах Романа и Филиппа Швабского могли знать французские союзники последнего, поддерживавшие линию Штауфенов во время Четвертого Крестового похода и в борьбе за верховную власть в Германии, главным из которых был французский король Филипп II Август. Кроме того, подавляющее большинство французских рыцарей и сеньоров, которые были свидетелями и участниками событий начала XIII в., как мы видели, происходило из Шампани. Вместе с ними сведения о неудачном походе Романа Мстиславича, предпринятом в поддержку Филиппа Швабского, могли достичь стен далекого шампанского аббатства.

Следует также отметить, что составитель хроники аббатства Трех Источников монах Альбрик принадлежал к одному из ведущих монастырей ордена цистерцианцив. Монастырь был создан в начале XII в. и стал седьмым по времени основания аббатством ордена. В течение XII — первой половины XIII вв. монастырь, как и орден в целом, проводил активную миссионерскую деятельность и стал основателем десяти новых аббатств, в том числе на территории Венгрии и Хорватии. При этом, кроме властей Франции, монастырь пользовался благосклонностью правителей Священной империи из династии Штауфенов, особенно короля Филиппа Швабского и императора Фридриха II.[493]

Во время своего расцвета, пришедшегося на вторую половину XII — первую половину XIII вв., орден цистерцианцев по богатству и влиятельности занимал едва ли не первое место среди всех католических орденов. Настойчивая цистерцианская проповедь пуританской морали производила большое впечатление на современников, оказав значительное влияние на развитие системы образования и воспитания, а также на искусство и право. Орден развернул масштабное строительство, распространяя свое влияние через сеть собственных монастырей, и успешно занимался хозяйственной деятельностью. В начале XIII в. ему принадлежало уже около двух тысяч монастырей во Франции, Германии, Англии, Скандинавии, Испании, Италии, Венгрии и Греции.[494]

Члены ордена были постоянными участниками церковных соборов и конгрегаций по всей Европе, что способствовало обмену между ними новостями и информацией о важнейших событиях не только церковной, но и политической жизни. Особенно это касается времен Четвертого Крестового похода, в организации и осуществлении которого орден играл весьма заметную роль.[495]

Прочные позиции орден имел в Германии: влияние идеологии цистерцианцев в конце XII — начале XIII вв. испытал даже имперский придворный церемониал.[496] Для нашего исследования имеет значение следующий факт. Одними из главных центров влияния ордена в немецких землях были Саксония и Брауншвейг.[497] Во время борьбы за власть Филиппа Штауфена с Оттоном IV эти земли составляли важнейший оплот Вельфов, и именно в Саксонию был направлен поход Романа Мстиславича.

Итак, саксонские цистерцианцы (как и орденская братия вообще) в силу своей вовлеченности в дела международной политики могли знать о враждебных намерениях в отношении Саксонии русского князя. Во всяком случае, не является случайным крайне негативное отношение к нему Хроники Альбрика — цистерцианца с берегов Марны, изображающего Романа как врага церкви (чего нет, кстати сказать, в польских источниках).

Нельзя согласиться с теми исследователями, которые подвергают сомнению сообщение Хроники Альбрика о походе Романа Мстиславича на том основании, что оно «несет достаточно тенденциозную нагрузку». «Древнерусский князь, — замечает А.Б. Головко, — изображается в ней как "мнимый христианин", которому хронистом приписывается стремление совершить тягчайшее преступление — разрушение христианских храмов».[498]

Такой довод не учитывает политической направленности хроники, автором которой был цистерцианский монах, оценивавший события 1205 г. прежде всего с точки зрения Римской церкви, которая (в лице папы Иннокентия III) поддерживала тогда Вельфов. Таким образом, негативное отношение французского хрониста к личности Романа Мстиславича, действовавшего на стороне Штауфенов, свидетельствует скорее в пользу достоверности сообщения о его походе в Саксонию, ибо соответствует расстановке политических сил и взглядам участников событий того времени.

Что же касается обвинения Альбриком русского князя в намерении разрушить христианские церкви, то оно также не дает никаких оснований для сомнений в достоверности сообщения о походе в Саксонию.[499] Подобные обвинения из уст средневековых церковных писателей — не более как обычный чисто литературный прием, стилистический оборот, который, строго говоря, нельзя рассматривать как свидетельство о реальных исторических событиях. К таким средствам церковные авторы прибегали, изображая враждебные действия своих политических соперников.

В качестве примера приведем еще один из эпизодов борьбы Штауфенов с Вельфами, относящийся к 30-м гг. XII в. Во время противостояния со швабским герцогом Фридрихом II (отцом будущего императора Фридриха I Барбароссы) немецкий король и впоследствии император Лотарь III (союзник Вельфов) с помощью чешских войск совершил нападение и разграбил город Аугсбург, признававший власть Фридриха II. В письме к бамбергскому епископу Оттону, датированном сентябрем 1132 г., аугсбургский епископ Герман, рисует действия короля и его союзников как антихристианский поступок, направленный исключительно против церкви:

В действительности же речь шла лишь об обычной политической борьбе. Более нейтральный источник — Вышеградское продолжение Хроники Козьмы Пражского — представляет дело совсем в ином свете. Ничего не говоря ни о половцах, ни о каких-либо других язычников, эта хроника сообщает о действиях чешского отряда, предоставленного князем Собеславом I королю Лотарю для сопровождения его в коронационном походе в Рим.[501] Таким образом, цель похода никоим образом не была связана с антицерковными мероприятиями; наоборот, своими действиями Лотарь и его союзники пытались тогда добиться благосклонности римского папы.

Во второй половине XII — начале XIII в. орден цистерцианцев проводил активную наступательную политику, направленную на Восток Европы. Пользуясь покровительством правителей Венгрии и Польши, чьи земли стали главной базой для дальнейшего продвижения на восток, цистерцианцы направили свою миссионерскую деятельность непосредственно в пределы Галицко-Волынской Руси.[502]

Крупнейшим центром влияния ордена в Польше был Краков, в окрестностях которого первый цистерцианский монастырь появился еще в 1140-х гг.[503] В Венгрии ордену покровительствовала королева Гертруда, жена Андрея II и мать будущего «короля Галиции» Коломана. Последний, как и его жена Саломея (дочь малопольского князя Лешка Белого), также всячески способствовал цистерцианцам: при поддержке Коломана в 1223 г. на самой границе с Галичиной был основан новый цистерцианский монастырь вблизи города Спиша.[504]

В свое время Т. Мантейфель обратил внимание, что все цистерцианские монастыри в Малой Польше были основаны вдоль главных дорог, ведущих на восток и соединявших Малую Польшу с русскими землями.[505] Это, в частности, касается древнейшего и наиболее влиятельного польского цистерцианского монастыря в Енджееве под Краковом, основанном на древнем торговом пути, соединявшем столицу Малой Польши с Галицкой землей. Название Енджеев, по-видимому, происходит от названия древней монастырской церкви Св. апостола Андрея Первозванного, считавшегося христианским покровителем Руси. Такое название само по себе может свидетельствовать о наличии у основателей монастыря определенных экспансионистских планов в отношении Руси.[506]

То же самое следует сказать и о малопольских цистерцианских монастырях, созданных во второй половине XII в., — в Копшивнице, в Вонхоцке и в Сулееве. Монастырь в Копшивнице находился на средневековом пути, идущем вдоль Вислы и соединяющем Краков через Сандомир с Владимиром-Волынским и Киевом. Что касается монастыря в Вонхоцке, то он находился на пути, соединявшем Центральную Польшу с Юго-Западной Русью, шедшем вдоль долины Каменны через Опатов к бродам у Завихоста и Сандомира. Именно этим путем воспользовался для своего последнего похода Роман Мстиславич. Этим же путем впоследствии пользовались татары для своих набегов на Центральную Европу.[507]

Все созданные в XII в. цистерцианские монастыри Малой Польши имели общее происхождение. Все они были основаны приглашенными в Польшу французскими монахами, выходцами из одного монастыря. Таким монастырем, материнским для малопольских цистерцианцев, стало аббатство Моримон, располагавшееся на северо-востоке Франции.

Монастырь в Енджееве, возникший на месте торгового поселения Брежница близ Кракова, был основан в 1140 г. монахом Иоанном (Яном) из рода Грифитов, которому принадлежало селение Брежница. В 1149 г. в обитель прибыли монахи из Моримонского аббатства, после этого монастырь в Енджееве стали относить к моримонской ветви цистерцианцев, и он получил название Малый Моримон (Morimundus Minor). С 1218 г. (после оставления краковской епископской кафедры) и до своей смерти в 1223 г. в монастыре пребывал Винцентий Кадлубек и, возможно, именно здесь завершал свою Хронику.[508]

Выходцами из Моримона в 1170-е гг. были основаны еще три цистерцианских монастыря на малопольских землях — в Копрживнице, в Вонхоцке и в Сулееве. Аббатства в Копрживнице и в Вонхоцке были основаны по инициативе краковского епископа Гедеона (Гедко), последнее — в 1179 г., когда по его приглашению из Моримона прибыли монахи вместе с настоятелем.[509] Инициатором создания монастыря в Сулееве стал сандомирский (с 1173 г.) и краковский (1177–1194) князь Казимир II Справедливый, поддержанный великопольским князем Мешко III Старым, в 1173–1177 гг. занимавшим также краковский стол. В 1176 г. Казимир обратился к Генеральному капитулу ордена цистерцианцев с просьбой прислать монахов для нового монастыря. В 1177 г. по решению капитула в Сулеев прибыли монахи из Моримонского аббатства.[510]

Аббатство Моримон в XII–XIII вв. играло ведущую роль в истории ордена цистерцианцев. Свое название оно получило от лат. mori mundo — «умереть для мира», иллюстрируя идеал ухода от мирской жизни цистерцианских монахов. Моримон — одно из пяти аббатств, которое наряду с Сито, Лаферте, Понтиньи и Клерво составляло основу ордена: настоятели названных монастырей являлись членами Генерального капитула, управлявшего делами всего ордена. Моримонское аббатство располагалось в местечке Френуа-ан-Бассиньи (Fresnoy-en-Bassigny), ныне входящем в департамент Верхняя Марна региона Шампань-Арденны во Франции.[511]

Нет ничего удивительного в том, что о вторжении в Малую Польшу летом 1205 г. войск галицко-волынского князя Романа Мстиславича и о его гибели в битве у Завихоста стало известно во французском цистерцианском монастыре Трех Источников. Этот монастырь, располагавшийся близ городка Шалон-сюр-Марн (Châlons-sur-Marne) на берегу той же р. Марны (правого притока Сены), был ближайшем соседом Моримонского аббатства. Шалон-сюр-Марн ныне носит название Шалон-ан-Шампань (Châlons-en-Champagne) и является административным центром департамента Марна региона Шампань-Арденны. Департаменты Марна (Marne) и Верхняя Марна (Haute-Marne) — два соседних административных округа, расположенных на северо-востоке современной Франции (их порядковые номера соответственно 51 и 52).

