Самоборец

Глава VI

— Сережка, пошли домой… А, Сережка-а? — канючил Мишка Ряха, опасливо оглядывая подступавшие со всех сторон деревья. И кой бес потащил его за дружком сюда, на лесную опушку?! А ну как леший выйдет из зарослей? Ой, мамынька!.. С нами крестная сила!

Сережка, не обращая внимания на крестившегося Мишку, продолжал свое дело: широко расставив ноги, он медленно поднимал лук, метился, натягивая тетиву, резко отпускал ее и слушал пение стрелы. Настоящей стрелы, пущенной из настоящего лука!

Прежде-то что ж, не луки у него были — так, баловство! Согнет отец или Данила таловый прутик, намотает жилку — вот те и игрушка. Стрелы ребята и вовсе сами делали: острогают веточку, воткнут гусиное перо — и готово. Такие стрелы летели мимо цели, луки-прутики в руках дергались. Тем оружием только живность в Усолье пугать, да еще минувшим летом в татар да русичей с ним забавлялись. Луков тогда понаделали, стрел — ворох, что стог.

Все лето в набеги играли. Никто из слободских ребят не желал становиться басурманином. Поначалу спорили, орали до хрипоты, после сговорились: кто однажды будет русичем, вдругорядь станет татарином, и наоборот. Только Сережка Никитин во все время оставался усольцем и воеводил у русичей — друзья безоговорочно признали за ним такое главенство. И задумался он: а ну как взаправду нападут на Усолье враги, что станет он делать со своим игрушечным луком? Надобно настоящий сработать.

Попросил Сережка отца пособить. Никита отмахнулся: мал еще. Сунулся отрок к Даниле, тот руками развел: не умеет делать он взаправдашних луков, у него, мол, есть свой, готовый.

— Сходи-ка ты к Андрею Сычу, он охотник да лучной умелец, пособит тебе, — посоветовал Данила.

К Сычу Сережка и направился. Охотник осмотрел исподлобья рослого мальчонку, осведомился:

— На что тебе лук-то?

Сережка обстоятельно растолковал: научиться, мол, стрельбе да за слободу постоять, коли придется. Андрей покивал головой и разрешил приходить к нему учиться ремеслу. Так всю зиму Сергей постигал умение лучника. К весне он узнал все тайны: мог сработать и составной лук, и цельный; ведал, как жилку выбрать, как стрелу облегчить. Наконец сам сделал себе оружие: из кусков лиственничных корней, подбирая да подскабливая их, склеил лук, снаружи для сохранения от сырости обмотал берестой. После Сыч помог ему натянуть тетиву из конской жилы. Повозились со стрелами — не шибко длинными: руки-то у мальчонки еще коротки, так для его размаха в самый раз делали. Закалили стрелы на огне, надели, укрепив, кованые наконечники, а на другом конце для легкости приклеили кусочки глухариных перьев. Так упорный Сережка получил настоящий лук.

Сыч обещал взять его с собою на охоту, а покуда, чтобы научиться стрелять, Сережка кликнул Мишку и вместе с ним побежал на борок, большую поляну в лесу за Усольем, — подалее от людских взоров, чтобы не осрамиться.

— Сережка-а…

— Тю на тебя! Не ной под руку! Молвил: погоди, так и годи…

Мишке сперва было весело, он с радостью бежал к дереву, глядел, попал ли дружок, орал:

— Мимо! — и бросался назад, опасливо поглядывая на тугую тетиву Сережкиного всамделишного лука.

Много пришлось пострелять, пока стало получаться. С непривычки у Сергея заныли и онемели пальцы, от долгой метки начали слезиться глаза. Хорошо еще, что, по совету Сыча, на руку бересту накрутил, не то набил бы тетивой. Кабы Мишка не ныл, может, скорее бы научился. Сережка с сомнением поглядел на дружка и протянул ему лук.

— На, спытай.

Мишка шмыгнул носом, подтянул портки. Взял оружие, повертел в руках, потрогал жилку и неуверенно покачал головой.

— Не, Сережка, не стану я стрелять. Ну его…

— Давай-давай! — подбодрил дружок.

Мишка несмело приставил стрелу, зажав ее меж пальцев, начал оттягивать тетиву.

— Меться эвон в ту сосну. Угляди, чтобы кончик стрелы туда показал.

— А-а! — тетива, резко скользнув из Мишкиных пальцев, пустила стрелу вперед; Ряха испуганно зажмурился и, постояв малость, осведомился осторожно: — Стрелил?

Сережка вгляделся в дерево: стрела торчала точно в середине ствола.

— Тама…

— Ну да?! — не поверил Мишка и побежал к сосне. — Гляди-ка, Сережка, с первого разу!

— Ну, это нечаянно… Ты стрельни еще разок.

— Не, руки больно… Ты посильнее, вот и стреляй.

— Хватит на первый раз, домой воротимся, — решил Сережка. — Пошли, Мишаня, напрямки, — не оглядываясь на друга, он закинул лук за спину и пошагал сквозь кусты малины с незрелыми зелеными ягодами.

Мишка поспешил следом да с разбегу влетел в густые заросли крапивы, скрывшие его с головой.

— Сережка!.. Погодь малость! — плачущим голосом позвал он. — Я в жаруху попал… Жгется! Ой! О-ой!..

— Выбирайся! Чего сидишь? — крикнул дружок.

