Сады Приапа, или Необыкновенная история величайшего любовника века

Глава XII

— Что это? — спросил Уд, увидев Юджина с толстой папкой под мышкой. Он сейчас не был расположен говорить со спичрайтером и вообще умничать. Юджин, не ответив боссу, стал раскладывать на столе какие-то листки, книги с закладками, вырезки из газет.

— Я спрашиваю, что это? — повторил Уд.

— Это о чем мы говорили, шеф. Наброски речей и выступлений. Предстоит ответственная поездка в Волгоград. Там очень сложный электорат.

— Хорошо, оставь.

— Имейте в виду, шеф, что важно усвоить, какие листки предназначены для рабочей аудитории, какие для студенческой, какие перед деловыми кругами… или, там, демократически настроенной аудиторией.

Уд небрежно, наугад открыл одну страничку и прочитал: «Наработать в национальном генотипе необходимую массу генов свободы — вот историческая задача нашей либеральной…», захлопнул и сказал:

— Все, Юджин, иди. Ты меня утомил.

В это утро Уд ездил по своей воле в департамент налоговой полиции утрясти кое-какие дела. Когда вышел мимо милиционера из массивных дубовых дверей строгого учреждения, то свернул направо, там за углом его должен был ждать лимузин.

В первый момент он не понял, что толпа собралась возле его машины. Люди орали громко, как Уд не любил, — с визгом, с дёром горла.

— Наел харю…

— Смотреть ненавижу…

— Они думают, что если, блин…

— Да замолчит эта шавка…

— Убери свою пушку…

— Я такого адвоката тебе покажу…

— Обнаглели, падло.

Разумеется, все это выкрикивалось одновременно, «залезая» друг на дружку. Стоял бестолковый российский ор, чреватый мордобоем.

Кто-то из толпы увидел Уда, узнал его. Толпа обратилась к нему лицами и тотчас признала в нем своего единомышленника, своего защитника, хотя и понимала, что этот лимузин и охранники — его. Уд поднял руку, поздоровался, показал пальцем на парня в берете и сказал, чтобы он объяснил ситуацию. Польщенный избранник начал путано говорить, но из его слов все-таки Уд понял: водитель и охранники начали мыть эту громадную машину прямо под окнами их дома, где играют дети, где и так грязь и т. п. Толпа слегка отступила, показывая Уду опрокинутое ведерко, разбросанные щетки… За стеклом салона надрывалась Бобо.

— А что, товарищи правильно говорят, — сказал Уд, обращаясь к толпе и к своим телохранителям. — Мы уедем, а им здесь жить… Нехорошо…

— Вот и я им тоже говорила, — поддакнула женщина. Она сказала это заискивающим перед Удом тоном, а повернувшись к охраннику, перешла на злобное бормотанье: — Они думают, что если капитализм, так и под окнами гадить можно!..

— А знаете, что сказал вот этот?! — какой-то мужик показывал на водителя, — Обращайся, говорит, к моему адвокату. Представляете, до чего обнаглели?!

Уд понял, что это надолго, опять подозвал к себе того парня в берете и положил ему руку на плечо:

— Друг, будешь за старшего. — Уд полез во внутренний карман плаща и вынул пачку ассигнаций. — Раздашь всем поровну в порядке компенсации за ущерб, понял? И еще. У меня к тебе личная просьба. Уважь, прошу тебя. — Он из другого кармана вынул несколько десятидолларовых бумажек. — Съезди в питомник. Посади здесь дерево. От меня. Ель. Серебристую.

Толпа расступилась. Уд сел в лимузин.

— Трогай быстрей, мудак, — сказал он водителю.