Можно быть уверенным в том, что сведения о последнем походе и гибели «короля Руси» Романа попали в Хронику Альбрика от моримонских цистерцианцев из Малой Польши. В непосредственной близости от места гибели русского князя, на дороге, ведущей к броду у Завихоста, располагался цистерцианский монастырь в Вонхоцке, населенный французскими монахами, прибывшими из Моримона. При таких обстоятельствах отвергать сообщение Хроники Альбрика как «экзотическую» выдумку можно только по недоразумению.

Остается последний вопрос: почему цистерцианским монахам о походе Романа 1205 г. было известно больше, чем польским хронистам и русским летописцам? Ведь последние ничего не знали о тайном намерении галицко-волынского князя идти через Польшу в Саксонию, которая, таким образом, являлась главной целью похода.

Нам представляется, что объяснение причин особой осведомленности цистерцианцев о тайных внешнеполитических планах Романа нужно искать на Руси и прежде всего в Галиче.

Древнейшим сохранившимся до нашего времени храмом Галича является церковь Св. Пантелеимона. Время возведения храма, впоследствии неоднократно перестраивавшегося, менявшего посвящение и переходившего в ведение различных церковных конфессий, обычно определяют в границах конца XII — начала XIII вв.[512] Такому решению, как кажется, не противоречит содержание нескольких древних граффити, обнаруженных на стенах храма, прочтение которых вызвало немалые трудности у исследователей.[513]

В последнее время все чаще высказываются предположения, что инициатором строительства церкви был князь Роман Мстиславич; некоторые авторы полагают, что он даже был здесь похоронен.[514] На возможную связь с Романом указывает древнее посвящение церкви св. Пантелеимону, особо почитавшемуся в роду Мстиславичей.

Этот родовой культ возник еще в конце XI в., во время княжения Мстислава Владимировича (старшего сына Владимира Мономаха) в Новгороде. По преданию, тяжело раненному диким зверем Мстиславу явился св. Пантелеимон и обещал исцеление. В благодарность мать Мстислава Гида совершила щедрые пожертвования монастырю Св. Пантелеимона в Кельне, а исцелившийся Мстислав под именем Пантелеимона крестил своего сына Изяслава.[515] Изяслав также способствовал укреплению культа св. Пантелеимона на Руси, в честь которого построил в Новгороде церковь и монастырь.[516] Верный сторонник Изяслава Клим Смолятич был посвящен в сан киевского митрополита 27 июля 1147 г., то есть в день памяти св. Пантелеимона.[517]

Помимо Новгорода, культ св. Пантелеимона также получил распространение на Волыни, где в XII–XIII вв. княжили прямые потомки Изяслава Мстиславича. Например, известна церковь Св. Пантелеимона в Луцке.[518] Вплоть до середины XVII в. во Владимире-Волынском сохранялась частица мощей св. Пантелеимона. В 1639 г. православная шляхта требовала от владимирского униатского епископа Иосифа Баковецкого возвращения двух главных христианских реликвий Волыни, захваченных униатами, — древнего креста-реликвария с частицей Истинного Креста Господня и частицы главы св. Пантелеимона.[519]

Важнейшей особенностью церкви Св. Пантелеимона в Галиче, отличающей ее от всех древнерусских храмов домонгольского времени, является использование элементов раннеготической архитектуры Западной и Центральной Европы. Речь идет о применении в строительстве галицкой церкви сложных несущих опор, впервые появляющихся в европейском зодчестве на рубеже XII–XIII вв., когда романская архитектура постепенно сменяется готикой. Готические черты проявляются прежде всего в постройках, связанных с деятельностью ордена цистерцианцев. Указанные факты приводят современных исследователей к однозначному выводу:

Исследователь оставляет без ответа вопрос о том, откуда именно мог прийти в Галич цистерцианский зодчий, поскольку ответить на него, опираясь только на архитектурный материал, невозможно: «…монастырское строительство средневековой Европы менее всего обладало чертами каких-либо национальных школ, так как монашеские ордена были органами межнациональными, а их строительные артели, выполняя заказы ордена, могли переходить из одной страны в другую».[521]

Имеющиеся в нашем распоряжении исторические данные, как представляется, дают возможность ответить на поставленный вопрос более определенно.

По свидетельству Хроники магистра Винцентия Кадлубека, будущий галицко-волынский князь Роман Мстиславич провел детские годы и получил воспитание при дворе своего дяди, малопольского князя Казимира Справедливого. Рассказывая о войне между Мешко Старым и его племянниками, сыновьями Казимира, начавшейся вскоре после смерти последнего в 1194 г., Винцентий отмечает, что Роман принял сторону Казимировичей, так как слишком многим был обязан их отцу, у которого он воспитывался «почти с колыбели»:

Винцентий указывает на важный факт в биографии Романа Мстиславича, не нашедший отражения в русских летописях. Родившийся, вероятнее всего, в первой половине 1150-х гг.,[523] Роман еще ребенком был вывезен собственной матерью Агнешкой, дочерью польского князя Болеслава Кривоустого, на воспитание ко двору своего брата, малопольского князя Казимира Справедливого.[524]

В источниках не сохранилось сведений о времени прибытия и продолжительности пребывания Романа при дворе Казимира. Если исходить из того, что в 1168 г. юный Роман Мстиславич получил княжеский стол в Новгороде,[525] его пребывание в Польше можно отнести к началу 1160-х гг.

У нас нет данных о том, какой стол занимал в это время воспитатель Романа Казимир. Известно только, что в 1166–1173 гг. он княжил в небольшом малопольском городе Вислица на р. Ниде.[526] Возможно, к воспитанию племянника были причастны и другие его польские дядья — Болеслав Кудрявый и Мешко Старый. Важно подчеркнуть, что все они в равной степени были решительными сторонниками распространения влияния ордена цистерцианцев, в том числе и предлагаемой им системы образования и воспитания, понимаемой как инструмент миссионерской деятельности; названные князья, каждый со своей стороны, немало способствовали укоренению ордена на польских землях.[527]

Ревностным приверженцем цистерцианцев был также краковский епископ Гедеон (1166–1184). Он происходил из рыцарского рода Грифитов, основавших на своих землях первый в Польше цистерцианский монастырь в Енджееве. При активном содействии епископа в Малой Польше были основаны несколько новых монастырей цистерцианцев. Гедеон был к тому же верным сторонником Казимира Справедливого и помог ему в 1177 г. отнять краковский стол у Мешка Старого.[528]

Возможно, именно Гедеону было поручено руководить образованием и воспитанием юного племянника Казимира. Духовным наставником Романа в Польше мог быть и предшественник Гедеона на краковской кафедре Матфей (Мацей; 1143–1166) также являвшийся решительным сторонником цистерцианцев и даже состоявший в переписке с главой ордена Бернаром Клервоским, которого приглашал посетить Польшу.[529]

Как уже отмечалось, важнейшей целью польских цистерцианцев было дальнейшее миссионерское продвижение на восток, в том числе на земли Галицко-Волынской Руси. Именно в этой связи в середине — второй половине XII в. в Польше создавались новые цистерцианские монастыри.

Такой завет польским цистерцианцам дал сам Бернар Клервоский, которому орден обязан своим общеевропейским расцветом и в память о котором он получил второе название — орден бернардинцев. Будучи одним из высших духовных авторитетов Запада, чьи ученики занимали папский престол, в период подготовки Второго Крестового похода Бернар всерьез заинтересовался Польшей как базой для миссионерской деятельности в направлении сохранившей православие Руси. Сохранилось письмо к Бернару краковского епископа Матфея, писанное в ответ на обращение в Краков Клервоского аббата. На вопрос последнего о возможности миссионерской деятельности на Руси, направляемой из польских земель, епископ Матфей приглашает будущего святого посетить Польшу, чтобы самому возвестить Слово Господа полякам, чехам и всем славянским странам, а также предпринять меры по возвращению в католическую веру «раскольников» из Руси.[530]

Миссионерская деятельность польских цистерцианцев, направленная на русские земли, неуклонно продолжалась всю вторую половину XII — первую половину XIII вв., воплотившись на рубеже 1220–1230-х гг. в создание в малопольском городе Опатове Русского миссионерского епископства.[531]

Разумеется, что при подобных обстоятельствах появление при дворе малопольского князя юного русского князя, привезенного своей матерью для обучения и воспитания, было воспринято как благоприятный случай для воплощения миссионерских замыслов в отношении Руси. Сам Казимир, как и его братья, дядья Романа, будучи сторонниками цистерцианской идеи, несомненно, должны были способствовать воспитанию племянника в цистерцианском духе.