— Дык, куда-а?.. Тута кругом она! — жалобно хныкал Мишка.

Сережка, подобрав хворостину, устремился на выручку и яростно сбивал сочные стебли крапивы, представляя неведомого супротивника.

— Вот те! На! Еще! Еще! Да вот эдак-то! — увидев плачущего от боли, покрывшегося мелкими красными пупырышками Мишку, пожалел его: — Эк тя угораздило, болезный… Ну, будет, не хнычь! Идем.

Мишаня, почесываясь да подвывая, осторожно пробирался за другом, стараясь как можно легче ступать босыми ногами на поверженные крапивные стебли. Сережка, выбравшись из зарослей, обернулся и крикнул отставшему товарищу:

— Чего ты, ровно девка, сторожко ступаешь? Ноги-то небось задубели за лето — ниче не почуешь. Ступай в полную!

Мишка поднял было голову, да вдруг нагнулся и опрометью, больше не сторожась крапивы, бросился к Сережке, громко шепча:

— Падай… падай… ложись…

Ничего не понимая, Сережка все-таки присел и огляделся, но не увидел ничего, что могло бы так испугать Мишку. Тот придвинулся, горячо зашептал в самое ухо:

— Колдун… тама…

Сережка посмотрел в ту сторону, куда указывал дружок: увидел лося, мирно жевавшего листья, и усмехнулся:

— Блазнит те, Мишаня. Сохатого за колдуна принял.

Про дядьку-волхва, живущего в лесу недалеко от Усолья, говорили много, нагоняя страху: будто и с призраками знается, и нечистого привечает, и личину свою меняет, и хвори насылает, изурочивает людей — может жизни лишить иль разума, но может и поправить, — да будто грядущее прозревает. Ходили к нему тайком, по великой надобности. Места в лесу, где жил он, никто не ведал. Когда кому требовалось, тот сыскивал — верно, сам хозяин и наводил, — а после забывал то место начисто.

Сергей, как и все усольцы, слыхивал про колдуна, но ни разу не видел его: не всякому он кажется. Мишка, знать, со страху сбрехнул, боясь его появления. Сережка посмотрел на дружка, хотел посмеяться, но тот, бледный, показывал куда-то дальше зверя. А там, и верно, сквозь чащобу пробирался крепкий седой старик. Его длинная белая борода каким-то чудом не цеплялась за ветки. Лицо колдуна скрывала островерхая шапка, не похожая на усольские, одет он был в холщовую рубаху, опоясанную шнуром, на котором болтались заскорузлые веревочки, звериные когти да лягушачьи лапки. Через плечо старика висела полная сума. Он бормотал, глядя под ноги, и время от времени нагибался, шаря рукой в мягком мху.

Мальцы, будто завороженные, наблюдали за ним. Сережка, не заметив, оперся о муравейник, но, почуяв множество укусов, тотчас встрепенулся, дернул рукой.

— Бежим, — шепнул Мишка.

— Погодь, — Сережка вдруг, отчаянно решившись, шагнул волхву навстречу.

Старик не вздрогнул от его внезапного появления, не удивился. Он стоял и спокойно смотрел на мальца. Добрые глаза старика смеялись.

— Здрав будь, пострел. Не страшно тебе?

— Здравствуй, дядька. А чего тебя страшиться? Пущай бабы да детки малые боятся. Я не таков!

— Эвон чего! Ну-ну… Сказывай, какая надобность ко мне привела?

— Нету надобности в тебе, дядька. Мы с дружком шли своею дорогою, ты — своею. Нечаянно встретились.

— Что ж, разбредемся покуда… Только дорога твоя, пострел, все одно ко мне приведет. Я тебе занадоблюсь.

— Ну, то мы поглядим, — сказал Сережка, поправляя съехавший с плеча лук.

— Охотился?

— Не, стрелять учусь. Во, гляди: сам сработал!

Старик взял оружие, повертел в руках.

— Хорош лук, крепкий. Хошь, заговорю, чтобы стрела, из него пущенная, завсегда в нужное место летела?

— Не, то нам не надобно. Сам выучусь, — с достоинством отказался малец.

— Ну молодец! Учись, Сергий, то тебе пригодится. Прощай покуда, не скоро, да свидимся.

— Имя мое как сведал, дядька?

— Я все ведаю. Иль не веришь?

— Верю, на то ты колдун и есть. Прощай, дядька.

Простившись, старик пошел своей дорогой. Сережка поглядел ему вслед, но не заметил, как тот исчез, ровно растворился да с листвою смешался: только что был — и нету. Он даже глаза протер. Из-за куста выбрался Мишка.

— Об чем вы с ним говорили?

— Так, перемолвились…

— Ой, Сережка, и не боязно те?!

— Чего бояться? Старик как старик…

— Не скажи! Рукою поведет — окаменеешь… Иль дрему нагонит — уснешь навечно…

— Чего же не нагнал? — усмехнулся Сергей.

Мишка поморгал глазами, не зная, что сказать. Дружок щелкнул его по носу.

— Эх ты, тютя! Пошли!

У самых усольских ворот друзей обогнали всадники в добротных кафтанах. Мальцы не успели как следует их рассмотреть — отряд скрылся за острогом.

— Кого Бог принес? — озадаченно почесал в затылке Мишка.

— Щас сведаем. Бежим!

