Самоборец

Глава IV

— Не могу более! — выдохнул князь Ковер, рванув ворот камчатного кафтана: из горницы, откуда он вышел, даже через сени слышались громкие стоны, бабьи причитания да скорый шепот. — Три дня мается, сердешная… И не срок еще, не срок! — в ярости заскрипел зубами князь.

Аверьян хмуро молчал, жалея наместника. Вот ведь: богат да знатен, огромные земли в управлении, в Перми Великой он царь и бог, а бабе своей помочь не в силах. Того и гляди, помрет она.

— Попа позвать надобно, — Аверьян и не заметил, как вырвались у него такие слова.

Князь, мерявший ногами светлицу, застыл, резко оборотился и гневно сверкнул глазами.

— Попа?! Коли помрет Аннушка… — он не договорил, поперхнулся и ударил кулаком в стену, постоял, тяжело дыша, после бессильно опустился на лавку и удрученно махнул рукой. — Да там уж Гаврила, позвали его… Чего же делать-то? Помочь ей чем?.. Аверьян, мне ведь без Аннушки жизни нет. На старости лет сведал радость… Не уберег… Такой цветок загубил… Ой! Тошно мне! — Ковер вскочил и опять зашагал из угла в угол.

Аверьян, решившись, попросил:

— Дозволь, князь, отлучиться. Авось поможем Анне Федоровне…

Наместник с надеждой посмотрел на своего тиуна:

— Поможем? Али надумал чего?

— В Усолье Камское поеду, оттуда повитуху привезу.

Князь разочарованно отмахнулся:

— Какую повитуху? Еще одну?! Вон они собрались: охают, причитают, да все без толку. То в баню Аннушку неси, то в горницу! А она ни там, ни там разрешиться не может.

— В Усолье повитуха знатная, бабам изрядно помогает, — заверил Аверьян. — И не таких выхаживала! Дозволь, князь.

— А хоть и знатная! Покуда туда да назад проездишь, не успеешь: помрет Аннушка… — слезы заблестели в глазах Ивана Андреевича. Внезапно он решительно вскинул голову: — Ан вдруг да успеешь, даст Бог?.. Что ж, поезжай, Аверьян, чего сиднем сидеть без толку! Верховых с собой возьми: помогут, коли что. Волки ныне лютые…

Княжеского напутствия Аверьян уже не слушал. Он выскочил за дверь, на ходу нахлобучив лисий треух, и вскоре ехал в санях по плохо укатанной заснеженной дороге туда, где не был пять лет, где жила Ульяна и где осталось его сердце.

Немало всего случилось с Аверьяном за минувшие годы, рассказать — дня не хватит. Ездил с наместником в Москву, видел самого государя, теперь уж покойного, да супругу его, и нынешнего великого князя — еще в пеленках. Иван-то Васильевич и ныне мал, как правит государством-то? Помогай ему Господи!.. Из столицы тогда вернулись вовремя, успели отразить набег сибирцев, которые сожгли Покчу. Пришлось оставить пепелище да перебраться во вновь устроенный город Чердынь. Там, за крепостными стенами, и обосновался наместник государев князь Иван Ковер, оттуда управлял он Пермью Великой. Сам ездил мало, больше слуг своих рассылал с поручениями да старост принимал, тех, кто сами являлись, на слуг его жалуясь. Судил да рядил князь здешних жителей, оборонял, когда нужда была, службой кормился…

Жизнь шла своим чередом, дело не стояло. Государевы гонцы наезжали с грамотами, от них узнавали в Перми последние московские вести. Думал князь, что новое правительство сменит его с наместничества, уже к отъезду приготовился, ан нет, будто забыли о нем. Известили о кончине Василия Ивановича, взяли клятву в верности Ивану Васильевичу, и — служи дальше, князь.

Тиун наместничий Федор, недруг Аверьянов, помер от ранения еще в Покче, оставив по себе сиротой дочку Аннушку. Князь, полюбив девицу всем сердцем, женился на ней, а тиуном, взамен Федора, Аверьяна сделал. Наместник, хоть многие слуги его были дворянами московскими, безродному честь оказал — и не прогадал: был Аверьян верным князю — стал как пес преданным. За хозяина мог в горло вцепиться, жизни лишить, коли случится. Сам себя не узнавал Аверьян: ожесточился, озлобился, подати да корма собирал без поблажек. Когда крестьяне иль посадские просили повременить, срок давал короткий, да после взыскивал сполна. Если князь посылал его вместо себя судить, приговаривал без пощады, но справедливо. Его боялись, от него таились, и молва о новом тиуне пошла нехорошая, недобрая.

Лишь в Усолье Камском нового тиуна не видывали. Не ездил туда Аверьян, сразу попросил наместника:

— Не принуждай меня, Иван Андреич. Куда угодно, хоть в пекло, но в Усолье — ни ногой! Не могу я, князь, там судить да корма сбирать. Не под силу мне…

Ковер не настаивал, как и не допытывался о причине такого категорического отказа, посылал в Усолье других слуг, а то и сам собирался да отъезжал. Порой он с беспокойством поглядывал на тиуна, в глазах которого небывалая тоска сменялась звериной лютостью. Остатки жалости Аверьян топил в вине, пил много, хмелел не скоро и забывался тревожным сном, а наутро с тяжелой головой да хмурый обличьем появлялся перед наместником.

— Жениться тебе надобно, — втолковывал ему князь, — живешь без семьи, без детей. Вот сосватаю тебе девку посадскую да велю венчаться. Ну? Вся злость разом и пройдет.

Аверьян криво усмехался: какую девку, на что ему семья? Сызмала один, так и жизнь пройдет. Пробовал уж раз — не вышло, до сей поры Ульяна в сердце сидит, не выкинуть. Знать, забыла уж его, детишек народила да живет со своим Никитой, бес ему в ребро! Ныне бы он того Никиту, как сверчка: раз — и нету! Потому и боялся в Усолье ездить, подале от соблазна…

Ныне спешил туда не по службе — по жизни надобность. Аверьян твердо верил: спасет Акулина-повитуха наместничью жену, выходит. Усольские бабы только что не молились на нее — это тиун княжий помнил твердо, хоть и время минуло.

Долгая дорога, тяжкие думы… Как-то встретит его Усолье? Увидит ли он Ульяну? И что она ему молвит? А может, мимо пройдет и не взглянет?.. Кони бежали резво, несмотря на рыхлый снег. Рядом с санями верхом ехали бережатые — братья Иван да Степан Могильниковы. Аверьян привык брать их с собой, доверяя во всем: не раз выручали его братья, и теперь они зорко поглядывали по сторонам — не покажутся ли волки, готовые тотчас же пристрелить их.

Аверьян, очнувшись от дум, встревожился: что-то долог путь, должно бы Усолье показаться, уж все деревушки проехали. Успеть бы до сумерек обернуться… Наконец впереди меж деревьями тиун увидел высокую въездную башню-стрельницу, от которой в обе стороны уходил тын из заостренных бревен — острог. Аверьян услал братьев вперед объясниться со сторожами, чтобы ему, как подъедет, без задержки отворили ворота. Да, верно, самому надлежало все сладить: когда его сани подкатили к стрельнице, ворота были чуть приоткрыты, а Иван да Степан, спешившись, мутузились со сторожами.

Аверьян, выскочив из тулупа, бросился разнимать дерущихся. Прикрикнул на враз присмиревших братьев, оттащил от них упиравшихся усольцев и, ухватив за воротники козьих кожухов, глянул в их лица. И вдруг воскликнул радостно:

— Гришка! Васятка!

Мужики, оправляясь и отряхивая заснеженные шапки, насторожились. Покосились на гладкое лицо приезжего, на его холеную бороду и, не узнавая, переглянулись. Аверьян расхохотался:

— Не признали, чай? Неужто я на себя не похож? Годов-то немного минуло… Али запамятовали, как плясали под мою свирельку, как учили меня соль варить да потешались неумению моему…

— Аверьянко?.. — недоверчиво спросил Григорий.

— Ну! Он самый! — Аверьян, раскрыв объятия, ринулся на сторожей.

