Русь, Византия и Западная Европа: Из истории внешнеполитических и культурных связей XII—XIII вв.

Глава двадцать восьмая Крест императора Мануила[1602]

Крест-реликварий собора Парижской Богоматери. — Пребывание реликвии в королевской казне Речи Посполитой. — Вопрос об идентификации Κομνηνός Μανουήλστεφηφόρος. — О возможных путях передачи императорской реликвии в Галич. — Реликвии Животворящего Креста в средневековой Руси. — Кресты-реликварии Волынской земли

ризнице собора Парижской Богоматери среди наиболее почитаемых реликвий до нашего времени сохранился древний крест-реликварий, содержащий в себе частицу Честного Животворящего Креста Господня.[1603] Он имеет форму двойного, или иерусалимского, креста, к которому с обратной стороны прикреплена золотая пластинка с надписью на греческом языке, состоящей из двух небольших ямбических стихов:

Этот крест и в особенности греческая надпись на нем неоднократно привлекали к себе внимание ученых. Первым в начале XVIII в. его исследовал и описал Бернар де Монфокон (1655–1741) — основоположник современной греко-византийской палеографии.[1605] Изучению реликвии посвящено и несколько специальных исследований.[1606]

В связи с проведением в 1992–1993 гг. в Париже международной выставки «Византия — шедевры византийского искусства в публичных собраниях Франции» крест-реликварий из собора Парижской Богоматери был подвергнут тщательной научной экспертизе, проводившейся специалистами Музея Лувра.[1607]

Экспертиза подтвердила древность креста и установила, что реликварий был изготовлен в форме двойного креста из светлого дерева (ботаническая экспертиза при этом не проводилась), к которому прикреплена смоченная в пчелином воске частица Животворящего Креста, хорошо заметная благодаря своему более темному цвету. Дерево реликвария плотно обрамлено с трех сторон тонкими золотыми пластинками, окаймляющими также края его лицевой стороны и создающими подобие плотно прилегающего оклада.

С тыльной стороны дерево реликвария дополнительно прикрывает золотая пластинка с греческой надписью, прикрепленная при помощи специальных небольших зубцов, устроенных на скругленной кромке оклада. Золотую пластинку с надписью по краям украшают декоративные полоски, состоящие из небольших округлых углублений со следами непрозрачной эмали темно-небесного, зеленого, светло-зеленого и кирпичного оттенков. Буквы надписи, вероятно, также были выполнены непрозрачной эмалью небесного цвета более светлого оттенка.

Крест вместе с окладом достигает 21 см в высоту и имеет ширину плеч 6,7 и 9,3 см соответственно.[1608]

О пребывании этой реликвии во Франции известно со второй половины XVII в. С 1684 г. крест находился в аббатстве Сен-Жермен де Пре — старейшей и наиболее почитаемой христианской обители Франции, основанной в середине VI в. и просуществовавшей до Великой французской революции. Здесь реликвия почиталась как одна из главных святынь монастыря и всей Франции. Специально для нее королевскими ювелирами по эскизу главного придворного художника Людовика XIV Шарля Ле Бруна (1619–1690) был изготовлен новый пышный реликварий.[1609]

Золотую оправу креста украшало множество драгоценных камней — бриллиантов, жемчугов, рубинов и аметистов. Один из бриллиантов отличался особо крупными размерами. Сама реликвия была видна сквозь плитки горного хрусталя, вмонтированные в оправу. Эта оправа, очевидно, была создана до прибытия реликвии во Францию, возможно, еще в средние века и затем дополнительно украшена мастерами эпохи Возрождения.[1610]

Подставка креста, в которой заняли свое место и некоторые другие важнейшие реликвии аббатства, была выполнена в виде сложной многофигурной композиции из позолоченного серебра и также украшена бриллиантами, сложенными в форме равноконечных крестов. Крест держали в руках два коленопреклоненных ангела в длинных одеждах с распущенными крыльями. Ангел, расположенный справа от креста, в поднятой вверх правой руке держал головку гвоздя, которым Иисус Христос был прибит к кресту. В левой руке другого ангела, располагавшегося слева от креста, находился хрустальный сосуд, в котором был заключен миниатюрный ангел, завернутый в красную тафту и держащий на голове кусочек ткани, смоченный в крови Спасителя. Вниз от креста свисали края поддерживаемого ангелами подобия савана. У ног ангелов находился еще один, стоящий на коленях маленький ангел, выполненный из позолоченной меди, держащий в руках золотой крест с частицей Животворящего Креста. Вся композиция, получившая название «Страсти Спасителя», помещалась на восьмиугольном постаменте из позолоченной меди с серебряными филигранными вставками, стоящем на десяти шарах. Постамент также украшал знак герба Бурбонов (?). Общая высота композиции достигала 90 см, а ширина — 120 см.[1611]

Во время Великой французской революции имущество аббатства Сен-Жермен де Пре было конфисковано или разграблено. Великолепный реликварий «Страстей Спасителя» пошел на переплавку. Однако древний крест-реликварий с частицей Животворящего Креста и греческой надписью на обороте удалось спасти монастырскому священнику Й.Ф. Руссино, хранившему затем реликвию до конца своей жизни. После смерти священника, согласно его завещанию, реликвия была передана в собор Парижской Богоматери и в начале 1828 г. торжественно помещена в ризнице собора в новом, изготовленном для нее ювелиром Ж. Фамехоном реликварии из позолоченной бронзы и хрусталя. В таком виде реликвия сохранилась до нашего времени.[1612]

Есть все основания утверждать, что крест-реликварий из собора Парижской Богоматери до второй половины XVII в. находился в Польше и был собственностью королевской казны Речи Посполитой. Аббатство Сен-Жермен де Пре получило его по завещанию Анны Гонзаги де Клеве (1616–1684), принцессы Мантуи и Монферрата, вдовы курфюрста (палатина) Эдварда Пфальцского (отсюда неофициальное название реликвии — Крест Принцессы Палатины). Анна приходилась родной сестрой Марии Луизе (Людовики) Гонзаги де Невер (1611–1667), которая поочередно была женой двух польских королей — Владислава IV и Яна Казимира. Король Ян Казимир был очень привязан к Анне и сошелся с ней после смерти Марии Луизы.[1613]

Отрекшись от польского престола, Ян Казимир в 1669 г. уехал во Францию, взяв с собой несколько особо ценных реликвий из польской казны. После его смерти в 1672 г. Анна Гонзага де Клеве стала наследницей этого имущества. Попытки польского сейма и нового короля Михаила Вишневецкого добиться возвращения реликвий на родину не увенчались успехом.[1614]

Принадлежность польской королевской казне креста-реликвария, хранящегося ныне в соборе Парижской Богоматери, подтверждается многочисленными историческими свидетельствам. Драгоценный крест с частицей Животворящего Креста и греческой надписью неоднократно упоминается в известных ныне описях имущества польской казны второй половины XV — первой половины XVII вв. Наиболее поздняя из них, составленная сандомирским подкоморным П. Оссолинским, датируется 1633 г. Запись Оссолинского содержит также свидетельство о русском происхождении реликвии:

Подобные упоминания встречаются также в инвентарях 1609 (1611), 1607, 1532, 1510 и 1475 гг.[1616]

О том, когда и каким образом крест оказался в польской королевской казне, высказывались различные предположения.

Некоторые исследователи отвергают русскую версию его происхождения, засвидетельствованную П. Оссолинским, и считают, что крест-реликварий попал в Польшу не при Казимире Великом (1333–1370), а позднее — при короле Владиславе Ягайло (1386–1434). Так, согласно предположению Ф. Коперы, реликвия оказалась в казне польских королей по воле королевы Ядвиги (1384–1399), которая, в свою очередь, получила ее вместе с другими подарками от своего супруга Владислава Ягайло, бывшего также великим князем литовским и женившегося на ней по условиям Кревской унии 1385 г.[1617] Однако такая гипотеза не объясняет, каким образом крест попал из Византии в Литву.

По мнению А. Фролова, реликвия прибыла в Польшу в качестве дара императора Мануила II Палеолога (1391–1425).[1618] Формулируя эту версию, исследователь исходил из принятой в его время датировки греческой надписи на кресте: конец XIV — начало XV вв. При этом Фролов не сделал никаких ссылок на источники. Историк, очевидно, имел в виду следующий факт: в августе 1420 г. Краков посещал посол императора Мануила II Мануил Филантропин с целью просить короля Владислава Ягайло о военной помощи против турок и во время этого визита мог передать ему какие-то подарки от императора.[1619]

Однако предположению А. Фролова противоречит атрибуция Мануила — первоначального владельца реликвии — как Мануила Комнина, содержащаяся в греческой надписи на кресте-реликварии, тогда как император Мануил II, отправлявший посольство к Владиславу Ягайло, носил родовое имя Палеолог.

К тому же в источниках, сохранивших сведения о византийском посольстве к Владиславу Ягайло, отсутствуют какие бы то ни было упоминания о столь ценном даре. Особенно показательно, что о нем молчит Ян Длугош, владевший наиболее полной информацией о посольстве 1420 г.[1620] и, кроме того, проявлявший повышенный интерес к христианским реликвиям, в особенности же к находившимся в Польше реликвиям Животворящего Креста.[1621]

Наконец, по имеющимся данным, драгоценный крест с частицей Животворящего Креста появился в Польше задолго до посольства Мануила Филантропина. Хроника гнезненского архидиакона Янка из Чарикова, содержащая подробные сведения о кончине Казимира Великого, приводит краткое содержание его завещания, составленного в 1370 г., в котором среди прочего имущества особое внимание уделяется одному необычайно ценному кресту:

Этот крест, согласно подробному описанию Календаря Краковского, содержащемуся в той части памятника, которая восходит к XIV в., включал в себя частицу древа Животворящего Креста.[1623] О даровании Казимиром Великим реликвии Животворящего Креста Краковскому кафедральному собору упоминает в своей «Истории» и Ян Длугош под 1369 г.[1624] Согласно исследованиям О. Бальцера, этот крест недолго оставался в ведении церкви: в 1385 или 1386 г. он был вновь взят в королевскую казну.[1625]

Свидетельства источников о пребывании в Польше уже во второй половине XIV в. реликвии Животворящего Креста подтверждают ее русское происхождение.

Реликвия досталась Казимиру в качестве военной добычи после захвата польскими войсками Львова в 1340 г.[1626] Тогда же вместе с другими ценностями казны галицко-волынских князей крест был доставлен в Краков. Рочник Траски — малопольский летописец, составленный в середине XIV в. при дворе Казимира, — сообщает:

Практически дословно это сообщение повторяется в Рочнике Малопольском.[1628] Его также приводит и Ян Длугош, но говорит при этом о «двух золотых крестах, содержащих значительную часть древа Креста Господня».[1629]

Приведенные факты, на наш взгляд, исключают возможность связывать происхождение реликвии с византийским императором Мануилом II. Тем не менее вопрос идентификации Мануила Комнина Венценосца, упоминающегося в надписи на кресте-реликварии, требует дальнейших разъяснений.[1630]Первоначально его отождествляли с византийским императором Мануилом I (1143–1180).[1631] Однако затем утвердилось мнение, что надпись и сама реликвия принадлежали одному из правителей Трапезундской империи, носившему имя Мануил. Сторонники такого толкования указывают на некоторое подобие надписи на кресте надписям на монетах Трапезунда XIII–XIV вв.[1632]

Как справедливо отмечает Е. Домбровская, подобному отождествлению противоречит эпитет Венценосец (στεφηφόρος) в надписи на реликварии. Такой термин не входил в официальный титул византийских императоров — как константинопольских, так и трапезундских, он не встречается ни на монетах, ни на государственных печатях. Этот эпитет имел сугубо литературное происхождение и употреблялся в риторических и поэтических произведениях. Имеющиеся случаи употребления выражения στεφηφόρος в памятниках византийской литературы свидетельствуют, что подобный эпитет мог быть обращен к василевсу, царствовавшему в Константинополе, но не в каком-то периферийном центре империи, возникшем вследствие ее распада.[1633]

В то же время, император Мануил I в своем титуле использовал очень близкий по значению эпитет Венчанный Богом, Боговенчанный (Θεού έστεμμένος), встречающийся, к примеру, в одном документе, датируемом 1162 г. Этот же эпитет использовали в своем титуле и некоторые другие византийские императоры, правившие в Константинополе, например Василий II (996–1025), Михаил VIII (1261–1282) и Андроник II (1282–1328). Однако нет ни одного свидетельства использования его правителями Трапезунда.[1634]

Кроме того, правители Трапезундской империи, среди которых в XIII — начале XV вв. трое носили имя Мануил — Мануил I (1238–1263), Мануил II (1332) и Мануил III (1390–1417), в отличие от своих предшественников из династии Комнинов, правивших в Константинополе, использовали иное родовое имя — Великие Комнины: по-видимому, каждый из названных трех императоров официально именовал себя Μέγας Κομνηνός.[1635]

Недавно были выдвинуты новые доводы в пользу трапезундской атрибуции Креста Принцессы Палатины. Исследователи обратили внимание на некоторые технические погрешности в исполнении надписи, а также на использование непрозрачных эмалей сравнительно низкого качества, что едва ли могло быть допустимо в работе столичных византийских ювелиров и в большей степени соответствовало уровню мастерства провинциальных эмальеров. На этом основании И. Дюран и Э. Истмонд пришли к выводу, что реликвия или, точнее, ее эмалевый оклад с надписью был изготовлен в Трапезунде при императоре Мануиле I (1238–1263).[1636]

Однако отмеченные технические особенности не могут быть достаточным основанием для подобных выводов. Как известно, после падения Константинополя в 1204 г. наступил общий длительный упадок древних центров ювелирного искусства (в том числе эмальерного) на всей территории Византии, а возникновение новых центров ничем не засвидетельствовано.[1637]

Ничего не известно и о каких-либо предметах, украшенных эмалью, происходящих из Трапезунда. Нельзя с уверенностью сказать, существовало ли там производство художественных эмалей вообще. Все сохранившиеся произведения византийских эмальеров XIII в. происходят из европейских провинций империи либо из самого Константинополя.[1638]

Известна лишь одна сравнительно поздняя реликвия Животворящего Креста, происходящая из Трапезунда, с характерной надписью, подтверждающей существование традиции производства именных императорских реликвий. Однако по своему внешнему виду и содержанию надписи, в которой значится император Мануил III Великий Комнин с титулом άναξ (властитель), а также αύτοκράτορ (самодержец),[1639] эта реликвия мало соответствует Кресту Принцессы Палатины из собора Парижской Богоматери.

Но даже если согласиться с предположением о его трапезундском происхождении, остается без ответа вопрос, каким образом он мог оказаться на Руси или в Польше. Все время своего существования Трапезундская империя территориально была изолирована от европейских провинций Византии и государств Европы, отношения с которыми носили характер эпизодических контактов.[1640] Нет никаких данных и о связях правителей Трапезунда с русскими или польскими князьями в XIII — начале XIV вв.[1641]

По инициативе Е. Домбровской был заново проведен палеографический анализ греческой надписи на реликварии с участием ведущих современных византинистов — И.И. Шевченко, К. Манго и Ц. Морриссон. Названные исследователи единодушно пришли к выводу, что надпись могла быть сделана не позднее XIII в., скорее всего — во второй половине XII–XIII вв.[1642]

Все сказанное свидетельствует в пользу первоначальной атрибуции Мануила Комнина Венценосца греческой надписи на парижском реликварии, сторонники которой видят в нем византийского императора Мануила I.

При этом императоре Византия резко активизировала свою политику в Палестине, всячески укрепляя отношения с основанными в конце XI в. после завершения Первого Крестового похода Иерусалимским королевством и Антиохийским княжеством. В 1158 г. за иерусалимского короля Балдуина III (1143–1162) была выдана племянница Мануила I Феодора, а в 1167 г. брат и преемник Балдуина Амори (Амальрик) I (1162–1174) женился на внучатой племяннице Мануила Марии. В 1161 г. сам Мануил вторым браком женился на антиохийской принцессе Марии. В 1158/59 г. сюзеренитет Византии признало Антиохийское княжество, а вслед за ним, в 1171 г., и само Иерусалимское королевство.[1643]

Одной из целей политики Мануила в Палестине было возрождение христианских святынь и поиск новых христианских реликвий на Святой Земле. На средства императора в Иерусалиме был поновлен храм Гроба Господня, и в 1163 г. в нем вновь появился греко-православный причт, новыми мозаиками была также украшена церковь Рождества Христова в Вифлееме, а в 1173 г. в Газе восстановлена православная архиепископская кафедра.[1644]

Хорошо известно об особом почитании императором Мануилом и членами его семьи Животворящего Креста. Сохранилось немало принадлежавших им реликвий Древа Креста Господня.[1645] Особое значение этого культа для династии Комнинов подтверждается также материалами сфрагистики.[1646]

Реликвии Животворящего Креста имели важнейшее политическое значение на протяжении всей истории Византийской империи. Сохранившиеся реликварии — вместилища для священных реликвий — принадлежат к числу наиболее изысканных произведений византийского искусства.[1647] Они служили средством выражения не только набожности, но и могущества императоров.[1648]

Политическое значение реликвий видно из того, что они служили дипломатическими дарами. В 1007 г. в попытке привлечь новокрещенную Венгрию в орбиту влияния Византии и не допустить ее сближения с Римом частица Честного Креста была послана королю Иштвану I (997–1038);[1649] а в 1087 г. в ответ на союз против норманнов еще одну его частицу отправили императору Генриху IV (1084–1106).[1650]

Как показывает Э. Истмонд, подобные проявления императорской щедрости помогали установить иерархическую структуру христианского мира, во главе которой стоял византийский император, единственный из всех монархов, кто имел возможность распределять священные реликвии.[1651]

Существовало несколько возможностей перемещения реликвии Честного Креста Господня из Византии на Русь, что могло произойти уже в правление императора Мануила I.

Так, в 1164 г. император Мануил посылал богатые дары великому киевскому князю Ростиславу Мстиславичу, чтобы примирить его с присланным из Константинополя митрополитом Иоанном IV (1164–1166), назначенным вопреки воле киевского князя, добивавшегося повторного поставления Клима Смолятича.[1652] В том же году из Константинополя бежал на Русь и нашел убежище в Галиче у Ярослава Осмомысла племянник Мануила Андроник Комнин, впоследствии ставший византийским императором.[1653]

В 1165 г. император Мануил отправляет на Русь послов, стремясь получить поддержку киевского князя Ростислава Мстиславича и Владимиро-Волынского князя Мстислава Изяславича против Ярослава Осмомысла.[1654] Тем же годом Ипатьевская летопись датирует посольство Мануила в Галич в лице двух греческих митрополитов с целью уговорить Андроника вернуться в Константинополь.[1655] Однако ни в одном из этих сообщений русских летописей нет даже намека на получение кем-то из русских князей от императора столь ценного дара, каким была частица Древа Креста Господня — наиглавнейшая святыня христианского мира.

По мнению некоторых исследователей, характер надписи на реликварии Животворящего Креста таков, что сама эта реликвия скорее всего относилась к числу семейных, то есть предназначалась для использования в кругу членов императорской семьи или их ближайших родственников, и поэтому оказаться в Галицко-Волынской Руси она могла, вероятнее всего, вследствие династического брака.[1656]

Не исключено, что в Галич реликвия попала из Венгрии, где, в свою очередь, оказалась в качестве приданого византийских царевен, выходивших замуж за венгерских принцев. В правление Мануила I известно два подобных случая. В 1158 или 1159 г. был заключен брак между будущим венгерским королем Стефаном IV (1163–1165) и Марией Комниной, дочерью севастократора Исаака, дяди императора Мануила.[1657] Кроме того, реликвия могла быть подарена Мануилом I будущему королю Венгрии Беле III (1173–1196) в связи с его обручением с дочерью Мануила Марией (брак этот, впрочем, не состоялся), а затем с женитьбой в 1169 г. на Анне Антиохийской, сводной сестре жены Мануила, в результате чего Бела становился свояком василевса и ему был пожалован один из высших придворных чинов кесаря.[1658]

Из Венгрии в Галичину крест мог прибыть либо с внуком Белы III Коломаном, ставшим в 1215 г. галицким королем, либо с его братом Андреем, либо, наконец, с дочерью Белы IV (1235–1270) Констанцией, которая в 1251 г. вышла замуж за сына Даниила Романовича Льва.[1659]

Все эти предположения, однако, уязвимы в одном: трудно объяснить, какие причины могли заставить венгерских королей расстаться со столь значимой святыней, выступавшей к тому же в роли атрибута монаршей власти, и передать ее младшим родственникам, отправляющимся за пределы Венгрии, в далекую и неспокойную Галичину, где положение венгерских правителей всегда было крайне непрочным.[1660]

Более вероятной, на наш взгляд, является передача в Галич креста-реликвария императора Мануила непосредственно из Византии. И едва ли не единственной возможностью для этого мог быть брак галицко-волынского князя Романа Мстиславича и дочери византийского императора Исаака II, заключенный ок. 1200 г.

Именно вторая жена Романа, царевна Евфросиния, проведшая свои детские годы в монастыре, должна была стать обладательницей священного креста, на котором было начертано имя императора Мануила. Как сообщает Никита Хониат, отправив в монастырь свою старшую дочь, Исаак II исполнил то, что некогда «предполагала сделать еще царица Ксения по смерти своего супруга, царя Мануила Комнина».[1661] Иными словами, царевна Евфросиния с раннего детства была избрана в качестве «жертвы Богу», принесенной ее отцом в память о другом великом правителе Византии — императоре Мануиле I.

Эта жертва была принесена, возможно, в связи с тем, что упомянутая Хониатом царица Ксения не исполнила своего обета стать монахиней в память о муже. Речь идет об императрице Марии, в девичестве княжне Антиохийской, ставшей в 1161 г. второй женой императора Мануила. После смерти мужа она в сентябре 1180 г. объявила о принятии монашества и нового имени Ксения, однако не спешила удалиться от светской жизни. Став регентом при своем одиннадцатилетнем сыне, новом императоре Алексее II (1180–1183), Мария-Ксения вскоре сошлась с протосевастом Алексеем Комнином, племянником своего покойного мужа, ставшим ее советником и любовником, чем вызвала большой скандал в обществе.[1662]

Против правления Марии-Ксении стали возникать заговоры, во главе которых стояли родственники покойного императора Мануила — сначала его старшая дочь Мария, а затем двоюродный брат Андроник. Последний одержал верх над сторонниками Марии-Ксении, а ее саму заточил в монастырь, где она по приказу Андроника была убита и тайно похоронена в безымянной могиле.

