Самоборец

Глава III

В государеву семью рождение сына принесло новые, не знаемые ранее заботы. Княжича окружили множеством мамушек-нянюшек. Главная мамка, боярыня Аграфена Челяднина, получила строжайшие наставления и веление неукоснительно им следовать. Она должна была ежедневно докладывать государю обо всем в жизни младенца, а коли чего необычное углядит — сообщать тотчас же. Никто и предполагать не мог, каким заботливым отцом окажется великий князь. Так ведь и дите не просто долгожданный сын, а наследник Московского престола. Часто отлучаясь из столицы, Василий Иванович обменивался с женою письмами, требуя в подробностях рассказывать о здоровье Ивана, и любой мелочи придавал огромное значение.

Однажды к государю, бывшему на охоте, прибыл гонец с грамоткой. В нетерпении он начал читать, но с первых же строк пришел в сильнейшее волнение. Слуги заметили тревогу на его челе. Не отвечая на вопросы, великий князь торопливо дочитал грамотку до конца и, несмотря на то, что зверь был затравлен, приказал прекратить охоту.

Василий Иванович поспешил в свой шатер, чтобы тут же сесть за ответное послание. В письме, которое так взволновало государя, сообщалось о нарыве на шейке младенца-наследника.

«Ты, Елена Васильевна, поговори с княгинями да боярынями, что за болячка у Ивана приключилась и бывает ли таковая у детей малых? Ежели бывает, то от чего? С роду иль от иного чего? Поговори и выспроси их да ко мне отпиши подробно, чтоб мне все доподлинно знать», — велел великий князь жене и в большой тревоге провел дни до следующего известия из Москвы. Успокоился, только когда ему сообщили, что все обошлось: Иван поправился, Бог миловал.

Так, в волнениях и тревогах о здоровье сына, в повседневных заботах о государстве, минуло три года. За это время в семье великого князя случилось прибавление: родился еще один сын, Юрий. В Москве в эти годы принимали значительные посольства: от хана Индийского да от ногаев. Астраханский правитель дал Василию Ивановичу грамоту в истинном дружестве. И хотелось верить, что наконец мир воцарился на Русской земле, да только оказался тот мир обманчивым: крымцы не дали покоя Московскому государству.

Крымский царевич Сафа-Гирей, желая потешить своих воинов, напал на Рязанскую окраину Руси. В народе множились преувеличенные слухи о невероятной силе супостата, и это заставляло людей собирать пожитки и спасаться бегством куда подалее: еще свежи были воспоминания о татарском завоевании, к тому же окружавшие Русь осколки Золотой Орды не позволяли забыть беды того времени, держали русских людей в постоянном страхе.

Великий князь, прознав о нападении крымцев, немедля послал воевод к берегам Оки, где стоял передовой полк, а вскоре и сам собрался в дорогу.

Отслужил молебен, поцеловал жену, благословил сыновей и в полном боевом облачении — в золоченых доспехах, в шеломе с золотой насечкой — грузно сошел с крыльца, на ходу наказывая боярам:

— Жителям московским объявите, пущай с имением своим в Кремль сбираются, под защиту стен его. Сами же к осаде готовьтесь: тайники проверьте, запасы, чтоб всего в достатке было. Смолы поболее… Ну, да сами ведаете — говорено уже.

— Ведаем, государь, сделаем, — заверили бояре.

— Великую княгиню да сыновей моих оберегите!

— Обережем, государь.

— Ну, с Богом! — Василий Иванович сел на коня и во главе своих полков направился к Коломне.

Войско государево было многочисленно и представляло собой внушительную силу: впереди выступали воины конные, за ними — множество пеших ратников, вооруженных луками со стрелами, топорами, кистенями да копьями, на поясных ремнях висели кинжалы. Князья-воеводы, окруженные своими дружинами, выделялись добрыми доспехами. Воины зажиточные и родовитые облачились в кольчуги, защитные ожерелья и нагрудники, а те, что попроще, — в строченые кафтаны, подбитые ватой, с вшитыми в них железными обломками. Солнце играло на доспехах, слепило очи и сулило русичам скорую победу.

Жители столицы, провожая войско, кричали с обочин:

— Обороните, защитники!

— Не дозволяйте ворогам к Москве подойти!

— Бог с вами! Да не оставит Он вас в битве милостью своей!

Посадские со слезами крестили проходивших мимо воинов.

Когда государевы полки подходили к Коломне, встретились им гонцы рязанского наместника, князя Андрея Ростовского. Едва сойдя со взмыленных лошадей и отдышавшись, они сообщили, что крымцы выжгли посады рязанские да села вокруг, а жителей увели в полон. Но Рязань готова крепко стоять, защищая Москву: наместник уже приготовился к осаде. Выслушав гонцов, Василий Иванович велел им передать наместнику, чтоб стоял накрепко, а с помощью они поспешат. После великий князь обратился к своим воеводам с такими словами:

— Слыхали вы, други мои, что гонцы сказывали. Так чего помыслите? Пойдут ли крымцы к Москве аль посторожатся? И чего нам с вами делать придется?

Воеводы и думали по-разному, и суждения свои высказывали крайне противоречивые. Вперед выступили молодые князья Дмитрий Палецкий да Иван Телепнев-Оболенский:

— Дозволь, государь, по языки за Оку сходить. Возьмем языков — проведаем о замыслах крымцев.

Василий Иванович, подумав недолго, одобрил их порыв, и скоро уже отряд легкой конницы во главе с воеводой Палецким дошел до Зарайска. В дороге его нагнал князь Оболенский со своими воинами. В Зарайск въехали вместе и обнаружили крымцев — те не ожидали нападения и грабили посад. Застигнутые врасплох, почти все татары не сопротивляясь сдались на милость победителей, только малая часть вражьего войска в общей суматохе смогла уйти.

За бежавшими ринулся князь Оболенский и, едва не загнав коня, доехал до реки Осетр. Крымцы, спешно переплыв реку, почувствовали себя в безопасности, развернулись к преследователям и закричали, дразнясь да размахивая руками. Оболенский, решительно стегнув коня, въехал в воду, его воины последовали за ним. Татары, видя, что противник не отступает, поспешили удрать. Осетр — река неширокая, князь переправился быстро и стремительно поскакал за врагами по лесной дороге.

Разгоряченный преследованием, Оболенский подгонял коня и уже настигал крымцев, уже представлял перед собою их перекошенные страхом лица, да вдруг все изменилось. Татары, выехав из леса, радостно завопили. Князь, еще не понимая их ликования, на полном скаку вылетел из-за деревьев и круто осадил коня; кто-то из его воинов упреждающе вскрикнул, но поздно. Перед отрядом Оболенского, насколько хватал взгляд, на широком лугу виднелось несметное вражье полчище. То были главные силы крымцев.

Оболенский, резко поворотив коня, крикнул своим:

— За мной! — и, лихо проскакав на виду у татар, скрылся в ближайшей роще. Воины устремились следом.

Сафа-Гирей, наблюдавший скачки издалека, забеспокоился. Он решил, что это передовой отряд русичей и что за ним вот-вот появится великий князь со всеми полками. Опасаясь большого сражения, царевич приказал своим крымцам отступать в степь.

Так, в пять дней, окончилась война. Но нерадостна была скорая победа: крымцы увели с собой великое множество пленников, некогда людные рязанские села опустели, пашни быстро зарастали. Одичавшие собаки бегали по пепелищам.

После изгнания крымцев на Руси наступил покой. Заскучав, великий князь задумал потешиться осенней охотой и выехал с семьей в сопровождении небольшой свиты в Волок Ламский. Погода стояла сухая и теплая, путь был недалекий, ничто не предвещало беды. Василий Иванович при выезде не придал значения небольшому прыщу на сгибе левого колена, однако через некоторое время, пока ехал верхом, почувствовал сильную боль. Он ворочался в седле, морщась от всякого неосторожного движения, пытаясь получше пристроить ногу. Все попытки оказались тщетны: боль не утихала.

В Волоке Ламском великий князь немного расходился, стараясь забыть о недуге. Дьяк Шигона устроил пир в честь государя. Василий Иванович, по-прежнему мучимый хворью, сидел во главе стола. После, претерпевая боль, государь сходил в мыльню и снова пировал. Так прошло несколько дней, в течение которых великий князь совсем извелся, но на просьбы супруги и слуг прилечь отвечал отказом. Более того: послал гонца с приглашением поохотиться к брату своему, Андрею Старицкому. Скрывая от брата болезнь, государь лихо вскочил на коня, однако в седле усидеть уже не смог. Еле сдерживая стоны, Василий Иванович вынужден был наконец улечься в постель.

Немедленно послали в Москву за лекарями. Все вокруг засуетились, шепотом сообщали друг другу о нездоровье великого князя, страдальчески вздыхали, но помочь ничем не могли. Наконец прибыли лекари Николай Люев с Феофилом, одновременно с ними подоспел дядя великой княгини Михаил Глинский. Он силой вывел племянницу, не желавшую покидать супруга.

