Самоборец

Глава V

Елена сидела в своем покое, подперев голову и глубоко задумавшись. Пригожее лицо великой княгини было озабочено, брови нахмурены: тревога жгла ее душу. Уже четыре лета минуло, как почил ее супруг, Московский князь Василий Иванович, и как стала она правительницей. Хотела Елена по совести править, да не слушаются ее князья с боярами. И прежде-то не всегда великого князя почитали: выгоды уделов своих выше забот государственных ставили, гонор свой тешили. А ежели баба владычествует — где ж такое видано? Не выходит у Елены правление, так, одна видимость… Бояре все на свой лад норовят, любезный друг Иван Оболенский вроде и не супротивничает, а ей своим умом не дозволяет править и дядю ее, Михаила Глинского, погубил.

В окно назойливо билась муха. Разноцветные от раскрашенной слюды солнечные зайчики плясали на суконных полавочниках, на пушистом персидском ковре, покрывавшем пол, но правительница не замечала их. При Василии Ивановиче никто не смел возвыситься, а ныне братья его, Юрий да Андрей, слабину в государе почуяли.

Власти захотели, клятву порушили… Юрий Дмитровский уж в темнице сидит — знать, злобу копит. Андрей Старицкий тоже супротивное замыслил: на зов правительницы не откликнулся, не приехал, затворился в своем уделе в Старице.

«Эх, Андрей Иванович! — Елена досадливо покачала головой. — Мыслила, на моей стороне стоишь, да, знать, ошиблась. Горько такое сознавать… Скорее бы уж Феофил воротился».

Она не сразу оторвалась от своих дум, услышав зов дворецкого:

— Великая княгиня… Елена Васильевна! Лекарь от князя Андрея Старицкого прибыл.

— Зови!

Вскочив, Елена нетерпеливо подалась навстречу входившему с поклоном Феофилу.

— Ну?!

— Правительница, посылала ты меня давеча…

— Не томи! Сама ведаю, к кому посылала, — перебила его великая княгиня. — Сказывай, вправду ли болен князь?

— Ежели поглядеть на состояние духа князя…

— Я тебя не дух врачевать отправляла! Да или нет?!

— Я, правительница, не сыскал у князя такой хвори, какая не позволила бы ему прибыть в Москву, — единым духом выпалил лекарь.

— Стало быть, хворым сказался, чтобы ко мне не ехать, — заключила Елена. — Ладно, Феофил, ступай. Службой твоей довольна.

В дверях лекарь столкнулся с князем Телепневым-Оболенским, посторонился и проскользнул в сени. Князь поглядел ему вслед.

— Чего-то скоро Феофил воротился…

— Воротился… Сказывает, не хворает Андрей Иванович. Неужто худое замыслил? — Елена с досадой рвала концы убруса.

— Не посмеет, — попытался успокоить ее Оболенский. — Нету в нем решимости брата его Юрия.

— Решимости нету, да советчиков хватает! Недоволен он: просил меня после смерти Василия Ивановича прибавить к его уделу еще города — отказала я, и это в обиду ему стало.

— Не заботься об том, Елена Васильевна. Уж сколь Андрей драгоценных сосудов, шуб да коней получил в память великого князя, супруга твоего, — другому бы в радость! То наушники его изводят, на тебя сказывают, будто погубить его замыслила.

— Ведаешь, Иван, не держала того в мыслях! В прошлый раз он без боязни в Москву приезжал. Я просила его лихих людей не слушать да объявить мне, кто те люди. Андрей отнекался, будто ни от кого дурного не слыхал, мол, сам так-то думал. Зарок дал ссорщиков не слушать, а мне сказывать все об их речах. Уехал — и вот тебе! Доносят, будто бежать замыслил. Никак того не уразумею, чего страшится?

— Мыслю я, участь брата, Юрия Дмитровского, напугала его.

— Юрий клятву преступил! За то его в темнице держат.

— Помер он в темнице той, голодной смертью помер…

— Помер?! — удивилась Елена. — Давно ль? Почто мне не сказал?

— Не желал тревожить тебя.

— Я уж и без того встревожена, — отмахнулась Елена, — а ну как Андрей смуту затеет? Ныне опасно: ведь с Казанью вот-вот война начнется. Князь на совет не приехал, нездоровым сказался… Феофил не нашел в нем хвори. Чего делать-то? Оставить как есть?

— Отправь к нему еще гонца, вели приехать, — посоветовал князь.

— Да-да, гонца пошлю, — согласилась правительница, — вели дьякам грамоту писать. Да чтобы не медлили! Сыщи слова, каким поверит Старицкий. Его приезд вернет мне спокойствие. Ох, голова кругом…

Оболенский вышел. Елена огляделась, села на стольце. В раздумье постучав высоким каблуком расшитого сапога о подножную скамеечку, она тяжело вздохнула и кликнула боярыню:

— Лизавета! Веди своих шутих… Может, заботу мою развеют?..