Сам же Андроник короновался как соправитель Алексея II, а после его убийства стал полноправным императором Андроником I (1183–1185).[1663]

Свергнувший тирана Андроника, новый император Исаак считал себя продолжателем дел Мануила и поспешил исправить то, что было нарушено царицей Марией-Ксенией. Ее отказ исполнить собственный обет принять монашество в память о Мануиле в глазах Исаака, очевидно, стал причиной ужасных бедствий, обрушившихся на нее саму и на весь род Комнинов, приведших к пресечению этой славной династии. Не случайно, «посвящая Богу, как чистую агницу», свою старшую дочь Исаак выбрал для ее пребывания и перестроил под монастырь тот же самый «Иоанницкий дом», или «дом Иоанницы» (καί τὸν τού Ίωαννίτζη λεγόμενον οϊκον), который когда-то выбрала для себя Мария-Ксения, но так и не воспользовалась им.[1664] По мнению Л. Гарланд, вдова Мануила не успела перестроить Иоанницкий дом под женский монастырь, так как постоянно испытывала финансовые затруднения.[1665]

Придя к власти, Исаак II вообще всячески подчеркивал свою особую мистическую связь с императором Мануилом I. В его честь он назвал одного из своих сыновей, которому собирался передать престол империи в обход старшего сына Алексея, рожденного еще до того, как его отец стал императором. Исаак уверовал в полученное когда-то Мануилом предсказание о том, что имена императоров из рода Комнинов (к которому причисляли себя и Ангелы) должны чередоваться в порядке букв в магическом слове αίμα (кровь; род),[1666] и, таким образом, Исааку должен был наследовать Мануил.[1667]

Воспитанная в подобном духе, с детства будучи уготована для монашеского служения в память о Мануиле, вероятно, для последующего церковного прославления этого выдающегося императора, перед смертью принявшего монашество, царевна Евфросиния как никто другой могла стать обладательницей священного креста Мануила, семейной реликвии Комнинов — Ангелов, привезя ее с собой на Русь.

С первых веков истории христианства главной и наиболее почитаемой святыней для всех христиан является Честной Животворящий Крест, или Истинное Древо Креста Господня. Согласно Кириллу Александрийскому (376–444), одному из Отцов Церкви и основоположнику ортодоксального учения о Богочеловеке, реликвии Честного Креста утверждают догмы воплощения Господа, его жертвы и надежды христиан на спасение.[1668] По церковному преданию, мать первого христианского императора Константина Елена отыскала святыню в Иерусалиме. Разделение Истинного Креста началось сразу же после его обретения. Часть Крестного Древа была оставлена Еленой в Иерусалиме, а часть перенесена в Константинополь.[1669]

В столице Византийской империи на протяжении многих столетий, особенно же после завершения периода иконоборчества и окончательного утверждения иконопочитания и культа святых мощей (843), а также в правление императоров Македонской династии, которые в IX–X вв. сумели добыть главные реликвии Страстей Господних, до того хранившиеся в Иерусалиме и других городах христианского Востока, сложился обширный комплекс бесценных и строго оберегаемых евангельских святынь, принесших Константинополю во всем христианском мире славу Нового Иерусалима.[1670]

Для принявшей христианскую веру Руси Царьград стал местом паломничества и поклонения Святым Страстям Господним и Святой Софии — собору-реликварию, в котором находились или выставлялись в определенные дни для поклонения многие новозаветные святыни. Хранилищем же главных христианских святынь Константинополя стала расположенная в центре Большого императорского дворца церковь Богоматери Фаросской, на протяжении веков притягивавшая бесчисленное множество паломников со всего христианского мира.[1671]

Приобретение христианских реликвий, и прежде всего реликвий Честного Креста, стало особой заботой и своего рода священным долгом для русских князей и впоследствии московских царей.[1672] Тем не менее нет сведений о том, чтобы кому-либо из правителей русских земель домонгольского времени удалось бы получить в свое распоряжение реликвию Животворящего Креста. Исключение составляют только два случая, не имеющих отношение к правящим князьям. Обладателями реликвий Честного Креста во второй половине XII и в начале XIII вв. стали полоцкая княжна-монахиня Евфросиния[1673] и новгородский боярин Добрыня Ядрейкович, также принявший монашеский постриг и ставший со временем архиепископом Антонием.[1674]

Другие случаи подобного рода в домонгольской Руси неизвестны, и это несмотря на то, что летописцы старались фиксировать их как выдающиеся события. В Лаврентьевской летописи, к примеру, под 1218 г. описываются торжества по поводу принесения полоцким архиепископом греком Николаем из Царьграда во Владимир к великому князю Константину Всеволодовичу некой частицы «от страстии от Господень», мощей святого Лонгина Сотника («святеи его руце обе») и мощей святой Марии Магдалины.[1675]

Наибольший интерес к приобретению священных христианских реликвий проявляли, по-видимому, в древнем Новгороде. Под 113?–1134 г. Ипатьевская летопись сообщает о принесении в Новгород «доски оконечной» Гроба Господня неким Дионисием, посланным в Святую Землю посадником Мирославом Гюрятиничем.[1676] В одном из неопубликованных летописных сборников Российской национальной библиотеки под 1163–1164 гг. есть запись о получении каких-то реликвий новгородским архиепископом Илией-Иоанном.[1677] В «Повести о путешествии Св. Илии в Иерусалим на бесе» — памятнике новгородской литературы XV в. — также отмечается, что новгородский архиепископ привез какие-то евлогии из иерусалимской церкви Воскресения Господня.[1678] В Хильдесгеймском соборе (Ганновер) до настоящего времени хранится новгородский крест-энколпион с палестинскими реликвиями, называемый «Иерусалимским крестом», на котором имеется надпись о его принадлежности архиепископу Илии.[1679] Созданный во второй половине XII в., этот крест впоследствии подвергся радикальной реставрации.[1680] Однако у нас нет сведений о том, что среди упомянутых новгородских святынь XII в. могли быть какие-то реликвии Креста Господня. Во время своего паломничества в Иерусалим новгородский архиепископ Илия смог только «облобызать Животворящее Древо».[1681]

Древнейшие из известных ныне реликвий Честного Животворящего Креста средневековой Руси — это полученные из Византии наперсный крест-реликварий Симеона Гордого, ковчег-мощевик Дионисия Суздальского и так называемая Филофеевская ставротека. Приобретение их относится к более позднему времени — середине и второй половине XIV в. и связано с политическим возвышением Москвы и ее соперничеством с Суздальско-Нижегородским княжеством.

Первый известный ныне случай получения русским князем частицы Честного Креста непосредственно от византийского императора относится к 1347 г., когда в Москву к великому князю Симеону Ивановичу был послан наперсный крест с частицей Истинного Древа Господня, — таким способом император Иоанн VI Кантакузин стремился уладить разногласия с Москвой по церковным делам.[1682]

Самым большим и ценным из дошедших до нас реликвариев Древней Руси принято считать ковчег-мощевик Дионисия Суздальского. Он был принесен из Константинополя ок. 1383 г. новопоставленным Суздальско-Нижегородским архиепископом Дионисием. Дионисиевы реликвии происходят из константинопольского монастыря Св. Георгия в Манганах. Главная среди них — часть Истинного Креста; помимо нее, в ковчеге находятся еще шестнадцать различных реликвий. После 1401 г. ковчег перенесен в Москву.[1683]

Ковчег был изготовлен в 1383 г. по заказу Суздальско-Нижегородского князя Дмитрия Константиновича в форме равноконечного креста (39×39×2 см). В качестве материалов использовались дерево, медь, серебро, цветные камни, жемчуг, стекло, перламутр и слюда. Поверхность реликвария вызолочена и украшена цветными эмалями. Центральный квадрат ковчега является мощевиком, в центре которого размещена частица Животворящего Креста, а вокруг нее — шестнадцать маленьких ковчежцев с окошками из слюды, в которых расположены остальные реликвии. Вокруг ковчежцев сделаны надписи об их содержимом, а также помещены изображения Страстного цикла.[1684]

После перенесения в Москву ковчег Дионисия становится главнейшей святыней московских великих князей, а затем и царей, неоднократно упоминающейся в духовных грамотах на первом месте среди прочих святынь. В XV — первой половине XVII вв. ковчег хранился в великокняжеской, а затем царской Крестовой и Образовой казне и скорее всего находился непосредственно в Крестовой (или моленной) комнате, где царем совершались утренние и вечерние молитвы. Во второй половине XVII в. он был перенесен в Благовещенский собор Кремля.[1685]

До наших дней сохранилась также и Филофеевская ставротека, которая представляет собой плоский, обложенный золоченым серебром деревянный ящичек, на дне которого в специальном углублении находится деревянный шестиконечный крест, обложенный с боковых сторон серебром. В дереве креста, в свою очередь, сделаны углубления для частиц Истинного Креста. По сторонам креста чеканные рельефные изображения святых целителей Кира и Пантелеимона (погрудные, в медальонах) и стоящих Космы и Дамиана. На узких полях ставротеки — два серебряных замочка, фиксировавших утраченную выдвижную крышку, и крупная чеканная греческая надпись, прославляющая реликвию и указывающая имя мастера, изготовившего ставротеку — Иоанн.[1686]

По всей видимости, ставротека была привезена в Москву во время второго патриаршества Филофея (1364–1376). Нельзя, однако, исключить и того, что она попала к великим князьям Московским через митрополита Киприана, в 1390 г. вернувшегося из Киева в Москву и привезшего с собою различные святыни.[1687] Устройство ставротеки характерно для средневизантийского периода; на ее крышке, несомненно, было традиционное изображение Распятия, а на обороте — процветшего креста. Согласно А.В. Банк, Филофеевская ставротека может быть атрибутирована как памятник византийского искусства XII в.[1688]

Еще одна небольшая деревянная ставротека хранится ныне в собрании Архангельского областного краеведческого музея. Она украшена серебряными позолоченными пластинками с чеканными изображениями св. Климента (на крышке), а также свв. Константина и Елены. Происхождение Архангельской ставротеки неизвестно. В результате исследований и реставрации, проведенных в середине 1960-х гг., установлено, что ее деревянная основа изготовлена в первой половине XVII в., а металлические пластинки с чеканными изображениями святых, возможно, созданы еще в XII — начале XII в. и, вероятнее всего, происходят из Новгорода.[1689]

Не вызывает сомнений, что обладание священным крестом императора Мануила, попавшим в руки к Роману Мстиславичу в результате женитьбы на византийской принцессе, выделяло галицко-волынского князя среди прочих русских князей его времени, не располагавших реликвиями такого уровня. Кроме того, обладание реликвией Честного Креста, имевшей не только литургическое, но и политическое значение как одного из атрибутов высшей власти, очевидно, должно было мотивировать Романа к более активной политической деятельности, и в частности к участию в борьбе за киевский стол, поддерживать его претензии на ведущую роль в политической жизни Руси.

Важным подтверждением владения Романом Мстиславичем священным крестом византийского императора, на наш взгляд, являются указания Галицко-Волынской летописи на то, что подобные реликвии впоследствии пребывали во владении других галицких и волынских князей — ближайших потомков Романа. К примеру, летопись упоминает о пожертвовании племянником Романа Владимиром Васильковичем Луцкой епархии драгоценного креста с частицей Честного Древа Господня:

Судя по сведениям, содержащимся в летописной похвале этому князю, пожертвования подобных воздвизальных крестов-реликвариев волынским храмам совершались регулярно. По подсчетам современного исследователя, набожным Владимиром Васильковичем в общей сложности было пожертвовано различным церквам и монастырям не менее пяти напрестольных крестов с частицами Истинного Древа Креста Господня.[1691]

Последнее обстоятельство показывает, что Роману Мстиславичу, а также, вероятно, его потомкам удалось создать в Галицко-Волынской Руси целое собрание высокочтимых христианских реликвий, в том числе реликвий Животворящего Креста, полученных из Константинополя скорее всего уже после захвата и разграбления его крестоносцами в апреле 1204 г. О множестве русских реликвий, захваченных Казимиром Великим в 1340 г. во Львове и затем столетиями хранившихся в польской королевской казне, как мы видели, упоминают многочисленные инвентари XV–XVII вв.

Подаренный Владимиром Васильковичем луцкому кафедральному собору серебряный позолоченный крест-реликварий с частицей Истинного Креста Господня бережно сохранялся здесь на протяжении без малого четырех столетий.[1692] В 1434 г. на этом кресте, по-видимому, принес присягу на верность польскому королю Владиславу-Ягайло волынский князь Федор Несвицкий:

Этот крест был внесен в новую опись церковных святынь во время ревизии имущества кафедрального собора Св. Иоанна Богослова в Луцке. Опись была составлена в 1607 г., и реликвия фигурирует в ней как «Древо Животворящее, оправленное в позолоченное серебро…».[1694]

В 30-х гг. XVII в. Луцкая реликвия стала предметом ожесточенных споров между православными и униатами, во владении которых она тогда оказалась. Сохранилось датируемое 1639 г. послание волынской православной шляхты к владимирскому униатскому епископу Иосифу Баковецкому с требованием возвращения святыни православной общине.[1695]

Возможно, эти требования были вызваны намерениями официальных властей тайно переправить Луцкую реликвию в Рим. Во всяком случае, в Риме не только знали о существовании святыни, но и проявляли к ней особый интерес. В Архиве Ватикана сохранилось специальное послание волынского воеводы Адама-Александра Сангушка, датированное апрелем 1636 г., содержащее краткое описание луцкого креста-реликвария с изложением его истории.[1696] Характер сведений, сообщаемых волынским воеводой, показывает, что они скорее всего были представлены в ответ на какой-то поступивший ранее запрос из Рима.

Из письма волынского воеводы также явствует, что в первой половине XVII в. еще сохранялась память о том, что Луцкий серебряный крест с частицей Истинного Древа происходит из Византии и что он был доставлен на Русь в качестве приданого византийской царевны, выданной за древнерусского князя. Правда, согласно версии, представленной упомянутым автором, русским князем, ставшим первым обладателем священной реликвии, был св. Владимир, женившийся на византийской царевне Анне. Сама реликвия несколько веков хранилась в киевской Софии, откуда была вывезена вместе с другими трофеями литовским князем Гедимином, однако его сын Любарт вернул святыню на Русь, передав ее луцкому собору.[1697]

Дальнейшая судьба луцкого креста-реликвария неизвестна. Возможно, он все же был тайно передан в Рим. Однако более вероятно другое — реликвия погибла во время Освободительной войны 1648–1654 гг.[1698]

С территории Галицко-Волынской Руси происходит еще один реликварий с частицей Честного Креста, хранящийся ныне в Государственном Эрмитаже. Он был найден в 1958 г. при раскопках древнерусского городища близ г. Шепетовки Хмельницкой обл. (Украина), проводившихся под руководством М.К. Каргера. Реликварий представляет собой маленький, запаянный с двух сторон серебряный цилиндр с латинской надписью, из которой можно узнать, что внутри цилиндра помещены частицы мощей св. Стефана Первомученика и Древа Креста Господня.[1699] Происхождение этого предмета не вполне ясно. Высказывается предположение, что реликвии могли оказаться в Шепетовском городище через посредство западных паломников.[1700]

Глава двадцать девятая Евангелие Евфросинии Галицкой[1701]

Иллюстрированное Евангелие Апракос Государственной Третьяковской галереи: вопросы атрибуции и датировки. — Данные стилистического анализа миниатюр о византийском и немецком художественном влиянии. — Влияние стиля мастеров книжной миниатюры Южной Германии конца XII — начала XIII вв. в свете родственных связей Евфросинии Галицкой. — Месяцеслов Евангелия Евфросинии Галицкой

собрании Государственной Третьяковской галереи в Москве хранится древнерусское рукописное Евангелие Апракос Полный, привлекающее повышенное внимание исследователей благодаря украшающим его текст уникальным цветным миниатюрам (ГТГ. К-5348). Рукопись ранее принадлежала библиотеке Синодальной типографии, куда поступила в мае 1679 г., о чем свидетельствует запись на последнем листе, сделанная дьяком Типографского двора (Печатного приказа) Иваном Арбеневым. В Москву Евангелие, вероятно, попало в числе других древних книг, вывезенных из Новгорода и Пскова.[1702]

Рукопись содержит 231 лист, писана на пергамене мелким строгим уставом и богато украшена многочисленными инициалами, заставкой с орнаментом, выполненной золотом и киноварью, а также четырьмя высокохудожественными многоцветными миниатюрами, изображающими четырех сидящих в креслах евангелистов (л. 1 об. — Иоанн; л. 40 об. — Матфей; л. 91 — Лука; л. 129 об. — Марк), каждый из которых пишет или читает свое Евангелие.[1703]

Вопрос о датировке рукописи имеет обширную литературу. К изучению памятника обращались исследователи различных специальностей. При этом лингвисты и палеографы датируют рукопись преимущественно XII–XIII вв.,[1704] а историки искусства на основании беглого анализа миниатюр и орнаментов относят создание памятника к концу XIII — началу XIV вв.[1705] В последнее время, однако, исследователи в целом склоняются к выводу, что наиболее вероятной датой создания Галицко-Волынского Евангелия Апракос следует считать начало XIII в.: составители «Сводного каталога славяно-русских рукописных книг» датируют памятник концом XII (?) — началом XIII вв.[1706]

Более единодушны исследователи в определении места создания Евангелия. Со времен А.И. Соболевского принято считать, что язык рукописи соответствует важнейшим особенностям галицко-волынского диалекта древнерусского языка и сам памятник, таким образом, происходит из Галицко-Волынской Руси.[1707]

Историки древнерусского искусства отмечают необыкновенно высокий художественный уровень исполнения миниатюр Галицко-Волынского Евангелия и относят их к числу наиболее выдающихся произведений древнерусской книжной миниатюры, созданных, вероятнее всего, заезжим греческим мастером или талантливым древнерусским живописцем, получившим выучку в Византии.[1708]

Несмотря на значительный интерес к названным миниатюрам, единственным исследованием, специально посвященным художественному убранству Галицко-Волынского Евангелия начала XIII в., остается работа О.С. Поповой, впервые опубликованная еще в 1972 г.[1709] Заслуга автора состоит в обосновании вывода о том, что все миниатюры Евангелия выполнены одним художником в одно время с написанием текста манускрипта. По своим художественно-стилистическим особенностям миниатюры соответствуют традициям элитарного византийского искусства позднекомниновского времени, ориентированного на столичные образцы, но при этом также испытали на себе влияние позднероманского стиля, характерного для мастеров книжной миниатюры Германии.[1710]

Как устанавливает О.С. Попова, основы живописной системы мастера миниатюр Галицко-Волынского Евангелия восходят к позднекомниновским истокам. Создатель миниатюр использовал основные технические приемы, а также исповедовал стилистические принципы византийской живописи позднего XII в. Не исключено, что галицко-волынские миниатюры были написаны мастером, более специализировавшимся в области монументальной живописи.[1711]

Сравнительный анализ миниатюр устанавливает их сходства и различия. Ближе всего к традициям комниновской миниатюры исполнен в своих главных чертах лик евангелиста Луки, в котором также просматривается сходство с образцами византийской живописи в Македонии конца XII в. (особый тип греческих лиц). В образе Матфея также сочетаются византийские и южнославянские черты. Лицо этого апостола имеет характерную широкую форму, более свойственную славянскому типу, нежели удлиненному типу греческих лиц у других евангелистов. Тип лица, подобный лику Матфея, часто встречается на сербских и македонских фресках и иконах.[1712]

В образе евангелиста Марка галицко-волынский мастер, по мнению О.С. Поповой, несколько отдаляется от принципов позднекомниновской живописи и в большей мере обнаруживает сходство с искусством XIII в., так называемой предпалеологовской эпохи. Также ближе к традициям XIII в. исполнена миниатюра с изображением Иоанна, к сожалению, сохранившаяся хуже других и имеющая многочисленные потертости и осыпи красочного слоя.[1713]

Тяжелые пышные одежды евангелистов (кроме Марка) закручиваются многочисленными драпировками, прописанными ярко-белыми пробелами. Богатая и сложная сеть пробелов, по мнению Поповой, составляет одну из отличительных черт живописи миниатюр Галицко-Волынского Евангелия. Подобная система пробелов использовалась некоторыми византийскими мастерами фресковой росписи конца XII в.[1714]

Красочное построение и манера письма галицко-волынских миниатюр представляют уникальное явление в истории древнерусской живописи, не получившее дальнейшего развития, с редким сочетанием позднекомниновских и предпалеологовских черт, возможным только в произведениях начала XIII в. Живописный метод галицко-волынского мастера не характерен для древнерусских художников, а более свойственен византийским живописцам. В манере мастера ощущается дух поисков в области формы и цвета, характерный для византийского искусства предпалеологовского времени.[1715]

Важнейшим доводом для сторонников датировки миниатюр и всей рукописи концом XIII — началом XIV вв. служит общестилистический мотив движения, обнаруживаемый исследователями в живописи мастера, более характерный для времени сложившегося Палеологовского ренессанса.[1716] Однако этот мотив, как устанавливает Попова, известен также в живописи первой трети XIII в., особенно в миниатюрах. По своему происхождению он являлся отголоском стиля так называемого позднекомниновского маньеризма.[1717]

Таким образом, стилистический разбор письма миниатюр подтверждает принятую в современной литературе датировку рукописи началом XIII в., возникшую в результате ее палеографического и лингвистического анализа.

Эта датировка подтверждается и специальным анализом особенностей украшающих рукопись орнаментов. Для заставки и инициалов Галицко-Волынского Евангелия характерны архаические орнаментальные вариации старовизантийских типов узоров. Ближайшую аналогию им представляет заставка Хутынского служебника начала XIII в., также имеющего Галицко-Волынское происхождение.[1718]

Дальнейшие поиски художественных аналогий стиля галицко-волынских миниатюр обнаруживаются в живописи южнонемецких земель конца XII — начала XIII вв.

По наблюдениям О.С. Поповой, в стиле миниатюр Галицко-Волынского Евангелия Апракос можно проследить приемы и детали, специфические для западной художественной среды. Интерес южнорусского мастера к живописи его западных соседей состоял в усвоении некоторых деталей и частных художественных впечатлений, которые контрастируют с нормами византийской художественной системы. Они нарушают правильность пропорций, гармонию цветовых, ритмических и объемных соотношений, распространенных в византийском искусстве.[1719]

Влияние романского стиля читается в декоративном оформлении архитектурных деталей, изображенных на фоне фигур апостолов. Возможно, именно из романских миниатюр пришли полюбившиеся галицко-волынскому мастеру тонкие, вытянутые колонки, поддерживающие балдахинные своды во всех его композициях. По-видимому, из романских миниатюр заимствован и островерхий купол, лежащий на затейливо изогнутом архивольте в правой кулисе у евангелиста Луки. Эта архитектурная деталь образует своеобразную, в русской живописи почти не встречающуюся композицию, отдаленно напоминающую трехлопастные стрельчатые декоративные арки, известные в романской живописи. С убранством романских миниатюр сходны и некоторые мелкие детали архитектурных украшений, например капители колонн.[1720]

Рисунок драпировок в одеждах евангелистов также вызывает ассоциации с германскими миниатюрами конца XII — начала XIII в., которые, в свою очередь, испытали значительное византийское влияние. Смешение позднероманской манеры с византийскими элементами образует в западноевропейском искусстве особый стиль. Его характеризуют как «утонченный, манерный, с извивающимися ломаными линиями, со слишком сложным, но всегда элегантным рисунком, с причудливыми контурами».[1721] Это — так называемый Zackenstil, стиль отживающего романского искусства, стиль, предшествовавший западной готике и распространенный главным образом в германской живописи. Наибольшее признание он получил у немецких миниатюристов.[1722]

Таким образом, общестилистический анализ позволяет отметить адекватность отдельных приемов письма галицко-волынских миниатюр некоему стилистическому явлению, существовавшему в византийском и западном художественном мире одновременно в конце XII — начале XIII вв. Живопись этого краткого стилистического этапа, с ее внутренней камерностью и внешней вычурностью, можно назвать «маньеристической». Отголоски ее вкусов очевидны в миниатюрах Галицко-Волынского Евангелия.[1723]

Смешение византийского и романского стилей в изобразительном искусстве было, очевидно, вызвано эпохой Крестовых походов и латинского завоевания Константинополя. Создатель галицко-волынских миниатюр уловил черты этого особого стиля в каких-то хорошо известных ему произведениях византийских и германских мастеров книжной миниатюры.

