Сад радостей земных

10

– Сынок, ты где? Кречет?

Клара работала в саду возле дома и вдруг спохватилась, что мальчика давно уже не видно. Выпустила из рук мотыгу.

– Кречет! Где ты?

Ревир говорил, что она чересчур нянчится с мальчиком, да она и сама это понимала: отчасти так получается потому, что она все одна да одна; и вообще она любит поговорить, а если говорить вслух, когда сынишки нет рядом, поневоле самой кажется, что ты малость рехнулась, в округе есть такие женщины, чокнутые… Клара окинула взглядом сад, прошла в огород, с удовольствием оглядывая грядки, деревья, кусты – все свои владения. Вот уже четыре года она здесь живет, ей исполнился двадцать один. И когда случится подумать о прошлом, она ни о чем не жалеет, ни в чем не сомневается. Все эти годы, когда Ревир навещал ее, а изредка оставался и на ночь, заключены в облике земли, которую он ей подарил, в этом чуть обветшалом доме, покосившихся, замшелых сараях; и густо разросшаяся трава хороша – не налюбуешься, и полевые цветы, и самый обыкновенный бурьян, и кусты, что растут и множатся как по волшебству, – и все это ее собственное!

Она запрокинула голову, чтобы волосы рассыпались по спине. Густая, жаркая волна волос, а в августе от них слишком жарко. Иногда она кое-как скручивает их узлом высоко на затылке, но они то и дело рассыпаются, и тогда она чувствует себя девчонкой; а чаще так и оставляет их распущенными по плечам. Они выгорели на летнем солнце чуть не добела, совсем как у сынишки, – поблескивают, серебристые, точно лунный свет, точно пушистые метелки выжженных солнцем трав, точно отблески солнечных лучей, скользнувших вкось по жестяной крыше старого сарая.

– Кречет? – сказала Клара, не повышая голоса, и пошла через сад к заднему крыльцу.

Сад был великоват, одной женщине управиться нелегко; правда, и Ревир с Кречетом могли бы помочь. Но это ее сад, и вовсе ей неохота, чтобы тут копался кто-то еще. Год назад, незадолго до своей свадьбы, Джуд посадил здесь в подарок Кларе несколько розовых кустов, это были крупные махровые розы, и все же она была недовольна… виду, правда, не подала. После женитьбы Джуд ни разу ее не навестил. Жена не пускает. Теперь сад Кларин, и больше ничей, и, когда она оглядывает кустик за кустиком, задерживается глазами на каждом хорошо знакомом пыльном цветке, сердитым щелчком сбрасывает случайную гусеницу, ее переполняет ощущение довольства. Этот сад – весь ее мир, большего ей не надо, с большим ей, такой, как она есть, просто не управиться, и притом он красивый. Ничего другого ей не нужно.

У матери никогда не было своего сада, подумала Клара. Была бы мать жива, она, может, любила бы сидеть на заднем крыльце и глядеть на дочерин сад и радовалась бы тому, как хорошо Клара все здесь устроила.

На этот клочок земли день за днем лились потоки солнечных лучей и все преображали в глазах Клары: старые бочки, гниющие на задворках, полуразвалившийся курятник – все, на что ни погляди, казалось ей прекрасным. Даже самое корявое и чахлое грушевое дерево становится красивым, едва Клара обратит на него взгляд, горящий безмерным радостным удовлетворением, которое теперь никогда ее не покидает. А когда Кречет бегает и прыгает в густой траве, играя с собакой, она как станет на пороге, так и замрет, словно на пороге волшебного царства.

Она прошла через задний двор. Ревир купил в городе и расставил здесь несколько стульев из гнутых металлических трубок, выкрашенных в ярко-красный цвет (самый лучший цвет, казалось Кларе), – они так и горели, будто краска разбрызгана кляксами прямо по земле. На ходу Клара заглянула в дверь, затянутую москитной сеткой. Может, сынишка забрался в кухню?

– Кречет? – снова окликнула она.

По обе стороны заднего крыльца, вплотную к нему, росли огромные кусты сирени – она уже отцвела, но листва густая, тенистая. Над домом поднялись высокие вязы, они словно наклоняются и глядят на нее, совсем как люди, – и так вокруг тихо, покойно, только сынишкина собака лает, и весь мир отошел куда-то, все заботы далеки от нее… ей теперь все равно, какая из тинтернских старух расхворалась и что станет Джинни делать со своим мальчонкой, которому придется вырвать все зубы – они гнилые все до единого, – и кто выиграет войну там, в Европе, далеко-далеко: об этой войне она только и знает по нескольким плакатам и вывескам, которые видела мимоездом на деревьях и в городе: ПОСТУПАЙТЕ НА ФЛОТ, КРАСНЫЙ КРЕСТ, ТРЕБУЮТСЯ РАБОЧИЕ В ГЕЙРИ, ТРЕБУЮТСЯ РАБОЧИЕ В ДЕТРОЙТЕ, ТРЕБУЮТСЯ РАБОЧИЕ В УИЛЛОУ РАН, СДАВАЙТЕ КРОВЬ. «Сдавайте кровь» – это заставило Клару призадуматься, только это ее и задело. Теперь она ездила в город когда хотела, никто к ней не приставал: большинства знакомых мужчин уже не было в Тинтерне, они уехали из горного края, пошли работать на оборонные заводы, а за ними перебрались и их семьи. Осталось немало стариков, эти жили теперь только почтой, и каждый завидовал другому, когда тот получал письмо. Мир вдруг распахнулся, стал куда шире, его уже не ограничивали, как прежде, хребты окружающих гор. И никому больше не было дела до Клары; прошло четыре года, теперь ее считали почти что женой Ревиру, вот и оставили в покое.