Лекари долго осматривали Василия Ивановича, переговаривались и, обнадежив больного, будто смогут излечить его, взялись за дело. Один из них велел принести муку и мед, смешал их и приложил к болячке. Подождали день — облегчения не наступило. Настал черед другого лекаря. Тот прикладывал печеный лук. Нога великого князя меж тем опухла, появился нарыв, пошел гной — с каждым днем все больше и больше. Две седмицы лекари пытались выходить государя, но тому делалось все хуже. Скоро он перестал есть, жалуясь на тяжесть в груди.

Видя свое плачевное состояние и решив распорядиться на случай смерти, Василий Иванович призвал к себе дьяков, велел затворить дверь и шепотом приказал:

— Отправляйтесь в Москву, привезите грамоты духовные — и мою, и отца моего, и деда. Да поезжайте скрытно, никому не сказывайтесь — ни великой княгине, ни братьям моим… На Москве, ежели станут вас пытать, зачем-де приехали, не открывайтесь! Ни митрополит, ни бояре знать не должны… С грамотами немедля ворочайтесь сюда. Боюсь, недолго мне осталось…

Обещая исполнить все в точности, в душе жалея и оплакивая государя, дьяки поклонились и отправились в путь. Тайна великого князя была сохранена: никто не знал истинной цели их поездки, никто не ведал, что доставили они государю.

Еле дождавшись возвращения дьяков, Василий Иванович, превозмогая боль, просмотрел привезенные ими духовные грамоты. Одну из них протянул дьяку Путятину.

— Сию бумагу, Григорий, сожги немедля… То моя духовная, писанная еще до свадьбы с Еленой, ее никто видеть не должен.

Не успел Путятин принять грамоту, как в ту же минуту в государев покой стремительно вошел его брат, князь Юрий Дмитровский. Вид у него был недовольный. Дьяк спешно спрятал свиток за пазуху. Дмитровский, ничего не заметив, склонился перед постелью великого князя, но не попросил — разгневанно потребовал:

— Дозволь, государь, слово молвить!

— Дозволяю… сказывай, брат.

Дмитровский выпрямился, оглядел великого князя. Понял, что недолго тому осталось, и оттого сильнее забеспокоился. Тревожился князь Юрий, как бы своего часа не упустить: надобно неотлучно возле хворого быть да исподволь уговорить Василия Ивановича оставить его опекуном при малолетнем наследнике — как старшого из братьев. Кабы иные рядом не вились…

Юрий с укором проговорил:

— Вот ты, Василий Иванович, братом меня величаешь, а сам чужих близишь, своих отталкиваешь!

— Чужие-то порою вернее своих, — глухо ответил государь. — Сказывай, брат, полнее, чем недоволен?

— Почто ты, брат, меня от себя прочь гонишь, в удел отправляешь? Горько мне это… Я приехал, прослышав про хворь твою, с участием, с состраданием. А слуги твои велят мне тотчас прочь отправляться: мол, твоя воля на то. Дозволь, брат, с тобою остаться, дождаться исцеления!..

Василий Иванович с сомнением посмотрел на Юрия: вправду ли того желает иль о своем печется? Взор мечется, ускользает — не споймать. Нет, не верит ему государь: Юрий сызмала нравом крут, хитер да жаден. Неужто устоит перед соблазном на государство стать? Чай, не выздоровления его дожидаться поблизости задумал, а кончины, да чтоб самому при том часе присутствовать и своего не прозевать.

— Незачем тебе тут быть, — решил Василий Иванович. — Андрей останется, хватит и одного брата.

— Не веришь ты мне, — укорил Дмитровский, — опасаешься… Ну да Бог тебе судья.

— Он нам всем судья, Юрий… Ступай.

— Что ж, прощай, государь, — поклонившись, князь так же быстро, как появился, вышел.

В наступившей тишине дьяк Путятин молча показал государю свиток и вопрошающе глянул на свечу. Василий Иванович утвердительно кивнул. Дьяк исполнил повеление: духовная сгорела, как и не было.

С каждым днем состояние великого князя ухудшалось. Не надеясь уже на выздоровление, он приказал везти себя в Москву, для чего в каптане — большой карете — устроили мягкое ложе. Помолившись, потихоньку тронулись в путь. Бояре с дьяками верхами сопровождали каптану по бокам, понурые и встревоженные, каждый беспокоился о себе: сменится правитель — подлаживаться под нового придется. Угадать бы, кто станет, — загодя бы пред ним выказаться, слово нужное шепнуть, а нет — так распрощаться с местом, знатной службой. Осталось бы все как есть, да выздоровел бы государь на долгие годы. Даст ли того Господь? Что-то станется?..

Следом за каптаной Василия Ивановича ехала с детьми да няньками-мамками великая княгиня, погруженная в горькие думы. Знала Елена, что вдовы московских государей получали, по достоянию, опричный вдовий удел да удалялись от двора, как повелось издавна. Но не желала она хоронить себя в глухих стенах вдалеке от столицы, проводя дни в молениях да во сне до одури. Молода еще — жизни хочется, пиров, забав!

Бог даст, встанет на ноги великий князь, да слаба надежда-то. Отдалил ее Василий Иванович, к себе не подпускает: дух, сказывают, от его болячки смрадный идет… Помилуй его, Господи! Не дай помереть! Сыновья еще малы. Кто станет править? Ну как братовья Васильевы до престола доберутся? Куда о ту пору малых Ивана с Юрием? В темницу?! Как Димитрия, несчастного племянника Василия Ивановича, которого по его приказу сгноили в неволе. За то, поди, и наказанье ему — сам живьем гниет?.. Господи, не допусти! Елена прижала к себе сыновей, беспечно глядевших в окна. Что ждет их, какая судьба? На все воля твоя, Господи…

По пути остановились в Иосифовом монастыре. Василий Иванович, опираясь на посох, с помощью бояр выбрался из кареты. Каждое движение давалось ему с трудом, и он едва сдерживался, чтобы не вскрикнуть. Подозвал к себе Ивана — мальчик радостно кинулся к отцу — и велел тому идти впереди себя к церкви. Глядел со слезами, как важно вышагивает трехлетний малыш. Елена, наблюдавшая за ними со стороны, горестно вздохнула, крепче прижала к себе Юрия. Навстречу вышли игумен с братией и растерялись, смешались при виде жалкого состояния государя: прежде бодрый и жизнелюбивый, он вдруг стал старым и немощным. В этот день все молились усерднее обычного, прося у Господа исцеления государю.

Ночь великий князь со свитой провел в монастыре, втайне уповая на чудо. Но облегчения не случилось: Василий Иванович даже не задремал, невыносимо страдая. Наутро, удрученные, все продолжили путь в Москву.

Великий князь приказал въехать в столицу негласно, дабы не увидели послы иноземные государя в болезни. Бояре подумали, посовещались и велели навести новый мост через Москву-реку, против Новодевичьего монастыря.

Пока в спешке, просекая тонкий лед, работные возводили мост, великий князь со свитой пережидал в селе Воробьеве, куда проведать его явились митрополит Даниил, епископы, князья да бояре — все, прослышавшие о нездоровье государя, но не хотевшие тому верить. Убедившись в правдивости слухов, подданные впали в уныние и хотя желали великому князю выздоровления, но почти не надеялись на благополучный исход.

В три дня мост был готов. Василия Ивановича вновь уложили в каптану, медленно двинулись, но как только лошади вступили на бревна моста, он рухнул. Каптану с государем, поспешно обрезав гужи, подхватили слуги и на плечах вынесли на берег, костеря на чем свет стоит плотников. Василий Иванович, пересиливая боль, высунулся в окошко кареты и запретил наказывать строителей:

— То не они виновны — спешка.

Наконец добрались до Кремля. Заботливо уложенный в постель, великий князь велел дьяку Путятину:

— Ступай, Григорий, призови ко мне бояр: Михайлу Воронцова, да Михайлу Юрьева, да Василия Шуйского. Оных хватит, иных никого не зови.

Сидевший возле государя его младший брат Андрей Старицкий хотел было выйти, но Василий Иванович удержал его:

— Ты, Андрей, останься. Ты всегда был честен со мною, верен мне, не мыслил крамолы. Останься…

Андрей послушно сел, удрученный. Неслышно молился в углу государев духовник. Василий Иванович смежил веки и не сразу открыл их, когда в покой явились званые им бояре.