Яркая индивидуальная манера письма и высокий уровень мастерства галицко-волынского миниатюриста выдвигают его в ряд видных представителей искусства византийского круга первых десятилетий XIII в. Складывавшийся после падения Константинополя в 1204 г. в различных периферийных центрах византийского мира предпалеологовский стиль во многом определялся вкусами и художественным опытом константинопольских мастеров, бежавших из разоренной столицы империи. Возможно, таким константинопольским мастером, получившим приют при дворе галицко-волынских князей, был и создатель миниатюр Галицко-Волынского Евангелия.[1724]

На наш взгляд, есть все основания предположить, что упомянутый константинопольский мастер, покинувший столицу империи и оказавшийся при дворе галицко-волынских князей, должен был входить в непосредственное окружение великой княгини Евфросинии, старшей дочери бывшего императора Исаака II, выданной ок. 1200 г. замуж за галицко-волынского князя Романа Мстиславича.

Происхождение и родственные связи «великой княгини Романовой», принявшей в начале 1220-х гг. монашеский постриг и ставшей наиболее вероятным заказчиком Галицко-Волынского Евангелия, как нам кажется, должны были отразиться в работе придворного мастера, в известной мере определив и художественно-стилистическое своеобразие выполненных им миниатюр.

Связь с Евфросинией Галицкой удачно объясняет отмеченные особенности стиля галицко-волынских миниатюр начала XIII в., создатель которых, с одной стороны, следовал позднекомниновским образцам византийской живописи, что проявилось в облике евангелистов, а также оказался приверженцем старовизантийских традиций в оформлении орнаментальных украшений рукописи.

С другой стороны, воспроизведение галицко-волынским миниатюристом определенных элементов позднероманского стиля, характерного для немецкой книжной миниатюры конца XII — начала XIII вв. указывает, что среди художественных образцов, к которым так или иначе обращался наш мастер, оказались соответствующие произведения немецких живописцев.

По имеющимся у нас сведениям, происхождение византийской принцессы Евфросинии связывало ее не только с константинопольским двором. Родная сестра Евфросинии Ирина-Мария стала женой германского короля Филиппа Швабского, союзнические отношения с которым поддерживал галицко-волынский князь Роман Мстиславич.[1725] Оказавшись в Германии, королева Ирина, как мы видели, не утратила связи со своими греческими родственниками и, в частности, хранила память о своей старшей сестре Евфросинии, чье имя было внесено в синодик Шпейерского собора, в котором покоится прах королевской четы Филиппа и Ирины-Марии.[1726]

В свою очередь, Евфросиния Галицкая также поддерживала близкие отношения со своей сестрой. Об этом со всей очевидностью свидетельствует подробный рассказ об убийстве короля Филиппа летом 1208 г., за которым вскоре последовала трагическая смерть его жены Ирины, помещенный в Галицко-Волынской летописи.[1727] Этот рассказ, сообщающий подробности о столь далеком от Галича происшествии, не встречается более ни в одном древнерусском источнике. В летописном рассказе описываются не только обстоятельства убийства, но и выявляются лица, к нему причастные. Все эти подробности, на наш взгляд, могли волновать тогда в Галицко-Волынской Руси только родственников погибших, каковыми были «великая княгиня Романовая» и ее дети.[1728]

Для целей нашего исследования важно подчеркнуть, что стиль миниатюр Галицко-Волынского Евангелия в сопоставлении с соответствующими образцами немецкой книжной миниатюры наиболее близкую связь обнаруживает с произведениями мастеров из Южной Германии, в частности из Баварии и Швабии.

Именно к такому выводу приходит в своем исследовании О.С. Попова. Стиль, характерный для галицко-волынских миниатюр первой трети XIII в., «был достаточно широко распространен и Южной Германии, в Баварии, Швабии, землях, лежащих по Дунаю и уже, безусловно, имевших непосредственные контакты с Южной Русью».[1729]

Наиболее характерные образцы такого стиля представлены в миниатюрах Евангелия 1196–1197 гг. верхнерейнской работы (Юго-Западная Германия), Рукописи 1206–1225 гг. из Шайерна на Дунае (граница Баварии и Швабии), Евангелия первой четверти XIII в. из Вайнгартена (Швабия), Рукописи 1190–1210 гг. из Регенсбурга (Бавария), Миссана первой половины XIII в. (Южная Германия) и др.[1730]

Среди позднероманских миниатюр, созданных в этих краях, можно найти немало аналогий изображениям из Галицко-Волынской рукописи, «способных объяснить и редкую для русского искусства перегруженность беспокойными драпировками, и все те отдельные романские приемы, которые воспринял южнорусский мастер».[1731]

В нашем распоряжении, кажется, есть еще одна возможность, позволяющая установить связь Галицко-Волынского Евангелия начала XIII в. с княгиней Евфросинией Галицкой.

Подобно многим богослужебным книгам Древней Руси, Галицко-Волынское Евангелие Апракос содержит месяцеслов. Основной объем рукописи (л. 2–194) занимает текст евангельских чтений на весь год (Апракос Полный), а в конце сборника помещаются месяцеслов (л. 194–224), утренние воскресные евангелия (л. 224–227), евангелия на разные потребы (без заголовка) (л. 227–228).[1732]

Месяцеслов Галицко-Волынского Евангелия представляет собой полный годовой церковный календарь с указанием дат основных христианских праздников, а также дней памяти избранных восточно-христианских святых начиная от первых веков христианства и до середины X в.[1733]

Среди отмеченных в месяцеслове церковных праздников мы находим и те, которые так или иначе соотносились лично с Галицко-Волынской княгиней Евфросинией-Анной. Прежде всего это дни церковной памяти, связанные с почитанием родителей Богородицы, праведных Иоакима и Анны: память праведных Богоотцов Иоакима и Анны (9 сентября);[1734] Успение праведной Анны, матери Пресвятой Богородицы (25 июля);[1735] Зачатие праведной Анны, «егда зачат Пресвятую Богородицу» (9 декабря);[1736] Рождество Пресвятой Богородицы (8 сентября);[1737] Введение во храм Пресвятой Богородицы (21 ноября)[1738] и отдание праздника Введения (дата пропущена).[1739]

Под 15 февраля (без обозначения даты) в месяцеслове Галицко-Волынского Евангелия помещена память св. Евфросинии Александрийской.[1740] Как мы уже не раз отмечали, эта святая, по всей видимости, и стала патрональной святой для Евфросинии Галицкой, получившей это свое крестильное (или монашеское) имя еще в Византии (до приезда на Русь).[1741]

Под именем Евфросинии Галицко-Волынская княгиня как старшая сестра германской королевы Ирины упоминается в синодике Шпейерского собора. Важно заметить, что имена других греческих родственников германской королевы, упомянутые в синодике, — Исаак, Ирина и Мануил, — также находят свои соответствия в месяцеслове Галицко-Волынского Евангелия. Здесь среди имен наиболее чтимых греческой церковью первых христианских святых мучеников находим св. Исаака в числе «преподобных отец в Синае и Раифе избиенных» (IV–V вв.; память 14 января),[1742] а также св. мученицу Ирину (I–II вв.; память 5 мая).[1743]

К сожалению, мы не располагаем данными о том, в честь каких христианских святых получили свои крестильные имена упоминающиеся в Шпейерском синодике византийский император Исаак II Ангел и его первая супруга Ирина — отец и мать германской королевы Ирины. Неизвестно также, в память какой святой получила свое крестильное имя эта последняя.

То же самое приходится сказать и в отношении святого, тезоименитого младшему брату германской королевы Мануилу, упомянутому в Шпейерском синодике в паре со своей старшей сестрой Евфросинией.

Впрочем, согласно Никите Хониату, свое имя младший сын Исаака II, рожденный от Маргариты Венгерской, получил в память императора Мануила I Комнина, особо почитаемого в семье Ангелов. Младшего сына Мануила Исаак даже намеревался сделать своим наследником в обход старшего сына Алексея.[1744] А свою старшую дочь Евфросинию еще в раннем детстве Исаак отдал в монастырь, устроенный в том самом «Иоанницком доме», который должен был стать монастырем для «царицы Ксении», вдовы императора Мануила, обязавшейся принять постриг в память о муже, но так и не выполнившей этого обета.[1745]

Старшая дочь Исаака II, таким образом, была с детства предназначена стать некой жертвой культа императора Мануила. Освобожденная от монашеского пострига при новом императоре Алексее III и выданная замуж за князя Романа Мстиславича, царевна Евфросиния привезла с собой на Русь драгоценный крест-реликварий Мануила Комнина с частицей Истинного Древа Креста Господня, ставший семейной реликвией галицко-волынских князей, впоследствии оказавшийся во владении польских королей и ныне пребывающий в ризнице собора Парижской Богоматери.[1746]

Прямых указаний о том, какого христианского святого считал своим небесным покровителем император Мануил I Комнин, в источниках не сохранилось. Несмотря на то что известна точная дата его рождения — 28 ноября 1118 г., установить имя патронального святого василевса весьма затруднительно, так как в древних греческих месяцесловах не содержится упоминаний о святых с именем Мануил в ближайшие несколько недель вокруг даты рождения Мануила Комнина.[1747]

Тем не менее некоторые факты биографии императора Мануила I определенно указывают на его особую связь с городом Сирмием, игравшим важнейшую роль в политике и личной судьбе василевса. Сирмий (Срем) — один из крупнейших дунайских городов Римской империи, несколько раз становившийся резиденцией императоров, известен также как один из центров раннего христианства, в котором прославились несколько знаменитых подвижников.[1748]

В конце XI в. Сирмий был отбит у Византии венгерским королем Ласло, приходившимся Мануилу I дедом по матери. В 1150–1160-х гг. Мануил неоднократно предпринимал попытки вернуть Сирмий и, наконец, сумел добиться этого, воспользовавшись благоприятным случаем — пребыванием при византийском дворе венгерского принца Белы (будущий король Бела III), которого василевс объявил своим наследником.[1749]

Завоевание Сирмия едва не стоило императору жизни. Никита Хониат описывает чудесное избавление Мануила от смертельной опасности, постигшей его под стенами этого города, когда на царя внезапно напал вражеский воин-богатырь:

Одним из наиболее известных сирмийских святых, почитаемых в Византии, является св. мученик Мануил (304), чья память отмечается 27 марта вместе с двумя другими сирмийскими мучениками — Феодосием и Кондратом.[1751]

Примечательно, что память св. мученика Мануила Сирмийского отмечена в месяцеслове Галицко-Волынского Евангелия.[1752] Впрочем, мы находим здесь память еще одного святого с этим же именем — св. мученика Мануила (362), отмечаемую 17 июня вместе с памятью мучеников Савела и Измаила.[1753]

Среди святых, тезоименитых детям Евфросинии Галицкой, в месяцеслове Галицко-Волынского Евангелия помещается память пророка Даниила (17 декабря).[1754] Однако в церковных месяцесловах более позднего времени (начиная с середины XIII в.), происходящих с территории Галицкой и Волынской земель, постоянно встречается память еще одного святого с тем же именем — св. Даниила Столпника (11 декабря).

Так, по данным О.В. Лосевой, память Даниила Столпника, отсутствующая в ранних галицко-волынских месяцесловах (месяцесловы Добриловского Евангелия 1164 г. (РГБ. Румянцевское собр. 103) и Галицко-Волынского Евангелия начала XIII в.), появляется в большинстве позднейших — месяцесловы Галицкого Евангелия 1266–1301 г. (РНБ. F. п. 1. 64), Холмского Евангелия второй половины XIII в. (РГБ. Румянцевское собр. 106), Галицкого Евангелия 1144 г. с месяцесловом XIII–XIV вв. (ГИМ. Синодальное собр. 404), Луцкого Евангелия второй половины XIV в. (РГБ. Румянцевское собр. 112).[1755]

Вопрос о патрональном святом князя Даниила Галицкого, таким образом, требует дополнительного изучения.

Глава тридцатая Даниил Галицкий и начало формирования культа св. Даниила Столпника у Рюриковичей[1756]

Почитание Даниила Столпника в семье великих князей Московских. — Данилов монастырь в Угровске: свидетельства письменных источников и новые археологические данные. — Холмские башни-столпы XIII в. и их предназначение. — Следы почитания Даниила Столпника и покровительства столпничеству потомками Даниила Романовича. — Родственные связи галицко-волынских и московских князей и их общий патрональный святой в памятниках сфрагистики. — К уточнению даты рождения Даниила Галицкого

именослове Рюриковичей личное крестильное имя Даниил до начала XIII в. ни разу не встречается. Первый и, возможно, единственный в домонгольский период случай представляет имя галицко-волынского князя Даниила Романовича, зафиксированное во множестве различных источников.

Современные исследователи уклоняются от ответа на вопрос, откуда в семье галицко-волынских князей появляется сразу несколько совершенно не характерных для Рюриковичей крестильных имен, среди которых — Даниил, Ираклий, Лев и др. Данный феномен, по заключению Н.Ф. Котляра, «в настоящее время не представляется возможным объяснить».[1757]

Примерно к такому же выводу приходят А.Ф. Литвина и Ф.Б. Успенский, рассмотревшие все известные ныне случаи использования мужских имен среди ближайших потомков Романа Мстиславича: «Имянаречение мальчиков в этой семье вообще отличалось редким своеобразием и не во всем было ориентировано на общединастический именослов».[1758] В отношении же имени старшего сына Романа Даниила названные авторы лишь констатируют невозможность определить происхождение столь нетипичного для Рюриковичей имени: «…мы не располагаем данными, в честь кого из святых с этим именем он был крещен».[1759]

Мы, действительно, не имеем прямых указаний в источниках (в особенности в письменных), в честь какого христианского святого получил свое имя Даниил Романович. Но это отнюдь не значит, что ответить на такой вопрос в настоящее время не представляется возможным. Разумеется, что при ответе на него нам придется обратиться к косвенным данным и сравнительным материалам.

Если в домонгольский период случай наречения именем Даниил старшего сына галицко-волынского князя Романа Мстиславича является уникальным в практике имянаречения Рюриковичей, то в последующее время подобные случаи становятся регулярными, особенно в семье московских великих князей. Из многочисленных источников известно, что младший сын Александра Невского, ставший родоначальником династии московских князей, получил при крещении имя Даниил. Это же имя впоследствии носили сыновья практически всех московских великих князей XIV — начала XV вв.: — Даниил Иванович, сын великого князя Ивана Калиты, родившийся в 1319 или 1320 гг. и умерший, вероятно, в молодом возрасте;[1760] — Даниил Симеонович, сын великого князя Симеона Гордого, родившийся в 1347 г. и умерший, вероятно в раннем возрасте;[1761] — Даниил Дмитриевич, старший сын великого князя Дмитрия Донского, умерший при жизни отца;[1762] — Даниил Васильевич, сын великого князя Василия I Дмитриевича, умерший в младенчестве.[1763]

С большой долей вероятности мы можем определить, в честь какого христианского святого получали свои имена упомянутые московские князья, начиная с основоположника династии Даниила Александровича. Ряд известных ныне фактов прямо указывает, что в качестве патронального святого родоначальника московских князей, который сам был причислен к лику святых Русской Православной Церкви, выступает св. Даниил Столпник.[1764]

Так, изображение Даниила Столпника с соответствующей надписью представлено на печатях, атрибутируемых Даниилу Александровичу.[1765] При своей жизни этот князь возвел монастырь, посвященный Даниилу Столпнику.[1766] Образ Даниила Столпника помещен в медальоне, который сопровождает изображение князя Даниила Александровича на фреске северо-западного столпа Архангельского собора Московского Кремля.[1767]

Существующий доныне в Москве на правом берегу Москвы-реки ставропигиальный Свято-Данилов монастырь (Даниловский вал, 22) сохранил свое древнее посвящение во имя прп. Даниила Столпника. Обитель, в которой ныне размещается синодальная резиденция патриарха Московского и всея Руси, считается старейшим монастырем Москвы и ведет свою историю от монастыря, возведенного св. Даниилом Московским.[1768]

Первая обитель, посвященная Даниилу Столпнику, появилась в Москве на рубеже XIII–XIV вв. Тогда же в ней была утверждена первая архимандрития Московского княжества. После перевода ее в 1330 г. в кремлевский Спасо-Преображенский монастырь (Спас на Бору), Данилов монастырь запустел и был возобновлен только в 1560 г. по воле Ивана Грозного.[1769]

Древний Даниловский монастырь и возникшее вокруг него «сельцо» Даниловское располагались на правом (южном) берегу Москвы-реки, на ее излучине. Монастырь с поселением разделяло устье небольшой речки Даниловки, ныне исчезнувшей. В XVI в. обитель была отстроена на новом месте, старое же заняло разросшееся «сельцо» Даниловское. Древнее посвящение монастыря Св. Даниилу Столпнику подтверждается сведениями о том, что главный его храм издревле был посвящен именно этому святому. Запустение монастыря во второй половине XIV — начале XVI вв. привело к использованию его территории как приходского кладбища, а храма — как приходской церкви. С возобновлением обители на новом месте ее старый храм во имя Прп. Даниила Столпника так и остался приходским, просуществовав в таком качестве до начала XVIII в.[1770]

Не только основоположник московской княжеской династии Даниил Александрович, но и другие московские князья, носившие имя Даниила, получили его в честь того же святого — Даниила Столпника. Такой вывод можно сделать в отношении почти всех известных ныне московских князей XIV — начала XV вв. с именем Даниил.[1771]

По свидетельству Симеоновской летописи, князь Даниил Иванович, сын Ивана Калиты и внук Даниила Московского, появился на свет 11 декабря 1319 г.,[1772] то есть непосредственно в день памяти св. Даниила Столпника. Такая же дата, по-видимому, содержалась и в Троицкой летописи, откуда была заимствована Н.М. Карамзиным.[1773]

День памяти прп. Даниила Столпника был днем, с которым так или иначе соотносятся даты рождения других московских князей с крестильным именем Даниил. К примеру, сын великого князя Василия Дмитриевича родился 6 декабря 1401 г.,[1774] а сын великого князя Симеона Гордого — 15 декабря 1347 г.[1775]

Исходя из указанной практики, современные исследователи высказывают предположение, что и основатель московской династии, князь Даниил Александрович, получивший свое имя в память прп. Даниила Столпника, должен был появиться на свет в самом начале зимы, незадолго до 11 декабря.[1776]

В современной литературе мы не найдем объяснения причин распространения среди московских великих князей почитания св. Даниила Столпника, выразившегося в наречении именем Даниил великокняжеских сыновей на протяжении нескольких поколений подряд. Насколько нам известно, подобный вопрос вообще не поднимается.

В известной мере это можно объяснить тем, что сохранившиеся источники не содержат ясных указаний насчет возможных истоков культа Даниила Столпника в Москве в XIV в. Очевидно, что почитание этого святого в великокняжеской семье должно быть связано с памятью о родоначальнике династии Данииле Московском. Однако чем объяснить появление такого имени у младшего сына Александра Невского?

Точная дата рождения Даниила Александровича в источниках не зафиксирована. По мнению большинства исследователей, князь должен был появиться на свет в 1261 г.[1777] Значит, к этому времени в семье его отца должны были сложиться определенные предпосылки для будущего династического почитания св. Даниила Столпника.

Похоже, что такие предпосылки возникли еще ранее, в предыдущем поколении владимиро-суздальских великих князей. Имя Даниил носил один из братьев Александра Невского, сын владимирского великого князя Ярослава Всеволодовича. Этот первый из известных в Северо-Восточной Руси князь с именем Даниил в источниках упоминается дважды: среди сыновей Ярослава Всеволодовича, уцелевших после нашествия Батыя,[1778] и в сообщении о собственной смерти в 1256 г.[1779]

Как уже отмечалось, вплоть до начала XIII в. имя Даниил на Руси не было княжеским. Первым в роду Рюриковичей это имя получил галицко-волынский князь Даниил Романович, ставший одним из самых могущественных и знаменитых князей Древней Руси. У нас есть все основания предполагать, что, как и в случае с московскими князьями конца XIII–XIV вв., Даниил Романович получил свое крестильное имя в память прп. Даниила Столпника.

Можно с уверенностью утверждать, что именно в годы княжения Даниила Галицкого на волынских и галицких землях появляются явственные следы почитания Даниила Столпника и распространения столпничества как формы христианского аскетизма.

Не может быть случайностью появление в Галицко-Волынской Руси во времена Даниила двух новых городов с весьма характерными названиями — Столпье и Данилов. Столпье впервые упоминается под 1204 г.,[1780] а в 1217 г. значится среди отвоеванных Даниилом у поляков городов западноволынской «Украины».[1781] Данилов упоминается под 1240 г. в сообщении о неудачной попытке войск Батыя овладеть городом.[1782] Древние городские укрепления локализованы вблизи хутора Даниловка Кременецкого района Тернопольской области, на горе Троица.[1783]

Подобно Даниилу Московскому, построившему вблизи своей столицы Данилов монастырь во имя Св. Даниила Столпника, обитель, посвященную этому же святому, несколькими десятилетиями ранее возводит и Даниил Галицкий, и, насколько можно судить, это был первый в Древней Руси монастырь, посвященный названному святому.

Сведения о построенном Даниилом Романовичем Даниловом монастыре находим в Галицко-Волынской летописи. Под 1268 г. летопись сообщает, что в городе Угровске на Западной Волыни уже существовал монастырь Св. Даниила, в котором принял постриг и монашествовал обратившийся в православие литовский князь Войшелк:

Монастырь Св. Даниила в Угровске впервые упоминается в известиях, относящихся к 1264 г. Тогда в Рим Даниилом Галицким было отправлено посольство для продолжения переговоров об условиях церковной унии. Возглавлял послов галицко-волынского князя игумен Григорий, который в одной из папских грамот именовался «аббатом с Горы Святого Даниила». По мнению современных исследователей, так в папской канцелярии называли монастырь Св. Даниила Столпника в Угровске.[1785]

Под 1259 г. Галицко-Волынская летопись сообщает о завершении Даниилом Романовичем каких-то масштабных строительных работ в Угровске:

Поскольку впервые Угровск упоминается в летописи под 1204 г. и с тех пор фигурирует в ее сообщениях неоднократно,[1787] в данном случае речь идет не о закладке города, а о строительстве князем Даниилом новых городских укреплений или укрепленной резиденции епископа. Наличие в Угровске епископа, а также тот факт, что игумен местного монастыря Св. Даниила представлял князя на переговорах об унии с римским папой, свидетельствует о высоком церковно-политическом значении этого города во время правления Даниила.