Можно предполагать, что уже с юных лет в окружении Романа Мстиславича постоянно находились какие-то представители ордена, пытавшиеся оказывать влияние на политику князя. Этими агентами влияния скорее всего были лица, связанные с малопольскими цистерцианцами, имеющие отношения к монастырям в Енджееве и Вонхоцке. Есть сведения о том, что именно эти два монастыри получили какие-то особые привилегии на Руси, в частности право проводить визитацию (ревизию имущества) некоего монастыря, «основанного князем Руси».[532] По мнению И.З. Мыцько, этим князем, вероятнее всего, был Роман Мстиславич.[533]

Вместе с тем, не выдерживает критики версия польского похода Романа 1205 г., приведенная Яном Длугошем, которая все еще имеет сторонников среди исследователей. Согласно Длугошу, галицко-волынский князь выдвинул свои претензии на Люблин и Люблинскую землю в ответ на неуплату польскими князьями Лешком и Конрадом денежной компенсации за военную помощь, которая была предоставлена им ранее. С большим войском Роман осадил Люблин, но, узнав, что Лешко и Конрад также собрали большое войско, снял осаду и пошел им навстречу, грабя и разоряя попутные города и села. Попытка польских князей через своих послов уладить дело мирно не имела успеха. Роман перешел Вислу в районе Сандомира и принял бой с поляками близ города Завихоста, в котором потерпел поражение и погиб.[534]

Рассказ Длугоша лег в основу многих исторических произведений XVI–XVIII вв. (Хроник М. Стрыйковского, М. Кромера и М. Бельского, Густынской летописи и др.).[535] Эта же версия господствовала в научной литературе XIX — начала XX вв.[536]

Известие о том, что целью Романа в 1205 г. был захват польских территорий и в частности города Люблина принимается также некоторыми новейшими исследователями как основа для последующей реконструкции исторических событий того времени. В поддержку этого приводятся соображения, возникающие путем сравнения различных фактов внешней политики не столько самого Романа Мстиславича, сколько его сына Даниила и внука Льва в отношении Люблинской и Сандомирской земель.[537]

Однако версия Длугоша относительно причин Романова похода на Польшу ошибочна. Ранние польские и русские источники ничего не говорят о его материальных требованиях к польским князьям и об осаде русскими войсками Люблина.[538] Подобные сведения появляются лишь в источниках XV–XVI вв. — в хрониках Длугоша и его последователей. Все они утверждают, что в 1205 г. галицко-волынский князь потребовал от польских князей компенсации за оказанную им помощь в битве под Суходолом, которая, по логике изложения, должна была состояться раньше описываемых событий. В действительности же такая битва произошла 25 марта 1243 г., и в ней участвовал не Роман, а его сыновья, помогавшие малопольскому князю Болеславу Стыдливому против мазовецкого князя Конрада.[539] В ходе кампании следующего, 1244 г. русские войска действительно осаждали Люблин, о чем есть отдельное сообщение в хронике Длугоша.[540]

Исследованиями Г. Лябуды установлено, что польский хронист XV в. перепутал и механически соединил в один рассказ два совершенно разных эпизода, разделенные значительным промежутком времени, — поход Романа 1205 г. и поход его сына Даниила 1244 г.[541] Таким образом, ни битва под Суходолом, ни осада Люблина не могут иметь отношение к внешней политике Романа Мстиславича.[542] Поэтому более обоснованной следует признать позицию тех исследователей, которые отказываются от версии Длугоша, отдавая предпочтение сообщениям других источников.[543]

В то же время, при описании обстоятельств похода Романа в Польшу и битвы у Завихоста Длугош, как показывают исследования Г. Лябуды, опирался на утраченную ныне доминиканскую хронику XIII в., написанную, вероятно, Винцентием из Кельчи, и в этой части свидетельства Длугоша могут считаться исторически достоверными.[544]

Начало активных контактов Романа с властями Священной империи не случайно совпадает с появлением составленного этим князем проекта «доброго порядка» (датированного в «Истории Российской» В.Н. Татищева 1203 г.), вобравшего в себя основные идеи проекта Вельфов. Проект Вельфов привлекал русского князя своим политическим содержанием вне зависимости от его личных симпатий к Штауфенам. Тем более что в 1203 г. галицко-волынский князь, по-видимому, еще не принял окончательного решения о военном союзе с Филиппом.

Откуда у В.Н. Татищева могли появиться сведения о проекте Романа, столь точно передающие расклад политических сил и иные исторические реалии, имеющие отношение не только к Руси, но и к Священной империи?

Историк не мог не заметить близкого сходства предложений галицко-волынского князя с некоторыми политическими институтами империи, прежде всего с институтом выборов короля путем голосования членов коллегии курфюрстов. В то же время, историк отметил, что число немецких курфюрстов не соответствует количеству старших князей, избирающих, согласно предложениям Романа, великого князя киевского. Однако, как мы видели, такое несоответствие говорит скорее в пользу достоверности Романова проекта, возникшего в период, когда коллегии курфюрстов с постоянным числом членов в империи еще не существовало и сама идея выборов короля в узком кругу старших князей только набирала политическую силу.

В.Н. Татищев, разумеется, не мог обладать необходимыми знаниями по данному вопросу, доступными современной науке. Отсюда сомнения историка насчет достоверности проекта Романа, касающиеся главным образом его содержания. Татищев, судя по всему, ничего не знал и о личных контактах галицко-волынского князя с властителями Священной империи и мог только догадываться о них, исходя из содержания проекта. Во всяком случае, в «Истории Российской» нет упоминаний о связях Романа с королем Филиппом Штауфеном или ландграфом Тюрингии Германом.

Насколько можно судить, данные западноевропейских источников о подобных связях галицко-волынского князя вообще достаточно поздно оказались в поле зрения историков. Так, на упоминание о «Романе, короле Руси» в синодике монастыря Св. Петра в Эрфурте первым обратил внимание Н.М. Карамзин, указавший на него в «Прибавлениях» к первому изданию «Истории государства Российского».[545] А сведения Хроники Альбрика о походе в Саксонию «короля Руси по имени Роман» как имеющие отношение к внешней политике галицко-волынского князя Романа Мстиславича впервые стали предметом изучения историков только в начале XX в.[546] (хотя сама хроника, как уже отмечалась, была известна значительно раньше: отдельными ее известиями, обработанными Г. 3. Байером, пользовался и сам В.Н. Татищев[547]).

В своем объяснении причин похода 1205 г. и обстоятельств гибели Романа в битве с польскими князьями В.Н. Татищев придерживается в основном версии польского хрониста второй половины XVI в. Мацея Стрыйковского, дополнив ее сведениями русских летописей.

Вслед за Стрыйковским Татищев также говорит о неудовлетворенных материальных претензиях Романа к польским князьям, ставших причиной конфликта. Поход галицко-волынского князя также начинается с осады Люблина, сопровождается грабежами и разорением польских земель. Известия о приближении войск Лешка и Конрада заставляют Романа идти им навстречу к Сандомиру и переправляться через Вислу. Послы польских князей предложили уладить дело миром, на время переговоров было объявлено десятидневное перемирие.[548]

Только в описании обстоятельств гибели Романа Татищев отступает от версии польских хроник, отдавая предпочтение сведениям русских летописей о том, что галицко-волынский князь погиб в результате внезапного нападения поляков, когда он с небольшой дружиной отправился на охоту.[549]

Зависимость рассказа В.Н. Татищева от хроники М. Стрийковского проявилась в определении точной даты гибели Романа, отсутствующей в древнерусских источниках. Вслед за Стрыйковским Татищев указывает на 14 октября — день памяти святых Гервасия и Протасия.[550] 14 октября — действительно, день мученической кончины этих святых. Однако в большинстве календарей Западной церкви память о них отмечается не в день смерти, а в день обретения мощей, то есть 19 июня. Именно эта дата фигурирует в сообщении о гибели Романа в ранних польских рочниках и в хронике Я. Длугоша; в этот день справляли память о Галицко-Волынском князе и в монастыре Св. Петра в Эрфурте.[551]

Кроме того, вслед за Стрыйковским и Длугошем Татищев повторяет явно ошибочную версию причин похода Романа в Польшу. Полностью придерживаясь лишь этой версии, он был весьма далек от фактов, известных современной науке, почерпнутых в том числе из западноевропейских источников, не известных в первой половине XVIII в. Мы имеем в виду прежде всего сведения о непосредственных контактах Романа Мстиславича с властями Священной империи, которые могли бы навести Татищева на мысль о заимствовании русским князем идеи выборов великого князя из современной ему политической практики, складывающейся в германских землях.

Ни польские хроники, ни русские летописи, которыми пользовался В.Н. Татищев для воссоздания истории внешнеполитических отношений Романа, не содержат никакой информации о его контактах со Штауфенами, их союзниками или противниками. Едва ли Татищев мог также располагать специальными сведениями о происходивших в Священной империи во времена княжения Романа политических переменах, касающихся института выборов короля в ограниченном круге старших князей (будущих курфюрстов), число которых поначалу действительно равнялось шести (как и в проекте «доброго порядка» Романа Мстиславича).

Подобные сведения историк мог почерпнуть только из текста самого проекта, где прямо указывается на заимствование предлагаемых нововведений из практики других «добропорядочных» государств («как то в других добропорядочных государствах чинится»). Такая отсылка неизбежно ведет к сравнению предлагаемых русским князем мероприятий с особенностями политического строя Священной империи ввиду их исключительного своеобразия.

Но у Татищева не было и не могло быть сведений о столь широких горизонтах внешней политики Романа, его знания об отношениях галицко-волынского князя со странами Западной Европы ограничивались преимущественно эпизодами русско-польских отношений. Отсюда сомнения Татищева насчет достоверности проекта и нерешительность по поводу его включения в «Историю», произошедшего (в полном виде) только на последней стадии подготовки рукописи первой редакции.

