Самоборец

Глава II

Извилистая лента Камы прорезала вековую тайгу надвое: по одну сторону грудились тяжелые скалы, поросшие ельником; с другого берега к самой реке чередою сходили березы, осины да рябины, отражаясь в темной воде золотыми и красными уборами. В прозрачном воздухе носились едва видимые нити паутины — знак уходящего лета.

Из чащи вылетела сойка, вспорхнула на елку, повисшую над обрывом, и, подняв хохолок, застрекотала, сообщая лесным жителям последние вести. Но тотчас удивленно замолкла, заметив показавшиеся из-за поворота струги. Их разрисованные борта и высокие паруса, кривясь, отражались в камской воде. Сойка, стрекотнув возмущенно, улетела рассказывать новость всем, кто станет ее слушать.

Струги споро скользили по речной глади: попутный ветер вздувал паруса, гребцы дружно работали веслами. То великопермский наместник князь Иван Ковер спешил в Москву поздравить государя с рождением наследника да поднести подарки: соболей и куниц с управляемой им земли.

Время было тихое: казанцы присягнули Московскому государю в дружбе, ногайцы отошли подале, а сибирцы с вогуличами сидели смирно, — однако князь Ковер зорко оглядывал берега: не покажется ли чужой всадник или, того хуже, разбойник, вышедший караулить добычу да кликнуть свою ватагу? Не боялся врагов наместник: дружина у него добрая, — да опасался быть застигнутым врасплох. А ежели упредить неприятеля, гребцы тут же в лучников обратятся: и сам князь, и слуги его драться умеют, при надобности постоят за себя. Но пустынны камские берега, не видать на них никого, молчалив темный лес.

— Встречь ладья идет! — вдруг крикнул с носа вожатый, управлявший стругом.

Князь перегнулся через борт и далеко впереди увидел небольшое, тяжело груженное судно со спущенным парусом, которое тянула ватага бурлаков. Полошиться не стоит: ни татары, ни разбойники с бурлаками не ходят.

Вскоре наместничьи струги поравнялись с ладьей и, загородив дорогу, остановились. Бурлаки исподлобья неприветливо оглядывали встречных.

— Кто такие будете? Откуда путь держите и куда? — начал допрашивать их княжий тиун Федор Арефьев.

Из толпы показались мужички с наготовленными луками. Невысокий худой дядька выступил вперед.

— Ты, мил человек, спрос-то свой придержи, дай по ряду ответить. Усольские мы. Усолье Камское — слыхивал? Я Павлуша Большой да вот он, — дядька указал на стоявшего рядом детину, — Павлуша Меньшой. Везем хлеб для своей слободы с Вятской земли.

— Неужто в Усолье свой хлеб плохо родится? — спросил князь Иван. — Знать, пашете, сеете? Пашни-то у вас там немалые.

— Пашни немалые, то правда, да погода переменчива, а землица худая. Своего хлеба извечно не хватает… А ныне вовсе посохло все. Соль свезли — не идти ж назад впусте. Мы завсегда в Вятской земле хлеб берем, — пояснил словоохотливый Павлуша. Видя, что встречные настроены мирно, он приободрился и спросил в свой черед: — Я гляжу, вы не наместничьи ли будете?

— Так и есть, — подбоченился тиун, — государев наместник Перми Великой князь Иван Ковер к великому князю едет! — и поклонился в сторону хозяина.

В простой дорожной однорядке и суконной шапке князь не отличался от окружавших его слуг. Усольцы поспешно склонились.

— Дозволь, князь, слово молвить, — попросил Павлуша Большой, — когда еще свидимся…

— Говори, усолец, какая у тебя нужда?

— Да вот, государев наместник, в Усолье нашем ты ни разу не показался. Знать, далека дорога? Тиуна токо своего с дружиною посылаешь да от нас кормишься. А ежели они, посланные, неправду чинят именем твоим?

— Неправду чинят? Обидели тебя? — сурово оглядел наместник свою свиту.

— Почто меня? Всю слободу! Я ныне не стану считать — не ошибиться бы. Эвон Федор-то, что глотку драл, нас допрашивая… Я его сразу признал, он и был с отрядом, долги забрал да сверх долгов немало. Да еще приговаривал: наместник-де гневается — корму-де не додаем, сами, мол, жируем. А про то, чтоб кормиться вдвое, про то ить речи не было. Как скажешь, князь?

— Не было, — не все понимая, подтвердил Ковер. — Почто вдвое-то?

— Дык вот он, Федор, вдвое ныне, на Петров день, взял. Аль ты не ведал?

Наместник уперся взглядом в тиуна, опасливо прятавшегося за спинами товарищей.

— А почто ваш усольский староста не приехал ко мне, не пожалился на неправду?

— Поди-ка, доберись до тебя! Был староста наш в Покче, князь, да ты о ту пору охотился. Пождал он, пождал, да ни с чем воротился. Тоже ведь дело в Усолье стоит. Знать, еще поедет когда. Токо разве тебя, князь, споймаешь? Ныне вон — далече, чай, направился?..

— Не птаха, чтоб ловить, — недовольно проворчал наместник и, подумав, молвил: — Недосуг мне ныне… вот возвернусь с Москвы да прибуду к вам в Усолье, о ту пору сочтем корма. Чего лишку дали — в зачет на потом пойдет.

— Ино ладно, — поклонился усолец. — Прощай, князь, верю: не позабудешь обещание свое. Доброго тебе пути!

— И вам с береженьем домой добраться, — отозвался наместник. Он приказал гребцам браться за весла, и струги продолжили свой путь.

Ковер удалился в казёнку — небольшой покойник, обустроенный всем необходимым, — и призвал к себе тиуна.

Войдя, Федор, несмотря на сумрак казёнки, по лицу князя, догадался, что тот разгневан. Да не впервой тиуну гнев господский усмирять — не оробел, лишь взгляд опустил покаянно.

— Ну, Федор, сказывай, правду ли молвил усолец? — грозно осведомился Ковер.

Понимая, что отпираться без толку, тиун, нарочито понуря голову, кивнул и тут же горячо заговорил в свое оправдание:

— Не для себя старался! Об твоем, князь, здравии да добре пекся!

— Зачем ты двойной-то корм брал? Неужто нам для здравия одного, по старине, мало?

— Мало не мало, а более-то лучше! — понизив голос, Федор пояснил: — Я ту соль, что лишку у них взял, на соболей променял — на тех, коих ты, князь, государю в подарок везешь…

— Мне ты сказал, будто тех соболей с отроками пострелял, — перебил тиуна Ковер.

— Да разве ж столько настреляешь?! К тому ж летний соболь плохой — не то что государю в подношение, на полость санную едва сгодится. Я у инородцев на соль зимнего соболя наменял, у того мех густой да гладкий.

— Так ты что, Федор, меня за дурака держишь?!

— Ни-ни, Иван Андреич, прости ты меня, неразумного! Не хотел тебя заботою обременять.

— А ежели великий князь сведает про двойной-то корм? Он меня не помилует!.. Ты об том помыслил?

— Есть дело великому князю Московскому о далекой слободе пекщись! — презрительно фыркнул тиун. — Чай, у него городов да слобод несчетно. Землю сию он тебе, Иван Андреич, в кормление дал — ты и решаешь, сколь кормов положить.

— Дадена мне земля не только в кормление, но и в обережение, — заметил князь. — Это что ж будет, коли я сам обирать ее жителей стану? Не по-божески то! Не мною те корма положены: до меня наместники были, они с усольцами полюбовно порешили. Мне негоже уговора нарушать, — Ковер с сомнением покачал головой.

— А ты заново с усольцами пореши, Иван Андреич, — подался к нему тиун. — Чай, не обеднеют. Соль — она хорошо кормит… Поглядел бы ты, князь, на хоромы солевара Никиты Приходца! Ровно не в Усолье, а на Москве живет! И у других, я чай, добро припрятано, хотя избы и неказисты. Не обеднеют!..

— Не вводи ты меня, Федор, в соблазн! Уйди покуда… Ишь, как вывернулся!

Отправив тиуна и недолго поразмыслив в тишине казёнки, наместник вышел на воздух, ветер подхватил его черные с проседью кудри. Поправив шапку, Ковер позвал стоявшего спиной к нему слугу:

— Слышь-ка, Аверьян, а не остричь ли мне волоса? Чай, в Москву едем.

Весной наместник схоронил жену и, в знак траура, перестал брить голову, по обычаю московской знати. Слуга не ответил, задумчиво глядел в воду.

— Аверьян! Я, чай, тебе сказываю! — уже громче окликнул его наместник. — Обрить голову надобно, волоса уж вьются…

— Как пожелаешь, князь, — отозвался слуга, не оборачиваясь.

Не намеренно пренебрег он господским расположением: внезапная встреча со слободскими взбудоражила Аверьяна. Не признали его усольцы; видно, не просто было распознать среди княжьей свиты бывшего товарища. А он — он-то помнил Павлушу Меньшого. Было время — вместе песни пели…

Год миновал, как покинул Аверьян Усолье. В то утро он торопливо шагал по лесной дороге, не замечая ни опавших листьев и луж под ногами, ни холодного дождя, мелкой пылью сеявшего в лицо. Шел без цели — куда глаза глядят да дорога ведет. Ему было все едино… Нет у него корней на земле, не к кому приткнуться.

Мальчонкой подобрали его скоморохи в Новегороде во время черного мора. И кто были его отец с матерью, так и осталось неведомо. Природная смуглость выдавала в нем уроженца знойных стран: он мог оказаться и сыном купца, прибывшего издалека — Новгород торговал с полумиром, а мог быть и бродячих цыганских кровей — поди узнай!

Скоморохи нарекли сироту Аверьяном и увели с собой. Перебирались с места на место, людей на торгах да ярмарках потешали, на гуслях да дудках играли, получая свой кусок хлеба. Коли приспичит, могли скоморохи становиться и снотолкователями, и штукарями-фокусниками, и колдунами. Аверьян скоро обучился их ремеслу и о другой судьбе не помышлял.