Они припустили бегом, взбивая босыми ногами дорожную пыль.

В Усолье что-то происходило. Из конца в конец ездили верховые, скликая народ: всех собирали на торг, полупустой в будний день. Торгующих было немного: у туши вепря стоял, опираясь о рогатину, Андрей Сыч; привез свой улов Иван-рыбник; в мясном ряду несколько человек продавали убоинку. Федор-сапожник, щурясь на солнце, вышел из своей дельной избы, притулился тут же. У обжорного ряда вились мухи, досаждая торговцам да редким покупателям.

Площадь быстро заполнялась усольцами, поспешившими на зов из варниц, кузниц, дворов. Стоял гул многих голосов, повсюду сновали мальчишки.

— Пироги с зайчатиной, с рыбой, с потрохами! Налетай, покуда горячие! — перекрикивая всех, заголосила Софья-вдова, обрадованная множеством народа.

Несколько человек устремились было к ней.

— Замолчь, Софья! Тихо, крещены души! Наместник государев князь Иван Андреич Ковер сказывать станет! Внемлите! — староста Степан Клест угодливо поклонился князю, вставшему на возвышении в окружении своих слуг.

Седой наместник, поджарый, в коротком — для верховой езды — кафтане, огладил бороду и оглядел притихших усольцев.

— Будьте здравы, крещены души! Ныне приехал я в слободу вашу по указу государеву. Великий князь Московский повелел в слободы да волости, в грады безнаместничьи посадить тиунов для вершения суда и расправы. Посему в Усолье ваше даю я тиуна моего верного, человека доброго — Аверьяна Новгородца, — наместник указал на стоявшего подле него хмурого слугу. — Да велю ему обычай блюсти, уставов да указов не нарушать, суд вершить по совести да велению государеву. Помогать ему в том должны мужи судные, коих вы сами поставите, — люди добрые, честные, некорыстные.

Усольцы начали переглядываться. Наместник продолжал:

— Велю вам препятствий тиуну моему не чинить да усердно помогать в деле казенном. Корму ему, по указу государеву, вполовину моего — наместничьего — на Рождество Христово, на Велик день да на Петров день. Он же не только судить на Усолье станет, а и сбором податей ведать, с вашим старостой вкупе. И с сего году, чего недодали, ему платите. Да сбирать ему с вас, чрез ваших выборных целовальников, судебное, убрусное, лесное да пятно — по старине. Жить он в Усолье будет, для чего ему избу надобно срубить. Ну да об том мы со старостой вашим Клестом порешим. Все, крещены души, я все сказал.

Не сразу пришли в себя усольцы, а как опомнились, возбужденно загомонили. Вон чего! Аверьян Приходец, их веселый сказочник да заводила, — тиун княжий. Чудеса! Живой, слава Богу, не соврал об том Фомка. Из толпы приветливо закричали:

— Здрав буди, Аверьян! Как мы об тебе тосковали!

Да отчего-то глядит хмуро, не улыбается тиун… Сняв шапку, низко поклонился он на три стороны.

— Ну, здравствуйте, усольцы… Не чаял я свидеться с вами, да Господь Бог сызнова меня к вам привел: волею князя над вами поставлен. Обещаю судить по правде, напраслину не наводить, зла не творить, не корыстоваться. Но и вы мне не препятствуйте, живите по совести, долгов не копите, подати в срок платите — и не станет меж нами вражды. О былом чего поминать? Того Аверьяна уж нету. Забудьте о нем! Упреждаю вас загодя: на свирельке играть да сказки сказывать не стану, другой я ныне. И коли неправду сведаю, не обессудьте, — накажу. Ныне я князю слуга, вам всем судья. Дружка своего во мне не ищите… Господь даст, ладно жить станем.

— Поживем — увидим! — прокричали из притихшей толпы.

Никита зло взбежал на крыльцо, широкими шагами вошел в светлицу. Тяжело дыша, шлепнулся на лавку возле Ульяны, штопавшей Сережкины портки. Она удивленно посмотрела на мужа: лицо багровое, ноздри раздуваются — знать, великая злость душит его.

— Чего стряслось, Никита? — встревоженно осведомилась жена.

— Чего?! Да уж стряслось! — он рванул ворот рубахи, хватил кулаком о лавку.

— Никита…

— Чего — Никита?! Дождалась-таки! Знамо, к тебе приехал!

— Кто приехал? — Ульяна выглянула в окно. — Нету никого…

— Али дурочка?.. Аверьян твой, друг сердешной, возвернулся. Бог, сказывает, привел. Волею князя, сказывает!..

— Как… возвернулся?.. — Ульяна побледнела, отложила шитье.

— Ну? — Никита выжидающе уставился на нее. — Щас побежишь али темноты дождешься?

— Да что ты молвишь, Никита!.. Мужняя я…

— Ой-ой-ой… Мужней-то оно сподручнее. А, Ульяна? Девкою была — грешила. А мужней-то — чего ж? Грех-то прикроется…

Ульяна вскинула голову, гневно глянула на него.

— Тебе, Никита, меня не в чем винить. Когда женился, ведал про то. Сам отступиться не желал. Нас с Аверьяном разлучил — на себя и ярись. Я с тех пор никого не привечала, не грешна!

— Не грешна, — передразнил Никита, зло поворотился и вышел в сени.

