Сады Приапа, или Необыкновенная история величайшего любовника века

Глава VIII

Вернемся же, господа, в гостиную нашей Афродиты. Помните, мы оставили там наших любовников в тот момент, когда хозяйка позвала Уда к столу.

Стол был уставлен салатами, закусками, на отдельных тарелках лежали шарлотки из лангустинов и морской язык «Амбер», тушенный в вермуте. Амбером язык назывался в память покойного повара парижского ресторана «Максим».

Юджин, который натаскивал босса еще накануне его первого свидания с Афродитой, достаточно подробно разъяснял ему, что такое пищевые афродиции. Уд, помнится, изумился, к каким уловкам и приманкам прибегают люди обоих полов для пробуждения либидо. Особенно, говорят, этим озабочены на Западе, там целая индустрия по части плотских наслаждений, дорогостоящая сфера услуг и вспомогательных средств. Уд искренне этого не понимал — это самое либидо у него было наготове всегда, бесплатно и без всяких ухищрений и взбадриваний.

Об афродициях Уд сразу вспомнил, когда увидел, что посередке стола Афродита поставила вазу с белыми лилиями. Именно флоре была посвящена первая получасовая лекция Юджина, он вдалбливал боссу, какие цветы, в какое время года и даже в какое время суток в нашей климатической зоне источают наиболее сильные ароматы возбуждения.

Кстати, за курс лекций Уд отблагодарил Юджина, подарив ему золотую защелку для галстука с большим бриллиантом. Юджин от подарка категорически отказался, выдав неотразимые резоны: он сказал, что, конечно, польщен, но пусть босс подумает, чем обернется для Юджина и его семьи такой прекрасный подарок.

— Первое, что защелка вынудит меня приобрести, — это соответствующий галстук. Галстук — это новый соответствующий костюм. Костюм предполагает совершенно другую квартиру, в другом квартале и т. п. Это, в свою очередь, предполагает другую жену. Новая жена — это новый автомобиль и дача. Новый статус может привести к еще большим переменам — смена работы. Работодателя. Может быть, смена родины. Вы видите, босс, какая цепочка метаморфоз может потянуться за вашим жестом щедрости?

Уд слушал его без улыбки и на этот раз ничего не сказал.

Чтобы сделать хозяйке приятное, Уд, натренированный Юджином, склонил лицо к вазе и, закрыв глаза, втянул в себя воздух с таким видом, как если б, выражаясь слогом Юджиновой лекции, впитал в душу незримо разлитые вокруг флюиды сладостного желанного совращения.

— О! Да ты знаешь в этом толк… — церемонно сказала Афродита и поощрительно ему улыбнулась.

Где-то из-за двери (спальни? второй комнаты?) доносилась негромкая фортепьянная музыка. Они уже закусили, на Уда накатывались, шурша прибрежной галькой, волны легкого расслабления. Вспомнив о том, что продержаться «в форме» следует как можно дольше, Уд дал себе команду аутотренинга думать о чем-то скучном, маловозбуждающем, постороннем… Вы не поверите, господа, но едва он воззвал к своему рассудку с этой целью, как тот подсунул ему — что бы вы думали? — скучную жалкую мысль о своем прежнем хозяине или, точнее сказать, носителе Коле Са-вушкине, этом смешном никудышном уроженце глупого города Реутово, борце с сонмом городских грызунов и бытовых насекомых… (Уд даже поднес ладонь ко рту, прикрывая гадливо-ироничную улыбку, чтобы Афродита не приняла ее на свой счет). После того как Уд вспомнил Колю, он обеспечил себе минимум четверть часа пребывания «в форме», которая не грозила ему никакими эмоциональными эксцессами. Когда этот источник отрезвления стал немного угасать, Уд внушил себе, что фортепьянная музыка играется неспроста и не где-нибудь, а за дверью будуара или даже «кабинета задумчивости», сидит там за инструментом в нише пианист, его наняла Афродита, вероломно украв у него идею с эфесским флейтистом… Досада тоже возымела свое действие. Уд сознавал, что это бред, но таким образом он чинил себе препятствия, чтобы не сразу подпасть под обаяние чаровницы.

— Попробуй, дорогой, вот это, — услышал он ее голос. В руках у нее была чаша с каким-то желтоватым муссом.

— Что это, Афро?

— Это яичный флипп, моего собственного рецепта.