Да пришла беда, откуда не ждали. Пленили его веселых товарищей: на деревню под Рязанью, где отдыхали скоморохи, налетел татарский отряд и захватил их вместе с жителями. Лишь Аверьяну удалось бежать: кинулся он в речку, нырнул поглубже и, насколько хватило дыхания, плыл, не высовываясь.

С тех пор один остался Аверьян, от скоморошьего ремесла отошел: несподручно одному народ веселить. В скитаниях он многому научился: и железо ковать, и сапоги тачать, и мед ставить, и рыбу ловить. На Двине жемчуг добывал, в Устюге храм рубил. Сметлив да понятлив в работе оказался, на лету все схватывал. Везде Аверьяна привечали добрые люди; не раз хозяева предлагали ему остаться, сулили дело передать, а дочери их тайком вздыхали о чернооком молодце. Но привычка к бродячей жизни брала свое, и Аверьян, простившись, шел дальше.

Так добрался он до Усолья, и тут его зацепило, впервые захотелось остановиться… Верил, что судьбу свою встретил: ровно душу обожгла Ульяна. Да Никита со своим богатством дорогу перешел… «Эх, Ульяна! Осталась ты стрелою в сердце — больно, колотно, а не вынешь… Жизни нет без тебя! Увидимся ли когда? Знать, не доведется…» Ком в горле вздохнуть не дает, слезы глаза застят. Отчего ж он такой неприкаянный? Видно, брести ему неведомо куда до самой смертушки…

За невеселыми думами Аверьян не сразу расслышал конский топот и ржанье. Опомнился, когда всадник дорогу загородил и вскричал неприветливо:

— А ну, стой! Али убогой?

Аверьян остановился. Увидел на дороге рыдван, за ним множество телег в окружении верховых.

— Эй ты, ответ держи, кто таков? — допрашивал окликнувший его, косясь на рыдван. — Почто шапку не ломаешь?!

Аверьян медленно стянул шапку, исподлобья оглядел подступивших всадников — в добротных кафтанах, на сытых лошадях — и проговорил нехотя:

— Вольный человек я…

— Вольный?! По всему видать, князь, разбойник, не иначе, — обратился всадник к тому, кто сидел в рыдване. — Давеча ить также шел один. Микита Онисимов вперед ускакал, токо с ним поравнялся, а тот ка-а-ак засвищет! А из лесу их высыпало — ровно гороху. Микиту начисто обобрали да побили. Кабы мы не подоспели, и с жизнью бы простился. Лежит теперь на возу, на коня сесть не может… Микита!

— А-а?.. — отозвался с воза потерпевший.

— Лежишь?

— Лежу…

В окошке рыдвана показалась рука в перстнях, и властный голос невидимого седока приказал:

— С собою возьмем, там разберемся. Да глядите, чтоб не убег.

Всадник кивнул Аверьяну:

— Полезай на козлы, опосля разберемся, какой ты вольный человек.

Аверьян, как на козлы садился, суму свою заплечную обронил. Поднять бы, да где! Возничий лошадей стегнул — и поехали.

Так Аверьян попал в свиту государева наместника, ехавшего со своею челядью в Пермь Великую. Жил с тех пор при его дворе, был молчалив да обстоятелен. Кто знавал его ранее, ни за что не угадал бы в этом угрюмом человеке веселого бесшабашного удальца, каким когда-то был Аверьян.

Не раз поражал он князя своим умом: смолчит, когда следует, а когда понадобится, совет дельный подаст. Знать, всякое на свете повидал мужик, о многом суждение имеет. Никто и не заметил, как стал он незаменимым спутником князя, его надежной опорой. Доброе отношение Аверьян умел ценить, и не было у наместника слуги преданнее да вернее его.

И беспечально жилось бы Аверьяну, если бы не донимал его попреками да укорами княжий тиун. Крепко невзлюбил Федор безродного пришельца, возымевшего немалое влияние на Ковра. Он старался очернить Аверьяна в глазах князя, возводя напраслину. Наместник наговорам не верил и отмахивался от надоедливого Федора, когда тот шепотком сообщал очередную выдумку. Аверьяну, случалось, становились известны тиуновы сплетни, и в ответ он незлобиво огрызался, но до открытого столкновения покуда не доходило.

Перед поездкой долго раздумывал князь Иван, кого из них взять с собою в Москву. Федор — хитрый, расторопный, что понадобится, из-под земли достанет. Аверьян — спокойный, толковый, при нужде совет дельный подаст. По всему выходило: и того и другого надо брать. Обоих князь и взял да что проку-то?! Вот сейчас, когда открылась корысть Федора, наместник не может ни слова вытянуть из Аверьяна, не то что дельный совет получить. Вот и надейся на них! Какие такие думы одолевают его слугу верного? Ни разу не открылся Аверьян, все в себе таил, да князь и не выспрашивал: не было ему дела до чужих забот, если они не во вред ему направлены. А в преданности слуги наместник не сомневался. Так что пускай себе таится до времени.

Широка река, долог путь по ней. На четвертый день путешествия наместник, оглядев берега, обеспокоился и приказал призвать к себе Федора с Аверьяном да вожатого Митяя. Поспешившим на зов слугам указал на берег:

— Зрите. Чего видите?

Федор прищурился:

— Деревня не русская, избы не наши.

К воде спускались две женщины.

— Бабы, вишь, в нарядах татарских. Знать, Казань близка?

— Казань-то далече будет, — молвил вожатый, — а земля уж татарская. Сторожиться надобно.

— Чего ж ты молчал-то? — возмутился наместник. — Упредил бы загодя.

— Да я… — начал было оправдываться Митяй.

— Ладно, ступай, — отпустил его Ковер и велел слугам: — Перебирайтесь-ка на другие суда. Аверьян, ты с Митяем первый пойдешь. Я — за вами. Федор, ты — назади. Велите дружине настороже быть: луки наготове держать, щитами укрыться.

— Так ведь поклялись казанцы-то государю нашему. Авось не нападут? — с тоскливой надеждой проговорил Федор.

Аверьян молча осматривал берег. Чужую деревню миновали спокойно, никто в ней не всполошился. Поглядели ее жители с любопытством на невиданные струги, да и вернулись к своим делам. Может, прав тиун и незачем сторожиться?

— Что ты молвишь, Аверьян? — обратился к нему наместник.

— Я, князь, так думаю: клятва клятвою, да шибко легкая добыча наши суденышки. Надо бы наготове быть.

— Ну, вот и ступайте на другие струги, под свое начало их возьмите, — велел Ковер.

Подали стругам знак сблизиться. Федор зло покосился вслед Аверьяну, легко перескочившему через два борта. Сам он кое-как перелез на свой струг, страшась да покрикивая на дружинников, чтоб ровнее держали. На дрожащих ногах еле дошел до скамьи, сел, отирая пот.

— Луки достаньте, наготовьте, — прохрипел, откашлявшись, и с завистью поглядел, как гордо стоит Аверьян, отдавая приказания, на переднем судне.

Струги разошлись и вскоре ощетинились луками, укрылись щитами-заслонами. В надежде безопасно миновать враждебную землю дружинники гребли сильнее. «Даст Бог, пронесет…» — мыслил каждый. Да не тут-то было…

В следующем, уже большом, селении татары заранее приметили их и близко подплыли на своих лодках, крича что-то по-своему, взмахивая руками. Князь Ковер с замиранием в душе велел хода не замедлять.

— Не останавливаться! — передали его приказ на другие струги.

— Гляди-ка! — Митяй встревоженно дернул Аверьяна за рукав. Тот присмотрелся: впереди на реке грудилось что-то темное — издалека не разобрать.

— Чего-то неладное татары замыслили? Ближе подойдем — видно будет.

— Чего видно-то будет? — Митяй отчаянно замотал головой. — То ж вражины загородь готовят, лодки кучно ставят! Нас остановить хотят!..

Аверьян оглянулся на струг наместника. Эх, нет времени — не успеть приказа спросить. Знать, самому надо решать… Да была не была!

— Хода не сбавлять! — приказал он гребцам.

— Разобьемся! Врежемся! — завопили они в ответ, невольно замедляясь.

В парус подул боковой ветер, струг поворотило к берегу.

— Не сбавлять, я велел! — заорал Аверьян, гневно сдвинув брови. — Стрелю первого, кто оробеет! — он кинулся опустить парус. — А ну греби шибче! Еще! Еще! Веселее!

Судно выровнялось и уже почти летело по водной глади: татарская загородь быстро приближалась. Гребцы в ужасе замолкли, работали веслами, посылая молитвы Господу и прощаясь с белым светом. Наместник следил за передним стругом, затаив дыхание и прижав руку к груди.

— Не выбраться им, враз в татар влетят, — произнес кто-то за спиной князя.

— Выберутся. Аверьян ведает, что делает, — не оборачиваясь, ответил Ковер. Но сам почти не верил в удачу. Крестясь, он шептал: — Помоги им, Господи… Заступись, Божья Матерь…

— Глядите! Глядите! — ликующе закричали вдруг дружинники. — Татары спешно расходятся!

— А-а! Страшатся, что в них врежутся!

— Тоже небось жить охота!

— Думали испугать нас! Ан нет!

Наместник и сам увидел, что река впереди освободилась, и велел немедленно следовать за Аверьяновым стругом. Так все три судна на полном ходу проскочили враждебное селение.

Скоро из Камы струги наместника повернули в Волгу. Против течения суда шли тяжело — захоти татары остановить их, туго бы пришлось дружине Ковра. Но татары, хоть и не раз близко подплывали, зазывали остановиться и порою грозились, стругов не тронули. Проскочили, слава Господу Богу, Казанское царство. Устали шибко, еле на ногах держались. Но лишь когда показалась на берегу русская деревня, князь велел становиться на отдых. Повеселели лица, и трудности пути, по миновании их, вспоминались уже радостно. Все балагурили, смеялись.

Наместник, сойдя на берег, схватил Аверьяна в охапку, расцеловал.

— Спасибо тебе, друже, вывел струг скрозь татар, не убоялся! Ай, молодец! За бесстрашие твое жалую тебя кафтаном аксамитовым: прибудем на Москву — возьмешь в укладке.