Глава двенадцатая Рассказ о посольстве римского папы к Роману Мстиславичу: происхождение и атрибуция[552]

Рассказ о папском посольстве в оценках исследователей. — Ошибки в его атрибуции. — Сравнение текстов первой и второй редакций. — Особенности лексики и стилистики. — Термин проторь в восприятии новейших критиков Татищева. — Несостоятельность предположения об имитации Татищевым летописных известий с помощью «необычных» слов. — Совпадение грамматических форм термина проторь в «Истории Российской» и новгородских письменных памятниках

«Истории Российской» В.Н. Татищева сохранилось еще одно уникальное известие, имеющее отношение к внешнеполитической деятельности Романа Мстиславича. Речь идет о помещенном под 1204 г. рассказе о прибытии к галицко-волынскому князю послов римского папы с предложением принять католичество и в награду за это получить королевский титул, которое было с негодованием отвергнуто Романом.

Это известие неизменно привлекает внимание исследователей. Впервые оно было опубликовано еще до публикации текста самой «Истории Российской» в виде редакционного дополнения к тексту так называемой Кенигсбергской летописи. В XVIII–XIX вв. таким названием пользовались при обозначении Радзивилловской летописи, до 1758 г. хранившейся в Кенигсберге, а затем в качестве военного трофея привезенной в Санкт-Петербург. В 1713 г. по приказу Петра I с нее была снята копия, которая и легла в основу первого печатного издания летописи, осуществленного И.С. Барковым и И.И. Таубертом в 1767 г. Это издание отличается множеством редакционных вмешательств в текст источника в виде его поновлений, сокращений и произвольных дополнений.[553] Одним из таких дополнений и стал рассказ о посольстве римского папы к князю Роману, извлеченный из «Истории Российской» В.Н. Татищева.[554]

Рассказ о папском посольстве к Роману и прениях с послами русского князя в целом не вызывает серьезных возражений у исследователей, оценивающих его достоверность. Это касается, в частности, и тех историков, кто был скептически настроен в отношении оригинальных известий Татищева. Н.М. Карамзин, к примеру, целиком и без каких-либо оговорок использовал интересующие нас татищевские сведения, изложив их в двух специальных разделах: «Посольство Папы к Роману» и «Ответ Романов».[555] Такой же подход к рассматриваемому известию можно видеть и во множестве других исторических исследований XIX — начала XX в.[556] М.С. Грушевский в свое время имел все основания сказать, что рассказ о посольстве папы к Роману повторяется в исторической литературе иногда даже en toutes lettres.[557]

Сам М.С. Грушевский оценивал этот сюжет более осторожно. Вопрос о Романовых отношениях с папой, по его мнению, «остается неясным».[558] Хотя рассказ об этом несет «выразительные следы Романовой легенды» и «позднейшей эмуляции с латинством», историк тем не менее признавал «правдоподобность самого факта посольства», указывая при этом на необходимость «отделить от него его литературную обработку», полагая, что «начало ее восходит еще ко временам Даниила, как укор за его унию».[559]

К известию о посольстве папы к князю Роману постоянно обращаются историки церкви как в общих трудах, так и в специальных исследованиях, посвященных взаимоотношениям православия с католичеством и истории церковной унии на Западной Украине. В этих работах, написанных с самых разных методологических и идеологических позиций, преобладает доверительное отношение к факту посольства как соответствующему реалиям времени.[560]

Доверительное отношение к известию о посольстве преобладает и в работах новейших исследователей.[561] Несколько раз текст сообщения публиковался как аутентичное историческое свидетельство, восходящее к летописному источнику.[562] По мнению Н.Ф. Котляра, приведенный в «Истории Российской» Татищева «интересный рассказ» об отношениях Романа с папским престолом, «возможно, происходит из какого-то древнего, современного галицко-волынскому князю источника».[563]

Едва ли не единственным среди современных историков, кто отказывается признавать факт посольства папы к князю Роману, является А.П. Толочко. Заново проанализировав Татищевский рассказ о нем, новейший автор склоняется к мысли, что этот рассказ, подобно сообщению о «конституционном проекте» 1203 г., был будто бы придуман самим Татищевым.[564] Впрочем, взгляды Толочко по данному вопросу не отличаются последовательностью: еще недавно он воспринимал известие о посольстве как достоверный исторический факт.[565]

Доверию исследователей, вероятно, способствовало то обстоятельство, что известие о переговорах князя Романа с послами папы впервые было опубликовано вместе с текстом Радзивиловской (Кенигсбергской) летописи и внешне весьма походило на летописное сообщение. Кроме того, текст самой «Истории Российской» В.Н. Татищева, содержащий указанное известие, впервые был опубликован несколькими годами позже публикации Кенигсбергской летописи.[566] Причем оба названных известия текстуально отличались друг от друга, поскольку в первом случае рассказ о посольстве был заимствован из рукописи первой редакции «Истории Российской», составленной «древним наречием», а во втором случае — из рукописи второй редакции, содержавшей перевод на современный язык.

Именно в качестве известия, восходящего к тексту древнерусской летописи, рассказ о посольстве вплоть до настоящего времени воспринимают некоторые историки. К примеру, в одной из последних биографий князя Романа источником сведений о его взаимоотношениях с папой Иннокентием III названа некая «поздняя Кенигсбергская летопись, фрагмент которой приводит В.Н. Татищев».[567] Иногда в качестве источника Татищева указывается Воскресенская летопись.[568]

Все это — явные недоразумения. Никаких известий о посольстве папы к Роману Воскресенская летопись не содержит. Не существует и «поздней Кенигсбергской летописи». Кенигсбергская, или Радзивиловская, летопись, наоборот, относится к числу наиболее ранних из сохранившихся русских летописей,[569] и в ней также нет никаких упоминаний о контактах Романа с Римом.

На подобные ошибки в атрибуции источника, допускаемые некоторыми новейшими авторами, справедливо указывает А.П. Толочко.[570] Нельзя, однако, признать справедливыми его упреки, высказанные по этому случаю в адрес сразу всех своих предшественников, будто бы проглядевших известие о посольстве в «Истории Российской» и при изучении его ссылавшихся не на Татищева, а на некий летописный текст, в действительности не существующий: несмотря на издание в 1774 г. третьей книги татищевской «Истории», замечает Толочко, «история папского посольства к Роману почему-то так и не была в ней отыскана» и «даже Карамзин, крайне недоверчиво относившийся к Татищеву, принимал известие за чистую монету».[571] Достается от Толочко и Грушевскому, обвиненному в незнании «истинного источника известия», а затем и в нежелании «доискиваться истины».[572]

Подобные утверждения не соответствуют действительности. О том, что текст сообщения о папском посольстве к Роману является вставкой, будучи заимствованным из «Истории Российской» В.Н. Татищева, прямо указывали издатели Кенигсбергской летописи в 1767 г.[573] Разумеется, что отыскать соответствующий текст в печатном издании «Истории Российской» для исследователей не составляло никакого труда: на него (по Миллеровскому изданию 1774 г.) ссылался, к примеру, митрополит Макарий в своей «Истории Русской Церкви».[574]

Н.М. Карамзин отнюдь не воспринимал рассказ о неудаче римских проповедников с Романом как сообщение Кенигсбергской летописи (саму эту летопись историк в данной связи даже не упоминает). «За чистую монету» Карамзин принял факт папского посольства ввиду его соответствия историческим реалиям эпохи понтификата Иннокентия III.[575] В таком же ключе оценивали достоверность этого известия М.С. Грушевский[576] и большинство современных историков.[577]

Е.Е. Голубинский ставил под сомнение известие о папском посольстве в Галич, так как в «Истории» Я. Длугоша он нашел упоминание о двух польских епископах, отправленных в 1205 г. послами к Роману; «может быть, отсюда и возникло известие о посольстве к нему папы», — предполагал историк.[578] Такое предположение, однако, нельзя признать убедительным. Как резонно заметил Б.Я. Рамм, если и согласиться, что послы были не из Рима, а из Польши, — это отнюдь не исключает возможности передачи ими папского предложения Роману.[579]

Рассказ о папском посольстве к князю Роману представляет собой особое литературное произведение, повесть, как ее характеризовал М.С. Грушевский, относя к числу «позднейших литературных обработок темы о могущественном и грозном князе Романе».[580]

Собственно сюжет о переговорах с послами папы вписан в этом произведении в более традиционный для древнерусских летописей и польских хроник контекст русско-польских отношений, в частности отношений Романа с сандомирским, а затем и краковским князем Лешком Белым. Папские послы прибывают к Роману одновременно с послами Лешка, и переговоры между ними идут параллельно.

Этот рассказ читается в обеих редакциях «Истории Российской» В.Н. Татищева. Сопоставление текстов показывает, что разница между ними носит сугубо редакционный характер:

Первая редакция

Роман Мстиславич, мстя ляхом неправды и свои раны, весне собрав войско галицкое и Володимерское, иде к Сендомиру, два городы взя и много попустоша. А слыша, иж Мешко умер, чая от братаничны королевы и сына ея Лешка приреченную ему за проторь получити, возпятився, не взяв мира. А слыша, иж Лешка на королевство не взяли, разгневався, иде паки к Сендомиру, нача более разоряти и села жещи. Ляхи же просиша Лешка, абы слал от себе просити Ярослава. Он же, не ведый льсти их, детск бо бе, посла от себе послы Романа просити. Таже и папа, слыша, иж Роман угре и ляхи победи и всю Русь под себе приведе, слал к нему свой посол намовляти в латинскую веру свою, обещевая ему городы и королем в Руси учинити. Роман же препирашеся от письма, а они не срамляся нелажаху ему лагодными словесы. Единою же молвящу послу тому к Романови, како папа мочный и может его богата, сильна и честна мечем Петровым устроити. Он же, изъяв меч свой, рече послу: «Такий ли то меч Петров у папы? Иж имат такий, то может городы давати, а яз доколе имам и при бедре не хочу куповати ино кровию, яко же отцы и деды наши размножили землю Рускую». Послом же Лешковым рек: «Идите и рцыте, яз не хощу землю ваю вредити, толе заплатите ми проторь, иж прирекоша. А не можете ли толико сребра воскоре собрати, дайте ми Люблин с землею, даже выплатите». И, отпустя послы тии, к Галичу иде.[581]