Князь Андрей Старицкий лежал в постели и дрожал не от страха — от ужаса. Слуги нашептывали ему о злобе великой княгини да любезного ее — будь он неладен! — Ивана Оболенского. Что делать?.. Что делать?! Звали его на Думу боярскую совет держать, воевать ли с Казанью, а он не поехал. Верно, следовало ему на Москве показаться: ничего бы ему не сделали. Ныне, однако, сказавшись больным, лежать надобно. День-деньской в постели… Тошно!

Правительница Феофила присылала. Хитер лекарь, осмотрел, ощупал, в рот заглянул. После головой качал, да не сказал ничего. Знать, не нашел хвори-то? А то, что ноги не держат Андрея? Страх — это ли не хворь? Чего теперь наплетет Елене Феофил? Господи, помилуй!..

Князь сполз с постели под образа, со слезами молился, молился… Юрия в темнице сгубили. Господи! Неужто ныне его, Андреев, черед настал?! А ежели одеться да в Москву — в ноги правительнице упасть? Может, простит? Да за что же прощать-то его? Не свершил ничего, лишь мысли тайные в голове кружатся. Так они на то и тайные, что никому не ведомые. Господи! Вразуми раба твоего! Не дай погибнуть…

Вошел слуга, помог Андрею подняться, уложил в постель, помедлив, сообщил:

— Князь, гонец от правительницы прибыл.

— С чем приехал? — встрепенулся Андрей.

— Грамота у него.

Андрей замотал головой, заломил руки:

— Не… не пускай его ко мне… Возьми у него грамоту, сюда неси.

Тяжело дыша, князь дождался, пока слуга вернется. Поглядев с опаской на свиток с вислой печатью — чего в нем? — велел:

— Читай…

Так и есть, сызнова в Москву зовут. Опять зарок давать, клятвенные грамоты подписывать… Иль в темницу кинут? Бежать надобно… хоть в Литву, жизнь свою спасать. А покуда соберется, нужно время потянуть — ответ отписать.

— «Нам, государь, скорбь да кручина великая, что не веришь ты нашей хвори и за нами посылаешь неотложно… А прежде, государь, того не бывало, чтобы нас к вам на носилках волочили», — читал дьяк отписку Андрея Старицкого, поглядывая на великую княгиню.

Елена, сидя на престоле, мрачно улыбалась и кивала головой.

— Боится князь… Знать, есть грех на нем?

Вокруг правительницы разместились на лавках бояре, стояли дьяки. Князь Оболенский сделал знак одному из них, и тот ввел гонца, доставившего отписку Старицкого.

— Дозволь, великая княгиня, — склонился перед Еленой князь Оболенский. — Гонец сей в Старице слыхал, будто князь Андрей непременно побежит.

Правительница воззрилась на переминавшегося с ноги на ногу гонца.

— От кого слыхал?

— Слуги сказывали, Елена Васильевна.

— Неужто тебе сказывали? — подивилась она.

— Не мне… меня не видали, друг с дружкою молвили, а я слыхал.

— Чего молвили?

— Бежать, мол, надобно. Несдобровать, мол, князю-то… Литва, мол, давно уж ждет его.

— Та-ак… Литва, стало быть?..

Ладони великой княгини цепко сомкнулись на подлокотниках. Елена оглядела бояр.

— Ну, все! Побежит Андрей! Стражу к нему приставить немедля! Еще не хватало, чтоб к Литве перекинулся!.. Держать под стражею велю!..

Митрополит Даниил остановил ее негодование:

— Погоди, правительница. Надобно сперва поговорить с Андреем Ивановичем, усовестить его.

— Чего говорить?! — вспыхнула Елена. — Боится он… от страху такого натворит!

— Пошлем к нему Крутицкого владыку Досифея, коему поручим вывести князя из неосновательного страха. А ежели не выйдет ничего у Досифея да злое намерение достоверно откроется, объявим ему клятву церковную. Поклянется — не побежит.

— Так что примолвите, мужи думские? — выслушав митрополита, обратилась Елена к боярам.

Те заговорили наперебой:

— Побежит князь! Не успеем…

— Али не побежит? Пустое то…

— Досифей успокоит Андрея Иваныча, в Москву привезет. Разъяснится тут…

— Не успокоит — еще более испугает.

— Пущай Досифей едет. Да вслед полки послать, чтоб перехватить князя, коли что случится.

На том и порешили.

Полки во главе с князьями Оболенскими — Никитой Хромым да Иваном Телепневым — двинулись к Волоку, чтобы отрезать Андрею путь в Литву. Проведав про это, князь Старицкий с женою и сыном, в сопровождении своей дружины, выехал к Новгороду. Остановившись в сельце неподалеку от города, он разослал дворянам Новгородской округи призывные грамоты со словами: «Князь великий молод, государство за него держат бояре. Вам у кого служить? У бояр ли? Идите ко мне, я рад вас жаловать».

Многие откликнулись на этот зов, и вскоре войско при Старицком собралось немалое. Андрей ликовал, видя свою силу, да скоро князь Иван Оболенский настиг его, распустил знамя и выстроил воинов для боя. Старицкий, полный решимости, вывел против них свою дружину, обнажил меч и приостановился, решив помолиться перед битвой. Он был один в шатре. Никто не ведал, что произошло во время молитвы и почему вдруг Андрей переменил решение. Выйдя к своим полкам, князь неожиданно объявил, что битвы не будет, и отправил гонца к противнику.