«Сдавайте кровь», – призывали плакаты. Клара прикусила губу, задумалась – что это значит, почему их всюду понавешали? Мужчины умирают, истекают кровью – может быть, она уходит в песок, смешивается с пылью и грязью там, за океаном, куда Ревиру ехать не придется? Когда у человека столько всякой собственности, он никуда не едет, он остается дома и заправляет своим хозяйством, Джуду – и тому не надо уезжать, правда, у него другая причина: нервы. А вот у ее городских знакомых мужья, сыновья, братья – и муж Кэролайн, и муж Джинни (бывший муж, он ее уже бросил), и еще многие – ушли на войну, и не просто ушли, а убиты или пропали без вести, это одно и то же. Невозможно все время держать это в голове, а между тем где-то в глубине копошится неотвязная мыслишка, что помнить об этом надо, забывать нельзя ни на минуту, должен же кто-то об этом думать – чудно, как вдруг раздвинулся мир… И все-таки она гнала эти мысли, вся ее жизнь – в Кречете, а он маленький, ему ничто не грозит. Порой, когда она ездила в город, какая-нибудь женщина начинала ей рассказывать про какого-нибудь парнишку – ведь правда, с ним ничего худого не случится? С военнопленными очень хорошо обращаются, это все говорят, верно? Деваться было некуда, Клара слушала, опустив глаза. Не очень-то слушала, думала о сыне.

Здесь, к северу от Тинтерна и к югу от реки Иден, в пологой, просторной долине, Клара была недосягаема для исторических событий. Даже не верится, что где-то там что-то такое происходит, надо только поменьше слушать всех этих старух. Клара хозяйничала в доме, обшивала себя и сынишку, копалась в огороде, готовила ужин Ревиру и обихаживала его, когда он ее навещал, говорила то, что ему приятно было слышать, позволяла любить себя и говорить слова, которые он всегда ей говорил, прижимаясь лицом к ее телу, теряясь в ней, как будто все это помогало ему сохранить молодость. Быть может, и здесь время не стоит на месте, но это попросту проходят часы, меняется погода, день переходит в ночь, весна в лето, и все это никак тебя не задевает; может, она и стала старше, зато выглядит хорошо, как никогда в жизни. Ход времени ее не касается.

Уже минуту-другую громко лаяла собака. Эту собачонку неведомой породы Кларе как-то купил Ревир, сейчас она выскочила из-за угла и подбежала с таким видом, будто ей не терпелось что-то сказать хозяйке. Клара обежала вокруг дома, увидела сперва машину на обочине дороги, подумала – вот странно! – и тут только заметила: в конце подъездной дорожки, откуда ведет тропинка к сараям, а сама дорожка, огибая заброшенное пастбище, отходит обратно, на развилке стоит человек. И рядом с ним Кречет. Мальчик смотрит в лицо приезжему, а тот наклонился, упершись руками в бока, и что-то ему говорит. Клара направилась к ним, собака с лаем ее обогнала. Раза два к ней уже заезжали чужие люди, а однажды зимним утром она даже увидала на снегу под окнами чьи-то следы…

На дорожке стоял Лаури.

Она узнала его – и застыла на месте. Застыла, задохнулась, прижала руку к груди, точно ее пронзило болью. Они смотрели друг на друга, разделенные клочком земли, заросшим сорной травой, и мальчик тоже обернулся и поглядел на мать. Наконец Клара опомнилась, медленно пошла к Лаури, и он пошел ей навстречу. Слишком слабым голосом, еле слышно она сказала:

– Какого черта тебе здесь надо?

Лаури с виду совсем такой, как прежде. Впрочем, нет, что-то изменилось. На нем голубая рубашка, темные штаны, башмаки запылились, пока он шел сюда от машины. Лицо все такое же, твердый, упрямый подбородок, и, похоже, он прикидывается, что ни в чем не виноват, будто отлучался от силы на неделю и теперь никак не поймет, почему она так на него смотрит.

– Мамочка… – сказал Кречет.

Клара остановила на нем неподвижный взгляд. Понял ли Лаури? Да как же он мог не понять? Мальчик ткнулся ей в колени – конечно, испугался, сейчас спрячется за ее юбку.

– Этот человек просто по делу приехал, – сказала она резковато, ей хотелось, чтобы он перед Лаури держался посмелей. – Поди поиграй с собакой.

Наверно, самый воздух между нею и Лаури был раскаленный, не вдохнешь. Лаури все смотрел на нее и улыбался. Никто не должен бы так улыбаться, подумалось Кларе. Но она ничем не могла ответить, не было сил сделать злое или хотя бы непроницаемое лицо. Она вся одеревенела, мышцы не слушались, будто внутри вдруг отказали какие-то колесики.

– Ну, чего тебе надо? – сказала она. – Чего тебе?

– Приехал с тобой повидаться, только и всего.

И Лаури протянул к ней руки – не то чтобы хотел обнять, а просто в знак, что ничего он с собой не привез, никаких неожиданностей тут нет.

– Ты… подлец ты! – сказала Клара. Мельком глянула в ту сторону, где играл сын (притворялся, что играет), и опять – в упор – на Лаури: – Зачем явился? Хочешь все мне порушить? Уж верно, тебе про меня рассказали?

– Конечно.

– Спрашивал про меня в городе?

– Спрашивал.

– Ну? – Голос ее зазвучал пронзительно. – Чего ж тебе тогда надо? Спасибо еще, его сейчас нету. Ты что, хочешь его видеть?

– А зачем он мне? – Лаури наклонился к ней и засмеялся.

Смех такой знакомый, но сквозь волосы что-то блеснуло, какое-то плоское светлое пятно, и Клара испугалась. Должно быть, на голове у него шрам, и в этом месте волосы не растут. – Просто я пришел тебя повидать. Я думал, может, и ты хочешь меня повидать.

– Кой черт, с чего ты взял? – Клара старалась говорить порезче, чтоб унять дрожь. Неожиданно отвернулась, поглядела на луг, что тянулся до самой дороги, сплошь покрытый белым, невесомым пухом одуванчиков… наверно, она и сама сейчас вот такая белая и невесомая. А там, на обочине, стоит машина Лаури. – Ты зачем поставил там машину?

– Сам не знаю.

Но Клара подумала: это странно. Пришел пешком, к задворкам.

– Как ты меня отыскал?

– Мне рассказали. Только они думали, мне не надо сюда ехать.

– А ты-то как думал? Тебе чего надо?

