Сад радостей земных

9

Как только она стала матерью и пришлось заботиться о ребенке, время побежало куда быстрей. Клара научилась жить в лад жизни малыша: спала, когда спал он, и вместе с ним просыпалась, и не могла наглядеться на крохотное личико, на глаза – ей казалось, они напоминают глаза Лаури; медленно, очень медленно они становились осмысленней и наконец однажды поглядели прямо на нее. Ревир назвал мальчика Кристофером, и Клара сказала – хорошее имя, звучит красиво, но сама называла сына Кречетом; приятно было шептать ему: «Кречет, Кречет»; порой она кормила его и вдруг застывала недвижимо, чуть наклонясь, и в упор глядела на существо, которое вышло из ее тела и теперь начинает жить своей особенной жизнью, набирает силы, словно понимает, что делает, – и вот лежит и смотрит на нее.

– Ты мой умница, Кречет, ты мой милый, хороший, – напевала ему Клара.

Наконец-то стало тепло, и она бегала по дому босиком и радостно вдыхала весенний воздух; так радостно на душе не было с того дня, когда Лаури ее оставил. Она пела про него нескончаемые песенки, не очень складные и не очень музыкальные:

Он поездом едет, летит самолетом повсюду по белому свету…

Ревир ребенка словно бы стеснялся.

– Почему ты зовешь его Кречетом? – спросил он как-то.

Клара пожала плечами. Теперь, когда мальчик родился и у нее хватало хлопот, она уже не старалась наряжаться к приходу Ревира, сидела усталая (или притворялась усталой), вытянув босые стройные ноги, кое-как свернув волосы узлом, чтоб не лезли в глаза, и ничто, кроме малыша, ее не занимало. Когда Ревир брал его на руки, ей немалого труда стоило отвести глаза от рожицы сына и слушать, что говорит Ревир.

– Мне так нравится, я сама выбрала это имя. Он ведь мой сын, – сказала она упрямо. Но у нее хватило разумения смягчить свои слова, она наклонилась и погладила руку Ревира. И прибавила: – Я его люблю, я хочу, чтоб у меня было еще много-много таких маленьких.

Она сразу поняла, что Ревир не умеет ни взять малыша, ни дать ему бутылочку, только зря путается под руками, но не выдавала своих чувств. Терпенья ей не занимать: если надо ждать и добиваться своего, она всякого пересилит.

Она никогда не знала бы, что о ней думают люди, если бы довольствовалась ответами Джуда на ее упорные расспросы; но однажды в июле ей показалось, что сын заболел, и она сама поехала в Тинтерн. Она закутала малыша в одеяло, положила возле себя на сиденье и, ведя машину, поминутно наклонялась и пробовала, горячий ли лоб: конечно же, у него лихорадка!

– Не спи, а то мне страшно, – повторяла она. Проснись, Кречет!

Она и сама услышала в своем голосе звенящие надрывные нотки. Остановила машину, подхватила ребенка на руки, прижалась щекой к его щеке; вдруг подумала: рехнулась, везет маленького по такой жаре! Надо было позвонить Ревиру по телефону, разыскать его, где бы он ни был…

– Ты не умрешь. Что с тобой, почему ты не просыпаешься, ты же всегда просыпался?

Казалось, ребенок наглотался дурману. Клара заплакала, потом сдержала слезы, положила малыша на сиденье и поехала дальше, и вот наконец Тинтерн; этот пыльный городишко предстал перед нею точно мерзкая картинка, намалеванная каким-то злым шутником. До чего же он грязный, до чего дрянной и уродливый…

Когда она, босоногая, вбежала в аптеку, все, кто был у прилавка, уставились на нее. Они не спеша потягивали кока-колу.

– Мистер Мак! – позвала Клара.

Над прилавком медленно, с громким гуденьем вращались лопасти вентилятора.

– Где мистер Мак? – сказала Клара. – У меня ребенок болен, в машине лежит. Пускай он поможет.

Она говорила так, будто обвиняла всех этих людей, а они глядели на нее, точно первый раз видели, точно она не прожила в этом городишке два года. Женщина за прилавком, племянница Мака, разглядывала Клару долгие десять секунд, потом сказала:

– Он прилег соснуть после обеда, будить не велел.

– У меня ребенок больной, – повторила Клара и пошла мимо всех, кто тут был, вглубь аптеки. – Мистер Мак! – крикнула она. У дверного проема на миг замялась в нерешительности, даже пальцы ног поджались. Проем закрывала грубая шерстяная занавеска. Клара не отдернула ее, только опять позвала: – Мистер Мак! Это я, Клара… Может, выйдете на минутку?