Вскоре оба князя встретились в походном шатре Оболенского.

— Каюсь, князь… Каюсь в смуте. Не хочу супротив государя идти. Господь вразумил меня ныне. Не подыму меча на дело неправедное… — сбивчиво заверял Старицкий.

— Отчего же грамоты рассылал, войско созывал да народ мутил? Гордыня обуяла, Андрей Иванович? — корил Оболенский. — Правительница тебя привечала, худого не мыслила. А ты?..

— Мне сказывали, гневается на меня Елена Васильевна. Видит Бог, нет ни в чем вины моей, я лишь от гнева ее бежал.

— За что ж ей прежде-то было на тебя гневаться? А ныне не обессудь, ты сам того добился.

— Ну, так я винюсь в том. Помилует ли? Как мыслишь, Иван Федорович, не кинет ли в темницу? Иль сразу живота лишит?

— Ехать тебе в Москву, Андрей Иванович, надобно. В ноги падешь правительнице, повинишься в смуте, потолкуешь с нею — жизнь сохранит, помилует.

— Зарок дай! Поклянись в том! — требовал Старицкий от приятеля правительницы.

— Как же я могу клясться за мысли Елены Васильевны? — отказывался Оболенский.

— Не лукавь, Иван Федорович. Ведомо мне, она во всем тебя слушается, мыслит по-твоему. Ежели ты зарок дашь, она его исполнит, — настаивал на своем князь.

Оболенский, подумав недолго, поклялся, что правительница большой опалы на Старицкого не наложит да в темницу не кинет. Понадеявшись на влияние князя, Андрей согласился ехать в Москву.

Едва Старицкий предстал перед Еленою, та с негодованием обвинила его в нарушении крестного целования. Андрей пытался оправдаться страхом, помрачением разума, да правительница, не слушая его, приказала:

— В темницу князя! Да сыск учинить про измену его! Старицкий возопил:

— Мне князь Оболенский зарок дал в свободе моей, в безопасности!

Елена гневно махнула на понурившего голову любимца:

— Неужто Иван Федорович надо мною стоит да за меня решает, кого миловать, а кого казнить?! Зарок он давал от себя — я про то не ведала. И не велела того!

На князя Старицкого, не ожидавшего такого вероломства, надели оковы и заключили его в тесной палате. Князей с дворянами — верных слуг Андрея — пытали, после чего вывели на торговую площадь, где принародно высекли. Жизнь свою они закончили в оковах. Изменников государевых, поверивших в грамоты Старицкого и прибывших в его войско, Елена велела бить кнутом и повесить обочь Новгородской дороги, дабы другие, видя их, про бунт и не помышляли. Так и висели тридцать страшных жертв государева гнева, покуда не рассыпались в прах.

Спустя полгода князь Андрей Старицкий умер в темнице. При его пышном погребении в Архангельской церкви Елена стояла, поджав уста и строго глядя перед собою. Она не испытывала раскаяния. Ее правда! И с нею Бог! Всяк, помышляющий против государя своего, — преступник!

Иван, стоявший рядом, вдруг обратился к матери с упреком:

— Великая княгиня, за что ты убила его?

Елена не поверила ушам своим: и это великий князь Московский?! Ничего не ответила она сыну, но вечером велела привести его к себе.

Продумав все, что следует сказать молодому государю, правительница начала:

— Жалость к своим врагам, Иван Васильевич, можно иметь, только когда они у ног твоих — покоятся во гробе. А до той поры тех, кто против тебя пошел, не жалей! Ты великий князь Руси! Ты не можешь быть слабым, ибо враги, видя слабость твою, отберут престол предков твоих, и станет на Руси смута великая. Пресекать такое надобно да наказывать. Тогда и другие страх изведают и не помыслят супротив. Ты же, виновного наказав, доброго слугу приласкай да пожалуй, он тебе еще вернее служить станет. Понял ли меня, Иван Васильевич?

— Понял, великая княгиня… Как же, и брата родного не помиловать?

— Не помиловать, ежели он супротив тебя станет! То уж не брат твой, а изменник.

— А я люблю его…

— Ты государь! Государство свое — Русь — люби. Кто помышляет против тебя — против Руси идет. Смута врагам твоим, латинянам да басурманам, надобна: оттого изменников твоих привечают, чтобы государство твое разграбить. Защити Русь, не дозволяй предавать себя! Сильный правитель — сильное государство, единое! Уразумел ли теперь меня?

— Уразумел, великая княгиня, — заверил Иван. — Беречь стану землю Русскую, не дозволю смуту затеять. Изменников карать стану, будь то хоть брат мой родной!

