Сады Приапа, или Необыкновенная история величайшего любовника века

Глава XIII

Давно Уд не был в таком хорошем расположении духа. Через нужных людей ему удалось выйти на хозуправление Минобороны с проектом типового армейского алкогольного напитка. На конец месяца было назначено совещание экспертного совета. Этим проектом босс задумал завершить свой алкогольный бизнес, обеспечив доходами от него все другие свои начинания, включая предвыборную президентскую кампанию.

Речь шла о контракте на продажу прав и всей технологической и производственной базы по изделию № 37 — алкогольного напитка под условным названием «фронтовые 100 граммов», последнего детища Кичхоковой фирмы. Этот напиток придумал — химически придумал — тот безработный ученый, который — помните, господа? — прорвался на улице к лимузину босса и предлагал за небольшое пожизненное вознаграждение вытатуировать на своем громадном лбу торговый знак фирмы Уда, он обещал его носить до конца дней в качестве живой рекламы. Истерик оказался гением. Через три месяца он выдал формулу и технологическую оснастку нового алкогольного продукта, который предназначался для личного состава войсковых соединений, дислоцированных в горячих точках Российской Федерации и республик СНГ. Продукт обещал практически неограниченные перспективы для сбыта.

Новый спиртосодержащий напиток в 100-граммовой расфасовке имел оригинальную тару: пластиковая бутылочка в форме древнегреческой богини победы Ники с небольшими крылышками за спиной. Крепость напитка была согласована с экспертами Института питания РАН и Главным политуправлением Министерства обороны. Испытав изделие № 37 на маневрах в условиях, максимально приближенных к боевым, они предложили присвоить напитку название «УРА!». Кроме понятной сверхзадачи — поднимать боевой дух и т. п., — изделие содержало и ряд других, совершенно необходимых для армейского продукта достоинств. Так, эксперты особенно отметили свойства продукта начисто убивать в потребителях какую-либо способность к соображению, а также независимо от хода боевых, действий возбуждать в них чувство безотчетного ликования и жажду умереть с улыбкой на устах. Фермент именно с таким действием выделил в своей лаборатории ученый-истерик при разработке исходного порошкового концентрата.

Изделие № 37 решало и сугубо практическую задачу (цитирую по тексту сертификационного удостоверения) «обеспечения мобильной раздачи и индивидуального потребления военнослужащими своей дозы во время атаки, маневрирования и под непрерывным огнем противника». Помимо всего «УРА!» благодаря защитной маркировке тары исключало разбавление напитка водой, обвесы и прочие махинации, что должно было нанести удар по верхушке коррумпированного армейского интендантства, но встретить одобрение в передовой офицерской среде, поверившей в военную реформу.

По прикидкам экономистов фирмы Кичхокова, реализация проекта сулила боссу миллиард рублей в год чистой прибыли.

Да, были у Уда основания встретить своего имиджмейкера в зимнем саду, как говорится, с распростертыми объятиями.

— Ну ты чего такой невеселый, брат? — он привлек его немного к себе. — А? Какие проблемы?

Имиджмейкер обратил на босса свои выпуклые прозрачно-козьи глаза.

— Я вчера посидел-подумал, шеф. Складывается невеселая картина. До выборов не так далеко, а мы не готовы к предвыборной борьбе. Ясно одно: выходить в России на политический рынок с лозунгами либерализма, абстрактной свободы — политическое недомыслие. Я говорю о набросках вашего спичрайтера, которые вы мне дали посмотреть.

— Чего, он не то написал? Я так и думал.

Голосковкер прокашлялся.

— Дело в том, что лично я не против многих его позиций. Лично. Но я на работе. Вы наняли меня. Я должен сделать так, чтобы мой патрон был избираем. Так вот, в России слово «свобода» связано в народном сознании с лишением свободы, то есть воспринимается негативно. В этой стране о свободе говорят только диссиденты, зэки и неврастеники. Либерал, демократ — самое ненавистное племя в глазах российского электората. Болтуны. Западники. Кликуши. Забудьте слово «либерал». Забудьте это слово.

— Считай, что я его не запоминал.

— Ваш новый имидж не означает, что вы во всем этакий рубаха-парень. В нужный момент ваше лицо должно быть непроницаемым, как у насекомого. У насекомых, как известно, оболочка из хитина, и никаких эмоций они выражать не могут по причине свойств непластичного материала. И глаза надо уметь в нужный момент гасить.