Она смотрела на него в упор и вдруг почувствовала себя девчонкой: ей с этим не справиться, слишком все это страшно, ведь она знает, чего ему надо и что она ему скажет, так хорошо знает, будто годами, сама того не подозревая, в глубине души готовилась к этой минуте.

– Я приехал за тобой, лапочка, – сказал Лаури и взял ее за руку. Пальцы его скользнули чуть выше, сжали ее запястье, он легонько дернул ее за руку, точно хотел разбудить. – Малыш очень славный, – сказал он и кивком показал на Кречета. – Я сразу понял, что это твой… очень похож! Тут-то я и понял, что не ошибся адресом.

– Но… чего тебе надо? – повторила Клара.

– Ты что же, любишь этого Ревира?

Клара хотела ответить – и не могла. Губы ее приоткрылись, но слишком большую власть имели над нею глаза Лаури, слишком многого они требовали. Если он сейчас выпустит ее руку, она откачнется без сил и упадет…

– Я спрашиваю, ты его любишь?

– Не к чему мне никого любить.

Лаури засмеялся. Конец августа, а лицо у него не такое уж загорелое.

– Ты что же, и в дом меня не позовешь? Ужином бы накормила, что ли… который час?

– Да скоро ужинать, только у меня ничего не готово… я…

– Разве ты не хочешь, чтоб я остался?

Клара оглянулась – Кречет стоял на коленях, одной рукой он обнимал собаку за шею. Похоже, они шепчутся о чем-то или плачут вдвоем. Захотелось сказать Лаури – ведь это твой сын! – до того захотелось, что с минуту Клара не могла выговорить ни слова. Потом сказала:

– Ладно, заходи. Дам тебе поесть. Он нынче вечером не приедет.

– Очень великодушно с твоей стороны.

– Ты, верно, голодный.

– Да, я голодный.

– И похоже, устал… верно, долго вел машину.

– Правильно.

В дверях Клара оступилась, Лаури пришлось ее поддержать.

– Кречет, поди сюда! – окликнула она. Мальчик ждал на дорожке, он обратил к ним тихое, серьезное лицо. И Клара смутилась, сказала: – Нет, ничего. Ни к чему тебе… в доме жарко.

Она заплакала. Наверно, еще и оттого, что споткнулась на своем же пороге, это ее напугало, сбило с толку, Лаури засмеялся, взял ее обеими руками за талию и втолкнул в дом.

– Тут очень мило, – сказал он. – Но Ревир мог бы устроить тебя и получше.

– Сама знаю.

– И не обидно тебе?

– Мне ничего больше не надо… Я уж давно ему сказала, хватит покупать мне подарки.

Лаури прошелся по кухне, заглянул в гостиную. Тут у Клары повсюду – на столиках, на подоконниках – стояли цветы в горшках: и разлапистые, с широкими плоскими листьями, и кудрявые, вроде папоротника, и в листиках, крохотных, как почки, и фиалки, такие мелкие, что не заметишь, если не вглядеться поближе. Сейчас она смотрела на них глазами Лаури.

– Вот теперь у тебя и правда свой собственный дом, – сказал он.

Клара прошла за ним в гостиную, здесь было прохладно. Она все еще плакала сердитыми слезами. Лаури обернулся, сказал:

– Я вижу, ты стала взрослая.

– Да.

– Когда же это случилось?

– Когда ты уехал.

– Не раньше?

– Нет.

– Говорят, ты давно уже с ним живешь. Года четыре, что ли? Срок немалый, все равно как замужем.

– Да, – сказала Клара.

– Он тебе и правда нравится?

– Да.

– Что это у тебя? – Лаури протянул руку, взялся за медальон у нее на шее, маленькое золотое сердце на цепочке. – Да, славные вещицы он тебе дарит. Это дорогая штучка, верно?

– Не знаю.

– Ну а как его другая жена?

– У него только одна жена.

– А другие сыновья?

– Не знаю.

– Они на тебя не в обиде?

– Они, верно, меня ненавидят… ну и что?

– И не надоело тебе?

– С чего это?

– Да вот… сиди тут на отшибе и жди, пока он соизволит приехать к тебе в гости.

– Да ведь и с тобой так было, – сказала Клара и отстранилась. Лаури отпустил медальон. – Ты уж, верно, про все позабыл.

– Я ничего не забыл, – сказал Лаури. – Потому и приехал.

И тут Клару затрясло, прямо заколотило, дрожь поднималась по спине, тряслись плечи, руки, она и не подозревала, что на нее может напасть такое. Все годы, прожитые с Ревиром, одним махом вынесло на свет, вот они на виду и, пожалуй, сейчас вылетят за дверь, будто это сама Клара нетерпеливо выметает их метлой.

– Погоди, сейчас принесу тебе пива, – сказала она.

– Тебе холодно?

– Еще чего! – Она отвернулась. – Лето на дворе.

Она чувствовала – вот-вот ее снова затрясет – и вся напряглась. Лаури сел, а она пошла к холодильнику, достала две бутылки. И в окно увидела Кречета: стоит у сарая, один, совсем одинокий ребенок, растет и не видит других детей, а мать готова бросить его, предать, и в душе, верно, всегда знала, что так будет. А еще злейшее предательство – дать ему вот этого отца, который даже не подъехал на машине к парадному крыльцу, а пришел боковой тропинкой, ни за что не просит прощенья и уже распоряжается ими обоими. В отворенную дверь ей виден Лаури – сидит в гостиной, далеко вытянул ноги, лениво сложил руки на плоском животе.

Она присела на ручку его кресла. Выпила пива, и как-то оба притихли, что-то утихло у Клары внутри. Лаури сказал:

– Ездил я в Мексику, женился там.

– Что-о?

– Женился.

– Где ж твоя жена? – Клара очень старалась, чтоб голос не дрогнул.

– Не знаю.

– Да-а… вот это мило.

– Мы отделались друг от друга еще перед войной. Она там пробовала работать учительницей, хотелось ей чем-то заняться. Она родом из Далласа. Я так думаю, – Лаури закрыл глаза, прижал к сомкнутым векам бутылку, – я думаю, мы были влюблены, а потом что-то произошло. Она изводила меня и сама извелась. Боялась, что я бегаю за каждой юбкой.