В первой половине XIII в. Угровск играл особую роль в политике Даниила Галицкого. Возможно, князь даже имел планы сделать его своей новой столицей, но впоследствии выбрал для этой цели Холм. Во всяком случае, в правление Даниила Угровск несомненно играл роль административного центра русского Забужья.[1788]

Долгое время местонахождение летописного Угровска оставалось не вполне определенным.[1789] Лишь во второй половине 1990-х гг. были получены убедительные археологические подтверждения существования древнего городища на правом берегу Западного Буга, в 2,5 км к западу от современного села Новоугрузское (Новоугрузьке) Любомльского района Волынской области, с высокой степенью вероятности отождествляемого с древним Угровском.[1790]

Одновременно с поисками города велись также поиски следов располагавшегося в нем монастыря Св. Даниила. В историко-краеведческой литературе ХIX — начала XX вв. приводится несколько записанных со слов местных жителей легенд о древней башне, построенной в Угровске князем Даниилом Галицким. Эта башня, именуемая Столпом, стала главным ориентиром в поисках следов монастыря Св. Даниила.[1791]

В северной части открытого близ с. Новоугрузское древнерусского городища, у самого берега Западного Буга, выявлена укрепленная площадка мысовидной формы площадью ок. 2 га. В средней части мыса располагается урочище с характерным названием Столп или Столпово. В центре урочища в 1997 г. раскопаны фундаменты прямоугольной в плане каменной башни. Урочище Столп представляет собой насыпной земляной холм высотой 2,5 м и диаметром 40 м. Располагавшаяся в центре его башня имела периметр 7,4×9,3 м, при толщине стен 1,5–1,7 м. Кроме фундаментов, сохранились остатки сложенных из брусчатого кирпича стен на высоту до 1,3 м. По ряду характерных признаков кирпич датируется второй половиной XIII в.[1792]

Построенный Даниилом Романовичем монастырь Св. Даниила в Угровске, очевидно, должен был иметь посвящение святому, которого галицко-волынский князь почитал своим патрональным святым. Недавнее открытие на территории монастыря остатков каменной башни-столпа, возведенного на рукотворной насыпи посреди урочища, доныне сохраняющего название Столп, позволяет заключить, что упомянутый монастырь был посвящен Св. Даниилу Столпнику.[1793] Именно этого святого почитал как своего небесного патрона тезоименитый ему галицко-волынский князь.

В Галицко-Волынской Руси в правление Даниила Романовича и его потомков было возведено несколько монастырских сооружений, подобных башне-столпу монастыря Св. Даниила Столпника в Угровске. Как уже отмечалось, до нашего времени сохранилась пятиярусная каменная башня близ Холма, в древнем городе с характерным названием Столпье. Эта башня, вероятнее всего, была частью Спасо-Столпьевского монастыря, ставшего резиденцией великой княгини Евфросинии после принятия ею монашества.[1794]

Фундаменты еще одной башни-столпа обнаружены в Спасском монастыре под Старым Самбором.[1795] Особое покровительство своей обители оказывал галицкий князь Лев Данилович. В XVIII в. было записано местное предание, согласно которому после смерти своей жены Констанции князь принял монашеский постриг и удалился в Спасо-Самборской монастырь, где провел последние годы жизни.[1796]

Исследователи давно обратили внимание на удивительный феномен в архитектуре Галицко-Волынской Руси XIII — первой половины XIV вв., практически не встречающийся в других русских землях. На территории Западной Волыни и Галицкого Прикарпатья к настоящему времени выявлено значительное число отдельно стоящих каменных башен-столпов, иногда являвшихся частью монастырских комплексов или расположенных в черте городов. Эти сооружения сохранились в основном в виде скрытых в земле фундаментов. Однако в некоторых редких случаях башни сохранились полностью, что позволяет изучить их архитектурно-конструктивные особенности и попытаться определить функциональное предназначение.[1797]

Долгое время в литературе господствовало мнение, что упомянутые западноволынские столпы представляют собой башни-донжоны военно-оборонительных комплексов, построенных по типу западноевропейских феодальных замков. Однако новейшие архитектурно-археологические исследования наиболее сохранившихся памятников, в частности башни в Столпье под Холмом, показывают, что предназначение подобных объектов могло быть совершенно иным. На верхнем (пятом) ярусе Столпьевской башни обнаружены остатки часовни, устроенной, несомненно, при строительстве столпа. Данное открытие показывает, что изначально башня была предназначена для отправления особого рода религиозных культов, связанных с идеями христианского аскетизма. Такие культы со времен раннего средневековья были широко распространены на христианском Востоке и в Византии. Их выражением было столпничество, предполагавшее уединенное проживание, как правило, на вершине башни-столпа в строгом посте и молитвенных бдениях.[1798]

Похоже, Столпьевская башня не утратила своего изначального предназначения и спустя несколько столетий с момента ее постройки. Еще в середине XV в. в башне жил иеромонах-отшельник по имени Вавила, которого принял под свою защиту киевский митрополит и папский легат Исидор. В послании к старостам Холма от 27 июля 1440 г. Исидор разъясняет, что «попъ Вавила отъ светого Спаса отъ Столъпа» не должен терпеть обид от местных жителей, покушавшихся на прилегающий к столпу сад, так как он в том столпе-церкви живет и «Бога молить о всемъ християнстве».[1799]

Главным средоточием башен-столпов на Западной Волыни был город Холм, построенный Даниилом Романовичем в качестве новой столицы Галицко-Волынской Руси. В рассказе Галицко-Волынской летописи о постройке Холма упоминается «высокая вежа», возведенная князем Даниилом в центре города.[1800] Фундаменты этой постройки раскопаны П.П. Покрышкиным в 1910–1912 гг. на Высокой Горке в Холме. Выстроенная в 1230–1240-е гг. башня представляла собой квадратное в плане сооружение (4,7×4,9 м) с круглым внутренним помещением (диаметром ок. 2 м) и толщиной стен 1,2–1,4 м. С юго-западной стороны к башне примыкало прямоугольное, вытянутое в длину сооружение, идентифицируемое как княжеский дворец Даниила Галицкого, существенно перестроенный в конце XII — начале XIV вв. В ходе дальнейших раскопок комплекса княжеского дворца обнаружены фундаменты еще одной жилой башни, построенной в середине XIV в.[1801]

В 2 км к северу от Холма, у деревни Белавино, вплоть до Второй мировой войны сохранялись остатки стен каменной башни, возведенной на небольшой насыпи посреди труднопроходимого болота. В XIX в. местные жители называли эту башню Столп, а местность вокруг нее — Застолпье.[1802]

В 1909 г башня была обследована П.П. Покрышкиным, а в 1910–1911 гг. отремонтирована. Уцелевшие фундаменты постройки неоднократно исследовались в 1970–1990-х гг Наружные размеры башни 11,8×12,4 м при высоте ок. 18 м и толщине стен ок. 1,7 м. О возможном культовом предназначении сооружения свидетельствуют размеры и форма окон устроенных в его верхнем ярусе. Эти окна значительно превышали размеры бойниц и представляли собой широкие (до 1,7 м) проемы с полуциркульным завершением, отделанные белым и зеленым тесаным камнем. На внутренней поверхности стен на уровне верхнего яруса были зафиксированы следы штукатурки и красочной росписи. Над увенчанным сводом верхним ярусом башни, вероятно, был устроен еще один ярус, представлявший собой открытую площадку.[1803]

Согласно местным преданиям, записанным в середине XVII в. холмским униатским епископом Яковом Сушей, в окрестностях Холма существовало еще несколько древних каменных столпов — в селах Спас и Чернеево. Исследователями предпринимаются попытки их идентификации с известными ныне объектами, не давшие пока убедительных результатов.[1804]

В соседнем с Холмом городе Люблине известна еще одна каменная башня-столп, строительство которой связывается с деятельностью Даниила Романовича. По сообщениям польских источников, в 1243 или 1244 гг. Люблин на некоторое время был захвачен галицко-волынским князем, немедленно приступившим к строительству в Люблинском замке новой каменной башни. Так, в Рочнике Свентокшиском Новом читаем:

Дополнительные подробности приводятся в «Истории» Яна Длугоша, уточняющего, что башня была построена Даниилом на территории Среднего замка и имела круглую форму:

Эта башня упоминается и в Галицко-Волынской летописи под 1287 г., в рассказе о том, как Мерский князь Конрад Земовитович, внук Конрада Мазовецкого, попытался захватить Люблин. Завидев во время переговоров с горожанами приближающееся вражеское войско, Конрад бежал и укрылся в каменной башне, где обитали монахи:

Из приведенного летописного известия следует, что построенная Даниилом в Люблине башня имела не столько военно-оборонительное, сколько сакральное предназначение: башня, именуемая столпом, была жилищем монахов, вероятно, приверженцев особого рода монашеского служения — столпничества. И только в минуту большой опасности князь Конрад со своими приближенными получил убежище в этом столпе.

До настоящего времени на территории Люблинского замка сохраняется круглая кирпичная башня, стоящая на мощном каменном фундаменте, которую большинство исследователей отождествляет со столпом Даниила Галицкого.[1808] Архитектурные формы и техника кладки башни указывают на ее родство с архитектурой Мекленбурга и Халле. Это обстоятельство, в свою очередь, заставляет предполагать, что башня была возведена приглашенными в Люблин восточнонемецкими мастерами. Некоторые исследователи полагают, что Круглая башня Люблина, также именуемая Готической, могла быть построена в середине XIV в.[1809]

Не только Даниил Романович, но и другие члены семьи галицко-волынских князей проявляли себя покровителями столпничества и поддерживали культ св. Даниила Столпника.

Среди прямых потомков Даниила Галицкого имя Даниила носили его внук, галицкий князь Даниил Мстиславич, упоминающийся в летописи под 1280 г.,[1810] а также правнук, Острожский и Холмский князь Даниил Василькович (✝ ок. 1370), ставший (вместе со своим отцом, cлонимским князем Васильком Романовичем) родоначальником князей Острожских и Заславских.[1811]

Племянник Даниила Галицкого, волынский князь Владимир Василькович, знаменитый «книжник» и «философ», со смертью которого прекращается Галицко-Волынское летописание, также, несомненно, имел прямое отношение к почитанию св. Даниила Столпника и столпничеству вообще.

В летописном некрологе по случаю смерти князя впервые в древнерусском летописании упоминается имя прп. Даниила Столпника. Владимир скончался в день, когда отмечается память этого святого:

В древнерусских месяцесловах XI–XIV вв. под 11 декабря отмечается память нескольких христианских святых.[1813] Выбор среди них княжеским летописцем именно Даниила Столпника в связи с упоминанием о смерти Владимира Васильевича может свидетельствовать, что этот святой был каким-то особым образом связан с усопшим князем.

С Владимиром Васильковичем связано строительство двух самых больших из известных ныне на волынских и галицких землях каменных башен-столпов, вызывавших удивление даже у княжеского летописца. В посмертном панегирике Владимиру, помещенном в Галицко-Волынской летописи под 1289 г., воздается хвала князю в том числе за постройку им нового города Каменца, в котором был возведен невиданных размеров каменный столп:

Этот необыкновенный столп почти полностью сохранился до наших дней и был неоднократно исследован учеными. Башня располагается на высоком берегу р. Лесны (приток Западного Буга) посреди искусственной насыпи. Диаметр круглого в плане сооружения достигает 13,5 м, а высота сохранившихся доныне стен — ок. 30 м при их толщине ок. 2 м. Внутри при помощи деревянных перекрытий башня была разделена на пять ярусов. На уровне четвертого яруса в наружной стене сохранились следы дверного проема и наружной площадки, на которой, вероятно, был устроен балкон.[1815]

В той же летописной похвале по случаю кончины Владимира Васильковича говорится о еще одном возведенном им каменном столпе, равном по высоте столпу в Каменце. Второй столп Владимира Васильковича был возведен неподалеку от первого — в городе Берестье:

Остатки древней башни были полностью уничтожены в 1831 г. при строительстве Брестской крепости. По старинным планам города конца XVIII — начала XIX в., а также в ходе археологических раскопок неоднократно предпринимались попытки определить ее местонахождение, не давшие, однако, убедительных результатов.[1817]

С конца XV в. известен располагавшийся возле Берестейского столпа монастырь во имя Св. Симеона Столпника. Обитель впервые упоминается в привилее 1499 г., данном Берестью великим князем Литовским Александром Ягеллончиком, где о монастыре говорится как о «древнем», имевшем два храма: Прп. Симеона Столпника и трапезный Благовещенский. В XVII–XVIII вв. монастырь неоднократно переходил от православных к униатам и обратно. Во время время Отечественной войны 1812 г. он сильно пострадал от пожаров и в 1824 г. был упразднен. В 1833 г. храмы и другие уцелевшие постройки монастыря были разобраны в связи со строительством Брестской крепости. В память о древней обители в 1865 г. в новой части Бреста был возведен собор во имя Св. Симеона Столпника, который в настоящее время является кафедральным храмом Брестской епархии.[1818]

Еще одна грандиозная каменная башня-столп была построена сыном Даниила Галицкого Мстиславом, княжившим на Волыни. Этот князь известен особым стремлением к увековечиванию памяти своих предков: он, в частности, возвел храм-усыпальницу во имя Свв. Иоакима и Анны над могилой своей бабки, великой княгини Евфросинии-Анны,[1819] а одного из своих сыновей назвал именем Даниил.[1820] Под 1291 г. в Галицко-Волынской летописи сообщается о начале строительства Мстиславом Даниловичем нового столпа в Черторыйске:

В 1961 г. П.А. Раппопортом был вскрыт фундамент башни на древнерусском городище в селе Старый Черторыйск Маневицкого района Волынской области. Башня имела круглую форму, и ее диаметр достигал 13,5 м, то есть был равен диаметру башни в Каменце. Обе башни полностью соответствуют друг другу и по строительной технике, вплоть до размеров кирпича. Исследователи полагают, что названные сооружения имели также одинаковую высоту и внутреннее устройство.[1822]

Похоже, что в XIII — первой половине XIV вв. свою связь со столпничеством ощущали не только отдельные князья, связанные ближайшим родством с Даниилом Галицким. Так или иначе, эта черта объединяла всех членов рода Романовичей, правивших как на Волыни, так и в Галичине.

Доказательством сказанному, очевидно, может служить широкий размах строительства в различных частях Галицко-Волынской Руси близких друг другу по своим основным архитектурно-конструктивным особенностям и функциональному предназначению башен-столпов, которые в литературе принято называть «башнями волынского типа».

Помимо уже рассмотренных нами примеров, в настоящее время подобная башня известна в Турове. Время и обстоятельства ее сооружения неизвестны. Постройка не сохранилась до нашего времени, будучи разобранной в 30-е гг. XIX в.[1823]

Несколько башен-столпов древнерусского времени выявлено в Галицком Прикарпатье — на территории современной Львовской области. Это сохранившиеся до нашего времени, но все еще остающиеся недостаточно изученными сооружения в Дрогобыче, Пятничанах (Жидячевского района) и Скеливке (Фельштине) (Старосамборского района). И. Р. и Р.И. Могитичи датируют их второй половиной XIII — первой половиной XIV вв.[1824]

Ко времени княжения племянника Даниила Галицкого Владимира Васильковича относится появление в Галицко-Волынской Руси полного текста славянской версии сборника духовных сочинений, именуемого «Паренесис» и приписываемого св. Ефрему Сирину. В колофоне списка «Паренесиса», хранящегося ныне в Отделе рукописей Российской национальной библиотеки в Санкт-Петербурге (РНБ. Погодинское собрание. № 71а), значится, что книга была писана для некоего Петра, «благолюбивого тиуна» князя Владимира Васильковича.[1825]

Упомянутый список «Паренесиса» является копией конца XV в. с оригинала, выполненного на Волыни во второй половине XIII в. Этот волынский оригинал считается древнейшим полным текстом славянского перевода сочинений св. Ефрема Сирина, самым ранним из всех известных ныне списков «Паренесиса», не только древнерусских, но и славянских вообще.[1826]

Основу сборника составляют «увещательные (παραινετικοί) слова» Ефрема Сирина к египетским монахам, дополненные рядом поучений. В качестве вступительных или заключительных статей помещаются также Житие Ефрема Сирина, «слово от жития» Ефрема Сирина и «слово о Василии Великом и Ефреме Сирине».[1827]

Появление на Волыни в правление Владимира Васильковича славянского перевода сборника сочинений Ефрема Сирина, как нам представляется, должно быть связано с проявлением особого интереса к христианскому аскетизму — отшельничеству и столпничеству.

Самый знаменитый из сирийских Отцов Церкви св. Ефрем Сирин (IV в.), сам несколько лет проведший отшельником в горах, не без основания считается одним из наиболее авторитетных вдохновителей столпничества, чья заслуга состоит в духовном оправдании этой особой формы подвижничества и его признании христианской церковью.[1828]

В одном из посланий к египетским монахам, переведенном на множество языков и вошедшем в состав «Паренесиса», Ефрем Сирин решительно возражает тем, кто осуждал столпничество, усматривая в нем следование древним языческим ритуалам. Впервые в святоотеческой традиции Ефрем формулирует христианское отношение к столпничеству как подвигу во имя Господа: «Одни смирили себя вретищем и железом; другие в затворе и посте поработали Господу; иные на столпах неукоризненно совершили подвиг».[1829]

В сирийском Житии Св. Ефрема, памятнике VI–VII вв., также переведенном на церковнославянский язык и вошедшем в состав «Паренесиса», описывается, как при погребении святого прощание с ним происходило в присутствии клира, народа, монахов и столпников.[1830] Последние лишь в самых исключительных случаях сходили со своих столпов, прерывая данный Богу обет служения. Описанный в житии факт красноречиво свидетельствует об особом почитании древними столпниками св. Ефрема, сложившемся если не при его жизни, то уже на ранних этапах прославления святого.

Духовная связь святого со столпничеством нашла отражение в христианской иконографии. На византийской иконе середины XV в. «Успение св. Ефрема Сирина» (Византийский музей в Афинах) святой изображен на погребальном ложе в окружении монахов; над ложем — образ Богоматери; вокруг, на пейзажном фоне, — сцены монашеских трудов, вдали — столпник на колонне, которому подают еду.[1831]

Рассмотренные нами факты позволяют заключить, что как у московских великих князей в XIV — начале XV вв., так и у галицко-волынских князей в XIII — начале XIV в. почитание св. Даниила Столпника носило родовой характер, что регулярно проявлялось в княжеском именослове, а также в строительной и учредительной деятельности князей на протяжении нескольких поколений.

Представители обеих княжеских династий состояли в близком родстве, в первой половине — середине XIII в. скрепленном новыми брачными союзами, заключенными между их важнейшими представителями.

В 1250 г. дочь Даниила Галицкого была выдана замуж за владимирского великого князя Андрея Ярославича, брата Александра Невского.[1832] Новую чету лично венчал во Владимире близкий сподвижник Даниила митрополит Кирилл, который вслед за этим посетил Александра Невского в Новгороде.[1833]

С племянницей Даниила, дочерью черниговского князя Михаила Всеволодовича Феодулией, был обручен еще один брат Александра Невского — Федор Ярославич. После неожиданной смерти жениха княжна Феодулия приняла монашеский постриг под именем Евфросиния (вероятно, в честь своей бабки, «великой княгини Романовой») и прославилась многочисленными христианскими подвигами, став святой под именем Евфросинии Суздальской.[1834]

Родственные связи с Даниилом Галицким, одним из наиболее могущественных русских князей середины XIII в., разумеется, должны были способствовать распространению почитания его святого покровителя среди великих князей владимирских. Однако начало этому распространению, очевидно, было положено в самом начале XIII в. и обусловлено матримониальной политикой, проводимой матерью Даниила, великой княгиней Евфросинией.

В 1217 г. Галицко-Волынской княгине удалось женить своего старшего сына Даниила на дочери новгородского князя Мстислава Мстиславича Удалого Анне.[1835] В результате Мстислав Удалой, знаменитый своими громкими военными победами, был втянут в борьбу за галицкий стол и вскоре стал новым галицким князем.[1836]

Женившись на Анне Мстиславовне, юный Даниил Романович тем самым породнился с будущим великим князем Владимирским Ярославом Всеволодовичем, отцом Александра Невского и дедом Даниила Московского. Дело в том, что за три года до бракосочетания Даниила с Анной, в 1214 г., старшая сестра последней Ростислава Мстиславовна стала второй женой упомянутого Ярослава Всеволодовича.[1837] От этого брака родились пятеро будущих великих князей владимирских — Михаил, Андрей, Александр, Ярослав и Василий Ярославичи.[1838]

Среди многочисленного потомства Ярослава Всеволодовича и Ростиславы Мстиславовны был также сын по имени Даниил (✝ 1256).[1839] Этот князь представляет собой первый известный среди князей Северо-Восточной Руси случай наречения именем Даниила, регулярно повторяющимся в последующих поколениях.

Можно думать, что Ростислава Мстиславовна, мать большого семейства, назвала одного из своих младших сыновей в честь святого, тезоименитого ее зятю, мужу родной сестры, который к середине 1230-х гг. (предполагаемому времени рождения Даниила Ярославича) уже стал одним из самых влиятельных князей Юго-Западной Руси. В результате имя Даниила оказалось перенесенным в именослов владимирских, а затем московских великих князей.

Рожденный еще при жизни Даниила Галицкого, будущий московский князь Даниил Александрович приходился последнему внучатым племянником по женской линии. Имя Даниил он мог получить не только в память своего рано умершего дяди, но также и в честь более знаменитого и еще здравствовавшего галицко-волынского родственника.

В настоящее время известно несколько типов свинцовых княжеских печатей с изображением св. Даниила Столпника. В литературе все они атрибутированы одному владельцу — московскому князю Даниилу Александровичу, связь крестильного имени которого с Даниилом Столпником считается установленной.

В.Л. Янин и П.Г. Гайдуков отмечают несколько разновидностей подобных печатей, найденных в Новгороде:

1) печати с изображением на одной стороне святого всадника и Даниила Столпника на обороте (Янин, Гайдуков. № 401в);[1840]

2) печать с изображением Даниила Столпника на одной стороне и Христа Вседержителя на обороте (Янин, Гайдуков. № 401а, б).[1841]

Как видим, описанные печати при совпадении одного из изображений (Даниила Столпника) совершенно не соответствуют друг другу изображениями на другой стороне, что едва ли позволяет атрибутировать их одному владельцу.

Кроме того, в 2002 г. во время археологических раскопок на городище в поселке Меджибож Летичевского района Хмельницкой области, отождествляемом с древнерусским Межибожьем, обнаружена еще одна печать с изображением св. Даниила, остающаяся пока неатрибутированной. На ее лицевой стороне помещено изображение св. Даниила на столпе и колончатая греческая надпись ΑΓΙωϹ ΔΑΝΙΛ[Ο]Ϲ, а на оборотной — изображение архангела в полный рост с жезлом в правой руке и со сферой в левой.[1842]

Нет никаких оснований атрибутировать вновь найденную печать московскому князю Даниилу Александровичу. Своим внешним видом и иконографией изображений она существенно отличается от приписываемых этому князю печатей, найденных в Новгороде. Кроме того, если для установления связи московского князя с Новгородом есть определенные основания,[1843] то доказать его связь с расположенным на границе Киевской, Галицкой и Волынской земель Межибожьем не представляется возможным. В годы правления Даниила Московского Межибожье утратило свое прежнее политическое значение: вместе с другими городами Болоховской земли этот город пребывал под непосредственной властью золотоордынских ханов, а его жителей летописец именовал «людьми татарскими».[1844]

Наоборот, не составляет труда проследить тесные взаимоотношения с Болоховской землей и ее князьями галицко-волынского князя Даниила Романовича. На протяжении нескольких десятилетий болоховские князья не признавали власти Даниила и поддерживали его главных соперников в борьбе за галицкий стол — венгерского королевича Андрея Младшего и черниговского князя Ростислава Михайловича. Под 1241 г. Галицко-Волынская летопись сообщает о разорении Даниилом Галицким Болоховской земли в отместку за враждебные действия местных князей.[1845]

Ряд фактов указывает на непосредственные контакты Даниила с межибожскими князьями. Под 1227 г. Галицко-Волынская летопись сообщает, что Даниил и Василько, примирившись с бывшим Луцким князем Ярославом Ингваревичем, дали ему в удел Межибожье, некоторое время перед тем пребывавшее под властью Романовичей.[1846] Под 1257 г. тот же источник повествует, как после нашествия на галицко-волынские земли хана Куремсы Даниил «поднял войну против татар» и с помощью воеводы Дионисия Павловича захватил Межибожье.[1847]

В свете приведенных выше данных, вскрывающих несомненную связь Даниила Галицкого и его потомков с почитанием св. Даниила Столпника и столпничества вообще, нам представляется, что наиболее вероятным владельцем найденной в 2002 г. на древнерусском городище в поселке Меджибож буллы с изображением Даниила Столпника следует считать галицко-волынского князя Даниила Романовича.