Ковер довольно оглядел обступившую его дружину:

— Славно потрудились, молодцы! А теперича спи-отдыхай, крещены души! Назавтра путь продолжим, далее-то, я чай, полегче станет…

Расположились на ночлег. Развели костры, сварили кашу с убоинкой, раздобытой в деревне, молочка попили — хорошо! Скоро стихли птицы, лес, подступавший к реке, наполнился ночными шорохами. Легко плескалась вода о крутые бока стругов, плясали на них огненные блики от недалеких костров.

Федор, весь вечер косо глядевший на Аверьяна, как стемнело, посунулся к нему и с ненавистью выдохнул, шипя в самое ухо:

— Ликуешь, голь перекатная?.. Начальником замыслил стать, всех обойти? Не выйдет! Как был безродным, таковым и останешься!..

Аверьян, отпрянув от него, яростно сверкнул глазами и сказал, едва сдерживаясь, вполголоса:

— Уж не ты ль помешаешь? Злостью-то чрез край полон… Гляди не захлебнись!

— У-у!.. — Федор занес было кулак, да Аверьян ловко перехватил его руку, пригнул к земле.

— Ты на меня не замахивайся, друже: не ровен час, мимо пролетит да к тебе возвернется!

— Пугаешь? Меня пугаешь?.. — брызгая слюной, шипел Федор, пытаясь высвободиться и выпрямиться. — Не жить нам двоим возле князя! Споймаю я тя на чем ни-то… Шкуру спущу! — он вырвал руку, зло плюнул под ноги сопернику и подался на струг, где в казёнке почивал наместник.

Аверьян с усмешкой поглядел ему вслед, беспечно махнул рукой и, устроившись у догорающего костра, стал глядеть на звезды. Сверкают, будто очи Ульяны… А месяц висит — впрямь ладошка девичья, того и гляди, коснется ласково. То ли явь, то ли сон?..

Наутро пробудились чуть свет — и снова в путь. После, как по Оке пошли, еще дважды причаливали, ночевали в Нижнем Новгороде да в Рязани. На своей земле оно покойнее…

Чем ближе становилась столица, тем чаще встречались по берегам большие селения, река кишела судами — стругами, ладьями и насадами с торговыми да служилыми людьми. То и дело приходилось медлить: то знакомца князь встречал, то приятеля; бывало, и служилые останавливали, спрос чинили, кто, куда и откуда. Насилу добрались путешественники до столицы и под вечер на исходе седмицы увидали наконец Москву.

Перед Ковром с его дружиною величественно простирался необозримый город. Ярко выделялись белизной стены Кремля с резными башнями, редкие каменные дома были окружены темной ватагой бревенчатых изб, по-осеннему желтели сады, и всюду, куда ни глянь, во множестве высились церковные купола.

— Прибыли, крещены души! — князь широко осенил себя крестным знамением. — Вот она — Москва!

Пока миновали слободки, причаливали да препирались с мытниками, пришедшими поглядеть груз, стемнело. Уже ночью, преодолевая рогатки, перегораживавшие улицы от лихих людей, объясняясь со сторожами, небольшим отрядом добрались до княжьего двора. Князь Ковер, как и другие наместники, имел в Москве свою усадьбу: отправляясь на далекую службу, государевы люди на время оставляли в столице свои дома, чтобы вернуться в них, когда служба подойдет к концу. Кто-то не брал к месту службы семью и домочадцев, кто-то оставлял охранять владения холопов верных. Князя Ивана в его доме никто не ждал: долго бились у ворот, подняли немалый грохот. Цепной пес во дворе надрывался бешеным лаем, ему вторили собаки из всех углов, и — будто ни единой живой души. Наконец, приоткрыв ворота, показался заспанный детина со смоляным факелом. Вглядываясь в пришельцев, заорал:

— Чего надобно?! Кто такие?! Вот я щас кобеля спущу!

— Я те спущу! — двинулся на него Федор. — Ты, холоп, почто не отпираешь? Хозяин пред тобою! Вовсе тута одичали…

— Охти мне! — выронив светоч, повалился детина в ноги прибывшим.

Вскоре немногочисленная дворня бегала по дому, натыкаясь друг на друга, суетливо готовила господские покои, нагревала мыльню да собирала позднюю трапезу. Приехавшие с князем слуги разошлись по своим клетушкам, покинутым ими более года назад. Иные спросились было проведать родню, жившую неподалеку, да Ковер запретил:

— Утра дождитесь. После решу…

Аверьян, позабытый в суете, при свете смолья осматривал дом: прирубы, теремки, дельные избы, крылечки да тесовые переходы придавали ему внушительный вид. Всюду двери, двери… Тяжелые, из дубовых плах в руку толщиной, с коваными петлями, невесть куда ведут. «Не заблудиться бы», — подумал опасливо Аверьян, зайдя в темный закуток. Нащупал кольцо одной из дверей, дернул, просунул голову в раскрывшийся неширокий проем: никого — и вошел в горницу.

В красном углу виднелись образа с мерцающей лампадой, свет ее отблескивал от гладких боков серебряной да оловянной посуды на полках шкафа-поставца. Вдоль стен тянулись лавки с резной опушкой, крытые расшитыми полавочниками. Окна — образчатые, из слюдяных плашек в свинцовых репьях — снаружи прикрыты крепкими ставнями. «Побогаче, нежели в Перми Великой», — заключил Аверьян. Он прислушался: беготня дворни утихла, дом погрузился в сон. Пожалуй, надо и ему устроиться на ночлег, да не тут же, в горнице! Надобно уголок какой ни-то отыскать, чай, немало их в хоромах княжьих. Только вознамерился выйти, как наткнулся на неслышно явившегося холопа, того самого детину, который открывал им ворота.

— Ты, что ль, Аверьян? — осведомился тот и, не дожидаясь ответа, пошагал прочь, бросив на ходу: — Ступай за мною.

Вышли на крыльцо. Холоп вывернул из кованого держака факел, спустился по ступеням, молча прошел вдоль бревенчатой стены и остановился у низкой двери. Откинув подпиравший ее кол, детина кивнул головой:

— Влазь…

Аверьян шагнул в темноту, пахнувшую сыростью и гнилью. Следом втиснулся холоп, осветил смоляным светочем каморку: две лавки вдоль стен да икона в углу — и весь наряд. Меж бревен такой же кованый, как везде, светец. Провожатый, пошарив под лавкой, вставил в него лучину и запалил ее. Подлил из стоявшего на лавке жбана воду в корытце под светцом, чтобы нечаянный уголек не наделал пожару, скучливо посмотрел по сторонам, снял паутину в углу. Пробурчал в бороду:

— Харчиться станешь в поварне, покуда князь чего иного не прикажет. Колода с водою на дворе. Мимо кобеля не ходи: враз портки порвет, он у нас злой…

— Тебя как звать-то, ворчун? — приветливо спросил Аверьян.

— Петрухой кличут, — безучастно сообщил холоп, выходя.

Оставшись один, Аверьян достал из-за пазухи краюху хлеба, пожевал ее, глотнул воды из жбана, после скинул сапоги и растянулся на лавке, задумчиво глядя на огонек лучины, пока она не сгорела. В темноте он вздохнул и, сомкнув веки, привычно мысленно вызвал милый образ Ульяны. С тем и уснул.

Еще затемно наместник приказал разбудить слуг, велел им помыться, сменить исподнее да обрядиться по-праздничному. Из кладовой-повалуши принесли лучшее платье, надеваемое редко, по самым знатным случаям. Ныне как раз такой случай: князь Ковер собирался к государю, и слуги должны господину соответствовать. Оглаживаясь да прихорашиваясь, они долго примеряли ворох рубах с вышитыми воротами, камчатные кафтаны с богатыми кушаками, шапки с куньей опушкой. Аверьяну поднесли пожалованный наместником лазоревый кафтан из мягкого аксамита. Впервые оделся он столь богато, невольно хотелось выпятить грудь да подбочениться.

Наместник залюбовался слугами:

— Соколы! То и мне в честь — вас, эдаких молодцов, подле себя иметь.

Сам Ковер был одет с подобающей случаю пышностью: поверх рубахи, ворот и края которой были расшиты золотом и шелками и унизаны жемчугом, тонкий суконный кафтан; на кафтан накинута ферязь с длинными, суженными к запястью рукавами, с золотыми пуговицами-кляпышами; а поверх ферязи шуба до земли багряно-желтого зорбафу, парчи тяжелой, иноземной, на собольих пупках; из-под шубы выглядывали сапоги — красные, сафьянные, с длинными острыми носками, на высоких каблуках с железными подковками. На обритую голову князя, на круглую шапочку-тафью, скрыв ее, водрузили бархатную мурмолку, собольи отвороты ее спереди пристегнули огромными жемчужными пуговицами.

Князь осмотрел себя в зеркале, довольно хмыкнул. «Как же он на коня-то взлезет?» — с сочувствием подумал Аверьян, принимая завернутых в парчовую пелену соболей. Такой же тюк получил Федор, ревниво косясь на соперника, ставшего неотразимым в богатом платье: и тут обошел его Аверьян! На самом тиуне, неказистом от роду, и лучшие одежи сидели как на медведице сарафан.

— Пора! — князь Иван легко сбежал с крыльца и, к удивлению Аверьяна, ловко взобрался в седло. — С Богом!

Поначалу отправились в ближайшую церковь, отстояли обедню, от души возблагодарив создателя за бережение в пути, и поехали во дворец.

Лошадей оставили далеко у Кремля и пешими, по обычаю, вошли на государев двор через Гербовые ворота с башнею; на вершине той башни красовался герб, знак государства Московского — двуглавый орел, а на стенах — знаки земель, Москве подданных. Аверьян с любопытством огляделся: вот оно как в Кремле-то! Разновеликие и многоцветные дома теснились друг подле друга. Пестроту добавляли несходные крыши — двускатные, епанечные — четырехсторонние, шатровые, бочки с гребнями, маковицы, башенки — и множество резных украшений.