– Какая она была?

– Не знаю. Как описать человека? Я никого не умею описать. – И прибавил: – Волосы у нее темные.

– А-а.

– Это уже давно было. Она со мной развелась.

– Развелась?

Очень странное слово, очень казенное, поневоле начинаешь думать про полицию, про суд и судей. Клара во все глаза уставилась на Лаури, точно хотела разглядеть, что переменил в нем этот развод.

– А теперь ты ничего, всем доволен? – спросила она.

Лаури засмеялся. В углах рта у него морщины. На миг закружилась голова: чужой человек! Кто он такой?

– Это зависит от тебя, лапочка.

– Да чего тебе от меня надо? Подлец ты! – горько сказала Клара. – Я теперь не сама по себе, у меня ребенок. И я выйду замуж.

– Вот это мило.

– Да. Он на мне женится.

– Когда же свадьба?

– Ну, попозже. Через несколько лет.

– Когда?

– Когда помрет его жена.

Лаури ухмыльнулся, хотя ничего смешного тут не было.

– Так, значит, ты сидишь тут и ждешь ее смерти? В городе говорят, она хворая, но она хворает уже десять лет. Хочешь ждать еще десять лет?

– Мне тут хорошо.

– Хорошо торчать вот так одной?

– Я не одна, черт возьми совсем. У меня есть Кречет. И Ревир тоже, – прибавила она. – Мне сроду больше ничего и не надо было, только дом, свой дом, чтобы все устроить по-своему. У меня и собака есть, и кошки… И цветов сколько… и вот занавески я сама шила…

– Это все очень мило, Клара.

– Ага, мило, – подтвердила она. И отпила из горлышка. – Ты у меня ничего этого не отнимешь.

– Ты можешь сама все это бросить.

– А Кречет?

– Он поедет с нами.

– Куда ж это ты собрался? Ишь какой умный. Всегда у тебя свои планы, всегда ты знаешь, куда едешь. – Клара стиснула зубами горлышко бутылки. Лаури смотрел на нее так, словно вдруг, после стольких лет, пожалел ее, пожалел – и сам удивился. – Ты сегодня здесь, а завтра там, прикатил и опять укатил, я ни про что больше думать не могу, только про тебя, а ты взял и укатил – и крышка… И черт со мной. Никого не признаешь, только себя одного.

– Не надо злиться, лапочка.

– Стервец ты, только о себе и думаешь, что, неправ да? Взял и укатил, бросил меня, а теперь вон явился – сколько это прошло, четыре года? А я, значит, люби тебя, езжай с тобой… может, опять на три дня на побережье? А потом ты подвезешь нас с малышом обратно и дашь пинка под зад…

Лаури откинулся на спинку кресла. Лицо у него было усталое.

– Я не так о тебе думал, лапочка, – сказал он. Понимаешь… я думал, что не на такой женщине женюсь.

– Сама знаю.

– Мне надо было другое, лапочка. С тобой нельзя было поговорить.

– А с той, в Мексике, можно было, да?

– Да.

– Может, поэтому ты ее и бросил? Раз она уж так тебе по вкусу, езжай и отыщи ее, – в бешенстве сказала Клара.

– Она мне не нужна.

– А я на кой черт тебе сдалась?

– Я устал разговаривать.

– Чего? Как это?

– Я устал говорить и думать, как она. Устал думать.

Клара опять поднесла к губам бутылку – только бы одолеть эту мерзкую, ненавистную дрожь. Чувство такое, словно собственное тело отдаляется от тебя, выходит из твоей власти и не желает больше слушаться.

– Я тогда вступил в армию, лапочка, – сказал Лаури. – Вернулся в Штаты и пошел добровольцем, как раз вовремя.

– Это как же?

– Побывал в Европе – знаешь, где Европа? Мне нужен человек, который этого не знает.

Лаури сказал это без улыбки. Погладил локоть Клары, плечо; она не отстранилась, следила, как движется его рука по ее загорелой коже. Пальцы его поросли светлыми волосками, и ей показалось – она их помнит, да-да, ей знаком каждый волосок. Ногти у него крепкие, в молочно-белых крапинках и не совсем чистые. Лаури посмотрел пристально, удивленно:

– Ты очень изменилась, Клара. Теперь ты настоящая женщина.

Она отвела глаза.

– Я понимаю, почему он тебя любит. И не осуждаю его. Но он женат, у него семья… он ничего не сможет для тебя сделать. Ты и сама понимаешь. Ты никогда не сможешь войти в его дом, у тебя нет с этими людьми ничего общего. Он на тебе не женится.

– Заткнись.

– Клара, ты же знаешь, я прав.

– Он меня любит. И какое твое дело…

– Но сидеть тут и ждать чьей-то смерти… ждать, чтобы умерла женщина, которую ты даже не знаешь.

– Не знаю, а все равно ненавижу! – вскинулась Клара.

Это его позабавило.

– Как же можно ненавидеть, если ты ее не знаешь?

– Когда она умрет, он на мне женится.

– И тебе правда хочется стать его женой?

– Хочется.

– Не верю.

– Ну и пошел к чертям! И откуда ты такой взялся? Тебе все подавай готовенькое… даже сына, вон такого мальчонку – и то подавай. Верно? – Она задохнулась, испытующе поглядела на Лаури. Казалось, вот сейчас случится что-то ужасное, непоправимое.

– Ну, раз это твой ребенок… – неопределенно сказал Лаури, и от этого им словно стало немного полегче друг с другом. – Спокойный мальчуган, тихий.

– Он крепкий и растет быстро. И смекалистый.

– Я сразу увидал, что это твой сын…

– Лаури, ты зачем приехал?

– Я давно собирался. Я ведь тебе писал, ты получила письмо?

– Какое письмо?

– Из Мексики.

– Никакого я письма не получала.

– Уж наверно, получила.

– Нет, не получала.

– Что же, этот негодяй не отдал тебе?..