Аптекарь был еще не старый человек, но всегда казался стариком, а за то время, что ее не было в Тинтерне, вроде еще постарел. Лет сорока пяти, не больше, а лицо в багровых жилках, и под этим нездоровым румянцем сквозит бледная кожа, а волосы поредели, лоб залысый; он откинул занавеску и поглядел на Клару. Прищурился, вспоминая.

Клара заговорила поспешно, сбивчиво, путаясь в словах:

– У меня ребенок больной, там он, в машине. Лихорадка у него, что ли… никак не проснется.

– Отвезите его к врачу.

– К какому врачу?

Аптекарь посмотрел мимо Клары, будто старался разглядеть вдалеке лицо врача.

– Здесь, в городе. Разве ваш сожитель не показывает вас кому-нибудь из здешних врачей?

– Мне пилюли надо, лекарство какое-нибудь, – сказала Клара, сдерживаясь: только бы не заплакать! – Он весь горячий, как печка. Может, выйдете, поглядите? Он там, в машине…

– Сколько у вас денег?

– Не знаю… я… я деньги забыла взять, – сказала Клара.

Они молча, в упор смотрели друг на друга, и Клара со страхом подумала – надо было принести ребенка сюда, не оставлять в машине… а может, она боялась взять его на руки? Все, кто был у прилавка, неотступно следили за ней. И на улице стало шумно – должно быть, вокруг ее маленькой ярко-желтой машины уже собрались зеваки, но она не обернулась. Наконец мистер Мак сказал:

– Ладно. Сейчас.

И по его тону было совершенно ясно, что он о ней думает.

Мимо рослой и плечистой, как мужчина, тетки, которую она когда-то раза два видела, должно быть работницы с фермы, мимо двух девчонок лет по тринадцати, которые в тот далекий день прокатили перед нею на велосипедах, Клара выбежала на улицу. Она на них и не посмотрела. Когда за нею закрылась затянутая москитной сеткой дверь, кто-то засмеялся. «Сволочи, – подумала она. – Сучьи дети. Я им покажу». Мысль мелькнула и погасла, миг – и она выхватила малыша из машины. Веки его сомкнуты, личико совсем белое… Клара коснулась его щекой – дышит ли? – не понять… У нее на мгновенье остановилось сердце: вот она стоит на солнцепеке, подходят люди, глазеют – а вдруг ребенок у нее на руках уже мертвый? На тротуаре через дорогу собрались мальчишки, что-то ей кричат…

Наконец-то вышел Мак. Лицо его все изборождено морщинами, точно у древнего старика.

– Помните, я ведь не врач, – говорит он. – Давайте посмотрю ребенка.

– Он весь горит, правда?

– Не держите его на солнце, – сказал аптекарь.

На лице его брезгливость, отвращение. Хоть бы поглядел на нее, признал ее. Они отошли к самой аптеке. Мак тронул лоб ребенка тыльной стороной ладони, точно боялся запачкаться.

– Слушайте, у меня есть деньги, – вне себя сказала Клара. – Вы же знаете, я могу заплатить, только помогите маленькому. Ведь он-то ни в чем не виноват…

– У него жар.

– Это очень плохо? Опасно это?

Мистер Мак пожал плечами.

– А вдруг он умрет? – сказала Клара.

– Не умрет.

– А вдруг…

– Ну, значит, умрет.

Клара посмотрела на него в упор.

– Слушайте, дайте мне какие-нибудь пилюли, что-нибудь. Вы лучше дайте мне лекарство.

– Я не врач. Я не прописываю лекарства.

– Пожалуйста, мистер. Дайте хоть что-нибудь…

– Ладно, сейчас.

Он скрылся в дверях аптеки. Тишина. Клара не оглянулась, не стала проверять, отчего так тихо. Веки малыша задрожали, он словно силился проснуться. И слабо поперхнулся.

– Что с тобой? – сказала Клара. – Да проснись же!

Хоть бы ты заплакал, что ли!

Вернулся Мак, подал ей склянку.

– Разотрите его этим, – сказал он и неловко, небрежно вытер руку о штаны. Клара тупо смотрела на этикетку: «Спирт для растирания». – И еще вот это давайте. Читать умеете? – прибавил Мак и подал ей пузырек с аспирином в крупинках, изготовленных нарочно для детей.

– Читать я умею, – сказала Клара.

