Сады Приапа, или Необыкновенная история величайшего любовника века

Эпилог

Не то чудо, что Колю Савушкина выпустили сразу же из-за отсутствия состава преступления, а то, что об исчезнувшем кандидате в президенты все внезапно перестали говорить, будто его вообще никогда ни в каком виде и не было. То ли вышло секретное распоряжение в связи с нештатным залпом царь-пушки (у нее действительно лопнул ствол и отвалилось колесо, после чего ее сразу поставили на реставрацию), то ли в замалчивании сыграли роль разоблачения Кичхокова в махинациях с цементом и некондиционным спиртом для ликерных заводов, тем не менее о нем не то что все забыли, а как бы все условились забыть. Была ли тут замешана команда кандидата-соперника и вообще политика — судить не берусь. Президентом объявили кандидата от партии власти, и на этом все кончилось до следующего раза.

За одну ночь содрали со всех столбов все предвыборные плакаты с его портретом (с обложки журнала «Эль»), конфисковали мытищинскую газету со скандальной статьей Манкина, на месте прежнего офиса и предвыборного штаба появились совсем другие организации и фирмы.

Через несколько часов уже ни у кого не было уверенности, существовал ли вообще в реальности этот независимый кандидат Кичхоков или это был какой-то раскрученный герой предвыборного художественного клипа или телевизионного шоу. Даже сам Коля Савушкин в иные минуты не знал, что думать.

Жизнь его вошла в прежнюю колею, если не считать того, что с Ниной он по-прежнему не сошелся. Возвращение Хуссейна никаких, можно сказать, перемен не внесло в его жизнь, разве что голос у Коли слегка восстановился и утратил прорывавшиеся иногда нотки писклявости, даже иногда хрипловатость проявлялась да волосы стали обильнее расти на лице и лобке. У Коли появилась нехорошая непроизвольная привычка слегка трогать причинное место, как бы проверяя, все ли на месте.

Сам Хуссейн ничем вроде бы не изменился, никакой охоты к перемене мест не проявлял, как был похож на порося, так и остался, только Коля иногда замечал за ним как бы приступы тупого беспричинного уныния — висит себе в подбрюшье, как оглушенный или неживой, признаков жизни, как раньше бывало, не проявляет ни при песне какой-нибудь веселой с припевом женскими голосами, ни при дегустации своего любимого «Малибу». Даже, заметил Коля, при мысли о Нине Хуссейн реагировать стал совсем плохо. Вроде как задумчив шибко стал — вот что про него сам Коля мог сказать. Один раз как-то по телевизору нового президента пришлось Коле слушать, по бумажке говорил, половину Коля не понял, все про какой-то сепаратизм, про события в Татарии какие-то, речь сухая, глаза прячет, — слушал-слушал это Коля и сказал:

— А мой-то наверняка не хуже б был президентом.

И выключил телевизор.

А так-то, если отвлечься от всяких мыслей, то Хуссейн походку Колину сбалансировал, сутуловатость убрал, некоторую запрокинутость корпуса скорректировал — это да, это на пользу пошло, зря говорить никто не будет.

Только не одно же это греет мужика. В каком-то смысле как не было у него какое-то время Хуссейна, так ничего и не прибавилось оттого, что Хуссейн вернулся. Потому что Нинин разлад как был, так и остался.

Не будь этой Нины, я мог бы в угоду занимательности сюжета такой бестселлер вам закрутить, что только б ахнули. Я бы мог вскружить вам головы потрясающим финалом, где оцененный по достоинству Коля стал королем трансокеанского круиза или раскрутил бы сногсшибательный боевик об охоте международной голубой мафии за непревзойденным Хуссейноносителем. Мог бы, да не могу. Потому что верен реализму до чертиков. Без Нины все сюжеты рассыпаются. А Нина даже думать о Коле не могла, все ее мысли забрал тот любовник случайный, залетный, который овладел ею колдовской силой в ее служебном кабинете бывшего ресторана «У Автандила». (Сейчас, по причине гибели хозяина, переименованного «У Гиви».) Все свободное время заводила она пластинку из фильма «Мужчина и женщина», где мелодия очень напоминала ее бес-словное чувство к нему. И когда однажды у нее в гостях была Зиночка-младшая с двухлетней племянницей и Нина при них завела песнь своей тоски, то девочка вдруг притихла, готовая заплакать, и спросила испуганную Зиночку:

