С двух берегов

31

Стефан ворвался, когда я еще спал. Возбужденный более обычного, он с порога закричал:

— Вставай! Поймали волка!

— Билла?

Я даже во сне видел этого пройдоху, который обвел нас вокруг пальца, прикинувшись американским летчиком. Предположение Стефана, что именно Билл причастен к убийству Терезы, все еще казалось мне разумным.

— Нет, — сожалея, что вынужден меня разочаровать, сказал Стефан. — Но через него, может быть, выйдем и на Билла.

— Кто он?

— Солдат. — Стефан хитро улыбнулся. — Очень интересный солдат. — Пока я одевался, он рассказывал подробности. — Шел в горы. Но не вслепую. Его поджидала группа проводников. Понимаешь? Целая группа! Это бывает очень редко. Контрабандисты, которые перебрасывают нацистов из военной зоны, действуют в одиночку, по два. А тут целая группа! Не зря, как ты думаешь?

— Выкладывай без деталей.

— Тут каждая деталь важна. Когда их группа встретилась с партизанским патрулем, она не отступила, даже бой приняла, чтобы вывести этого рядового солдата. Такого тоже Давно не было. Пришлось стрелять. Двоих они потеряли убитыми, а разбежались, только когда ранили этого… Легко ранили и взяли живым.

— Кем он оказался?

— На первом допросе заявил, что лечился у Герзига и сбежал оттуда.

— Нойхойзер? — обрадовался я.

— Нет… По солдатской книжке Бауэр, а настоящей фамилии не говорит. Но он, Сергей, никакой не солдат. Майор СС. Один из самых жестоких палачей. Его, пока везли, опознали люди, сидевшие в лагерях.

— Где он?

— Внизу. Я подумал, что тебе будет интересно… Опять клиника.

— Веди в кабинет, я сейчас.

Задержанный и по внешнему виду не был похож на рядового солдата. Хотя он и старался выглядеть таким же тупым и забитым, как все пленные в первые дни, но в его глазах мерцала та властность, от которой трудно избавиться людям, привыкшим командовать и распоряжаться судьбами подчиненных. Потрепанную гражданскую одежду распирали вздутые мышцы спортсмена-тяжеловеса. Длинный свежий шрам огибал подбородок, поднимался к правой скуле и там расщеплялся на розовые лепестки, расходившиеся в разные стороны. Чуть набок, будто принюхиваясь к неприятному, был свернут и тонкий с горбинкой нос. Видимо, Герзигу пришлось немало потрудиться, чтобы склеить эту сильно пораненную физиономию.

— Фамилия? — спросил я.

— Пауль Бауэр, — ответил он, — ефрейтор.

Стефан перевел, но добавил:

— Врет. Штурмбанфюрер. — И что-то зло сказал пленному по-немецки.

Тот очень спокойно и твердо возражал. Чем больше разъярялся Стефан, тем уверенней становился Бауэр. Мне надоело слушать их непонятный разговор.

— Спроси его, куда он собирался бежать.

Бауэр назвал какую-то деревушку в Баварии и сказал:

— Дом. Семья. Гитлер капут, война капут.

— С чего ты взял, что он эсэсовец? — спросил я у Стефана.

— Одну минутку.

Он выскочил в приемную и ввел тощего, все еще не набравшего мало-мальски приличного веса Томашека. Остановившись в дверях, Томашек долго смотрел в спину Бауэра, потом вытянул костлявый палец и решительно сказал:

— Он!

— Подойдите, Томашек, — пригласил я его. — О ком вы говорите?

Томашек мелкими, шаркающими шагами подошел к столу и сбоку заглянул в лицо пленного. Потом отступил назад, опять посмотрел в спину и затылок Бауэра, снова вгляделся в лицо. Видно было, что он растерялся. Плоские, прилипшие к деснам губы дрожали, вытянутый палец то неуверенно вытягивался, то прятался в сухом кулачке.

— Смотри, Томашек!, Смотри! — просил его Стефан. — Хорошенько смотри! Он или не он?