– Ладно. Все, – сказал он, довольный, что отделался от нее. И уже хотел уйти, но Клара его задержала.

– Сколько я вам должна?

– Нисколько.

– Как так нисколько?

– Это неважно.

Повернулся и пошел прочь. Клара на минуту забыла о больном сыне.

– Еще чего выдумал, моими деньгами брезговать! – сказала она.

Мистер Мак будто не слыхал. Захлопнул за собой дверь. Кларе хотелось броситься вдогонку, крикнуть им всем что-нибудь такое, чтоб их проняло… Но она положила ребенка в машину и постаралась успокоиться. Теперь он силился вздохнуть поглубже, сучил ножками. Она решила, что это добрый знак.

– Плевать мы хотели на них на всех, – пробормотала Клара.

Краем юбки она обтерла ребенку рот. Развернула одеяло, расстегнула на сыне рубашонку и опять же краем юбки, смочив его спиртом, минуту-другую легонько растирала малышу грудь. И вдруг подумала – а может, все это глупости, Мак просто над ней насмеялся… Нет, навряд ли, ведь на склянке так и написано: «Спирт для растирания». Прежде она никогда такого не слыхала, думала, спирт – для питья.

На той стороне улицы о чем-то толковали мальчишки. Один заорал:

– Клара, прокатишь?

Довольно большой мальчишка, и лицо знакомое: вон что, один из братьев Кэролайн.

– Чего тебе? – крикнула Клара.

И вдруг испугалась этих мальчишек и еще каких-то людей, привлеченных шумом и суматохой, из аптеки тоже кто-то вышел поглядеть… она заторопилась, неловко влезла в машину, захлопнула дверцу. Жуть взяла от сознания: они все заодно, а она – совсем одна.

– Вот я ему расскажу, и он вас убьет, – пробормотала она.

«Он» – это Лаури; возможно, Лаури уже кого-нибудь убил, так может и еще убить. Хотела тронуть машину с места, но зажигание почему-то не включалось. А жара – дышать нечем. Кто-то из мальчишек опять заорал, но Клара не обернулась, вспомнила, как она сама и другие ребята потешались над людьми и орали невесть что.

Из-за угла вывернулся грузовик, неспешно покатил по самой середине улицы. Клара сидела, согнувшись над баранкой, густые волосы падали на глаза, и сквозь них она увидала: грузовик ведет один здешний фермер. Сзади в кузове, свесив ноги через край, сидят парни – работники с фермы. А жара давит, наваливается со всех сторон… Клара вновь попыталась завести машину.

– Не ладится у вас? Может, подпихнуть?

Фермер остановил свою машину рядом с Клариной, высунулся из окошка и заглянул к ней в кабину. Круглая, тупая, дочерна загорелая рожа, сам весь волосатый, из ворота рубахи, из-под рукавов торчит мохнатая шерсть… У Клары от одного его вида скулы свело.

– Э, да это наша деточка Клара? – сказал он. – И в новенькой машине? Может, тебя кой-куда подпихнуть?

– Иди к чертям, – сказала Клара.

Парни в кузове забарабанили кулаками по крыше кабины, весело заржали, заорали что-то. Водитель ухмыльнулся – рот до ушей; Клара не стала слушать, что он там болтает, перебила бешено:

– Иди ко всем чертям, толстозадая сволочь, сукин сын!

Ошарашенные парни на минуту замолчали. Клара лихорадочно нащупала зажигание, и на этот раз мотор заработал.

– Это чья ж машина, а? – заорал кто-то. Все, кроме Клары, чем дальше, тем больше веселились, прямо ликовали. – А детеныш чей? Чье дитятко?

Клара нажала стартер, и машина рванулась с места. Над шоссе мерцал знойный воздух, словно призраки плясали, старались сбить ее с пути. Еще минута – и все останется позади и она будет в безопасности. Больше уж такое не повторится. Сволочи, подлецы, думала она, яростно, до боли сжав губы; вывела машину на середину улицы, еще немного, и она выедет из города… и тут что-то ударило в крышу. Ком глины, кинутый вдогонку, разбился об нее и разлетелся во все стороны. Клара хотела было прибавить газу, но невольно оглянулась, просто не могла удержаться. За машиной бежал брат Кэролайн, он уже замахнулся и, как раз когда Клара встретилась с ним взглядом, запустил в заднее окошко новым комом грязи. Зеваки захохотали. Парни из грузовика соскакивали наземь. Брат Кэролайн подбегал все ближе.

– Брысь! – орал он. – Брысь отсюда! Пшла! – будто гнал со двора приблудную кошку.