Мужики, крестясь, испуганно отступили.

— А-а… мы уж тя похоронили… Аверьян… Охотники суму твою нашли, а… от тебя ничего не осталось… ни косточки… ни клочочка. Думали, волки тя задрали… А оно — вот как… Живой, стало быть?

— Ну! Мужики! Живой я, пощупайте… Здоровый! — однако, вспомнив о нужде, с которой прибыл, и враз нахмурившись, Аверьян оборвал сам себя: — Ну да недосуг мне ныне: из Чердыни за Акулиной-повитухой наместник прислал. Отворяйте-ка ворота. Поживее!

Мужики поспешили развести тяжелые, обитые коваными полосами створки, напутствовали:

— Акулина на горе живет, за торгом враз поверните.

— Помню, — кинул Аверьян, уселся в сани и, властно махнув своим верховым, въехал в Усолье.

Сторожа остались на месте, не зная, чего и помыслить: их дружок Аверьян не только не помер, но — по всему видать — хорошо живет.

— Во как! Наместник, сказывает, прислал… — Василий поправил шапку. — Слышь, Григорий? Ну че?..

— Да ниче! — Григорий зло дернул створку ворот, петли жалобно заскрипели.

Аверьян ехал по слободе, узнавая и не узнавая ее. Поглядывая по сторонам, он примечал: вот варница новая, колодцев соляных стало поболее, работные возле них суетятся, сливают рассол в желоба, что ведут в варницы. Аверьян живо представил себе, как этот рассол, залитый в огромную сковороду-цырен, будет кипеть да парить, постепенно загустеет, станет кашицей, а после дозреет тут же, в варнице, на полатях, и превратится в настоящую драгоценность — соль.

Из варниц изредка выбегали люди вдохнуть свежачка и снова исчезали в парном нутре. На тиуна с его бережатыми никто не обратил внимания. Аверьян, проезжая по Усолью, и далее находил перемены: тут избы новые срубили — растет слобода, в остроге уж и места нет свободного; а вот тут горело, еще дымом пахнет. Молодцы — видно, быстро погасили, а не то б заполыхало на всю слободу!.. Мост через Усолку на своем месте стоит, подновлен недавно.

Аверьян миновал заметенный снегом торг — знать, оживет в пятницу, как прежде, — перекрестился на главу Софийской церкви. Поравнявшись с домом Никиты, помрачнел, с волнением глянул на ворота: не покажется ли Ульяна? Да лишь дети выбежали, играя с собакой. «Ее детки», — с тоскою подумал Аверьян. Сердце тревожно забилось, и, чтобы унять дрожь, он стегнул лошадей, быстро потрусивших по заснеженным закоулкам Усолья.

Акулина с Фомой, припозднившись с обедом, ели при слабом свете лучины. Оба молчали, мысля каждый о своем, а маленькая Марьяна, притомившись за день, посапывала на печи. Тишину нарушало жадное чавканье Фомки да потрескивание смолистой лучины. Закончив трапезу, Акулина подперлась рукой, вызывающе осведомилась:

— Ты, Фома, по дрова когда соберешься? Зима, чай, на дворе, а у нас запасу — на два дня. У Бубеговых кобылу возьми да собирайся…

— Да я, Акулина… — облизывая ложку, сообщил Фомка, — я уж с Илюхой Сосновым сговорился, завтра с рассветом поедем… До утра-то погоди.

— Почто с Илюхой-то?

— Сам просил, помочь ему надобно. А я, ты ж ведаешь, завсегда готов. Вот себе заодно и привезу.

— Ну-ну, помогай… — Акулина поднялась. Убирая со стола посуду и горшок с оставшейся кашей, прислушалась: — Никак, едет кто? Слышь: вроде лошади храпят?

Фомка насторожился, после уверенно заявил:

— Не-е, почудилось… Да и кто на наш край заедет: дорогу-то перемело, тропка токо и осталась…

И тут же в сенях раздались шаги, в дверь громко постучали и, не дожидаясь отклика, отворили ее.

— Доброго здоровьица, хозяева!.. — показался осеняющий себя крестом незнакомец в добротном кафтане, в красивой шапке с бобровой опушкой, надвинутой на самые брови. В руках он держал лисий треух — такие надевались поверх шапки для тепла в дальнюю дорогу.

Изумленный поначалу Фомка, разглядев небедный наряд пришельца, засуетился:

— Раскудрит ее в туды!.. Входи, гость нежданный. С чем пожаловал? Откудова к нам, с каких краев? Далеко ли путь держишь иль прибыл уже?.. Жена, на стол собери! Откушать изволь…

Акулина поддержала супруга:

— И то верно! Угостись с дороги, мил человек. Не богат пир, да уж чего Бог послал.

— Благодарствуйте, не время мне угощаться… Сбирайся, Акулина! За тобою я: в Чердыни у государева наместника жена помирает, родить не может…

Акулина удивленно воззрилась на гостя.

— Я-то чего?.. Нешто в Чердыни своих повитух нету? Сроду за мною оттудова не посылали. Эва! — наместничья жена, шутка ли?! Как они про меня-то сведали?

Незнакомец усмехнулся, сел на подпорожную лавку, огладил бороду.

— И ты не признала меня, Акулина? Давеча воротники — Григорий с Василием — открестились… А ты, Фома, не видал ли меня прежде?

Хозяева пристальнее вгляделись в лицо пришельца. Фомка даже светец подвинул, почесался, оглянулся на жену Акулина вдруг всплеснула руками и, разом обессилев, прислонилась к печи, недоверчиво качая головой.

— Аверьян?.. Неужто ты? Живой… Да бравый какой! Мудрено узнать…

— Я, Акулина, живой, как видишь. Не думал я, что в Усолье про смерть мою сказывают.

— Ох, сказывают…

Фомка икнул, переводя взгляд с жены на гостя, попытался вставить свое «раскудрит ее в туды», но его не слушали.

— Стало быть, в Чердыни живешь? — осведомилась повитуха.

— Ныне — в Чердыни, а прежде — в Покче, при наместнике.

— К наместнику-то как попал? Небось конюхом у него иль возницею?

— Бери выше, — усмехнулся Аверьян.

— Неужто в войске его служишь?! — подивилась повитуха.

— Нет, повыше будет… После скажу, недосуг пока. Акулина, Богом прошу тебя, сбирайся! Возьми все, чего надобно по твоему ремеслу, и поедем.

— Да-да… щас я, — засуетилась повитуха. — Фома, пособи-ка!

На случай скорого зова у Акулины всегда наготове сундучок, а в нем травы сушеные, да мази на меду и горчице с маслом конопляным, да соль, с молитвою прожаренная, да свеча четверговая, да еще много всего того, что может понадобиться в столь искусном деле. Проверив содержимое сундучка, повитуха куда-то услала Фому, а сама, бормоча, перебирала свои снадобья, добавляя в сундучок нужное.

Аверьян не вмешивался, терпеливо дожидаясь срока ехать. На печи зашуршало, тиун поднял голову: на него внимательно уставились два черных глаза, протянулась детская ручка, гость подал свою.

— Дядька, ты кто? Ты разбойник, да? — девочка указала на короткий нож у него за поясом. — Нам дед Сидор, который не видит, сказки про разбойников сказывал… Стра-а-ашные! А я не боюсь…

— Отчего не боишься?

— Так то ж сказки, — засмеялась девочка. — Я, дядька, коровы Сережкиной, Пеструхи, боюсь. У нее рога знашь какие? Во! — раскинула она руки и попросила: — Сними-ка меня, дядька…

Аверьян помог девочке спуститься, усадил на лавку рядом с собой.

— Не, дядька, ты не разбойник, — улыбнулась она, — у тебя руки ласковые, бережливые.

— Тебя как звать, птаха? — Аверьян погладил девочку по голове.

— Марьянкою, дядька.

Черноглазая да черноволосая девочка совсем не походила ни на Акулину, ни на Фомку, русых от роду. У него, Аверьяна, знать, могла быть такая. Ему вдруг захотелось дочку, дочурочку, чтоб вот эдак-то прижималась да сказывала про свою детскую жизнь.

— Откуда ты, Марьянка, взялась?

