Сады Приапа, или Необыкновенная история величайшего любовника века

Глава XVI

В последний день перед выборами были запрещены все публичные выступления, агитация «за» и «против» кандидатов и Уд Кичхоков отпустил по домам до утра всех сотрудников штаба, всех, кроме имиджмейкера. Лапиков просился оставить его, но шеф был неумолим.

— Ты же говорил, Лапиков, что у тебя есть баба. Да?

— Само собой, шеф.

— Ты же мотался со мной всю неделю. Она же тебя, наверное, ждет, Лапиков?

— Подождет.

— А сам-то ты не мужик, что ль?

— Ничего, потерпим… У нас теперь есть только одна неотложная любовь, шеф, — это любовь к родине.

Уд с удивлением посмотрел на слугу, которого он держал за глупца, к тому же лишенного юмора.

Я и говорю, Лапиков, — сказал Уд с ноткой шутливого поощрения, — хорошо вам жить, импотентам…

Он еще хранил на губах свою улыбку (точнее — подобие улыбки), как вдруг лицо его вмиг сбросило и эту улыбку с губ, и шутливость из глаз.

— Слушай, Лапиков, — сурово, даже брезгливо сказал он, — у меня та баба из ресторана на набережной отсюда не выходит — Он похлопал себя по нагрудному карману. — Чем-то, блин, забрала, даже не этим, не думай, но только таких у меня не было. Собери информацию, обдумай, узнай домашний адрес, обеспечь. — Он помолчал, внимательно оглядев слугу. — Я первый раз в жизни отключился, но не как бревно, понимаешь? Я первый раз в жизни понял, что такое, блин, женщина. Впрочем, ты не поймешь… позови Юджина.

— Он уволен. Вы его убрали из штата.

— Да? Что-то было… Сволочизм! Не с кем посоветоваться, Лапиков. Не с кем поговорить о любви. — Он опять внимательно оглядел Лапикова. — Иди к Голосковкеру, пусть он принесет мне на его выбор одну-две пьесы Чехова.

— Кого?

— Антона Чехова, русского писателя.

— Понял. Просто себя перепроверил. Будет сделано.

— Иди.

Часа через два пришел Голосковкер. Уд уточнил порядок необходимых дел. На два пополудни назначена была встреча с американской корреспонденткой из информационного агентства.

— Это очень важно на будущее, — сказал Голосковкер. — Ваш имидж в глазах Запада.

— Ясно. Что еще?

Они обговорили кое-какие детали почти готовой инаугурационной речи: Уду не совсем нравились некоторые стилистические обороты «под народного президента», «под самородка».

— И убери пословицы, весь этот фольклор, — сказал Уд.

Голосковкер обещал поправить.

— Ну, до двух я свободен, — сказал Уд. — И ты тоже. На ночь почитаю твоего Чехова.

Он решил просто праздно, без цели поездить по городу, расслабиться.

На углу Остоженки велел остановиться. Солнце золотило купола громадного храма. Уд направился к главному входу мимо нищих и калек, какой-то замурзанный мятый «мамочник» тер заплаканные глаза грязными кулаками и канючил милостыню на помин души «дорогой незабвенной мамочки».

Уд, не любя пьяниц и всяких отщепенцев, по дуге обогнул «мамочника» и сразу подошел к тихим опрятным старушкам. Той, что стояла с краю в белом платочке, сунул в сухонькую руку с прозрачной синюшной кожей 500 рублей. Сослепу старушка ничего не разглядела, хотя размер и хруст новенькой ассигнации ее насторожил. Уд прошел дальше, сопровождаемый ее «Спаси, Господи», а стоявшая рядом со старушкой другая старушка, помоложе, наклонилась к ней.

— Знаешь, Поль, сколько он дал-то тебе? Пятьсот рублей! Новых.

— Ой, да ты что? — испугалась Поля.

— Ей-богу. Такой видный мужчина, я его первый раз здесь вижу.

— Видный, говоришь?

— Ага, только голова совсем без волоса.

Поля повернула к товарке мутные глаза слабовидящей, сказала:

— Пятьсот рублей?.. — Она покачала головой. — Видно, грехов у него много.