Инцидент на улице босс решил передать на рассмотрение Лапикова, а сам погрузился в обдумывание финансовых коллизий. Уд редко предавался мыслям о своем богатстве. Какие-то люди, службы, учреждения, предприятия работали на него, и нельзя даже сказать, чтобы он во что-то особенно вникал — он просто стоял, подъяв кверху лицо, и на него лил и лил золотой дождь. Ему один раз даже показалось, что он писает жидким золотом. Лимузин давно привез его в загородную усадьбу. Вечер был душный, парило. Он выглянул на балкон. Лама гуляла на лугу вместе с двумя страусами. На небе в голубом сиянии висела тонко-бледная, томная, какая-то арабская луна… Уд сбросил халат, остался совсем без одежды. Спустился по приятно-прохладным мраморным ступеням вниз, к бассейну, где жил его любимый дельфин Дионис, немного поиграл с ним, покатался, лежа на нем, покормил с рук рыбой, потом вышел к озеру и вдруг заметил, что в воде не отражается смотровая башня и павильон на противоположном берегу. Он вызвал по телефону коменданта. Выяснилось, что в озере днем спустили воду, так как искали утонувшую дочку конюха.

— Завтра к утру вода наберется, — заверил комендант.

— А девочку нашли? — спросил Уд.

— Да, босс. Все в порядке.

Уд снова по мраморным ступеням (теперь они ему не показались приятными, после бассейна он замерз) поднялся к себе на балкон, накинул халат. Что-то томило его. Да, конечно, девочка конюха… И еще что-то… Он увидел смотровую башню и павильон без их двойников, к отражению которых в воде привык, и понял, что его расстроило именно это: у него будто украли половину собственности. То есть не в прямом смысле… Вернее, можно сказать, что почти в прямом, потому что отражение это тоже собственность и вполне физический предмет обладания.

Ему пришел на ум рассказ одного французского партнера (тот поставлял ему качественные пробки для ликера), как он случайно обнаружил убывание своих владений после того, как разрешил группе художников приезжать на пленэр к себе в Шампань. (Думал, сюжеты с видами его родины прославят его.) И однажды, рассказывал Уду француз через переводчицу, я обходил этих художников, расположившихся в долине, разглядывал их холсты и вдруг заметил, что природные виды, служившие художникам предметом срисовывания, как-то блекнут и даже уменьшаются в объеме. Словно бы, говорил этот француз, живая материя природных пейзажей перетекала безвозвратно на холсты их картин. Возможно ли такое? Во всяком случае, француз отказал художникам в гостеприимстве и окружающие виды месяца через три восстановили свою материальную объемность и цветовую насыщенность.

Уд стоял и вкруговую оглядывал окрестности своего загородного комплекса. Взгляд его уперся в темную полоску дальних лесов, не принадлежащих ему. «Богатый ты человек, Кичхоков, — сказал себе Уд, поддразнивая себя, — богатый, ОЧЕНЬ богатый, а вот эту недвижимость купить не в состоянии… Этот лес за аэродромом и сам аэродром в принципе можно купить, — продолжал он забавлять себя не очень серьезными размышлениями, — но вот эти дали тебе уже недоступны, эта луна, это сияние»… Он подумал, что, собственно, и недвижимостью-то это можно назвать лишь условно, так как все вращается вместе с Землей и вокруг Земли. «Да и сама луна ненадежный товар, — пришло ему в голову. — Вот если купишь месяц и получишь полнолуние. Вроде прибыль. Только обрадуешься, а она уже пошла на ущерб…»

Уду снова сделалось душно, тесно. Он сбросил с себя все, спустился в зимний сад к Приапам, трогал рукой их головы из терракота и мрамора. Нагнулся к корзине божка и отщипнул от грозди большую черную виноградину, обтер ее о грудь и забросил в рот, вспомнив с улыбкой недавнюю, за обедом, реплику Юджина: «Виноград — это семечки аристократа». Уд был сейчас рад своему одиночеству, хотя и знал, что охранники видят его по монитору, он привык не думать о них, он вдыхал дурманящие испарения магнолий и флоксов и бродил, нагой, красивый, среди своих Приапов, как античный бесстыдник…

Наутро Лапиков сказал боссу, что на аудиенцию напрашивается серьезный писатель. Он сделал акцент на слове «серьезный», потому что за последние месяцы среди этой братии они напарывались на настоящих вымогателей, графоманов и сумасшедших.