— Государь… — вполголоса позвал духовник, — государь…

Князь Воронцов испуганно перекрестился, решив, что Василий Иванович уже преставился, и облегченно вздохнул, когда тот пошевелился и взглянул на них. Попросил приподнять его на постели и заговорил:

— Призвал я вас, бояре мои, на совет… Помираю я… Сын мой Иван мал, а брат Юрий, князь Дмитровский, давно на престол метит. Смерть моя смуту может родить… Вы, бояре, слушайте, а вы, дьяки, пишите. Я волю свою сказывать стану…

Дьяки Григорий Путятин и Федор Мишурин составили новую духовную грамоту, тщательно записывая волю государя: Василий Иванович замыслил создать при малолетнем сыне совет из верных ему бояр, который бы ведал государственными делами до достижения Иваном совершенных лет.

— Желаю я сопричислить в совет тот, помимо вас, бояре, да тебя, Андрей Иванович, еще Глинского Михаила. Он в родстве с Еленой, ее опекать станет, чай, не продаст…

Душеприказчики согласились, но тут же начали предлагать и своих родичей: Шуйский высказался за брата своего Ивана, Михаил Юрьев предложил дядю — Михаила Тучкова. Воронцов открыл было рот, да великий князь зажмурился. Дьяки дописали духовную и, припечатав, поднесли под руку Василия Ивановича, вложив в нее перо. Государь черкнул пером по бумаге, за ним поставили свои подписи и все собравшиеся. Дело было слажено.

Василий Иванович велел всем идти да до поры не разглашать слышанного. Бояре, а с ними и князь Андрей обещали и с поклонами удалились. Следом ушли дьяки, собрав свои письменные принадлежности. Государь попросил духовника:

— Алексей, пора и о душе помыслить… готов я… позови ко мне митрополита.

Спустя несколько дней, не принесших изменений, Василий Иванович тайно причастился. Когда дали знать, что несут Святые Дары, он через силу, поддерживаемый боярином Юрьевым, сел в кресло. Для принятия Святых Даров даже встал на ноги, но, вкусив их, без памяти повалился в постель.

Как пришел в себя, позвал бояр, не покидавших дворец, и братьев своих. Когда все явились, в присутствии митрополита, государь строго возгласил:

— Приказываю сына своего, великого князя Ивана Васильевича, Господу Богу, Пречистой Богородице, святым чудотворцам и тебе, отцу моему Даниилу, митрополиту всея Руси. Даю ему свое государство, коим меня благословил мой отец… А вы, братья мои, Юрий Иванович да Андрей Иванович, будьте крепки в своем слове, на чем мне крест целовали, против недругов сына моего да своих стойте сообща!.. Такова моя воля для вас. А теперь ступайте, я с боярами своими говорить стану.

Когда братья покинули палату, Василий Иванович оглядел сгрудившихся у его постели бояр: то были проверенные в битвах соратники, пособники в охотничьих забавах, веселые застолыцики, помощники да советники… Глядят, хмурятся, слезы прячут… Как сведать, о чем мыслят они: станут ли верны сыну его или, пользуясь малолетством Ивана, захотят себе другого государя? Не залезешь в умы, не угадаешь. Он, покуда жив, лишь просить может, упредить помыслы крамольные.

— Знаете и сами вы, что государство наше ведется от великого князя Владимира Киевского. Мы вам государи прирожденные, а вы наши извечные бояре. Так постойте, братья, крепко, чтобы сын мой учинился на государстве государем, чтобы была в земле нашей правда, а в вас розни никакой не было!..

Бояре слушали молча, кивали головой. Василий Иванович слабо повел рукой, указав на стоявшего рядом с ним, особняком от других, дядю жены:

— Приказываю вам Михаила Львовича Глинского. Человек он к нам приезжий, а вы держите его за здешнего, потому что он мне прямой слуга, убедился в том я не раз. Будьте все сообща… А ты бы, князь Михаил, за сына моего Ивана, да за жену мою Елену Васильевну, да за другого сына моего, князя Юрия, кровь свою пролил и тело свое на раздробление дал, коли придется…

Обещали государю и Глинский, и бояре делать все по наказу его, горячо клялись, именем Господним, карою Божией зарекались. С тем отпустил их великий князь: все, что было в его силах, он сделал; а уж клятву сдержать — на совести бояр.

Оставшись один, Василий Иванович откинулся на постель и застонал в голос: он устал бороться с изнуряющей болью, его изводил смердящий дух, идущий от раны. Расслышав государев стон, вернулись Юрьев и Глинский.

— Нет ли надобности какой, государь?

— Лекаря позовите…

Глинский крикнул Николая Люева, дожидавшегося окончания встречи государя с боярами в соседнем покое. Люев немедля вбежал на зов.

— Николай, смертным духом исхожу!.. Приложи ты чего-нибудь или влей в рану, изничтожь сей дух… нету сил моих… — слезно просил его великий князь.

Лекарь сочувственно покачал головой и, уж в который раз, обозрев опухоль, протяжно вздохнул. Михаил Юрьев предложил:

— Государь, как тебе полегчает немного, так в рану водки бы напустить… Верное средство вроде…

Не слушая его, Василий Иванович обратился к лекарю:

— Брат Николай, ты пришел ко мне из своей земли и видел мое к тебе жалованье немалое… Скажи, не таи… можно ли что сделать, чтобы облегчить болезнь мою?..

Люев снова вздохнул, покачивая головой:

— Кабы можно, давно бы уж сделал все. Видел я, государь, твое жалованье ко мне, и ласку, и хлеб, и соль… Но не могу я, не будучи Богом, сделать мертвого живым… Прости…

Услышав такое, великий князь с грустью обратился к Юрьеву с Глинским:

— Вот… Николай определил мою болезнь… я уже не ваш… — смежив веки, он задремал и вдруг запел: — «Аллилуйя… аллилуйя!.. Слава тебе, Господи!..»

Очнувшись, поглядел на воззрившихся на него в страхе князей и проговорил неожиданно умиротворенным голосом:

— Как Господу угодно, так и будет.

На следующий день, почуяв приближение смерти, Василий Иванович опять приказал позвать бояр — тех, кого прочил в совет при своем сыне. Повторил им последнюю волю, дождался заверений в точном ее исполнении и отпустил всех с миром.

С государем остались трое самых приближенных: Глинский, Юрьев и дворецкий Шигона. Явились незваными братья великого князя — Юрий и Андрей, пожелали справиться о его здоровье. Дворецкий начал было что-то нашептывать им.

Василий Иванович, услышав шепот, возвысил голос:

— Не шушукайтесь!.. Вижу сам, что скоро умру. Не страшусь того, жду. Приведите сына моего Ивана, хочу благословить его крестом Петра Чудотворца… Да жену мою Елену зовите, успею наказать, как ей быть после меня…

Шигона кинулся было выполнять волю государя, но тот вдруг остановил его:

— Нет, погоди… Мал Иван, испугается болезни моей… и будет помнить отца немощного… Или вовсе не звать?..

Все наперебой принялись уговаривать Василия Ивановича проститься с сыном, благословить мальца на великое княжение. Наконец убедили государя и спешно послали за Иваном и его матерью.

Наследника принес на руках его дядя, брат великой княгини Иван Глинский. Следом за ними в государевой опочивальне появилась боярыня-мамка Аграфена Челяднина, исполняя службу — неотлучно состоять при подопечном. Василий Иванович поднял поданный ему крест и, осеняя им сына, промолвил через силу:

— Буди на тебе милость Божия, сын мой Иван, да на детях твоих! Как святой Петр благословил сим крестом нашего прародителя, великого князя Иоанна Даниловича, так им благословляю тебя, сына моего…

Присмиревший Иван непонимающе, но с любопытством глядел на отца. Великий князь строго приказал мамке наследника:

— Смотри, Аграфена, от сына моего не отступай ни пяди! Завсегда при нем будь!

— Да я, государь, на куски себя изрезать дам, а от Ивана не отступлюсь! — горячо заверила боярыня.

Из соседнего покоя послышались приглушенные рыдания, и Василий Иванович велел унести сына, пожав его ручонку в последний раз. Все обернулись к двери, в которой показалась великая княгиня с опухшим от слез лицом. Рыдая, Елена бросилась к постели супруга.

Гладя жену по голове, Василий Иванович утешал ее бессильным голосом:

— Не плачь, Олена, перестань… мне легче… не болит уже ничего, благодарю за то Бога…

— Государь, на кого ты меня оставляешь?.. Кому детей своих приказываешь?.. — слезливо прошептала Елена.

— Благословил я Ивана государством да великим княжением. Ему быть после меня государем!

— Благослови и младшего, Юрия… — попросила Елена. — Неужто и не поглядишь на него? Сиротою остается… Вели принести, благослови.

Василий Иванович согласился и, приказав принести второго сына, благословил его на жизнь и благополучие золотым крестом. Младенец ухватился за блестящий крест, потянул к себе. Отец слабо улыбнулся:

— Наградил Господь сыновьями, да не судьба мне их ростить… Олена, тебе я…

Не дав супругу договорить, великая княгиня кинулась к нему с громким воплем:

— Нет! Не бросай меня!.. Государь мой… не оставляй одну!