— Не грехов, а денег у них много, — сказала та, что помоложе.

— Я и говорю, — снова повторила Поля, — грехов много…

Между тем Уд входил под своды храма. За ним увязались было двое телохранителей, но он взял старшего за плечо своими сильными и негнущимися, как при эрекции, пальцами.

— Туда не надо, — сказал. — Там у нас один телохранитель.

Те сделали вид, что вышли наружу, но сами шмыгнули за колонны, в боковой неф. Они наблюдали, как босс двигался мимо икон, крестясь. Крестился он, воровато озираясь и поднося щепоть к грудине с каким-то быстрым и мелким содроганием — точно у него там зачесалось, и он вот поскреб…

Уд шел через весь храм к алтарю, мысленно примериваясь, как и где по большим праздникам рядом с ним по правую его руку будет стоять патриарх. Он нервно оглянулся, как бы боясь, что в его тайные мысли кто-то может проникнуть. Но рядом никого не было. Только минуты две спустя шагах в пяти от себя он заметил смешно одетого Колю Савушкина, бывшего своего носителя. Лицо Уда передернула надменная ухмылка.

Коля немного опешил, насколько живой натуральный Уд был вблизи схож с портретом на этикетке ликерной бутылки «Легкое дыхание». От его лоснившейся, абсолютно голой головы во все стороны стреляли блики падавшего под разными углами света лампад, свечей, паникадила. Если честно, все гневные слова и обличения, которые Коля загодя приготовил для этой встречи с беглецом, так и застряли у него на губах. Он даже смутился под взглядом своей бывшей конечности. Кашлянув в ладонь и подняв вверх глаза (Уд был на голову выше своего бывшего хозяина), Коля произнес не без заискивания и не без запинки:

— Вы, конечно, извините, что по такому вопросу в таком, к примеру, месте. Но надеюсь…

— Чего тебе, ну говори, не тяни, я этого не люблю, Савушкин!

Уд, конечно, сразу узнал своего Колю и даже не думал делать из этого секрета. Он подивился изменению тембра его голоса, а также отметил, что Коля как бы слегка запрокидывал спину назад, и Уд со смешком догадался, что он это делал по причине отсутствия противовеса спереди.

— Говорю сразу, — продолжал Уд. — Ты сам по себе, я сам по себе. Понял?

Коля не мог собраться с мыслями.

— Ну? — опять давил Уд. — Называй цену, говори, сколько тебе отступного?

Уда вдруг пронзило, как из-за этого Савушкина много лет подряд — лучших прекрасных лет! — он вынужден был жить в спертом смраде его паха, рядом с тошнотворной осклизлой мошонкой, близ тухлых яиц мужика, который вечно томился от неудовлетворенного, а потому и перегоревшего желания.

— К-какого отступного? — поперхнулся Коля. — Я о возвращении хлопочу, даже в газету «Известия» в отдел частных объявлений ходил, но там эти демократы не пропу…

— Савушкин, посмотри на меня, — спокойно, вразумляюще произнес Уд. Коля хоть и с жалкой ужимкой, но не ослушался Уда, стал на него смотреть, как тот сказал.

— Ну? Посмотрел? А теперь скажи: могу ли я лгать?

Уд отвернулся, он начал скучать. Коля все стоял, не уходил.

— Ты что, все в конторе работаешь? С грызунами воюешь? — Уд засмеялся. — Зарплату-то тебе хоть не задерживают, ты ж бюджетник, Савушкин? Не-е-т, дорогой мой, хватит, теперь на моей улице праздник. Теперь наш период!

Коля хотел что-то сказать, но ему не дали и рта раскрыть.

— Нет, теперь я буду говорить, а ты слушай. Неужели ты не понимаешь, что у нас с тобой несовместимость? Ты ведь наверняка и на митинги ходишь, портрет тирана носишь, вижу, вижу, что ходишь, не возражай! И на свою «Советскую Россию» небось подписываешься. Пойми: даже если меня к тебе насильно пересадят — моя иммунная система сработает на отторжение. Ткани мои, Коля, тебя не примут, слишком мы с тобой инородные.