— Тетя Зин, а они что, сейчас умрут? — на что Зиночка, испугавшись, сказала:

— Нет, милая, что ты, они просто любят друг друга…

Когда-то и я, как эта девочка, вот так же чисто воспринимал любовь и не обманывался в своих чувствах. О моя юность! О моя свежесть!

В первую же неделю Коля вычислил, что живет Нина одна на прежней их квартире. Мужчин не водит, ночует дома. В его комнате свет не зажигался никогда.

Что-то мешало Коле взять и позвонить Нине, объясниться. Мешала не гордость, а что-то, чему Коля и слово-то не мог подобрать. Разлад их, он понимал, был серьезный — одни полковники чего стоят, хотя, конечно, Коля и это понимал, что полковников как таковых не было, это была Нинина тоска о женском счастье.

С работы своей тараканьей Коля уволился, никто оставаться его не отговаривал, Хрипунова прочла заявление и подписала. В Реутово он тоже перестал ездить, когда тетя Лена выздоровела, к ней понаехал дом родственников. Жил Коля то на московском вокзале, то, иногда, ночевал у друга-механика. Очень часто вечером он делал прогулки под окнами Нининой квартиры, вынашивал мысль, что поговорит с ней и помирится, готов он был даже жить в своей комнатенке, не претендуя, так сказать, на супружеские права, просто как нечужой человек, небесполезный и по домашнему всякому рукоприкладству. Так вот, говорю, брел он по своей улице как-то под луной (а Нина раньше часа и не возвращалась) вслед за пьяненьким, который разговаривал сам с собой. Коля прислушался. Пьяненький, как выяснилось, говорил не с собой, а с женой Верой, и не по мобильному телефону, а по каналу телепатической связи. В монологе пьяненького содержалась поначалу информация об экспозиции предстоящего конфликта: оказывается, герой монолога участвовал в благополучной приемке жилого здания приемной комиссией жилотдела райадминистрации.

— Так вот, говорю, Вер, когда они приняли объект и все подписи поставили, и Мрызин премиальные роздал, ну, сбегали, Вер, тем более из треста двое были, от жильцов представители. Ну, сбегал Мрызин на склад, все приготовил, все было на уровне, чего-чего, чего надо, то и было. Ой, Вер, ты чего, Вер? — Коля вдруг услышал самые настоящие крики пьяненького, который приостановился, втянул шею в плечи, закрыл голову руками, будто его били по-настоящему. — Ну ты чего, Вер, я тебе по-человечески, а ты дерешься! Ой, Вер, ну больно же, Вер!!

Так беседовал сам с собой неизвестный человек, десятник, а может, прораб, воспроизводя все то, что с ним произойдет минут через десять— пятнадцать и происходит, судя по всему, не так редко. А Коля Савушкин, похоже, в чем-то позавидовал ему…

Бросив своих тараканов, Коля хотел устроиться в зоопарк, не получилось, пока болтался без дела, заделался экологом-любителем. Одну женщину в реутовском автобусе однажды страшно опозорил. Она была в шляпе из перьев, а он вдруг взъелся на нее, что из-за ее погони за модой (а мода на эти шляпы прошла лет 10 назад) пропадают из Красной книги целые виды, что из-за того, чтобы охмурить какого-то ничего не стоящего мужика она, эта женщина, готова погубить цвет тропических лесов и украшение самой природы. Женщина попалась простая, а потому совестливая и непонятливая. Шляпу эту ей подарила сестра, приехавшая из Румынии, и все перья, нашитые на плотную основу, были искусственные, некоторые линяли во время дождя и пачкали блузку, но женщина не умела это объяснить, а почему-то больше всего ее задели не редкие виды и не Красная книга, а упоминание про некоего мужика, которого она намеревалась охмурить. Женщина наседала на Колю, докажи, говорит, что я охмуряю кого-то, а то, говорит, блин, глаз вырву. Коля и сам не рад был, что ввязался в глупую перью историю, извинился перед женщиной, а что толку — опозорил ее на весь автобус и себе настроение испортил.