Василий Иванович поцеловал жену и велел увести ее. Но еще долго издалека доносились ее рыдания и горестные крики. Прислушавшись к воплям жены, великий князь вздохнул:

— Пора!.. — и распорядился: — Пошлите за владыкой Коломенским Вассианом, да пущай митрополит войдет. Чай, заждался?

Слуги зашептались, со страхом почуяв близость государевой кончины. Митрополит Даниил вошел со свитою священников, перед ними несли чудотворный образ Владимирской Божией Матери. Василий Иванович перекрестился на икону, оглядел вошедших. Не узрев своего духовника, осведомился: где он?

— В приемной палате, государь, — с готовностью отозвался Шигона.

— Спроси его, бывал ли он прежде при том, когда душа с телом разлучается?..

Дворецкий вышел и тут же вернулся:

— Сказывает, что мало бывал, государь.

— Зови, пусть войдет.

Приказав петь канон мученице Екатерине и канон на исход души да повелев говорить себе отходную, Василий Иванович на время забылся под молитвенные звуки. После, оглядев застывших в скорби приближенных, подозвал к себе Михаила Воронцова:

— Я прощаю тебе, боярин, вину твою… Об чем речь, ты ведаешь…

— Ведаю, государь… — Воронцов хотел еще что-то сказать, но слезы душили его. Громко всхлипнув, он только поцеловал великого князя и отошел.

Василий Иванович обратился к духовнику:

— Алексей, как помирать стану, дай мне причастие. Смотри, не пропусти поры!

— Не пропущу, государь, — заверил тот, вытирая слезы.

Умирающий окинул прощальным взглядом всех собравшихся:

— Видите сами, что я изнемогаю и к концу приближаюсь. Желание мое давнее — принять постриг… Даниил! Вассиан! Постригите меня… Поспешите… Чую, совсем скоро уже…

Митрополит хотел было исполнить последнюю волю великого князя, да заступили ему дорогу государев брат Андрей с князем Воронцовым. У постели умирающего Василия Ивановича начался рьяный спор.

— Государь не в себе! Для чего постригаться? Владимир Киевский умер не в чернецах, да сподобился праведного покоя, — горячо заговорил Андрей.

Ему вторил Михаил Воронцов:

— Также иные великие князья не в чернецах преставились, а покой обрели!

Митрополит возражал им, отговариваясь волей государевой, которую надобно исполнить, не прекословя. Но спорщики оттесняли священника, не давали приблизиться к умирающему.

Василий Иванович, не имея сил вмешаться, обратился к Даниилу:

— Я поведал тебе, отец, что хочу быть чернецом… Чего же мне, так долежать? Сподоби меня облечься в монашеский чин…

Однако митрополит уж и сам медлил, раздумывая: ссориться с князем Андреем ему не хотелось — как-то еще все сложится? Кто знает, а ну как станет он государем, брат-то великого князя? Василий Иванович возопил:

— Даниил!.. Так ли мне лежать?! — и принялся креститься: — Аллилуйя, аллилуйя!.. Слава тебе, Боже!..

У государя отнимался язык, уж и слов не разобрать, а он все просил пострижения. Отнялась правая рука, и боярин Михаил Юрьев поспешил подхватить ее, помогая Василию Ивановичу креститься; а спор о пострижении продолжался. Наконец митрополит, вняв мольбам умирающего, решился и послал за монашеским одеянием. Когда одежду принесли, государь уже отходил и был без памяти. Спешно начали службу пострижения. Андрей Старицкий опять, было, возмутился, но Даниил с угрозой глянул на него:

— Не мешай, князь, исполнять волю умирающего! Иначе не будет на тебе нашего благословения ни в сей век, ни в будущий! — и стал постригать испускавшего дух государя.

Когда пострижение было завершено, Василий Иванович затих навсегда. Стоявший ближе всех к нему Шигона после божился, будто видел, как в тот миг от уст государя поднялся дух, ровно дымец слабый, повисел над ним да рассеялся.

Немедля в передней избе митрополит привел братьев почившего государя к крестному целованию на том, чтобы служили они великому князю Ивану Васильевичу, матери его великой княгине Елене Васильевне и жили бы в своих уделах, а государства им под великим князем Иваном не хотеть да стоять во всем заедино. После того Даниил привел к присяге бояр, детей боярских да княжат — всех, кто был во дворце. После того скопом отправились к Елене, чтобы утешить ее в горе. Но она, завидев скорбную толпу, все поняла и упала без чувств.

Великий князь Иван Васильевич в ту минуту безмятежно спал в своей постели, причмокивая во сне и не ведая о свалившемся на него государстве.

Народ толпился в Кремле и на улицах Москвы, несмотря на полночь: все с ужасом ждали горестной вести… И вот ударил большой колокол, распахнулись дворцовые двери, певчие хором заголосили: «Святый Боже!..», горестные крики заглушили их. Народ прощался с великим князем, скорбел о кончине его, рыдал об усопшем и страшился грядущего.

Тело Василия Ивановича положили на смертный одр, и монахи понесли его во храм Михаила Архангела, где сам великий князь ранее назначил себе могилу подле отца своего. Молодая вдова не могла идти, слуги подняли ее на руки. Бояре вместе со знатнейшими князьями окружали гроб. В храм повалили толпы, одни сменяли других, прикладывались к холодным рукам государя, скорбно крестились.

Елена, едва дыша, не чуя себя, сквозь слезы видела нескончаемую череду лиц — они кружились пред нею, голосили, пели… Посреди того кружения лежал супруг ее, чужой, бесконечно далекий… Полно! Да супруг ли то?.. Да она ли здесь?.. Когда окончится сей страшный сон?.. Голова клонится… Воздуху нет…

Князь Оболенский, видя, что государыня вот-вот упадет, приблизился к Елене, обхватил рукой ее тонкий стан, велел:

— Держись, великая княгиня!

От его крепкой руки словно силы прибавились, разум прояснился. Елена явственнее ощутила горе и пустоту в груди, но уже не мелькали пред нею лица в немыслимом кружении. Боже! Как она устала! Устала ждать, чем завершится болезнь государя. Устала страшиться своей да сыновней участи… Пусть будет то, что Бог даст, она примет все. Покойное безразличие овладело Еленой, она позволила увести себя во дворец, уложить в постель и забылась долгим сном.

Пробудившись, Елена не могла распознать, где сон, где явь: тут и там одно горе. Нету больше Василия Ивановича… Давно ли, усадив Елену рядом с собою, назвал он ее великой княгиней. Вспомнились венчание, веселая свадьба. Могла ли она подумать, что вот так скоро все закончится?! Хотелось зарыдать, да слез не было, видно, все выплакала в те месяцы, что хворал великий князь.

Елена безвольно откинулась на постели. Тишина… Пустота… Все покинули ее: карлы с карлицами куда-то исчезли, даже спальницы нет в опочивальне.

В сенях послышался громкий шепот: там кто-то спорил… Потом вошла боярыня. Заботливо склонившись к Елене, она поглядела, не спит ли та, спросила:

— Как почивала, великая княгиня?

— Плохо, — жалобно ответила Елена, — горько, пусто… С кем ты в сенях шепталась?

— Князь Телепнев-Оболенский пожаловал. Сказывает, спешное дело, государево. Примешь ли?

Елена молчала, глядя на расписную подволоку. Вот уж и бояре к ней приходят. Прежде-то, при Василии Ивановиче, они и не помышляли в терем его супруги являться. Ныне все дозволено…

Боярыня, не дождавшись ответа, решила:

— Так я ему скажу, пусть уходит?

Елена будто наяву почувствовала крепкую руку, которая поддержала ее в церкви, придала ей силы выстоять в скорбный час.

— Постой, Лизавета. Приму князя. Пособи-ка подняться да обрядиться.

Боярыня помогла Елене встать, оправила на ней сорочку, надела поверх приготовленное заранее траурное багровое платье, волосы спрятала под убрус. Вывела великую княгиню в приемную комнату и, усадив на столице, подвинула ей под ноги скамеечку.

— Зови, — велела Елена.

Не успела боярыня удалиться в сени, как тут же появился князь Телепнев-Оболенский. Одетый в темный суконный кафтан, подпоясанный черным шелковым кушаком, князь будто стал выше ростом. Ласково и печально смотрел он на государыню, жалея несчастную: в лице ни кровиночки; зеленые очи, всегда яркие, точно вылиняли; уста скорбно поджаты.

— Прости, великая княгиня, что сон твой нарушил. Здорова ли? — поклонился князь.

— Божьей милостью… — глядя мимо него, откликнулась вдова.

— Прости, что приступаю в сей скорбный час. Ведаю: не до меня тебе ныне, Елена Васильевна; да привела меня нужда, без коей не обеспокоил бы. — Оболенский замолчал, ожидая вопроса, но вдова, тяготившаяся своими думами, ни о чем не спросила. И князь продолжил: — Ведомо ли тебе, Елена Васильевна, что государь в духовной своей грамоте определил опекунов малолетнему Ивану Васильевичу?