Еще до того, как были построены Даниловский монастырь в Угровске и многочисленные башни-столпы в Холме и его окрестностях, Галицко-Волынская летопись приводит важное для нас свидетельство, иллюстрирующее особую сакральную связь Даниила Галицкого со столпничеством. В начале 1233 г., готовясь к решающей битве за Галич с венгерским королевичем Андреем Младшим, Даниил просит помощи у Бога и св. Симеона

Очевидно, в данном известии речь идет о св. Симеоне Столпнике — знаменитом сирийском подвижнике, ставшем основоположником столпничества как особой формы христианской аскезы, духовном наставнике св. Даниила Столпника, лично благословившем его на подвиг столпничества.

Как уже отмечалось, крестильное имя Даниила Галицкого исследователями никогда не соотносилось с именем св. Даниила Столпника. Тем не менее в литературе неоднократно предпринимались попытки определения патронального святого, тезоименитого галицко-волынскому князю. При этом, однако, в качестве основного христианского имени князя принималось не постоянно упоминаемое в летописях и других источниках имя Даниил, в достоверности которого не приходится сомневаться, а его предполагаемое второе имя — Иоанн, упоминающееся лишь однажды.

Под таким именем Даниил Галицкий, по-видимому, фигурирует в одном из посланий к нему папы Иннокентия IV. Датированное 3 мая 1246 г., это послание адресовано «светлейшему королю Руси Иоанну» (Ioanni illustri regi Russiae).[1849] Никаких более ясных указаний, позволяющих идентифицировать адресат, в документе не содержится. Тем не менее публикаторы текста папской буллы обычно усматривают здесь галицко-волынского князя Даниила Романовича.[1850]

Эту точку зрения разделяют и некоторые новейшие авторы, полагающие, что имя Иоанн было крестильным именем Даниила Галицкого, которое он получил в честь св. Иоанна Златоуста.[1851] В доказательство приводятся свидетельства Галицко-Волынской летописи о том, что Даниил Романович возвел в своей новой столице Холме храм во имя Иоанна Златоуста.[1852]

Если папа Иннокентий IV действительно именовал Даниила Галицкого Иоанном, то было бы естественно ожидать, что и в дальнейшем понтифик придерживался бы такого же именования. Однако этого не происходит. В посланиях, датированных 1247–1248 гг., папа, обращаясь к галицко-волынскому князю, именует его Даниилом. «Светлейшему королю Руси Даниилу» адресованы три письма папы, датированные 27 августа 1247 г., а также послания от 12 сентября 1247 г. и 23 января 1248 г.[1853]

Возможно, в первом послании папы произошла какая-то ошибка в употреблении имени галицко-волынского князя или же письмо было адресовано другому лицу. Е.Е. Голубинский, к примеру, считал, что свое первое послание в Галицко-Волынскую Русь Иннокентий IV адресовал брату Даниила Васильку.[1854] Однако для подобных предположений нет достаточных оснований.

Скорее всего при воспроизведении текста папской буллы от 3 мая 1246 г. какая-то неточность была допущена в изданиях А.И. Тургенева и А. Поттхаста. Возможно, в подлинном оригинале письма Иннокентия никакого личного имени адресата вообще не значилось, и папа ограничивался безличным обращением: «светлейшему князю Руси» (illustri regi Russiae).[1855]

В пользу такого вывода склоняют также другие послания Иннокентия IV к Даниилу Романовичу, относящиеся к начальному этапу их взаимоотношений. Тем же 3 мая 1246 г. датированы еще три послания папы, два из которых непосредственно адресованы галицко-волынскому князю, в которых он фигурирует без указания личного имени как «светлейший король Руси».[1856] В третьем письме, адресованном папским эмиссарам, отправляемым в Галицко-Волынскую Русь, правитель последней также именуется «светлейшим королем Руси» без обозначения личного имени.[1857]

Таким образом, мы приходим к выводу, что единственным достоверно подтвержденным личным именем Даниила Галицкого могло быть только имя Даниил, выполнявшее одновременно функции как княжеского (светского), так и христианского (крестильного) имени. Для предположения о наличии у этого князя еще одного христианского имени нет достаточных оснований. Тем самым не находит подтверждения и версия об особой сакральной связи Даниила Романовича с Иоанном Златоустом, будто бы выступавшим в качестве его патронального святого.

Единственным христианским святым, который более всего соответствовал роли патронального святого для Даниила Галицкого, как мы видели, мог быть св. Даниил Столпник. Если этот сделанный нами вывод соответствует действительности, появляется новая возможность для установления более точной даты рождения князя Даниила.

В соответствии с календарем церковных праздников, а также в силу общей для Рюриковичей традиции соответствия христианского месяцеслова и княжеского именослова, Даниил Романович должен был появиться на свет в первую декаду месяца декабря — накануне или непосредственно в день церковной памяти св. Даниила Столпника, то есть 11 декабря, или, может быть, за несколько дней до этой даты.

Точно так же в литературе решается вопрос о возможной дате рождения московского князя Даниила Александровича, тезоименитого св. Даниилу Столпнику: Даниил Московский должен был явиться на свет незадолго до 11 декабря 1261 г.[1858] В этот день (или накануне) увидели свет и другие князья московской династии, тезоименитые св. Даниилу Столпнику, о чем имеются прямые свидетельства в источниках.[1859]

Вопреки распространенному в литературе мнению, что в средневековой Руси младенца нарекали по имени святого, память которого приходилась на день крещения новорожденного, совершаемого на сороковой день после рождения, Б.М. Клосс доказывает, что в княжеской среде действовало другое правило. На основе многочисленных летописных свидетельств за XIV–XV вв. исследователь устанавливает, что в княжеских семьях крестильное имя в большинстве случаев выбиралось по дню рождения и соответствовало имени святого, поминовение которого либо непосредственно приходилось на день рождения, либо отстояло от него по церковному календарю в пределах одной-двух недель.[1860]

Совершенно очевидно, что именно такой порядок выбора христианского имени для новорожденных членов княжеского рода Рюриковичей действовал и в домонгольской Руси. Во всяком случае, в пользу этого свидетельствуют сохранившиеся в источниках данные об имянаречении князей, относящиеся ко второй половине XII — первой половине XIII вв.

Наиболее полные сведения касаются членов семьи Владимиро-Суздальского великого князя Всеволода Большое Гнездо. Сам Всеволод Юрьевич, получивший в крещении имя Дмитрия, родился накануне дня памяти св. Димитрия Солунского (26 октября).[1861] В день памяти этого святого увидел свет сын Всеволода Владимир, также получивший в крещении имя Дмитрия.[1862] В честь Димитрия Солунского был назван в крещении и внук Всеволода, его полный тезка Всеволод-Дмитрий Юрьевич, родившийся 23 октября 1213 г.[1863]

Старший сын и наследник Всеволода Константин первым среди Рюриковичей получил столь громкое имя, родившись 18 мая, «на память святаго мученика Потапья въ субботу».[1864] Имя князю было выбрано в честь святого равноапостольного царя Константина Великого, чья память по православному календарю отмечается 21 мая.

Родившийся 26 ноября 1188 г. великий князь владимирский Юрий Всеволодович был наречен Георгием, так как его рождение пришлось «на освящение церкви моученика Георгия».[1865] Здесь имеется в виду установленный Русской Православной Церковью еще в древности праздник в честь освящения церкви Св. вмч. Георгия Победоносца в Киеве в 1051 г., более известный как Юрьев день осенний (или холодный), с которым в XV–XVI вв. были связаны правительственные меры по ограничению свободы крестьянских переходов.

Летопись сохранила обстоятельства имянаречения еще одного владимирского великого князя — Ярослава-Федора Всеволодовича. Князь родился «месяца февраля въ 8 день на память святого пророка Захарьи, и нарекоша и въ святемь крещеньи Феодоръ».[1866] По церковному календарю 8 февраля отмечаются память пророка Захарии Серповидца, а также память великомученика Феодора Стратилата.

Еще один из сыновей Всеволода Большое Гнездо — Святослав — родился «месяца марта въ 27 день на память святое мученицы Матроны» и «нареченъ бысть въ святомь крещении Гаврило».[1867] В канун дня рождения Святослава православная церковь празднует Собор Архангела Гавриила (26 марта).

Сын Всеволода Борис родился «месяца мая въ 2 день на пренесенье святою мученику Бориса и Глеба».[1868] 2 мая церковь отмечает память перенесения в 1115 г. мощей свв. Бориса и Глеба в новую церковь-усыпальницу. Еще один Всеволодович, Стародубский князь Иван, родился в канун дня Усекновения главы Иоанна Предтечи (29 августа) и получил свое имя в честь этого святого.[1869]

Точно так же определялся порядок имянаречения в поколениях внуков и правнуков Всеволода. Убитый татарами в марте 1238 г. ростовский князь Василько Константинович родился «месяца декабря въ 7 день на память святаго отца Амвросья епископа».[1870] Его наиболее вероятным патрональным святым стал Василий Великий, чья память празднуется 1 января. Погибший 4 марта 1238 г. в битве с татарами на р. Сити ярославский князь Всеволод Константинович родился «месяца иоуня въ 18 день на память святаго мученика Леонтия и дружины его»,[1871] однако в крещении был назван Иоанном, так как рождение князя пришлось на шестой день перед празднованием Рождества Иоанна Предтечи (24 июня). Наконец, праправнук Всеволода ростовский князь Дмитрий Борисович (✝ 1294) родился 11 сентября,[1872] то есть в день празднования памяти мученика Димитрия из Скепсии.

Такой же порядок выбора христианских имен для новорожденных князей по имени святых, чья память отмечается непосредственно в день рождения или отстоит от него на несколько дней, в конце ХII — начале XIII вв. мы наблюдаем и у южнорусских Рюриковичей. Правда, иллюстрирующих его примеров в источниках сохранилось значительно меньше.

Известно, что главный герой «Слова о полку Игореве», Новгород-Северский и черниговский князь Игорь Святославич (род. в 1151 г.) получил в крещении имя Георгий, так как появился на свет во вторник на «Святои неделе».[1873] По расчетам Н.Г. Бережкова, вторник Страстной недели в 1151 г. приходится на 3 апреля.[1874] 4 (а по некоторым месяцесловам — 5) апреля праздновалась память св. прп. Георгия Малеина, а 7 апреля — память св. прп. Георгия Исповедника, епископа Митиленского.[1875] В свой знаменитый поход против половцев в 1185 г. Игорь отправляется 23 апреля.[1876] Последнее обстоятельство дает основания предполагать, что своим патрональным святым он считал Георгия Победоносца.[1877]

Путивльский и галицкий князь Владимир Игоревич, внук черниговского князя Святослава Ольговича, в крещении получил имя Петра, так как родился «месяца октября въ 8 день».[1878] По мнению О.В. Лосевой, патрональным святым князя скорее всего был св. Петр Капетолийский (память 4 октября) или святой воин Петр Галат из обители Св. Фоки (память 9 октября).[1879]

Сновский князь Ростислав Ярославич, внук черниговского и киевского князя Всеволода Ольговича был наречен в крещении Иоанном, «бе бо родилъся вь рождество Ивана Крестителя».[1880]

Отмеченные здесь случаи христианского имянаречения Рюриковичей в XII–XV вв. определенно указывают на существование общего правила выбора имени по дню рождения вне зависимости от времени крещения новорожденного. Мальчиков обычно нарекали в крещении именем того святого, чья память по церковному календарю на несколько дней отстояла вперед, то есть день рождение младенца предшествовало дню памяти его патронального святого, однако нередкими были случаи, когда эти дни совпадали.[1881]

Нет никаких оснований сомневаться в том, что указанное правило действовало в семье волынских Мстиславичей, откуда происходили галицко-волынские князья Роман и Даниил.

Если исходить из указания Галицко-Волынской летописи о том, что в год смерти Романа Мстиславича (1205) его старшему сыну Даниилу исполнилось всего четыре года, последний должен был появиться на свет не позднее 1201 г. Именно 1201 г. большинство исследователей принимает как наиболее достоверную дату рождения Даниила Галицкого.[1882]

Установив патронального святого, чье имя носил князь, мы имеем возможность сделать некоторое уточнение: Даниил Галицкий должен был родиться 11 декабря 1201 г., в день памяти св. Даниила Столпника, или за несколько дней до этой даты.

Глава тридцать первая «Византийский именослов» галицко-волынских князей

Увлечение столпничеством византийского императора Исаака II. — Агиографическая традиция о свв. Данииле Столпнике и Льве Великом Царе. — Эволюция византийского столпничества и усиление интереса к св. Даниилу Столпнику на рубеже XII–XIII вв. — Роль «великой княгини Романовой» в распространении культов греческих стилитов и атрибутов столпничества на Руси

аким образом культ св. Даниила Столпника мог возникнуть в семье галицко-волынских князей, откуда он затем перешел в семью великих князей московских и стал общим для Рюриковичей, выразившимся во множестве случаев имянаречения в честь названного святого? Источники, как нам кажется, позволяют получить ответ и на этот непростой вопрос.

Как мы уже видели, следы почитания Даниила Столпника и особого интереса к столпничеству так или иначе отмечаются в деятельности большинства известных ныне галицко-волынских князей XIII — начала XIV вв., принадлежавших к обеим главным ветвям потомства Романа Мстиславича — как к Даниловичам, так и к Васильковичам. Следовательно, истоки галицко-волынского столпничества восходят непосредственно к родоначальникам династии — галицко-волынскому князю Роману Мстиславичу и его жене, «великой княгине Романовой».

Именно со второй женой Романа и матерью Даниила Галицкого, греческой царевной Евфросинией-Анной, как нам кажется, должно быть связано появление в княжеской среде Древней Руси родового почитания Даниила Столпника, а также внешних атрибутов столпничества. Сказанное обусловлено монашеским воспитанием и специфическими традициями родительской семьи византийской принцессы, ставшей Галицко-Волынской княгиней.

По свидетельству Никиты Хониата, чрезвычайный, если не сказать беспрецедентный интерес к столпничеству, вызывавший недоумение и даже некоторое осуждение окружающих, проявлял в годы своего царствования отец Евфросинии, византийский император Исаак II Ангел (1185–1195, 1203–1204). Так, в разгар войны с мятежником Алексеем Браной Исаак впал в «малодушное расслабление», состоявшее в том, что царь, отстранившись от ведения войны, предался совместным молитвам с собранными им в большом числе монахами и столпниками, которых он поселил в своем дворце:

Необычное пристрастие Исаака II к столпничеству проявилось в предпринятой им масштабной строительной деятельности, которой царь предавался с истовым рвением, так что при этом, по замечанию Хониата, «не смотрел ни на какие требования долга»:

Широкое распространение столпничества в византийской столице на рубеже XII–XIII вв. подтверждается свидетельствами западноевропейских источников. Согласно сообщению Робера де Клари, на захвативших Константинополь весной 1204 г. крестоносцев сильное впечатление произвели украшавшие город столпы, на вершинах которых жили отшельники-столпники:

Приведенное описание дает ясное представление о внешнем виде и внутреннем устройстве константинопольских столпов, обжитых отшельниками, а также о пророческом предназначении этих «чудесных» сооружений, стены которых снаружи были покрыты вещими письменами и изображениями.

Описание Робера де Клари совпадает с изображениями столпа в произведениях византийского и древнерусского искусства, где он часто представлен в виде напоминающего колонну архитектурного сооружения, изукрашенного резьбой, с входным проемом у основания, через который видны ведущие вверх ступени, с венчающим сооружение навершием в виде чаши.[1886]

Зародившееся в среде сирийских аскетов-отшельников IV в. движение столпничества достигло столицы Византийской империи и получило официальное признание константинопольского патриарха и императора в значительной мере благодаря деяниям св. Даниила Столпника, одного из самых знаменитых христианских подвижников, жившего в V в.

Переселившись по велению своего духовного наставника св. Симеона Столпника в окрестности Константинополя, Даниил очень быстро обратил на себя внимание столичных жителей, не привычных к суровым формам христианского аскетизма. Судя по Житию Даниила, святой обладал чудесным даром исцеления и оказывал помощь всем страждущим. К нему обращались не только простые люди, но и сильные мира, в том числе император Лев I (457–474). Последний в благодарность за исцеление от бесплодия своей супруги Верины повелел возвести для святого новый столп, а также построил рядом с ним монастырь и часовню, куда по просьбе Даниила перенесли мощи его учителя Симеона.[1887]

Авторитет Даниила Столпника простирался не только в духовной сфере. К исходу своей земной жизни святой приобрел огромное политическое влияние. В период смуты в империи, разразившейся в 475–476 гг., поддержкой Даниила стремились заручиться и будущий император Зенон (474–475), отец и соправитель скончавшегося в раннем детстве императора Льва II, и соперник Зенона, брат императрицы Верины Василиск (475476). Осуждая последнего за приверженность монофизитству, Даниил Столпник возглавил православную оппозицию и вместе с патриархом Акакием заставил Василиска отказаться от ереси. По просьбе патриарха Даниил сошел со столпа и прибыл в царский дворец для духовного наставления императора Василиска.[1888]

Наиболее тесные отношения связывали Даниила Столпника с императором Львом I, почитавшим святого своим духовным отцом, а также советчиком и помощником в делах управления империей. Согласно Житию Даниила, Лев постоянно навещал святого, пешком добираясь до его столпа, посвящал Даниила в свои самые сокровенные тайны и даже просил быть посредником в переговорах с царем лазов Губазом. Когда же Лев, заколебавшись в своей вере, сблизился с еретиками, Даниил сошел со столпа, чтобы вразумить царя, и тот, раскаявшись, просил у него прощения. По желанию императора патриарх Геннадий рукоположил Даниила Столпника в пресвитеры, взойдя к нему на столп и совместно с ним причастившись.[1889]

Своими исключительными духовными подвигами, а также в силу огромного политического влияния на византийских императоров, древние святые столпники, надо думать, пробудили интерес и почитание со стороны русских князей. В именослов Рюриковичей в XIII–XIV вв. вошли имена не только св. Даниила Столпника, но и его не менее прославленного учителя св. Симеона Столпника, духовно наставлявшего императоров Феодосия II Младшего (408–450), а затем его вдову царицу Евдокию и нового императора Маркиана (450–457), отвратив двух последних от ереси монофизитства.[1890]

Имя Симеон в начале XIV в. появляется в именослове московских князей: 7 сентября 1317 г. родился великий князь Симеон Гордый,[1891] вероятнее всего, получивший крестильное имя в честь св. Симеона Столпника (память 1 сентября).[1892] Среди волынских князей XIV в., прямых потомков Романа Мстиславича, также известны князья с именем Симеон. К примеру, в синодике Киево-Печерского монастыря поминается сын холмского князя Юрия Даниловича Симеон (✝ 1376), приходившийся прапраправнуком Даниилу Галицкому.[1893]

Не только Даниил Столпник, но и его духовный сын император Лев I был причислен к лику святых греческой церковью. Под именем св. Льва Великого Царя он значится в византийских синаксарях XII–XIII вв., где его память помещена под 20 января, а также в месяцеслове Синайского греческого Евангелия IX–X вв., где его память отмечена под 16 января.[1894]

Сохранившиеся в византийской агиографической традиции сведения о взаимоотношениях св. Даниила со св. царем Львом как духовного отца и глубоко чтившего его сына, по всей видимости, должны были найти отражение в православном именослове, образуя соответствующую пару личных крестильных имен.

Можно предположить, что именно такой случай имел место в семье галицко-волынского князя Даниила Романовича, давшего одному из своих сыновей исключительно редкое у Рюриковичей имя Льва. Помимо Льва Даниловича, в роду галицко-волынских князей известен еще один обладатель такого имени — Луцкий князь Лев Юрьевич (1308–1323), приходившийся правнуком Даниилу Галицкому.[1895]

Вполне естественно, что к выбору крестильного имени Льва Даниловича, как и к выбору имени его отца, могла быть причастна «великая княгиня Романовая», мать и бабка упомянутых князей. Подобное предположение уже высказывалось исследователями, доказывавшими византийское происхождение княгини.[1896] Другое объяснение для появления у галицко-волынских князей в первой половине XIII в. сразу нескольких мужских имен, заимствованных из греческого именослова и никогда прежде не встречавшихся у русских князей, трудно представить.

Со времен первых столпников — свв. Симеона и Даниила византийские императоры испытывали особое расположение и доверие к христианским подвижникам такого рода. Обращаться к столпнику, божьему человеку, за духовным утешением и помощью в мирских делах вошло в правило при императорском дворе. Особенно явственно подобная практика проявляется в ранневизантийский период.[1897]

Духовный авторитет древних столпников, имена которых упоминаются с прибавлением эпитета «великие», поддерживался церковью, и сами древние столпники внесли существенный вклад в распространение и торжество ортодоксального христианского вероучения. По настоянию Симеона Столпника император Маркиан, лично посетивший преподобного, созвал в 451 г. Четвертый Вселенский собор в Халкидоне, осудивший монофизитское учение.[1898]

Еще один из древних столпников, последователей свв. Симеона и Даниила, св. Симеон Столпник Младший Дивногорец (✝ ок. 592) духовно опекал императоров Юстиниана (527–565) и Юстина II (565–578), о чем свидетельствуют сохранившиеся к ним послания. Письмо Дивногорца к Юстину II с требованием суровой кары надругавшимся над иконами самарянам зачитывалось на Седьмом Вселенском (Втором Никейском) церковном соборе, созванном в 787 г. и высказавшемся против иконоборчества.[1899]

Тем не менее в период иконоборчества столпничество пришло в глубокий упадок и практика его значительно сократилась. Правящие круги не только утратили интерес к столпникам, но и стали подвергать их жестоким гонениям. Феофан Исповедник рассказывает о жестокой казни «почтенного столпника» Петра, совершенной по приказу императора Константина V (741–775).[1900] В Житии св. Феодора Эдесского (✝ 848), много лет занимавшего епископскую кафедру в Эдессе, описывается приходящая в упадок местная община столпников.[1901]

После периода иконоборчества положение несколько изменилось: с конца IX в. движение столпников постепенно начинает возрождаться. В X в. прославился св. Лука, подвизавшийся на столпе в Халкидоне, где простоял 45 лет. Св. Луку принято считать пятым в череде «великих столпников», особо почитаемых церковью. Вскоре, однако, эпоха византийского столпничества завершается: число столпников, а также количество лет, проведенных ими на столбах, неуклонно сокращается. Не приходится говорить и о прежнем влиянии стилитов, связанных теперь в основном лишь с близлежащими монастырями.[1902]

К концу XII в. восточно-христианское столпничество насчитывало уже несколько веков в своей истории и было представлено именами многих выдающихся подвижников. Однако прежний духовный авторитет столпников, а также их политическое влияние в империи были утрачены, ушли в прошлое случаи особого расположения и личного общения со столпниками императоров.