Вторая редакция

Роман Мстиславич, учиня в Руси по своей воли себе безопасность, намерялся поляком обиду и раны свои отмстить. Весною, собрав войска, владимирское, галицкое и других князей, пошел к Сендомиру и взял польских два города, много земли опустошил. Но слыша, что Мешко умер, наделся от братаничны королевы и сына ее Лешка обесчанное ему за убытки получить, (послал к ним о том говорить. А сам, не учиня обстоятельнаго мира, поворотился.) Но вскоре услыша, что поляки Лешка на королевство не приняли, разгневався, паки пошел к Сендомиру и стал более разорять и села жечь. Поляки, видя его свирепость и не могли инаго способа найти, просили Лешка, чтоб послал к Роману послов от себя. Он же, яко дитя будучи, не разумея коварства их и обмана, послал от себя послов к Роману просить. Папа римский, слыша, что Роман всю Русь под свою власть покорил, венгров победил и поляком, великое разорение учиня, страшен учинился, послал к нему посла своего склонять, чтоб принял закон папежский, учиня ему многии обесчании королем руским его учинить и обесчанные от поляк городы ему отдать. Роман имел с ними о том разговор, обличая папежские неправости от письма святаго и гистории. Но те без стыда того только требовали ласкательными представлении. Единою посол имел с Романом разговор, выславляя власть и силу папежскую и что он может Романа богата, сильна и честна мечем Петровым учинить. Роман, меч свой выняв, показал послу и спросил: «Такой ли меч Петров у папы? Если имеет такой, то может городы брать и другим давать, но противо закона Божия, понеже Петру такий меч иметь и воевать запретил Господь. А я имею мой, от бога данный, и доколе есть при бедре моей, не имею нужды иначей покупать, токмо кровию, как отцы наши и деды распространили и умножили землю Рускую». Послам же Лешковым ответствовал: «Объявите Лешку, что я не хочу более вреда наносить, токмо заплатите мне обесчанные убытки. И ежели сребра и злата столько не имеют, то б отдали мне Люблин с принадлежасчим к нему, доколе выплатят обесчанное». И отпустя послы, сам возвратился в Галич с немалым богатством.[582]

Переводя рассказ о посольстве с «древняго наречия» на современный язык, Татищев во второй редакции внес в первоначальный текст лишь несколько кратких пояснений, уточнений и дополнений, не меняющих содержания известия. Так, во второй редакции Роман идет воевать с поляками, «учиня в Руси по своей воли себе безопасность», и наряду с галицким и владимирским ведет с собой войска «других князей»; поляки начали переговоры с Романом, поскольку, «видя его свирепость», они «не могли инаго способа найти». Папа был наслышан, что Роман «поляком, великое разорение учиня, страшен учинился», и через своего посла предлагал галицкому князю «от поляк городы» (в первой редакции речь идет о городах вообще).

Во второй редакции Роман обличает «папежские неправости от письма святаго и гистории» (в первой редакции сказано кратко: «препирашеся от письма»), а также язвительно указывает папским послам, что «брать и другим давать» города мечом Петра «противо закона Божия, понеже Петру такий меч иметь и воевать запретил Господь». Наконец, в тексте второй редакции добавлено, что после переговоров Роман вернулся в Галич «с немалым богатством».

Есть и еще одно изменение, внесенное Татищевым в первоначальный текст в процессе его дальнейшей обработки. Во. второй редакции исправлена явная ошибка, допущенная при переписывании Академической рукописи, где вместо князя Романа, к которому направляет своих послов Лешко, значится некий Ярослав: «Ляхи же просиша Лешка, абы слал от себе просити Ярослава». Это ошибочное чтение воспроизведено в первом печатном издании сообщения о папском посольстве (в виде дополнения к Кенигсбергской летописи)[583] и в его последующих переизданиях, в том числе в переводе на современный язык.[584] Данное обстоятельство затрудняло понимание содержания известия.

Ни в первой, ни во второй редакциях «Истории Российской» В.Н. Татищев не дает к сообщению о посольстве папы к Роману никаких комментариев в виде примечаний. Это, по-видимому, значит, что историк не находил в данном сообщении ничего такого, что требовало бы специальных пояснений, ни с точки зрения содержания, ни с точки зрения происхождения известия. Следовательно, источник, на который в данном случае опирался Татищев, не вызывал у него сомнений (как это было, например, в случае с «конституционным проектом» Романа), и его использование не требовало специального обоснования.

Для атрибуции известия о посольстве папы к галицко-волынскому князю имеют значение филологические наблюдения, сделанные исследователями по поводу лексики и стилистики рассказа о нем, переданного В.Н. Татищевым.

Как отмечает М.С. Грушевский, язык этого рассказа «имеет характер позднейший, украинско-белорусский XVI–XVII вв.». Доказательством служат характерные выражения, используемые в нем: «како папа мочный (в издании 1767 г. — могний)»; «Такий ли то меч Петров у папы?»; «Иж имат такий <…> не хочу куповати ино кровию».[585]

Что же касается сюжетной основы рассказа о папском предложении унии и решительном отказе от нее Романа, то, по мнению Грушевского, она сложилась еще в древности:

В итоге Грушевский относит рассказ о переговорах Романа с папскими послами к группе «повестей неопределенного времени», обзор которых он помещает в разделе «Галицко-Волынская эпоха» своей многотомной «Истории украинской литературы». Несмотря на столь осторожную общую атрибуцию подобных произведений, историк все же устанавливает более конкретные хронологические границы их возможного появления: «В имеющихся ныне записях они могут происходить от XIV, XV и может даже первой половины XVI в.»; при этом «свою нынешнюю форму» указанные повести могли приобрести «не обязательно на Украине», но и за ее пределами.[587]

В тексте первой редакции «Истории Российской» в рассказе о посольстве обращает на себя внимания аутентичный древнерусский термин — проторь, дважды здесь употребляющийся: Роман хочет «приреченную ему за проторь получити» и требует от польских князей: «толе заплатите ми проторь». В обоих случаях Татищев переводит проторь как убытки.

Этот термин, известный в формах мужского (проторь) и женского (протора, проторь) родов, встречается в основном в юридических и актовых источниках начиная с XII в., где он употребляется в значении, весьма близком к татищевскому переводу — расход, издержки, а также в более специальном значении — налог, подать, побор?[588]

Казалось бы, наличие в тексте рассматриваемого известия аутентичной терминологии должно свидетельствовать в пользу его достоверности. Однако именно этот термин, использованный Татищевым, стал для некоторых новейших критиков едва ли не главным «доказательством» подложности всего рассказа о папском посольстве.

По мнению А.П. Толочко, как и «некоторые другие редкие слова», слово проторь, «наверное, запомнилось Татищеву, и он использовал его для придания впечатления древности собственным текстам».[589] Недостаточное знание Татищевым норм древнерусского языка привело к тому, что в сочиненном им тексте слово проторь будто бы фигурирует в не свойственной ему грамматической форме:

Исследователь тут же себя опровергает, указывая на случаи употребления рассматриваемого термина в грамматических формах не только мужского, но и женского рода. «Форма женского рода известна только из Псковской I летописи (ПСРЛ 5, 1: 47, 78), — пишет Толочко. — Здесь, впрочем, слово употреблено в косвенных падежах ("а всеи протори полтораста рублевъ"; "и псковичам быша много протореи"), из которых восстанавливается им. ед. ж. "проторь". Актовые источники знают преимущественно форму муж. ("проторь"), реже — женского ("протора"), но в обоих случаях без палатализации».[591]

А.П. Толочко в данном случае ошибается. Именительный падеж женского рода проторь с палатализованным — рь на конце нельзя признать hapax legomena, известным только из Татищева, поскольку такая форма все-таки встречается в древнерусских текстах и встречается весьма часто.

Например, в Жалованной грамоте великого князя Василия Васильевича Троицкому монастырю от 2 июня 1425 г. сказано:

В Жалованной тарханно-несудимой грамоте Лжедмитрия I Успенскому собору Московского Кремля от 31 августа 1605 г. говорится:

Подобные примеры можно продолжить. В Приходо-расходных книгах Антониева Сийского монастыря XVI в. находим следующую запись, относящуюся к 1580 г.:

По документам Лодомской и Куростровской волостей Двинской земли середины XVI в. известно об особом денежном сборе, взимавшемся с местных жителей на покрытие расходов по строительству и ремонту наместничьих и тиунских дворов, именовавшимся «дворная проторь». Например, в 1548 г. лодмяне платят «в проторь дворную, и в приход к наместником и в ыныи протори».[595] Выражение проторь в форме единственного числа именительного падежа женского рода фиксируется не только в письменных памятниках, оно существовало и в устной речи. В XIX в. была записана старинная пословица: «Нашу проторь ни проесть, ни проспать».[596]

Столь же неубедительны попытки Толочко доказать подложность других известий «Истории Российской», в тексте которых употребляется термин «проторь». Прежде всего это относится к известию, содержащему дополнительные подробности похода Владимира Мономаха и Олега Святославича «к ляхом в помощь на чехи», будто бы сочиненному самим Татищевым.[597]

О русско-польском походе в Чехию хорошо известно по сообщениям древнерусских источников — «Повести временных лет» и Поучения Владимира Мономаха.[598] По мнению исследователей, поход мог состояться, вероятнее всего, осенью — зимой 1075–1076 гг.[599] Сведения Татищева значительно превышают сообщения древнерусских источников, дополняя их новыми подробностями.[600] Однако этот факт не вызывал у исследователей особых сомнений: дополнительные татищевские известия согласуются с показаниями западноевропейских источников о походе против саксов в Тюрингию, предпринятом в сентябре 1075 г. германским королем Генрихом IV совместно с чешским князем Вратиславом II, который внезапно был прерван, завершившись спешным отступлением в Чехию. Причиной тому, очевидно, стало тревожное известие об угрозе чешским тылам со стороны русско-польского войска.[601]

Толочко полагает, что Татищев «сконструировал свое повествование», добавив к известию Радзивилловской летописи, служившей ему основным списком в части «Повести временных лет», сведения, почерпнутые из сочинений европейских историков XVI в. (М. Бельского, А. Гваньини и В. Гагека) о конфликте польского князя Болеслава с чешским князем Вратиславом, завершившемся примирением сторон и возмещением чешским князем убытков польскому князю.[602]

По мысли Толочко, Татищев сам раскрывает источники своего вымысла, ссылаясь в примечании на сведения названных историков, произведения которых он использовал как дополнительные пособия. Причем в примечаниях Татищев критикует Бельского, Гваньини и Гагека за невнимание к русским летописям и незнание об участии в походе русских князей: «А о русских никоторой не упоминает, но обстоятельства их сказания довольно являют, что Несторово сказание вероятное».[603]

Выходит, что Татищев был настолько изощренным фальсификатором, что не только не прятал следы своей деятельности, но, наоборот, выставлял их напоказ. Проделать такой замысловатый трюк с источниками, как нам представляется, едва ли был способен историк первой половины XVIII в., подобное скорее могло прийти в голову его новейшему ниспровергателю и более соответствует стилю мышления и духу постмодерна.