На прошлой неделе завалился алкаш-драматург, который никак не мог выговорить, зачем он пришел. Лапиков распорядился принести ему водки. Тот выпил, немного ожил.

— Ну? — спросил Лапиков.

— Что?

— Ну, цель визита. Можешь сказать, зачем ты пришел?

— Я? — алкаш по-прежнему с трудом выговаривал слова. — Я… вообще-то я пришел оттопыриться.

Другой, помнится, кричал на предварительном собеседовании, что он поэт, нуждается во вспомоществовании, «потому что, — кричал он, — я зачат на антресолях».

— Ну и что? — не понимал Лапиков.

Поэт закатывал глаза: мол, ну и дебил!..

Еще один соискатель гуманитарного вспомоществования впихивал Лапикову какую-то неопрятную папку (она вся была заляпана то ли винными кляксами, то ли пятнами цвета детских неожиданностей). Он называл себя поэтом глубокого андеграунда, лицо его — как бы в подтверждение? — сотрясалось нервным тиком, голову вкруговую на уровне лба опоясывал сыромятный ремешок. Этот подпольщик новой российской словесности требовал личной встречи с Удом Кичхоковым и размахивал каким-то листком, говоря, что, если меценат согласится спонсировать его книгу, он готов предпослать ей посвящение.

— Прочтите сначала это, — требовательно сказал поэт, содрогнувшись всем телом от тика. Лапиков взял бумажку и стал читать:

— «Досточтимый господин Кичхоков! Держа в памяти написанное в 1604 году обращение автора „Дон Кихота“ Сервантеса к герцогу Бехар-скому с просьбой принять его труд под защиту Его Высочества, „ибо Его Светлость принадлежит к числу вельмож, склонных поощрять изящные искусства и всякого рода книги, не унижающиеся до своекорыстного угождения черни“, я дерзаю, досточтимый г-н Кичхоков, в другую историческую эпоху и в иной стране прибегнуть к подобной же акции и просить принять под покровительство своего Имени плод моего вдохновенного…»

Лапиков даже взмок, продираясь сквозь дебри малознакомой ему архаичной лексики. Когда же он попытался прочесть первое стихотворение из папки, ему и вовсе стало не по себе: не могло быть так, чтобы человек не понял ни одного слова. То есть сами слова были русские и в отдельности понятны, а в сочетании давали какой-то глумливый смысловой ноль. Увидев в окно, что приехал Юджин, Лапиков по монитору послал за ним, чтобы поэт прочел что-нибудь на пробу в присутствии знатока. Юджина насторожила первая же рифма: «Лоэнгрин» — «олигофрен». Он слушал, глядя на налобный ремешок поэта. Поэт почему-то занервничал. Читая, он то подвывал, то переходил на двусмысленный шепот. Юджин сделал знак Лапикову, что это типичный поэтический рэкетир и его надо выпроваживать. Концовку опуса поэт начал быстро-быстро тараторить и вдруг на полуслове умолк, как бы сникнув в сладострастном онемении. Спелеолог глубокого андеграунда выдавал поллюции поэтического блуда за эманацию вдохновения.

Денег просили все соискатели аудиенции с боссом. Поэтому Лапиков сразу сказал Уду про «серьезного писателя»:

— Денег не просит. Говорит, был с вами в Турции. Яков Голосковкер.

— Ну давай, где он у тебя, — сдался Уд.

Ввели худого человека лет под сорок с какой-то дикорастущей вскипающей шевелюрой и прозрачными, как у козы, глазами слегка навыкате. Взгляд, как у всех интеллигентов в присутствии сильных мира сего, выражал сложную смесь дерзости, заискивания и затравленного смирения.