– Нет. – Клара закрыла глаза руками. – Про что ж ты писал, про свою жену? Приглашал на свадьбу? – Опустила руки, посмотрела на него в упор. – Ты писал, правда? Уж и не знаю, верить тебе или нет… Женился там, и вообще…

– Не надо быть такой ревнючей, лапочка. Столько времени прошло, а ты все такая же ревнючая.

– Ничего не ревнючая. Плевать я хотела.

– Мне казалось, что мне нужна женщина совсем другого склада, вот и все. Вы с ней так не похожи, что дальше некуда… лапочка, если б ты была рядом, ни один мужчина и смотреть бы на нее не стал. Но я думал, мне кое-что другое надо, а оказалось, совсем мне это не нужно.

– А теперь тебе, значит, нужно дурочку, чтоб не умела говорить и не приставала, – сказала Клара. – Такую нужно, чтоб переспал с ней и забыл, верно? И ты знаешь: когда бы ни приехал, тебе всегда рады, так какого еще черта? Она-то тебя враз выгнала.

– Неправда.

– Хороши муж с женой, черт возьми!

– Не надо так сердиться, Клара.

– А я не сержусь.

– Допивай-ка свое пиво.

– Не хочу. С души воротит.

Лучше вот так держаться, грубить, это его немножко смешит. Она не решалась подолгу смотреть ему в лицо. Все равно как смотреть на огонь, на ослепительно яркий свет: миг – и посередине всплывет темное пятно, и тогда уже вовсе ничего не увидишь.

– Так вот, я ее оставил, вернулся в Штаты и пошел добровольцем в армию. Был в Англии, потом во Франции. Когда-нибудь я тебе расскажу, что там случилось.

– И ты все время там был?

– Два года.

– В армии? Это правда?

– Ну конечно.

– А я ничего не знала… Вдруг бы тебя убили?

Лаури невесело засмеялся:

– Кое-кого из нас и убили.

– Но тебе же нельзя умереть, Лаури. Как же… вдруг бы ты…

Ей не хватило слов. Это так близко, так страшно: вот он, Лаури, и он может умереть, а сам этого, пожалуй, просто не понимает. Он взял у нее из рук бутылку, отставил, притянул Клару к себе на колени.

– Так ты бы за меня тревожилась, лапочка?

– Да, Лаури.

– И ты не получала того письма?

– Нет. Не получала.

– А скучала обо мне?

– Да.

– Хотелось тебе, чтоб я был тут, с тобой?

– Да.

– А как же Ревир?

– Он меня любил, он обо мне заботился…

– А ты его любишь? Или хоть любила?

– Не знаю.

– Тяжело это было, что родился ребенок, а ты не замужем?

– Нет. Я про это и не думала.

– И не огорчалась?

– Нет.

– Так ты что же, хотела ребенка?

– Ясно, хотела.

Лаури откинул волосы у нее со лба, пригладил ладонью. Посмотрел на нее так, словно она не рядом, а где-то далеко. Помолчал минуту, спросил:

– Может, это мой малыш, а?

Губы ее дрогнули от неожиданности.

– Нет.

– Похож он на Ревира?

– Больше на меня.

– Я когда-то знал Ревира, – сказал Лаури. – Я тебе об этом не рассказывал, но мои родители были вроде твоих, только отец сам нанимался батрачить. Переходил с фермы на ферму, и отовсюду его выгоняли. Под конец он сбежал, а нас бросил, и мать отвезла нас, ребят, к своей матери. Мне тогда было четырнадцать. Одно время отец работал у Ревира… Я тебе раньше не говорил.

– А я думала…

– Мы с тобой одной породы, только я поездил по свету, старался кое-что понять и даже нарвался на пулю, а ты осела на одном месте и получила все, чего хотела. И цветы у тебя очень славные, лапочка, – Лаури поцеловал ее. – Просто сказать не могу, как они мне нравятся. И дом нравится. Если бы мне раньше не сказали, чей это дом…

– Лаури, а я думала… я думала, твои родные…

– Просто подонки, лапочка, самая последняя голытьба.

– Да ведь у тебя машина была хорошая и денег вдоволь…

– Я помогал одному типу возить контрабандой виски. Родных тогда уже никого не осталось.

– Ты возил виски? Вот оно что! – Клара не сдержалась, в голосе ее прозвучало удивление и разочарование.

– Потом я это бросил, затеял одно дело в Мексике. У меня было несколько тысяч долларов, я их взял у того мерзавца, на которого работал, и затеял одно дело… настоящее дело… и ничего не вышло. Слишком я мало знал. Вот тогда я ее встретил…

– Жену свою.

– Она вроде как бродяжничала, но все-таки она еще и учительница, могла сказать – вот, есть у меня занятие. Родные все подсылали к ней разных людей, хотели вернуть ее домой – она тогда жила со мной, может, и замуж за меня вышла им назло, чтоб отстали. Она мне говорила, что я только сам себя обманываю, жизнь у меня дурацкая: гоняю по свету, а ни к чему не пришел… Она права, конечно, ну и к черту.

– Ничего она не права…

– К черту.

– Ты сказал, в тебя стреляли?

– Ничего страшного, вот тут ногу прострелили.

Клара тронула его ногу выше колена.

– Зажило?

– Теперь уже зажило.

– А очень больно было?

– Не знаю…

– Ох, господи, Лаури…

– Что такое?

– Ты был на войне, и всякое такое, тебя ранило… а я ничего не знала…

– Мало ли народу ранило. В людей и сейчас стреляют, в эту самую минуту. Или бомбят, в куски разносят – еще того лучше. Не желаю об этом говорить.

– Ты лежал в больнице?

Губы Лаури дернулись, будто ему надо было отведать какой-то гадости, и Клара не стала добиваться ответа. Он молчал. Она не рассердилась. Спросила:

– Удивился ты, когда узнал про меня?

– Нет. Хотя, пожалуй, удивился.

– А что ты думал?

– Думал, ты уже уехала отсюда. Или, может, вышла замуж.

– Я все равно что замужем.

– Ну, не совсем.

– У меня ребенок.

– Ревир не живет с тобой под одной крышей, лапочка. Часто он приезжает?