По обыкновению своему слез не на своей остановке и задумал повеситься в старой уборной на реутовском участке. Но уж больно такая смерть показалась ему некрасивой.

Пришел в дом тети Лены — письмо. Письмо было от флотского другана Тимофея Балясина. Написал он, естественно, на реутовский адрес, откуда уходил Коля на флот. Обратный адрес на конверте, как ни странно, был московский.

Тимоша писал фантастические вещи, писал, что имеет «три куска баксов» в месяц, любые девочки, связи и т. п. Там, где он работает, кадровый голод, хотя бабки платят, сам, мол, видишь, какие. Но нужны там такие, «как мы с тобой, Коля», писал Тимоха просто и открытым текстом, «с прибором, который и с галерки видеть можно без бинокля». Выяснилось, что Тимоша после дембеля устроился в ночной клуб XXL на мужской стриптиз, прописался сразу в Москве, проблема одна — заведению нужны ребята наших с тобой размеров. Кого я приводил, все менеджеру и хозяину показались некондиционными. Кондиционных вообще после перестройки почти нет. Все, кто в демократию и коммерцию ушли, для нашего бизнеса уже не годятся: интеллект высасывает силы больше, чем последняя ненасытная б…[9] Мужик пошел мелкий, писал Тимоха. Один вроде и ростом вышел, и артистичен, физиономия, пластика, торс, бицепсы, а на то самое не подошел, висит, как мешочек с супным мясным набором грамм на триста. Словом, не то, хозяин не взял. Нашему заведению нужно, чтобы артисты были с более крупными инструментами, потому что (это уж Тимоха Коле по телефону мобильному рассказывал на следующий день) — потому что у них там с инструментами некоторые специальные фокусы и спецэффекты показывают, а для этого требуются габариты.

— А что же за фокусы-то? — осторожно спросил Коля.

— Ну, ерунда всякая — поднять им ведерко с шампанским и льдом или свет когда погасят, твой прибор один в особую краску окрашен и должен определенные движения в такт музыке производить. Это все менеджер и режиссер тебе скажут.

— Но, Тимоша, ты же знаешь, я Нине не изменяю, поэтому…

— Об этом забудь. Все добровольно. Я приехал сюда один с Верой Николаевной — помнишь такую? Мы вместе живем, снимаем квартиру, она все делает по хозяйству, а все остальное ее не касается. Ты же можешь закончить свой номер — и домой. Главное, быстрей покажись менеджеру и хозяину, некому, понимаешь, работать, на меня, конечно, ходят, сам увидишь, но один я не могу. Мне нужна смена. Три-четыре парня — и мы работаем классно, по сменам, лучше не придумаешь.

— А вот ты говоришь — ведерко-то со льдом и шампанским поднимать, — сказал Коля. — Столько лет прошло. Я не уверен, что…

— Коля, — перебил его флотский друг, — там целая программа, режиссер, менеджер, все предусмотрено, у нас там нормы безопасности, страховки, перегрузки, шампанское пластиковое, лед ненастоящий, это ребенок поднимает. Но подъемный кран нужен настоящий. Понимаешь?

Смотрины к менеджеру назначили назавтра на одиннадцать. Тимофей приехал к Казанскому вокзалу, где ночевал Коля, Коля умылся и побрился в вокзальном туалете, взял из камеры хранения глаженый костюм.

Тимоша был в своем репертуаре — красивый, белокурый, на BMW с какой-то девицей на заднем сиденье. Открыл сзади дверцу, сказал, чтобы Коля садился с девицей рядом.

— Это Лиз, мой менеджер, — сказал Тимофей. — А это Коля, мой флотский друг и счастливый половой соперник.

Он захохотал, но ему это как-то не шло.