— Глаза? Гасить?

— Ну, вы можете несколько минут ничего, ну вообще ничего не думать? Ни одной мысли в голове.

— Не знаю… наверно…

— Хорошо, этим займемся на аутотренинге. Что касается политических ориентаций, — произнес после паузы Голосковкер, сильно втянув в себя воздух, — у вас должен быть имидж человека, который далек от всех «измов». Ничего не говорите ни о капитализме, ни о социализме. Говорите только про третий путь.

— А что это такое?

— Этого не знает никто, шеф. И именно это — впечатляет.

— Забавно.

— Запомните; вы одинаково далеки от правых и левых, от люмпенов и аристократов, от… кстати, это ваш спичрайтер придумал сюжет с вашим несостоявшимся шутовским баронством? В «Комсомольце», кажется, была заметка…

— Что ты все о спичрайтере?! Его, считай, уже нет.

— Я в принципе говорю, шеф. Все это раздражает людей, уводит в сторону. Все это только в минус.

Уд недовольно отмалчивался.

— Ну хотя бы эта ваша разрекламированная затея построить в Реутове храм в честь святого Вонифатия, — продолжал Голосковкер. — Известно, этому Вонифатию ставят свечки от запоев и вообще этот святой исцеляет от пристрастия к вину. Так?

— Дальше. Дальше, — буркнул Уд.

— И ни для кого не секрет, шеф, что в этой стране вы ведете широкий алкогольный бизнес. Разве не ясно, что ставить храм такому святому со стороны алкогольного магната — это фарисейство? Вы не должны себе позволять цинизма, шеф. Одно из двух: или Вонифатий, или алкогольный конвейер.

Уд долго молчал.

— Ты угадал мои планы, — наконец сказал босс. — Я давно решил завязать с алкоголем, скоро я продам все права на ликер и «УРА!». Ты действительно ясновидящий, Голосковкер! Я тебе верю. Ты, кстати, не обижаешься, что я тебя все время на «ты»? Не могу ни с кем иначе, дурацкая манера.

— Ладно, сгодится в плане нового имиджа, — с улыбкой сказал Голосковкер. — Вы же у нас теперь простой, доступный, безыскусный… — он бросил взгляд на Уда. — Но, шеф, есть еще один очень щепетильный вопрос. Он может вам не понравиться, но…

— Говори, не тяни, я этого не люблю.

— Я насчет семейного статуса. — Голосковкер поднял на босса глаза. — Для успеха президентской кампании следует жениться… Семейные ценности, дети, добропорядочность, первая леди…

Череп Уда слегка покрылся испариной, по неровностям поползли пурпурные пятна: занервничал.

— Где ж я тебе возьму детей и первую леди, Голосковкер? С этим, имиджмейкер, у меня сложности.

— Но тогда… хотя бы… умерить свои сексуальные аппетиты. Нет, не надо возражать, я все знаю, вся Москва знает. — Он вздохнул, но твердо закончил: — Шеф, надо, надо умерить.

— Хорошо вам, импотентам, — угрюмо сказал Уд.

— Что-о?

— Да не обижайся ты, — скучно сказал босс. — Это я просто так. Это у меня афоризм.

Голосковкер стойко переносил тяготы службы у незаурядного человека. Негативные моменты он включил как бы в перечень необходимых и предусмотренных контрактом превратностей профессии. И когда проявлял твердость даже во вред себе, то гордился собою. После трудного неприятного разговора со своим обаятельным самодуром вспомнилась ему вдруг давнишняя сценка из его детства. Он был в пионерлагере в младшем отряде, и к нему в пионерлагерь приехала мама, а в тот день был объявлен карантин, и никого из родителей к детям не пускали. Яшина мама нашла в заборе какую-то щель, увидела Яшу на линейке и бросалась в его сторону камушками. Мальчик Яша повертелся и после линейки направил свои широко расставленные наружу стопы к оторванной заборной слеге.

За широкой щелью он обнаружил заговорщиц-кисияющее лицо мамы.

— У нас карантин, мама. Запрещаются посещения и контакты. И передачи.

— Но дай я хоть тебя поцелую, сынок!

— И это нельзя.

— Но хоть разочек.

— Пойду спрошу у вожатой.

— Да, да, спроси у вожатой, не у врача.