– Как сможет.

– У него сейчас дел невпроворот. Как ты думаешь, сколько он и его родные зарабатывают на войне?

– Ничего я не знаю. Он про это не говорит.

– Я слыхал, он наживается на войне. Почему бы и нет? Вся окрестная голытьба и разные простофили из самой что ни на есть глухомани, кого не отправили за океан помирать на фронте, – все сейчас надрываются на фабриках и зарабатывают прорву денег. Это им так кажется, что прорву. А твой приятель – пайщик в таких фирмах.

– Он никогда не говорит…

– А чего ради говорить? Когда он к тебе приходит, он все это выкидывает из головы. Но я узнал тебя первый, я привез тебя в эти места. Два года я думал о тебе. Я даже не думал о ней… о жене… думал только о тебе.

– Правда?

– Я все время о тебе думал. Думал – если вернусь и если меня выпустят…

– Как это?

– Ну, если я из всего выпутаюсь, прямиком еду сюда, забираю тебя, и мы куда-нибудь уедем. Даже если ты уже замужем, все равно заберу тебя и женюсь.

– Женишься на мне?

– Я вот что надумал: поеду в Канаду, в Британскую Колумбию. Там сейчас дают землю все равно что задаром. Тысячи акров. У меня есть немного денег, мы все бросим и уедем, заведем ферму, я опять научусь работать на земле…

– Лаури, ты спятил…

– Почему это я спятил?

– Не знаю, просто… я…

– Чего ты испугалась?

Клара оттолкнулась от него, встала. У нее застучали зубы; кажется, воздух – и тот сейчас разобьется вдребезги, как стеклянный.

– Не хочу я про это слушать, – сказала она. Закрыла глаза, медленно покачала головой. – Не говори мне ничего. Мне самой страшно, что я могу натворить. Разве можно менять?.. Один раз на заправочной станции я видела парня, он был похож на тебя…

– И что же?

– Из-за него я опять стала думать о тебе.

Лаури поднялся.

– Лапочка, здесь очень красиво. И этот старый дом хорош. И вид из окна… вон те деревья… все красиво. У нас будет все в точности такое же в Канаде, наше собственное.

– Нет, Лаури…

– Ты сама не знаешь, что у тебя тут, как это красиво, – сказал он. – Ты не понимаешь. Там, в Европе, я все время думал о тебе, Клара. О чем бы ни пробовал думать, главнее всего была ты. Я вспоминал, как тогда было на побережье, и в тот день у реки… и какая ты была милая, ласковая… Ни одна женщина не была со мной так ласкова, как ты, Клара. Теперь я это понимаю.

Клара прошла в кухню, остановилась у двери, услыхала за собой шаги Лаури. Беспокойно стала царапать москитную сетку, доставая ногтями застрявшие там крохотные комочки то ли грязи, то ли ржавчины. У ограды, что отделяла фруктовый сад от заброшенного пастбища, копался в земле Кречет – рыл какую-то ямку.

– Кречет! – окликнула Клара. – Ты что делаешь?

Мальчуган оглянулся.

– А вот, – сказал он.

Его звонкий голосок почему-то удивил Клару. Малыш поднял лопату. Постоял минуту, поглядел на мать, на стоявшего за нею Лаури и застенчиво отвернулся.

– Ну а если это твой сын, тогда что? – сказала Клара.

– Неважно, если и не мой, пускай будет с нами, – сказал Лаури. Такой ответ должен бы ее обрадовать, но почему-то не обрадовал; ей хотелось чего-то другого. Мне уже тридцать два, – продолжал Лаури. – Тридцать мне исполнилось там, на фронте, и я думал, до этого уже не доживу. А теперь я вернулся и, может, сумею обо всем этом забыть, если только удастся начать новую жизнь.

Клара смотрела на него во все глаза. Она ничего не поняла.

– Боишься, что он сюда нагрянет? – спросил Лаури.

– Нет.

– О чем же ты беспокоишься?

Клара протиснулась мимо него.

– Надо приготовить ужин, – сказала она.

– Бог с ним, с ужином.

– Тебе ж надо поесть, и Кречету…

– Бог с ним со всем. Пойдем-ка.

– Лаури, я не могу.

– Пойдем.

Клара несчастными глазами уставилась в пол. Она была как выжатый лимон – ушла, иссякла вся ее сила и вся ненависть, благодаря которой Лаури так долго был с нею, словно и не уезжал. Так вот оно что, она только и жила этой ненавистью, только ею и держалась! А теперь, когда он и правда здесь, перед нею, даже не вспомнить, за что же она его ненавидела.

– Подлец ты, – прошептала она. – Нагрянул, как с неба свалился… ах ты…

– Дай-ка я тебя успокою, – сказал Лаури.

Клара подняла глаза – он улыбался той самой, незабываемой улыбкой.

– А малыш все играет во дворе, – сказал Лаури. Он приподнялся на постели и глядел в окно. Клара лежала неподвижно и смотрела, как плавно, мягко изогнулась его спина. – Всякий другой лез бы сюда, приставал, а он – нет. Как это он все понимает?

– Смекалистый, в отца.

– Почему он такой тихий?

– Он не тихий. Он тебя испугался.

– С чего ему меня пугаться?

– Заявился чужой человек откуда ни возьмись, пришел задворками… Я и сама испугалась.

– И сейчас боишься?

Хотелось сказать сердито – да, она всегда будет его бояться, ничего она против него не может, такая у него над ней власть, и это страшно… Но она смолчала, лежала не шевелясь. Влажные от пота волосы спутались, разметались по подушке. Чувство такое, словно вся она запачканная, избитая.

– Прости, если я… расстроил тебя, – мягко сказал Лаури.