— Подкидыш я, — радостно сообщила девочка. — Меня батюшка в капусте нашел.

— Так-таки в капусте? — не поверил тиун.

— Вот те крест! Идет, сказывал, на огород, а тама взаместо капусты я лежу… Он поначалу даже испугался…

— Вот бы и мне такую-то в капусте сыскать, — помечтал Аверьян.

— А ты получше ищи, дядька, — посоветовала Марьянка. — Ты за матушкою моею пришел?

— Как сведала? — удивился тиун ее смышлености.

— У-у, за нею завсегда приходят: у кого хворь, тот и посылает.

— Мы с нею на лошадях поедем.

— Далеко ль? — встрепенулась девочка.

— В Чердынь, город такой, слыхала?

— Слыхать слыхала, а видать не видала, — Марьянка вздохнула. — Ты мне матушку-то возверни, не то я плакать стану!

— Возверну, не плачь, птаха, — Аверьян опять погладил девочку по голове.

Ввалился запыхавшийся Фомка, что-то передал Акулине, та захлопнула крышку сундучка, заключила:

— Ну, все, я готова, можем ехать, — подхватила Марьянку на руки, поцеловала, а Фомке наказала: — За избой глядите, печь топите, еду варите, козу доите да птицу кормите. Марьянка, за хозяйку остаешься. Коли чего не заладится — к тетке Софье беги, она поможет. И ты, Фома, ей пособи, Марьяне-то. Да в корчму не заглядывай! — строго погрозила пальцем супружнику.

— Не-не, Акулина… я сторонкой-сторонкой, — затряс бороденкой Фомка.

— Ведаю я твою сторонку. Вижу, не дождешься, когда съеду. Гляди у меня, Фома! Марьяне одной не управиться… Ну, прощайте покуда, — Акулина перекрестилась, поклонилась в избу и вслед за гостем вышла.

Аверьян торопился и на сей раз не глядел по сторонам. Так и не увидел он, как на крыльцо Никитовой избы вышла, кутаясь в шубу, молодица да пристально посмотрела через забор на проезжающие сани. Не до молодицы тиуну, у него сейчас одна забота: побыстрее довезти Акулину и — дай Бог ей силы! — спасти жену наместника.

Аверьян нещадно хлестал лошадей, торопился: солнце вот-вот сядет, а там — короткие сумерки да голодные волки… Повитуха, закутанная в тулуп, всю дорогу молчала и, лишь когда приблизились к Чердыни да тиун перестал гнать что есть мочи, многозначительно произнесла:

— Аверьян, ты чего, так и не спросишь?..

— О чем? — не оглядываясь, обронил тот.

— Аль не ведаешь, об чем?

— Не ведаю, Акулина, толком сказывай.

— Об Ульяне…

Аверьян зло стегнул лошадей, обернулся к повитухе, кинул с бравадой:

— Нечего мне про нее спрашивать. Мужняя жена… Чего говорить?

— Ну гляди-гляди… Мужняя-то — да…

Дальше ехали молча. И уже в наместничьем дворе, когда Аверьян помогал повитухе выбраться из саней, та сообщила, будто разговор не прерывался:

— Она-то по тебе убивалась, как сведала, будто волки тя задрали…

— Уж и убивалась?! — не поверил тиун. — Так убивалась, что сына Никите родила!

— Как про сына сведал?

— Ведаю… сам видел, — горько усмехнулся Аверьян, проводя повитуху в наместничьи хоромы.

— Ну, там не один сын — двое, да еще дочка.

— Ну вот! А ты молвишь: убивалась… Не говори более про нее. Не желаю слушать!

Аверьян ввел Акулину в светлицу, где сидел, спрятав лицо в ладонях, потерявший всякую надежду наместник.

— Вот, князь, повитуха, о коей я сказывал.

— А-а, — Ковер рассеянно глянул на нее меж пальцев сведенных рук и отмахнулся. — Аннушке уж никакая повитуха не поможет. Разве чудо какое спасет… Чудо!.. Я всех повитух выгнал…

Акулина без суеты сняла верхнее платье, деловито раскрыла свой сундучок, плеснула из стоявшего в нем туеска что-то на руки — в светлице приятно запахло летом — и, потирая ладони, проворчала:

— Ишь, выгнал он повитух! Скор зело… Нечего бабу прежде времени на тот свет отправлять! Ведите меня к ней.

Князь недоуменно взглянул на тиуна, покорно поднялся и самолично повел Акулину в покой к жене.

Анну уже положили под образа, причастили, и священник читал над ней отходную. Повитуха оттеснила попа, склонилась над женщиной, ощупала: та вся пылала, бормотала невразумительно сквозь частое прерывистое дыхание; сердце билось неровно и сильно; дитя в утробе не шевелилось.

Акулина потихоньку начала мять живот страдалицы, что-то приговаривая. Затем извлекла из своего сундучка четверговую свечу, зажгла от лампады, посыпала в огонь щепотку соли, таинственно зашептала что-то… Наместник, завороженный ее движениями, застыл посреди комнаты. Обернувшись к нему, повитуха распорядилась:

— Вели, князь, принести воду вареную да ледяную, а сам ступай. Все идите отсюда. Пущай в сенях бабы побудут; когда занадобятся — я покличу.

Спокойные, уверенные движения повитухи, ее сосредоточенность и явное знание ремесла вернули наместнику веру в добрый исход родов, в излечение жены.

Никто не мешал Акулине, никто не ведал, что свершает она за прикрытой дверью. В сенях шептались бабы:

— Видать, знахарка… И где Аверьян разыскал-то ее? Сам ровно колдун глядит — завораживает. И сия… одного поля… Ой, уморит она Анну-то!.. С нами крестная сила!

— На самого князя, слышь-ка, кричала: мол, чего бабу хоронишь…

— Вот-вот… А Гавриилу не дала отходную дочитать — выгнала. Никому входить не дозволила, покуда не позовет.

— Я, как воду приносила, видала: вливает чего-то Анне в глотку… Масло вроде? А та не в себе, бормочет, булькает… Я сказываю: не помочь ли? А она, знахарка-то, зыркнула эдак вот да отправила меня оттудова. Иди, мол, не мешай!..

— Из вареной-то воды, знать, отвар травяной делает? Я слыхала, есть травы такие — выпьешь, так дите само выскакивает, а ты и не чуешь… Глядь: а оно уже рядом лежит.

— Об травах не ведаю… А чтобы дите выдавить, она, знать, княгиню тискать да вертеть станет?

— Чего ж повитухи-то в три дня не выдавили?

— Знать, не срок…

— А сия выдавит, коль не срок?

— Ну, она, вишь, кака здоровая! Чего и выйти не должно, выдавит…

— Поглядим… Дите-то родится, а у Анны еще и огнея, ее-то излечит ли?

— Я так скажу: ежели сия повитуха княгиню выходит, ей либо Бог, либо — прости, Господи! — черт помогает.

Миновала ночь. Наконец Акулина, уставшая, вспотевшая, высунулась в сени:

— Воды! Живо! Да поболе! У князя сын родился…

Бабы переполошились: одна поспешила в поварню за горячей водой, другая — на родник за ледяной, третья — к наместнику с радостной вестью. Измученный в ожидании неизбежной смерти супруги, князь поначалу не поверил и просил повторить, правда ли то, а после сам прибежал, да Акулина не пустила его к жене. Высунувшись наполовину из-за двери, она строго велела:

— Ликуй, князь, да сторожко, Бога не искушай! Супруга твоя шибко недужит, без чувств лежит: огневица с трясовицею одолели ее, да кровь унять не могу… На реке лед вели нарубить, покрошить да мне скоренько доставить. Ты не отчаивайся, князь! Бог даст, справимся!

— Сколь ждать-то? Когда ее на ноги поставишь? — нетерпеливо сведал Ковер.

— У-у, куда хватил — на ноги! — усмехнулась Акулина. — В себя бы привесть да лихоманку отогнать… Сколь ждал — еще погоди…

— Не помрет моя Аннушка? — с надеждой воззрился на нее наместник.

— А сие, князь, как Бог допустит, — пожала круглыми плечами повитуха.