В кабинете стало так тихо, что слышалось частое, всхлипывающее дыхание Томашека. Он боролся с собой, со своими сомнениями. Он боялся обвинить ни в чем не повинного человека в самом страшном, что видел в своей жизни. Выпученными глазами смотрел он на пленного, что-то узнавая и отвергая. Проходила минута за минутой. Бауэр недоуменно озирался, переводя глаза то на Томашека, то на меня, как бы прося объяснить, что происходит. Наконец Томашек, страдальчески улыбнувшись, сказал Домановичу:

— Не знаю, Стефан… Спина его, плечи, шея его… А лицо… Не знаю, другое лицо.

— Ну конечно другое, — поддержал Стефан. — Ему Герзиг другое сделал. Выкроил! Ты что, швов не видишь?

Я вертел в руках солдатскую книжку Бауэра и спросил, сам еще не зная для чего:

— Бауэр! Кем вы служили в армии?

Стефан перевел.

— Сапером, господин комендант.

— Сапером?! Пусть покажет руки.

Бауэр как будто не понял моего вопроса и не спешил показывать свои руки.

— Руки на стол! — громче, чем хотелось, приказал я. Теперь я знал, что не ошибусь.

Он медленно поднял и положил на край стола две большие белые кисти с длинными холеными пальцами.

— Поверните другой стороной.

Он показал ладони — розоватые, красивые ладони без единого мозольного бугра.

— Врете, Бауэр, никогда вы сапером не были. Уж я-то знаю, какие руки у саперов.

Бауэр начал что-то лопотать, но на его руки, как коршун, налетел Томашек. Он приподнимал их, ощупывал, как будто это были руки трупа, и вдруг, отбросив с гадливым ужасом, закричал:

— Он! Он, Стефан! Хаммерман! Человек-молоток! Мы не знали его фамилии, его все звали только так — Хаммерман. Потрогайте здесь. Потрогайте. Господин комендант, вот здесь…

Чтобы успокоить его, я ткнул пальцем в ребро ладони и ощутил твердость хорошего дерева. Только длительной и специальной тренировкой можно было добиться такой плотности мышц.

— Что вы этим хотите сказать, Томашек? Я и так вижу, что он служил кем угодно, но только не сапером.

— О! Что он делал этой рукой, господин комендант! Он приезжал к нам в лагерь и учил убивать. Не думайте, что они не умели убивать. Они все умели: стрелять, вешать, сжигать, душить газом. Хорошо умели. Но они не умели убивать дешево и быстро, не умели экономить горючее и пули. А он умел. Он один. Без пуль, без всего. Только рука. Вот эта рука. К нему подводили человека, и он убивал. Одним ударом. Ребром ладони по горлу. Вот так, — стал неловко взмахивать тощей рукой Томашек, — вот так. Один удар, и человек падает, хрипит и умирает. Один за другим, один за другим. Шесть человек в минуту. Точно по часам. Проверяли другие офицеры, смотрели на часы, потом аплодировали. Они тоже пробовали, но у них не получалось. Человек еще долго дышал, его тошнило кровью. Приходилось пристреливать. А он — нет! Ты помнишь, — подскочил к Бауэру Томашек, — мальчика, которого к тебе подвели? Помнишь, Хаммерман, маленького мальчика? Чистенький такой был мальчик, ничего не понимал. Сколько ему было лет, палач? Семь? Восемь? Он смотрел в землю. Ты погладил его по голове, и тогда он ее поднял. Его никто еще не гладил по голове в этом лагере. Ты первый. Он обрадовался и улыбнулся тебе. Ты помнишь? Ты тоже улыбнулся и одним ударом, вот так, нет, не ребром ладони, всего двумя пальцами. Вот этими пальцами. Смотри, палач. Вот так ты ударил его по тонкому горлу. Он упал на твои сапоги. Ты перекинул его сапогом на спину, чтобы все могли видеть, как мальчик умирает. Помнишь, палач? Не может быть, чтобы ты забыл этого мальчика, Хаммерман!

Томашек задыхался. Его хилое тело трясла и расшатывала буря переживаний. Он снова видел все и ревел страшным голосом истязаемого человека. Стефан подхватил его и потащил к дивану. Томашек продолжал вопить и вырывался из рук. Я приказал вывести его из кабинета и дать ему каких-нибудь капель.