Минут через пятнадцать Яша был возле заборной щели, повернул молча лицо вбок и дал маме поцеловать себя в щеку, но не в губы. Значит, вожатая разрешила.

Утром следующего дня Уд, войдя в здание московского офиса, допустил маленький нервический срыв. Его взбесило, что, закрываясь, боковые автоматические створки двери кабины лифта двигались навстречу друг другу не плавно, а тягучими рывками, мелкими и медленными. Раньше это его никогда не раздражало, он просто этого не замечал. Босс посмотрел на Лапикова и прошипел:

— Фу, черт! Смотри: задергиваются, как шторки в крематории! Заменить!!

Лапиков побледнел. Уд посмотрел на него и вдруг расхохотался:

— Что, смерти боишься, Лапиков?

Увидев у себя на этаже Манкина, Уд вспомнил, что тот уволен. Но он вспомнил также и то, что Юджин уволен пока только в его голове. Он позвал Лапикова.

— Да, шеф.

Через минут десять босс и спичрайтер сидели друг против друга. В камине потрескивал огонь. Юджин был, как всегда, с кипой каких-то бумаг, набросков и проектов. Кивнув на них, босс спросил, что это.

— Материалы по подготовке к предвыборной кампании, шеф.

— Какой кампании? — мертвящим тоном сказал Уд.

— Как какой? В Государственную ду…

— Ду-ду… Юджин, мы эту станцию давно проехали. Мы не хотели там останавливаться, потому что это полустанок, Манкин, на нем такие поезда не останавливаются, Манкин.

— Я не совсем…

— Ты меня просмотрел, Юджин, — перебил босс. — Ты меня один раз едва не втравил в авантюру с этим баронством, а теперь хотел запихнуть на место убитого гангстера в дурацкую Госдуму… Это конец, вся твоя болтовня о свободе — это политическое недомыслие.

Тяжелая оторопь овладела лицом спичрайтера.

— Воля ваша, шеф, — выдавил он из себя. — Но что значат слова, что я вас просмотрел.

— Только то, что ты не увидел во мне первое лицо государства. Зачем мне эта Госдума? Зачем мне толочься в этом скопище болтунов? Сколько их там — пятьсот? Тысяча?

— Это все-таки, шеф, парламент страны, вторая власть, поприще политической…

— Хватит! — оборвал босс. — На твое место взят человек. Ты уволен. Я благодарю тебя и подтверждаю все свои обязательства. Какой у тебя сейчас на подходе том?

— Я вас не понимаю…

— Сколько томов твоего собрания сочинений уже вышло?

— Пять, но почему вы меня устраняете?

— Выйдут все семь томов как договаривались. Я больше не нуждаюсь в твоих услугах. Вот акт о прекращении контракта. Распишись, где стоит галочка. И ты свободен.

Уд подвинул к Юджину приготовленный Лапиковым документ: Юджин усмехнулся.

— Юджин, мне некогда. Распишись, где галочка, и на этом конец.

— Но я не вижу никакой галочки, — сказал Юджин. — Почему вы все называете это галочкой? А почему не альбатрос? Или не буревестник? Или не златоглавый фазан Свайно с острова Тайвань?

Уд усмехнулся:

— Ладно, Юджин, распишись, где стоит твой буревестник.

Манкин взял документ, расписался.

— Судьба преподнесла мне хороший урок, босс, — сказал он. — Мне есть за что себя презирать. Но знайте: с «первым лицом» у вас ничего не выйдет.

Юджин резко встал. Бобо, до сих пор лежавшая без движения на шкуре белого медведя поодаль от камина, вскочила и злобно облаяла Юджина, будто зная, что с этого момента он не в штате. Юджин сгреб все свои бумаги из папки и, проходя мимо камина, бросил их в тлевшие угли. У дверей обернулся.

— Россия — это вам не заслуженная артистка Юлия и не депутатша Афродита. Затрахать себя она вам не даст! Запишите это, чтобы не забыть, Кичхоков!

— Как ты сказал, Юджин? — Уд пустил по глазам и губам убийственную ироническую улыбку. — Записать за тобой? Но где ты видел, чтобы Гёте записывал за Эккерманом, а? В жизни, по-моему, все происходило наоборот…

Когда на следующий день Лапиков сказал боссу по телефону, что вышел «его» номер журнала «Эль», Уд выказал нетерпение его увидеть. Он только что отплавал в бассейне с дельфином.