— То воля великого князя, — отозвалась она безразлично.

— А Дума боярская? Неужто мы себя запятнали, коли нам доверия нет, кто править станет? Спор великий начнется: доселе Дума приговаривала, а ныне что? Кому государь власть дал? Худородным, Шуйским да…

— Не возводи напраслину, князь, — перебила его Елена. — Шуйские от Невского род ведут. Ты еще дядюшку моего в худородных припомни!

Оболенский хотел было ответить, но тут в горницу вошел сам Михаил Глинский, взбудораженный, стремительный: на правах дяди великой княгини он явился запросто, без извещения. Увидев князя, Глинский недовольно скривился:

— А-а, ты уж тут, Иван Федорович! С чем припожаловал? — не дожидаясь ответа, он заботливо склонился к племяннице: — Что-то ты, Елена, исхудала… — и вновь обернулся к Оболенскому: — Ну, князь, чего молчишь?

— Еще, великая княгиня, сказать дозволь, — проговорил Оболенский, не выказывая особого расположения Глинскому. — Ивана Васильевича на государство скоро венчать — весь чин подготовить надо бы.

— Да уж без вас помыслили! — с насмешкой ответил за Елену ее дядя. — Покуда вы сидели да парились в Думе своей, мы уж все с митрополитом обговорили.

— Неправда то! Не в свое дело суетесь! Вы опекать обязаны, а править не вы должны! — гневно воскликнул боярин.

— А кто? Вы, да?! — тоже возвысил голос Михаил.

Оболенский, сдержав себя, с достоинством ответил:

— Дума боярская, именем великого князя Иоанна Васильевича да матери его великой княгини Елены Васильевны!

— Государь своею волею нас поставил — опекунов, а вы, бояре думские, клялись ту волю исполнить! Аль позабыл клятву давешнюю?

Князь, не отвечая на слова Глинского, склонился перед Еленой и, попрощавшись, с достоинством удалился. Дождавшись, когда за ним закроется дверь, Михаил забегал по горнице, возбужденно потирая руки.

— Пора, Елена! Пора за государство браться. Не допускай, чтобы другие за тебя правили. Гляди, как всполошились! Оболенского к тебе подослали! Меня слушай, я тебе помогу, посоветую.

Елена смотрела на престарелого искателя приключений и думала: «Эк неймется! Уж голова бела, а все о своем… Правил Литвой при короле Александре, после дважды изменял своим государям — Сигизмунду Польскому да Василию Московскому, — переходил из веры в веру. И все в угоду честолюбию своему… Нет, дядюшка, не видать тебе престола русского!» Она гордо подняла голову:

— Ивана на великое княжение венчают, сына моего! Он государем будет.

— Иван мал! — небрежно отмахнулся Михаил. — Ты правительницей станешь! И я…

Елена усмехнулась:

— Ты уж правитель, каких поискать!

— А чего? Ежели мне власть, я… Помню…

— А Дума боярская? — оборвала честолюбца Елена. — Их куда денешь? Там ведь, чай, не младенцы сидят. Да совет ваш опекунский…

— В совете я главный: что скажу, то и станется. А бояр думских — иль в темницу, иль… — Глинский не договорил, выразительно полоснув рукой по горлу.

— Ишь, чего замыслил, дядюшка! Побойся Бога!

— Я, Елена, с ним давно уж сговорился…

Великая княгиня перекрестилась.

— Не с Богом ты сговорился, дядюшка, — с Антихристом!.. Венчают Ивана, а там как Господь укажет, — твердо заключила она.

Спустя несколько дней духовенство, князья да бояре собрались в Успенском соборе: нового государя Ивана Васильевича торжественно венчали на великое княжение. Митрополит Даниил благословил его властвовать над Русской землей и давать в том отчет Господу Богу единому.

Никогда еще великий князь на Руси не был так мал. Какие страсти разгорятся вскорости, кто предугадает? Пока же все с умилением смотрели на Ивана в великоватой ему шапке Мономаха, сползавшей на брови. Гордо и вместе с тем с любопытством взирал малолетний государь на толпившихся вкруг него и радостно заулыбался, когда князья с боярами понесли ему дары. Иван оживленно начал было рассматривать подношения, но Глинский что-то шепнул ему, малолетний государь выпрямился, посуровел и сдержанно продолжил принимать поздравления от склонявшихся перед ним подданных. Торжество завершилось. Так явился на Руси новый государь — великий князь Московский Иоанн Васильевич.

Скоро в своей палате возбужденный Иван радостно показывал мамке Аграфене и меньшому брату Юрию подарки: были тут и каменья самоцветные, и мягкая рухлядь — соболя, и конские уборы, и золотые изделия во множестве, и — что больше всего по нраву пришлось трехлетнему государю — сладости заморские.

Покуда государь забавлялся, Елена, провозглашенная правительницей на время его малолетства, советовалась о том, что следует делать в первую очередь: в одной палате сидели и думские бояре, и те, кого Василий Иванович назначил опекунами своему наследнику. Все говорили по очереди, оспаривали советы противной стороны, громко, с надрывом высказывали свое мнение. Назревала большая вражда, пока еще скрытая за ядовитыми насмешками.

Елена смотрела на них и думала: как же ей управлять? Кому отдать предпочтение: боярам, которые долгое время без дела сидели? Великий князь Василий Иванович Думу-то не шибко жаловал: нередко, запершись сам-третей с ближайшими друзьями, все дела вершил, думские о том и знать не знали. Или склониться ей к бывшим ближайшим, охочим до власти опекунам, разрешить им и дальше возвыситься? Ох, да что она?! Какая уж из нее правительница? Эти мужи, чай, без нее разберутся да своего не упустят: вишь, как глотки дерут!..

Обе партии сошлись в одном: не мешкая послать гонцов во все пределы государства, известить о кончине Василия Ивановича да клятвенным обетом утвердить верность Ивану Васильевичу.

— Начать править следует с милостей, как сие прежние государи делали, — промолвил боярин Михаил Юрьев. — Простить да выпустить на свободу узников, коих великий князь Василий Иванович воли лишил.

— Как же выпустить? — удивилась Елена. — Они худое замышлять станут да народ мутить! Не зря же их государь в темницах держал.

— В темнице-то, знать, не сладко? Одумались, поди? Пущай крест в верности целуют.

— Надобно милость явить, — согласно закивали бояре — и думные, и опекуны, ибо родичи многих томились в темницах или сидели, опальные, по своим поместьям.

Видя такое единодушие, Елена согласилась:

— Будь по-вашему, явим милость свою.

Однако не прошло и двух дней, как она пожалела о своем решении.

Князь Андрей Шуйский, едва выйдя из темницы, прибыл к своему приятелю, князю Борису Горбатову, и принялся склонять его на службу дяде малолетнего государя, князю Юрию Дмитровскому.

— Здесь служить — ничего не выслужишь, — втолковывал Шуйский.

Князь Горбатов не соглашался:

— Я Ивану Васильевичу крест целовал, не могу клятвы преступить!

— Клялся одному — поклянешься другому, велика важность! Князь великий молод, слухи носятся о Дмитровском: по старшинству — ему на государстве сидеть, а мы к нему прежде других отъедем да тем и выслужимся. Ну? Решайся!

— Нет, князь Андрей, ты как пожелаешь, а я не стану изменником, — твердо отказался Горбатов.

Испугавшись, что упрямец донесет на него, Андрей, кляня свою неосторожность, поспешил во дворец — опередить князя Горбатова и возвести поклеп на него. Родственнику своему, князю Ивану Шуйскому, одному из бояр-опекунов, он, перевернув правду, сообщил, будто Юрий тайно подговаривает к себе знатных людей и князь Горбатов будто уже готов немедля уехать в Дмитров и его, Андрея, с собою зовет. Доложили об измене великой княгине, та приказала не мешкая вызвать Горбатова для ответа. Князь Борис возмутился таким подозрением и горячо стал доказывать, что как раз наоборот — Андрей сготовился к отъезду да его к тому склоняет.

Елена с боярами совет держала, кому верить: кто правду сказывает, а кто лукавит? Хотя Иван Шуйский отстаивал своего родственника, однако бояре, поразмыслив, решили, что Борис Горбатов издавна показал себя слугой добрым, ни разу в измене не был замечен, худого ни о ком не сказывал — стало быть, и в сем деле он прав. А вот Андрей однажды уж бегал в Дмитров от великого князя, за что его Василий Иванович в темнице-то и держал. Видно, не одумался смутьян да за старое принялся. Поверили князю Горбатову, а князя Шуйского опять посадили в темницу — и поделом ему!