После погребения Андрея Старицкого боярин Иван Шуйский поехал обедать к брату, Василию Васильевичу. Трапеза была обычная, как в любом княжьем доме. Испили гвоздичного горючего винца, закусили икрой осетровой, паровой стерлядью да слабосоленой белужьей печенью. После того приступили к горячей сборной ухе, заедая тельным — печеным рыбьим тестом с приправами. Добрались и до пирожков — с маком, с луком да с горохом. Наконец, похлебали киселя и, насытившись, заговорили.

Речь, известное дело, пошла об умершем: жалко князя Старицкого, Василий Шуйский был с ним в приятельстве с молодых лет.

— Не помышлял я, брат Иван, что Андрей-то смутьяном окажется. Василий Иванович верил ему, при себе держал, советовался. А Елена…

— Не умел князь Андрей хитрым быть. Для смуты хитрость да решимость надобны…

— Извела Елена всех родичей: и дядю своего, и обоих деверей.

— Как бы за нас не принялась… Самолично все решает, князя Оболенского лишь слушает.

— Где ж слушает? С Андреем, вишь, как случилось: Оболенский зарок ему дал воли не лишать да жизнь сохранить, а Елена по-своему повернула. Уж и князь Иван ей не указ!

— Глядишь, скоро вовсе без Думы править станет!..

— Надобно опередить ее, братец, — Василий многозначительно посмотрел на Ивана.

— Чего-то в толк не возьму, Василий Васильевич, об чем ты?

Шуйский отправил слуг и, оставшись наедине с братом, склонился к нему, понизив голос:

— Извести ее надобно…

— Как?!

— Неужто не ведаешь? Исподволь да верно. Казначея у нее ныне кто?

— Кто?

— Сродница наша, Ольга, Петра Васильича жена. Так?

— Ну…

— Вхожа к Елене-то… Мимо питья ходит. Рукой взмахнет… А в кубке не видать…

— Так ты, братец… ты великую княгиню отравить замыслил?! — дошло, наконец, до Ивана.

— Тс-сс… только дабы себя спасти. Властолюбива да умна оказалась вдова Василиева. Кто она? Глинская…. Худородная, а выше нас, бояр родовитых, стоит! Неладно это. Одного, другого побивает… Али ждать станем, когда до нас доберется?

— Ты и великого князя… того? — в ужасе прошептал Иван.

— Нет! Мать его… Великий князь нам поможет правителями стать. Как помрет правительница, кто опекуном будет?

— Кто?

— Я! Еще и породнюсь с государем.

— Как породнишься-то?

— На Анастасии, дочери Евдокии Ивановны, женюсь. Она государю сестра сродная.

— Как женишься, Василий? В опалу попадешь, когда Елена неладное заподозрит.

— Ее к тому времени уж не станет, — зловеще прошептал Василий.

— А-а… Ох, лихое дело ты замыслил! А ну как все откроется? Не помилует нас правительница! Аж озноб по спине!..

— Не откроется… Ты только молчи, брат!

— Я уж лучше язык откушу, чем кому проговорюсь!.. Свят! Свят! — Иван Шуйский испуганно перекрестился.

Вдоль дороги, ведущей в Троицу, собрались толпы нищих. Ждали, когда великая княгиня будет возвращаться с богомолья. Пошел дождь, но никто не расходился, ибо ведали, что правительница щедра на милости. Наконец показалась вереница колымаг, сопровождаемая всадниками: государев двор возвращался в Москву. По приказанию Елены боярыни ее прямо из колымажных окон, проезжая, раздавали деньги. Нищие хватали милостыню из рук, ловили на лету, поднимали с земли да кланялись, благословляя великую княгиню, желая ей здравия.

Елена плохо себя чувствовала: голова кружилась, в ушах стоял звон, в груди жгло. Она крепко сжала виски руками, от холода ладоней пришла в себя, но ненадолго.

— Ох, дурно мне, Лизавета… Воздуху не хватает… — пожаловалась боярыне.

Та тревожно поглядела на правительницу, откинула с окна занавеску.

— Мы уж на Москве, Елена Васильевна, погляди: вот-вот в Кремле будем…

Ехавший обочь колымаги князь Оболенский склонился к открывшемуся окошку.

— Великая княгиня, чего-то надобно?

Елена промолчала. Боярыня, обмахивая ее, озабоченно проговорила:

— Плохо Елене Васильевне, воздуху не хватает…

Но уже подъехали к терему правительницы. Князь с боярынями помогли ей выбраться из колымаги, придерживая, повели по лестнице. В сенях Елена повалилась было без чувств, Оболенский подхватил ее да на руках — мимо застывших слуг — внес в покои. Все переглядывались в нерешительности: чего делать? Никогда такого не бывало с великой княгиней.

Оболенский крикнул:

— Лекарей зовите!

Елена на мгновение пришла в себя, повела вокруг полоумным взглядом, через силу прохрипела:

— Отравили-таки… нехристи… Ива-а-ан… — и, застонав, испустила дух.

Ошеломленный князь, стоя на коленях у ее постели, не мог поверить в случившееся. Он непонимающе глядел на застывшую Елену, мелко качая головой. Вбежал лекарь Феофил и сразу понял, что опоздал. Он все-таки проверил дыхание великой княгини, послушал бой сердца, заглянул в застывшие глаза и ладонью опустил ее веки.