— А дите-то как?

— Бабы его тебе скоро принесут. Все, князь! Вели лед нарубить да молись, — и захлопнула перед ним дверь.

Ульяна ночь спала худо: виделось что-то страшное, чужое. Она металась в постели, стонала, кого-то звала… Наутро не смогла вспомнить свой сон, но в душе осталось недоброе чувство, будто кто-то ошептал ее. Не случилось ли чего с Никитою? С вечера они с несколькими усольцами пошли промышлять волков.

Сколько себя помнит Ульяна, здешние мужики всегда с волками враждовали и придумали свою охоту Осенью копали ямы за слободой в мелколесье, забрасывали их кучами хвороста, оставляя отверстия. В охотничью пору хоронились в тех ямах, а неподалеку кидали палую лошадь. Волки прибегали на падаль, а мужики, таясь в ямах, стреляли их. Стрелы для того промысла брались особые, с зазубренными наконечниками, чтобы зверь вытащить не смог. По кровавым следам люди находили раненого хищника, добивали и тащили его в слободу. Многие бабы в Усолье с той охоты в волчьих шубах ходили.

В лунную ночь, какая ныне была, окрест хорошо видать. Знать, добыли зверя мужики? Да чего-то долго не возвращается Никита… Уж утро, рассвело почти. А ну как сон в руку?! Господи, помилуй! Ульяна принялась усердно молиться перед образами:

— Оборони, Господи, отведи беду! Матерь Божия, заступись!..

Доверившись Богу, она встала с колен и спустилась в нижнюю комнатку-клеть, где на широкой печи спали дети — Сережка, Алешка да Верочка. Ульяна размашисто перекрестила детишек и направилась в поварню.

Данила уже затопил печь, поставил на огонь котел с водой. Увидев хозяйку, он молча наклонил нечесаную голову и пошагал в хлев — дать животине корму да подоить Пеструху. Ульяна, вспомнив ночной страх, повздыхала, осенилась крестом и принялась за стряпню. Иваниха намедни прихворнула, а нанимать другую стряпуху, как того хотел Никита, Ульяна не стала — сама готовила и оттого была счастлива. Ей нравилось, как пышет жаром печь, как потрескивают дрова да бурлит вода, как из разных припасов получается вкусная снедь, а из муки да воды печется дивный хлеб.

Проснулись дети, прибежали в поварню и ну играться в узком проходе. Опасаясь, как бы не опрокинули на себя кипяток, Ульяна усадила их за стол. Поглядела с любовью: три светлых головушки, глазки — серые у Сережки, васильковые у младших. «Мои детушки», — ласково подумала Ульяна. И пусть не любит она Никиту, но благодарна ему за детей всем сердцем. Что бы она без них делала, как бы жить стала? Не представить ей себя без своих кровиночек!..

От дум Ульяну оторвал Сережка:

— Матушка, страсть есть хочется…

— Да-да, сей же час накормлю, — встрепенулась она. — Вот вам, мои детушки, каша — с пылу, с жару, сладкая!

Вошел Данила с полным подойником, поставил его на лавку, пробурчал, едва размыкая уста:

— А вот и молочко парное.

Наскоро заглотнув кашу, хлебнув молока, Сережка схватил ломоть хлеба и ринулся из поварни, кинув на ходу:

— Я до Марьянки!..

— Оденься теплее! — вдогон велела Ульяна.

Вот ведь, с Марьянкою Акулининой ее сын не разлей вода. Другие девочки в куклы играют, в соломенные да деревянные, а эта везде с мальчонками носится. И куда Акулина глядит?

Младшие тоже выскочили из-за стола, побежали на двор помогать Даниле грести снег. Ульяна осталась одна с котлами да чанами. Где же все-таки Никита? Сердце стучало все тревожнее, беспокойство усиливалось. Тут со двора донеслись громкие голоса, радостные детские крики да яростный собачий лай. Ульяна выглянула из поварни и возблагодарила Господа: вернулся муж, живой и здоровый!

Кинув добычу посреди двора, Никита с тремя мужиками суетился возле трофеев. Добрая была охота! Данила, перестав грести снег, с любопытством уставился на оскалившиеся морды мертвых волков. Вокруг носились Алешка с Верочкой, Кусайка остервенело лаял и рвался с цепи.

Никита зашел в поварню, зачерпнул ковш воды, выпил взахлеб. Переведя дух, поглядел на жену и досадливо выговорил ей:

— Сызнова ты здесь? Своеволишь!..

— Что же делать, Никита? Иваниха-то недужит, — виновато развела та руками.

— Ты ведаешь, Ульяна, не желаю я, чтобы ты в поварне работала, ровно баба простая.

— А я и есть баба простая, — улыбнулась Ульяна.

— Ты моя жена! Уж я как-нибудь на свое-то богатство могу работных нанять?

— Нанимай! Чего ж ты меня изводишь, Никита?! За что ни возьмусь — то не так, это не этак! Не могу я сиднем сидеть — со скуки помру! — жалобно воскликнула Ульяна.

— Куделю пряди, ткать начни! — велел Никита.

— На что? — она сердито сдвинула брови. — От тканей заморских сундуки ломятся! Что холстов беленых, что полотна тонкого — не меряно! Утиральников одних расшитых — все Усолье утереть можно! На что ткать-то?!

— Дети у нас, Ульяна, пущай у них все будет…

— Пущай… — устало согласилась женщина, сняла передники отправилась в горницу. — Нанимай, кого хошь…

Никита вышел во двор, подозвал Данилу:

— Ступай к Ивану Босову, он в варнице должон быть. Скажи, мол, хозяин зовет его жену… Как ее? Пелагея вроде? Зовет, мол, его жену Пелагею к себе в поварне работать.

— А маманя моя, — забеспокоился Данила, — как оправится от хвори, чего делать станет?

— И ей дело сыщется, — заверил Никита, — не оставлю. Ступай.

Данила ушел. Постояв в раздумье, Никита приблизился к мужикам, которые прямо тут, во дворе, сдирали с волков шкуры. Алешка и Верочка с любопытством следили за кровавым действом. Никита брезгливо поморщился, велел детям:

— В дом идите, к матери.

— Тятенька, ну мы поглядим! — просительно закричали те. — Мы мешаться не станем — шибко хочется поглядеть-то!..

— Делайте, чего хотите, — махнул рукой отец и сам пошагал в дом.

Никита досадовал на себя: отчего у него с Ульяною все не ладится, что ни скажет — невпопад, что ни сделает — все не в радость? Ведь как лучше хочет. Зачем ей с тяжелыми котлами возиться? Вон, у Иванихи спину прихватило — от поварни небось. Его бы воля — посадил бы Ульяну в золотую клетку да любовался ею. Цены себе баба не знает и мужа не слушает. Сидит вот теперь, в окно глядит… Плачет, поди?

Никита подошел к жене, обнял за плечи. Та не обернулась, даже не пошевелилась.

— Почто ты, Ульяна, ровно замороженная? — укорил солевар. — Чего тебе недостает? Не бью я тебя, не попрекаю, все для тебя делаю… Люблю пуще жизни, пуще света белого!..

— А богатство свое любишь шибче, — глухо проговорила Ульяна. — Верно про тебя люди молвят: непрост ты, Никита. Не открылся ты никому… Чего сам желаешь, ведаешь ли? Вот я тоже думаю: какого ты роду, каких корней? Где дом твой? Ровно ниоткуда взялся в Усолье нашем, непохожий на всех… Отколе у тебя богатство такое? Дом поставил, варницы купил и еще не оскудел… Наши мужики издавна соль варят, а богаче тебя не стали… Скажи, Никита.

Он настороженно поглядел на жену, пожал плечами.

— Чего сказать тебе, Ульяна? Как в Соли Вычегодской жил да соль варил, как родных своих потерял? Продал я там варницы, на край земли подался. А край-то вот тут, в Усолье, случился. По вашим усольским мерилам я богат шибко, а по вычегодским — так в самый раз… Все! Нечего более сказывать…

— Ой, таишься, Никита! Ну да Бог с тобою… Не стану я пытать, коли говорить не желаешь.