Ульяна ошеломленно обдумывала весть: Аверьян возвернулся, он тут, в Усолье, его можно увидеть!.. Не чаяла она, не ведала. Сколь уж лет минуло… Ульяна вдруг встрепенулась, достала из укладки глядельце, когда-то подаренное Аверьяном, с тревогою всмотрелась в него: лицо осунулось, румянца как и не было, взор усталый, тени под глазами, у рта пролегли горькие складки. Постарела… Не признает, поди, Аверьян, говорить не пожелает. Ох… Да оно и к лучшему, не искуситься бы. И отчего у нее такая злая судьба — разлучась с милым, с постылым жить? Все не в радость…

— Матушка! — вбежал запыхавшийся Сережка. — Я князя видал! На торгу.

— Какого князя? — не враз пришла в себя Ульяна.

— Ну, князя нашего… наместника, — переведя дух, пояснил сын.

— А-а, наместника… Ну и чего он, князь-то?

— Он на торг всех созвал, речь держал.

— Об чем речь?

— Об том, как судить всех станут. Он у нас в Усолье слугу своего оставит… как его?., ну… он судить будет…

— Слугу-то, часом, не Аверьяном кличут? — насторожилась Ульяна.

— Как кличут, не ведаю. Мы с Мишкой мало слушали, нас тетка Софья пирогами угощала, а когда Мишка чавкает — ничего не слыхать.

— Много ль вы пирогов у бедной Софьицы спороли? — всплеснула руками Ульяна. — Небось весь лоток?

— Не, там осталось еще. Пироги-то у нее вкусные!

— Сходи денежку ей снеси. На-ка вот…

— Матушка, она ить угощала! — возмутился Сережка.

— Сынок, они с Дашуткою с тех пирогов живут: за сколь продаст, тем и кормятся. Снеси.

— Ладно, только лук положу.

— Стрелял?

— Ну да! Уж получаться стало, да Мишка под руку ныл… Ой! Матушка! Мы ж с Мишкой колдуна видали! Он из чащобы прямо на нас вышел…

— Как колдуна?! — испуганно перекрестилась Ульяна.

— И вовсе он не страшный. Я с ним говорил, а Мишка забоялся. Он молвил, колдун-то, будто дорожка моя к нему лежит. И ведает, как зовут меня… А после пропал: шаг сделал — и нету его! Чудно!

— Ох, Сереженька, не ходил бы ты один-то по лесу! Мал еще…

— Я ж не один — с Мишкой!

— Хорош защитник! А ну как колдун унес бы вас?

— Не, он добрый…

— Какой же он добрый, ежели колдун? Ну, ступай, да малых — Верочку с Алешкой — погляди, чего-то давно их не видать.

— В песке они возятся, у воды.

— Назад пойдешь — веди их в дом. Есть пора, отец уж пришел.

— Ладно…

Аверьян остался в Усолье. Не захотели покидать его братья Могильниковы, верные поплечники, и с дозволения наместника тоже остались. Князь надавал тиуну советов да наказов, обговорил со старостой усольским рубку избы для Аверьяна, еще раз велел Клесту во всем пособлять тиуну и уехал. Аверьян, устроив братьев Могильниковых на ночлег в сборной избе — единственном казенном доме слободы, сам поселился, по старой памяти, у деда Сидора на окраине Усолья.

Дед, совсем уже древний, обрадовался постояльцу, ровно младенец, начал выспрашивать о житье-бытье, о жене да детишках. Аверьян поведал ему о своих приключениях, рассказал и про Москву, и про новый город в Чердыни, в обустройстве которого был не последним человеком. Старик слушал, кивал головой и скоро незаметно уснул.

Аверьян вышел на воздух. Ночь была светлая, тихая, лишь коротко взбрехивали собаки да перекликивались сторожа. Вот оно, Усолье, куда так стремилась его душа и куда не пускал разум! Среди многих дворов взгляд тиуна безошибочно отыскал Никитины хоромы — рядом с Софийской церковью, почти вровень с ее главой. Там живет Ульяна, ростит детей, любит мужа. Чай, и мыслить забыла о бывшем скоморохе?

И ему бы уж давно пора вырвать ее из сердца, есть у него и жена, и сын: наместник сосватал тиуну поповскую дочку. Конечно, Анну не сравнить с Ульяною: лицом неказиста и умом небогата, зато верная да покорная. Да Аверьяну-то все едино: раз не Ульяна, так хоть кто. Сынок его Андрейка пока мал — только ходить начал, да смышлен, в отца. Надо поскорее избу ладить и перевозить их сюда, в слободу, не то от тоски заскучает… Ныне им, усольцам-то, Аверьян чужой — он слуга княжий, тиун. Нету более у него друзей — служба государева, как же, надобно блюсти себя.

— На владения свои любуешься? Не рано ли? — внезапно раздалось за спиной.

Аверьян обернулся: позади него стоял Никита. Подступил неслышно, как зверь. Солевар почти не изменился, лишь плечи стали шире да меж бровей легла хмурая складка. Тиун подавил поднявшуюся было со дна души ненависть, спросил неприветливо:

— Чего заявился?

— Потолковать хочу, Аверьян… Миром все решить. Ведомо мне, зачем ты сюда возвернулся. Мыслишь, ежели большим человеком стал да все тебя боятся, то и хозяин всему? Только не видать тебе Ульяны! Забыла она об тебе.