— Правительница преставилась…

— Без покаяния… Отравили… — потерянно проговорил Оболенский, утирая выступившие слезы. — Кто?.. Феофил, кто отравил ее?!

— Что ты, князь?.. Что ты?..

— Ты ведаешь, Феофил! — Оболенский ухватился за кафтан лекаря. — У тебя яды… Кто брал у тебя яд?!

— Никто не брал! — попятился от него Феофил. — Как сведаешь теперь, от чего померла правительница?

— Она сказала, отравили ее…

— То могло ей почудиться…

— А это! — Оболенский резко выкинул руку в сторону бездыханной Елены. — Это, Феофил, мне тоже чудится?!

— Князь, я всего лишь лекарь. Искать да наказывать виновных — ваша служба, боярская. Я ухожу, мне тут более нечего делать…

— Иди-иди, лекарь, — горестно отмахнулся от него боярин.

Феофил помедлил в дверях.

— Князь, надобно государю сказать. Он мал, да ты сыщешь слова утешить его.

— Сыщу… Бедный Иван!..

Кинув последний взгляд на Елену, Оболенский вышел вслед за Феофилом.

Великий князь Иван Васильевич, вернувшийся с богомолья в колымаге, приказал своим дядькам посадить его на коня и, довольный, разъезжал по двору на вороном, которого вел под уздцы Иван Челяднин. Завидев князя Оболенского, государь закричал радостно:

— Иван! Иван! Иди ко мне! Гляди, Иван, я в седле сижу. Скоро вырасту, так и скакать стану. Надоело мне в возках да в колымагах трястись! Я бы уж давно верхом-то ездил, да великая княгиня не велит.

— Нету более великой княгини… — скорбно произнес Оболенский.

Слуги насторожились и с тревогой смотрели на князя, но спросить не решились. Оболенский протянул Ивану руки.

— Скончалась правительница… только что…

Государь, держась за князя, спрыгнул на землю и, вглядываясь в его лицо, заговорил растерянно:

— Не поймуя тебя… Ты чего про матушку молвил? Ты… ты меня почто обманываешь? Мы с нею только с богомолья приехали… Я видал ее в окошке, в колымаге. В Троице она весела была… Государь, отец мой, ты помнишь ли, сколь недужил?.. А она весела была… Не обманывай меня, князь…

— Да ежели б обманом то было, я бы первый к ней побежал… Нету более великой княгини Елены Васильевны… Нету… — всхлипнул Оболенский.

Иван, видя горе князя, вдруг поверил и с громким рыданием кинулся ему на шею. Оболенский крепко обнял своего государя. Эти двое были единственными, кто по-настоящему любил Елену и искренне ее оплакивал. Окольничие и стольники понуро стояли вокруг.

Многие бояре восприняли смерть правительницы с нескрываемой радостью: наконец-то они свободны в своей воле! Знамо дело, есть еще государь, но кто станет считаться с семилетним отроком? То Елена, его мать, играла с ним в великого князя, сажала на престол, Думу для него сбирала. Коли пожелает государь, пускай и далее забавляется: им, боярам, он не помеха. Один у него заступник остался — князь Оболенский. Этот силен покуда, да, чай, не вечен. Но при отпевании правительницы Оболенский так глядел, что захолонули сердца многих: а ну как виновного искать станет? Чьи-то головы полетят? Упредить его надобно, власти лишить.

Князь Василий Шуйский, ставший со смертью правительницы, по завещанию великого князя Василия Ивановича, главным опекуном государя, хорошо помыслил, чем следует заняться. Посулами да уговорами, а где и угрожая грядущим могуществом Оболенского, Шуйский склонил на свою сторону многих бояр, и спустя неделю после погребения Елены государя лишили последних друзей.

Великий князь сидел в опочивальне с самыми близкими людьми — Иваном Оболенским да мамкой Аграфеной.

— Ты, Иван Васильевич, ныне должен сильным быть, — втолковывал ему Оболенский. — Нету более правительницы, один ты на престоле. Да не одинок: я тебе верный слуга, не покину никогда.

Иван печально поглядел на князя, пожаловался:

— Бояре меня сторонятся. Зрят хмуро, а встретят где, так более не кланяются. Злые они стали, аки псы. Почто так-то?

— То Шуйские мутят, давно их надо сослать куда подальше! Помыслю я об том — ты не заботься, государь.

Мальчик с сомнением покачал головой.

— Ты великую княгиню не уберег. Боюсь я: до меня доберутся… И когда уж я вырасту, сам с врагами своими расправиться смогу?

— Вырастешь, государь, — заверил Оболенский, — а покуда я беречь тебя стану. Среди бояр есть мужи, кои на моей стороне, да окольничие твои — слуги верные.

— Где они, слуги-то? — возмущенно подхватил Иван. — В покоях моих нет никого! Будто все враз пропали.

— И правда… — насторожился Оболенский, только теперь обративший внимание на необычайную тишину и пустоту государевых покоев. — Никак, назревает чего недоброе? Пойду своих людей приведу.