В государевом дворе и на лестницах толпились люди, кто с челобитными, кто с подарками княжичу. Все пришло в движение, когда разнесся слух, что великий князь с княгиней на крыльцо не выйдут, в палате принимать станут: воздух, мол, ныне сырой, боятся наследника застудить. Поколыхавшись недолго, все терпеливо стали ждать своего часа.

Дождавшись своей очереди, Иван Ковер шагнул в Приемную палату. Князь гордо выступал впереди, за ним слуги, Федор с Аверьяном, несли на вытянутых руках огромные тюки прикрытых парчою соболей. Аверьян косил глазом по сторонам: думные бояре с дворянами стояли кто в шубах, кто в нарядах попроще, иные так беднее его, Аверьяна, одеты. Знать, князь Ковер по московским-то меркам не из последних, коли своих слуг лучше людей родовитых вырядил.

Посреди палаты, на возвышении в несколько ступеней, на изукрашенном престоле, государь, с лицом, ровно у отрока юного, голым. Слыхал Аверьян, будто князь великий обрился, да не верил тому, а ныне сам увидал и поразился: никогда еще зрелый муж на Руси не отваживался лик оголить. Ну, на то он и государь, чтобы самому себе дозволять.

Подле супруга, малость пониже его, сидела великая княгиня — светла, как день! Ожерелье из золота, с каменьями самоцветными да жемчугами, охватив белую шею, тяжело легло на плечи. Озабочена чем-то государыня: брови хмурит. Сбоку замерли неподвижно боярыни с высокородным младенцем, его Аверьян не разглядел: мал шибко да в полотно по самый нос-пуговку завернут.

Великий князь ласково встретил своего наместника, милостиво принял подарки, велел подать ему соболя, подул, потрепал шкурку — хорош! Осведомился, как бытие в Перми, не тревожат ли сибирцы с ногайцами, нет ли в чем нужды. Вызнал, какой дорогой ехали, как мимо Казани шли, не учинили ли тамошние татары какой обиды, верны ли своей клятве. Князь Ковер обстоятельно, с поклонами, отвечал.

Государыня, в свой черед, любопытствовала: правда ли, будто белки в Пермской земле из туч валятся, а серебро само под ногами вырастает? А ночью, не врут ли, светло ровно днем? Долго беседовали великий князь и княгиня с Великопермским наместником, наконец отпустили его, велев назавтра явиться к обеду.

Донельзя довольный, князь Иван отбыл с государева двора. Усевшись на коня, он велел Федору заняться продажей товаров, оставшихся под охраной на стругах. Отправляясь в Москву, не забыл князь и своей выгоды — благо не имели права мытники досматривать государева наместника, — помимо подарков великому князю он тайно привез мягкую рухлядь: меха таежных зверей, лосиные кожи да рыбий зуб, сложным меновым путем попавший в Пермь Великую с Белого моря. Предстояло без лишнего шума найти покупателя, и уж в этом промысле не было Федору равных.

Отправив тиуна со слугами по торговым делам, наместник в сопровождении одного Аверьяна поехал к своему зятю, князю Михаилу Васильевичу Лыкову, благо дом его, окруженный садом, стоял недалеко от Кремля.

— Братец! Братец приехал! — сбежала с крыльца супруга Лыкова, княгиня Настасья, в простом домашнем опашне, в белом, низанном жемчугом убрусе, прикрывавшем волосы. С радостью бросилась на шею князю. — Здоров ли, братец? Легка ли дорога? Навовсе воротился аль на время? — и, не давая Ивану Андреевичу слово молвить, сообщила о своем супруге: — А Михайло Васильич мой чего-то загостился у басурман. Слыхал, поди, братец? Государь его с посольством в Крым отправил. А у государя — знаешь ли? — сын родился, так вся Москва праздновала!.. Ну входи-входи… Попотчую тебя. Ты мне про свое житье сказывать станешь, вечерок и скоротаем…

Мельком глянув на Аверьяна, Настасья Андреевна велела сенным девушкам накормить княжьего слугу и увела брата в дом. Девушки перешептывались, с любопытством рассматривая пригожего незнакомца. Едва только госпожа скрылась из виду, они бросились исполнять ее приказание, наперебой зазывая Аверьяна в поварню. Пока он ел, девицы теснились в дверях да хихикали. Неспешно жуя, гость равнодушно посматривал на них: ни одна вровень с его Ульяною не станет, хоть и одеты побогаче. Девиц кто-то позвал, и они с веселым гомоном убежали.

Насытившись, Аверьян вышел во двор, скучливо зевнул, подставил лицо неяркому солнышку, зажмурился и, забывшись, потерял счет времени. Он не услышал, как с крыльца спустились князь Ковер с сестрою, и лишь громкое: «Экой молодец!» — заставило Аверьяна очнуться. Открыл глаза и, увидев совсем близко перед собой лицо княгини, отпрянул: и прежде, когда хаживал со скоморохами, он никак не мог привыкнуть к обычаю знатных московских красавиц без меры белиться, румяниться да сурьмить брови. Чтобы скрыть смятение от испуга, Аверьян низко поклонился.

— Экой молодец! — восхищенно повторила княгиня. — Черноокой, чернобровой! Не из татар ли?

— Что ты, Настасья! — возразил наместник. — Русский он, православный, Аверьяном звать. Мне незаменимый помощник, слуга верный.

— Так у русских, почитай, кровь вполовину татарская — быстрая да горячая, — стояла на своем Настасья.

Говоря с князем, она пристально разглядывала его слугу. Аверьяну стало не по себе от откровенно призывного взгляда васильковых глаз.

— Ну-ну, горячая… — не желая спорить с сестрой, примирительно молвил Ковер.

— Ты, братец, давеча толковал о подарках, кои для меня да мужа моего привез. Сказывал, будто недосуг тебе вручить их?..

— Верно, Настасья, меха собольи привез тебе дивные, да не ведаю, когда снова к вам выберусь. Назавтра обедаю у государя… После по службе к дьякам надобно да на торгу поглядеть мелочь всякую… Пожди малость, освобожусь… Чай, не к спеху соболя-то.

Аверьян подвел князю коня, придержал стремя. Отяжелевший от обильного угощения Ковер кое-как водрузился в седло.

— Ну, сестрица, прощай покуда…

— Ох, братец, так уж мне хочется поглядеть на подарки твои — мочи нету! Ну хоть глазком единым!.. — не отступала княгиня.

— Сказано: недосуг мне. Погоди…

— Чего годить-то? Ты, Ваня, слугу отправь, вот хоть его, — Настасья деланно безразлично кивнула в сторону Аверьяна. — Он и привезет. Чай, мимо не проедет?

— И то верно! — обрадовался князь. — Самому-то мне не подумалось. Аверьян — слуга честный, не уворует. Завтра и пришлю.

— Завтра… — эхом отозвалась княгиня.

Назавтра Аверьян с нехорошим предчувствием отправился выполнять волю князя: повез его сестре обещанные подарки. Поджидавший посланного слугу дворовый сообщил, что княгиня в саду и велела, как прибудут от Ковра, тотчас проводить к ней.

Следуя за дворовым в сад, Аверьян удивился: неужто такие заросли могут быть посереди Москвы? Чаща, да и только! Его проводник шел одному ему ведомой тропинкой. Боясь отстать, Аверьян прибавил шаг и неожиданно выскочил на полянку, где под яблонями с висевшими на них румяными плодами стояли качели.

На доске, спиной к нему, склонив голову, сидела княгиня. Девушки, которых Аверьян уже видел намедни, легонько ее раскачивали. Дворовый поклонился хозяйке, указал на остановившегося в отдалении наместничьего слугу. Настасья живо обернулась, приказала оставить их одних и, как только все исчезли, поманила Аверьяна к себе.

— Подойди, молодец, не робей, — ласково позвала она. — Покажи, что принес. Правду ли молвил братец, будто меха дивные?

Аверьян опустил на землю сверток, что был у него в руках, развязал его и расправил на полотнище соболиные шкурки. Настасья восхищенно замерла, выдохнув:

— Не соврал братец… — погладив мех рукой, поднесла шкурку к щеке, потерлась и зажмурилась счастливо, — и впрямь дивные!

Аверьян, отведя глаза, проговорил:

— Такие же князь государю в подарок снес.

— Государю? — засмеялась княгиня. — А и то, чем мы хуже государей?! — и, накинув на шею Аверьяна соболя, легко потянула к себе.

По спине Аверьяна пробежал холодок: близко-близко лицо княгини, ныне не накрашенное, да пуще прежнего алое. Обожгло жарким дыханием.

— Чем мы хуже?.. — отринулась от него Настасья и приказала: — Качай меня, молодец! Пуще!.. Пуще!.. Нет, постой… не желаю качаться… голова кругом… — она взяла Аверьяна за руку, заглянула ему в глаза. — Омут бездонный, омут черный… Манит утопиться в нем… Руки… сильные… горячие… Небось охватишь — не устоять пред тобою?.. А уста твои… сочные… сладкие…

Аверьян, забывший женскую ласку за год воздержания, не смог — и не хотел — противиться княгине. Плохо соображая, он повалил ее на мягкую траву, в опавшие листья, и уже не помнил себя…

— А волосы твои травою пахнут, горькой травою — полынью… — услышал Аверьян откуда-то издалека.

Настасья гладила его по голове, задумчиво накручивая на палец смоляные кудри. Он лежал, блаженно улыбаясь, глядя на облака, величаво плывущие в высоком небе, и не мог понять, на каком он свете да и наяву ли все произошло.

— Не уезжай с братом, останься, — попросила княгиня, — я с ним сговорюсь… Мужу моему служить станешь. Не уезжай, люб ты мне… Ох, как люб!.. Только глянула на тебя, а уже полюбила…

Ничего не сказал на такие слова изумленный Аверьян, поклонился молча да поспешно ушел. Вот Москва! Как здесь все скоро-то! Два дня, как приехал, а уж и государя повидал, и с княгинею слюбился. Ох, узнает князь Иван — не сносить головы! Но хороша княгиня! Хороша! Есть за что муку потерпеть…

Задумавшись, Аверьян ослабил повод и вольно пустил коня. Копыта мерно постукивали по деревянной мостовой — стесанным сверху, уложенным рядами бревнам — и не мешали предаваться мечтаниям. Но вот конь свернул на оживленную улицу, и замелькало, зарябило перед глазами. Где уж тут думать! Аверьяну не впервые бывать в Москве, захаживал в стольный град и прежде, со скоморохами. И каждый раз его поражали величина города — за день не объедешь — и множество людей. Конные да пешие снуют туда-сюда, и у каждого свое дело. Как они не устают в толчее этакой?