Покончив с одним изменником, стали размышлять, как поступить с другим, главным — Юрием Дмитровским. Осторожные бояре посоветовали Елене: коли великая княгиня желает мирно править с сыном, то надобно лишить свободы и Юрия, невзирая на то, что он старший дядя государя. Он честолюбив, приветлив и желаем многими, а потому опасен.

Елена усомнилась:

— Юрий крест целовал на верность Ивану, государю своему.

— Целовал, да токмо сказывал, будто клятва та невольная да беззаконная: Юрий давно уж к престолу подбирается. Смута зреет! — ответили ей.

Елена подумала, повздыхала об участи родича да велела боярам:

— Делайте, чего надобно… для пользы государства.

Дабы предотвратить смуту, Юрия схватили и кинули в темницу.

— Подступал царь Бахмет турецкий, и разорял он старую Рязань-город подлесную, и полонил он народу во полон сорок тысячей, увел весь полон во свою землю. Оставалася во Рязани одна женка Рязаночка…

За окном тихо шелестел первый весенний дождик. В душной полутьме жарко натопленного покоя мамка Аграфена рассказывала сказку про Авдотью Рязаночку, вызволившую из плена жителей родного города. Государь слушал, открыв рот, щеки его горели, душа наполнялась решимостью помочь Авдотье, пробиравшейся в землю турецкую. Посмеялся он глупости царя Бахмета, восхитился мудростью Рязаночки: сумела-таки отгадать женка русская трудную задачку басурманского царя!

Рядом сидел боярин Иван Оболенский. Он зашел пожелать государю покойной ночи и перемолвиться с Аграфеной, сестрой своей, да заслушался, остался.

— Она выбрала весь полон земли турецкие да привела-де народ полоненные да во ту ли Рязань опустелую… расселила Рязань-город по-старому, по-старому да по-прежнему. Да с той поры Рязань стала славная. Да с той поры стала Рязань-де богатая. Да тут ли во Рязани Авдотьино имя возвеличилось. Да тем дело и окончилось, — завершила свой сказ Аграфена. — Ну, молодцы Иваны, почивать пора.

Увлеченные, они не сразу заметили, что в покое стоит великая княгиня. Она появилась неслышно и не стала прерывать сказа. С грустной улыбкой Елена смотрела на сына-государя, приобнявшего своего боярина: рано отца лишился, тянется к мужам зрелым. И ей бы, одинокой, вот эдак-то прижаться, да не к кому.

— Великая княгиня! — заметив ее, обрадовался маленький Иван. — Мамка сказку сказывала про Авдотью Рязаночку. Она народ свой из полона вызволила! Давай и мы к татарам сходим — пущай они наших людей отдадут! Я любые загадки разгадаю!

Елена ласково провела рукой по волосам сына. Судьбы полоненных набегавшими татарами русичей издавна тревожили думы государей своих. Правительница тоже о том размышляла и не единожды с митрополитом советовалась, как пленников высвободить.

— Мы их, Ванюша, выкупать станем, полоненных-то. Загадочки, я чай, токо в сказках помогают. Пойдем-ка, сыне, в крестовую палату да помолимся за всех страдальцев.

Трехлетний Иван молился в этот раз усерднее обычного, он просил Господа о смягчении участи всех полоненных да о помощи ему в их вызволении. Поцеловав сына на прощание, Елена отправилась в свой терем. Боярин, не сводивший глаз с правительницы, вызвался проводить ее.

Из крестовой палаты мамка увела маленького государя в опочивальню. Когда она снимала с него дневное платье, Иван закапризничал:

— Не стану я спать! Еще сказку хочу!

— Эдак-то мы все сказочки перескажем, опосля про что говорить станем?

— Не хочу спать! Государь я или не государь?!

— Государь, — согласилась боярыня, поправляя подголовник и укрывая великого князя, — спи, Ванюша…

Боярин Оболенский меж тем довел правительницу до ее опочивальни. Ночь была темная, безлюдная, а если и таился кто где, так невидимый да неслышимый. И никому в точности не ведомо, что произошло у великой княгини с боярином, однако надолго задержался он в ее покоях, куда изумленные слуги не посмели и глазком заглянуть. Но на другой день приближенные, а за ними и вся Москва, заговорили о сердечном расположении правительницы к князю Телепневу-Оболенскому. Кто-то сам заметил ласковый взгляд да тайное движение, кто-то догадывался, находя подтверждение в молодости, решительности и приятном обличье боярина.

Михаил Глинский, с негодованием отрицавший всякие домыслы, и сам убедился в правдивости слухов. Войдя, по своему обыкновению, внезапно в покой племянницы, он застал Елену в объятиях князя. Они тут же отринулись друг от друга, но необычайно разрумянившееся лицо правительницы и влюбленный взор боярина красноречиво указывали на их отношения. Принявши вид, будто ничего не заметил, Михаил рассудил: «Пущай себе тешатся, лишь бы мне не мешали. Покуда они любятся, землей русской я править стану».

Но вскоре Глинский понял, как он ошибался. Найдя поддержку друг в друге, правительница и старший боярин Думы повели борьбу против опекунского совета, мешавшего им властвовать: собирались тайно, не извещая опекунов, решали государственные дела без их участия. Опекуны сопротивлялись, и более всех — Глинский.

— Елена! Что слышу я! — возмущался он, входя к племяннице. — Со всех сторон только и несется: Оболенский да Оболенский!

— Ну так что?! — насмешливо глянула на него правительница.

— Ты великая княгиня…

— Вот-вот, — перебила она дядю, — коли я великая княгиня, так вольна поступать по своему разумению.

— Елена! Ты высоко сидишь, на виду у всех. Ты должна быть добродетельна, — попытался внушить ей Михаил.

— И это ты?.. Ты говоришь мне о добродетели?! Да мои прегрешения в сравнении с твоими, дядюшка, — так, ребячьи забавы!

— А Бог?! Елена, Господь покарает тебя! — не сдавался Глинский.

— Пред Господом отвечу, не пред тобою, — отмахнулась правительница.

— Василий Иванович с небес взирает на тебя, жену свою неверную… — прибегнул к вескому доводу князь.

— Не поминай Василия Ивановича устами своими нечестивыми!

— Отчего уста мои нечестивы? До сей поры правду сказывал!

— Это ты правду сказывал, дядюшка?! Во всем свою корысть ищешь. Ты изменник ведомый, аль запамятовал, как Василия Ивановича в ино время предавал?

— То по молодости — глуп был. Опосля же верно ему служил. Тебе-то разве изменял? Я супругу твоему Василию Ивановичу в его смертный час клялся беречь тебя и сынов ваших и свято верен сей клятве!

— Ну и береги! — гневно перебила его великая княгиня. — От врагов да злоумышленников сохраняй. А ты чего ж? Ты сам супротив меня?! К ворогам моим да злоязычникам пристал? Слушаешь, чего люди сказывают, а того не ведаешь, что Иван Оболенский мне опора.

— Я твоя опора — не Оболенский! — вскричал Михаил. — Брось его, неужто стыд забыла?

— Все, дядюшка! Сама за себя решаю. Ступай! — правительница властно указала ему на дверь.

— Ну, гляди, Елена! — с угрозой молвил Глинский, сверкнув очами, и вышел.

Великая княгиня тут же повелела призвать к себе Оболенского и поведала ему о разговоре с дядюшкой. Князь, подумав, заключил:

— Знать, худое замыслил Михайло… Упредить его надобно.

— Как же — худое? В сердцах сказал, раскается опосля.

— Нет, душа моя, — Иван приобнял ее. — Глинский — старый лис, он добром от власти не откажется, под твою дуду плясать не станет.

— Но ведь он дядя мой, государю дед… Родная кровь!

— У власти не бывает родных! Вспомни Юрия Дмитровского… Нет, князь Михаил опасен. Неужто ты еще того не уразумела?

— Не знаю… — задумчиво произнесла Елена. — И что же нам делать?

Оболенский согнулся в поклоне.

— Тебе решать, Елена Васильевна. Мой совет — отнять у Глинского волю. Посидит в темнице, подумает. А как милости попросит, можно будет и выпустить.

— Так вот взять да в темницу кинуть? — усомнилась правительница. — А что в вину ему поставить? Не простой дворянин — Дума заступится.

— В Думе я старший боярин, что скажу, то поддержат, — заверил князь.

Елена вспомнила, как совсем недавно такие же слова сказывал ей Глинский про опекунский совет. Вправду, властолюбив дядя непомерно, а ныне еще и обижен ею. Кто ведает, к чему его обида обратит?

— Скажем, будто замыслил Михаил государством овладеть, — предложил Оболенский. — Чай, не слишком ошибемся: изменник знаемый!..

— Не ошибемся… — задумчиво повторила Елена. — Да, ежели дядя почует опасность, он на все решится…

— Доверься мне, Елена Васильевна, я оберегу тебя и государя, — приобнял ее боярин.

Елена молча кивнула.