Как у многих евреев, у этого были мощные крылья носа и большие резко вырезанные дугой ноздри. Как у Владимира Горовца или Иосифа Бродского. Видимо, алчные, потребляющие много энергии мозги нуждаются, чтобы ноздри по-лошадиному качали кислород при беге мысли, они и качают, как насосы. Мозги-трудоголики всасывают из атмосферы литры воздуха, которые сгорают в недрах обоих полушарий, вот почему порой возле них иные люди задыхаются от духоты и вялы, как осенние мухи.

— Здравствуйте, — сказал посетитель, войдя в зимний сад и ища глазами хозяина виллы. Он обнаружился сидящим за столом. Уд сказал:

— Привет. Итак, ты писатель.

— Если точнее, я эпопеист.

— Что-о тако-ое? Э… эпопиист?

— Не э-попи-ист, а эпопе-ист, — поправил посетитель. — Я пишу эпопеи. Это такой жанр. Личность персонажа на фоне широкой панорамы эпохи.

— Про широкую панораму ты и тогда в Турции тоже вроде говорил, — сказал Уд.

— Вполне возможно, — сказал посетитель. — Про широкую панораму можно говорить где угодно, говоря про что угодно и так далее. Я, собственно, с деловым или, точнее, творческим предложением. Хочу написать о вас.

— О делах погоди. Как живешь? После Турции был еще где-нибудь?

— Да нет, знаете… Это вы из-за бугра небось не вылезаете, а мы всегда на одном месте сидим, как опята на пне.

Тут Уд вспомнил, чем ему этот еврейчик понравился на вечере в Доме приемов в Анкаре. Жара была, все в галстуках, сам министр культуры приехал, свита, как у султана, речи по бумажкам о дружбе России и Турции, о культуре-мультуре, тосты, все устали, а где-то за занавеской зала была спрятана пианистка, и весь вечер она под фон играла европейскую музыку (при речах приглушенно, а в остальное время свободнее). И Уду нравилось, что играют, хотя, может быть, ему не нравились длинные речи с переводами и вся эта восточная протокольная мура. Делегация наша состояла из бизнесменов (туризм, цемент, энергоносители) и полутора десятков поэтов, писателей и критиков. И вот когда все уже было съедено, когда все, кому положено, сказали про дружбу двух культур и народов, когда турецкий министр (из бывших военных) тоже выступил и все собирались уезжать, слова попросил непьющий Голосковкер. Турки удивились, потому что протокол был исчерпан, но не отказывать же в слове русскому гостю. И он встал и попросил отодвинуть занавеску, из-за которой весь вечер лилась музыка. Переводчики доложили министру, там что-то на минуту замешкались, но потом министр кивком головы что-то разрешил, и занавес отодвинули.

Все увидели закуток, где за роялем сидела милая субтильная турчанка, ужасно смутившаяся от такого внимания, потому что по канонам таких вечеров она проходит как мелкая сошка культприслуги.

Голосковкер начал с того, что культура в силу своей природы, по определению, не делит проходящих перед ее взором явлений на первостепенные и малодостойные.

— И вот весь вечер сегодня наш слух услаждала эта прекрасная пианистка, к несчастью, не знаю ее имени, хотя надеюсь узнать. — Он остановился для перевода и продолжал: — И благодаря ей, ее удивительному такту и европейски-утонченному исполнению наш вечер был почтен духовным присутствием Эдварда Грига, Фредерика Шопена, Михаила Глинки, Нино Рота, Сергея Рахманинова. — Тут ему какой-то клерк принес на тарелке бумажку, и на ней он прочел по-английски имя пианистки… — И тени этих мастеров воскресила для нас — и для них, несомненно, тоже, ибо творцы оживают на время звучания их шедевров — воскресила несравненная Гюльсен Тунжер, поаплодируем ей от всей российской делегации. Спасибо вам!

Все увидели, что в закутке едва не плакала маленькая черноволосая женщина с поднятой в сторону Голосковкера рукой, и, когда уехал министр и 90 процентов публики, Гюльсен расходящимся гостям из своего закутка с уже не задергивавшейся занавеской так сыграла «Голубую Рапсодию» Гершвина, что все просто обалдели и все поняли, что эту вещь она играла для одного русского гостя.