Мотор работал вхолостую, Клара застыла за рулем, она вся изогнулась, чтоб видеть своих врагов – и этих мальчишек, и подбегающих парней… их притягивало что-то, что появилось в ее лице – лихорадочное, затравленное.

– Брысь! Убирайся отсюда, вонючка! Клара вонючка! – вопил мальчишка и, подбежав вплотную, забарабанил кулаками по боку машины.

Ей надо бы секунду выждать, собраться с мыслями, но она разом распахнула дверцу и выскочила. Обежала машину кругом и с разбегу налетела на мальчишку. Ему было лет двенадцать, и ростом он был не меньше Клары. Но она так налетела на него, что застигла врасплох, и он отшатнулся, раскрыл рот.

– Дрянь, ублюдок! – закричала Клара. Она кричала, и толкала его, и впилась ему в лицо ногтями. Остальные с жадным любопытством обступили их, а Клара в бешенстве осыпала брата Кэролайн градом ударов, и, когда он немного опомнился и размахнулся, чтобы дать сдачи, она была наготове и отбила удар, кулаком изо всей силы стукнула мальчишку по мякоти в сгибе локтя. – Я тебе покажу! – пронзительно кричала она. – Я тебя убью!

Она никак не могла угомониться, что-то нарастало в ней, точно безумие, толкало вперед, она все наскакивала на мальчишку, так что он уже едва держался на ногах и только отчаянно отругивался. Как в бреду, увидела она его лицо, исполосованное кровавыми царапинами, и опять набросилась на него, вцепилась обеими руками в волосы, рванула так, что он зашатался. Изо всей силы пнула его между ног, и он, скорчившись, повалился наземь.

– Вот тебе! Получай!

Она обернулась и насмешливо, с вызовом оглядела их всех, волосы ее растрепались, рассыпались по плечам, все лица вокруг слились для нее в одно, неузнаваемое и ненавистное… и вот она снова за рулем и нажимает на газ. Никто не пытался ее остановить.

Если Ревир когда-либо и узнал об этой истории, он ни слова Кларе не сказал, а она-то, уж конечно, промолчала. Она сидела на полу, играла с малышом и забывала пережитое унижение, завороженная его лицом, неловкими взмахами ручонок, и не могла надивиться, как в сыне Лаури, в этой крохе, повторилось все, что было таким сильным, жестким, непреклонным в самом Лаури. Пускай на нее сыплются обиды и оскорбления – это пустяки, ради сынишки она все снесет, она готова опять через это пройти, хоть сто раз, наплевать!

– А нам на все наплевать! – шептала она ему. И мурлыкала себе под нос:

Он поездом едет, летит самолетом повсюду по белому свету…

Она набиралась терпенья у малыша (он ведь не спешит расти), у вечно сонливой кошки, у дней, что неспешно переходят в ночи, и у времен года, которые так размеренно, неотвратимо сменяют друг друга, и сама ощущала, что погружается в какую-то бездонную глубь, где не то чтобы охватывает совершенное бездумье, но все чувства, все волнения любви и ненависти сплавляются в одну упрямую силу. Вспоминалась ярость, которая горела в отце, но ни разу не обратилась на что-либо понятное и осмысленное, вспоминалась неутолимая тревога, что снедала Лаури, гнала его с места на место, не давала роздыха и покоя…

Этот странный душевный голод терзает только мужчин, ее он не касается. Она их не понимает. Разве что изредка задаст Ревиру какой-нибудь безобидный вопрос о его доме:

– А там у вас тоже такие сквозняки? А когда в доме грудной, у него отдельная комната?

Ей представлялось нечто необъятное, неизведанное – огромный каменный дом, окруженный старыми вязами, ему уже сто лет, а он куда лучше новых домов, конечно же, все в нем просто замечательное. Джуд как-то рассказал, что на хлебных амбарах большими черными буквами выведено РЕВИР, это поразило Клару до глубины души. Она закрывала глаза и пыталась вообразить, каково это – увидеть свое имя, написанное вот так на стене. Просто не укладывается в голове, что человек, который сейчас на кухне, в этом старом доме, смотрит, как она играет с ребенком, и тот, у кого свои амбары и на них написано его имя, – это один и тот же человек. Просто не верится! Как один-единственный человек может столько всего охватить? И наоборот – как нечто огромное, всем видное имя на стене, может уместиться в этом человеке? Правда, он рослый и сильный, но все равно он слабый – оттого, что любит ее.