Да было уже поздно: в опочивальню стремительно ворвались бояре, предводительствуемые братьями Шуйскими. Василий Васильевич, подбоченясь, встал перед Оболенским и с нескрываемым ликованием провозгласил:

— Все, князь, власти твоей конец настал! Вяжите его!

Оболенский, не ожидавший от недругов такой решимости, попытался воспротивиться, но держали его крепко, не давая пошевелиться. Великий князь вступился за своего любимца:

— Отпустите его! Я государь! Я вам велю!

— Он изменник, государь, — поклонился ему Шуйский. — Правительницу отравил да помышляет престол твой захватить! Нельзя ему верить!

— Не верю вам! Вам! — сквозь слезы закричал Иван, бросаясь к Оболенскому, но его оттеснили.

Мамка Аграфена, родная сестра князя, возмутилась:

— Да как же он помышляет престол захватить, коли оберегает его?! От вас же оберегает! Не верь им, государь! Ни единому слову не верь! Напраслина это…

Шуйский кинулся к ней.

— А-а, и ты тоже! За братцем захотела? И от тебя избавим государя! Вяжите ее!

— Нет! — мальчик крепко обхватил Аграфену, та прижала его к себе, но их насильно оторвали друг от друга, невзирая на громкие крики и плач государя.

Князя Телепнева-Оболенского, старшего боярина Думы, и боярыню-мамку государеву Аграфену Челяднину, опутав цепями, увели в темницу. В опочивальне, оставшись один, громко рыдал государь, повторяя, как заклинание:

— Вот я вырасту… вырасту…

Князь Оболенский недолго сидел в заключении, вскоре его уморили голодом. А бывшую мамку государя сослали в Каргополь, где насильно постригли в монахини.

Шуйские, достигнув власти, хозяйничали в Думе. Многие бояре были недовольны ими и тихо роптали. Когда вскоре скончался старший из братьев, Василий Васильевич, прошел слух, будто был он отравлен. Брат его, Иван Шуйский, оказался вовсе неспособным к государственным делам. Он раздавал должности своим знакомцам, назначал их наместниками в города. Жители тех городов посылали в Москву челобитчиков с жалобами на самоуправство наместников. Недовольство думских бояр росло. Наконец Шуйского силою устранили от дел, и власть в Думе перешла в руки князя Ивана Бельского.

В течение трех лет государя к власти не допускали. Его возили по монастырям, занимали прогулками. Научившись стрелять из лука, Иван полюбил охоту и без устали скакал по лесам да лугам окрест Москвы. Окольничим было приказано во всем подчиняться его воле да не перечить государю: пускай, мол, тешится да о власти не помышляет.

Изредка Ивана пышно обряжали, усаживали на отцовский престол принимать послов. На праздничных выходах принародно оказывали ему великие почести. Но едва все заканчивалось, занятые своими кознями бояре пренебрегали своим государем и забывали о нем до следующего случая.

Однажды, когда великий князь собирался на охоту, за ним прибежал дворецкий.

— Государь, спешно Дума сбирается. Князь Бельский меня за тобою послал.

Иван, перебирая стрелы и проверяя, остры ли, недовольно глянул на слугу.

— Чего им надобно? Опять послы прибыли? Бояре и без меня ловко управляются. Недосуг мне… Ступай.

— Государь, Саип-Гирей Крымский выступил на Москву со всею своею ордою, оставя дома только детей да стариков. Несметная сила на нас идет!

При таком известии Иван отложил колчан со стрелами, поднялся, сжав кулаки.

— Сызнова крымцы! Нету от них покоя. Знать, другая охота будет… За Юрием, братом моим, ступай: пусть в Успенский собор поспешит.

Дворецкий попытался возразить:

— Государь, в Думу бы надобно…

— В Думу успеется. Сперва у Бога защиты попросим, прежде бояр с митрополитом повидаться желаю.

Долго молились великий князь с братом перед Владимирской иконой Божией Матери. После Иван о чем-то толковал с митрополитом и, позвав его с собою, явился в Думную палату.

Бояре держали совет, что следует делать.

— Пора пришла вновь стать за землю Русскую!..

— У Коломны полки наши с весны стоят.

— Полки-то стоят, да в воеводах рознь.

— Надобно им грамоту отписать с повелением друг друга держаться.

Иван, хмуро выслушав их, вдруг проговорил с укором:

— Оболенского извели, а сами-то сражаться не умеете!

— И без него справимся, — вскинул бороду Бельский. — Москву к обороне приготовим, дабы любую осаду выдержала.

— А мне, знать, к войску ехать? — осведомился Иван.

Бояре переглянулись. Митрополит умерил его решимость:

— Нет, нельзя государю Москву покидать. К тому ж молод еще войско под началом держать. Надобно тебе, Иван Васильевич, в Кремле остаться да уповать на милость Божию, покровительство Пречистой да московских угодников. А полкам следует грамоту отписать, чтоб вместе держались.