Она глубоко-глубоко посмотрела на гостя, при-щурясь, оглядывала его лоснившийся красивый голый череп, сразу, без посредства шеи переходивший в плотный торс, и силилась понять, кого напоминает ей этот потрясающий любовник, ей стало казаться, что еще секунда — и она поймет, догадается, но ее мысль отвлеклась сменой фортепьянной пьесы и потеряла нить…

Уд заметил этот ее пристальный взгляд, сменившийся рассеянным невниманием. Он дожевывал свою маслину, когда Афродита вдруг одним резким движением сбросила с себя боа и платье, это был какой-то мгновенный конвульсивный вздрог всем телом, — так делают лошади, стряхивая судорогой впившихся в шкуру мух и слепней, — и осталась в дразняще-сексуальном белье, какого Уд никогда нигде ни на ком не видел. На ней были приспущенные ажурные панталоны, бархатные гусеничные гульфики с игривыми кисточками, замочки, пущенные по всему животу и присыпанные хрустальными стразами…

Уд и Афродита оба, одновременно, погружались в транс. Уд, как примитив, впадал в экстаз без всяких афродиций и аутотренингов, просто по страсти, Афродита же владела техникой экзальтации, она иногда даже могла с этим переборщить, так что однажды, говорят, один из ее любовников принял ее экстаз за приступ падучей и бросился, идиот, вызывать неотложку. А техника любовного транса, говорила Афродита, очень проста. «Я вызываю исступление мыслью. Надо просто знать, что не тело, а мозг есть главная эрогенная зона человека, и всё в нем, всё там…»

«Ты запомнил тогда? — Уд услышал ее голос где-то сбоку, над собой… — Сегодня девятая ночь полнолуния, и мы будем делать так, как делали они… древние китайцы… ты меня слышишь?.. Мы будем любить по учению янь — „девять на один…“, девять раз туда и девять обратно… потом замереть, пауза на счет девять, и снова девять… восемь… семь…»

Афродита, простите мне ненужный стёб, полностью тащилась от Уда. Может быть, поначалу ей чуть-чуть не хватало в Уде такой детали, как жесткие плотные усы типа тех, что на момент изложения этих событий носили генералы Руцкой и Аушев, — Афродита сразу теряла самообладание от одного лишь легкого прикосновения этой колкой щеточки мужской шерсти. Некоторые усачи сразу брали ее в плен, если умели уложить свои хорошо подстриженные вторичные половые признаки точь-в-точь в ложбинку над ее собственной верхней губой, то есть делая ее саму как бы парадоксально усатой. Это почему-то невообразимо ее возбуждало.

Все смешалось в любовной игре Афродиты — и древнекитайская техника любви с бесподобными «наездницами», «приколотой бабочкой» и массой других вкрадчивых ласк, и изощренные приемы античных гетер, и разнузданные уловки обольщения, процветавшие во времена незабвенного Джакомо Казановы… У Афродиты был атлас любовных поз из книги Пьетро Аретино, коей не столько зачитывались, сколько засматривались сладострастники галантного века.

Они струились друг в друге, как две змеи, и никто из них не знал, где он, а где другой, и эти сплетенные кольца то почти не касаясь скользили, то завязывались в узлы, и после оторопи слияния, обессилев, они вдруг поняли: чтобы вплестись слитно в немыслимую позу, можно довериться инстинкту, не рассуждать, страсть сама все сделает за них, но чтобы выплестись из этой позы обратно и сделаться двумя отдельными людьми, для этого надо протрезветь и долго и расчетливо ломать все тело… У них с полчаса ничего не получалось. И лишь когда обмякла, опала та его ребристая, как сварочный шов, тянувшаяся вдоль корпуса жила, тело Афродиты рывками вкруговую вывинтилось из него обратно словно бы по незримой резьбе и улеглось рядом — отдельно.

Обоим почудилось, что они час назад умерли и ничто не связывает их с земной жизнью, кроме пережитого слияния в одно.

Лишь самая малость омрачала ее счастливую пустоту, какое-то, впрочем, химеричное нелепое невозможное подозрение, что в миг последних содроганий он оросил ее нутро выбросом резко прохладной жидкости. «У него холодное семя», — мелькнуло у нее, но все тут же смыла в ней горячечная волна подступившего восторга.

К удивлению самого Уда, он не лежал в отрубе, хотя все будто происходило не наяву. В реальность его возвращали звуки фортепьяно. Издалека… ближе… ближе… Будто он мумия и с него кто-то снимает — слой за слоем, оборот за оборотом — пропитанные бальзамами слипшиеся бинты, и вот музыка слышней и слышней, и он уже — моток за мотком — может легче двинуть рукой, пошевелить затекшими членами…

— Ожил? — промурлыкала она и поцеловала его. Уду в самом деле сделалось хорошо. Он был как опьяненный нектаром шмель, уснувший в цветке и вот разбуженный недомоганием новой жажды.