Рассуждая по поводу аналогичного случая — рассказа о пленении поляками в 1122 г. перемышльского князя Володаря Ростиславича, содержащего детали, отсутствующие в польских хрониках (в котором, кстати сказать, также употребляется термин «проторь»), — П.С. Стефанович справедливо отмечает: «Татищев не скрывает своего знакомства с польскими хрониками и даже цитирует Стрыйковского в примечании параллельно своему повествованию в основной части. Если считать, что Татищев выдумал свое известие, сознательно "мистифицируя" читателя, то надо признать, что либо он был поразительно наивен, либо не менее поразительно хитер, так как, имитируя честную ссылку, на самом деле изощренным способом скрывал выдумку. Такая изощренность вообще кажется странной, но еще более странной она представляется ввиду других случаев, когда историк нисколько не стеснялся помещать текст, взятый, например, из того же Стрыйковского, в свое погодное повествование, не ссылаясь на источник и вообще не удосуживаясь никакими примечаниями».[604]

Еще раз термин проторь употребляется в первой редакции «Истории Российской» в речи Изяслава Мстиславича к русским епископам по поводу избрания нового митрополита, помещенной под 1147 г. Князь говорит о напрасных денежных выплатах, посылаемых русской церковью в Константинополь: «якоже и протори тще даемо».[605]

А.П. Толочко оценивает этот случай как очередной эпизод фальсификации источников: «Речь Изяслава явно сочинена Татищевым».[606] При этом исследователь ссылается на работу Е.М. Добрушкина, где будто бы доказывается факт фальсификации. На самом деле Добрушкин берет под сомнение лишь расширенный вариант речи Изяслава, представленный во второй редакции «Истории Российской», и устанавливает, что, «высказав первоначально свои мысли (по поводу содержания речи. — А.М.) только в примечании, Татищев при создании II редакции перенес их непосредственно в текст повествования без указания, кому принадлежат эти мысли».[607]

В таком же стиле оценивает Толочко татищевские сведения об обстоятельствах захвата Галича Мстиславом Мстиславичем в 1219 г. Здесь в тексте первой редакции «Истории Российской» еще раз встречается термин проторь: «…за проторь обещася платити 15 000 гривен угорских сребра».[608] Татищевский рассказ о событиях в Галиче, согласно Толочко, в целом «представляет собой пастиш из мотивов, встречающихся в сходном контексте в различных известиях Ипатьевской летописи».[609]

«Пастиш» в исполнении Татищева — предположение более чем смелое, но вполне типичное для манеры Толочко, с легкостью переносящего свойственные ему самому приемы мышления на своего героя. Выходит, что Татищев, живший на рубеже средневековья, безотчетно владел техникой «двойного кодирования» текста и «иронической пародии», то есть тем, что включает в себя понятие «пастиш», введенное современными теоретиками постмодерна.[610] На наш взгляд, применение к творчеству Татищева подобных категорий не корректно не только с исторической точки зрения, но и не соответствует жанру его сочинения, так как они предназначены прежде всего для анализа произведений искусства, в частности театрального.[611]

Говоря об элементах пародии в творчестве Татищева, может быть, Толочко полагает, что автор «Истории Российской» стремился не просвещать читателей знанием русской истории, а лишь развлекал публику забавными рассказами на мотивы из русских летописей. Не случайно при этом Толочко сравнивает приемы Татищева с творчеством поэта А.К. Толстого, писавшего свои стихотворения (в том числе сатирические) на сюжеты из русской истории.[612] Как нам кажется, задача подобного рода (может быть, и актуальная для авторов XIX–XX вв.) совершенно немыслима для Татищева, целью которого было выявить и собрать во многом еще никому не известные факты, представив их с максимальной полнотой и достоверностью.

Вернемся, однако, к рассмотренным случаям употребления термина проторь в известиях «Истории Российской». Большинство из этих известий находит прямые или косвенные параллели в других источниках — как русских, так и иностранных. Подозрения, как мы видели, ложатся на них главным образом ввиду использования Татищевым будто бы нетипичного для Древней Руси термина, употребляемого к тому же в неправильной форме.

А.П. Толочко делает по этому поводу далеко идущий вывод о том, что в своей фальсификаторской деятельности вообще особое внимание Татищев уделял лексическим изысканиям, специально примечая древние и редкие слова для последующего использования в сочиненных им историях, стилизованных под летописные известия:

Лингвистические открытия А.П. Толочко увлекли некоторых современных исследователей творчества Татищева. Так, для П.С. Стефановича выражение проторь в татищевских текстах стало некой «черной меткой», сигнализирующей о подделке. По словам Стефановича, Толочко «убедительно показал», что проторь «было своего рода "находкой" Татищева, который, раз где-то встретив его, затем неоднократно употреблял его совершенно произвольно и прежде всего в известиях, происхождением явно обязанных перу и воображению самого историка».[614]

Подобные утверждения не имеют ничего общего с действительностью. Выводы новейших авторов насчет «аутентизационных приемов» Татищева с использованием «редкого» и «необычного» термина проторь основаны на явном недоразумении.

Начнем с того, что выражение проторь (будь то в грамматической форме женского или мужского рода) никак нельзя признать редким и необычным; нет также никаких оснований считать, что это выражение стало какой-то «находкой» для Татищева. Наоборот, можно уверенно говорить, что данный термин относится к числу чрезвычайно часто употребляемых в древнерусском языке, зафиксированных во многих десятках памятников.[615] Он встречается не только в текстах актовых или юридических источников, но также и в летописях.[616]

Более того, этот термин был в ходу и в XVIII–XIX вв. В обеих грамматических формах (мужского и женского рода) он отмечен в словаре русского языка В.И. Даля, причем в том же значении, что и у Татищева.[617] Выражение заплатить проторы / протори можно найти в произведениях классиков русской литературы.[618] Оно использовалось также в официальных документах Российской империи.[619] В форме множественного числа женского рода (протори) этот термин фиксируют и современные словари русского языка.[620]

Нечего и говорить, что слово «проторь» едва ли бы стало для Татищева «находкой», с помощью которой можно было одурачить читателя.[621] И в Древней Руси, и во времена Татищева, и даже в XIX в. это слово не было ни редким или каким-то необычным, ни архаичным.[622] Подобное могло прийти в голову разве что новейшим авторам, не слишком сведущим в истории языка.[623]

Автор «Истории Российской» так же широко пользовался выражением проторь, как им пользовались в Древней Руси. В первой редакции второй части мы находим около десяти подобных случаев, большинство из которых относятся к известиям конца XII — первой четверти XIII в.[624]

Единственно, в чем, вероятно, прав А.П. Толочко, — у Татищева проторь употребляется исключительно в формах женского рода (что более свойственно для языка XVIII–XIX в. и сохраняется в современном русском языке), тогда как в древнерусских памятниках преобладали формы мужского рода. Эта особенность, на наш взгляд, заслуживает внимания.

Составляя текст первой редакции «Истории Российской», Татищев, как известно, пользовался «древним наречием», то есть языком, специально стилизованным им самим под язык древнерусских памятников, прежде всего летописей. Насколько можно судить, единственной из известных ныне летописей, бывших в распоряжении Татищева, где встречается термин проторь, является Никоновская летопись. Однако здесь этот термин употребляется только в формах мужского рода в известиях, относящихся к более позднему периоду (начиная с середины XIV в.).[625]

Вместе с тем, термины проторь, протора в грамматических формах женского рода, как уже отмечалось, встречаются в Псковских летописях и других памятниках, происходящих из древней Новгородской земли (двинские грамоты, книги Антониева Сийского монастыря и др.). К уже приведенным выше примерам можно добавить случаи употребления термина протора в значении расход, издержки в Псковской судной грамоте,[626] а также термина проторь в значении платеж, налог в Приходо-расходных книгах Тихвинского монастыря первой половины XVII в.,[627] в выписи из «обидных дел» об условиях торговли и убытках, понесенных псковскими торговыми людьми в шведских владениях, составленной в 1699 г. в Псковской приказной палате,[628] и др.

Весьма показательным примером в данной связи можно считать текст ст. 38 Пространной редакции Русской Правды о розыске челядина. Эта статья содержит норму об уплате протора лицом, признаваемым «конечным татем»:

В большинстве списков памятника термин проторь фигурирует в формах мужского рода.[630] Исключение составляют списки, имеющие новгородское происхождение, где указанный термин употребляется в формах женского рода — проторь (в списках Новгородско-Софийского вида)[631] и проторя (в Комиссионном списке Новгородской Первой летописи).[632]

Все сказанное наводит на мысль, что свои известия, относящиеся к Роману Мстиславичу и, в частности, сообщение о требовании им денег с польских князей и посольстве римского папы, Татищев мог составить на основании источника, происходившего из круга новгородских летописей. Такое же происхождение, как мы видели, имело известие о «конституционном» проекте Романа, помещенное в «Истории Российской» под предыдущим 1203 г.