Она спрашивала Ревира, есть ли его сыновьям где играть возле дома? Сильно ли они выросли? Есть у дома крыльцо, где можно посидеть летним вечером? А громоотвод есть? А уютный садик? А камин? А кухня чистенькая и уютная или большущая, как тут у нее, и там тоже гуляют сквозняки?

Миновала зима, и весной Клара опять начала мечтать о Лаури. Может, он уже возвращается? Порой она часами бродила с малышом вокруг дома, глядела на дорогу и ждала, сама не зная чего. А в минуты, когда понимала, чего ждет, искренне возмущалась: в ее жизни теперь нет места для Лаури. Ни от чего этого она ради него не откажется. И все-таки она смотрела на дорогу и ждала, и порой по ночам вставала, плохо соображая спросонок, и пыталась разобраться в своих мыслях: что же за сила скрыта в ее теле, какие в ней таятся непонятные, темные глубины, где нет ни имен, ни лиц, ни воспоминаний, только страсть, которая не желает мириться с неторопливым течением будней?

Летом, вскоре после того, как Кларе исполнилось восемнадцать, умерла Соня, и Клара пошла на похороны. Ревир как раз уехал в Чикаго, Джуд по доброте душевной согласился посидеть с малышом, и Клара на своей машине поехала на кладбище при маленькой церквушке, в десяти милях от Тинтерна, где должны были хоронить Соню. Она уже давно не вспоминала прежнюю подругу, и весть об этой смерти сперва совсем ее не задела, будто строчка в газете о ком-то постороннем. А потом мысль о Соне начала точить ее неотступно: как часто они бывали вместе в ту нору, когда кончалось их детство… давно это было, уже годы прошли, но они и тогда не были детьми.

В церкви стояла тишина. Там была мать Сони, мальчишки и девчонки – Сонины братья и сестры, и еще какая-то родня, старухи, которых Клара никогда прежде не встречала, все в черном; они сидели во втором ряду, унылые и словно придавленные. Народу было немного. Клара приметила несколько знакомых лиц; что ж, пожалуй, сегодня эти люди не станут смотреть на нее такими уж ненавидящими глазами, ведь они думают – она такая же, как Соня, а стало быть, рано или поздно и ей, как Соне, не миновать кары за все грехи. Да так оно и бывает, подумалось ей, рано или поздно уж непременно будешь наказана. Есть ли за тобой вина, нет ли, а наказания не избежать. И вот она сидит в ситцевом черном платье, пониже надвинув на лоб черную шляпу с большими полями, чтоб не видно было челки, и смотрит на гроб, а над гробом сыплет то льстивыми, то сердитыми словами священник, уговаривает собравшихся подумать о странном невидимом боге, который каким-то образом всегда и везде присутствует в этом мире, и, однако, никак его не сыщешь… под конец Клара чуть было не закричала, чтоб он заткнулся, к чему Соне вся эта трепотня? Бывают же такие зануды, весь век только и знай чешут языками, подумала она.

Что бы он там ни болтал, как бы ни прикрашивал горькую правду, а Соня умерла – вот и все. Гроб закрыли крышкой. Давным-давно, еще до того, как появился Ревир и перевернул всю Кларину жизнь, Соня была самой лучшей ее подругой, они спали в одной постели и разговаривали ночи напролет, а теперь Клара сидит в церкви, крепкая, здоровая, а Соня лежит мертвая, и все мрачно смотрят на ее гроб, точно не поймут, зачем их сюда занесло в такой славный, погожий денек. Сбоку Кларе видно лицо Сониной матери – бледное, с ястребиным носом, и по лицу ничуть не заметно, – чтобы она горевала. Оно давно уже разъедено унынием, и от всякой новой напасти только еще глубже врезаются морщины, будто подтверждают, что она отродясь ничего хорошего и не ждала. Да, но ведь про нее всегда говорили, будто она малость чокнутая, откуда ей знать, что сейчас надо чувствовать. И вообще, почем знать, какие тут положены чувства? Соню удавил любовник, она почти год с ним жила, а теперь он в тюрьме, и его самого убьют, а жена его ходит повсюду и скандалит, и почти все время пьяная… и совсем непонятно, что уж тут чувствовать. Просто Соня не выпуталась вовремя – вот и все.