— Для чего тебе, Ульяна, о моей прежней жизни знать? Ныне у нас с тобою одна судьба — о ней думай. И в поварне более не работай!

Никита отправился во двор. Рядом с Алешкой и Верочкой стояли теперь Сережка с Марьянкою. Мужики заканчивали свою работу: снег насквозь, до земли, был пропитан волчьей кровью. Никита завороженно уставился на алое дымящееся пятно, будто привидение углядел. Очнулся, лишь когда Данила подергал его за рукав.

— Слышь, что ль, хозяин? Привел я Пелагею-то.

— Какую Пелагею? — не понял Никита.

— Жену Ивана Босова, — махнул Данила рукой на крупную бабу, стоявшую рядом.

— А-а… стряпуха!..

Никита наскоро объяснил ей, что следует делать. Та согласно кивала головой, а после ушла в поварню и больше не высовывалась. Подождав, пока мужики свернут шкуры, велев Даниле прибрать двор, а детям идти побегать в другом месте, Никита направился с товарищами к Терентию-скорняку.

Через малое время уже всей ватагой, прихватив с собою и Терентия, шагали охотники в корчму, живо обсуждая подробности нынешнего промысла. Подойдя к приземистой корчме, мужики переглянулись. Во дворе никого не было, изнутри, не в обычай, не слышалось ни пьяных криков, ни шума.

— Чего-то тихо ныне у Семена, — удивился Никита и отворил скрипучую дверь.

В корчме, где обычно стоял несмолкаемый галдеж, где каждый говорил вволю и обо всем, на сей раз все слушали Фомку Безданного, принесшего неожиданную весть. Обрадованный всеобщим вниманием, а особливо подносимыми ему чарками, он вновь и вновь взахлеб принимался рассказывать о появлении Аверьяна, живого да холеного.

— А кафтан на ем эдакой… справный… сукна тонкого. А за поясом — нож… во-от такенной!.. Важный стал. Недосуг мне, сказывает, рассиживать тута у вас. Меня, мол, наместник ждет… И Акулину мою, стало быть, тоже наместник ждал. Он, вишь, за нею и приехал, Аверьян-то… Бабе наместничьей худо, сказывает.

— Ну?! — не верили мужики. — Чтобы за Акулиною да от самого наместника?

— А как же! — Фомка пьяно размахивал руками. — Она повитуха, каких и нет нигде!.. У баб своих спытайте, да и сами-то небось, как нужда, за нею прибегаете!..

— Не, Фома! Видать, Аверьян твою Акулину себе прихватил. Ежели то Аверьян был, а не черт, его обличье принявший… Увез он от тя бабу-то, Фома!

Громкий хохот потряс стены корчмы. В эту минуту в нее и вошли Никита с охотниками. Пробираясь к столу корчмаря, они никак не могли понять, отчего все сгрудились в одном месте, и немало удивились, увидев, что вниманием мужиков завладел Фомка Безданной.

Никита кивнул корчмарю, склонившемуся в полупоклоне.

— Чего тут у вас, Семен? Ровно не в себе все…

— Вон Фома вести сказывает, — хитро усмехнулся корчмарь.

— Видно, добрые вести, коли веселье такое? Того и гляди, в пляс пойдут.

— Ну, кому добрые, а кому и не шибко по нраву придутся… — многозначительно округлил глаза корчмарь.

Никита вопросительно уставился на него.

— Сказывай, об чем речь?

— Аверьян — помнишь ли его? — жив-здоров оказался, будто наместнику служит. Намедни будто за Акулиною приезжал…

— Брешешь!.. — ударил кулаком в стол Никита, меняясь в лице.

— Коли Фома брешет, то и я брешу, а коли нет… Его самого и расспроси.

Никита, растолкав мужиков, протиснулся к Безданному, схватил его за плечо, потребовал:

— Слышь-ка, Фома, правду сказывай! Сызнова да толково…

Фомка, морщась от Никитовой хватки, освободил плечо и упреждающе поднял руку, собираясь с мыслями.

— Дык, раскудрит ее в туды… Намедни с Акулиною трапезничали. Вот… Лошади подъехали… Опосля мужик явился… «Не узнаете вы меня?» — спрашивает. Акулина… ты ж знаешь, она все ведает… Акулина поглядела на него да признала… ик-ик…

На Фомку напала неудержимая икота. Никита нетерпеливо тряс его за плечи, да так, что голова бедняги дергалась, будто тряпичная. Корчмарь поднес ковш браги.

Фомка выпил и, посмотрев на Никиту потусторонним взглядом, открыл было рот, но смог вымолвить лишь:

— А-а… а-а-а…

Никита еще раз тряхнул его, и Фомка заговорил:

— А-а… Об чем-то я?

Сидевшие вокруг загомонили:

— Мужик приехал…

— Признать просил…

— Акулина твоя чего-то молвила…

— А-а… Акулина признала его! Назвала Аверьяном. А он говорит: живой, мол… у наместника, мол, служу… Токо не уразумел я: то ли на конюшне, то ли в войске… — махнул рукой Фомка.

— А как он к наместнику-то попал, не сказывал? — осведомился Никита.

— Не-е, не сказывал… Торопился шибко… Баба, мол, у наместника помирает. Акулину забрал да уехал… Раскудрит его…

— Уехал, стало быть? — переспросил Никита. — Что ж, не хотел ли он сызнова явиться?

— Дык, Акулину-то мою возвернуть должон, — здраво заметил Фомка.

— Должон, — рассеянно кивнул Никита, задумавшись.

Так вот почему Ульяна сама не своя! Знать, видалась с ним? И когда успела? Чего он желает, Аверьян окаянный? Из ада возвернулся… Будь он трижды проклят! Детишки ведь у них… Не станет же Ульяна, разумная баба, к нему сызнова бегать. Да и куда? Хотя как знать?..

— А что, Фома, Аверьян не сказывал: не желает он в Усолье на житье вернуться?

Подумав, Фомка ответил:

— Не-е… про то не ведаю… Да на что ему в Усолье наше перебираться, когда он у самого наместника живет?..

— Ну-ну… Семен! — позвал Никита корчмаря. — Налей всем от меня. Опосля скажешь, сколь там станет.

— Сам-то, Никита Кузьмич, так и не выпьешь?

— Без хмельного голова кругом идет, — проворчал Никита. — Нет, ныне не стану пить. Домой мне надобно.

«Ступай, береги свою Ульяну-раскрасавицу! Не то, не ровен час, приедет вот эдак-то Аверьян да увезет ее с собою, — злорадно усмехнулся корчмарь, но, вспомнив свою толстую рябую Катерину, сплюнул с отвращением. — На мою-то никто не позарится… Сам бы отдал, да еще приплатил! Тьфу!»

Никита, не помня себя и не разбирая дороги, широко шагал к своему дому. Во дворе ему что-то сказал Данила, но он, не останавливаясь и не отвечая, взбежал по крыльцу. Рванул одну дверь, другую.

Ульяна только что вернулась с обедни и снимала нарядный плат. Исподлобья она поглядела на мужа, будто ветром внесенного, молча поправила повойник.

Никита, едва сдерживаясь, проговорил насколько мог спокойно:

— Гостя намедни встречала? Чем потчевала?.. Давно ждала… Дождалась? Ну и чего? Рада, что живой?..

Ульяна, не понимая, о чем говорит муж, удивленно спросила:

— Что с тобою, Никита? На тебе лица нет… Об ком сказываешь?

— Аль не ведаешь? Хорошо-о таишься… Умеешь! — он гневно сжал кулаки.

— Не ведаю, вот те крест! Об чем толкуешь?

— Сказывай мне, как на духу, Ульяна! Был Аверьян у тебя?

Она побледнела, всплеснула руками.

— Что ты, Никита! Нешто мертвые к живым дорогу ведают?.. Как он ко мне придет?.. Ты, знать, умом повредился?!

Никита, видя неподдельное изумление жены, малость поостыл, но еще раз недоверчиво спросил:

— Так чего, не было гостя? Никто не приезжал?