Михаил в гневе метался по горнице. Ох, не помыслил, просчитался! Думал, племянница его слушаться станет, мнил за нею стоять, своею волею править. Оболенский опередил, притворился, будто любит Елену… Она хоть и великая княгиня, да по уму баба недалекая. Много ли нужно-то? Ласковый взгляд да любезность — вот и сдалась. И нет ему, родичу ближнему, ныне места возле нее!.. Да неужто? Вот так все бросить, когда уже вершины достиг, до престола рукой подать! Нет! Не бывать тому! Не для того он, Михаил, в Московию возвернулся, племянницу за великого государя отдал. Чего делать-то? Помыслить надобно. Ничего, он придумает. Будет править, будет!

— А ну как Оболенский не допустит? — вслух рассуждал Михаил. — Как-то бы обойти его… Елена мешает… Ивана бы на свою сторону привлечь, государя. Да Иван мал — не заступник. А ежели…

Князь внезапно остановился, пораженный легкостью решения. Ведь Иван Васильевич — малолетний государь, а Елена — при нем лишь правительница. А как не станет ее?.. Василий Иванович покойный сам назначил опекунский совет. А ежели не будет Елены — опекуны править должны при Иване, волею его отца. И там уж он, Михаил Глинский, сыщет повод у власти встать. Да, Елена под влиянием Оболенского становилась для него опасна…

— Что ж, не обессудь, милая, знать, пришла пора распроститься, — зловеще прошептал князь.

Придя к такому решению, Глинский ухмыльнулся и деловито принялся строить планы о том, как лишить Елену жизни. Его не смущало, что она ему родная племянница: коли встала на его пути к власти, сама виновата… Размышления Михаила прервал неожиданный шум на дворе и в сенях. Князь кликнул холопа:

— Эй, кто там? Гришка! Чего расшумелись?

Дверь резко распахнулась, ударив кованой ручкой о стену. Пред Михаилом появились вооруженные люди, в которых боярин узнал государевых окольничих. Первым вошел в горницу князь Хвостов, хмуро оглядел хозяина.

— Не обессудь, Михаил Львович, указом правительницы да приговором боярской Думы велено заключить тебя в темницу.

— Чего?! Это… как же?.. Чего ж такое?! — гневно взревел Михаил. — Меня?! Меня в темницу?! Да за какие такие грехи?!

Хвостов достал из-за пазухи свиток, протянул его Глинскому. Тот торопливо развернул бумагу, начал бегло читать:

— «Мы, великий князь и государь Московский… правительница… думные бояре… князя Глинского Михаила Львова… за тайные его замыслы овладеть государством Московским да выдать латинянам семью государеву…» — не дочитав, Глинский возмутился: — Чушь! Наговоры! Елена!.. Я тотчас соберусь и поеду к великой княгине. Я поговорю с нею, оправдаюсь… Ох, оклеветали, изверги!.. Оклеветали!

Окольничие обступили князя. Хвостов покачал головой.

— Соберешься, да не во дворец поедешь, а в темницу: велено не выпускать тебя, охранять.

— Да я… я!.. Гришка! Иван! Где вы, слуги мои? Где друзья?

Никто не явился на зов его, и Михаил, пометавшись, сник, позволив увести себя. Ни в сенях, ни на крыльце, ни во дворе не было видно ни одной живой души. «Ровно крысы разбежались… Может, вывернусь еще? Не из таких передряг выбирался. Ох, Елена, не то творишь!..»

Одновременно с Глинским в темницы посадили и других опекунов — бояр Михаила Воронцова да Михаила Юрьева. Опекунский совет притих.

В большой палате собралась Дума. Вдоль стен на лавках сидели бояре, смущенно чесали в бородах, вздыхали, перебирали перстами: Оболенский только что сообщил им об измене Глинского. Елена лихорадочно теребила-дергала концы убруса, сидя подле сына — государя Московского, непоседливо вертевшегося на высоком кресле.

Наконец заговорил Василий Шуйский, обратившись к Оболенскому:

— Ты, Иван Федорович, больно складно про Михайлу Глинского обсказал. Да, знаемый он изменник в прошлом, и что ныне крамолу творит, тому можно поверить. А вот почто бояр Воронцова да Юрьева в темницы кинули? С Глинским они не родня, — Шуйский многозначительно покосился на Елену, — в смуте не замечены. В чем их вина?

Оболенский, кинув на него быстрый взгляд, ответил твердо:

— Они Глинскому пособники, мыслили государство вместе держать. Мнится мне, боярин, и ты всякое слово его ловил?

— Я токмо волю государя выполнял, — Шуйский выпрямился на лавке. — Иль запамятовал, как Василий Иоаннович пред смертью нам приказывал Глинского за своего держать? А вот ты, князь, ту волю государеву порушил…

Бояре согласно закивали головой. Оболенский не успел ответить: в палату вбежал дворецкий Шигона, а за ним — запыленный гонец.

— Государь! Великая княгиня! Бояре! Литовцы… литовцы напали на землю нашу!

Михаил Глинский невесело раздумывал о своей доле. В темнице сидеть ему не в диковину, да всякий раз удавалось извернуться и на свободу выйти — и это у сильных да суровых государей. Так неужто Елена станет держать его долго? Потешится да выпустит… Вот только князь Оболенский хитер, дальновиден: не успел Михаил помыслить о душегубстве, а уж князь о том проведал, будто колдун.

Михаил поежился: страшно да зябко. Горевшее смолье отсвечивало на мокрых стенах, в темных углах пищали мыши. В брюхе Глинского заурчало: пожевать бы чего да воды испить!.. Как давно он здесь: полдня или день целый? Еду не приносили. Может, голодом уморить замыслили? Такое не редкость в Московском государстве.

И что привело его в здешнюю варварскую землю? Старый уж, седой, сидеть бы мирно у очага где-нибудь в Литве, дни свои доживать… Ан нет! Все хочется чего-то недостижимого. Как мог он племянницу свою не упредить? Давно ли Елена власть полюбила? Да ведь твердила, будто править не желает, что Иван — государь, не она. Душою кривила? Нет, она всегда послушною была. То Оболенский, он главный враг! Эх, только бы выйти! Уж Михаил сумеет убедить племянницу избавиться от любезника, такую паутину сплетет — не распутаешь. А коли не поверит Елена, так пускай на себя пеняет…

Загремели засовы, Михаил насторожился. В темницу вошел Оболенский, огляделся, сел на лавку, смахнув паука.

— Ну, что молвишь, Иван Федорович? — спросил узник настороженно. — Ловко ты меня сюда упрятал! Покормили бы хоть…

— Покормят… — пообещал Оболенский.

— Ты ж ведаешь, князь, что напраслину на меня возвел. Озлился, знать, на то, что я Елену от тебя отваживал?

— Великая княгиня сама ведает, что ей надобно, я ей не советчик, — проговорил боярин.

— Ой ли?.. — усомнился Глинский.

— Так сказываешь, Михайло Львович, не виноват ты перед государем и матерью его? — не обращая внимания на усмешку Глинского, осведомился Оболенский. — А кто мыслил извести великую княгиню? Кто грозил ей?

— Ну то не со зла-а, — добродушно протянул князь, — чего меж родней не бывает?

— Для тебя ли родная кровь свята? — Оболенский недоверчиво покачал головой. — Не верю в то… Литовцы напали на государство наше тоже, знать, не по твоему наущению?

— Литовцы? — удивленно переспросил Глинский, но не смог скрыть радости: его голос дрогнул, показалось, что свобода близка — не Елена, так литовцы вызволят.

От Оболенского не ускользнуло оживление узника. Истолковав его по-своему, он утвердил:

— Ты тайно сносился с королем, в том и слуги твои признались: ездили, мол, с грамотками.

— Ничуть не бывало того! Вы пытали слуг, вот они и наплели, — отпирался Михаил.

— Их не пытали… тебя — станем. Елена Васильевна любым путем выведать велела, что ты королю отписал. Отчего литовцы так поспешили?

— Не писал я! Вот те крест, не писал! — запальчиво воскликнул Глинский.

Оболенский настаивал:

— Не запирайся, Михаил Львович. Коли начистоту признаешься, правительница помилует. А не скажешь, пытка тебя ждет. Жестокая пытка! Чай, наслышан: палач у нас знатный, — снизив голос до шепота, боярин придвинулся к узнику: — Все косточки твои сочтет, все нутро вывернет…

Михаил в страхе отринулся, шумно сглотнул.

— Я не…

— Чай, впервой под пыткой-то быть? Отврати ее! Признайся, покуда не поздно.

— Я верен государю, — покрывшись ледяным потом, стоял на своем Глинский. — Не стращай, князь, не испугаешь! И запомни: я врагов своих замечаю да опосля из виду не выпускаю… Все прозреваю, до нужного часа…

— Запомню, — пообещал Оболенский, покидая темницу.