Мы остались с Бауэром вдвоем. Он убрал со стола руки и что-то говорил, забыв, что я его не понимаю, — наверно, уверял, что произошло досадное недоразумение и никакой он не эсэсовец, а солдат вермахта. А я не мог на него смотреть. В ушах у меня еще бился вопль Томашека. Я видел мальчика, которого Бауэр переворачивает носком сапога. И еще одного мальчика, лежащего в луже крови на перекрестке ленинградских улиц.

Боль неутоленной ненависти, которая гнала меня из госпиталя, а потом стала стихать в Содлаке, поднялась из глубины и вытеснила все другие чувства. Я давно бросил думать над тем, как могут люди становиться вот такими бауэрами. «Нацистская пропаганда», «фашистский дурман». Эти слова мне ничего не объясняли. Я не мог понять и не хотел понимать. Я только твердо знал, что таких нужно истреблять, всех до одного, и их воспитателей, и их покровителей.

Вернулся Стефан, торжествующий и деловитый.

— Когда будем вешать? — спросил он.

Я не сразу сообразил, о чем он говорит.

— Кого вешать?

— Как кого? — удивился Стефан. И через плечо указал большим пальцем в сторону Бауэра. — Сверхчеловека. Весь Содлак ждет. Все уже знают.

Только теперь я услышал гул толпы, собравшейся под окнами комендатуры.

— Успокойся, Стефан. Никого мы здесь вешать не будем. У нас в армии есть специальные органы, которые занимаются и такими, как этот. Мы передадим его в надежные руки, там разберутся. Он может дать ценные показания о других, о лагерях. А повесить его всегда успеют. Будет суд, будет приговор. Объясни народу, пусть расходятся.

Доманович, начавший было закипать, сдержался. Он не мог не согласиться, со мной, что Бауэр будет полезен следствию, но против отсрочки казни бунтовала бушевавшая в нем жажда мести, мечта о расплате, которую он лелеял в самые горестные часы своей лагерной жизни. Он досадливо поморщился.

— Спроси у него, кто такой Билл и давно ли они расстались, — напомнил я Стефану, что о главном мы еще его не допросили.

Бауэр в полном недоумении пожал плечами: никогда такого человека не видел и ничего о нем не слышал.

Мы бились еще добрых полчаса, задавая одни и те же вопросы об американце, о лаборатории, но Бауэр ни разу не изменился в лице и убеждал нас, что ни до ранения, ни в клинике Герзига никого, похожего на Билла, ему встречать не приходилось.

Еще одна попытка выйти на след убийцы Терезы кончилась ничем. Я даже не мог радоваться разоблачению гитлеровского палача. Когда я сам стал напоминать себе попугая, бессмысленно повторяющего одни и те же вопросы, мы допрос прекратили.

Дня за два до поимки Бауэра Шамов сообщил мне по телефону:

— Нашли шофера из БАО. Все подтвердил, что говорил Буланов. И час совпадает, и место. Не мог он быть в лесу, где убили Терезу. Полное алиби. Слышал такое слово?

— Слышал. Значит, полный порядок, — сказал я с щетинным облегчением.

— Какой же порядок видит капитан Таранов? — гневно спросил Шамов.

— А тот, — в свою очередь рассердился я, — что не расстреляли невинного человека, как предлагали некоторые товарищи, чересчур скорые на руку.

Шамов не ожидал такого отпора с моей стороны, тем более что я еще ни разу не посмел ему перечить. Он заинтересованно переспросил:

— Кто ж этот скорый? Уж не я ли?

— Нет, я, конечно.

— Люблю, когда признаешь ошибки. На первый раз прощаю. А порядка и взаправду нет, — заключил он с необычной для него озабоченностью. — Население-то не поверит. Скажут, что отвели удар от своего, за убитую немку только испугом отделался. Получится, будто мы с тобой комедию в Содлаке разыгрывали, когда следователя привозили. Красиво, по-твоему?

Я согласился, что красивого мало, но как исправлять положение — не знал, в чем честно признался.

— Вот что, — другим, самым серьезным своим тоном сказал Шамов. — Твой полицейский прав. Раз не Буланов, значит, кто-то из местных. Пусть бросит все силы. Он что делает? Или только натрепался тогда?