Ввиду сказанного становится понятным то недоумение, с которым Никита Хониат описывал неожиданный интерес, проявленный к столпникам императором Исааком II, искавшим общества «подвижников, возвышающихся над землею на столпах». Исаак как бы стремился уподобить себя древним императорам и прежде всего св. Льву, для которого св. Даниил Столпник стал не только духовным наставником, но и политическим советником.

Однако в своем религиозном рвении Исаак II явно превзошел предшественников, ибо не просто общался со столпниками посредством переписки или бесед во время личного посещения подвижников, но впервые в практике столпничества переселил отшельников в императорский дворец.

Сверх того, император Исаак и самого себя, по всей видимости, считал причастным к этому движению. Во всяком случае, Никита Хониат, как мы видели, отмечает небывалое для византийских императоров стремление Исаака возводить грандиозные высотные башни, разрушая для этой цели множество общественных зданий и даже христианских храмов. Одну из таких башен Исаак начал строить прямо в царском дворце в Константинополе, «частию, как говорил, для защиты и обороны дворца, а частию и для собственного помещения».[1903]

Естественно предположить, что увлечение императора разделяли члены его семьи и другие приближенные. Похоже, на рубеже XII–XIII вв. сложилось представление о существовании некой особой сакральной связи василевса со столпниками, а также о судьбоносной для императора роли столпов, на которых святые отшельники совершали свой подвиг. Едва ли было случайным решение крестоносцев казнить свергнутого ими императора Алексея V Мурчуфла, сбросив его с вершины столпа, где прежде обретался святой подвижник. Предложивший такой способ казни венецианский дож Энрико Дандоло находил его наиболее соответствовавшим положению византийского императора.[1904]

Есть основания считать, что в конце XII в. в Византии усиливается интерес к древним столпникам, стоявшим у истоков всего движения, и в частности к св. Даниилу, способствовавшему распространению столпничества в Греции. Так, концом XII в. датируется одно из наиболее ранних среди известных ныне изображений Даниила Столпника в христианском храме — фреска кафоликона монастыря Панагии Мавриотиссы в Кастории.[1905] В числе важнейших святынь византийской столицы монастырь Даниила Столпника отмечает русский паломник Добрыня Ядрейкович, посетивший Константинополь в 1200 г. По словам Добрыни, в Даниловском монастыре он видел даже нетленные мощи святого: «святый Данилъ столпникъ на горе въ теле лежить».[1906]

Нет ничего удивительного в том, что получившая воспитание в придворном монастыре старшая дочь императора Исаака II Евфросиния, став женой галицко-волынского князя, среди прочих привычек византийского двора своего времени принесла на Русь и повышенный интерес к столпничеству, а также к связанным с ним греческим святым, способствовала укоренению его среди русских князей.

Этим, на наш взгляд, объясняется возникновение семейного культа свв. Даниила Столпника и Льва Великого Царя, следы которого нашли отражение в именослове галицко-волынских князей, весьма отличном от общединастических традиций имянаречения у Рюриковичей, а также массовое строительство на западнорусских землях своеобразных архитектурных сооружений — многоярусных башен-«столпов», в целом не характерных для древнерусского зодчества.

Как и ее отец, император Исаак II, Галицко-Волынская княгиня Евфросиния, по-видимому, ощущала свою личную причастность к столпничеству.[1907] Приняв монашество, она переселилась в специально выстроенный для нее монастырь в Столпье, в котором была возведена пятиярусная каменная башня-столп, сохранившаяся до нашего времени.

Новейшие исследователи обращают внимание на несомненную связь Столпьевской башни с подобными ей сооружениями, известными на территории Центральной Греции и относящимися к поздневизантийскому периоду. К примеру, на острове Эвбея и в Фессалии к настоящему времени выявлено более ста многоярусных каменных башен, строительство которых датируется преимущественно концом XII–XV вв.[1908]

Первоначально считалось, что эти объекты возникли под влиянием западноевропейских архитектурных традиций в эпоху Крестовых походов и владычества крестоносцев. Отсюда и принятое до недавнего времени в литературе обозначение упомянутых сооружений — «франкские башни» (the Frankish towers). Начиная с 1980-х гг. изучение византийских архитектурных памятников Центральной Греции приобрело планомерный и систематический характер. В результате накоплен значительный новый материал и пересмотрены многие сделанные ранее выводы.[1909]

В частности, установлено, что греческие башни поздневизантийского времени объединяет несколько характерных признаков. Прежде всего, башни возводились и принадлежали крупным аристократам-землевладельцам или монастырям, став своего рода знаком высокого общественного статуса и престижа для местной элиты.[1910]

Кроме того, ряд признаков позволяет квалифицировать такие памятники не столько как военно-оборонительные, сколько как сакральные сооружения. Более чем в 80 % случаев в непосредственной близости от башен (на расстоянии не более 3 км) располагались действующие христианские храмы, а иногда функцию храма выполняли и сами башни. И хотя в силу значительных утрат и перестроек исследование их верхних ярусов весьма затруднено, не вызывает сомнения, что некоторые из башен были увенчаны часовнями.[1911]

Согласно выводам А. Буко, поздневизантийские башни, сохранившиеся на территории Центральной Греции, по своим основным архитектурно-конструктивным особенностям, строительным материалам и приемам строительства наиболее близкие параллели обнаруживают с древнерусской башней в Столпье и другими подобными башнями «волынского типа», созданными на западнорусских землях в XIII — первой половине XIV вв.[1912]

Особое внимание исследователь обращает на следующий факт, подчеркивающий сакральное значение названных объектов. Для башни в Столпье, как и для византийских башен в Центральной Греции, характерны следы специально пробитых в толстых стенах нижнего яруса или у основания башни небольших узких окошек, которые часто принимали за бойницы для ведения ближнего боя. Новейшие данные показывают, что в данном случае мы имеем дело с другим, совершенно не типичным для оборонительной башни явлением. Оконца в подножье башни представляли собой наружные отверстия для подачи воды из подземного источника, почитаемого священным и целительным. Такой источник до нашего времени сохранился у подножья Столпьевской башни и некоторых других памятников.[1913]

Глава тридцать вторая «Первенець бо бе оу него Ираклеи…»: о происхождении и символике имени князя Ираклия Даниловича[1914]

Подвиг императора Ираклия и отношение к нему на христианском Востоке. — Эпоха Крестовых походов и почитание императора Ираклия на латинском Западе. — Праздник Воздвижения Креста и отношение к Ираклию в Византии. — Византийское влияние на латинском Востоке и иерусалимский патриарх Ираклий. — О возможных путях появления имени Ираклий в именослове галицко-волынских князей

б особом, если не сказать исключительном отношении к культу Честного Креста и его реликвиям среди потомков Романа Мстиславича красноречиво свидетельствует следующий факт, не имеющий прецедентов в истории Древней Руси и других средневековых государств Восточной Европы.

В сообщении Галицко-Волынской летописи о женитьбе Даниила Романовича на Анне, дочери занявшего на несколько лет галицкий стол Мстислава Удалого, указывается, что первый из рожденных в этом браке сыновей получил небывалое прежде на Руси имя Ираклий:

Родившийся в начале 1220-х гг. Ираклий Данилович умер, вероятно, в раннем возрасте, во всяком случае, еще до 1240 г. и ничем не проявил себя в истории, кроме одного — своего необыкновенного имени, более ни разу не встречавшегося у Рюриковичей.[1916]

Объяснить появление в именослове галицко-волынских князей столь экзотического для Руси имени, на наш взгляд, можно только с учетом особой практики имянаречения, сложившейся в этой семье в результате женитьбы Романа Мстиславича на византийской принцессе. Популярность имени Ираклия в Византии была, несомненно, связана с императором Ираклием I (610–641), одним из наиболее выдающихся правителей и полководцев.[1917] Но вместе с тем имя Ираклий самым тесным образом было связано также с культом Честного Креста и почитанием его реликвий.

В 614 г., во время ирано-византийской войны, начавшейся после убийства императора Маврикия (582–602), родственника и союзника шаха Хосрова II Парвиза (591–628), иранские войска под командованием знаменитого полководца Феррухана Росмиозана (Шахрабараза) захватили и разграбили Иерусалим. По разным данным, в городе было убито от 60 до 90 тысяч человек, а оставшиеся в живых были обращены в рабство.[1918] В персидский плен попала и величайшая святыня христиан — Честной Животворящий Крест Господень, который Шахрабараз отослал Хосрову, а тот поместил его в шахскую сокровищницу.[1919]

Ценой огромных усилий, невзирая на постоянную угрозу Константинополю со стороны авар — союзников персов, император Ираклий на средства, собранные церковью, сумел мобилизовать и снарядить огромную армию и совершить далекий поход на восток, достигнув территории Персии и нанеся врагу сокрушительное поражение. Византийские войска штурмом овладели резиденцией Хосрова и разрушили находившийся там главный зороастрийский храм огня. Разрушению и грабежу подверглись многие другие персидские области и города, что явилось местью за разорение Иерусалима и пленение Креста.[1920]

В результате походов Ираклия персидская военная машина была сломлена, а Хосров убит одним из своих сыновей, который поспешил заключить мирный договор с победителем. Армения, Месопотамия, Сирия, Палестина и Египет были возвращены Византийской империи. Иерусалимский Честной Крест, пробыв в персидском плену 14 лет, был возвращен на прежнее место: по уточненным данным, это событие должно было произойти в 630 г.[1921] После обретения Истинного Креста св. Еленой возвращение его из персидского плена и воздвижение в Иерусалиме Ираклием имеет важнейшее значение в истории формировании культа этой главной христианской реликвии. Именно после победы Ираклия над персами и возвращения святыни в Иерусалим Воздвижение Креста стало основным церковным праздником Креста Господня, с этим событием связаны также установление календарных памятей Креста 6 марта и в Крестопоклонную неделю Великого поста.[1922]

Образ христианского подвига Ираклия был омрачен новой утратой Иерусалима в 638 г., завоеванного вместе с другими восточными провинциями империи арабами.[1923] Репутации императора повредило также его попытки добиться примирения с монофилитами, впоследствии осужденные церковью.[1924] В результате в Византии, и в частности среди византийских историков и писателей, с течением веков сложилось неоднозначное отношение к Ираклию: наряду с восхвалением нередко звучали и упреки.[1925]

Тем не менее христианский подвиг императора Ираклия обеспечил ему широкую известность и почитание в странах византийского круга. Наиболее значительное развитие культ Ираклия получил на христианском Востоке, и в частности в Грузии.

Идеальный образ этого византийского императора, мало соответствующий его историческому прототипу, выработался в средневековой грузинской литературе. Преклонение грузинских летописцев перед Ираклием как христианским подвижником выразилось в приписывании ему масштабного церковного строительства в самой Грузии.[1926] В период арабского завоевания и гонений на христиан образ «царя Ираклия» стал символом борьбы за сохранение веры, вдохновляющим на новые христианские подвиги.[1927]

По-новому переосмысливалась роль Ираклия во время его кавказского похода и осады Тбилиси, захваченного персами. Автор XI в. Сумбат Давитис-дзе особо подчеркивает миссионерскую роль византийского императора, сообщая, будто тот призывал, «чтобы все христиане вошли в церкви, а те маги и огнепоклонники, которые не приняли крещения, были бы истреблены», тем самым Ираклий «очистил веру Христа».[1928] В действительности, как было установлено еще Н.Я. Марром, возведения каких-либо храмов или иных фактов миссионерской деятельности в Грузии, связанных с византийским императором Ираклием, быть не могло.[1929]

О широкой популярности среди грузин имени Ираклия свидетельствует тот факт, что оно на протяжении веков и вплоть до настоящего времени остается одним из самых распространенных мужских имен в Грузии (груз. ერეკლე Эреклэ). Это имя вошло также в именослов грузинских царей: его, в частности, носили картли-кахетинские цари Ираклий I (1688–1709) и Ираклий II (1744–1798).

История возвращения Ираклием Честного Креста из персидского плена широко отразилась также в произведениях средневековой историографии и литературных памятниках Армении.[1930] Этому событию так или иначе уделено внимание почти во всех трудах средневековых армянских писателей, постоянно обращавшихся к подвигу Ираклия и дополнявших его описания многочисленными новыми подробностями, нередко перераставшими в легенды.[1931]

Новый, еще более значительный интерес к образу императора Ираклия проявился в христианском мире в связи с началом Крестовых походов. Можно уверенно говорить, что в это время культ Ираклия формируется в Западной Европе, где его образ становится не менее популярным, чем на христианском Востоке. В XII в. Ираклий превратился в легендарного героя, которого вспоминали как своего великого предшественника и вдохновителя западноевропейские крестоносцы, несмотря на принадлежность византийского императора к восточнохристианской церкви.

Распространению сведений о христианском подвиге императора Ираклия в странах Западной Европы, очевидно, способствовала деятельность Вильгельма (Гийома) Тирского (ок. 1130 — ок. 1186), французского (по другим данным немецкого) историка и дипломата, родившегося в Палестине. Это был один из самых образованных христианских монахов в Святой Земле, служивший сначала архидиаконом тирского митрополита, затем приближенный иерусалимским королем Амори (Амальриком) I (1162–1174) и ставший его послом в Константинополе и Риме. Вильгельм был также воспитателем будущего иерусалимского короля Балдуина IV (1174–1185) и с приходом его к власти стал королевским канцлером, получив к тому же сан архиепископа Тира. После смерти Балдуина Иерусалимское королевство оказалось на краю гибели, и Вильгельм отправился во Францию проповедовать новый крестовый поход, где нашел горячую поддержку со стороны короля и многих рыцарей.[1932]

Написанная Вильгельмом Тирским в 1164–1184 гг. «История деяний в заморских землях» («Historia rerum im partibus transmarinis gestarum») или «Иерусалимская история» («Historia Hierosolymitana») — самое полное из всех сочинений по истории Крестовых походов (главным образом Первого и Второго), получившее большую известность в Западной Европе и имевшее множество продолжателей. Особой популярностью пользовался его французский перевод, более известный под названием «История императора Ираклия». Ныне выявлено ок. 70 различных вариантов этого произведения, неоднократно дополнявшегося и переписывавшегося. Наиболее полные из них обнимают всю эпоху Крестовых походов (вплоть до падения Акры в 1291 г.). Таким образом, вся история крестоносцев в изложении французских хронистов конца XII–XIII вв. проходит под знаком имени византийского императора Ираклия.[1933]

Образ императора Ираклия входит в западноевропейскую средневековую поэзию и изобразительное искусство. Во второй половине XII в. был создан один из самых популярных французских рыцарских романов — стихотворный роман «Ираклий», содержащий почти полностью вымышленное описание жизни и необыкновенных подвигов византийского императора.[1934] Его автор — Готье из Арраса — состоял на службе у графа Филиппа I Фландрского (1168–1191), одного из вождей крестоносцев, предпринявшего в 1177 г. собственный крестовый поход на Восток и погибшего в Святой Земле во время Третьего Крестового похода. Свой роман Готье посвятил еще одному видному крестоносцу — сенешалю Франции Тибо V Доброму, графу Блуа и Шартра (1152–1191), также участвовавшему в Третьем Крестовом походе и погибшему при осаде Акры.[1935]

В Музее Лувра до нашего времени сохранилось уникальное произведение французского ювелирного искусства второй половины XII в. — декоративная пластинка с креста из позолоченной меди со сценой подчинения императором Ираклием побежденного персидского царя Хосрова II. Произведение выполнено в сложной технике выемчатой эмали. Сакральный характер действия передается изображением Херувима, сопровождающего Ираклия.[1936]

В эпоху крестоносных войн и особенно после завершения Четвертого Крестового похода, в котором активное участие принимали венецианцы и жители других итальянских городов, византийский император Ираклий — предшественник и вдохновитель западноевропейских крестоносцев — приобретает широкую известность и популярность в Италии.

История возвращения Ираклием Истинного Креста Господня из персидского плена была включена в «Золотую легенду» — знаменитый агиографический компендиум XIII в., первоначально именовавшийся также «Чтения о святых». «Золотая легенда», ставшая настоящим бестселлером средневековья, известна ныне более чем в тысяче списков; она стала самым популярным в Европе книжным изданием после изобретения книгопечатания, была переведена на множество языков (в том числе славянские) и по количеству напечатанных экземпляров уступала только Библии.[1937]

Автором «Золотой легенды» считается итальянский монах-доминиканец Яков Ворагинский (Якопо да Варацце; ок. 1230–1298), в конце жизни ставший архиепископом Генуи. Он был также автором первого перевода Библии на народный итальянский язык, церковной истории Генуи и ряда других произведений. Работу над «Чтениями о святых» Яков закончил ок. 1260 г. Первоначально в этот сборник входили жития ок. 180 святых, затем их число возросло до 200. История Ираклия вошла в «Золотую легенду», несмотря на то что он не был официально канонизирован.[1938]

Особенностью составленного Яковом Ворагинским сборника житий является его ярко выраженный компилятивный характер. «Золотая легенда», отмечает современный исследователь, «по своему стилю напоминает конспект», составленный на основании ранее существовавших текстов, причем «в каждом конкретном случае нетрудно обнаружить первоисточник»; в рассматриваемом сочинении «почти полностью отсутствуют какая-либо авторская интерпретация, мораль, выводы».[1939] Все это означает, что при составлении жизнеописания Ираклия Яков Ворагинский пользовался посвященными ему агиографическими произведениями, созданными на латинском Западе ранее середины XIII в.

Благодаря необыкновенной популярности «Золотой легенды», история византийского императора Ираклия нашла широкое отражение в итальянском искусстве. Наиболее известен цикл фресок «Легенда о Честном Кресте» Пьеро делла Франческа (ок. 1420–1492) в базилике Св. Франциска в Ареццо (Тоскана).[1940] Известен также другой подобный цикл на малом запрестольном образе Адама Эльсхаймера (1578–1610), немецкого художника, жившего в Риме (ныне хранится в Галерее Штеделя во Франкфурте-на-Майне).[1941] Оба этих цикла представляют сцены, где Ираклий изображен держащим Честной Крест вместе со св. Еленой. Непосредственной иллюстрацией к рассказу «Золотой легенды» является работа болонского живописца XV в. Ламбертини Микеле ди Маттео, изобразившего Ираклия несущим крест в Иерусалим.

О чрезвычайной популярности императора Ираклия в Италии свидетельствует история Барлеттского колосса. Эта огромная бронзовая статуя (высотой ок. 5 м) ныне стоит неподалеку от базилики Гроба Господня, на месте, где в средние века проводились общегородские собрания граждан (Sedile del Popolo) в местечке Барлетта (Апулия). По существующей легенде, колосс был захвачен венецианцами во время грабежа Константинополя в 1204 г. и затем морем доставлен в Италию. Однако из-за шторма и тяжелого груза венецианцы должны были оставить его на пляже у Барлетты. Местные жители признали в колоссе императора Ираклия, сочтя его появление в своем городе чудом. В действительности статуя представляет собой другого императора, жившего на несколько столетий ранее Ираклия, возможно, Феодосия II, и была отлита, как полагают, по приказу императора Валентиниана III в Равенне в 439 г. Есть также версия, что статуя происходит из расположенного неподалеку от Барлетты города Канозы, где некогда находились другие бронзовые колоссы, не дошедшие до наших дней.[1942]

Наиболее ранние документально подтвержденные сведения о Барлеттском колоссе восходят к 1309 г. Тогда монахи-доминиканцы из города Манфредонии (на севере Апулии), пострадавшего от сильного землетрясения, добились у императора Карла II разрешения использовать ноги и руки статуи для отливки колоколов своей новой церкви, обязуясь при первой возможности изготовить новые конечности для статуи. Однако это обязательство было исполнено только в XV в., когда колоссу приделали заново отлитые ноги и руки, по форме очень отличающиеся от оригинала. В соответствии с легендой об Ираклии, в правую руку статуи был вложен крест, символизирующий победу византийского императора над персидским царем Хосровом и возвращение в Иерусалим Креста Господня.[1943]

Еще одним проявлением популярности византийского императора Ираклия на христианском Западе можно считать тот факт, что имя Ираклий со времен позднего средневековья и эпохи Возрождения становится одним из широко распространенных мужских имен во Франции и в Италии (фр. Hercule, итал. Ercole) и остается таковым до нашего времени.

Память об императоре Ираклии в Византии была увековечена в воздвигнутом в Константинополе монументе, представлявшем собой колонну, увенчанную крестом. Монумент, более известный под названием «Пестрая колонна», был установлен с восточной стороны храма Сорока Мучеников Севастийских, где простоял со времен Ираклия до первой половины XIV в. Свое название колонна получила в связи с тем, что составлявшие ее барабаны были высечены из разного по цвету камня. После сильного пожара, ослабившего ее основание, Пестрая колонна рухнула во время бури 12 февраля 1332 г.[1944] Крест, установленный на вершине колонны, подчеркивал, что установлена она была в честь христианского подвига императора, воспринимавшегося как главное свершение его царствования.

Почитание императора Ираклия поддерживалось развитием культа Честного Древа Креста Господня, ставшего главной реликвией христиан. Начавшееся еще при императоре Константине, почитание Честного Креста особенно усиливается после победного возвращения его из персидского плена Ираклием. Именно в рамках константинопольской традиции, которая в послеиконоборческий период стала определяющей в богослужении всего православного Востока, Воздвижение Креста становится одним из великих праздников литургического года. К XII в. он представлял собой пятидневный праздничный цикл, включающий четырехдневный период предпразднества (10–13 сентября), особое значение придавалось также субботним и воскресным дням до и после Воздвижения, которые получили свои литургийные чтения.[1945]

В правление императора Мануила I Комнина (1143–1180) Византия после длительного перерыва возобновила активную политику в Палестине, всячески укрепляя отношения с основанным крестоносцами в конце XI в. Иерусалимским королевством, правители которого Балдуин III (1143–1162) и Амори (Амальрик) I (1162–1174) были женаты на племянницах Мануила, сам же Мануил женился на антиохийской принцессе. А в 1171 г. король Амори I и вовсе признал себя вассалом византийского императора.[1946]

Мануил I не только всячески содействовал возрождению христианских храмов и православного богослужения в Палестине,[1947] но и способствовал дальнейшему развитию почитания христианских реликвий и прежде всего Честного Креста. Об особом отношении императора и членов его семьи к этой главной христианской святыне свидетельствует значительное число принадлежавших им реликвий Древа Креста Господня, большинство из которых сохранились до нашего времени.[1948]

Благодаря тесным контактам Мануила с королем Амальриком, Честной Крест стал одним из главных символов Латино-Иерусалимского королевства и частью королевских регалий, а производство священных реликвий приобрело здесь самый широкий размах. В Иерусалиме вокруг храма Гроба Господня возник целый квартал ремесленников — златокузнецов и ювелиров, поставивших на поток изготовление разнообразных реликвариев для паломников, прибывавших сюда со всего христианского мира.[1949]

На время правления Мануила приходится расцвет древнерусского паломничества в Святую Землю (1160 — первая половина 1170-х гг.).[1950] Благодаря прямым контактам и родственным связям русских князей с домом Комнинов, на Русь стали попадать христианские реликвии самого высокого уровня, в том числе реликвии Честного Креста.