Улица влилась в торговую площадь. Аверьян, спешившись, повел коня в поводу. Сколько тут лавок: были б деньги — все можно купить! Нескончаемо тянулся ряд с красным товаром, где торговцы, ловко выставляя локти, отмеряли ими заморские ткани: аксамит да изорбаф персидские, сукно аглицкое… Рядом крашенинный да суконный ряды — для тех, кто попроще. За ними шли сапожный, шапочный, свечной, коробейный, житный, мучной, соляной и еще множество — сколь охватывал взор — рядов да полков. В Охотном торговали добычей и живностью, тут же стояли мясные скамьи, меж которыми носились голодные собаки, привлекаемые запахом крови и тухлятины.

Гвалт стоял невообразимый: кудахтали куры, визжали поросята, торговцы, перекрикивая друг друга, зазывали покупателей. Они божились, показывали товар лицом и запрашивали чуть ли не в десятеро больше. Громко споря, покупатели и продавцы в конце концов сходились в цене. Ремесленники — серебряники, медники, горшечники, скорняки — тоже имели свои ряды и предлагали каждый свой товар.

В пряничном, калачном да харчевом рядах толпились нищие в рванье, выпрашивали подаяние. По всей площади сновали торговцы квасом, разносили калачи и пироги лоточники. От сытного духа почуяв голод, Аверьян купил горячий калач и тут же съел его с квасом.

На небольшой площадке, где земля была сплошь покрыта слоем волос, цирюльники, водружая на голову желающего остричься горшок, ловко проходились ножницами по его краю — готово! Дольше возились с теми, кто хотел обриться налысо, но бороду берег — никто не желал следовать примеру государя и лишиться этого украшения настоящего мужчины.

Неподалеку от цирюльни потертый дьячок составлял челобитье вдове в белой кике на голове, промокавшей глаза концом убруса. Вдова то и дело шумно сморкалась, прижимая к пышной груди узелок с платой дьячку за работу.

Послышались близкие удары бубна, заиграла свирель: среди толпы лихо завыплясывали скоморохи, запели срамные частушки, в которых только припев был приличным. Окружавший народ хохотал и радостно подхватывал строчку припева:

— Эх, бей трепака! Не жалей каблука!

И такой теплотой повеяло на Аверьяна, словно в прошлое воротился. Оттаяла душа, захотелось самому вот этак-то в пляс пуститься… Эх, хорошо! Довольный, он отправился далее и выбрался к торговой бане. Решив попариться, чтобы ощутить всю полноту жизни, примотал повод к коновязи, дал малому, стоявшему рядом, полушку, чтобы покараулил жеребца, и вошел в душную полутьму.

Народу в бане было немного. Банщик начал было объяснять Аверьяну, что дрова сырые, плохо горят, посему еще свежо, а вот через часок баня прогреется и тогда… Аверьян отмахнулся от него, разделся и, не слушая дальнейших оправданий, заскочил в пустую парную. Почуял прохладу и поежился: да, парок-то слабоват… Взял ковшик, поплескал на враз зашипевшую каменку, забрался на измазанный сажей полок и растянулся в клубах пара, блаженно вдыхая горячий влажный дух и ожидая, когда проберет.

Незаметно для себя он задремал и поначалу не обратил внимания на проскользнувших в парную двух мужиков. Пробудился от шепота и поневоле прислушался.

— Сколь взяли?

— Да, почитай, все…

— Всю казну?

— Ну… сколь в подголовнике у казначея лежало, все в мешок и ссыпали.

— А с казначеем-то чего да с подьячими?

— Того… Всех порешили… Один убежать замыслил, да раны у его тяжелые — кровища так и хлестала… Недалече убег.

— Знать, все чисто?

— Ну-у…

— Чего — ну? Казну-то схоронили?

— Не… не успели… Тот, что побег, орал шибко, стражников разбудил. Оне за нами увязались.

— Это чего ж, от самого Нижнего?

— Ну… оттоле.

— Та-ак… И где ж она, казна?

— Тута…

— Ты чего, дурень, песье семя! Грабленое сюда, в баню, притащил?! Никак, и стражников за собою привел?!

— Тс-с! Ну… ты сам наставлял: как, мол, дело сладите… живо, мол, ко мне… в бане, мол, сыщете. Ну я и…

— Где она, казна? Ты ж голый весь…

— Там… под лавкою в мешке, я сверху свое барахлишко ветшалое кинул… Никто не позарится. Стражники, вишь, нас до самой Москвы пасли, они-то лошадей меняли — едва не нагнали, а тута, на торгу, нас и потеряли… И щас небось меж рядов ищут…

— А коли сюда нагрянут?..

— Не-е, в баню не пойдут, не смекнут… Я подбавлю парку? Чего-то знобит.

— Подбавь… А ежели смекнут, чего тогда? Банщик, поди, тя с мешком-то видал — донесет, покажет.

— А я отопруся: не мой, мол, мешок, чего в нем, не ведаю… Казна-то, слышь, богатая! Поглядим?

— Ну-ну, уймись, не егози! Мыться, что ль, пошли. Не ровен час, нагрянут-таки стражники, а мы грязные сидим. Заподозрят чего…

Аверьян лежал ни жив ни мертв, боясь пошевелиться и задыхаясь от жгучего пара. Едва разбойники вышли, он сполз с полка, отдышался, малость погодя приоткрыл дверь парной и осторожно выскользнул в мыльню. Подозрительно оглядев голых мужиков — кто из них шептался в парной? — решил, что те двое уже ушли, и, наскоро обмывшись, поторопился на воздух.

В банных сенях, одеваясь, Аверьян нечаянно смахнул на пол чужое тряпье. Нагнулся поднять и обнаружил под лавкой увесистый на вид мешок. Схватил его, не долго думая, и выскочил из бани. Зажав находку под мышкой, трясущимися руками отвязал коня и спешно поскакал на княжий двор, сбиваясь второпях с пути, больше угадывая его чутьем, чем точно зная, куда ехать. Всю дорогу ему казалось, что встречные мало не пальцами указывают на него, а следом кто-то гонится и вот-вот настигнет. Лишь когда добрался до Ковровского двора, въехал в него и затворил за собою тяжелые ворота, он перевел дух…

Сидевший на цепи кобель тревожно взлаял. Аверьян, не сторонясь его, прошел мимо в свою клетушку, сунул было мешок под лавку, в самый темный угол. Но тут его разобрало сомнение: а не стащил ли он пожитки какого-нибудь безобидного мужичка? То-то небось ищет, убивается бедолага. Чтобы разрешить сомнения, Аверьян вытащил мешок к свету единственного, шириной в венец, окошка, осторожно распутал веревку, заглянул внутрь и затаил дыхание: мешок был доверху наполнен серебряными денежками. Аверьян быстро закрутил мешковину, снова закинул добычу под лавку, сел и призадумался.

Сердце гулко билось, голова кружилась… Не слишком ли много в один день на него навалилось? И чего с сокровищем-то делать? Прибыль нежданная-негаданная!.. Бес дернул его стащить мешок, бес теперь и нашептывал: «Возьми казну, беги в Усолье за Ульяною, а там — куда глаза глядят. С этаким богатством нигде не пропадешь». Аверьян нагнулся, погладил мешок. Может, и впрямь бежать? Так вот разом судьбу поворотить, князем зажить?

— Тьфу ты! Лезет в голову чертовщина всякая! — Аверьян в сердцах пнул мешок. Тот глухо звякнул в ответ.

Неправедное добро, знать, счастья-то не принесет, как бы худа не случилось. А ну как сведают разбойники, кто у них добычу скрал?! Аверьян покрылся потом, перекрестился: оборони, Господи! Вернуть бы казну владельцу, да где его найдешь? Идти, нешто, стражников поискать, о которых те двое в бане шептались?.. Пустое. Наконец Аверьян решил все рассказать князю, чуть успокоился и, проверив, хорошо ли спрятан мешок, направился в дом. Поднимаясь по крыльцу, он, терзаясь заботой, не заметил тиуна, который притаился за резной опорой.

Тиун Федор случайно заметил, как заполошно, будто за ним гнались, въехал Аверьян во двор, да еще с мешком, и заподозрил неладное. Видно, не отвез соболей княгине, нехристь, утаить замыслил, а после от себя продать? Ну, так мы тебя, милого, тут и сцапаем!

Дождавшись, когда Аверьян скроется в сенях, Федор пробрался в его клетушку. Пошарив по углам, обнаружил мешок, пощупал его и усомнился: знать, не соболя — твердо. Развязал веревку — да тут и застыл, потрясенный: от увиденного богатства захолодело в груди, пересохло в горле. Так вот каков Аверьян! Не прост мужик! Давно Федор догадывался, что не тот он, кем кажется. Знать, разбойник? Нет! Атаман разбойничий, никак не меньше. Шайку небось разгромили, а он в бега подался. Где-то, видно, хранил награбленное? Зарывал, что ли? А ныне, едва в Москву попал, забрал схороненное. И куда ему столько? Федор запустил в мешок руку — денежки приятно холодили, позвякивая. Поддавшись порыву алчности, тиун вдруг ухватил пригоршню да впихнул в сапожное голенище. Подумав, взял еще и ссыпал в другой сапог.

Вот так-то! Наместник верит Аверьяну, вовсе без опаски живет. А ну как разбойник задумал ограбить князя да выжидает случая? Сказать бы надобно Ивану Андреичу, упредить. Намотав веревку, как было, Федор задвинул мешок на прежнее место, опасливо вышел, огляделся и скорым шагом направился к крыльцу. Он не заметил, что в воротах конюшни стояли два холопа и с любопытством наблюдали за ним.