Стефан никогда столько не работал, как в эти дни. Сутками из своего кабинета в комендатуре не вылезал, совсем почернел. Поэтому я уверенно доложил:

— Ночей не спит, только этим и занимается.

— И ты не спи. Я бы мог следователя в помощь прислать, но, честно говоря, боюсь, что вы со Стефаном за его спину спрячетесь и сами ручки сложите. А в этом деле главная сила — местные жители. Без их помощи толку не будет. Мобилизуйте всех, объясните задачу и добейтесь успеха. Ты меня слышишь?

— Так точно.

— На сегодняшний день это твоя первейшая забота. За нее отвечаешь головой. Все!

И до этого разговора проклятая «задача» не вылезала у меня из головы. Как всегда, когда поселится в башке трудный вопрос, живет он там безвылазно днем и ночью, зудит, как комар, чем бы ты ни занимался, и начинают вокруг него клубиться смутные предположения, этакие туманности без формы и содержания.

Кутерьма, поднятая Стефаном вокруг Бауэра, раздражала меня, отвлекала от главного — от раскрытия убийства Терезы. Я собирался тотчас же отправить эсэсовца в СМЕРШ, пусть там разбираются, кто он есть. Но пришел Стефан и сказал, что Бауэр во всем признался.

— В чем именно?

— В том, что он не рядовой, а штурмбанфюрер, что действительно ездил по лагерям и учил убивать.

— С чего это он вдруг признался?

— Поговорили по душам, убедил, что деваться ему некуда, только хуже будет, если станет запираться… Он и признался.

К сообщению Стефана я отнесся с недоверием и приказал привести Бауэра.

Теперь он сидел на том же месте, где вчера, и подробно рассказывал, кем и где служил, в каких лагерях и когда бывал. Как положено, старался приуменьшить свои злодеяния, ссылался на то, что действовал по приказу и убил лишь нескольких человек, все равно обреченных на смерть.

Он уже не прятал своих рук, прикрывал ими глаза, как бы в сильном волнении и сожалея о содеянном, нервно теребил рыжеватую шевелюру.

Я даже не слышал, что мне переводил Стефан, все смотрел на руки Бауэра, и туманность вокруг убийства Терезы вдруг рассеялась, вернее наоборот, уплотнилась, приобрела различимые очертания верной догадки.

— Скажите, Бауэр, почему вы рубанули по шее Терезу? — спросил я и сам удивился наивности своего вопроса. Светловолосый, широкоплечий человек, которого Гохард видел в то утро в лесу, и Хаммерман из рассказа Томашека, и Бауэр, сидевший передо мной, слились в моих глазах воедино. Его рука-молоток как будто склеила разрозненные мысли. Чего я не мог понять, это причины убийства. Не верилось, что из-за грубой провокации такой матерый волчище стал бы рисковать жизнью. Потому я так прямо, без всякой подготовки и брякнул.

Стефан не сразу перевел мои слова. Он тоже не ожидал такого поворота. Но тут же моя догадка перешла к нему, он сам поверил в нее и взглянул на меня с завистью — не ожидал от меня такой проницательности.

Бауэр так побледнел, что только лепестки шрама остались розовыми и выделялись на лице, как приклеенные.

— Какую Терезу? — чуть слышно спросил он.

— Нойхойзер.

Он явно струсил и тянул время, чтобы прийти в себя от нежданного удара.

— Никогда не видел эту женщину, — сказал он.

— И мужа ее не видели?

— Мужа знаю. Вместе лежали. А жену его…

— Когда Нойхойзер выписался из клиники?

— Не знаю, я ушел раньше.

— Врете! Вас видели в Содлаке в день убийства Терезы. А муж ее исчез еще раньше. Куда он делся?

Бауэр уже почуял, что следователь из меня никудышный, допрашивать не умею, и приободрился, стал отвечать уверенней.

— Это мне не известно.

— Но вы признаете, что восемнадцатого апреля еще были в Содлаке?

— Нет. Я ушел из города пятнадцатого.

— Расскажите день за днем, где вы были и что делали до момента, когда вас поймали.