Уд открыл слипшиеся глаза, веки немного щипало от пота. Скосил нижнюю губу, струей воздуха провел вверх-вправо-влево, подсушил, проморгался… Его нос упирался в ее ушную раковину. Уд впервые видел человеческое ухо в такой близи, и его поразила морфологическая причудливость биологического узора… эти изгибы, впадинки, затененный грот… эта трогательная мочка, приютившая на своей мякоти холодную красивую каплю александритовой сережки… эта драпировка кожных складок в глуби ушной раковины… «Плиссе-гофре», — усмехнулся он, закрыл глаза и втянул в себя мускусный запах ее щеки, потом уголка рта, потом шеи…

Отдыхая, Афродита рассказала ему несколько думских сплетен. Уд удивился, сколько путан и авантюристок вьется возле такого учреждения.

— Это-то как раз понятно, — сказала Афродита. Она раздумала рассказывать ему, но держала в уме смешную историю, которую слышала от одной своей петербургской избирательницы. Поскольку человек вспоминает за секунду, а изложение этой вспышки требует времени и слов, я, господа, не торопясь опишу эту историю, пока наши любовники, обессиленные любовью и ноктюрном Шопена, лежат обнаженные поверх одеяла, глаза их закрыты, пальцы рук сплетены, они погружены в полусон…

Итак, дедушка этой избирательницы был большой бонвиван и много вечеров и ночей проводил в ресторане знаменитого «Англетера». События 17-го года не внесли особых изменений ни в его жизнь, ни в жизнь петроградской богемы, которая циркулировала почти с прежней интенсивностью вплоть до марта 18-го года, когда правительство, Ленин переехали в Москву. По обыкновению зайдя в «Англетер» и не обнаружив знакомых девиц, этот бонвиван с досадой подозвал старого официанта. «Нефедыч, что такое? Где все?» Нефедыч был человек старый, умный, опытный и знал, что господа этого сорта больше оценят информацию, если она будет подана в соответствующей форме. Поэтому он, подойдя к столику, склонился к клиенту чуть ниже, чем сделал бы это в другой раз, и сказал:

— Вы ведь знаете, что правительство большевиков переехало в Москву?

— Ну что-то слышал… — нетерпеливо отмахнулся от него завсегдатай, — при чем тут это? Где, спрашиваю, бляди, Нефедыч.

Официант проглотил оскорбительный тон.

— В воскресенье, говорю, правительство переехали-с в Москву, — невозмутимо продолжил он и после маленькой паузы закончил: — А где власть — там и блядь.

Афродита, вспомнив эту историю, улыбнулась в темноте своей фосфоресцирующей улыбкой. Их обоих интриговал полусвет от маленького телевизора, стоявшего на кушетке. Там уже минут десять мчались от погони какие-то роскошные королевские кареты, а из окна кареты ждала спасения королева.

— Она тебе нравится? — спросила Афро.

— Я смотрю на кареты, — сказал он.

— На кареты?

— Да, я подумал, что во все времена у стоящих людей были свои роллс-ройсы.

Уд лежал рядом, наслаждаясь покоем. Ее опять легкими пассами пошлепывало по ягодицам и подколенным округлостям икр жгучее нетерпеливое желание.

Перед тем как, набычившись, ринуться в гудящее пекло, Уд успел ужаснуться: в окно спальни как раз светила с улицы запоздалая машина, и в отраженном от потолка свете фар он вдруг разглядел, как исказилось лицо Афродиты, — ее распластанное нагое тело сплошь покрылось, — как язвами, как окровавленной сыпью, — сотнями маленьких красных вожделеющих ротиков, из которых тянулись наружу высунутые трепещущие язычки, — не так ли кишело изрытое ими тело вавилонской блудницы, терзаемой зудом собственной неутолимой похоти? Каждое из этих отверстий-присосков норовило впиться, ужалить, лизнуть, утолить мерзкую жажду… Это была шкура самого блуда, сотканная блудом из стежек блуда на пяльцах блуда. Это было тело чешуйчатой змеи, каждая чешуйка которой была как разверстые ложесны воспаленного нетерпения.

— Ну же, Уд!!! Удушка! Ну же! У… у…дище! Ну-у-у!!