Как мы уже видели, обладательницей сразу нескольких высокочтимых святынь — частиц Истинного Древа Креста и Крови Господней, камней Гроба Господня и Гроба Богоматери, а также мощей некоторых святых — стала полоцкая княжна-монахиня Евфросиния, состоящая в свойстве с императором Мануилом. Реликвии были вложены в драгоценный крест-мощевик, изготовленный полоцким мастером Лазарем Богшей для построенного Евфросинией Спасского собора в Полоцке.[1951]

В Ипатьевской летописи под 1163 г. сообщается о высылке Владимиро-Суздальским князем Андреем Боголюбским в Византию своей мачехи-гречанки, второй жены Юрия Долгорукого и, вероятно, родственницы Мануила I. Вместе с ней в ссылку отправились и трое ее сыновей, двум из которых император пожаловал земли: княжич Мстислав Юрьевич получил в управление палестинский город Аскалон («О(т)скалана»).[1952]

С Мстиславом Юрьевичем, крестильное имя которого — Федор — устанавливается исследователями с большой вероятностью,[1953] связывается также упоминание о «Федоре Росе из рода василевсов» (Φεόδωρος ΄Ρώς ἐκ φυλη̑ς βασιλέων) в греческой рукописи середины XIII вв., хранящейся ныне в Библиотеке Св. Марка в Венеции.[1954] Среди произведений известных византийских авторов упомянутая рукопись содержит анонимные стихотворные эпиграммы и «поэмы на случай» в духе исторических стихотворений византийского поэта XII в. Феодора Продрома, посвященные в основном событиям правления императоров Иоанна II и Мануила I Комнинов.[1955] Одно из таких стихотворений — эпиграмма на драгоценный энколпион, хранящий священный камень Гроба Господня, принадлежавший Федору Росу.[1956]

Успехи восточной политики Комнинов, а также наступательные действия в Палестине западноевропейских крестоносцев привели не только к новому подъему почитания христианских реликвий Святой Земли, но и к актуализации исторической памяти об императоре Ираклии, что с особой силой проявивилось в конце XII — начале XIII вв.

Один из участников Четвертого Крестового похода амьенский рыцарь Робер де Клари сообщает о виденной им в Константинополе огромной медной статуе императора, восседающего на боевом коне и указывающего поднятой правой рукой на восток. Статуя была установлена на высокой мраморной колонне недалеко от собора Св. Софии, и «греки говорили, что это был император Ираклий».[1957] В действительности же описанная статуя изображала другого императора — Юстиниана I (527–565). Это была знаменитая колонна Юстиниана, воздвигнута в 543–544 гг. на форуме Августеон, между храмом Св. Софии и воротами Большого дворца и простоявшая до 1492 г., когда обветшавший памятник был разрушен молнией.[1958]

Этот грандиозный монумент, видимый уже на подходе к Константинополю с моря, оказывал на зрителей неизгладимое впечатление. Сохранились его многочисленные описания и несколько изображений, в том числе рисунок из датированной 1440 г. венецианской рукописи переводов Аристотеля и других античных авторов.[1959] Колонна Юстиниана представлена также в ряде произведений древнерусской живописи XV–XVII вв.[1960]

Отмеченное Робером де Клари переименование жителями византийской столицы колонны Юстиниана — одного из главных монументов Константинополя — в памятник Ираклию может свидетельствовать об определенной трансформации исторического сознания византийцев, произошедшей в эпоху Крестовых походов, когда подвиги защитника Креста Господня затмили собою блистательный образ его великого предшественника. Впрочем, переименовать колонну Юстиниана жители византийской столицы могли, вероятно, и под влиянием того уважительного отношения, которое испытывали к Ираклию крестоносцы, захватившие город.

В конце XII в. имя византийского императора Ираклия было широко известно и почитаемо не только в странах Западной Европы, но и на латинском Востоке. С ним, очевидно, связывались упования палестинских крестоносцев на новые решительные победы в противостоянии с мусульманами и на военную помощь Византии в этом священном для всех христиан деле. По-видимому, не случайно имя Ираклий оказалось в именослове иерусалимских патриархов. Широкую известность приобрел латинский патриарх Ираклий (1180–1191), служение которого пришлось на последний и самый тяжелый период в истории Иерусалимского королевства.

Шестой иерусалимский король Балдуин IV с детства болел проказой и не мог иметь детей. Продолжательницей королевского рода должна была стать его сестра Сибилла, выданная за маркиза Вильгельма (Гийома) Монферратского, состоявшего в родстве с императором Фридрихом I Барбароссой и французским королем Людовиком VII. От этого брака родился будущий король Балдуин V, коронованный еще при жизни своего больного дяди как соправитель. Правление Балдуина V оказалось недолгим: пробыв единоличным королем всего около года, он умер летом 1186 г. в Акре в возрасте восьми лет. В Иерусалимском королевстве разразился тяжелый политический кризис. Вследствие напряженной борьбы новым королем стал второй муж Сибиллы, незнатный французский рыцарь из Пуату Ги де Лузиньян (1186–1192).[1961]

В 1184 г. по поручению неизлечимо больного короля Балдуина IV иерусалимский патриарх Ираклий в сопровождении великого магистра ордена госпитальеров Роже де Молинье и великого магистра ордена тамплиеров Арнольда Торройского отправился на Запад с призывом к новому крестовому походу. Делегация посетила Италию, Францию и Англию, попутно ведя поиски достойных кандидатов на иерусалимский престол и везя с собой ключи от Иерусалима, храма Гроба Господня и башни Давида, а также другие священные реликвии крестоносцев. В начале мая 1185 г. вместе с английским королем Генрихом II Плантагенетом Ираклий прибыл во Францию к королю Филиппу II Августу. Оба монарха отказались тогда принять иерусалимскую корону, но обещали послать в Святую Землю войска и денежную помощь.[1962]

По возвращении в Иерусалим патриарх Ираклий, будучи решительным сторонником Ги де Лузиньяна и королевы Сибиллы, сделал все возможное для победы Ги и совершил его коронацию в храме Гроба Господня. Летом 1187 г., выступая в поход против египетского султана Салах ад-Дина (Саладина), король Ги просил Ираклия, чтобы тот шел во главе армии с реликвией Честного Креста. Ираклий, однако, был болен и эту миссию исполнил епископ Акры. После сокрушительного поражения армии Ги в битве при Хаттине в июле 1187 г. патриарх Ираклий вместе с другими христианами латинского обряда покинул Иерусалим, сдавшийся Саладину 2 октября.[1963]

Согласно Хронике Эрнуля (одного из продолжателей «Истории деяний в заморских землях» Вильгельма Тирского), письмо патриарха Ираклия к папе Урбану III с извещением о падении Иерусалима стало причиной его преждевременной смерти: «Папа Урбан, который тогда был в Ферраре, умер от горя, услышав эти новости».[1964]

В представлении западноевропейских хронистов имена Ираклий и Урбан приобрели символическое значение в связи с историей Честного Креста и христианского Иерусалима. Одна из глав «Хроники» Салимбене де Адам — крупнейшего памятника средневековой латинской литературы, составленного во второй половине XIII в. францисканским монахом из Пармы, — посвящена рассуждениям автора «о том, что при [одном] Ираклии Крест Господень вновь был обретен, а потом при другом Ираклии в Иерусалим вторглись магометане»; точно так же, как «при [одном] папе Урбане» (римский папа Урбан II (1088–1099). — А.М.) был обретен и сам Иерусалим, «а ныне при [другом] Урбане (римский папа Урбан III (1185–1187). — А.М.) Иерусалим захвачен теми же варварами».[1965]

Ряд эпизодов биографии патриарха Ираклия представляет для нас особый интерес. Уроженец Оверни (Центральная Франция), он проявился в Иерусалимском королевстве ок. 1168 г., — тогда в документах впервые возникает имя некоего «магистра Ираклия» (magister Heraclius), ведшего дела патриаршей канцелярии. Карьера Ираклия развивалась стремительно: в 1169 г. он был уже архидиаконом Иерусалима, а в 1175 г. стал архиепископом Кесарии Палестинской.[1966]

Появление в Иерусалиме латинского клирика с именем Ираклий и его стремительная церковная карьера совпадают по времени с появлением на иерусалимском престоле новой королевы — Марии Комниной, внучатой племянницы византийского императора Мануила I, выданной в 1167 г. за короля Амальрика.

Мария прибыла в Иерусалим с огромным приданым и многочисленной византийской свитой, и ее появление вызвало значительные перемены при иерусалимском дворе.

Перемены затронули важнейшие стороны жизни не только иерусалимского двора, но и церкви. Амальрик начал чеканить монету с изображением византийского Анастазиса (ротонды в храме Гроба Господня), велел переделать королевские регалии по византийским образцам, ввел византийский придворный церемониал. Вместе с императором Мануилом и латинским епископом Ральфом Амальрик участвовал в восстановлении храма Рождества Христова в Вифлееме, украшенного тогда роскошными мозаиками, выполненными в византийском стиле. Имена Мануила, Амальрика и Ральфа запечатлены в благодарственной надписи на греческом и латинском языках, сохранившейся в храме, где также упоминается имя византийского мозаичиста Эфраима, закончившего работы в 1169 г.[1967]

Блистательный внешний вид и церемониал византийских церковных иерархов неузнаваемо преобразили некогда скромный облик служителей латино-иерусалимской церкви. Именно патриарх Ираклий стал тем иерусалимским предстоятелем, чей роскошный византийский облик повергал в смущение и даже вызывал осуждение добрых католиков на Западе. Такое впечатление вызвало, по свидетельству англо-нормандского хрониста конца XII — начала XIII вв. Ральфа Нигера, появление Ираклия в Европе в 1184–1185 гг. во главе посольства иерусалимского короля Балдуина IV. Роскошные одежды и многочисленная пышная свита патриарха никак не соответствовали целям его миссии — просить финансовой и военной помощи для защитников христианского Иерусалима, терпящих крайнюю нужду в неравной борьбе с мусульманами.[1968]

Какими путями имя Ираклий могло попасть в именослов галицко-волынских князей?

Разумеется, этому в первую очередь должен был способствовать брак Романа Мстиславича с византийской принцессой Евфросинией. Ее отец император Исаак II считал себя продолжателем дел Мануила, пытавшегося повторить великие свершения Ираклия, восстановив власть империи над святынями христианского Востока. По свидетельству Никиты Хониата, отправив в монастырь свою старшую дочь, Исаак исполнил то, что некогда «предполагала сделать еще царица Ксения по смерти своего супруга, царя Мануила Комнина».[1969] Тем самым царевна Евфросиния с раннего детства воспринималась как «жертва Богу», принесенная ее отцом в память о другом великом правителе Византии. В честь Мануила Исаак назвал также одного из своих сыновей, которому собирался передать престол империи в обход старшего сына Алексея.[1970]

Священная реликвия Честного Креста и драгоценный крест-реликварий с именем императора Мануила, полученные Романом в качестве приданого своей новой жены и унаследованные их потомками, несомненно, также должны были способствовать укоренению в Галицко-Волынской Руси культа Ираклия, возвратившего главную реликвию христиан из персидского плена.[1971]

Так или иначе, наиболее вероятно, что имя Ираклия, тесно связанное с византийской церковной и светской традицией, попало в именослов русских князей под влиянием новой Галицко-Волынской княгини Евфросинии и связанных с ней провизантийских настроений. Подобным же образом это имя вошло, как мы видели, в именослов латинских патриархов Иерусалима под влиянием королевы Марии и провизантийской политики ее супруга, короля Амальрика.

Впрочем, нельзя исключать и другой возможности. Имя Ираклия возникло не в первом, а во втором поколении потомков Романа и Евфросинии, когда с момента заключения их брака прошло около двадцати лет. К этому времени многое изменилось как в жизни княжеской семьи, так и в истории всей Европы — уже не было в живых Романа Мстиславича, распалась созданная им держава и не существовало прежней Византийской империи со столицей в Константинополе.

По-видимому, имелся еще один весомый повод для появления у Рюриковичей столь необычного в их среде имени. И этот повод, как нам кажется, следует искать не на востоке, а на западе.

Мы видели, что в эпоху крестовых походов, особенно в XII–XIII вв., имя византийского императора и христианского подвижника Ираклия приобрело чрезвычайно широкую популярность в Западной Европе и стало одним из символов всего крестового движения. К его подвигам постоянно апеллировали латинские проповедники новых крестовых походов, а его героический образ, поддерживаемый Римской церковью, широко отразился в произведениях литературы и искусства средневековой Европы.

В конце второго десятилетия XIII в. эпицентр европейского крестового движения вплотную приблизился к границам Галицко-Волынской Руси. Мы имеем в виду объявленный папой Иннокентием III (1198–1216) в ноябре 1215 г. на Четвертом Латеранском соборе новый Пятый Крестовый поход (1217–1221), одним из главных предводителей которого на первом этапе стал венгерский король Андрей II (1205–1235), некогда занимавший также княжеский стол в Галиче.[1972]

На силы венгерских крестоносцев особую ставку сделал новый папа Гонорий III (1216–1227), предложивший королю Андрею в обмен на участие в крестовом походе свое содействие в получении трона Латинской империи. Незадолго до этого, в феврале 1215 г., Андрей женился на Иоланде де Куртенэ, племяннице латинского императора в Константинополе Генриха I, после смерти которого в июле 1216 г. венгерский король заявил о своих правах на константинопольский престол.[1973]

Вспомнив об обете принять крест, данном еще его отцом королем Белой III, Андрей энергично принялся за дело. Он сумел собрать самую крупную королевскую армию за всю историю крестовых походов, насчитывавшую, по некоторым оценкам, до 20 тысяч рыцарей и их слуг и еще ок. 12 тысяч гарнизонных солдат. В конце августа 1217 г. венгерский король со своим войском прибыл в Сплит, где погрузился на предоставленные венецианцами суда, и в конце октября достиг Палестины. По пути к венгерской армии присоединились многочисленные отряды других крестоносцев — Жана де Бриенна (Иоанна Бриеннского), номинального короля Иерусалима, а также австрийского и баварского герцогов, короля Кипра, князя Антиохи, различных духовно-рыцарских орденов и др.[1974]

После первых побед у армии крестоносцев начались различные затруднения, связанные с нехваткой припасов и постоянными разногласиями между предводителями, среди которых не было общепризнанного вождя. Кроме того, армия крестоносцев не получила вовремя необходимые ей катапульты и требуше, что предопределило неудачи предпринятых осад мусульманских крепостей, и в частности провал осады крепости на священной для христиан горе Фавор.[1975]

Венгерский король Андрей, оправившись от внезапной болезни, постигшей его вскоре по прибытии в Палестину, стал требовать активизации боевых действий и нанесения удара общими силами крестоносцев по Дамаску. Однако совет баронов отклонил это требование, предложив взамен предпринять поход в Египет в надежде на помощь местного христианского населения. Оскорбленный Андрей в январе 1218 г. объявил о прекращении своего участия в походе и покинул Палестину. Более года он затем добирался домой через Киликийскую Армению, Иконийский султанат, Никейскую и Латинскую империи, а также Болгарию, проведя переговоры с императором Феодором I Ласкарем, армянским и болгарским царями Левоном II и Иваном II Асенем. Повсюду Андрей II предлагал заключать с ним династические союзы посредством браком с членами его семьи.[1976] Во время пребывания в Никее, в конце 1218 г., венгерский король договорился о браке дочери Феодора Ласкаря Марии со своим сыном и наследником, будущим королем Белой IV; при этом сам Андрей едва не стал жертвой заговора, устроенного его двоюродными братьями, также находившимися в Никее.[1977]

Во время отсутствия короля Андрея в Галицкой земле успели произойти важные события. В борьбу за галицкий стол вступил новгородский князь Мстислав Мстиславич Удалой (Удатный), который сумел выгнать из Галича сына Андрея Коломана (Кальмана), княжившего здесь с 1214 г.[1978]

Вопрос о количестве и хронологии походов Мстислава на Галич остается одним из самых запутанных в виду неполноты и противоречий в сообщениях источников. Всего князь совершил не менее трех попыток овладеть Галичем, которые можно датировать 1215, 1217–1218 и 1221 гг.[1979] Впервые Мстислав оказался на галицком столе в конце 1217 или начале 1218 гг., то есть в то время, когда венгерский король находился в палестинском походе. В конце 1219 г. Андрею в союзе с малопольским князем Лешком Белым удалось выбить Мстислава из Галича. Однако через некоторое время с помощью своего зятя Даниила Романовича Мстислав вернулся на галицкий стол. Его решающая битва с венграми, закончившаяся полной победой русского князя, состоялась 13–14 августа 1221 г.[1980]

Из письма римского папы Гонория III королю Андрею, датированного 1222 г., становится ясным, что между Мстиславом и Андреем, вероятно, осенью 1221 г. был заключен мирный договор, по которому венгерский король соглашался признать права Мстислава на Галич. Условием такого согласия должен был стать брак дочери Мстислава и сына Андрея, также носившего имя Андрей, к которому после смерти русского князя должны были перейти все права на галицкий стол.[1981]

Появление в это самое время у Мстислава Мстиславича внука по имени Ираклий, по-видимому, было не только данью византийским традициям, чтимым в семье Даниила Романовича, зятя Мстислава, но и откликом на союз с рыцарем Христа и одним из предводителей Пятого Крестового похода, венгерским королем Андреем И. Косвенным подтверждением этому может быть санкция на союз русского и венгерского правителей римского папы Гонория III, о которой говорится в упомянутом письме папы к королю Андрею.[1982]

За долгие годы тесных контактов с венгерским королем личное пристрастие к крестоносному движению могло развиться и у самого Даниила Романовича. Вспомним, что свои детские годы он провел в Венгрии и получил воспитание при дворе короля Андрея.[1983] Последний даже строил планы сделать Даниила своим наследником, женив его на собственной дочери.[1984] По-видимому, у венгерского короля были весьма серьезные намерения вырастить из русского княжича своего надежного вассала.[1985]

Тот факт, что именем Ираклия Даниил назвал своего старшего сына и вероятного наследника, «первенца», как именует его летопись, ясно свидетельствует, что Романович был настроен продолжать политику своего отца, поддерживавшего союзнические отношения не только с Византией, но и со странами Западной Европы. Даниил как бы посылал сигнал европейским государям о готовности участвовать в делах общеевропейской политики, важнейшим из которых по-прежнему оставалась защита и приумножение завоеваний христиан в Святой Земле. С именем Ираклия галицко-волынские князья готовы были следовать по пути великого византийского императора, чьи подвиги во имя Христа несколько столетий объединяли христиан Востока и Запада.

Глава тридцать третья «…А Мьстиславу дасть волость О(т)скалана». Мог ли русский князь быть наместником императора Мануила в Святой Земле?[1986]

Свидетельство Ипатьевской летописи в оценке исследователей. — Внешняя политика Иерусалимского королевства в 50–60-е гг XII в.: союз с Византией и планы по разделу Египта. — Следы византийского присутствия в Аскалоне и на палестинском побережье Южной Кесарии во второй половине XII в. — Русско-палестинские связи в памятниках истории и культуры

Ипатьевской летописи под 1163 г. сообщается о высылке Владимиро-Суздальским князем Андреем Боголюбским в Византию своей мачехи-гречанки, второй жены Юрия Долгорукого и, вероятно, родственницы Мануила I Комнина. Вместе с ней в ссылку отправились и трое ее сыновей, двум из которых император пожаловал земли: княжич Мстислав Юрьевич получил в управление палестинский город Аскалон («О(т)скалана»).[1987]

Однако в рассматриваемое время византийский император не был правителем Палестины. Еще Н.М. Карамзин ставил под сомнение сообщение Ипатьевской летописи: Мануил не мог пожаловать русскому князю Аскалонской области, поскольку она принадлежала тогда иерусалимским королям.[1988] Подобного взгляда придерживалась Е.Ч. Скржинская, отказываясь признавать в летописном названии О(т)скалана город Аскалон на сиро-палестинском побережье и трактуя его как «волость от Скалана», что могло указывать на какую-то горную или приморскую территорию в самой Византии.[1989] Скептическое отношение к возможности видеть в известии русской летописи указание на палестинский Аскалон высказывают и другие авторы.[1990]

Между тем, вопрос о возможном владении сыном Юрия Долгорукого одним из городов в Святой Земле нельзя считать закрытым. Недавно О.Е. Этингоф высказала осторожное предположение о том, что «Мстислав Юрьевич в 1163 г. мог получить земельные владения в палестинском Аскалоне благодаря многосторонним родственным связям либо иметь возможность пребывать там в благоприятных условиях», поскольку император Мануил I «был чрезвычайно активен в Святой земле именно в этот период, а полномочия его <…> в Иерусалимском королевстве простирались довольно далеко».[1991]

Вопрос об О(т)скалане/Аскалоне привлек внимание А.А. Гиппиуса в связи с реконструкцией «аскалонского эпизода» биографии древнего новгородского художника Олисея Гречина. По одной из гипотез, Олисей был главой артели изографов, создавшей фресковый ансамбль церкви Спаса на Нередице в 1199 г.; ему также приписывается авторство знаменитой новгородской иконы Спаса Нерукотворного (вторая половина XII в., Государственная Третьяковская галерея).[1992] На территории принадлежавшей Гречину усадьбы и иконописной мастерской в Новгороде найдено множество предметов палестинского происхождения.[1993]

Как предполагает А.А. Гиппиус, Олисей был сыном новгородского боярина Петра Михалковича, чья дочь Анастасия в 1156 г. стала женой Мстислава Юрьевича, княжившего тогда в Новгороде; вместе с мужем и братом она отправилась в ссылку в Византию и затем в Палестину.[1994] По мнению Гиппиуса, к началу 1160-х гг. греческий император восстановил над Иерусалимским королевством «известного рода сюзеренитет» и в этой ситуации «пожалование им Аскалона своему русскому родичу (пусть и формальное) было не столь уж невозможным».[1995]

Наиболее уязвимым звеном в построениях А.А. Гиппиуса является, на наш взгляд, предположение об установлении сюзеренитета императора Мануила над Иерусалимским королевством уже в начале 1160-х гг. Историк не смог привести ни одного факта, свидетельствующего о такой возможности. На этот недостаток справедливо указывает В.П. Степаненко: «Мануил никак не мог дать его (Аскалон. — А.М.) или землю в его окрестностях русскому князю, так как не владел данными территориями, входившими в домен короля Иерусалима. Не мог дать князю Аскалон и сам король, так как неизвестно ни одного случая передачи феода православному схизматику или армянину и тем более по рекомендации императора».[1996]

Не вполне понятны также рассуждения А.А. Гиппиуса о «формальном» характере пожалования Аскалона Мстиславу. Может быть, автор имел в виду, что никакого действительного пожалования не было? Как видим, ситуация, возникшая по поводу «аскалонского вопроса» в новейшей литературе, требует более тщательного его рассмотрения.

Графство Яффы и Аскалона было одним из четырех главных вассалов Иерусалимского королевства. Оно возникло, по-видимому, во времена Готфрида Бульонского — первого правителя завоеванного крестоносцами Иерусалима, построившего в 1100 г. крепость в Яффе. Если Яффа стала одной из первых цитаделей крестоносцев в Палестине, то Аскалон, напротив, еще более полувека оставался в руках мусульманских правителей Египта и служил базой их военного флота, — именно из Аскалона совершались вражеские набеги на приморские поселения и южную часть Иерусалимского королевства. О том, что в начале XII в. город был во власти мусульман, представлявших серьезную опасность для паломников-христиан, свидетельствует русский игумен Даниил, посетивший тогда Святую Землю:

Предводители крестоносцев неоднократно пытались различными способами захватить Аскалон. Чтобы блокировать город, король Фульк начал строить укрепленные замки в его окрестностях. Эта тактика нескоро принесла плоды: только в 1153 г. королю Балдуину III после длительной осады удалось овладеть Аскалоном.

