С двух берегов

29

Пришло долгожданное письмо. На конверте, выкроенном из клочка старых обоев и склеенном хлебным мякишем, помимо адреса, было обозначено: «В руки Пожариной Любови Пантелеевне». А я и не знал, что она Пантелеевна. По обратному адресу понял, что это весточка от ее родных, и стало муторно, почуял недоброе.

Уж поплакала она над этим письмом всласть — и от радости и с горя. Младшая сестренка сообщала, что семья вернулась из эвакуации в свою деревню. Живут в землянке. Мать совсем слаба, и все они ждут не дождутся ее, Любку, которую не чаяли увидеть.

В тот же день стала собираться. Даже согласия моего не спросила. Весь вечер и потом с утра пораньше бегала прощаться со своими друзьями, коим числа не было. Не успевала вытереть слез после одного расставания, как набухали новые.

Я давно готовился к этой неизбежности, а оказался неготовым. Никак не мог подчинить чувства разумным мыслям. Злился на себя за глупую слабость, убеждал правильными словами, что нет причин сокрушаться, что ее отъезд — к лучшему, само собой все решится как должно. Пока убеждал — успокаивался, но ненадолго. Может быть, только в эти часы и постиг я, как она нужна мне и как тяжко будет жить без нее. Внешне старался виду не показывать, как обычно занимался своими делами, но по глазам Стефана и других нетрудно было догадаться, что видят они меня насквозь и сочувствуют.

Договорился я с Шамовым, чтобы отправили Любу сразу, без волокиты, и терпеливо ждал прощального разговора. Слоняясь по кабинету, старался думать о ней похуже, допускал даже, что она может и вовсе не зайти, лишь в последнюю минуту вспомнит обо мне, помашет рукой и скроется из глаз моих навсегда.

Она зашла. Оробевшая, виноватая, остановилась поодаль.

— Уезжаю, Сергей Иваныч.

Хотел я шутя пугануть ее, потребовать объяснений, как от секретаря комендатуры, самовольно покидающего свой пост, но не повернулся язык.

— Счастливо доехать, Любаша.

Она с открытой пытливостью смотрела на меня, — наверно, ждала, что я еще скажу. А я сам не знал, как с ней разговаривать, чтобы не выдать тоски, подступившей к сердцу, и не соврать.

— Сергей Иваныч… Помните вы, чего говорили?

— Много я чего говорил, всего не упомнишь.

— Про то… Что любите меня, говорили.

— Говорил.

— Вы не забывайте меня.

— Не забуду.

— Я вас буду ждать, Сергей Иваныч… Очень ждать буду… Приезжайте к нам на Ильмень.

— Приеду.

— Верно?

На ее лице мгновенно отражались столкновения разных чувств. Ничего она никогда скрыть не умела, да и не пыталась. Вот и сейчас все, что переживала, отпечаталось в жалостливой складке сомнения на губах и в радостно заискрившихся глазах. Я даже рассмеялся, глядя на нее.

— Честное пионерское.

— Смеетесь все.

— Над собой смеюсь, Любаша. Обязательно разыщу тебя. Ты вот только обо мне не забудь.

Теперь уж ничего другого, кроме укоризны, на ее лице прочесть нельзя было. Сказала с непривычной строгостью:

— Я вас до смерти не забуду.

Слова как слова, а дышать мне стало полегче. Усадил ее в кресло, поинтересовался, как собралась, не нужно ли чего.

Она воспользовалась случаем, чтобы засыпать меня разного рода просьбами о помощи ее подопечным, и я на все соглашался. Напоследок приберегла самое неожиданное:

— Сергей Иваныч… Вы Андрей Андреичу помогите.

— Чем я ему могу помочь?

— Скажите на кухне, чтобы ему продукты посылали.

— Вот еще… Он теперь на старом месте, пусть его там кормят.

— Никто его там не кормит.

— А ты откуда знаешь?

— Была я у него… Поесть приносила, комнату убрала.

— Он что, и убрать за собой не может?

— Плох он, Сергей Иваныч, совсем плох, не встает. Дерганый весь. Раз даже заплакал, ей-богу, не вру. Взял вот так мою руку, бородой приложился и заплакал. Болит у него все внутри, а лекарства Герзиг не дает.

— Какое лекарство?

— Есть, говорит, одно лекарство. Очень Андрей Андреичу помогало. А Герзиг не дает. Я и сама к нему ходила.

— К кому?

— К Герзигу этому, будь он неладен. Что вы, говорю, над человеком измываетесь, лекарства не даете? А он только рукой махнул — не твоего ума, мол, дело. Так и ушла ни с чем… Навестили бы вы Андрей Андреича, сказали бы чего по-доброму.

— Лечить его не обещаю. И навещать времени не будет. А Герзигу прикажу, чтобы кормил. — Я услышал шум машины, которую подогнал Франц, и сказал: — Пора тебе, Любаша.

Она встала, протянула лопаточкой руку и чуть слышно попрощалась:

— До свидания, Сергей Иваныч.

Я обнял ее. Она зажала рот платочком и выбежала.