Как ни торопился Федор, а донести наместнику о своих догадках не успел. Аверьян опередил — сам поведал князю Ивану, как дело было, принес мешок в горницу да отдал хозяину. Наместник, безоговорочно поверив рассказу и похвалив слугу за честность, принялся размышлять, что следует делать.

— Сказываешь, будто про Нижний речь вели?

— Да, говорили, будто стражники за ними от самого Нижнего гнались, — подтвердил Аверьян.

— Ну, завтра поутру, стало быть, отправимся в приказ, — заключил князь. — Там, я чай, ведают, откуда казну скрали.

Наутро наместник с Аверьяном, сопровождаемые отрядом вооруженных слуг, повезли мешок с деньгами в приказ. Там уж и не чаяли казну сыскать, к опале готовились. Глава приказа, боярин Волков, как узнал, с чем явился к нему князь, не поверил поначалу: головой затряс, руками замахал. Да как только мешок увидел да пощупал, тут же и обнял Ковра, не знал, куда усадить, как угодить.

— Тут пошлины да оброки за год и доимка за два прежних со всей земли Нижегородской — шутка ли! — пояснил боярин. — Их к увозу сюда, на Москву, приготовили. Разбойники дерзко напали, казначея, дьяка с подьячими насмерть побили…

— А наместник чего? — спросил Ковер. — Где был-то?

— Князь Волынский в Москву приехал загодя, без него все случилось, а ныне, как узнал про беду, слег, больным сказался.

— Неужто у казначея караула не было? — удивился Ковер.

— Был, как не быть, да караульщики говорят: мол, не видали и не слыхали ничего, будто сквозь землю грабители прошли. Я чаю, были стражники заодно с татями: ведь к самому полному сбору подгадали — тут без подсказки не обошлось. Дали, поди, знать иродам да провели тайком в избу казначейскую, а там небось и убить помогли? Только, видно, опосля добычу не поделили, вот и гнались за разбойниками до самой Москвы. Не могли настигнуть, на торгу потеряли. С тем, повинные, явились.

— Неужто в сговоре признались?

— Нет, лишь в нерадивости да нерасторопности… Ничего, пытать станем — во всем признаются!

— Так сразу и пытать? — осуждающе покачал головой Ковер.

— А как же? Дело-то разбойное. На дыбу всех!.. Ну, спасибо, Иван Андреич, — еще раз поблагодарил боярин и полюбопытствовал: — Как же к тебе-то казна попала? Иль тайна?

— Да какая тайна? Не мне спасибо — слуге моему Аверьяну, — открылся Ковер, — он казну спас и мне принес, не утаив.

Наместник передал все, что сам знал. Боярин, выслушав недолгий рассказ, велел позвать слугу князя, попросил его дважды повторить всю историю от начала до конца, ничего не упустив. После поразмыслил недолго, побарабанил пальцами по столу, поглядел на подьячего, записывавшего слова Аверьяна:

— Выходит, не в сговоре стражники?

— Выходит, — подтвердил подьячий. — Отпустить?

— Нет, от пытки освободить, а на волю покуда не выпускать, — велел боярин. — Кто-то из них с разбойниками таки спознался, не иначе. Проведать бы кто? И отчего они воров тех не увидали, как уж так караулили?..

— Знать, боярин, у них, у разбойников-то, свеча воровская была, особенная! — предположил подьячий.

— Какая свеча?

— Сказывают, делают ее с приговором из человечьего жира. Тот, у кого такая свеча, может усыпить хозяев да красть при непробудном их сне…

— Ты сам-то понимаешь, чего говоришь? — укорил служителя боярин. — Какой сон непробудный?! Как раз-таки пробудились все: и казначей, и дьяк, и подьячие — чрез то и смерть приняли. Да и стражники, коли верить им, враз всполошились. Ишь, выдумал — свеча! Пустословие одно!..

Но подьячий не унялся:

— А еще, бывает, руку мертвеца кладут за пазуху…

— Зачем это? — изумленно поднял лохматые брови боярин.

— Тоже, чтобы усыпить хозяев да красть беспрепятственно.

— Тьфу на тебя, Василий! — Волков махнул на подьячего рукой. — Такое молвишь, будто сам всю жизнь воровал. Я ж говорю тебе: там, при казне, пробудились все!..

— Пробудились, да уж опосля, — стоял на своем подьячий.

— Со свечой ли, с рукою иль без них — нам все едино, — заключил боярин. — Казна-то спасена. Спасибо тебе, князь Ковер, и тебе, Аверьян. Коли надобность во мне какая случится — я ваш должник. Узнаете, боярин Волков умеет благодарить!

Тепло распрощались. Князь со слугами отбыл восвояси, а боярин приказал подначальным своим людям пересчитать казну. Аверьян, едущий в ту минуту позади Ковра, гордился оказанной честью и ведать не ведал, что злая судьба приготовила ему еще одно нерадостное испытание.

На следующий день за княжьим слугой пришел недельщик, да не один, а со стражниками. Позвал Аверьяна, сообщил:

— Велено в приказ тебя немедля доставить. Коли сам не пойдешь, силком поведем.

— Кто ж повелел такое? — озаботился Аверьян.

— Сам боярин Волков.

— А-а, боярин. Знать, отблагодарить желает?

— Ага, отблагодарить, — с усмешкой кивнул недельщик. — Ты сам-то помысли: ежели б он пожаловать тебя хотел, меня бы со стражниками не присылал.

— А чего ж тогда?

— Не ведаю, — коротко бросил недельщик.

Удивленный Аверьян ринулся было седлать коня, да стражники преградили ему дорогу.

Недельщик пояснил:

— Пешим пойдешь…

— За что ж немилость такая? Что я, тать иль разбойник? — возмутился Аверьян.

— Про то не ведаю, — повторил недельщик. — Велено пешим привести — пешим и пойдешь.

— Ну… пошли, — нехотя согласился Аверьян и обернулся к дому, где у крыльца стояли, разинув рты, княжьи слуги: — Мишаня! Князь воротится, скажи ему: мол, боярин Волков меня к себе позвал. Пущай вызволяет, что ль…

— Ага, скажу. За что тебя под стражу-то?

— То у меня, Мишаня, не стража, а бережатые: охраняют, чтоб не обидел кто.

— Ступай уж! Разболтался… — поторопил недельщик.

В приказе ни боярина, ни знакомого подьячего Аверьян не увидел. Посадили его, ничего не растолковывая, в холодную камору под замок, да так и оставили. Сидел и гадал: что стряслось? Разъяснил бы кто, оправдаться бы дали, ежели оклеветал кто. Так нет — враз в темницу кинули. И сколько сидеть? Бог даст, недолго: коли в приказ доставили, знать, боярин Волков вот-вот объявится иль слугу пришлет…

Но время шло, а никто не приходил. Беспокойство Аверьяна росло. И вдруг его осенило: знать, разбойников поймали, и его привели опознать их. А под замок посадили, дабы охранить от тех разбойников. Вот только как же он признает их, ведь не видал в лицо, лишь голоса слыхал, и то шепотом. Ну да как-нибудь, Бог даст, сподобится. Уверившись в том, что нашел причину временной неволи, Аверьян успокоился, улегся на грязную лавку и заснул.

Князь Ковер никак не мог уразуметь, в чем обвиняют его слугу. Как только ему сообщили, что Аверьяна увели в приказ да под стражею, тотчас поспешил за ним.

Боярин Волков, который при возвращении ему мешка с казной объявил себя должником князя, ныне принял его крайне нелюбезно:

— Ждал я тебя, князь… Ждал.

— Ты ждал — я приехал. Вчера ты, боярин, сказывал, мол, благодарить умеешь, а ныне слугу моего Аверьяна по твоему велению силком со двора свели. Такая твоя благодарность?

— Погоди, князь, не кори меня, покуда правды не ведаешь.

— Отчего не ведаю? Слуга мой казну нашел да тебе отдал, а ведь мог и утаить…

— Мог, князь, — подтвердил боярин. — Мог. Вот и утаил!

— Чего?! — побагровел Ковер. — Не возводи напраслину на Аверьяна! Он слуга верный!

— Тебе — верный… Утаил он серебро, князь. Утаил!

— Не может того быть! Знать, неверно сочли?

— Считали! Аж трижды! Не вся казна…

— Не Аверьян это — разбойники успели поживиться, — стоял на своем наместник.

— Не успели — стражники за разбойниками следом шли, недосуг тем было. А после-то, как успокоились, чего им с мешка отсыпать? Слуга твой взял, князь. Он, более некому…

— Да я честнее слуги не видывал! — вскричал Ковер.

— Он, — твердил боярин.

— Ну, рассуди… — пытался втолковать ему Ковер. — Ежели бы Аверьян захотел поживиться, не устоял, как сказываешь, так чего ж ему отсыпать? Взял бы весь мешок, всю казну, никто б не ведал. Кто его видел? Никто! Кто на него думал? Никто!.. Нет! Коли отдал казну, стало быть, не он отсыпал!

— Он иль не он, там скажется, — заключил Волков.

— Где скажется? Кем скажется? — не уразумел князь.

— Им самим, на пытке, — нехотя пояснил боярин. — Вот ежели под пыткой не сознается, отдадут его тебе на поруки.

— И когда… пытка? — похолодел князь.

— Не скоро… Через седмицу, знать, приступим, не раньше, — предположил боярин. — Палач наш в деревню уехал, сына женит. А без него какая ж пытка.

— Может, отпустишь его до той поры, Аверьяна-то? — попросил Ковер. — А, боярин?

— Не только не отпущу, но еще в железа велю заковать, чтобы ты ему побег не учинил.

— Что же делать-то теперь? — недоуменно вопросил, огладив бороду, князь. — Может, я те деньги за него верну? Много ль там?

— Много не много, разве в том дело-то?

— Сколь?

— Не скажу! Ты-то, может, и вернешь недостаток, да тем самым вину его признаешь. А за вину отвечать надобно. Вернешь — вовсе мужика сгубишь…

— Может, сговоримся, боярин?