Тогда же город был пожалован младшему брату короля Амальрику, впоследствии также ставшему королем, который с 1151 г. являлся графом Яффы. Придя к власти, Амальрик включил графство Яффы и Аскалона в королевский домен.[1998]

Взятие Аскалона — крупного морского порта и крепости вблизи дельты Нила — открывало для крестоносцев благоприятные возможности для экспансии в Египет, ослабленный в то время внутренними противоречиями. Однако воспользоваться результатами своей победы Балдуин III не смог, вступив в изнурительную борьбу с эмиром Халеба (Алеппо) и Дамаска Нур ад-Дином (Нуреддином). Нуреддин настойчиво пытался привести к власти в Египте своих ставленников, чтобы взять палестинские владения крестоносцев в кольцо враждебных им государств.[1999]

Балдуин III и его преемник Амальрик I неоднократно обращались с призывами о военной помощи на Запад, не получив, однако, должной поддержки. Тогда правители Иерусалима сделали ставку на союз с Византией. Рассчитывая на помощь империи, Балдуин III в 1158 г. добился брака с племянницей Мануила I Феодорой Комниной. Своего рода платой за поддержку Византии, по мнению П. Магдалино, стало признание Балдуином политической зависимости от Мануила, с которым он связал себя отношениями foedus iniquum[2000]. Такая форма международно-правовых отношений распространена со времен Римской империи и закреплена в римском праве. Договоры foedera iniqua ставили партнера в зависимое положение, когда он должен был признать господствующее положение Рима и обещать ему одностороннюю помощь.[2001]

У Византии к тому же имелись свои виды на палестинские земли: в 1150 г. Мануил I приобрел права на графство Эдесское — первое государство крестоносцев в Святой Земле, а в конце 1158 г. внезапно занял армянскую Киликию и принудил правителя Антиохии Рене де Шатильона признать сюзеренитет Византии над Антиохийским княжеством — еще одним государством крестоносцев на Ближнем Востоке, возникшим во время Первого Крестового похода.[2002]

Основной целью внешней политики иерусалимского короля Амальрика I стало завоевание Египта и недопущение захвата власти в этой стране Нуреддином. В 1163–1169 гг. Амальрик совершил не менее пяти походов в Египет, истощивших его силы, но не принесших окончательной победы. Угроза христианским поселенцам в Святой Земле со стороны мусульман усиливалась.[2003] Амальрик неоднократно обращался к французскому и английскому королям Людовику VII и Генриху II с призывом к новому крестовому походу, однако в итоге в помощь ему прибыло лишь несколько незначительных отрядов. Исчерпав все возможности добиться помощи от Запада, Амальрик как и его предшественник должен был обратиться за помощью к Византии. В 1167 г. он женился на внучатой племяннице Мануила I Марии Комниной и так же, как Балдуин, должен был признать себя младшим партнером василевса в международных делах.[2004]

Заключению брака предшествовали двухлетние переговоры, которые вели в Константинополе посланцы короля Одо де Сен-Аманд и архиепископ Кесарии Гернесий. Переговоры продолжились в Тире, куда летом 1167 г. прибыла невеста Амальрика в сопровождении двух послов императора — его двоюродного брата севаста Мануила Комнина и Георгия Палеолога. В начале 1168 г. в Тир прибыло второе византийское посольство во главе с Александром Гравиной и Михаилом Отрантским. Наконец, осенью 1168 г. с ответным посольством в Константинополь прибыл Вильгельм Тирский.[2005]

Одним из главных пунктов длившихся несколько лет переговоров были условия совместных действий по завоеванию Египта. Положения франко-византийского договора 1168 г. предусматривали предоставление византийским императором военной помощи иерусалимскому королю в случае его войны с Египтом. По сообщению Вильгельма Тирского, взамен Мануил потребовал передачи ему части территории еще не завоеванной страны (то есть части территории Египта в случае его завоевания), а также части земель, уже завоеванных крестоносцами. Из «Хроники» Вильгельма Тирского явствует, что подобные требования византийцы выдвигали с самого начала переговоров, в частности, они были высказаны в Тире посольством Александра Травины.[2006]

Какие именно завоеванные крестоносцами земли Амальрик обязался уступить Мануилу, Вильгельм Тирский не уточняет. В литературе на этот счет высказывались различные предположения. Некоторые авторы считают, что Амальрик согласился уступить Мануилу территорию Антиохийского княжества.[2007] Однако, как справедливо замечает В.П. Степаненко, иерусалимский король не был правомочен решать судьбу княжества с византийским императором.[2008] Мануил и без того с 1158 г., несомненно, считал себя сюзереном правителей Антиохии и если бы и стал требовать принесения ему повторного оммажа, то от этих последних, а не от иерусалимского короля.

Весьма вероятно, что частью завоеванных крестоносцами земель Палестины, уступки которой потребовал византийский император, был Аскалон с прилегающей округой. На это указывают несколько обстоятельств, и прежде всего — условия договора с Амальриком о разделе территории Египта. По свидетельствам Вильгельма Тирского и Иоанна Киннама, Мануил должен был получить прибрежную полосу вдоль Средиземного моря, тогда как иерусалимскому королю доставались внутренние районы страны.[2009] Именно Аскалон стал базой византийского военного флота и сухопутной армии, присланных императором для завоевания Египта. Осенью 1169 г. из Византии сюда прибыли двести военных кораблей, и отсюда византийская армия начала наступление.[2010]

Византийская армия и особенно флот должны были сыграть важнейшую роль в завоевании Египта. Собственный флот крестоносцев был слишком слабым и не мог соперничать с военным флотом Фатимидов, что в значительной мере определяло неудачи предыдущих попыток завоевания Египта.[2011] Другой подходящей морской гавани, одновременно являвшейся военной крепостью, у границы этой страны тогда не было. Вполне закономерно, что если византийский император действительно потребовал от иерусалимского короля территориальных уступок в связи с готовящимся вторжением в Египет, то речь должна была идти об Аскалоне и его округе. Тем более что графство Яффы и Аскалона в 1160-х гг. входило в домен иерусалимского короля, и, следовательно, Амальрик мог распоряжаться его судьбой.[2012]

В пользу нашего предположения свидетельствует также тот факт, что графство Яффы и Аскалона и прежде неоднократно передавалось иерусалимскими королями во владение своим родственникам и союзникам, в чьей поддержке они были заинтересованы: в начале XII в. оно было пожаловано Гуго де Пюизе, кузену короля Балдуина II, а затем графу Альберту де Намюру.[2013] Примечательно, что владетелями графства, как правило, становились родственники королей именно по женской линии. Так, в 1176 г. Балдуин IV пожаловал Яффу и Аскалон маркизу Вильгельму Монферратскому, ставшему мужем принцессы Сибиллы, а в 1180 г. графство получил ее второй муж Ги де Лузиньян.[2014]

Переговоры о заключении династического брака и военного союза, направленного на завоевание Египта, начались между византийским императором и иерусалимским королем еще в 1165 г. с прибытием в Константинополь первого посольства короля Амальрика. Возможно, что уже тогда или вскоре после этого возник замысел передачи части палестинских владений крестоносцев, на которые претендовал василевс, — «волости О(т)скалана» — поступившему к нему на службу русскому князю Мстиславу Юрьевичу, состоявшему в родстве с Комнинами.

Можно с полной уверенностью говорить, что Аскалон после завоевания крестоносцами в 1153 г. и вплоть до захвата его войсками Салах ад-Дина (Саладина) в 1187 г. находился в орбите византийского культурного влияния и его христианское население принадлежало к православной (восточно-христианской) церкви.

Близ восточной стены средневекового Аскалона раскопаны фундаменты и остатки стен трехнефной одноапсидной базилики позднеантичного времени размерами 11×12,9 м, возведенной примерно в начале V в. Превращенная в мечеть в период арабского владычества, она была вновь перестроена как христианский крестово-купольный храм во второй половине XII в., то есть после завоевания города крестоносцами. После возвращения Аскалона под власть мусульман храм был полностью разрушен.[2015]

В ранневизантийское время в Аскалоне было сооружено несколько христианских храмов, однако только один из них после периода арабского владычества был восстановлен крестоносцами. Большинство исследователей считает, что этот храм посвящался Деве Марии и носил латинское название St. Maria Viridis (Св. Мария Зеленая). В 939 г. храм был сожжен толпой религиозных фанатиков — мусульман и иудеев, а вскоре после этого превращен в мечеть, также известную под названием Зеленой Мечети.[2016] Цветовое название храма, по-видимому, было связано с древней византийской традицией обозначения синим и зеленым цветами участников публичных состязаний на ипподроме, в которых смешивались религия и политика и начало которых восходит еще к языческим временам.[2017]

Заметим, что после 1153 г. из всех древних христианских храмов Аскалона была восстановлена только церковь Св. Марии Зеленой, что, вероятно, указывает на особое значение этого храма.

Все исследователи отмечают парадоксальный факт. Отстроенная заново в период владычества крестоносцев церковь имела облик отнюдь не латинского, а типично византийского храма. Этот четырехколонный крестово-купольный храм заметно отличался от возведенных тогда же в Иерусалимском королевстве храмов латинской конгрегации. Православный характер аскалонской церкви еще более подчеркивается фресками, исполненными в типично византийской манере. О росписях храма, созданных после его восстановления в середине XII в., можно судить по случайно уцелевшим фрагментам в центральной части апсиды и двух боковых нишах.[2018]

Лучше других сохранился фрагмент росписи, находившейся над епископской кафедрой в центральной апсиде. Здесь изображены фигуры четырех епископов, читающих греческие свитки, которые они держат в своих руках. Как устанавливает Василиос Цаферис — специалист по греко-латинской эпиграфике Службы древностей Израиля, каждый из изображенных на фреске свитков содержит извлечения из текстов гомилий Иоанна Златоуста.[2019]

Сохранившиеся латинские грамоты Иерусалимского королевства позволяют установить, что сразу после завоевания Аскалона Балдуином III Зеленая Мечеть была отдана латинским каноникам храма Гроба Господня в Иерусалиме, вероятно, с целью преобразования ее в латинскую церковь. Однако затем церковь Святой Марии Зеленой была передана во владение Амальрика, взявшегося за ее восстановление. Исследователи недоумевают, почему латинский король восстановил главную церковь Аскалона как православную. Высказываются различные предположения, суть которых в основном сводится к тому, что Амальрик по каким-то причинам отдавал предпочтение местной православной общине в обход католической.[2020]

Собственно говоря, к моменту освобождения Аскалона из-под власти мусульман в нем уже не оставалось прежнего христианского населения. Разрушение старой церкви Св. Марии Зеленой и запрет мусульманских властей на ее восстановление привели к тому, что аскалонский епископ покинул город, перебравшись в Рамлу. Правительство Фатимидов целенаправленно проводило политику вытеснения христиан из Аскалона ввиду его стратегического положения на границе с Палестиной как ключевого рубежа обороны Египта от крестоносцев. В результате уже к концу XI в. Аскалон полностью лишился своих христианских жителей.[2021]

Сказанное означает, что после освобождения Аскалона крестоносцами нужно было сызнова восстанавливать в нем христианское население. Без этого было бы невозможно использовать город как надежную базу для планируемого наступления в Египет. Аскалон имел такое же стратегическое значение для крестоносцев, как и для мусульман.

Стало быть, восстановленная церковь Св. Марии в Аскалоне предназначалась для нового христианского населения города. Последнее же должно было состоять преимущественно (если не исключительно) из христиан православного обряда, поскольку нет сведений о том, что в период между 1153 и 1187 г. в Аскалоне были построены или восстановлены еще какие-либо христианские храмы.[2022]

Как полагает Х. Мак-Ивитт, восстановление церкви Св. Марии Зеленой в качестве центра православного культа может быть связано с усилившимся франко-византийским сближением 1160-х гг., выразившимся в браке короля Амальрика с византийской принцессой Марией Комниной: «Восстановленная церковь должна была стать ярким знаком нового христианского Аскалона. Ее откровенно византийский характер объявлял местным жителям и всем латинянам о франко-византийских дружественных отношениях и подчеркивал, что франкские правители Аскалона опираются на возрожденную восточнохристианскую (у автора "мелькитскую". — А.М.) общину».[2023]

Мы готовы согласиться с выводами ученого, сделав следующее необходимое уточнение. На возрожденную православную (восточнохристианскую) общину Аскалона должны были опираться не столько франкские правители Иерусалимского королевства, сколько прежде всего император Византии Мануил, получивший этот город вместе с округой от короля Амальрика по условиям франко-византийского договора о совместном наступлении на Египет. Только под эгидой Византии в Аскалоне в кратчайшие сроки могло быть восстановлено христианское население, состоявшее из приверженцев православного обряда, а возрожденная греческими мастерами православная церковь Св. Марии стать «ярким знаком нового христианского Аскалона».

В 1160–1170-е гг. православное население, похоже, вообще стало преобладающим на палестинском побережье Южной Кессарии, не только в Аскалоне, но и в соседних Газе и Бетгибелине.[2024] Газа оказалась в руках крестоносцев ок. 1150 г., когда иерусалимским королем Балдуином III была предпринята крупная военная экспедиция в район Аскалона. Тогда же в Газе была возведена крепость, охрану которой король поручил тамплиерам.[2025] Другим опорным пунктом крестоносцев вблизи Аскалона стал Бетгибелин (совр. Бет-Гуврин). Этот древний город, известный со времен античности как Бетогабрия или Элевтерополь (Элиферополь), был отбит у мусульман еще королем Фульком, построившим здесь ок. 1136 г. крепость, переданную затем ордену госпитальеров.[2026]

Сохранилась датированная 1173 г. грамота, в которой упоминается православный архиепископ Газы и Элевтерополя Мелетий (Μελέτιος, Meletios). Составленный на двух языках — греческом и латыни — документ, свидетельствует о соглашении, заключенном православным архиереем с великим магистром ордена госпитальеров Жосбертом, по которому Мелетий получал ранее принадлежавший ордену монастырь Св. Георгия в Бетгибелине.[2027]

Примечательно, что во второй половине XII в. ни в Газе, ни в Бетгибелине, ни в Аскалоне, то есть практически на всей территории палестинского побережья Южной Кессарии, не было ни одного латинского епископа. Латинская епископская кафедра Аскалона в это время была перенесена в Вифлеем. Исследователи находят подобное положение совершенно неестественным, ведь назначение латинских епископов во вновь завоеванные крестоносцами районы играло ключевую роль в их интеграции в Иерусалимское королевство.[2028]

По свидетельству Вильгельма Тирского, переданная тамплиерам Газа поначалу была необитаемым городом. Но под защитой построенного рыцарями замка город интенсивно рос, пока не был сожжен и разграблен Саладином в 1170 г. и окончательно им захвачен в 1187 г. При тамплиерах в Газе построена большая латинская церковь — ныне Пятничная мечеть. Одновременно была построена меньшая по размеру однонефная церковь. Ныне она располагается в традиционно христианском квартале города и посвящена св. Порфирию, являясь центром мелькитской общины Газы, как, вероятно, было и в XII в.[2029]

По-видимому, активная деятельность тамплиеров по латинизации Газы в какой-то момент была остановлена и, так сказать, перекрыта более мощной волной православной колонизации. Нечто подобное, надо думать, произошло и в Бетгибелине, куда в 1173 г. после сожжения Газы войсками Саладина переехал православный архиепископ Мелетий — единственный христианский иерарх этих мест. Решительный поворот в сторону православной колонизации района Газы, Бетгибелина и Аскалона должен был произойти еще до 1167 г. В этом году папа Александр III даровал латинскому патриарху Иерусалима права и доходы со всех покинутых православными епископами областей Палестины, включенных теперь в латинский диоцез иерусалимского патриархата. Однако ни Газы, ни Бетгибелина/Элевтерополя, ни Аскалона в списке переданных папой под власть иерусалимского первосвященника кафедр не значится, хотя все они вполне соответствовали установленным папой критериям и в силу этого должны были подчиняться латинскому патриарху Иерусалима.[2030]

По условиям упомянутого выше договора с госпитальерами, архиепископ Мелетий получал отстроенный рыцарями в Бетгибелине монастырь Св. Георгия с принадлежавшими ему храмами. В 1982 г. на территории современного еврейского кибуца Бет-Гуврин раскопана сооруженная крестоносцами в 30-х гг. XII в. базиликальная в плане большая трехнефная церковь с тремя полукруглыми апсидами. Два ряда квадратных столбов с характерными крестообразными уступами и приставленными по четырем сторонам колонками подчеркивают ее романо-готический облик. Этот храм был посвящен матери Девы Марии св. Анне, по одной из версий, жившей и похороненной в Элевтерополе. Свою церковь крестоносцы выстроили на руинах древней базилики Св. Анны, сооруженной еще в позднеантичное время, используя ее фундаменты и остатки стен.

Как видим, в 30–60-е гг. XII в. и в Газе, и в Бетгибелине велась активная деятельность и были вложены значительные материальные средства с целью латинизации и инкорпорации в Иерусалимское королевство этих вновь завоеванных крестоносцами мест. Возводимые здесь латинскими рыцарями монастыри и храмы предназначались, разумеется, отнюдь не для православного архиепископа и его паствы. Должны были произойти какие-то важные политические перемены, обусловившие изменение расстановки сил в районе палестино-египетского пограничья в пользу решительного преобладания здесь греко-православного элемента.

Очевидно, такие перемены были связаны с новым франко-византийским союзом. Совместное наступление на Египет, предпринятое осенью 1169 г., провалилось из-за постоянных разногласий и явного недоверия сторон друг к другу. Однако последовавшие затем новые поражения войск крестоносцев от мусульман вынудили короля Амальрика в 1171 г. лично совершить визит в Константинополь, во время которого он согласился признать себя вассалом византийского императора Мануила и полностью подчиняться ему в вопросах внешней политики.[2031]

Тогда же, в начале 1170-х гг., и взошла звезда архиепископа Мелетия. Мелетий был монахом, а затем настоятелем монастыря Св. Саввы Освященного (Σάββα του Ηγιασμένου) в Иудейской пустыне в окрестностях Иерусалима. Этот существующий по сей день монастырь на протяжении многих столетий оставался одним из главных центров византийского и греко-православного присутствия в Палестине. Настоятель такого монастыря в качестве архиепископа Газы и Элевтерополя оставался верным слугой византийского императора. Недаром, по условиям договора с госпитальерами, обитатели монастыря Св. Георгия и после смерти Мелетия, и даже в случае перехода монастыря под управление латинской церкви в своих молитвах должны были вечно поминать самого владыку Мелетия, а также византийского императора Мануила.[2032]

Византийские и латинские письменные источники не содержат упоминаний о русском наместнике императора Мануила I в Аскалоне. Однако два следующих обстоятельства заставляют думать, что князь Мстислав Юрьевич все-таки побывал на Ближнем Востоке и его пребывание там было связано именно с Аскалоном, «волостью О(т)скалана», как свидетельствует Ипатьевская летопись.

Прежде всего, это — грамматическая форма названия Аскалона, использованная в Ипатьевской летописи: О(т)скалана. По верному замечанию О.Е. Этингоф, такая форма гораздо ближе к арабскому Asqalan, нежели Ashkelon на иврите, к которой восходит Асколонь у паломника Даниила.[2033]

Две указанные формы одного и того же названия были заимствованы русскими людьми из различной языковой среды. Форма, представленная в Ипатьевской летописи, употреблялась преимущественно на неподконтрольных крестоносцам арабских землях, в том числе она, несомненно, использовалась арабским населением самого Аскалона.

Имеющиеся у нас материалы позволяют думать, что и возрождение православного Аскалона, а также его главной святыни — церкви Св. Марии Зеленой, должно было осуществляться при участии русского князя Мстислава как наместника византийского императора.

С Мстиславом Юрьевичем, крестильное имя которого, Федор, устанавливается исследователями с большой вероятностью,[2034] связывается также упоминание о «Федоре Росе из рода василевсов» (Φεόδωρος ΄Ρὼς ἐκ φυλη̑ς βασιλέων) в греческой рукописи середины XIII вв., хранящейся ныне в Библиотеке Св. Марка в Венеции.[2035]

Среди произведений известных византийских авторов упомянутая рукопись содержит анонимные стихотворные эпиграммы и «поэмы на случай» в духе исторических стихотворений византийского поэта XII в. Феодора Продрома, посвященные в основном событиям правления императоров Иоанна II и Мануила I Комнинов.[2036] Одно из таких стихотворений — эпиграмма на драгоценный энколпион, хранящий священный камень Гроба Господня, принадлежавший Федору Росу.[2037]

Пребывание Мстислава Юрьевича на востоке продолжалось, по-видимому, не одно десятилетие. Вероятнее всего, Мстислав возвратился на Русь накануне взятия Иерусалима Салах ад-Дином, то есть около 1187 г.

Н.М. Карамзин, а вслед за ним и некоторые другие историки считали, что этот князь не мог долго находиться ни в Византии, ни тем более в Святой Земле, поскольку всего через несколько лет после изгнания он вновь объявился на Руси: «Мстислав, по харатейным летописям, в 1166 г. удалился в Заволочье».[2038] Карамзин имеет в виду, несомненно, известие Лаврентьевской летописи, сообщающей под 1166 г.: «Тое же зимы иде Мстиславъ за Волокъ».[2039] Однако в данном известии имеется в виду другой князь — Мстислав Андреевич, сын Андрея Боголюбского.[2040]

Вместе с князем Мстиславом на Русь вернулся и брат его жены Олисей Гречин, проведший молодые годы в Святой Земле и обучившийся там мастерству живописца. Вскоре Гречин появился в родном Новгороде и быстро прославился здесь как выдающийся иконописец. Его имя неоднократно упоминается в новгородских берестяных грамотах конца XII — начала XIII вв., а в 1193 г., по мнению некоторых исследователей, он даже претендовал на новгородскую архиепископскую кафедру.[2041]

В.Л. Янин отождествляет Олисея Гречина с Гречином Петровичем, который, согласно летописному известию 1196 г., расписал несохранившуюся надвратную церковь Положения ризы и пояса Богоматери при выходящих на Волхов Пречистенских воротах новгородского детинца.[2042] Многие современные исследователи считают Олисея Гречина одним из главных мастеров, исполнивших фресковую роспись церкви Спаса на Нередице под Новгородом.[2043]

Видимо, не случайно сохранившиеся фрагменты фресковой росписи аскалонской церкви Св. Марии обнаруживают близкое сходство с росписями Нередицы, также сохранившимися в виде фрагментов.

В алтарной части церкви Спаса на Нередице расположены в два ряда огромные по размерам святительские чины, что не характерно для древнерусской традиции храмовых росписей. В средней части верхнего регистра центральной апсиды Нередицкой церкви видны фронтально стоящие фигуры трех святителей в крестчатых ризах сложного орнаментального рисунка с Евангелиями, которые они симметрично держат обеими покровенными руками строго вертикально перед грудью.

По мнению О.Е. Этингоф, это изображение имеет явные параллели в восточнохристианском искусстве XII в. В частности, оно близко напоминает изображение четырех епископов в таких же позах и облачениях, помещенное в среднем регистре левой створки тетраптиха из монастыря Св. Екатерины на Синае, датируемого концом XII в.[2044]