Этот вопрос я задал, чтобы самому разобраться в мыслях, пока он будет врать. Эх, если бы мертвую Терезу осмотрел специалист! Он бы сразу доказал, что ее не просто задушили, как определил Герзиг, а убили именно ударом твердого, как железо, ребра ладони. А как теперь это докажешь? Я был уверен, что убил он. Убить мог только такой душитель, как Бауэр. Но ведь одной уверенности мало. Прямых доказательств нет. И причина, почему он пошел на такое, тоже неясна.

Бауэр медленно называл даты, деревни, задумывался, тянул время.

Я вспомнил, как следователь Савельев проводил проверку показаний Буланова под открытым небом, и решил последовать его примеру.

— Вот что, Стефан. Пошли мотоциклиста за Гохардом. Пусть привезут его к месту убийства Терезы. А мы поедем с этим типом.

Вся несложная операция была разработана нами по дороге. Когда мы приехали в лес, Гохарда еще не было. Франц отвел Бауэра в кусты, примерно к тому месту, где его мог видеть в то утро старый инженер. А мы со Стефаном пошли встречать мотоциклиста. Вскоре он подъехал. Из коляски выбрался встревоженный Гохард. Теперь уже втроем мы пошли обратно.

— Покажите нам, господин Гохард, где именно вы увидели того человека, который убегал от вас.

— Это я помню! Я все отлично помню!

Когда мы поравнялись с кустами, где Франц прятал Бауэра, я подал ему сигнал.

— Посмотрите направо, Гохард! Смотрите! — крикнул Стефан.

Инженер увидел мелькавшую вдали широкую спину и резко выделявшуюся среди зелени рыжеватую голову бегущего Бауэра. Это зрелище так ошеломило его, что он чуть было не побежал в другую сторону, как бежал несколько дней назад. Он хотел закрыть руками лицо, но Стефан повторял:

— Смотрите, Гохард, смотрите!

В это мгновенье, повинуясь команде Франца, Бауэр оглянулся, и мы увидели розовое пятно его лица.

— Держите его! — закричал Гохард. — Держите! Это тот человек! Тот самый!

Он смотрел на нас, пораженный нашей пассивностью, весь во власти вновь пережитого страха.

На дорогу вышел Бауэр, а за ним Франц с пистолетом в руке. Я на всякий случай приказал ему держать оружие наготове. Бауэр старался изобразить крайнее недоумение.

— Бауэр! Этот человек, — Стефан показал на Гохарда, — видел, как вы убегали отсюда после того, как убили Терезу Нойхойзер. Он узнал вас.

— Он ошибся… Я здесь не был… Я не бежал… — испуганно бормотал Бауэр.

— Ложь! Вы бежали. Вы! — выкрикивал Гохард. — Я никого ни с кем не путаю. Вы бежали. И волосы ваши, и оглянулись вы точно так же, как тогда. Я не путаю!

— А в клинике вы его видели? — поинтересовался Стефан.

— Видел. Каждый день видел. И перед самым уходом видел.

— А вы, Бауэр, утверждаете, что покинули город пятнадцатого.

— Он ошибся, он ошибся… — твердил Бауэр.

Я приказал мотоциклисту отвезти Гохарда домой, а мы поехали в комендатуру.

Я был уверен, что Бауэр поймет всю бессмысленность дальнейшего запирательства и во всем сознается. Но когда мы в моем кабинете возобновили допрос, он занял прежнюю позицию — упрямо все отрицал.

Стефан переводил мои вопросы и его ответы, пока не потерял терпение. Он придвинулся ближе к Бауэру и вполголоса что-то сказал по-немецки. Эсэсовец мгновенно утратил самообладание. Он смотрел на Стефана с непонятным мне откровенным страхом.

— Что ты ему сказал? — спросил я.

— Потом, дай мне с ним договорить, — досадливо отмахнулся от меня Стефан. И снова, раздельно произнося слова, повторил Бауэру последнюю фразу.

Долго смотрели они друг другу в глаза, и такая чувствовалась напряженность в этой дуэли взглядов, как будто решалась судьба обоих. Наконец Стефан встал и решительным жестом показал на дверь. Бауэр приподнялся, но сразу же упал в кресло и тихо произнес что-то, полностью удовлетворившее Стефана.

— Он будет говорить.

— А что ты ему сказал?