Он потерял к Коле интерес, пошел к выходу, Коля — за ним.

Почти к самой паперти подъехала огромная машина. Уд взялся за ручку двери:

— Хочешь, подброшу тебя. Тебе куда?

— Подбросить меня хочешь?!! — вдруг дерзко крикнул Коля. — Ты меня и так уже подбросил, не дай бог каждому. — Коля задыхался, его прорвало. — Ты что ж такое вытворяешь, думаешь, на тебя управы нет, Хуссейн?!!

При этом слове Уд вдруг побледнел, выпрямился. Ему будто к спине приставили холодный блестящий молоточек.

— Ишь, моду завел!.. — расходился Коля. — Фамилию какую-то басурманскую взял! кто этот Кичхоков?! Зачем ты фамилию-то переменил? Думал, не узнаю я, где ты? Следы заметаешь? Не-е-т, Хуссейн, все узнают, что ты самозванец, не своей жизнью живешь. Все узнают, что личину носишь!

Коля потянулся рукой к его шейному платку, тут подскочил охранник, оттолкнул Колю, собираясь применить болевой прием, но босс остановил его движением руки. В этот момент Коля увидел за стеклом салона ощерившуюся болонку с золотым зубом. Кровь ударила ему в лицо. Не помня себя, он стал выкрикивать какие-то бессвязные антипрезидентские лозунги, но слова его, можно сказать, повисли в воздухе, так как за секунду до этого огромный лимузин рванул с места, обдав Колю сладко-кислым выхлопом высокоактанового бензина.

Коля продолжал исступленно кричать, нес он о кандидате Кичхокове такие чудовищные несуразные вещи, что возле него собралась толпа, потом Колю схватили стражи порядка, он кусался, дрался, его затолкали в милицейский УАЗик и отвезли в изолятор временного содержания Центрального округа.

В тот же вечер в храм Николы в Хамовниках заходила и Нина, жена Коли. Шла с работы к метро «Парк культуры» и забрела к Николе, сама не зная зачем. Перешагнула через безногого, дав ему что-то, ступила под своды освещенного свечами и лампадками нефа. Сначала ее поразила икона Богоматери-троеручницы, потом привело и к старой иконе Богоматери-споручницы грешных. Нина не знала готовых молитв, но что-то говорила своими самодельными словами, которые для Бога также годятся, как и молчание кающихся и красивые тексты Соломона, Иоанна Златоуста или другого святого. Богу и молчание внятно, но не всякое. Главное, чтобы человеку было что сказать Богу. Оказавшись перед иконой Христа справа на иконостасе, Нина вдруг озадачилась, а о чем, собственно, просить Боженьку. Вот Он смотрит и говорит: «Проси!» — а Нине по-настоящему и просить нечего. Ну, здоровья. Ну, про бабу Нюру — ее недавно парализовало. Ну, чтоб недостач не было. Разве что помолиться за упокой души Автандила — его в воскресенье какой-то мафиозо убил.

Но не было у Нины слов просить о настоящем. Тот залетный плешивый красавец, которому она отдалась как во сне или как в сказке и с которым испытала она первую в жизни любовь, — как о нем молиться, она не знала, потому что не знала, как молятся о чем-то полуприснившемся. А о чем еще Боженьку просить? Все остальное у нее вроде как у людей. Квартира. Работа. Коля, муж ее, куда-то, правда, исчез, но без него ей легче и спокойней. Как-то Степан — швейцар-вышибала менял у нее дома манжету на унитазе, ну, сменил, ну, выпили, как-то ловко он к ней подъехал, она даже не заметила, как он ее без трусов на диван завалил, ну и что, Нине ни облегчения, ни душевного просвета, не понравилось ей, тем более из соображений служебной дисциплины, что с подчиненным связалась.

И все-таки что-то шептали ее губы, когда с полной рукой свечей стояла она перед иконами и смотрела на лики все понимающих, все перевидавших, все изведавших, замоленных сотнями душ святых угодников. Хотел бы я знать, что эти губы шептали и чего просили? Неужели любви?