Панихида кончилась. До Клары лишь минутой позже дошло, что священник уже замолчал, так устала она от его красноречия. Все зашевелились, в церкви опять стало жарко и душно. Сонин старший брат и еще какие-то парни неловко выступили вперед, подняли гроб. Клара невольно поморщилась, она вдруг ощутила, какой тяжестью давит им на плечи мертвое Сонино тело… Но они подняли гроб легко, вышли из дверей на яркое солнце, обогнули церковь; лица у них были хмурые, даже немного надутые, этим молодым ребятам явно было не по себе среди стольких женщин. Все остальные, кто тут был, вереницей потянулись за гробом, словно бы даже заспешили, но за притворной поспешностью угадывалось: идут смущенно, нехотя. На улице все стало другим, каким-то ненастоящим. Клара вдохнула запах разогретых, прокаленных солнцем кукурузных и пшеничных полей, невольно подняла глаза к небу – где-то там раскинулось будущее, и нет ему ни конца, ни края. Там все может случиться, надо только оставаться в живых. По жилам течет кровь, во всем теле едва уловимая дрожь, и чувствуешь себя легко как пушинка, а Соня в гробу, наверно, тяжелая-тяжелая, и ее уже притягивает иссушенная солнцем земля. Это несправедливо, подумалось Кларе, но она жива, а Соня умерла. Что-то блеснуло перед глазами – аметистовое кольцо, которое купил ей Ревир.

Могила уже ждала. Клара нагнала остальных и застыла на месте: дальше идти некуда. Она вглядывалась в лица тех, кто стоял по другую сторону зияющей ямы, и наконец-то из глаз брызнули слезы. Трудно поверить, что в этом ящике лежит Соня. Они не виделись много месяцев, пожалуй, год. Что ей до Сони? Все какое-то призрачное, ненастоящее – эта ласковая теплынь, безжалостный черный гроб, и вокруг – голоса невидимых птах и жужжанье пчел, нудно бубнящий голос священника и эта яма, вырытая в земле, где все дышит миром и покоем, древние, покосившиеся кресты и памятники, густая, непролазная трава и забытые, заброшенные горшки, из которых торчат скелетики давным-давно высохших цветов… И среди всего этого, пока священник упрямо тянул свое, что еще ему там оставалось досказать, Клара вдруг с отчаянием подумала о Лаури. Нельзя, невозможно прожить всю жизнь и умереть – и так больше его и не увидеть! Вдруг она умрет, и ее похоронят, как Соню, вокруг будут стоять чужие люди, которые плевать на нее хотели или, может, верят, что это божья воля и кара за грехи, – а Лаури в это время будет невесть где, а может, он тоже умрет, и его тоже похоронят чужие, равнодушные люди и даже знать не будут, кто он такой… нет, невозможно! Что-то взбунтовалось в ней от этой мысли и неистово рвалось наружу. Она закрыла лицо руками и разрыдалась.

Потом все кончилось. Люди с облегчением отворачивались от могилы, разбивались на кучки, чаще всего по семьям, и расходились. Почти все они терпеть не могут друг друга, дома каждый вечер ругаются, а вот тут сошлись в кружок, кто из приличия, кто по привычке, а кто назло другим, и только Клара здесь одна как перст. Священник собрался было подойти к ней, видно, хотел этим что-то доказать, заставить ее всерьез задуматься о будущем… как будто ее кто-нибудь когда-нибудь придушит! Но она ускорила шаг, и он ее не догнал. Она никому ни слова не сказала, даже Сониной матери. Ей нет дела до них до всех. Теперь, когда Соня умерла, ей нет дела и до Сони.

Она покатила прочь, даже не оглянулась, не хотелось видеть, какое облако пыли она подняла и как смотрят ей вслед – хмуро, осуждающе, в уверенности, что и ее, как Соню, настигнет кара. Она вела машину и молча плакала, слезы текли ручьями, жгли ей щеки. Она думала о Лаури. От воспоминаний о нем больно сжималось сердце. Она представляла себе его лицо, пыталась вспомнить, как он говорил, слегка вскидывала голову, будто молча с ним спорила. Мимо проносились поля, она их не замечала. Даже не знала, в какую сторону едет. Свернула от церкви на первую попавшуюся дорогу, совсем не туда, куда надо, – на какой-то пыльный проселок из тех, что никуда не ведут. И ехала долго, все быстрей, быстрей, а глаза горели от слез, и угрюмо сжимались губы протестом против той упрямой силы, что в конце концов заставит ее развернуть машину и поехать домой.