— Они вас даже на обложку поместили, босс, — сказал Лапиков. — Вы на первом плане, а Венера на втором.

— Ладно. Ты из офиса? Я сейчас приеду.

Уд вошел в лифт офиса, наблюдая, как закрываются за ним створки двери. Плавно. Равномерно. Без тех взбесивших его подергиваний-рывков. Вчера в течение дня сменили старый подъемник на новую кабину фирмы «КОНЕ», и ничто уже Уду не должно было напоминать о «задергивающихся шторках крематория». Но как странно устроен человек! Теперь, входя в новую кабину, где, казалось, ничто не напоминало о прежней ассоциации и где убраны были все намеки, он поневоле думал о все тех же задергивающихся шторках… Вспоминал именно потому, что ничто не должно было напоминать. Так было всякий раз, когда он приезжал в офис или входил в любой другой лифт…

Створки плавно разомкнулись на третьем этаже, он быстро прошел в кабинет. Лапиков встретил его с улыбкой. Журнал «Эль» он протягивал боссу, как букет.

Этот фотограф-француз был, конечно, мастер. Богиня любви действительно присутствовала в композиции портрета на обложке как персонаж второго плана, ее нечеткая, лишь угадываемая мраморная фигура была снята не в фокусе, размыто и воспринималась как женщина мечты героя, как его греза. Сам же герой, царя на первом плане, был снят с резкой беспощадной приближенностью, воплощая идею фотохудожника. Эту идею можно было бы сформулировать как демонстрацию голого мужского начала. Абсня-щийся безволосый череп с его развратно-выпирающими неровностями, маленькие приплюснутые уши мартышки-макобея и утопленный в раструб водолазки набрякший пень короткой, почти отсутствующей шеи эффектно контрастировали с зыбкими, застенчиво затененными атрибутами Афродитовой женственности.

Уд вообще был достаточно высокого мнения о своей неотразимости, но тут он готов был впасть в этот… как его… да, нарциссизм. Всплыв-щее слово по странной прихоти мозга вызвало в памяти образ Юджина, от которого он это слово впервые услышал на уроке «по общему развитию», а еще какой-то мозговой нейрон доставил ему информацию, что Юджин месяц как уволен.

— Слушай, Лапиков, а выходят у Манкина его тома? — спросил Уд.

— Нет, босс. Он порвал отношения с издательством.

— Расплевался с нами, значит?

— Выходит так, босс.

— Ну и мудак, — сказал Уд.

Поскольку Лапиков не вычислил, к кому из двух относится последнее слово, он счел благоразумным промолчать.

Лапиков распорядился выкупить у француза негативы двух снимков с разворота журнала, где босс изображен среди статуй греческого зала. У него была мысль использовать фотопортреты для плакатов предвыборной президентской кампании.

Между тем подошло время ехать в Минобороны на совещание, где решалась судьба изделия № 37. Водителе лимузина гнал со страшной скоростью, они приехали намного раньше, до начала совещания оставалось минут сорок. Это был новый водитель, прежнего Лапиков уволил за инцидент, когда мойкой машины под окнами была спровоцирована ярость толпы неподалеку от здания налоговой полиции. Босс, не глядя на Лапикова, дал ему понять, чтоб разобрался и с этим водителем.

Сорок минут лишних… Уд, как всегда, попытался негативную ситуацию использовать во благо, стряхнуть с себя отрицательные эмоции. Лимузин остановили на Фрунзенской набережной, Уд вышел прогуляться. Бобо рвалась к нему, он кивнул телохранителю, собачонка, трепеща от благодарности, присоединилась к хозяину. Лимузин медленно ехал чуть позади босса, Бобо и двух телохранителей. Бобо впрыгнула на парапет, застыла. Все думали, что она в онемении разглядывает диковинные аттракционы на той стороне Москвы-реки — оттуда, с американских горок, доносился людской визг и скрежет мчащихся по рельсам тележек, крапчато белел корпус «Бурана», пузырился надувной купол какого-то амбара… Но Бобо, оказывается, замерла всего лишь для того, чтобы возвести на парапете крохотную витиеватую пагоду. Телохранитель выхватил из кармана какой-то рекламный журнал с плотной обложкой, быстро скрутил его в кулек, зачерпнул пагоду и выбросил в урну.