— Мы съездим в офис, — сказала Лиз. — Покажемся режиссеру, и если все подойдет, утрясем формальности. О'кей?

Коля кивнул, ерзнув на мягком приятно пахнущем сиденье. Его ужасно смущало, что эта Лиз просто вперилась ему в пах, где под брюками, втиснутый в плавки, буквально глыбился Колин… хотел написать пенис, нет, не то… гениталии… тем более не подходит… фаллос… теплее, но как-то звучит архаично и все-таки мягковато. Нет, господа, в недрах брючного фрагмента томился… назовем вещи своими незаёмными и национально созвучными именами… томился не пенис, не гениталия, не фаллос, а головастый, налитой, бокастый, щекастый, молоткастый, безразмерный русский чудо-богатырь.

Когда Колю ввели на второй этаж и представили режиссеру (кстати, с образованием ГИТИСа), Коля успел устать и от болтовни Тимоши, и от менеджера. Он боялся, что и режиссер будет терзать его разговорами. Но этот режиссер лет сорока только быстро оглядел его, остался, видимо, недоволен и произнес только одно слово:

— Раздевайтесь.

Коля не спеша снял костюм, рубашку (галстук тот из супермаркета он почему-то не стал надевать), потом спустил плавки, выпростав из тенет залежавшегося в скрюченной позе Хуссейна, снял почему-то носки (как в военкомате), сложил вещи на стуле и повернулся к режиссеру, так сказать, лицом. В этот момент залежавшийся Хуссейн, обретя свободу, стал как бы разворачиваться кольцами и обретать скользящую толщину. Режиссер как-то неуместно для мужчины крякнул и не совсем своим голосом проверещал в соседнюю комнату:

— Луиза, Луиза-а!

Из служебной двери выбежала менеджер, профессионально обошла Колю кругом и деловым, спокойным, коммерческим голосом сказала:

— Вот это я понимаю маскулинность.

Колю привели в большую гримерную. Там уже находился Тимофей, загримированный не то под Моцарта, не то под Сальери — напудренный, в парике, в зеленых коротких панталонах и салатного цвета чулках и черных штиблетах с пряжками. Очень выделялся на панталонах гульфик, специально сделанный из плотного бархата.

Возле Тимоши крутились гримерши, костюмерши и еще какие-то дивы с непомерно огромными глазами, предназначенными, видимо, для существ, ведущих преимущественно ночной образ жизни.

Колю усадили перед зеркалами и стали искать сценический имидж. Сомбреро, мушкетерские шляпы и парики XVIII века отпали сразу же: в простенькой славянской физиономии Коли заключался совсем другой шарм, и режиссер Эдик его с пятого или шестого захода нашел. Во-первых, он удалил Луизу и провел с Колей сеанс психоанализа (режиссер оказался поклонником Фрейда). Получив сведения о городе Реутове, пляжных страданиях маленького гиганта, о тараканах, жене Нине, пережившей страшную брачную ночь и выдававшую себя за жену полковника и т. д. и т. д., он безошибочно подошел к шкафу военной амуниции, примерил Коле фуражку, китель и брюки полковника, попросил включить фонограмму Пугачевой и, позвав Луизу, сказал:

— Немного поработать с пластикой, с лицом, и будет суперномер «НАСТОЯЩИЙ ПОЛКОВНИК».

Не стану, господа, говорить, как и самому Коле понравилась эта режиссерская находка. Недели через две интенсивных занятий, включая работу над фигурой (атлетика, культуристика, спецупражнения для Хуссейна, включавшие в себя сложные элементы дрессуры — когда быть в спокойном (Эдик называл это «в полусонном состоянии»), когда «чуть проснуться», быть «спросонья», когда «ни в одном глазу», а когда уже подать себя, «встать на дыбы» и т. п.

Успех «Полковника» был не то что ярче, чем «Моцарта», но больше нравился женской части публики в основном благодаря заключительному пассажу: освобожденный от звезд на погонах, от пуговиц мундира (номер раздевания развивался постепенно и занимал под музыку минут восемь— десять), от застежек трусов и носков Коля в конце номера при внезапно погасшем свете делал на нем, покрытом светящейся в темноте спецкраской, короткую стойку с вытянутыми ласточкой руками. Этот финал вызывал у публики фурор.