Аверьян подивился его словам: и не мыслил он Ульяну от мужа уводить, — да не показал виду, подзадорил солевара:

— Забыла, говоришь? Ну, это пусть сама Ульяна скажет.

— Неужто задумал свидеться с нею? — насторожился Никита.

— А чего? Слобода невелика — мудрено не свидеться…

Никита с яростью воззрился на тиуна. Внутри у него все кипело, он еле сдержался, но проговорил, насколько мог, спокойно:

— Уезжай, Аверьян, покуда беды не случилось. Не ужиться нам вместе! Боюсь, до греха доведешь.

— Не могу, — усмехнулся тиун, — служба государева. Ты надумал, так и поезжай.

— Я?.. — Никита помолчал. — Как же я уеду? Куда?.. У меня земли, варницы, не могу бросить. А у тебя и нет ничего. Попроси наместника, он…

— Все! — оборвал его Аверьян. — Хватит. Потолковали. Ступай отселя!

— Ну, гляди, Аверьян, не мешайся в жизнь мою — как бы своей не лишился!

Никита тяжело зашагал прочь. Тиун посмотрел ему вслед, поежился: этакой бугай и вправду зашибет, — однако крикнул напоследок:

— Не застращал! Руки коротки!

Чего он про Ульяну-то сказывал? Знать, не ладится у них, коли он бабу свою при себе удержать не может, боится, что к Аверьяну она сбежит. А на что ему Ульяна? Своя жена есть. Но нет, защемило в груди… Да ежели б Ульяна того пожелала, бросил бы все: службу княжью, нажитое добро, семью свою — и подался бы на край земли, лишь бы с нею. Одним бы глазком увидеть ее, обнять бы…

Залаяла собака, ей ответила другая, заголосили петухи. Аверьян встрепенулся: и чего на него нашло, разве он может наместнику изменить? Сколь лет верою да правдою служил, да и ныне послужит. Дело надобно делать, а не бабами разум забивать!

С чего же службу тиунскую начать? Надо бы счесть все: избы со дворами да огородами, пашни да луга, кузни да лавки, а главное — варницы. И следить, сколь соли с вари выходит и у которого хозяина. Таятся усольцы: сказывают, будто слаб рассол, оскудели, мол, вовсе, корма просят снизить. Эти жалобы хорошенько проверить надо и, ежели вправду обеднели слободские, просить князя за них повременить с кормами. Но коли хитрость откроется — что ж, берегитесь, все взыщет Аверьян до самой малости. Никому еще не удавалось обвести его, он обман нутром чует. А как все сочтется да выведается, там и подати расписать да собирать уж по писаному. Сам Аверьян грамоту разумеет: спасибо наместник обучил. Еще б ему помощничка потолковее… Аверьян зевнул и, решив помыслить обо всем утром, отправился спать.

Следующие дни тиун провел в заботах о строительстве своей избы. Место выбрали на окраине Усолья, у дороги в Камскую сторону, чуть не возле ворот: невелика слобода, почти сплошь застроена — не разбежишься. Не почетно место, да Аверьяну оно в самый раз — подалее от Ульяны. Вокруг избы обнесли небольшой двор с хлевом, огород тиуну не полагался. Изба получилась не шибко просторной, зато своя. У него сроду своего дома-то не было. Ну может, во младенчестве, так он того не помнит… Перевезя своих Анну с Андреем из Чердыни со всею утварью да живностью, Аверьян погрузился в дела служебные.

Клест привел в сборную избу церковного дьячка Дионисия.

— Вот, Аверьян, ты сказывал, человек тебе надобен, грамоту разумеющий. Лучше Дионисия, почитай, во всем Усолье не сыщешь.

Тиун взял свиток, подал дьячку:

— На, прочти…

Тот примял бородку, поднес бумагу к свету да бойко, нараспев, начал читать. Аверьян, одобрительно кивнув головой, прервал дьячка:

— Довольно… Беру тебя, Дионисий. Назавтра обедню отстоим: в Господень праздник грех работать, — а после за счет примемся. Сюда, в избу сборную, все с самого ранья и придете. — Тиун оглядел своих сотоварищей: братьев Могильниковых, старосту Клеста, дьячка — и заключил: — Считать слободу будем.

— Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков. Миром Господу помо-о-олимся!.. — возгласил поп Иона.

Солнце заглядывало в узкие окна, еще недавно затянутые пузырями, а ныне заставленные слюдой: для храма своего солевары ничего не жалели. Яркие лучи озаряли древние образа, ложились на брусяные стены, на усольцев в нарядных одеждах. Праздничную службу никто не пропускал, народу в церкви собралось много: бабы в расшитых киках и добрых душегреях; девки в наголовниках с накосниками, низанными мелким речным жемчугом; мужики в чистых вышитых рубахах… Опрятные детишки стояли чинно со своими родителями.

Марьянка весело глядела на образа. Ей нравилось ходить в церковь: здесь всегда светло от множества лампад да свечей и сладко пахнет ладаном. Люди тут тихие, спокойные, даже матушка Акулина не кричит на батюшку, а, осеняя себя крестом и кланяясь низко, лишь косится на него да вздыхает. А поют как ладно! Век бы слушала!