Тут же составили грамоту от имени государя и послали в войска. Требовали от воевод единства, велели за православных христиан крепко стоять. А великий князь рад, мол, жаловать не только самих воинов, но и детей их. А кого Бог возьмет, того велит в Помянник навечно записать, а жен да детей их будет жаловать. Неизвестно, что послужило причиною — эта грамота или разум, но воеводы выступили едино, забыв на время свои распри.

Саип-Гирей, уверенный, что в рядах врага царит рознь, подошел к Оке и обстрелял русское войско из пищалей. Однако видя, что противник не только не бежит, но стоит твердо и ожидает боя, крымцы насторожились, постояли в нерешительности да отступили: битвы не случилось.

В Москве радостно встретили весть о бегстве крымцев. Великий князь жаловал воевод и ратных людей, народ ликовал, веря в могущество своего государя. Но то была лишь видимость: Иван Васильевич не правил покуда русским народом, дожидаясь своего часа и накапливая в душе недовольство.

Боярин Иван Шуйский не смирился с потерей власти в Думе и потихоньку собирал вкруг себя сторонников. Однажды среди ночи сын его Петр с тремястами надежными всадниками ворвался в Кремль. Началась тревога: жители дворцовых палат метались в ужасе, не понимая, что происходит. В умах многих было: «Уж не крымцы ли?»

Великий князь пробудился от криков и топота множества ног. В оцепенении он сидел в постели, со страхом прислушиваясь и ожидая: вот-вот кто-то войдет и тогда… Кто защитит, кто заступится? Окольничий князь Щенятев, оберегавший Ивана, сам застыл в тревоге, схватился за кинжал, висевший у него на поясе. Вбежал растрепанный, с развевающимися волосами митрополит Иоасаф, возопил, потрясая руками:

— Государь, дозволь схорониться у тебя!

— Что… что делается? — невольно стуча зубами, спросил Иван.

Митрополит сам не ведал, что происходит. Он был разбужен камнями, летевшими в окошко его кельи, выскочил и, не разбирая дороги, бросился во дворец.

— Кто напал на Москву? Крымцы? Литовцы? — вопрошал Иван.

В сенях послышался топот, и в государеву опочивальню с шумом ввалились мятежники. Невзирая на перепуганного, бледного великого князя, они схватили митрополита с окольничим и выволокли их на двор. Многих кинули в темницы той ночью. Бельский, управлявший Думой, тоже оказался в заточении — к власти вернулся Иван Шуйский. О государе, бессильно рыдавшем в опочивальне, опять забыли.

Боярская Дума почти не изменила своего состава: пряча недовольство, памятуя о давешнем страхе, все подчинились новому правителю. Что скрывалось в умах да о чем шептались в теремах, никто не ведал. Когда Иван Шуйский захворал, он передал власть своему родичу, Андрею Шуйскому. Так изменник, которого правительница держала в темнице, дорвался до самых высот и ревниво следил за всеми, в каждом подозревая соперника.

Государь, давно оставшийся без поддержки князя Оболенского, искал вокруг себя друзей, да очень редко находил. Одним из немногих, кто по-доброму относился к подраставшему великому князю, оказался Федор Воронцов. Углядев государево дружелюбие к боярину, Андрей Шуйский забеспокоился и решил действовать. Возможно, он воспользовался бы старым, проверенным способом и отравил бы соперника, но однажды на заседании в Думе сорвался, возмутившись тем, что Воронцов занял не свое место, сев выше многих более знатных бояр.

Шуйский принялся кричать на Федора, обвиняя его во всяческих преступлениях, а пуще — в том, что вознесся боярин непомерно. Сообщники вторили ему, только что не бросаясь на Воронцова. Боярин пытался оправдаться, упрекая противников в корысти да неправде. Слово за слово перебранка перешла в рукопашную: думцы выволокли Воронцова в соседний покой и чуть было не убили его тут же.

Несчастный государь, страшась потерять последнего друга, умолял митрополита заступиться за него. Бояре Морозовы, остававшиеся в Думной палате, поддержали государя, следом за митрополитом выбежали к дерущимся и уговорили Шуйского прекратить побоище. Разгоряченный Андрей погрозил Воронцову, лежавшему пред ним в кровавых лохмотьях:

— Ну, Федор, только из милости к Ивану Васильичу оставляю тебя в живых! — и приказал окольничим: — Волоките его в темницу, после скажу, чего с ним делать.

Государь, в тревоге не спавший ночь, наутро поспешил к митрополиту сведать, что станется с Воронцовым. Святитель не знал. Иван взмолился:

— Заступись, отче! Проси Шуйского оставить его на Москве. А ежели нельзя того, то пусть Федора из темницы выпустят да на службу пошлют куда-нибудь, хоть в Коломну.

Митрополит отправился к Шуйскому просить за Воронцова. С самодовольной ухмылкой боярин выслушал святителя, заносчиво ответил:

— Чего станется с Воронцовым, то не его, не Иванова, забота. Ишь, как взволновался! Изменника взял под защиту!

— Как же не его забота? Он государь, ему и решать…

— Мал он еще править-то. Пускай у других учится!

— Чему ж у вас научиться можно? Аки звери лютые, друг друга поедаете! Не надобно ему видеть ваши распри.