Примечательно, что почти все татищевские известия конца XII — первой четверти XIII вв., где употребляется выражение проторь, непосредственно относятся либо к самому Новгороду, либо к правившим в нем князьям, оставившим по себе добрую память. Два известия (под 1195 и 1204 гг.) имеют отношение к Роману Мстиславичу и связаны с темой возмещения ему военных издержек польскими князьями.[633] Одно известие (под 1219 г.) касается новгородского Мстислава Удалого, решившего побороться за Галич с венграми.[634] Наконец, еще в одном известии (под 1225 г.) сообщается о том, как сами новгородцы зовут Ярослава Всеволодовича к себе на княжение, «обещав ему прежнюю проторь заплатити».[635]

Глава тринадцатая Посольство папы к галицко-волынскому князю в контексте восточной политики Иннокентия III

Критерии верификации известия о папском посольстве. — Политика римской курии в отношении Галичины в первые десятилетия XIII в. — Приоритеты восточной политики Иннокентия III. — О причинах разрыва с Римом Романа Мстиславича и его вражде к «латинству»

лавным аргументом в пользу достоверности рассказа о посольстве римского папы к галицко-волынскому князю с предложением королевской короны в обмен на унию с Римом для исследователей было и остается соответствие описанного Татищевым события задачам и размаху внешнеполитической и миссионерской деятельности Римской церкви в период понтификата Иннокентия III, а также агрессивным устремлениям Рима в отношении Руси и православного мира вообще, активизировавшимся после взятия Константинополя крестоносцами и образования на территории Византии Латинской империи. По словам Б.Н. Флори, после падения Константинополя «римская курия должна была рано или поздно обратить внимание на Русь, как на одну из частей церковного наследства Византии».[636]

Важное значение при этом имели, безусловно, политическое мировоззрение и личные качества самого Иннокентия III. Еще Н.М. Карамзин отмечал:

Кроме того, Карамзин указывал на имевшие место еще до княжения Романа со стороны «ревностных проповедников Латинской Веры» попытки «отвратить наших предков от Восточной Церкви». Историк впервые опубликовал датируемое серединой XII в. письмо краковского епископа Матвея к Бернару Клервоскому, одному из виднейших представителей ордена цистерцианцев, с призывом направить свою миссионерскую деятельность на Русь.[638]

Точно так же оценивал достоверность рассказа о посольстве М.С. Грушевский, нисколько не сомневавшийся в том, что этот рассказ не имеет никаких параллелей с текстом Кенигсбергской (Радзивилловской) летописи.[639] Вероятность факта посольства историк устанавливает исключительно ввиду его соответствия реалиям времени:

Отсутствие документальных свидетельств о папском посольстве к Роману насторожило и Е.Е. Голубинского:

Однако отсутствие подтверждений факта переговоров послов Иннокентия III с галицко-волынским князем в виде специальной папской грамоты и тем более отсутствие упоминаний об этом событии в польских хрониках само по себе не может быть основанием для опровержения факта подобных переговоров. Далеко не все средневековые документы римской курии сохранились в ватиканских архивах. Об этом свидетельствуют сделанные в последние несколько десятилетий находки папских булл, не известных историкам XIX — начала XX в., имеющих отношение к странам Центральной и Восточной Европы — Польше, Венгрии, а также Руси.[642] Одна из них — датированное 1233 г. послание папы Григория IX доминиканцам, отправляющимся с миссией на Русь (или, по другой версии, к сарацинам), — была сравнительно недавно найдена в Львовском государственном историческом архиве.[643]

Сохранились и известны историкам далеко не все папские буллы, имеющие отношение к важнейшим событиям восточной политики Рима первых десятилетий XIII в. Например, не найдено ни одного папского документа, подтверждающего факт коронации в 1217 (или в начале 1218) г. великого жупана Стефана Неманича, первым из сербских правителей принявшего королевский титул: об этом известно только по свидетельствам Фомы Сплитского, а также венецианского хрониста XIV в. Андреа Дандоло.[644]

Не сохранилось и папских грамот, подтверждающих факт коронации в Галиче венгерского королевича Коломана, устанавливаемый исключительно по косвенным данным и позднейшим свидетельствам, — ввиду этого остаются не ясными многие обстоятельства самой коронации, не известна и ее точная дата (подробнее см. в следующем разделе настоящей главы). Добавим к этому, что и о коронации Даниила Галицкого в 1253 г. известно только из сообщения Галицко-Волынской летописи.[645]

Таким образом, как и во времена Н.М. Карамзина, основным критерием достоверности известия о неудавшейся попытке обращения в католичество Романа Мстиславича по-прежнему остается его соответствие историческим реалиям своего времени и прежде всего характеру и масштабам внешнеполитической и миссионерской деятельности Иннокентия III.

Не подлежит сомнению настойчивое стремление Иннокентия III распространить власть Римской церкви на земли православных государств Европы и, в том числе, Руси. Этому способствовало признание власти папы значительной частью греческих иерархов: после смерти константинопольского патриарха Иоанна летом 1206 г. греческое духовенство по собственному почину обратилось к папе за разрешением избрать нового патриарха.[646]

В этой обстановке 7 октября 1207 г. последовало специальное обращение папы Иннокентия III к духовенству и народу Руси, переданное через не названного в этом письме по имени кардинала-пресвитера (в папской булле значатся только его инициал «G» и титул «tituli S. Vitalis»), которого исследователи отождествляют с кардиналом Сан Витали Григорием, отправленным папским легатом в Венгрию.[647] Ссылаясь на то, что «почти вся Греческая империя и Греческая церковь» подчинились папскому престолу и «смиренно принимают его предписания» и что «часть не может отделяться от целого», папа предлагал принять его легата, которому даны все необходимые полномочия, чтобы «привести дочь к матери» и «часть тела к его главе».[648]

Чем закончилась миссия кардинала Григория, не известно. Но папа не оставил попыток утвердить власть Римской церкви на Руси. Предметом его особого интереса была Галичина, которую Рим явно выделял среди прочих русских земель. Во время понтификата Иннокентия III было предпринято несколько попыток установить власть католической церкви именно в Галиче.

Не найдя поддержки среди русских князей, папа сделал ставку на венгерских правителей, имевших собственные виды на Галич. Не случайно начиная с 1206 г. Галич и Владимир были включены в официальный титул венгерского короля («Rex Galiciae et Lodomeriae», «Galitiae Lodomeriaeqae Rex» и т. п.),[649] а еще в 1205 г. (вскоре после гибели Романа Мстиславича) в Галич был направлен большой венгерский гарнизон под командованием палатина Мога.[650]

Условием получения королевского титула (предоставление которого было одной из прерогатив Рима) являлось, разумеется, признание протектората Римской церкви. В качестве новоиспеченного «короля Галиции» венгерский король Андрей (Эндре) II при первом же удобном случае приступил к обращению в католичество своих новых подданных в Галиче, исполняя тем самым обязательства перед папой. Осенью 1210 г. венгерские войска силой захватили Галич, и король Андрей стал править в нем через своего наместника — трансильванского воеводу Бенедикта Бора. О попытке насильственного подчинения галичан Римской церкви можно судить по свидетельству русского летописца о грубых притеснениях, чинимых православным попам и их женам по приказу Бенедикта, названного в летописи «антихрестом».[651]

У исследователей не вызывает сомнений свидетельство древнерусского источника. Окцидентализация населения Галичины вообще была одной из главных целей политики Андрея II.[652] Можно согласиться с предположением о том, что венгерские войска сопровождали католические миссионеры.[653] В последнее время обнаружены многочисленные археологические подтверждения активной миссионерской деятельности Римской церкви на территории древнего Галича, относящиеся к началу XIII в.[654]

В 1214 г., после нового захвата венграми власти в Галиче, галицкая епархия была полностью подчинена Римской церкви. Галицко-Волынская летопись (Летописец Даниила Галицкого) обходит этот факт молчанием. О случившемся узнаем из сообщений других источников. В Московском летописном своде конца XV в. читаем:

Это известие повторяется и в ряде других летописей.[656] Как устанавливает А.Н. Насонов, оно восходит к летописному своду, составленному при дворе великого князя владимирского Юрия Всеволодовича.[657] Исходя из этого, можно заключить, что агрессивные действия римской курии в отношении Галича вызвали широкий резонанс на Руси.

Сохранились также два послания венгерского короля Андрея II, адресованные папе Иннокентию III. В первом письме, отправленном, вероятно, осенью 1214 г., король извещает о том, что «вельможи (principes) и народ Галиции» просят сделать своим новым королем его сына Коломана (Кальмана), желая быть «в единстве со Святой Римской церковью», и просит со своей стороны, чтобы папа предоставил архиепископу эстергомскому Иоанну необходимые полномочия для коронования Коломана.[658] Этот документ давно известен исследователям и не раз публиковался еще в XVII–XIX вв.[659] Однако никаких документальных свидетельств о реакции папы на просьбу короля до сих пор не найдено.