Мишке страсть хотелось почесать в носу. Он занес было руку, как для крестного знамения, тут же потянулся пальцем в нос и заработал легкий шлепок. Зуд в носу прошел. Мишка перекрестился с поклоном, поглядел по сторонам. Все крестились, кланялись, вторили хору да попу Ионе.

Вон Степан Клест истово поклоны кладет да сына своего Андрейку подтыкает. Тетка Софья-пирожница с Дашуткою стоят, низко кланяются обе. А вон Сережка с Алешкой да Верочкой возле своих отца-матери. Прилежно осеняет себя дружок, но стоит как-то боком. Хотел было Мишка к Марьянке оборотиться, да крепкую оплеуху получил и тут же принялся усердно молиться, вперившись взглядом в образ Создателя.

Сережка не сводит взгляда, сильно скосившись, с Марьянки: она такая радостная, вся будто светится изнутри. Глаза заболели, и Сережка встал боком. Мать несколько раз чуть слышно шептала:

— Не егози…

Да сама Ульяна тоже косила взглядом: в начальном ряду, чуть впереди, стоял Аверьян. Впервые за столько лет увидела его, и сердце сладко защемило: Ульяна узнавала и не узнавала любимого. Угрюм Аверьян, глядит прямо пред собою, кладет крест размашисто, кланяется резко. Заметил ли ее? Не похоже на то. Может, вовсе забыл об ней? Не желает вспоминать… Неужто и не поглядит? Рядом с ним баба с младенцем на руках, жена его. Некрасива, худа слишком — тела вовсе нет, одни кости; лицо нездоровое, желтое какое-то. Разве мог Аверьян такую полюбить? Поглядел бы на нее, на Ульяну свою. Мочи нет, взор сам его ищет…

Ульяна покосилась на мужа: крепок, статен, собою доволен. Чего ей еще? Любая бы за счастье с ним жить посчитала… Надо было Аверьяну приехать, смутить ее!.. Ну да Бог даст, не признает. Забыл бы уж, вправду… Да как им жить-то в слободе одной? Усолье малое, все рядом ходят, скоро ли, долго ли — столкнутся нос к носу. Что же будет тогда?..

Открылись царские врата. Хор запел «Херувимскую».

— Что же будет-то? Ох, оборони, Господи! Вразуми, Матерь Божия! — одними устами прошептала Ульяна.

— Пора, Сергей, тебе делу учиться, — отложив ложку, заявил Никита.

Сережка насторожился и, наскоро прожевавшись, спросил:

— Какому делу, батюшка?

— Одно у нас дело, сынок, — соль варить. Завтра поутру на промысел пойдем, готовься.

— И я! И я!.. — закричали Алешка с Верочкой.

Ульяна воспротивилась:

— Что ты, Никита, мал он еще! Там дух тяжелый, угарный да жаркий — спалит он себе дыхание!..

— Не мал! — стоял на своем отец. — Осьмой уж год пошел. Меня родитель пораньше приучать начал… Пускай постигает ремесло — меня заменит, как пора приспеет. Да не страшись за него, Ульяна, не целый день там будет, понемногу учиться станет. Дружки вон его, Андрей Клестов да Елисейка Александров, давно уж на промыслах.

— Они-то, чай, постарше… А нельзя его у колодца на рассоле поставить? Все полегче.

— Ничуть не полегче, то видимость одна. У водоливов, ведаешь ли, к вечеру руки ровно плети обвисают. Он и у колодца на рассоле постоит, и в варнице. А скоро новую трубу ладить станем, землю дырявить, тоже узнает, как это делается. Всему научу…

Вечером Сережка на улицу не пошел. Залез на печь, полежал, покрутился. Малые давно уж сопели, а у него сна не было: как же — работать станет, ровно большой. Не проспать бы! Ну, чай, отец-то разбудит. Не заметил Сережка, как забылся. Снилось ему, будто снег падает на Усолье, заметает все кругом. И будто бегут они с Марьянкою по тому снегу, по колено проваливаются. И вдруг Марьянка лизнула снег да закричала восторженно:

— Соль! Соль! Снег в соль обратился!

Пробудился Сережка затемно. Прислушался: тихо. Знать, рано еще? Он пошлепал к окну: звезды погасли, бледная луна спряталась за облаком. Зевая, появился Никита. Увидев сына, одобрительно похлопал его по плечу.

— Молодец! Не проспал. Пошли, брат, в поварню, поедим.

Чуть погодя отец с сыном уже шагали по росной траве. Просыпалось Усолье: наперебой кричали петухи, мычали коровы, собираемые в стадо пастухом Васяткой. Он важно поднимал бич и лихо щелкал им. Завидев Сережку, Васятка крикнул ему:

— Айда со мною!

В другой бы раз Сережка с радостью побежал на выгон, а теперь степенно ответил:

— Не могу. На промысел иду работать.

— В варнице? — завистливо спросил пастух.

— В варнице, — кивнул Сережка и поспешил за отцом.

На мосту их встретил встревоженный варничный приказчик Никиты Леонтий Рукавишников, заполошно вскричал:

— Никита Кузьмич, Аверьян на промысле!

— Уже? Чего ему надобно в такую рань? — обеспокоился Никита.

— Соль считают в варнице.

— На что ему соль считать?

— Сказывают, сбирать станут с готовой соли, а не с числа варниц!..

— Чего?! — разгневался Никита. — Как так — с готовой соли?! Ишь, удумал! Один он там?