Примерно через час она подъехала к какому-то городку, на придорожном указателе стояло: ФЭЙРФАКС, 2500 жителей. Никогда она в этом Фэйрфаксе не бывала. Городишко ничуть не лучше Тинтерна, корявый и несуразный, только и разницы, что лепится на склоне холма. Клара сбавила скорость, собираясь проехать через город, и увидала заправочную станцию – маленькое старое зданьице, когда-то выкрашенное в зеленый цвет. Всего-то две огромные уродливые бензоколонки и подъездная дорожка, не мощеная – просто добела высушенная солнцем глина. Клара свернула к станции.

Она сидела за баранкой, тяжело дыша, сердце все еще сильно билось. Из двери вышел заправщик, заспешил к ней, наклонив голову, а может, только старался всем своим видом показать, будто спешит. Клара мельком заметила – позади него на пороге встал еще какой-то человек. Что-то вскинулось в ней, показалось – она тонет, сейчас захлебнется… но это был чужой. Только ростом да чуть сутулыми плечами он напомнил ей Лаури, и она обозлилась на себя. Заправщик суетливо подошел к ней, а у нее глаза красные и волосы растрепались на ветру, но ей все равно, что он подумает… и она угрюмо сказала:

– Налейте мне бензину, который подороже.

Взялась было за сумочку, будто хотела показать, что у нее есть деньги, и опять уронила ее на сиденье. Заправщику на вид за сорок – сухопарый, тупое лицо обсыпано веснушками. Клара вылезла из машины. Дверцу оставила настежь. Сердце все еще громко стучало, и казалось, все вокруг качается, а почему – непонятно, не из-за Сони же, ведь ее уже нет? А из-за Лаури тоже не может быть – с чего бы? Она его ненавидит! Плевать она на него хотела!

Солнце так и пекло, слепило глаза. Клара обошла машину кругом, словно пробовала, держат ли ноги. Оглядела свои голые до плеч руки, пальцы, кольцо, мерцавшее густо-лиловым огоньком в ярких солнечных лучах, и только тут поняла – а ведь она проделывает все это напоказ, для того, в дверях заправочной. И поглядела в его сторону. Он тянул какое-то питье прямо из горлышка и в этот миг оторвался от бутылки. Утер рот рукавом, и на губах Клары задрожала невольная улыбка. Он шагнул с порога на плотно убитую землю, для порядка нашарил в кармане пачку сигарет, это означало, что он заметил Клару, и она запрокинула голову, словно затем, чтоб солнце высушило ресницы, а может, просто чтоб показать себя – вот я какая. И тот сразу подошел, уперся ногой в крыло, дескать, недурна машина, потом искоса поглядел на Клару.

– Кой-кто гнал во весь дух, – сказал он.

Клара обеими руками откинула волосы со лба. Откуда ни возьмись разлилась внутри лукавая лень; то неистовое, что бушевало в ней всего лишь несколько минут назад, теперь затаилось и ждет.

– Вы что, тут работаете? – спросила она.

– Черта с два.

Он допил лимонную шипучку, повернулся и запустил бутылкой в стену заправочной станции. На стене осталось белое пятно.

– Ты что делаешь? – окликнул заправщик спереди, из-за капота машины.

Этот только засмеялся. Клара улыбнулась, заметила, что он следит за нею, и медленно обнажила в улыбке зубы – так улыбнулась бы кошка, если б умела улыбаться. Волосы у него темные, влажно блестят, линялая рубаха впереди чем-то запачкана, и старые синие штаны перепачканы смазкой; а лицо молодое, нетерпеливое. Он взялся за антенну, торчащую над капотом машины, чуть пригнул к себе, отпустил. Поглядел на Клару. Она все улыбалась. Он утер лоб, потом рот, слегка сжал кулак, по-прежнему не сводя с нее глаз.

– Вы не здешняя, уж это точно. Из каких мест?

– Да так, проездом, – сказала Клара.

– А куда едете?

Она неопределенно пожала плечом.

– Может, что стряслось? – сказал он. – Вы, видать, плакали?

Клара отвернулась, спросила заправщика:

– Сколько с меня?

Он ответил, Клара сунулась в открытое окно машины и, стоя на одной ноге, дотянулась до сумочки; достала доллар, подала заправщику; тот, другой, который прежде с ней заговорил, подошел совсем близко, она даже разглядела спрятавшийся в брови маленький белый шрам.

– Если ты живешь за городом, могу тебя подвезти, – сказала ему Клара.

Этак мечтательно сказала, глядя на него в упор, и он не успел отвести глаза, не успел опомниться, ответил не раздумывая:

– Я не прочь, – и кивнул раз-другой.