— Не сговоримся. Не посчастливилось тебе, князь, не на того напал: я подарков не беру, посулами не промышляю. Все досконально государю поведаю.

— А коли не виноват Аверьян?

— Мой тебе совет, князь: ищи вора!

— Ого! Посоветовал! А ежели тот вор у тебя в приказе сидит?

— В своем приказе я сам поищу.

«Ищи вора… ищи вора…» — назойливо крутилось в голове наместника. «Эх, Аверьян, кой черт понес тебя в ту баню? Сыскал заботушку. Гадай вот теперь, где вора искать… И ведь ехать скоро, как же без Аверьяна-то? И не ехать нельзя: через месяц лед станет, а по сухопутью дороги заметет. Струги, опять же, назад в Чердынь пригнать надо. Служба государева, будь она неладна! Не бросишь… Ох, чего-то спину заломило, не уснуть…»

— Федор!.. Федор! — позвал князь тиуна, спавшего в соседнем покое.

— Здесь я, Иван Андреич, чего надобно?

— Запали свечу… да спину мне помни, ломит чего-то…

Федор поспешно зажег свечку, осторожно начал мять князя.

— Вот так…так…Ох! Верно, в приказе продуло… Ох, сквозняки у них там — токо что не сдувает…

— Что ж ты, князь, все в приказ да в приказ? — укорил тиун, разминая спину Ковра. — Не выхаживай ты Аверьяна, не стоит он того.

— Ты почем знаешь, кто чего стоит? — проворчал князь. — Аверьян — слуга мой, мне и решать!.. Ох! Шибко-то не мни — хребет сломаешь!.. Он хороший слуга, сметливый. Разбойников, вишь, перехитрил…

— Вот он самый главный разбойник и есть! Атаман! — не выдержав, воскликнул тиун.

— Эк ты, Федор, ловко брешешь! Придумаешь тоже — атаман…

— Избавиться тебе, князь, от него надобно: не ровен час, и тебя ограбит.

— Да уж избавился, — вздохнул наместник, — сидит вот в застенке…

— Вот-вот, там ему самое место! — удовлетворенно покивал тиун.

— И за что ты, Федор, так его ненавидишь? Ровно пес цепной на него бросаешься.

— Так я ж сразу его распознал, еще когда в лесу подобрали. И тебя, князь, сколь упреждал? Да ты разве ж слушаешь? А ныне он сам себя перехитрил, с мешком тем.

— Это как же?

— Придумал сказочку про баню. Кто поверит? Да чтоб разбойники столько серебра без призору оставили! В баню приволокли… Для чего?.. Не-ет, они б его закопали сразу же в приметном месте или…

— Погоди-ка, — наместник слушал вполуха, но что-то в словах Федора вдруг поразило его. — Погоди… Как ты сказал?

— Когда?

— Только что… про баню…

— Говорю, в баню разбойники серебро не потащат да без призору не оставят.

— Федор, ты как про серебро сведал? — отстранившись от слуги, сел на лавке князь.

Тиун смутился, невнятно бормотнул:

— Так… сказывают…

— Кто сказывает? Кто про серебро ведает? — допытывался Ковер.

— Да кто уж токо не ведает… — туманно мотнул головой Федор.

— Погоди-ка… Про казну все ведают, а про то, что за казна, — лишь я да Аверьян. И никому про то не сказывали…

— Ну… казна — это ж… деньги серебряные…

— Не всегда. А может, то золото? Или каменья самоцветные? Молви, Федор, откуда тебе про серебро ведомо?

Тиун скоро соображал, на кого сослаться, чтоб за правду сошло. Кто мог видеть Аверьяна с мешком?.. На дворе никого не было, когда он приехал. А на конюшне?.. Ну конечно!

— Вспомнил! Кирюха обмолвился.

— Который Кирюха?

— Конюх. Он в конюшне был, когда Аверьян с мешком приехал.

— Он что ж, конюх, скрозь мешок видит иль в него заглядывал?

— Про то не ведаю.

Князь Иван задумался: вроде складно выходит. Но сомнения не оставляли. Надо, надо до истины доискаться.

— Ступай, Федор, позови мне Кирьяна.

Слуга вышел, размышляя, как половчее подговорить конюха, чтобы тот в его пользу сказал. Кирюху он отыскал в сене — нашел по могучему храпу. Растолкал его, ничего спросонья не разумеющего, и повел к хозяину, на ходу втолковывая:

— Ты, Кирюха, помнишь ли, давеча сказывал, будто видел, как Аверьян с мешком приехал? С тем, где казна была…

— Ну… — подтвердил конюх.

— У Аверьяна тот мешок в руках был?

— Ну…

— Он коня поставил… Ты его, коня, чистил?

— Ну…

— Он, Аверьян-то, тебе серебро казал, которое в мешке было?

— Ну…

— Помнишь? Серебро в том мешке лежало… Казна… Серебро!..

— Ну…

— Он мешок развязал — а там мно-о-ого серебряных денег…

— Не-е… он не развязывал. И не видел я денег…

— Но серебро-то было! — не сдавался Федор.

— Кажись, было… — почесал в затылке Кирюха.

— Было-было… Ну заходи, — Федор широко распахнул перед конюхом дверь, сам вошел следом и скромно прислонился к резному косяку.

Ковер подозвал к себе холопа, тот поклонился.

— Здрав буди, батюшка князь.

— И ты, Кирьян, здравствуй, — ответил наместник. — Скажи-ка мне, видал ли ты Аверьяна, когда он казну привез?

— Ну да, — подтвердил конюх, — видал!

— И мешок он при тебе развязывал, показывал, чего в нем?

— Не вспомню, князь… то ли развязывал, то ли нет… — развел руками Кирюха. — А чего в том мешке было, ведаю.

— Чего ж в нем было? — воззрился на него Ковер.

— Серебро, князь!

Федор шумно вздохнул. Князь и конюх — оба разом — оглянулись на него. Тиун притворно зевнул. Наместник продолжил допрашивать Кирьяна:

— Так чего ж, серебро помнишь?..

— Помню…

— А развязывал или нет Аверьян мешок, не помнишь?

— Где ж упомнить…

— Как же ты про серебро-то сведал, что оно в мешке было, коли Аверьян мешка при тебе не развязывал?

Кирюха задумался, промычал что-то и прямо указал на Федора:

— Вот он, тиун твой, сказывал.

— Когда сказывал?!

— Только что, как к тебе вел, про деньги серебряные и сказал.

— Сказал, стало быть, — задумчиво заключил князь. — А что, Кирьян, как мыслишь, откуда Федору про серебро ведомо?

— Дык… откуда? Поди, сам видел?.. Я ведь, когда коня Аверьянова почистил, вышел из конюшни Петру пособить: он ворота чинил… Тут, гляжу, Аверьян из каморы своей прытко побежал в дом. Стало быть, к тебе, князь. Чего, думаю, стряслось? Отвлекся я… А опосля Федор… тоже, вишь, из Аверьяновой каморы выскочил. Мы с Петром подивились: Федор-то Аверьяна никогда не жаловал, чтоб с ним в одной каморе сидеть…

— Та-ак, — протянул наместник, не веря в такой поворот. — Это ж надо!.. Федор?!

Тиун, уразумев, что разоблачен, бросился хозяину в ноги:

— Прости ты меня, князь-батюшка! Я ведь никогда… ничего… Бес попутал! Вот те крест, без умысла! Я как тот мешок увидал… думал, Аверьян соболей утаил…

— Каких соболей? — не понял Ковер. — Там еще и соболя были?

— Соболей, что ты сестре своей приказал свезти. Усомнился я, что он все ей отдал, себе не припрятал… Хотел Аверьяна с поличным взять. Ну, а как мешок развязал да серебро увидал — руки сами и потянулись. И взял-то я всего ничего — щепоточку… Там и незаметно…

Сдерживая гнев и радуясь, что нашел вора, как советовал ему боярин Волков, князь уточнил:

— Ну и где та щепоточка?

— Щас… вот… — Федор принялся снимать сапоги, — вот…

Наместник удивленно смотрел на босоногого слугу, который протягивал ему свои сапоги. Видно, умом тронулся от стыда?

— Ты, Федор, чего мне обувку-то свою под нос суешь? Я, чай, тебя про серебро пытаю.

— Вот! — тиун перевернул сапоги и высыпал на стол мелкие, ровно осетровая чешуя, серебряные монеты.

— Это все? — спросил князь.

— Все! — выдохнул тиун.

— Обувайся, — приказал Ковер. — Кирьян!

— Здесь я, — вышагнул из тени конюх.

— Все видал?

— Все, князь…

— А теперь забудь!

— Как так-то? — не понял конюх.

— Привиделось тебе все: серебро, Федор, Аверьян — все привиделось.

— И ты, князь? — хитро усмехнулся холоп.

— И я, — кивнул Ковер. — Спишь ты… Иди, досматривай свой сон далее.

Конюх, поклонившись, ушел. Наместник поглядел на тиуна. Тот со страхом ждал разрешения своей участи.

— Я, Федор, ныне прощу тебя, — решил князь. — Но ты оставь Аверьяна в покое. Отступись, не изводи его. Ежели чего еще замыслишь супротив — не помилую. Хороший ты слуга, верный, да все одно не помилую!

— Да я, князь-батюшка… я отныне на Аверьяна-то и не взгляну. Вот те крест! Не помыслю, пущай чего хошь делает — хоть ворует, хоть убивает…

— Федор! — окоротил его Ковер. — Опять ты наговариваешь?!

— Не буду! Не буду! Нету для меня Аверьяна отныне! Нету!

— Ну, ступай, коли так, — махнул рукой князь и пригрозил: — Но ежели не сдержишь, что обещал, — пеняй на себя. Мое слово крепко, ведаешь, поди. Ступай. Да накажи разбудить меня затемно — дело будет.

— Да-да, сам разбужу, Иван Андреич. Почивай с добром. Спаси тебя Господь за милость твою, — низко кланяясь, Федор попятился и вышел, осторожно прикрыв дверь.