— С ним Степан Клест да двое поплечников, что из Чердыни с ним приехали.

— Варю-то закончили?

— Остатнее на полати закинули.

— Ну, так чего ты, Левонтий, суетишься? Там-то вовсе мало. Пущай считают готовую, — Никита пошагал дальше.

— Ты, знать, Никита Кузьмич, запамятовал, — догнал его Рукавишников, — Аверьян сам в варнице работал. Он ведает, что соль с полатей не раз за варю убирается. Не проведешь его!.. Да Клест ему подскажет, коли тот чего сам не уразумеет.

— Клест, сказываешь? — задумался Никита. — Нет, Клест не выдаст.

— Ну а ежели в анбар наведаются, чего тогда делать станем?

— Анбары-то заперты?

— Заперты. А открыть велит?

— А еще чего велит? Я покуда на своем промысле хозяин! Ни к кому более не пошел, сразу ко мне, не успел приехать. Ну да я с ним сведаюсь! — Никита решительно рубанул рукой и направился на промысел, бросив на ходу сыну: — Ступай домой! Не до тебя ныне. После учиться станешь.

Сережка поглядел вслед отцу и весело побежал к пастуху.

Разозленный Никита быстро вошел в варницу. У цырена стояли работные — вспотевшие, полураздетые. Среди них опрятной одеждой выделялись несколько человек: Аверьян со своими бережатыми, староста Степан Клест да дьячок Дионисий. Никита, помедлив, перевел дух и приблизился к Аверьяну.

— Ты чего сюда заявился? Места те в Усолье нету, все на моем пути становишься?!

Братья Могильниковы молча выступили вперед, загородили собою тиуна. Но тот, отодвинув их, ответил Никите:

— Не горячись, тут и без того жарко. Мы всю слободу считаем, чтобы корма да подати по совести расписать.

— А то до тебя и не сбирали? Чай, мы и без написанного не путались.

— Сбирали, да на авось: никто толком не ведал, у кого из вас сколько чего родится.

— А ты, знать, сочтешь? — зло сощурившись, воззрился на тиуна Никита.

— Сочту…

— Чего ж ты меня одного считаешь? А других?

— С тебя начали, Никита… Не ярись. После всех сочтем.

— Почто мне такая честь?

— Ты самый богатый в Усолье. С кого и начинать, как не с тебя?

— Начали-то без меня!.. Ежели ты мне лишку припишешь? Не верю я тебе!

— А ты сам погляди. Дионисий, покажи запись-то. Гляди, Никита. Грамоту разумеешь?

— Не хуже тебя, чай, — солевар зло уставился в бумагу. — Это чего? «Цырен пуст… На полатях сапец соли…» Где ж вы столько-то углядели?!

— Али не согласен с тем? Что ж, сочтем, когда выгребать станут, — молвил Аверьян. — Давай-ка, покуда сохнет, в анбарах поглядим.

— А в анбарах-то чего? Так, малость, после покосу сваренная.

— Вот и поглядим, сколь там стало после покосу.

Вышли на воздух. Никита не спешил к амбарам.

— Погоди-ка, Аверьян. Ты неправду творишь! Доныне подати сбирали с варницы, а не с готовой соли. Не считали, сколь вываривалось — хоть один мех, хоть сто.

— Вот в том и неправда! У тебя с варницы, конечно, сто. А у другого, хоть вон у Андрея Беспалова, знать, один мех-то?

— То не моя вина, рассол один берем.

— Чудно как-то. Или ты слово тайное ведаешь да с нечистым знаешься, Никита Кузьмич? Отчего это у тебя соли больше всех выходит? Отворяйте, что ль, — указал Аверьян на амбарный замок.

Рукавишников поглядел на хозяина, Никита неохотно кивнул. Зашли в амбар и, стоя в узком проходе между закромов, постучали в тесовую стену с одной стороны, после — с другой. По звуку — глухому, плотному — вызнали, что они засыпаны больше чем наполовину.

— Ого! — подивился Аверьян. — И это после покосу?! Знать, варей пяток прошло? Видно, хорош рассол-то? Вот и рассуди, Никита: с твоих варниц столько соли, а у других, я чай, вдесятеро меньше, а платить вам с варниц поровну. И где тут правда? С выварки надобно платить, а не с варницы.

— Не тобою положено — не тебе и рушить, — хмуро пробурчал Никита. — Я наместнику попечалуюсь на твое самоуправство.

— Печалься. Князь давно уж хотел варницы на статьи разложить — по готовой соли-то. Ты что ж, мыслишь, будто я своею волею, без его на то дозволения, это делаю?

— Здесь соль не моя, — угрюмо молвил Никита, показав на один закром.

— В твоем анбаре да не твоя? Чья же?

— То другие варщики ко мне напросились.

— У них, знать, своих анбаров-то нету?

— Попросили — я и пустил. В другом анбаре вся моя соль, там поменьше. Пошли, что ль, глядеть?

— Не лукавь, Никита. Мыслишь, неведомо мне, что ты другим в долг даешь, а после все к себе с должников подбираешь? Ты и варницы свои так-то получил.

— Ишь ты, какой ведун объявился! Вот эту я сам построил.

— А другие две?

— Купил у прежних хозяев, у Луки Бубегова да Михайлы Шевеля.

— Ты ж сперва заморочил их, а потом заставил варницы продать.