Он опять прижался к ней, уткнулся в нее лицом, и Клара ощутила, какой слабой может быть человеческая плоть, даже плоть мужчины, как непрочно держится она на костях; вдруг бы это тело было расстреляно, разорвано в куски, что тогда? Вдруг бы пули, что свистели вокруг Лаури во тьме, где-то там, в Европе, на другом краю земли, не миновали его, а вонзились в его тело, что тогда? Он бы не вернулся, больше не обнял бы ее. Только тело Лаури ей и дается, только его она и может увидать и коснуться, а оно гнило бы сейчас где-нибудь во рву, и она бы даже не знала, как называется то место, даже вообразить бы его не могла, не хватило бы сил и уменья… что тогда? Она погладила его по спине, ладонь стала мокрая от пота. Вот только это ей и остается. Какие они оба слабые – и она, и Лаури; страшная сила, что скрыта в его теле, в крепких, мускулистых ногах, обернулась слабостью – и не той слабостью, какая бывает перед сном, а тяжкой, сродни самой смерти, словно их тела, еще вздрагивая от недавней неистовой страсти, погрузились в океан пота, на самое дно. Кажется, где-то глубоко в ее теле жестоко разбередили тайную рану – и ушли, иссякли все ее силы, и опять она беспомощна.

– Вот скажу Ревиру, что мы уезжаем, а он что скажет?

– У него есть жена.

– Но он меня любит, – прошептала Клара. – Он хочет на мне жениться.

– Черт с ним.

– Он меня любит.

– Плевать я хотел на чью-то там любовь.

– Он и Кречета любит…

– Опять же наплевать.

– А вдруг я тебе надоем и ты опять меня бросишь?

– Этого не будет.

– Почем ты знаешь?

– Знаю.

Они снова замолкли. Клара прислушивалась к дыханию Лаури, ощущала его дыхание на своей коже. Сказала сонно:

– Но ведь ты… Лаури, ведь с тобой никогда не угадаешь. Взбредет тебе что-то в голову, незнамо откуда, как во сне, и сразу тебе вынь да положь, а как получил свое, сразу надоело. И с людьми так, и если куда поехать, чем заняться. Сколько можешь на свете увидать и потрогать, то все твое, у тебя мир большой. А вдруг я из него вывалюсь, толкнет меня – и упаду через край. Тогда как?

– Не говори глупостей, Клара.

– И малыш тоже. Вдруг все про него позабудут. Ты всегда так спешишь…

– Нет.

– Я уже не маленькая, Лаури. Мне страшно, ты теперь со мной такое можешь сделать…

– Я всегда о тебе заботился, детка.

– О господи!

– Просто ты хотела получить от меня больше, чем я хотел дать.

Клара села на постели. Неохота было смотреть на Лаури. Как будто оба они преступники, оба – слабые, друг друга подозревают, и вовсе им не хорошо друг с другом, как было ей хорошо с тем малым с заправочной станции… он-то был не Лаури, а она все-таки чувствовала в себе Лаури. Жара, духота невозможная. Клара всегда любила эту спальню, а теперь комната будто чужая. Будто не только Лаури здесь нет места, но и ей тоже.

Она вновь дала себя обнять. А память шарахнулась в прошлое, к другим его объятьям, и еще дальше, к той ночи во Флориде, много лет назад, когда он взял мочалку и принялся ее отмывать, отделывать на свой лад, а то она, видите ли, была для него плоха. Или, может, она не права, может, несправедливо судить его за это?.. Вспомнился тот, тогдашний Лаури и она сама – будто это было не ее тело, она тогда будто смотрела на себя со стороны. Лаури все тот же, и ее все так же отчаянно тянет к нему; быть с ним вот так – чего ей это стоило, каких неистовых усилий, и вот родилось это зернышко, любовь, которая останется в ней навсегда. Вовек не вырваться из его власти. И все равно сейчас она ему скажет совсем другое.

– Нет, пожалуй, я с тобой не поеду, – сказала она.

– Что?

– Я не еду.

Кончиками пальцев он тронул ее лоб – очень вышло странно. Лицо ошеломленное. Клара закрыла глаза, чтобы не видеть его таким. Ей стало тошно.

– Ты не едешь со мной? – переспросил Лаури.

Клара поднялась с постели, накинула халат. Ситцевый розовый халатишко, мятый и не очень-то чистый. Подошла к окну, выглянула. Лаури не шелохнулся. Немного погодя она обернулась, поглядела на него через плечо, прищурилась – вдруг увидит такое, чего видеть совсем не хочется. Лаури пристально смотрел на нее, легонько постукивая пальцами по зубам.

– Передумала? – спросил он.

– А я никогда по-другому и не думала.

И Клара опустила голову Волосы томно, лениво колыхались, закрывая лицо. Наверно, она сейчас похожа на одну женщину на картине, той ничего не приходилось решать самой, ни о чем не надо было думать, у той все решилось просто: какой-то художник выбрал из всей ее долгой и сложной жизни одну только минуту, в эту минуту ее и нарисовал, а потом хоть пропади она пропадом – кому какое дело.

– Ты хочешь всю свою жизнь дожидаться, пока умрет другая женщина?

– Надо будет – подожду.

– И твой сын это понимает?

– А я не знаю, что он понимает. Он еще маленький.

– Может быть, он понимает больше, чем ты думаешь.

– Может быть.

– Ну а Ревир? Вдруг ему скажут, что я приезжал?

– Уж не ты ли ему скажешь?

– Допустим, я.

– Валяй говори, раз тебе так хочется.

– Допустим, я ему расскажу и о том, что было раньше. Четыре года назад.

– Валяй рассказывай.

– И тебе все равно?

Клара опустила глаза.

– Ты ему не расскажешь, Лаури.

– Почему бы и нет?

– Потому что не расскажешь. Ты так не сделаешь.

Оба помолчали. Клара подняла глаза, встретилась взглядом с Лаури, он смотрел прищурясь.

– Почему это я так не сделаю? – спросил он.

– Потому что знаешь – я тебя люблю. Не станешь ты мне вредить, на что это тебе.

– А если ты меня любишь, какого черта…

– Я теперь не такая, как была! – сказала Клара. – Я стала другая… я взрослая, у меня ребенок… у меня вон сколько времени было, я сколько обо всем думала…

– Клара…

– У тебя много всякого, о чем ты думаешь, а я ничего этого не понимаю, – сказала Клара. Она говорила тихо, спокойно, очень старалась, чтоб голос не сорвался на крик. – Мне за тобой не угнаться. Потому тебе и надо было другую женщину, и ты опять захочешь другую…

– Если дело в этом…

– Нет, не в этом. Я все равно бы с тобой поехала.