Через несколько дней дядя великой княгини был ослеплен и вскоре умер в темнице. Бояр Воронцова и Юрьева, немало напуганных судьбою Глинского да присмиревших, освободили. Дерзкого Воронцова отправили с глаз долой — наместником в Новгород — и только Михаилу Юрьеву позволили вновь заседать в Думе.

Распри на время были забыты. Требовалось сплотиться перед внешней опасностью: литовцы наступали, почти не встречая сопротивления, а в Рязанскую землю вновь вторглись крымцы. Дума боярская с великим князем и правительницей сидела каждый день. Иван, еще не понимавший того, что происходит, молчал. Елена негодовала:

— И латиняне, и басурмане, видя малолетство государево, мыслят завоевать наши земли. Лезут и лезут! Вести неутешительны… Чего там, князь, сказывай?

— Осаждали Стародуб, Чернигов, Смоленск… Сожгли Родогощ. Жители бежали, — сообщал Иван Оболенский вести, доставленные гонцами. — Литовцы дерзко идут.

— Неужто не побьем, не прогоним их?! — возмущались бояре. — И прежде мы их воевали, и ныне побьем, коль государь скажет да церковь благословит!

— Покажем им: хоть мал государь, да есть кому постоять за землю Русскую! Воевать их!

Раздавались и осторожные голоса:

— Воевать? Супротив крымцев да литовцев одновременно? Тяжело…

— Замириться бы с кем из них…

— С кем? — резко спросила Елена. — С крымцами, уведшими в полон пол-Руси? Иль с литовцами да поляками, завладевшими городами нашими? Не бывать замирению! Бог поможет нам — побьем супостатов!

Тут как раз подоспел гонец из Рязани с радостной вестью.

— Крымцев в Рязанской земле разбили князья Пунков да Татев, а кто уцелел — бегут, не опомнятся!

— Вот он, знак Божий! — возликовал Оболенский. — Что ж, бояре, воевать литовцев?

— Воевать! — дружно приговорила Дума.

Митрополит Даниил обратился к Ивану, скучливо сидевшему на престоле:

— Государь! Оборони себя и нас от насилия. А мы и весь священный собор за тебя, государя, да за войско твое Богу помолимся. Гибель зачинающему рать, а в правде Бог — помощник! Вели воевать Литву!

Иван, взглянув на мать, приосанился и важно кивнул:

— Воевать Литву!

Глубокой осенью московское войско выступило в поход. Передовой полк вел любимец правительницы, князь Иван Телепнев-Оболенский. Елена места себе не находила, считала дни, поглядывая в разноцветные слюдяные оконцы на заснеженный двор и тревожась: «Как они там?..» Она беспокоилась не столько о войске, сколько о его предводителе. Зима пришла лютая, обильные снегопады сменялись жестокими морозами: в избе и то зябко, а как оно на воздухе? «Не померз бы князь Иван», — кручинилась Елена. Порою правительница брала в ней верх над бабою, и тогда княгиня сидела с думскими боярами, решая государственные вопросы. Но в душе ее были все те же тревога да томление.

Скучал по своему дружку и мальчик-государь, беспрестанно теребя мамку Аграфену:

— Почто войско столь долго не возвращается? Неужто Литву не победили? Скоро ли воротятся? А ну как убьют его, Ивана-то, иль в полон возьмут?

Аграфена открещивалась от опасности и разъясняла великому князю: мол, не срок еще — его, государя Московского, войско всех врагов победить должно. А вот как разобьют супостатов, так домой и припожалуют. Иван ненадолго затихал, а потом снова и снова засыпал Аграфену вопросами: и когда его войско победит врагов; и где живут те враги да много ли их; и чего они едят да носят ли платье на теле и шапки на голове; а лики ихние похожи ли на русские; а молятся ли они перед сном?

И Елена, и сын ее с нетерпением ждали гонцов, друг за другом привозивших приятные вести: слава Богу, все живы-здоровы, противник не шибко и сопротивляется, а порою даже не показывается — так, мол, напуган. Оболенский сообщал: шли там-то и там-то, мало-мало до Вильны не добрались, но осаждать не стали, ибо город сей укреплен зело. Наконец пришло известие о том, что возвращаются полки да с немалою добычею. Так, не разбив литовцев, но достаточно настращав их, войско московское завершило поход.

После того литовцы еще дважды пытались захватить русские города, лежащие вблизи их границ, да воеводы городов тех не сдавали, либо устраивая пожары, либо смелыми вылазками разбивая осаждавших и вынуждая их отойти. В конце концов король Сигизмунд, видя тщету усилий своих, отправил посольство в Москву.

Вести переговоры Елена поручила боярам во главе с Михаилом Юрьевым. Начали обе стороны с взаимных обид, обвиняя друг друга в нарушении прошлого договора. Изрядно наспорившись, обговорили условия перемирия. Литовцы требовали возвращения им Смоленска, занятого еще войсками Василия Ивановича, от чего бояре наотрез отказались. Сигизмундовы посланцы, посовещавшись, пожелали вместо Смоленска получить какой-нибудь другой город. Бояре отправились с таковым известием к государю и правительнице.

Иван, загодя наученный матерью Еленой и Оболенским, ответ дал такой:

— Отец наш Смоленска Божией волею достиг да благословил нас — мы его держим и королю не уступим и никакой другой город свой не отдадим. А Смоленск — наша отчина из начала, от предков, пущай король ваш от него отступится!..

Выслушав ответ юного государя, послы Сигизмундовы посокрушались, но предложили-таки перемирие на пять лет.

По случаю успешного завершения переговоров во дворце был устроен веселый пир. В самый разгар застолья Оболенскому донесли, что прибыли иные послы — на сей раз тайное посольство из Казани. Князь спешно вышел, обеспокоенный: чего Казань замыслила? Она ныне опасна стала: там побили Еналея, посаженного Василием Ивановичем, и объявили царем давнего врага Москвы — крымского царевича Сафа-Гирея. Что за посольство от него прибыло и почему тайное?..

Уже на следующий день правительница с боярами, во главе с князем Оболенским, принимали казанцев в палате. Выслушав величальное приветствие, Елена, уже знавшая от князя о цели посольства, велела:

— Сказывайте, по какой надобности приехали? С добром ли, с миром ли?

— С миром, госпожа, с миром, — отвечали послы, — не хотим мы с Москвою в ссоре быть… Сафа-Гирей нам не надобен, прогнать его желаем. Да кто царем в Казани станет?

— Вы уж, чай, помыслили об том, — уклончиво отозвалась Елена. — Я-то чем могу пособить?

— Бьем тебе челом, правительница московская, о Шиг-Алее, его еще супруг твой покойный заключил на Белом озере. Его желаем на царство.

Елена взглянула на Оболенского, с которым загодя обсудила и этот вопрос, да сомневалась в верности татарина. Боярин едва заметно кивнул.

— А станет ли Шиг-Алей верным другом Москвы? — усомнилась Елена. Ей важно было услышать ответ послов. — Не изменит ли? Быть может, он злобу затаил за свое держание на Белом озере?

— За него ручаемся! — заверили казанцы.

— Мы подумаем о том, — пообещала Елена. — Назавтра ответ ждите. Ступайте.

Когда послы удалились, она обратилась к боярам:

— Ну, сказывайте, чего мыслите, мужи московские?

Бояре молчали, покачивая головой. Заманчиво было склонить Казань на свою сторону, да боязно: а ну как не станет Алей другом, как бы не ошибиться…

Оболенский, размышлявший над тем всю минувшую ночь, высказал свое суждение:

— Станет или нет Шиг-Алей неприятелем, про то еще неведомо. А Сафа-Гирей — враг знаемый. Так уж пусть Шиг-Алей будет царем Казанским. Мы его освободим, приветим, на царство посадим — за то он нам обяжется. Надобно за ним послать, Елена Васильевна, освободить его да на Москву доставить.

Бояре, убежденные такими словами, одобрительно зашумели.

— Ну, так тому и быть, — заключила великая княгиня. — Пошлите гонца на Белоозеро.

И вот уже радостный Шиг-Алей прибыл в Москву, пал ниц пред шестилетним государем, восседавшим на престоле в окружении бояр. Стоя на коленях, татарский царевич нарочито громко винился в гордыне, лукавстве да в злых умыслах супротив покойного Василия Ивановича и тут же поклялся в верности сыну его, нынешнему государю Московскому.

Выслушав покаянные речи, Иван повелел Шиг-Алею встать, подозвал к себе поздороваться по-доброму, усадил на лавку подле себя, оказав тем немалую честь, а после пожаловал гостя богатой шубой на соболях. Проделав все, чему научили его, малолетний государь задумался: правильно ли он все исполнил, не упустил ли чего? Поглядел на бояр — те одобрительно кивали головой. Иван успокоился, гордо вскинув подбородок. Он был смышленым учеником, будущий грозный царь.