— Никита, тебя, видно, волк бешеный покусал? Иль в след заговоренный вступил? — не на шутку встревожилась Ульяна. — В толк не возьму, об чем твердишь?!

— Ладно, забудь про все… Так я… Нашло чего-то… устал. Пойду мыльню протоплю, помоюсь.

Ульяна, глядя вслед мужу, покачала головой:

— Забудь, сказывает… Как же забыть?! Ровно зверь, кинулся на меня… Про гостя какого-то молвил, Аверьяна — упокой, Господь, его душу — поминал. Не в себе Никита… как есть, не в себе… К Акулине надобно сходить, травки взять да отпоить его. Ровно околдовали мужика!..

Никита постоял в сенях, умеряя свою злость. Знать, и вправду не заезжал Аверьян и не ведает Ульяна, что живой он?.. Ну и ладно, ни к чему ей такие новости. А он-то хорош, на жену едва не с кулаками кинулся! Господи! Неужто все сызнова? И Ульяна как та, другая?.. Чего она давеча сказывала о богатстве его, о корнях? Нету корней — сам обрубил… Думал, былое быльем поросло. Ан нет! Сызнова злость звериная просыпается, в памяти кровь да ужас встают… Господи, не допусти!

Никита тяжело сошел с крыльца. Оглядел двор с кровавым пятном посередине, отвернулся. Перекрестился на видневшуюся из-за высокого забора главку с крестом — Софийскую церковь. Отчего не ладится у него в жизни? Мыслил ведь начать все заново, за тридевять земель бежал… Минувшее настигло его и тут.

Из глубин памяти всплыл ясный день. На душе вольготно, радостно: Никита воротился в Соль Вычегодскую из отлучки — ездил с соляным караваном в Устюг. В ликующем нетерпении устремился он домой, где ждала его молодая жена, и уже предвкушал, как обнимет ее, как развернет гостинцы…

Он спешно вбежал в сени, отворил дверь — да так и остолбенел: его старший брат, вдовый Иван, миловался с Ольгою, Никитиной женою. Никита отступил на шаг, мотнул головой, словно отгоняя наваждение. Ольга опрометью кинулась за печь, затаилась. Иван, спокойно глядя на брата, оправился, прошел мимо него, зачерпнул ковшом воду, шумно выпил, отер усы.

— Ты ж должон еще в пути быть…

— Мы раньше поспели, — завороженно прошептал Никита. — Ты, Иван, чего, а?

— Чего?.. — Иван криво усмехнулся. — Так… побаловались малость…

— А-а… побаловались?! — Никита с кулаками кинулся на брата, но, получив отпор, полетел на пол, больно ушибившись о лавку.

Он поднялся и опять полез к Ивану, да без толку. Снова и снова бросался Никита на брата, но сам уже еле держался на ногах, побитый да окровавленный. На беду, в углу он заметил топор, невесть для чего занесенный в избу, схватил его и двинулся на Ивана. Навсегда запомнил Никита широко раскрытые, полные ужаса глаза да треск проломленной головы…

С той минуты он вовсе обезумел. Выволок из-за печки упиравшуюся Ольгу… Она вопила нечеловеческим голосом, вырывалась, хотела было бежать во двор. Никита настиг жену и всадил топор ей в спину. Ольга обернулась, упала к его ногам. Долго глядел Никита, как стынет ее взор… После, удовлетворенный, отбросил ненужный топор, сел на лавку, проговорил хрипло:

— Вот теперича милуйтесь, сколь душе угодно…

Посидел, поднялся бесцельно, сделал шаг… Разум его помутился, и он в забытьи повалился на пол.

Очнулся Никита от осторожных прикосновений: кто-то заботливо отирал его голову мокрой тряпкой. По избе ходили люди, слышался гул голосов. Постепенно, будто всплывая из речной глубины, он стал различать слова:

— Ох, что делается!.. Всех порешили, изверги! И этого молодца мало не убили… Жалко их — жить бы да жить, только поженились!..

— И когда от разбойников спокой будет?!

— Живой?

— Дышит, сердешный…

Позднее Никита узнал, что нашли его соседи-солевары. Недоеная корова громко мычала, кур никто не загонял — заподозрили неладное. Пришли, а тут — вот оно какое дело. Соседи решили, будто разбойники залезли ограбить дом, а бывших в нем о ту пору Ивана с Ольгой убили. Да поживиться, видать, не успели: неожиданно воротился Никита. Знать, схватился он с разбойниками не на жизнь, а на смерть, добро свое отстоял, а жену да брата не смог.

Никита спорить не стал, подумав, что все к лучшему, но жить ни в той избе, ни в Соли Вычегодской больше не смог. Продал дом с хозяйством, варницы — свою да братову, барахлишко, забрал накопленное добро да подался куда подальше от Вычегды. Поначалу хотел в Устюге осесть, да встретил там мужичка одного: тот, сведав, что Никита солеварением промышлял, посоветовал ему в Усолье Камское пробираться. Там, мол, и рассолы побогаче, и солевары не шибко сильные, среди них запросто можно первым стать. Никита так и сделал — и не прогадал…

Сколько же лет минуло? Почитай, грядущей весной десять станет. В Усолье — почет да уважение ему, женился на первой красавице. Ульяна в его сердце да разуме Ольгу затмила… Детишки растут. Новая жизнь лучше прежней стала.

Давно Никита не вспоминал того душегубства, а ныне снова встало все перед глазами, ровно вчера случилось. Никак предупреждение ему: держи, мол, себя в узде.

Господи, смири! Не дай Ульяну загубить и ей не дозволь во грех впасть!.. Да полно, неужто у него рука поднимется на жену?! Любит Ульяну всем сердцем, без нее жизни уж не будет… С Ольгою его брат Иван сосватал, не больно-то у Никиты к ней сердце лежало. С Ульяною все по-другому: только представишь, будто нету ее, — душа сжимается, дыхание останавливается… Нет, никогда он Ульяну не тронет! А вот Аверьяна, ежели появится… Никита сильно втянул в себя воздух и пошел топить мыльню.

Ульяна, тревожно обдумывая беспричинную ярость мужа, размышляла:

— Нешто Марьяну спросить, дома ли Акулина, да тотчас и сходить…Травы возьму для Никитова спокою, заодно обо всем поведаю: она, чай, разберется?..

Ульяна спустилась в клеть, куда со двора незадолго до нее забежали дети. Они сидели кругом стола, заваленного хворостом, и забавлялись тем, что превращали его в животных, обламывая ненужные сучья и веточки. Они весело кричали наперебой:

— Вот свинка!.. Глядите!

— А вот — рога коровьи!

— А у меня конь!

— Чего же он о трех ногах-то?

— А у твоей свиньи рыльца нету!

— Марьяна, — позвала девочку Ульяна. — Матушка твоя дома ли? Никуда не сбиралась?

— Не-е, тетка Ульяна! Матушки вовсе нету… Я ныне сама убиралась! Даже козу доила! — с гордостью похвасталась Марьянка. — А батюшка в корчме…

— Где же Акулина-то? — удивилась Ульяна.

— Ее дядька увез! В Чердынь!

— Какой дядька?

— Черный… с ножом. Дядька тот добрый! Он мне опосля пряник привезет. Да матушку, сказывал, возвернет.

— И когда ж возвернет?

— Про то не сказывал!.. Скоро, знать?

— Ну-ну, забавляйтесь…

Узнав, что повитуха, по всему, отправилась по своему ремеслу, Ульяна решила повременить с травкой для Никиты. Когда Акулина воротится, о ту пору и траву возьмет, и расспросит ее про Чердынь: любопытно ведь, как там люди живут. Сказывают, большой город поставили, укрепили шибко. Прежде-то так себе, невелик посад был, а ныне князь-наместник там обосновался. Вот бы поглядеть на его хоромы!.. Надо же, и оттуда за Акулиною присылать стали! Добрая слава, знать, вперед человека бежит. Скорей бы свидеться с нею: страсть охота порасспросить!

Прожив в Чердыни две седмицы, Акулина хоть и не поставила княгиню на ноги, но выходила ее своими снадобьями. Если бы не слабость, не позволявшая Анне Федоровне вставать, то можно было бы сказать, что та полностью оправилась. Не видя более в себе надобности, Акулина обратилась к наместнику:

— Все, князь. Пора мне возвращаться в Усолье.