— Ну какая разница? Попросил как следует… Сказал, что мне стыдно за него, за его вранье… Уговорил, в общем…

Бауэр, на этот раз менее бойко, запинаясь, рассказал, как убил Терезу.

— Пока я лежал в клинике, все боялся, что туда нагрянет полиция и меня разоблачат. Поэтому я решил бежать. Я считал, что добраться пешком мне будет легче, если на мне будет обмундирование советского солдата и документы. А лицо Герзиг забинтовал бы так, чтобы я мог не раскрывать рта. Я по-русски не говорю. Брюки и сапоги в клинике нашлись, а гимнастерки на мои плечи не было. И документов не хватало. Справку из госпиталя можно было оформить, а удостоверений не осталось. Поэтому мы разработали операцию «приманка». Несколько дней я высматривал одинокого солдата, который клюнул бы на девушку… Подвернулся этот сержант.

— А что за девушка?

— Племянница Герзига, фрейлейн Марта, работала у него в клинике старшей сестрой.

— Пусть рассказывает дальше.

— Сержант пошел за Мартой к тем кустам, за которыми я прятался. А я уже приготовил маску с хлороформом.

— Где вы взяли хлороформ?

— У Герзига.

Всякий раз, как Бауэр называл имя профессора, Стефан бросал на меня косой взгляд, напоминавший мне о наших недавних спорах.

— А не проще ему было убить сержанта, такому специалисту по этим делам?

Бауэр обеими руками оттолкнул эту мысль:

— Зачем убивать?! Я никого не хотел убивать. Если бы я его убил, вся полиция и военное командование стали бы искать человека в его гимнастерке. Я бы провалился сразу. А так я думал, что когда он проснется, сам будет молчать и гимнастерку найдет другую.

— Почему же он убил Терезу и сунул ей в руку сержантский погон?

Бауэр болезненно поморщился, попросил воды, пожаловался, что очень болит раненое плечо. Дали ему воды. Предложили прилечь, если трудно сидеть. Повязка на плече держалась нормально, и рана не могла помешать ему отвечать на вопросы. Он лег на диван, и мы подождали, пока он поудобней устроится.

— Я был в таком состоянии, — начал он снова, — что не соображал, что делаю. Мы разошлись с Мартой в разные стороны. Я побежал в клинику переодеваться и вдруг столкнулся с той женщиной. По ее лицу я понял, что она видела, как я раздевал сержанта… Она так смотрела на меня… Она могла подумать, что я его убил… Она хотела бежать, и у меня не было другого выхода… Она бы всем разболтала, и меня бы взяли…

— Ничего не соображал, а погон сунуть догадался. Спроси, для чего он это сделал?

— Чтобы стали искать русского, не меня.

— А почему он все-таки бежал не в гимнастерке и красноармейских сапогах, а в гражданской одежде?

— Это я уже потом сообразил. Понял, что, когда найдут женщину с погоном, мне никак нельзя будет появиться в советской форме, каждого будут проверять. Сам себе помешал… Ничего другого не оставалось, как бежать в штатском..

Не все концы сходились с концами в его рассказе, напрашивались другие вопросы. Но я решил, что всю правду из него вытянут более опытные следователи, а мне нужно немедля обезвредить Герзига.

— Ладно. В основном все стало на место. Отведи его и возвращайся, поедем забирать Герзига с его племянницей.

Пока Стефан ходил, я позвонил Шамову и доложил, что убийца Терезы, немецкий эсэсовец, пойман и признался.

— Лихо! — с радостным изумлением воскликнул Шамов. — Я же всегда говорил, что великий сыщик в Содлаке погибает. Молодец, Тараныч, гору с плеч свалил. Спасибо, друг. Сейчас пришлю за ним конвой. Гляди, чтобы не сбежал, как тот американец, — не удержался он, чтобы не кольнуть меня. — И протокол допроса пришли.

— Какой протокол? — оторопел я.

— Ты же говоришь, что он признался. Значит, допрашивали его, или так, без слов догадался?

— Допрашивал, но записать не успели… У меня времени в обрез, нужно еще в клинику ехать, там главари сидят.

— Какие еще главари?

— Профессор этот проклятый всему голова. А протокол сами заведете, все равно будете наново допрашивать.