Клара обежала машину кругом, села за баранку; он уже сидел рядом, неуклюже подобрав длинные ноги, от него пахло потом, он искоса поглядывал на Клару с натянутой, нарочитой улыбочкой, совсем такой же, какою улыбалась и она.

Она проехала через весь город, и машина снова побежала глухим проселком.

– Нравится тебе здесь жить? – спросила Клара.

– А я через месяц иду в армию, – был ответ.

– Ну а вдруг и наши ввяжутся в ту драку? – сказала она.

Она знала лишь то, что уловила из разговоров Ревира с Джудом: в Европе дерутся. Парень только фыркнул, он явно презирал и войну, и Кларин вопрос.

– Там и убить могут, – сказала она.

И поглядела на него: ему года двадцать два – двадцать три, и, если его скоро убьют, сейчас она ему очень даже кстати. Она вела машину, а он искоса следил за ней. Лицо его опять покрылось испариной, хотя он только что утерся, рубашка промокла, хоть выжми, и крепкие бицепсы блестят от пота, будто маслом смазаны.

– Я сперва обозналась, приняла тебя за одного человека, – сказала Клара.

Мягко, вкрадчиво сказала. Он поежился, точно ему было неловко сидеть.

– Жалко, что я не тот человек.

– Не стоит жалеть, – возразила Клара.

– А мне еще как жалко, – сказал он.

Она остановила машину, и минуту-другую они сидели, не глядя друг на друга, потом вылезли наружу, так осторожно, словно пробовали – тверда ли под ногами земля. И он пошел к Кларе вокруг машины, ведя ладонью по горячему капоту. У самой дороги стеной стоял лес, по опушке от столба к столбу – колючая проволока: тут размещалась какая-то воинская часть.

– Как по-твоему, если кто сюда зайдет, сразу вышлют солдат? – спросила Клара.

Спутник подхватил ее под локоть, помог перескочить через канаву. Поднял как мог выше проволоку, чтоб Клара нырнула в просвет, и она вбежала в лес, распущенные волосы разметались, что-то росло внутри, толкалось в груди, в горле, того и гляди задушит. Росло, не отпускало ни на миг, заставляло улыбаться шалой, лихорадочной улыбкой – не спутнику, а лесу.

Парень догнал ее, схватил так, точно ждал этого долгие часы. Он шумно, прерывисто дышал. Они упали наземь, и все случилось так быстро, точно это опять сон, и лица Лаури не видно, она крепко обнимает его за шею, а у самой нетерпеливым ожиданием перехватило горло.

– Ну же… Ну… – сказала она.

И все мысли оборвались, она предалась этому человеку и погружалась в необъятную, темную пучину, на дно океана, где нет ни лиц, ни имен, лишь чьи-то неясные тела, к ним тянешься, чтоб утолить свое мученье; ничего не было до этой минуты, ничего не будет после. Она крепко зажмурилась, незачем думать о Лаури, он и так с ней, он в теле этого, чужого… под конец она стиснула зубы, с силой вжалась ртом в его твердый подбородок, чтоб не закричать. А потом он не сдвинулся, не лег рядом, но продолжал всей тяжестью прижимать ее к земле, словно добычу, завоеванную ценой немалых усилий, и целовал, будто искупая то, чего они не успели раньше. Он был весь в поту и все еще тяжело дышал. Клара отвела влажные волосы с его лба, сжала его лицо в ладонях, отвечая на поцелуй. Ей казалось – она тонет, захлестнутая жаром его тела, тонет во всем, что есть на свете жаркого, влажного, дурманящего, она не в силах с этим совладать и это осмыслить, она любит всякого, кто вот так к ней придет, она захлебнулась любовью, и никогда ей не выплыть.

Когда она вернулась домой, уже вечерело. Во дворе Джуд играл с малышом. Какое у него, оказывается, мягкое лицо, видно, его легко ранить, а взгляд испытующий – верно, беспокоился, не случилось ли с ней чего. Она вылезла из машины, оглядела свое пыльное, измятое платье, босые грязные ноги – и невесть зачем надела черную шляпу и пошла к ним навстречу. Подхватила сынишку на руки, поцеловала, благодарно закрыла глаза. Земля под ногами – и та словно преобразилась, стала прочной, надежной; ее ребенку хорошо, и от этого ей тоже хорошо; а телу после тех дней с Лаури ни разу не было так легко. Тут она увидела, как смотрит на нее Джуд.

– Я сбилась с дороги, – сказала она и прижалась лицом к малышу, чтоб не надо было смотреть на Джуда.