— Повремени! — попросил Ковер. — Княгиня-то еще слаба… Ей твоя помощь надобна.

— Теперича уж без меня обойдется, — заверила его повитуха. — Я травы оставлю, слугам твоим скажу, как заваривать. Их пить будет — силы прибавятся. А в Усолье меня, я чай, бабы ждут не дождутся. Им-то, окромя меня, никто не пособит. Так что, князь, давай прощаться! — заявила она непререкаемо.

— Что ж, Акулина, неволить тебя не стану, — согласился Ковер. — Коли надобно, поезжай. Поклон тебе от меня великий, и спаси тебя Господь за Анну, за сына нашего да за меня самого. Ты и меня спасла. Не найти мне платы, тебя достойной… Вот, прими!..

Подал князь Акулине золотые серьги с каменьями и два свертка: с сукном аглицким да зорбафом — парчой персидской. Повитуха обомлела: никогда еще плата за ее ремесло не была столь высока.

— Спаси Господь и тебя, князь, — Акулина приняла дары с поклоном, — за высокую цену. Коли надобность во мне случится, зови. Вмиг приеду.

— Да и ты, Акулина, не забывай: коли нужда какая станет, проси, пособлю. Я ведь наместник государев, мне многое подвластно.

На том и расстались. Довольная, Акулина возвращалась в Усолье. Аверьян на сей раз сам ее не повез, отправил слуг. Приобняв повитуху, он сказал на прощание:

— Ты ведь все разумеешь, Акулина. Душа моя к Ульяне рвется, да у нее своя доля. Ты ей обо мне не сказывай, не тревожь ее.

— Ты, Аверьян, женился бы, нельзя одному-то… — посоветовала ему повитуха.

— Женюсь… Теперь женюсь, — заверил тиун. — Как увидал вашу Марьяну, свою такую же захотел.

— Знать, есть на примете какая девица? — лукаво улыбнулась Акулина.

— Мне все едино, — отмахнулся Аверьян. — Сердце-то мое не со мною… Кого князь сосватает, на той и женюсь.

— Нешто без сердца-то можно?..

— А как же, и без любви люди ладно живут — сама, поди, ведаешь? Ну, прощай, Акулина.

Троекратно поцеловались. Повитуха села в сани, Аверьян заботливо укутал ее тулупом.

— Поезжай с Богом! — пожелал он и строго велел слуге: — Иван, вы в Усолье не задерживайтесь, возвернитесь тотчас. Завтра поутру в Искор с князем поедем.

— Мы скоро! — пообещал тот и лихо взмахнул кнутом. — Н-но-о, милые!..

Легкие сани, отлетами взвихряя снег, быстро понеслись вперед. Верховые стражники поскакали следом.

Ульяна потеряла уже всякое терпение дождаться Акулину, когда заскочившая с мороза Марьянка сообщила радостно:

— Матушка возвернулась! Ровно боярыня, сказывает, в санях расписных ехала. Да с бережатыми! Во как! — щеки девочки горели, глаза сияли. — Сережка! Бежим в снегу купаться! Мишка уж там, Андрюшка с Дашуткою!..

Я ныне бездельная! Матушка сказала, сама управится… Ну, Сережка! Давай скорее!

Малец проворно натянул кожаные портки, подхватил овчинную шубейку, шапку и, сунув ноги в катанки, выскочил за Марьянкой.

Ульяна тоже чуть не бегом поспешила к Акулине. Еще издали, подходя к избе, услышала Фомкины вопли. Тот стоял в открытых настежь сенях, упираясь в дверные косяки, а изнутри его кто-то выпихивал.

Завидев Ульяну, Фомка возопил:

— Убива-а-ают! Ой! О-ой! Акулина, погодь малость! Дай отдышаться… Раскудрит…

Наконец жене удалось вытолкнуть его во двор. Тяжело дыша и отдуваясь, вытирая покрасневшее лицо, Акулина сурово повелела супружнику:

— Иди, Фома, покуда не убила тебя, грех на душу не взяла!

— Акулина, я…

— Ступай! — угрожающе двинулась на него повитуха.

Фомка, оскальзываясь, проворно засеменил по обледенелой тропке.

— Доброго здоровьица, Ульяна! — поклонился он на ходу.

— И ты здравствуй, Фома, — вслед ему ответила Ульяна. — Куда ты его отослала, Акулина?

— В корчму… У-у, шишка поганая! — погрозила вслед супружнику повитуха.

— На что в корчму-то?

— А он, вишь, Семену все стаскал, всю избу опустошил! Мало того, курей да уток снес!

— Ну-у, как же так?! Марьяна у нас бывала, ничего такого не сказывала.

— Марьянка — дите несмышленое. Чего понимает? А оный — ух, ирод! — снова потрясла кулаком Акулина.

— Зачем же ты его в корчму послала? Неужто Семен все отдаст? — усомнилась Ульяна.

— Все не все, а отдаст! Со мною не свяжется. Да нешто Фома столько выпил? Обхитрил его корчмарь! А я ведь ныне могу прикрыть его корчму! Мне наместник давеча сказывал: ежели нужда какая — поможет мне. Я ить живо в Чердынь соберусь, дорога-то проторенная!

Услышав про наместника, Ульяна вспомнила о цели своего прихода и оживилась:

— Вот-вот, скажи-ка ты мне про Чердынь да про то, как ты туда попала.

Акулина загадочно улыбнулась:

— Ну, пошли в избу.

То, что поведала ей повитуха, привело Ульяну в сильнейшее волнение. Из всего рассказа она уяснила только одно: Аверьян жив! Так вот почему Никита злился, выспрашивал непонятное! Он проведал, что был, был Аверьян в Усолье.

— И что же Аверьян? Женился иль все парнем ходит? — с непонятной надеждой спросила она.

Акулина, покривив душой, сказала, будто женился и что про Ульяну будто не спрашивал — забыл, мол, ее. Та с напускным безразличием закивала головой.

— Так ведь и я его забыла… Никита у меня, детки…

— Да-да, детки… Как они, не хворают ли? — Акулина поспешила перевести разговор.

— Бог милует, здоровы. А вот Никита… Злой стал. Раньше-то какой был — добрее его да ласковее не сыщешь. А теперича чуть что — кричит. Не велит мне ничего в избе делать… Сиднем сижу, скукотища! Нет ли, Акулина, травки какой?

— От скукотищи твоей? Нету!

— Что ты! Мне от Никитовой злобы надобно.

— Ну, тут уж сама — заместо травки лаской его бери, — посоветовала повитуха. — Мужик он добрый, ладный, не воротись от него. Люби Никиту своего и об другом не мысли! Другого-то нету никого!

— Да, Акулина, нету… — согласилась Ульяна.

— Ну, а тут, в Усолье нашем, какие вести?

— В Усолье? Да я вестей-то особо не ведаю — на торг да к роднику не хожу. Мне все Иваниха сказывает. Вот сама она хворала — спину потянула, так недвижна лежала. Терентий-скорняк ей вправлял. Ныне ничего, отлежалась… Да у нас на поварню Никита жену Ивана Босова нанял. Иваниха-то, как выздоровела, пришла да оттрепала Пелагею за волосья. Данила еле рознял!.. Никита после разделил ихнюю работу. Еще… Федосей-рыбник потонул…

— Ну? — не поверила Акулина. — Он-то с малых лет на реке.

— Под лед ушел, сказывали, течением его снесло да и приморозило подале. Мужики после лед долбили, вынули. Два дня как схоронили…

Акулина перекрестилась:

— Упокой, Господь, его душу…

— Пядыш в ногу топор вонзил.

— Глубоко ли?

— Не ведаю.

— Опосля погляжу… Все, что ль, вести-то?

— Ну, еще Емелька Федоров дочку Демида-кузнеца сосватал.

— Дуняшку?

— Ее… У Сосновых двор сгорел, на Сычей было перекинулось, да Бог миловал.

— Василиса Терентьева да Марья Мясникова не родили еще?