А вскоре Уд выходил из ворот Минобороны вместе с каким-то генералом. По виду босса было ясно, что все прошло на ура. Поначалу на совещании немного суетился эксперт минздрава по психотропному контролю, но его опасения расценили как перестраховочные и не имеющие под собой реальной почвы. Бумага благополучно отправилась на подпись главному интенданту.

Все пока шло в русле разработанной штабом Кичхокова предвыборной стратегии — быстрее избавляться от коммерческой деятельности. Часть недвижимости и ценных бумаг ушла в концерн «Ойл», другая собственность была переоформлена на гендиректоров в доверительное управление. Фамилия Кичхоков из банковских и производственных счетов и документов перекочевала в предвыборные плакаты и декларации. За боссом пока числилась какая-то мелочевка.

Как-то Уд и Голосковкер сидели в зимнем саду возле глобуса. Имиджмейкер снова напомнил о запрете совмещать политическую и коммерческую деятельность.

— Скинул почти всё, — сказал Уд. — Хочешь, и на тебя что-нибудь переведем? Хочешь, цементные заводы в Новороссийске, хочешь?

— Вы прекрасно знаете, что мне ничего такого не надо.

— Знаю, блин, потому и предлагаю, — громко засмеялся Уд своей простенькой шутке. Имиджмейкер, лично обидевшись, все же различал личное и служебное и поэтому как лепщик нового-имиджа босса грубой его шуткой остался доволен: сказывались занятия последнего времени по соскабливанию интеллигентских наслоений, которые были привнесены в натуру Уда стараниями Манкина.

— Нет, нет, — повторил Голосковкер, — я во всем этом как физическое лицо не участвую. У меня ко всему, что происходит, только творческий интерес. Я служу вам по сюжету своего романа, и только.

Босс не стал вдумываться в последнюю фразу, хотя чего-то в ней недопонял, списал все на «обычную еврейскую заумь» и спустился окунуться в бассейн.

Возле ворот Министерства обороны генерал и босс, поговорив, пожали друг другу руки. По жестам Уда можно было понять, что он предлагает генералу подвезти его или куда-то пригласить, тот отнекивался. Они попрощались. Уд хотел идти к своему лимузину через дорогу, но на светофоре включили для пешеходов красный свет. Взревели моторы машин, однако на дальней стороне перехода случился какой-то затор. Уд увидел, что красный свет застал какую-то девушку в начале довольно широкой проезжей части и рванувшие машины стали оторопело притормаживать, гудеть…

Девушка на несколько мгновений затерялась в стаде взревевших машин. Притворно испугавшись, мягкими, кружащими движениями, словно танцуя, она принялась огибать машины, трогая рукой капоты и багажники, — и машины притормаживали, пропуская ее вперед себя, или, чтобы не закрыть ей дорогу, суетливо прибавляли газ… То была дрессировщица этих горбатых панцирных чудищ, которые от растерянности словно позабыли на арене свой номер и слушались кумира единственно в силу инстинктивного обожания…

Так достигла она конца перехода, прошумев мимо Уда полами широкого платья и обдав его букетом жгуче-дурманящих афродиций…

Первый импульс был — преследовать, настичь упорхнувшее чудо, погасить преступно вспыхнувший жар. «Лапиков, где Лапиков?..» Но тот сидел в лимузине и в очередной раз, мудак, не угадал тайного желания шефа. Девушка тем временем перебежала через скверик и скрылась в дверях какого-то заведения. Уд прищурился и прочел: «У Автандила».

«А почему бы и нет?» — сказал себе Уд и зашел в прохладные сумерки маленького вестибюльчика. Гардеробщик сидел без дела. Стеклярусные нити занавеса, ведущего в зал, с мелким дробным затухающим звоном сотрясались — туда только что вошла девушка. Уд впитывал из воздуха ядовито-сладостный запах, шлейфом тянувшийся за ней. Он рассек занавес, ступил в зал, увидел ее идущей через открытую веранду к бару. Уд замешкался немного. К нему подошла официантка, что-то говорила. Пока Уд отвлекся, «дрессировщица», что-то выпив, вышла через веранду на улицу и властным взмахом руки остановила машину. Секунда — и Уду досталось только наблюдать, как над асфальтом рассасывается сизое, с подпалинками, облачко дыма из трубы сорвавшегося с места автомобиля.