О том, что просьба Андрея II была удовлетворена, явствует лишь из его нового письма к Иннокентию III, сравнительно поздно попавшего в поле зрения исследователей.[660] В этом письме Андрей II сообщил, что против его сына, нового галицкого короля Коломана, начался мятеж и просил папу побудить малопольского князя Лешка Белого выступить с войсками для его подавления, обещая, что после умиротворения галичан он сам поможет доставить русских епископов (вероятно, галицкого и перемышльского) на собор Римской церкви, а присланного за ними папского легата отослал обратно ни с чем.[661] Речь в письме шла, несомненно, о IV Латеранском соборе, открытие которого было назначено на 1 ноября 1215 г. Даже без участия русских епископов собор, по некоторым данным, принял решение о переходе населения Галичины под протекторат Римской церкви.[662]

По-видимому, коронация Коломана в Галиче состоялась на рубеже 1214–1215 гг.[663] Ранее о ней было известно только по сообщениям польских историков XV–XVI вв., подчеркивавших, что обряд был совершен польскими священниками во главе с краковским епископом Винцентием Кадлубком.[664] Однако из второго письма венгерского короля к папе следует, что предназначенная для Коломана корона прибыла только с папским легатом, уполномоченным доставить русских епископов на Латеранский собор. Андрей II остался недоволен этим венцом и просил папу прислать другой, сделанный из золота.[665]

Общий анализ политики Иннокентия III в Восточной и Юго-Восточной Европе в конце XII — начале XIII вв. также подтверждает возможность контактов папы с галицко-волынским князем Романом Мстиславичем. Одним из важных приоритетов этой политики было распространение церковной юрисдикции Рима путем своего рода сделки с правителями некатолических государств, стремившихся к укреплению своего международного авторитета: в обмен на признание власти Римской церкви папа предоставлял таким правителям королевский титул, признаваемый во всем христианском мире.

Политическое ослабление Византии в конце XII в. способствовало сближению с Римом некоторых правителей балканских государств и, в частности, Сербии. Сохранилось несколько документов, относящихся к 1199–1204 гг., свидетельствующих о контактах папы Иннокентия III с правителем Зеты Вуканом Неманичем, а также с его младшим братом, великим жупаном Сербии Стефаном, выразившим готовность в обмен на королевский титул признать церковную власть Рима.[666]

В дело вмешался ревностный сторонник Римской церкви венгерский король Имре I, пытавшийся с помощью папы установить свой протекторат над славянскими государствами Юго-Восточной Европы, включая Сербию и Болгарию. Имре вступил в сговор с братом Стефана Вуканом, уже носившим королевский титул прежних правителей Зеты и стремившимся стать единоличным правителем всей Сербии. В 1202 г. с помощью венгров Вукан совершил переворот в Рашке, принудил Стефана бежать. На деле это означало установление верховной власти над Сербией Венгерского королевства: Имре I добавил к своему титулу титул короля Сербии («rex Rasciae»), который затем носили все венгерские короли вплоть до 1918 г.[667]

Провенгерский режим Вукана и меры по распространению католичества вскоре вызвали широкий протест в сербском обществе. Этим воспользовались сторонники свергнутого Стефана из числа сербской православной знати и духовенства. С помощью болгарского правителя Ивана Калояна в 1204 г. Стефану Неманичу удалось вернуть власть над Сербией, после чего контакты с Римом правителей Рашки на некоторое время прекратились.[668]

В январе 1200 г. по инициативе курии начались контакты папы Иннокентия III с болгарским царем Иваном Калояном. Ведя переговоры с Римом, Калоян преследовал исключительно политические цели, добиваясь для себя императорского титула, а для главы болгарской церкви — Тырновского архиепископа Василия — титула патриарха.[669]

После взятия крестоносцами Константинополя переговоры активизировались, и между сторонами был достигнут компромисс: Калоян согласился на титул короля, а Василий — примаса. В ноябре 1204 г. в болгарской столице состоялся обряд коронации Калояна, проведенный папским легатом кардиналом Санта Кроче Львом. Болгарская церковь признала верховную юрисдикцию Рима, получившего право утверждения епископов.[670]

Миссионерская деятельность Римской церкви в начале XIII в. все далее продвигалась на восток. Об этом свидетельствуют, в частности, попытки распространения христианства среди кочевников южнорусских степей и создания половецкого епископства.[671] Особой страницей в истории восточной политики Римской церкви является христианизация народов Прибалтики: в начале XIII в. здесь были созданы Рижское епископство и орден меченосцев, деятельность которого вызвала вооруженный отпор местного населения и в скором времени привела к открытому противостоянию с Русью.[672]

Папские эмиссары достигли даже далекой от Рима Армении. В январе 1198 г. был коронован правитель Киликии Левон II, признавший унию с Римом. Это событие произошло всего за несколько дней до избрания Иннокентия III, который затем настойчиво добивался неукоснительного исполнения условий унии и подчинения армянской церкви созданному Римом антиохийскому патриархату.[673]

Разумеется, что в подобных условиях в Риме не могли оставить без внимания земли Юго-Западной Руси и их правителя, ставшего одним из сильнейших русских князей. В этой связи посольство папы Иннокентия III к галицко-волынскому князю Роману Мстиславичу представляется не только вероятным, но и вполне закономерным звеном восточной политики Рима начала XIII в.

В отличие от многих своих современников, Роман Мстиславич не пошел на сделку с Римом, решительно отвергнув предложение папы. В литературе высказывалась мысль о том, что «недоразумения между Романом и папой не могли иметь церковной подоплеки»; отказ галицко-волынского князя от сделки с Римом был продиктован его союзническими обязательствами перед Штауфенами и, в частности, Филиппом Швабским, состоявшим с Романом в родственных отношениях.[674] Удовлетворить свои королевские амбиции честолюбивый галицко-волынский князь рассчитывал с помощью императора Священной империи, каковым он, по-видимому, признавал Филиппа, помогая ему в борьбе за власть с Вельфами.[675]

На наш взгляд, источники все же сохранили некоторые сведения, позволяющие сделать вывод о том, что разрыв Романа с Римом имел характер церковного конфликта. Косвенным подтверждением известия об отказе галицко-волынского князя от союза с папой, вместе с тем проясняющим мотивы такого решения князя, можно считать сведения о его враждебном отношении к католической церкви, «латинским» храмам и священникам, отразившиеся в источниках, сообщающих подробности последнего похода Романа.

В «Польской истории» Яна Длугоша находим упоминание о том, что, отправляясь летом 1205 г. в свой печально известный поход на Польшу, Роман

Похоже, намерения русского князя не расходились с его делами. Далее у Длугоша читаем:

Свидетельство Длугоша можно было бы признать позднейшим вымыслом или преувеличением, свойственным автору XV в.[678] Однако подобную информацию можно найти еще в одном источнике, относящемся к середине XIII в. и с «Историей» Длугоша никак не связанном. Речь идет об уже рассмотренном нами сообщении хроники цистерцианского монаха Альбрика из монастыря Трех Источников. В этой хронике значится, что «король Руси по имени Роман»

Не эти ли враждебные замыслы галицко-волынского князя в отношении Римской церкви (если они, конечно, имели место в действительности) вызвали осуждение владимирского епископа, к которому за благословением обратился Роман перед походом в Польшу? Как сообщает Длугош, епископ вопреки ожиданиям отказал князю в благословении, чем вызвал его ярость и угрозу расправы после возвращения с войны. «Величие веры, которое было бы достойно удивления даже и в католическом епископе», — замечает по этому поводу польский хронист.[680]

Не может быть случайным совпадением и тот факт, что образ Романа как «протектора православной церкви» долгое время сохранялся в украинской православной традиции, на что указывал в свое время М.С. Грушевский. Спустя века от имени Романа составлялись охранные грамоты для различных православных учреждений, как, например, грамота князя Романа для Киевского Печерского монастыря.[681]

Все эти свидетельства, включая рассказ о посольстве в Галич римского папы и решительном отказе Романа от унии с Римом, на наш взгляд, должны быть поставлены в один ряд. Происходя из самых разных источников, они, тем не менее, сходятся в одном важном для нас пункте: галицко-волынский князь проявил себя и надолго остался в исторической памяти как сторонник византийского православия и враг католической церкви, готовый обратить против нее свое оружие.

Такой решительный настрой Романа против «латинства» требует объяснения. В детстве будущий галицко-волынский князь должен был испытывать влияние своего католического окружения и прежде всего матери, дочери краковского князя Болеслава Кривоустого.[682] В Хронике Винцентия Кадлубека и Великопольской хронике отмечается, что Роман воспитывался («почти с колыбели») при дворе Казимира Справедливого.[683] По мнению А.Б. Головко, Роман провел в Польше большую часть своего детства и отрочества — всего около 12 лет.[684]

Подобные обстоятельства, разумеется, должны были наложить отпечаток на формирование религиозного и политического мировоззрения князя. О его благосклонном отношении к католической церкви можно судить по щедрому пожертвованию в пользу монастыря Св. Петра в Эрфурте, о чем речь шла у нас выше.[685] Связь Романа и его братьев с Польшей и «латинством» недвусмысленно подчеркивается в «Слове о полку Игореве».[686] Упоминаемые в «Слове» «железныи папорзи под шеломы латиньскыми» — характерная деталь, которая может свидетельствовать о заимствовании воинами Романа боевого снаряжения, распространенного в Польше и других странах Европы.[687] Анализ фактов внешней политики Романа наводит современных исследователей на мысль о преобладании в ней западных ориентиров.[688]

Однако нельзя сбрасывать со счетов и фактор византийского влияния, которое, несомненно, испытывал Роман в своей политической деятельности. На протяжении многих лет он был верным союзником империи в борьбе с половцами; не вызывает сомнений факт византийского происхождения второй жены Романа Анны (являвшейся родственницей, а возможно, даже дочерью императора Исаака II); есть также основания полагать, что после завоевания Константинополя крестоносцами свергнутый византийский император Алексей III бежал в Галич, где был с почетом принят Романом Мстиславичем.[689]

Нам представляется, что перемены в отношении Романа к Римской церкви, произошедшие в последние годы его жизни, были непосредственно связаны с событиями времен Четвертого Крестового похода, завершившегося захватом и разграблением Константинополя. Последнее, разумеется, не могло остаться незамеченным на Руси.[690] В этой связи сохраняет свое значение сделанный еще в XIX в. вывод о том, что отказ Романа от предложений папы и его враждебный настрой к Римской церкви были связаны со «всеобщим раздражением против латинян», которое испытывали тогда «все православные греки и русские за злодейское опустошение Константинополя».[691]