Уходил Коля из клуба XXL обычно под утро. «Бисы» иногда затягивались до часов семи-восьми. Он уже перестал стесняться своей наготы и относился к ней точно так же, как женщины легкого поведения: «Моя территория: что хочу, то и делаю». В своем роде Коля даже похорошел. Режиссер «вытянул» в нем не только «настоящего полковника», но и высшего офицера, и Коля Савушкин, как и Тимоша, оброс бескорыстными фанатками…

Однажды Коля закончил программу совсем поздно, ехал по набережной, и ему пришла в голову мысль заехать к Нине на ее выходной. Сумерки были по-осеннему ранними, подслеповатыми. На всем разливалась какая-то муть. Это было утро в том состоянии, что оно еще не было готово к тому, чтобы на него смотрели и тем более разглядывали. Коля так и ехал, почти не глядя по сторонам. У него уже с неделю был слегка подержанный спортивный двухместный «альфа-ромео» с поднятым верхом, не менее 500 ежеутренних баксов и небольшая квартирка в районе ипподрома.

В такое вот подслеповатое утро в Нинин выходной он подъехал на своей красной машине, облаченный в реквизитный полковничий мундир и по мобильному набрал ее номер.

— Аллё, — сонно, недовольно, полупонимающе, еще не проснулась.

— Здравствуй, — сказал Коля. — Извини, что рано. Я проездом.

— Проездом?

— Это длинный разговор, Нина. Я, кстати, вызывал тебя на разговор по телевизору, ночью, в Реутове…

— Что-то было, Коля, но я не поняла. А ты, собственно, где?

— Нин, положи трубку на стол, подойди к окну на кухне и посмотри вниз.

Он хотел сразу сказать ей, как по ней соскучился и вообще… и что сегодня ровно 10 лет и 10 недель со дня их свадьбы, и что он хотел бы пригласить ее на вечер…

Нина была в халате и еще не причесана со сна, но именно эту утреннюю неприбранность он любил в ней больше всего. Ему даже ужасно нравился утренний спертый телесный запах из-под одеяла, когда она при нем вставала с постели.

Как он и сказал, она подошла к окну на кухне и слегка свесилась с подоконника. Сад за окном еще спал, хотя слышны были крики потревоженных птиц. Вполглаза она разглядела красную машину с открытым верхом, за рулем сидел Коля в военной форме и что-то ей говорил.

Неожиданно пробилось солнце, неубранные мусорные контейнеры в этой части сада, так же как уродливые авторакушки, плавали в серых подсвеченных испарениях, отходя от ночного морока.

Внизу урчал мотор.

Нина еще не совсем отошла от сна, она еще не сделала того решительного выдоха, который делает женщина, чтобы внутренне обозначить в себе готовность выйти, так сказать, на сцену жизни. Она еще была в полусне.

— Она вон там, в окне, видишь, Лапиков, мы ее нашли, Лапиков! — услышала она его ослабевший или намеренно измененный голос, но она его сразу узнала. Сердце ее заколотилось. Что-то верещал по телефону Никола, но она даже не прислушивалась. Она запахнула отвороты халата и только ждала, что еще скажет тот, любимый.

— Смотри, чтоб не убежала Бобо. Слышь?..

— Само собой.

— Ну а потом займешься этим ряженым полковником.

Нина ничего этого не слышала, она подошла к большому зеркалу в прихожей, чтобы привести себя в порядок, но своего отражения в зеркале она не увидела. Нимфа настолько зачахла от любви к Нарциссу, что от нее остался один голос. «Да где же ты, черт плешивый, — с досадой крикнула она. — Я уже не могу ждать!..»

Она подошла к окну кухни и увидела, как меж кустов промелькнула его фигура в почему-то порванной рубашке, промелькнула и растворилась в пятнистых бликах зачарованного осеннего сада.