— Ну, знаешь, гусь-хрустальный, — Шамов даже подходящих слов не находил, — ты только никому не говори, что вел допрос и при этом ни строчки не записал — мухи будут смеяться. Молись богу, чтобы он у нас не отперся от своих показаний.

— Не отопрется, — уверенно пообещал я.

Бауэр действительно не отперся.

Март 1965 г.

…Какими неумелыми и близорукими следователями были мы с тобой, когда радовались победе над Бауэром. Не знаю, как ты, а я очень гордился своей хваткой. Еще бы! Разве без меня он заговорил бы? Ты тогда спрашивал меня, почему он начал признаваться? Я что-то врал. Пора рассказать, как это было.

Ты помнишь первый допрос? Бауэра не сломили ни твоя уверенность, что он сапером никогда не был, ни показания Томашека. Скорей всего Томашек заставил его еще упорней отрицать все — живой свидетель был страшен, он олицетворял неминуемое возмездие. А реальных, прямых улик у нас не было, это он тоже понимал. Когда ты приказал увести его и пообещал отдать в руки ваших контрразведчиков, меня это мало успокоило. Я боялся, что он уйдет от виселицы. Нужно было заставить его заговорить, и единственный дуть, который я нашел, ты наверняка отверг бы. Поэтому я пошел на риск.

Поздно ночью в подвале, куда мы посадили Бауэра, я устроил небольшой спектакль. Мы раздобыли крепкое дубовое кресло с подлокотниками, похожее на те, которыми пользовались в гестапо. Мы раздели Бауэра до исподнего и крепко привязали к этому креслу — руки, ноги — все так, как делалось у них.

Янек зажег паяльную лампу и направил ее на клещи, плоскогубцы, шило, гвозди — на все, что нашлось в инструментальном ящике. Было в этом что-то от дешевой самодеятельной театральщины. Я боялся, что Янек начнет ржать в самый неподходящий момент. Но в целом обстановка для привязанного Бауэра получилась многообещающая. Лампа угрожающе шипела, металл стал наливаться малиновым жаром, запахло окалиной. Янек снял с себя рубаху, и его волосатые руки выглядели устрашающе даже без всяких инструментов.

Я хорошо знал, как пытали в гестапо, и с видом специалиста излагал программу «допроса»: показывал ногти на руках Бауэра и делал дергающие жесты, тыкал в места, куда будем потихоньку вгонять иголки.

В успехе я не сомневался. Я знал, что он все выложит до того, как мы поднесем к нему какую-нибудь раскаленную штуковину. Он не мог не помнить, как корчились его жертвы, сидя в таком же кресле. Потому и страх перед пыткой у него должен был быть во много раз сильней. Палачи не могут не быть трусами, никакой внутренней точки опоры для сопротивления физической боли у них нет.

Я вижу, как ты морщишься, читая эти строки. Да и я сейчас дивлюсь, как пошел на такое. Впрочем, так же дивлюсь, вспоминая, с какой легкостью убивал из засады каждого, кто попадал в прорезь мушки. Когда ненависть уходит из сердца в архив воспоминаний, многое становится непонятным.

Ты спросишь: «А если бы он не испугался? Пытал бы ты его?» Нет, конечно. В этом заключался риск: а вдруг не испугается? Пришлось бы со стыдом сворачивать свой балаган и признаться в поражении.

Но когда Янек черными рукавицами подхватил раскаленные клещи, плюнул на них и слюна, пискнув, мгновенно испарилась, в глазах Бауэра я увидел такой страх, какой появлялся только в лагере у людей, отправляемых в крематорий. Он красноречиво задергал головой: «Не нужно, так скажу».

Как я и ожидал, он заговорил, как на исповеди. Он не только подтвердил все, что говорил Томашек, но дополнил его, уточнил, вспомнил детали. Вот тут-то и сказалась моя неопытность и неуверенность. Вместо того чтобы держать его под угрозой и задавать новые вопросы, я приказал Янеку погасить лампу, записал показания Бауэра, получил его подпись и только предупредил, что если он завтра перед тобой пойдет на попятную, я уже одним показом орудий пытки не ограничусь.