— Не слыхала…

На дворе загрохотало, и тотчас в избу ввалился Фомка с железным рукомойником, висевшим у него на шее на цепи, с корчагами да латками, вставленными одна в другую. Свалив все на стол, он вынул из-за пазухи свернутую холстину и расшитый утиральник, молча развел руками и виновато посмотрел на жену.

— Все?! — не поверила та.

— Акулина… А курей он уже… того… съел… Раскудрит его в туды…

— Я тебя, нехристь, щас самого съем! — схватив скалку, повитуха двинулась на супружника.

— Акулина! — Фомка отпрыгнул в угол, опасливо прикрываясь руками.

— Ладно, — отступила она, — я сама к корчмарю схожу.

— Вот-вот, сама, — согласно закивал Фомка, надеясь, что угроза миновала.

— Коза-то доена ныне? — почти миролюбиво спросила Акулина.

— Н-не ведаю… — развел руками Фомка. — Марьяна…

— Ты чего, а? — снова взъярилась повитуха. — На девчонку малую всю работу спихнул?! Иди козу дои, нехристь!

— А-а… ежели она уже подоена? — осторожно осведомился Фомка.

— Изыди с глаз моих! — велела ему жена.

— А-а… ну да…ну да, — поспешил Фомка к козе.

Когда он вышел, Акулина начала расставлять горшки, осматривая, нет ли побитых, сердито кивнула на дверь.

— Видала? С ним уж не заскучаешь! А тебе, вишь, Никита не по нраву. Сама в себе зло-то ищи, Ульяна! Найдешь да изведешь — счастлива станешь… Иди-ка сюда. Покуда Фомки нету, покажу тебе чего!.. — поманив Ульяну рукой, Акулина достала из-за пазухи сверток и развязала его. — Гляди! — выложила она на стол серьги диковинной красоты.

Ульяна залюбовалась, осторожно потрогала.

— Золото?

— Оно самое! Князь одарил.

— Какой князь? — не поняла Ульяна.

— Ты чего?! Я тебе об чем давеча толковала? Князь Иван Ковер, наместник государев. Я жену его выходила да ребеночка, вот за то и дал… Ну поглядела? Давай-ка спрячу…

— Они небось шибко дорогие?

— А то как же! Марьянка вырастет — ей в приданое. Ты токо не сказывай никому.

— Не скажу… А чем же ты от наших баб откупишься, как они тебя пытать станут, чем наместник одарил за работу?

— Им я вот чего покажу, — Акулина извлекла из сундука два больших свертка. — Вот — сукно аглицкое, а вот — зорбаф персидской…

— Красивые, — похвалила Ульяна. — Они, знать, тоже немалого стоят?

— А то как же! Вот их бабам и покажу. Ну, все, Ульяна, недосуг мне. Пойду в корчму, выжму из Семена свое добро… Опосля к Якову Пядышу наведаюсь, погляжу ногу его. А ты помысли о словах моих, про Никиту…

— Да, Акулина, помыслю, — пообещала Ульяна.

Зима властвовала над всем белым светом: морозы стояли свирепые, птицы на лету замерзали и падали ледяными комочками, волки выходили к самому Усолью и выли на острог. Животину люди взяли в избы, обогревались у печей, не жалея дров. В ясное небо уходили высокие прямые столбы дыма — к пущему морозу. Только тем, кто работал в варницах, было жарко.

Ребятишки, пережидая холода, собирались на окраине Усолья в убогой избушке, заметенной снегом по самую крышу, у деда Сидора. Полуслепой нищий, кормившийся милостью слобожан, знал множество сказок да песен и забавлял ими маленьких гостей. В сумеречной избе под треск поленьев в печи и вой волков раздавался его хриплый таинственный полушепот:

— Волки рыщут, добычу ищут… То Егорий Храбрый рассылает их во все стороны да учит, кого съесть.

— Дык, чего же, деда, ежели волк тя сожрет, то не он, а Егорий виноват? — возмутился Сережка.

— Почто виноват? Он ведь тоже не сам — ему Господь указывает, кого наказать за грехи…

— А-а… а ежели на тебе грехов нету, то, стало быть, смело на волка иди — он тя не тронет?

— Тронет! Сожрет он тебя, зверь ить… тута уж ему Егорий не указ. Не ходи, Сережка, на волков. Они щас голодные: все зверье в лесу по норам попряталось.

— Не, деда, не пойду, — заверил Сережка.

— А бывает, леший волком обернется да пугает людей, — продолжал дед.

— Так, может, то лешие воют-то? — Марьянка прислушалась.

— Не, зимою лешие под землею живут. На Ерофея проваливаются, как зима настает, а по весне сызнова выскакивают.

— Деда, а они какие, лешие-то? Видал ли?

— У-у… я, милые, давно уж ничего не вижу. Люди сказывали: кажется, он вроде рослого мужика в полушубке бараньем без опояски, полу одну на другую запахивает. Очи его без ресниц да бровей. Волос черен, голос силен — молвит чего, так и оглохнешь…

— А мне Иваниха сказывала, будто леший на черта похож, с рогами на голове, — сообщил Сережка. — И ноги у него козлячьи, и бородка этакая. Да мохнатый он — страсть!

— Видала она его, что ль? — испуганно встрепенулась Марьянка.

— Знать, видала… — предположил Сережка. — Деда, а лешие далеко ль живут?

— В лесу. Одно слово — леший. В самой чаще у них изба-то, а в той избе лешачихи да детишки ихние.

— Нешто у них и детишки есть? — изумилась Марьянка.

— А как же! Своих ростят, а коли нету своих — чужих берут. Уводят из деревень лесных али из Усолья нашего.

— Это кого ж забрали-то?! — не понял Сережка.

— Никого покуда… так я. Вот пойдете одни в лес-от, тута он вас и сведет, — стращал детей дед Сидор.

— Не, мы, деда, в лес одни не хаживаем, — отвечали они.

— Вот и ладно, — кивнул одобрительно дед. — Все больше лешие-то младенцев из колыбелей берут, а взамен связку соломы иль полено оставляют. А то девок уводят в жены себе. Пойдут девки по ягоды, а леший их цап-царап…

— Да съест!.. — Мишка Ряха разинул рот в ужасе.

— Съесть не съест, лешие людей не едят. Защекочут до смерти или ума лишат… Не ходи, мол, в мой лес, не бери грибы-ягоды, не руби деревья…

— Что ж, не ходить? — спросил Сережка.

— Почто не ходить? Принеси ему лакомство — краюху хлеба с солью, — да и ступай. А ежели плутать станешь, обутку переверни с ноги на ногу, тогда сыщешь дорогу.

— И откудова, деда, ты обо всем ведаешь?

— Я, милые, долго на белом свете живу.

— Сколь долго?

— Уж и не помню…

— И завсегда один?

— Нет, Марьяна, и у меня были жена с ребятишками, да все померли…

— Занедужили? Тебе, деда, надо было матушку мою Акулину позвать. Уж она бы их выходила.

— Акулина-то в ту пору меньше тебя была… Да и не помогла бы она им: не от хвори померли — от вражины… Налетело на Усолье наше войско татарское. Все пожгли нехристи да пограбили… Посекли саблями своими многих людей. Я, как в себя пришел — голова в крови, не вижу ничего, — покричал свою Марию… Не откликнулась… Детей своих звал — Ванюшку с Настенькой, — да не докричался. Опосля добрые люди меня выходили, они же поведали, что померли мои сын с дочкой. Схоронили их со всеми вместе в могиле одной… Видали вы на горке за Усольем крест большой? Там лежат мои жена с ребятишками… а я все живу. Уж и старость пришла, а никак меня смертушка не привечает…

Марьянке до слез стало жалко деда Сидора, она прижалась к нему, гладя старика своей ручонкой да приговаривая:

— Живи, деда, за них за всех живи… А мы тебе ребятишками станем…

Сережка сжал кулаки, погрозил неведомо кому:

— Ух, меня о ту пору не было, я бы им показал, вражинам-то!

— Ничего, малец, я чай, их и на твой век хватит. Дождешься… Не плошай тогда.

— Не оплошаю!