Несколько лет назад поехала бы, не побоялась… черта с два я тогда боялась. А теперь все по-другому.

– Клара, ты бы могла так мне помочь, если б захотела.

– Ничего я не могу тебе помочь.

Лаури тяжело дышал.

– Мне худо было не только оттого, что меня ранило, тут еще другое, – сказал он. У него кривились, дергались губы, так трудно было ему об этом говорить. – Одно время я болел. Лежал в больнице в Вашингтоне. Пришлось им меня усмирять… очень они старались привести меня в чувство…

– Господи… – прошептала Клара.

– Я не хочу к этому возвращаться, понимаешь, думать об этом не хочу, – резко сказал Лаури. – Там, в Канаде, мы можем все начать сызнова, и малыш тоже, он так мал, ничего не смыслит… и у нас будут еще дети…

– Лаури…

– Не могу я ничего понять. Непонятная жизнь. Лаури закрыл глаза, крепко зажмурился, словно чтоб не видеть чего-то, что летает вокруг, метит в него. – Я не про то, что здесь. Здесь все спокойно. Вон сад у тебя… Все остается на месте. А там… не успеешь оглядеться, разобраться, все уже перевернулось. Как понять, что сам делаешь? Что творится вокруг? Не могу я так жить.

– Лаури, послушай.

– Не могу я так жить. Это меня угробит.

– Лаури, я никак не могу с тобой поехать.

Он минуту помолчал.

– Ладно, – сказал он.

Клара вышла на кухню и стала его ждать. На крыльцо поднялся Кречет – наверно, заметил ее. Тоненький, робкий, лицом вылитый отец, а волосы Кларины, он стоял на крыльце и смотрел в кухню такими глазами, словно время разверзлось перед ним как пропасть, словно он по-настоящему еще не родился. Так он стоял и робко ждал. Клара посмотрела на него как на чужого. Между нею и Лаури только одна преграда – этот малыш: не будь его, она бы наскоро собрала кой-какие вещички, они вдвоем добежали бы до машины Лаури, машина рванула бы с места – и кончено. А что там дальше – Канада, не Канада, будут еще дети, нет ли – плевать она на все хотела!

Но вот он, мальчонка, стоит и смотрит на нее. И Клара сказала:

– Иди в дом, Кречет, сейчас дам поужинать.

Мальчик замялся.

– Тот человек уезжает, – сказала Клара.

Сын вошел. Не забыл притворить за собой дверь осторожно, без стука. Осторожно, почти хитро обвел глазами кухню, будто высматривал – может, что не на месте? Клара небрежно погладила его по голове, тяжело уронила руку ему на плечо. Мальчик слегка поморщился, но смолчал. Оба ждали, чтобы к ним вышел Лаури.

– Хороших ямок накопал? – спросила Клара. – Помогал тебе Пират?

Сын покачал головой – нет, мол. В кухню вошел Лаури.

– Обожди, я сейчас дам поужинать, – сказала Клара.

– Я не голоден.

– Все голодные, – сказала она. Она совсем не хотела, чтобы голос ее прозвучал так резко, так безнадежно. Лаури и Кречет переглянулись, оба странно смутились. Лаури точно оглушило, что-то в нем сжалось, затаилось, а в Кречете чувствовалась застенчивость, этого Клара в детях, да еще в мальчишках, терпеть не могла.

– Фу ты, бог ты мой, нельзя же не евши, – прибавила она. – Дать тебе чего-нибудь?

– Я же сказал, не надо.

Клара с Кречетом вышли за ним на заднее крыльцо.

– До темноты еще несколько часов, – сказала Клара. – Думаешь далеко проехать или…

Так они и разговаривали при мальчике, и Клара чувствовала: что-то ее толкает все дальше на край пропасти, и хотелось заорать на Лаури – пускай убирается, пока еще не поздно, пока не все еще рухнуло. Скажи он те слова, что надо, взгляни он на нее, как надо…

Но он этого не знал. Если бы знал, он, быть может, переменил бы всю ее жизнь; но он выбился из сил, он сдался, что-то иссякло в нем, и в лице не осталось ни кровинки. Ничего он ей не сказал, а взял Кречета за подбородок, наклонился к нему и заглянул в лицо.

– Ты уже убивал змей или еще какую-нибудь тварь, малыш?

Кречет дернулся, пытаясь высвободиться.

– Пусти его! – крикнула Клара.

– Я только спрашиваю: он уже кого-нибудь убивал?

Кречет отчаянно затряс головой – нет, нет!

– Врешь. По лицу вижу, ты уже кого-то убил и еще много будешь убивать. – Лаури передернуло, в лице его просквозило что-то страшное, безобразное, а может, оно было всегда, все эти годы, только ни сам он, ни Клара об этом не подозревали. Рот его покривился, обнажились потускневшие зубы. – Я хорошо вижу, сколько живых тварей ты поубиваешь, растопчешь и пройдешь по ним.

И он выпустил Кречета. Выпрямился, отступил на шаг. Мальчик бросился к матери, перепуганный до того, что и плакать не смел; она не наклонилась, только обхватила его за плечи – и стояла и смотрела, как уходит от нее Лаури. Он уходил не спеша, тропинкой, потом лугом. А потом она видела уже не его, только пыль, что клубилась за его машиной, пока та не скрылась из виду.

– Ты про него забудь, слышишь? – крикнула Клара. – Никогда больше про него не думай… он уехал и не вернется! У тебя все будет, от него бы ты ничего этого не получил, у тебя будет фамилия, самая настоящая, и жить сможешь где захочешь, целый свет будет для тебя… а не клочок какой-то… Слышишь? Слышишь, что я говорю?

Надо поосторожней, не то можно и рехнуться, подумала Клара. Надо быть осторожной. И вдруг ей показалось: странно исказившееся, почти старое лицо мальчика – вот единственное, что ей ненавистно, вот что погубило, что отняло у нее Лаури.