— Но почему ты решил обо мне написать?

— Вижу вашу чрезвычайно незаурядную будущность. Давно интересуюсь, — сказал посетитель, шумно всосав огромную порцию кислорода.

Уд смерил его испытующим взглядом.

— Хорошо. Скажи, как ты хочешь начать свою эпопею.

Эпопеист прикрыл глаза, заговорил так, будто что-то видел на некоем внутреннем экране.

— Вижу… Аэродром Орли. Дождь. Над полосой снижается лайнер. Ниже, ниже. Площадь перед аэровокзалом. Ковровая дорожка. Почетный караул. Президент Франции. Свита.

Уд сощурил глаза, немного напрягся. Тот продолжал:

— Лайнер подруливает. На его фюзеляже слово «РОССИЯ». Подкатывают трап. Открывается дверь. Выходит стюардесса. Потом вы. Телохранитель раскрывает над вами огромный черный президентский зонт. Так, оберегаемый от дождя, вы подходите по ковру к микрофону.

Уд давно не чувствовал к людям симпатии такой силы.

— Сколько ты хочешь за свою эпопею?

— Нисколько. Такие вещи не пишутся на заказ.

— Но как-то я не могу так… бесплатно, мне неудобно, — сказал Уд. — Если вещь бесплатная, она как будто ничего не стоит.

— У меня будет гонорар и творческое удовлетворение.

— Понятно… а что я там сказал?

— Где?

— Ну, когда подошел к микрофону.

— А! — эпопеист на сей раз глаза не прикрывал, а поднес к уху ладонь, сложенную рупором, во что-то как бы вслушиваясь:

— Господин президент Франции! Дамы и господа! Для меня огромная честь представлять здесь свою великую держа…

— Достаточно, — остановил его Уд. Он дотронулся рукой до плеча эпопеиста. — Спасибо. У меня к тебе деловое предложение. Тебя как… ну, ты кто?

— Голосковкер.

— Голосковкер? Это фамилия?

— Да.

— Ты еврей, что ли?

— Да. А что?

— Нет, ничего, ничего, чего ты сразу ноздри-то свои раздул? У нас, похоже, все будет нормально. Ты мне нравишься, Голосковкер. Я в тебя верю!

— Бьюсь об заклад, господин Кичхоков, — сказал Голосковкер, — что в детстве вы жили на окраине небольшого южнорусского городка или даже, скорей, хутора, — он опять прищурился, — или, возможно, рабочего поселка, вы жили в частном доме, а все удобства на дворе…

— Слушай, Голосковкер, откуда ты это знаешь? Все так, — обомлел Уд.

— Вижу тропинку в огороде, мимо яблоньки и грушевого дерева, тропинка ведет к покосившемуся деревянному туалету. Дверь хлипкая, не до конца закрывается, так что щеколда изнутри не работает, висит без дела…

— Слушай, ты ясновидящий, Голосковкер?!

— Не перебивайте… Вы любили читать там те обрывки газет, которые накалывались на гвоздь… — Он опять сощурился. — Вы многое почерпнули из этих газетных листочков, но, поскольку листочки были порваны произвольно, ваши знания фрагментарны и отрывочны…

Уд слушал, онемев.

— Но вы не должны по этому поводу нервничать, — продолжал Голосковкер. — А сейчас я вам скажу важную вещь: взлетом своей карьеры, пробуждением честолюбия вы обязаны тому самому деревянному туалету. Да, шеф, — можно я так буду вас называть? — вы всем обязаны тому ужасному туалету, который вы ненавидели всеми фибрами души… Вы поклялись… Ведь вы однажды там чуть не провалились из-за сгнивших досок, не так ли? А запах? А эти кишащие внизу мерзкие белые черви? Вы еще в детстве поклялись, что у вас когда-то будет самый роскошный, самый необыкновенный туалет в мире. И когда я увидел ваш зимний сад, этот фантасмагорический трон с птицами гамаюн и сирин на спинке, я понял, чем вы обязаны деревянному туалету своего бедного детства.