Наместник растянулся на постели, блаженно зажмурился: спина не болела, серебро сыскалось, Аверьян оправдан. Можно и почивать.

Аверьян, не ведавший о счастливом разрешении своего дела, лежал в думах на лавке, вперив неподвижный взгляд в темноту. Только что вышли от него боярин Волков с подьячим. Сказывали, будто казна, что он давеча нашел, неполной оказалась. Спрос чинили: кто деньги схитил, не он ли, Аверьян? Приставали: покайся, мол, да казну верни. А коли не вернешь да не признаешься, пытать станут, а на пытке-де никто не молчит — чего и не было, сказывают. И ежели только признаешься, а денег не возвернешь — казнят. Эх, что в лоб, что по лбу! Откуда их взять да как возвернуть, ежели не брал?

И за что невзлюбил его Господь, не дает счастья-радости, все хорошее забирает. Были у Аверьяна отец с матерью — отнял… Бродячих его товарищей в полон угнал… Ульяну отдал сопернику… А теперь и вовсе жизни лишает! Неужто вправду казна не вся? Да ведь разбойник-то сказывал, будто все из подголовника казначеева в мешок вытряхнул. Может, он пособникам своим отсыпал? Нет, от атамана бы не утаил, поведал бы о том в бане-то, а он твердил, будто все принес. Так, выходит, разбойники казну не ссыпали. А казначей в Нижнем? Вряд ли. Ну не враг же он себе: назавтра ему те деньги следовало в Москву везти, с него бы весь спрос, на него и мыслить-то грешно… Стало быть, в Нижнем казна была полная, у разбойников — полная… Банщик? Этот, кабы в мешок заглянул, все бы утащил. Не он…

Сам Аверьян тех денег даже рукой не касался. Князь Ковер? Да на что ему этакая мелочь? Выходит, в приказ они с князем принесли казну целую. А они тут, в приказе, ее и ссыпали да на него, Аверьяна, свою вину свалить замыслили… Ловко! Знать, быть ему пытану за чужой грех, а там и смерть близка! Ох, горе горькое, и не жил еще! Все, Ульяна, не свидимся более! Сведаешь ли о доле Аверьяновой, поплачешь ли?.. Эх, отчего он беса не послушался, коей нашептывал ему бежать с казною! Был бы теперь на свободе, далеко отсюда — да на все воля Божья… Повздыхал Аверьян, достал из-за пазухи свирельку тростниковую, заиграл песню жалостливую. Не заметил, как и задремал…

Привиделось ему, будто стоит он на высокой горе, а встречь Ульяна подымается. Легко так, ровно по воздуху летит, земли не касаясь: все ближе да ближе… Внезапно загремело кругом, земля разверзлась, и полетел Аверьян в бездонную пропасть. В ужасе он пробудился: все та же камора, да кто-то грохотал засовами. Отворилась тяжелая дверь, вошли два стражника: Аверьян зажмурился от яркого света. Тот, что держал смолье, простуженным голосом велел:

— Подымайся, идем…

— Куда? — встревожился Аверьян.

— Недалече… — коротко пояснил стражник.

— Вы чего?.. Вы пытать меня станете?..

Его грубо толкнули в спину:

— Иди!

Стражник со смольем пошагал впереди, освещая мятущимся пламенем узкий сводчатый проход. Позади другой караульщик дышал чесноком в спину Аверьяна. Подумалось: «Ровно на смерть ведут… Страшно!» Он вытер с лица холодный липкий пот.

Миновали двор — затянутый утренним туманом, он казался пустым, — ступили на знакомое крыльцо. Войдя, Аверьян узнал приказную палату, где они с наместником сдавали казну. Кажется, как давно это было, а ведь всего день минул.

При слабом огоньке единственной зажженной свечи Аверьян увидел боярина Волкова: позевывая, тот кутался в шубу — в палате было не топлено, зябко.

— Так что, Аверьян? — воззрился на него боярин.

— Я… — начал было узник, да закашлялся, пересохло в глотке, испить бы… Справившись с кашлем, Аверьян заявил: — Я, боярин, не брал тех денег. Богом клянусь!

— Ведаю уж… ведаю, — кивнул Волков.

— Как же ведаешь?.. — подивился Аверьян. — А коли ведаешь, так почто меня в темнице держишь?

— Не держу, иди… — махнул рукой боярин.

— Как так — иди? — недоуменно переспросил Аверьян.

— Ногами! Ступай!

— Куда?..

— Куда пожелаешь…

— Ты меня… ты меня отпускаешь? — не поверил Аверьян.

— Отпускаю, — подтвердил боярин.

— А казна?!

— Сыскали, все до малости.

— Стало быть, подьячие твои ошиблись, когда считали?

— Никто не ошибся… Уходи, — боярин снова махнул рукой на дверь и плотнее укутался в шубу.

Аверьян недоверчиво попятился. Волков, не глядя на него, углубился в чтение бумаги с вислой печатью.

Недавний узник выскользнул во двор, вдохнул холодный сырой воздух, поежился. Неужто миновала беда? Чудно!

— Аверьян! — широко раскинув руки, из тумана вышагнул Мишаня. — Живой?

— Ну… — не очень уверенно подтвердил тот.

— Поехали! Мы и коня твово привели, — кивнул слуга в молочную пелену.

— И князь прибыл? — спросил Аверьян.

— Не, князь дома остался, нездоровится ему. Нас послал, кричал: «Чтоб живо его привезли!» — тебя, стало быть…

— Ничего не разумею, — покачал головой Аверьян. — То взяли ни за что, то выпустили без толкования.

— Тебе князь растолкует. Я сам ничего не понял, — пожал плечами Мишаня. — Князь меня чуть свет позвал, молвит: поезжай за Аверьяном. Вот, мол, грамотка, ее боярину Волкову свезти надобно. И еще дал кисетик для боярина.

— С чем кисетик-то?

— Не ведаю, я его не разворачивал. На ощупь — так будто деньги. Ну, мы с отроками прямо к дому боярина, а он, сказывают, в молельной утреню стоит, именины, мол, у него. Дождался я боярина, отдал все, как наш князь велел. А он, едва прочел грамотку да в кисетик заглянул, собрался да сюда, в приказ, пошел.

— Пешим ходом? — не поверил Аверьян, осведомленный о нравах московских бояр: они и на соседний двор не пожелали бы идти своими ногами. — Так вот и пошел?

— Ну да, пешим. Рядом дом-то его, мостовую токо и перейти. Заторопился зело. Ну мы за ним следом, тут на дворе ждали… Поехали, Аверьян, князь велел быстрее вертаться, — поторопил Мишаня.

Без дальнейших расспросов Аверьян вскочил на коня, и маленький отряд пропал в переулке.

Наместник не раскрыл слуге всей правды, сказав лишь, что деньги нашел во дворе Федор. Аверьян понял: не все тут чисто, — но вид сделал, будто поверил. Тиун ходил притихший, не орал на дворню, не изводил слуг и на глаза сопернику старался не показываться. Он словно забыл о существовании Аверьяна. Надолго ли?

Оставшиеся до отъезда дни пролетели, в хлопотах, незаметно. Князь Ковер разъезжал по Москве, решал дела, касаемые Перми Великой, получал грамоты и наказы, устные советы. Аверьян, по велению наместника, толкался на торгу, где накупил всякой всячины: вина заморские да заедки сладкие, ткани да глядельца в чехлах, церковную утварь да трапезную посуду, кожи, сбрую конскую и еще множество всего, чего в Перми не сыщешь. Напоследок набрал съестных припасов, чтоб надолго хватило — путь-то неблизкий. И скоро все было готово к отъезду.

Князь, сопровождаемый Аверьяном, завернул к сестре попрощаться.

— Уезжаешь, братец?.. — Настасья горестно хмурила насурьмленные брови.

— Уезжаю, — грустно отозвался Ковер.

— Когда ж свидимся?

— Не прежде, чем с наместничества съеду. Ныне государь новый наказ дал, исполнять надобно. Мы ведь люди подневольные, служилые…

— Уезжаешь… И слугу забираешь? — Настасья глянула на Аверьяна.

— Забираю, — подтвердил князь, — мне без него никак.

— И мне без него никак, — тихим эхом вырвалось у Настасьи.

— Чего-чего? — не расслышал князь.

— Ничего, братец… — тяжко вздохнула княгиня. — Знать, судьба моя такая — одной в тереме сидеть… Только и радости, что качели да сладости.

— Не кручинься, Настасьюшка. Скоро вернется муж твой, Михайло Васильевич…

— Уж не ведаю, возвернется ли? — опять вздохнула княгиня.

— Воротится! — убежденно подтвердил наместник. — Москва ныне с крымцами в замирении. И слуги у Михайлы Васильича, чаю, добрые, в обиду не дадут. В скором времени жди его, сестрица!

— Что ж, братец, прощай… Добрый путь тебе в далекую землю!

— И ты прощай, Настасья! Не поминай лихом, коли есть за что.

Князь с сестрой обнялись, троекратно расцеловались. Ковер сел на коня. Настасья, проходя, будто невзначай, провела рукой по лицу Аверьянову — легонько, ровно ветер пролетел:

— Прощай и ты, молодец…

— Прощай, княгиня… И меня лихом не поминай.

«Прощай, неласковая Москва… Кому ты и мать, а мне мачеха — чужая, непонятная. Поманила любовью княгини, да чуть жизнь не отняла боярским велением. Неспокойна да норовиста, обманчива да кичлива, тиха да любезна, свята да набожна — сколь личин у тебя, Москва! Прячешься за высокими заборами, баб заживо хоронишь, мужиков воли лишаешь. Не понять мне тебя, не забыть… Москва… Корень всех радостей и бед русских… Покидаю тебя с легким сердцем и безмерной усталостью. Прощай…»

Аверьян, стоя на струге, обозрел столицу в последний раз. Кровавый отсвет утренней зари лежал на городе: на деревянных домах и мельницах, на беленых стенах Кремля, — горел на золотых куполах церквей. Кровавый отсвет — предвестие грядущих бед. Берегитесь, крещены души!