И он обезумел, бросившись куда-то с головой, опрометью, безоглядно, весь. Семь… восемь… девять… восемь… пять… один… полыхает объятый огнем мозг. Давит портупеей натянутая добела жила. Ему мерещится, что он на огромной глубине океана, он крепит болт к днищу расползающегося земного шара. Иначе погибнет мир. Нет воздуха. Удушье, Уду…

Наступила его обычная отключка. Лежит — красный, голый, скользкий, как дитя разродившейся великанши. Она обтирает его каким-то пахучим бальзамом. К ней возвращалось ее земное тело, сотни ротиков-присосков затягивались, как крохотные ранки от купидоновых стрел, кожа опять принимала фарфорово-матовый, чистый, бархатный оттенок…

Юджин, натаскивая босса, ссылался на древнекитайские трактаты, учившие, что правильные женщины никогда не отберут всю энергию у своих любовников, наоборот, они генерируют ее в их энергетических мешочках. Наверное, Афродита была правильная женщина. Древние китайцы знали, что произойдет, если женщина все вытянет из мужчины. Тогда то, чем любит любовник, может врасти внутрь его тела и проткнуть брюшину. Впрочем, эти китайские ужасы не могли касаться Уда ни с какой стороны. И если уж достоверно передавать, что он испытывал в своем состоянии отключки, то я бы отбросил старокитайские премудрости, тут, господа, просится что-то родное, свое, отечественное. Читал я у кого-то, что Гаврила Державин родился очень болезным младенцем, несколько раз совсем было кончался и его спасали, заворачивая в теплую кислую ржаную опару. Почти бездыханное тельце оживало в липкой дрожжевой благодатной колыбели… Вас это ни на что не надоумило? Да мы же на пороге потрясающего открытия, господа! Ребеночка спасали тем, что, обволакивая забродившим тестом, как бы помещали обратно в материнское чрево, где он и воскресал. Хлеб, хлеб наш насущный, который за всю жизнь не приедается и питает человека, — да, да, он сродни взыскующему и дарящему жизнь женскому лону, они подобны, они одно. Вот разгадка! Уд в минуты беспамятного погружения в Афродиту был тем самым голеньким болезным Гаврилой, целиком запеленутым в жаркий вязкий дышащий мякиш…

Когда Уд открыл глаза, он сразу понял, что все в порядке. Вымыт. Укрыт. Быстро провел рукой по темени — лейкопластырь на месте, свежий, сухой, сменили. Его жила, опадая, мягко пролегала по всей длине правого бока и ноги, как лампас. Впритык к кровати кто-то подкатил столик на колесиках, и на нем Уд увидел легкую закуску. Это были салат из спаржи и мусс из белого шоколада с орехами, облитый вишневой мякотью. Он приподнялся на локте. В ванной шумела вода. «Съесть или подождать?» Дверь открылась, Приап за ее спиной, дребезжа, дергался на своем кольце.

— Знаешь, — сказала она, — я вспомнила прекрасную строчку из Бодлера: «Я чувствовал в руке изгиб дремавших ног». Откуда этот француз мог видеть нашу ситуацию?

Она раскатисто расхохоталась.

— Знаешь, дорогой, я все время себя спрашиваю: а почему он не заводит разговора о лоббировании своего пресловутого цементного проекта? Или ты это оставил на последний момент, в дверях?

— У меня все изменилось, Афро. Мне ничего не нужно.

Она вскинула брови.

— Цемент, алкоголь, спонсорство — это все мелочевка, — сказал Уд. — Я закрываюсь на учет, Афро. У меня появились другие афродиции.

Она внимательно посмотрела на него. Уд заметил, что Афродита подкрасилась и сделала макияж. Ей очень шел белесо-розоватый — под цвет глаз — халат с белыми кисточками на поясе.

— Я на пороге важных решений, — снова сказал он.

— Как знаешь. Но тогда у меня к тебе одна маленькая просьба. Обещай выполнить.

— Да, с удовольствием, говори.

— Я хочу, чтобы ты возглавил наше общественное движение, Уд.

Он сел в постели.

— Ты что? Ты хочешь сказать, что я должен…

— Да, да, именно это, — перебила она. — Не подумай, что мы положили глаз на твои капиталы. У нас много спонсоров, ты знаешь. Нет, Уд, нам нужен ты, ты сам. Твой социальный темперамент.

Он потянулся рукой к брюкам.

— Афро, что такое ты говоришь? Скажи, как называется твое движение? Оно называется «Дочери России», ведь так? Так как же, блин, я сделаюсь вам дочерью вашей России?! Ты в своем уме?

— Ты что-нибудь слышал о трансвеститах, о транссексуалах? — невозмутимо спросила Афродита.

Уд застыл, не успев засунуть в брючину ногу.

— Хорошо, — продолжала она. — Тогда ты наверняка слышал об операциях по перемене пола.

Она смотрела ему в глаза холодно, серьезно.

— В нашем движении произошел раскол. Нам нужна сильная женщина-лидер.

— Что-о-о? — Уд запрыгал на одной ноге к двери. Он вдруг вспомнил, как ночью все ее тело от шеи до лодыжек было покрыто ротиками-присосками, и его вырвало прямо под ноги, на палас. Салат из спаржи, мусс из белого шоколада и орехов и еще эта… как ее?., вишневая мякоть…