— Послушай, Голосковкер, ты меня раздел. Ты говоришь потрясающие вещи. Все так. Я тебе верю. Не спеши отказываться. Я тебе предлагаю: иди ко мне в штат, будь в моей команде. Кем хочешь. Я готовлюсь баллотироваться в Госдуму, и ты можешь возглавить мой штаб.

— В Госдуму? — разочарованно сказал Голосковкер. — Только этого не хватало. Кто вас надоумил?

— Мой спичрайтер. Да я и сам…

— Госдума? Что там делать? Быть одним из четырехсотпятидесяти, или сколько их там… тогда как надо стремиться занимать нишу, где даже двое это много. Кого не бывает двух? — Голосковкер умолк, как бы давая собеседнику время подумать. И сам ответил: — Не бывает двух президентов.

Уд сглотнул ком.

— Ты что, серьезно? Но… а я потяну? У меня с образованием…

— С точки зрения политологии это совершенно некорректный вопрос. Первое лицо мб-жет позволить себе всё. Несколько штрихов — и ваши недостатки автоматически становятся вашими достоинствами. В России традиционно не очень любят «шибко образованных» лидеров. Надо изменить имидж.

— Вот и слово названо, — сказал Уд. — Ты будешь моим имиджмейкером. Имиджмейкер Голосковкер — звучит! Но я должен тебе признаться, что мне быть первым лицом… ну, не совсем… потому что я знаешь кто?

Голосковкер не понял последнего пассажа.

— Кто бы вы ни были, — сказал он. — вы не должны ничего в себе стесняться. В человеке все освящено. Знаете, как говорил немецкий монах Мартин Лютер? «Бог присутствует и во внутренностях вши», так он говорил. Постигаете?

«Этот, смотри-ка, и Юджину не уступит, — мелькнуло у Уда, — а то и, может, посильней будет…»

— Наблюдая за вами издалека, — продолжал Голосковкер, — я удивлялся, как ваше окружение заставляет вас делать то, что не свойственно вашей природе. Я, например, видел по телевидению трансляцию с открытия фестиваля Генрика Ибсена. Эта ваша речь… Ну не ваше это дело! Не то! Не то!

Имиджмейкер оглядел босса, как художник оглядывает модель.

— Они вас просмотрели, шеф. У вас превосходные данные именно для президента. Выходец из низов. Природная сноровка. Необычная внешность, напоминающая идола женщин Юла Бриннера. Женщинам, судя по данным опросов ВЦИОМа, вы нравитесь, а это серьезный фактор: их у нас в стране пятьдесят один процент электората.

Он замолчал на несколько секунд, рассматривая Уда уже без пиетета, оценивающе, уже как работодатель, решающий, брать человека на работу или воздержаться.

— Да, бесспорно, нужно изменить ваш имидж, — продолжал он. — Надо убрать прили-занность вашей речи. Мы поработаем над тем, чтобы к вам вернулось натуральное первородное косноязычие.

Голосковкер бросил на него еще один оценивающий взгляд.

— Да, ничего заумного, высоколобого, больше простоты. Вы простой, открытый человек. Вы любите русскую баню, не сауну…

— …Я сауну точно не люблю, — успел вставить Уд.

— …Ну тем более! Вы любите народные песни, охоту, в меру подгульнуть, в меру выпить. И выбросьте из своего лексикона всякие там малопонятные народу словечки. Вот ваша недавняя опубликованная в газете речь… Кажется, по случаю закладки камня на месте строительства детской библиотеки. Хорошее дело, ничего не скажешь! Но речь, кто вам писал речь?! Зачем опять эти выспренние фразы о духовности, о примате либеральных ценное…

— Ты у меня будешь вместо Манкина, — прервал его Уд.

Тебе ль, невинной и спокойной.