— Я за правду стою, а государь корыстолюбца защищает!

— Любимца его при нем бьют, вот он и вступился.

— А ты, святитель, почто пришел? Воронцов и твой любимец?

— Для меня все равны… — с достоинством произнес митрополит. — Что государю сказать?

— Скажи: в Коломну нельзя. В Кострому Воронцов поедет, подалее от Москвы.

Андрей Шуйский упивался властью: вот уже он и свою волю великому князю сказывает. А тот пускай слушает смиренно да боится! И на Думе ему делать нечего, без него управятся. Государев престол в Думной палате оставался пустым, но Шуйский уже приглядывался к нему да примеривался, мысля себя в скором будущем государем Московским.

Ивана опечалили вести, принесенные митрополитом. С тяжестью на душе отправился он в свои покои. У крыльца по утоптанному снегу прохаживалась стайка голубей. Государь пошагал прямо на них: птицы, вспорхнув, поднялись ввысь. Иван проводил их завистливым взглядом: вот бы и ему, как птице, улететь! Не пожилось на одном месте — лети на другое…

Голуби, покружив, сели неподалеку. Низкое небо, затянутое тучами, опустело. Иван понурил голову и пошел дальше, одолеваемый мрачными думами. Что-то станется с Воронцовым? Не может Иван пособить своему боярину: один он на свете, он да брат Юрий… Совета спросить не у кого. Заступника где искать? Нету друзей верных. Бояре всю волю себе забрали: государем его величают, а за государя-то не признают. Эх, кабы слуг иметь преданных да годами старше стать… А ныне что он может?

В своих покоях великий князь с ногами забрался на подоконник и, опершись на руку, глубоко задумался.

— Государь! — от внезапного возгласа Иван вздрогнул.

— Государь Иван Васильевич, отчего невесел? — дядья его, Юрий да Михайло Васильевичи Глинские, неслышно вошедшие, приблизились к племяннику, сочувственно покивали. — Ведаем уж обо всем. Страхи-то какие! Непомерную власть Шуйские взяли, от них крамола идет. Изведут они всех родных твоих да друзей, государь! И тебя, знать, не помилуют… На престол ведь метят, изменники!

— Изведут? — переспросил Иван. — Они могут… Боюсь я их, а шибче всех — Андрея Шуйского. Бояре его слушают, а меня будто и в Думной палате нету — не глядят даже. Давеча Федора Воронцова побили. Озверели вовсе… Боюсь, — всхлипнул государь, отерся рукавом, горестно вздохнул.

Глинские переглянулись.

— А ты не бойся, Иван Васильевич, — понизив голос, заговорил Михаил.

— Не страшись! Покажи им, кто правитель Руси, — подхватил Юрий.

— Как же показать-то? Я, чай, не сумею?..

— Сумеешь! Тебя отец на великое княжение благословил. Ты государь!

— А-а… государь, — отмахнулся Иван. — Я уж сколь силился боярам об том молвить. Они мою волю и не слышат, и не исполняют…

— А ты их покарай! Опалу наложи, вели казнить Шуйских-то — другие и присмиреют.

— За что казнить? — испугался Иван.

— За непослушание: ты государь, они крест тебе целовали, да позабыли об том. Смуту сеют, изменники.

Иван насторожился, душу взволновали воспоминания.

— Знать, враги они мне? Враги государству моему? — он поднял глаза на дядьев. — Помню, матушка наказывала врагов не жалеть.

— Вот-вот, — покивал головой Юрий Глинский. — Наказ матушки исполнять надобно. Нечего их жалеть, Шуйских-то. Накажи ты их!

Морозным утром великий князь решительно вошел в Думную палату. Запахнувшись в шубу, скрестив руки на груди, он сел на престол. Пока бояре шумно что-то обсуждали, Иван молчал, углубившись в размышления. Вдруг, прервав на полуслове Андрея Шуйского, он поднялся и твердым голосом заговорил о беззаконии да винах боярских:

— Употребляете во зло юность мою! Самовольно убиваете людей, мне угодных! Грабите казну государеву, моими предками собранную! Многие из вас виновны, — Иван оглядел всех безжалостным взглядом, под которым бояре опускали очи и ежились от страха, — многие виновны! Каждого вины перечислить могу, да не стану… Шибко дерзок да более всех виновен Андрей Шуйский!

Шуйский от неожиданности вскинул голову и испуганно заозирался. Бояре зашумели: каждый старался счислить чужие вины и обелить себя.

— Велите псарям вести его в темницу! — приказал государь.

Бояре, обступив Шуйского, вывели его из палаты, и тотчас донеслись жалобные вопли князя. Скоро государю поведали, что псари проявили большое усердие да по дороге к темнице нечаянно убили Шуйского.

— Что ж, видать, Господь от него отвернулся… На богомолье поеду, в Троицу. Велите коней седлать, — приказал Иван.

Бояре, переглянувшись, вздохнули. Знать, их воле конец пришел: государь взялся за управление Русью. Не припомнил бы обиды, как в возраст войдет!..