Прозрел я на следующий день, но было уже поздно. Когда тебя осенило, что это он убил Терезу, я ни минуты в этом не усомнился. Он стал врать, и я напомнил ему, что паяльная лампа осталась на месте и клещи будут пущены в ход. Он снова заговорил. Тогда только я сообразил, что вчера он бросил нам кость и мы ею удовлетворились. Возникло подозрение, что признание в убийстве Терезы — вторая кость, что он еще многое скрывает. Но ты торопился закончить допрос и не дал мне времени для нового, разговора с ним в подвале. Ты отправил его к своим прокурорам, и не думаю, что им он сказал больше.

А как много важного могли бы мы узнать тогда же, двадцать лет назад! В Бауэре жила еще дисциплина гитлеровской шайки, секрет всей организации людоедов он скрывал до последнего, и он ушел в могилу со своей последней тайной.

О себе он рассказал почти все. Скрыл самую малость, которая казалась нам несущественной. Он не признался, что фамилия у него чужая, что никакой он не Бауэр. И мы не настаивали, поверив дешевой сказке, что он присвоил документы своего покойного брата, который действительно был солдатом и сапером. А в этой «малости» таилась та ниточка, которая вела в святая святых последнего гитлеровского заговора.

Если бы заставили его признаться, что он не Бауэр, а Бергер, мы бы вспомнили, что под такой фамилией на кладбище Содлака рядом с другими похоронен штурмбанфюрер. Мы бы задумались: как же так? Бергер похоронен, и Бергер жив, сидит перед нами? Кто же лежит под его именем в могиле? Если жив Бергер, то, может быть, живы и остальные «захороненные» в Содлаке? В таком случае нужно огласить их имена, объявить розыск, не дать уйти! Ничего этого мы не сделали: не узнали, не задумались, не подняли тревоги.

Сколько усилий пришлось потратить, сколько лет ушло, прежде чем тайное стало явным. Конечно, легко быть умным сейчас, владея засекреченными документами, располагая данными о пластических операциях, фиктивных захоронениях и прочих уловках гитлеровской камарильи. А тогда мы еще очень мало знали. В 1945 году нам казалось, что члены разгромленной фашистской банды бегут кто куда, охваченные паникой. Мы и допустить не могли, что существовал хорошо продуманный план их спасения, заранее разработанные маршруты, подготовленные убежища, подставы, проводники, деньги.

Теперь я мог бы с закрытыми глазами провести тебя по горным тропам, которые вели спасавшихся эсэсовцев в деревушки Австрийских Альп, в монастыри северной Италии, в порты, откуда открывались дороги в заповедники Латинской Америки и Южной Африки. Канцелярия Бормана спасала свои кадры не из слюнявой жалости к сообщникам. Она смотрела далеко вперед, в наш сегодняшний день, когда каждый уцелевший нацист снова стал козырной картой в руках реваншистов.

Помнишь, мы удивлялись, почему Хубе и компанию оставили в Содлаке, зная, что туда придут советские войска. Очень просто! Если бы эта кучка физически здоровых убийц, чьи имена и лица были хорошо известны, стала метаться между лагерями для военнопленных, дело могло кончиться для них печально. Даже попав к американцам, они в те месяцы не были гарантированы от суда и наказания. Слишком велик еще был накал борьбы, слишком громко стучал в сердцах народов пепел Освенцима и Майданека.

У Герзига было спокойней. У него при желании можно было вообще освободиться от своей физиономии и взамен получить другую.

Но и не в этом самое существенное. Вовсе нет. Уж очень ценными были кадры, доверенные Герзигу. Спасти их нужно было наверняка. И спасти так, чтобы они… исчезли. Для этого их нужно было обеспечить чужими, но полноценными документами. Не фальшивками, а подлинниками. Чтобы при проверке не всплыло настоящее имя того же Бергера, его нужно было похоронить. И не где-нибудь на поле боя, под случайным кустом, а на приличном кладбище. И закрепить факт смерти свидетельством авторитетной клиники. И зафиксировать этот факт в официальном порядке, в полиции.

В случае каких-либо сомнений достаточно было назвать кладбище и город, в котором бдительно следит за порядком русский комендант…

Нам с тобой не хватило прозорливости. Среди других мы упустили Хубе. Так же, как Бергер, он был похоронен и остался живым…