— Они, чай, печалились тебе?

— Они-то молчат, да у меня самого глаза да уши есть. Не забывай, что я о ту пору сам в Усолье был, — напомнил Аверьян.

— Забудешь, как же! И чего ты всюду лезешь? Нету от тебя спокою. Неужто у наместника кого другого не нашлось тиуном на Усолье посадить?! — досадливо воскликнул солевар. — Считай уж! Открой ему другой анбар, — велел он приказчику. — Учти, Аверьян, в том анбаре соль со всех моих варниц. Не шибко-то и много.

Поворотившись, Никита только теперь обратил внимание на работных, высыпавших из варницы.

— А вы чего тут? Ступайте цырен чистить. Варю начинать надобно! Сколь времени потеряли!..

Без малого неделю шли дожди. Наконец установилась ясная погода. Еще чрез пару дней, когда вода в Усолке очистилась, слободские бабы занялись стиркой, взбивая речную воду в белую пену. Немало собралось их на мостках, вдававшихся в реку: над Усолкой стоял неумолчный гомон.

Акулина с силой шлепала вальком по Фомкиной рубахе, да так, что брызги летели во все стороны, и ворчала:

— И где Фома так изгваздался? У, ирод…

— А ты песочком, песочком, — советовали бабы.

— Да я уж пыталась… Нешто еще?

— А у моего все портки в смоле!

— Ты прожарь их иль на лед кинь. Ледник-то не подтаял?

— А чего ему сделается? Давеча Мишка голову разбил, так лед прикладывала.

На некоторое время бабы умолкли, сосредоточенно оттирая и шоркая грязное белье.

— Акулина, у Петра моего волос редеть стал, так чего делать-то? — между делом спросила одна.

— Будет у тя муж плешивый, — хохотали бабы. — Все легче голову-то мыть!

Акулина, яростно натирая песком рубаху Фомки, ответила не сразу:

— Ты, Стеша, возьми соли да голову ему мажь.

— Нешто поможет? — усомнилась Степанида. — Он и так целыми днями в соли: в варнице-то, чай, шибко солоно.

— Он без колпака работает?

— В колпаке…

— Ну, а я чего сказываю? В самую голову тереть надобно… Теплою водою смочи проплешину, бери соль горстями да втирай-втирай.

— Во-во, втирай, чай, остатнее сойдет, — усомнилась Алена Власова.

Акулина исподлобья глянула на нее, поджала уста:

— Меня спросили — я ответила. Дальше сами мыслите, чего вам надобно…

— Акулина, — подала голос другая, — ты б зашла поглядеть, чего-то Васятка весь чирьями изошел.

— И мой Карпуша…

— Зайду, — примирительно пообещала повитуха.

— Ой, бабоньки, жара-то какая! Купаться хочется… — расправив спину, потянулась Степанида.

— Иди купайся. Дела те более нету?

— Ой, Стеша, нешто опосля Ильи-то?! Листья уж желтеют. Утащит тебя водяной, и будешь у него в омуте щи варить.

— Чего вы? Так я, только помыслила… — Степанида огляделась. — Смотрите-ка, Ульяна идет! Ровно в воду опущенная…

— То она по Аверьяну страдает. Видали, каков молодец стал? Не нашим чета, с самим наместником знается! Государя зрел!

— Цыть вы, сороки! — грозно прикрикнула на баб Акулина. — Выдумываете, чего нету! У него своя семья, у нее своя. Не наговаривайте напраслину.

— Какая у него семья? Анна-то супротив Ульяны — так, кочерыжка.

Ульяна подошла ближе, поклонилась всем разом.

— Бог в помочь, бабоньки.

— Спасибо, Ульяна.

— Акулина, за тобою я. Верочка занемогла. Я к вам заходила, Фома сказал, на реке ты. Приди, погляди, чего с нею.

— Погляжу. Закончу тут вот — немного осталось — и погляжу. А ты чего сама-то пришла? Данилу бы послала.

— Данила с Никитой уехал.

— Далеко ль?

— В Чердынь к наместнику. Ну, так я жду тебя? Ты уж поспеши, Христа ради.

— Ступай-ступай… Я следом, — посулилась Акулина и споро принялась достирывать остатнее.

Понуря голову, Ульяна спешила к своему двору. Услышав знакомый, давно забытый голос, она вздрогнула не от внезапности — давно ждала, — от радости.

— Здравствуй, Ульянушка…

Сердце ударило гулко да полетело куда-то в пропасть. Господи, твоя воля! Аверьян заступил ей дорогу.

— Здравствуй, Аверьян…

Ульяна несмело подняла взор. Изменился он: в черных волосах седые нити, на лбу морщины; брови хмурит да глядит строго.

— Вот и свиделись… Сколь уж я в Усолье, а с тобою до сей поры не встречался… Никита берег иль сама хоронилась?

— На что мне хорониться от тебя, Аверьян? И Никита давно уж успокоился. Что было, то прошло… Ныне все по-другому.

— Да… другая ты стала, Ульяна, — чужая, неласковая…

— Да и ты уж не мой, — вырвалось у нее.

— Ну и как тебе с Никитой живется?

— Бог милует…

— Чего-то не шибко радостна?

— Дочка захворала — не до веселья, — вздохнула Ульяна.

— Акулину позови, — посоветовал тиун.

— За нею и ходила… Пойду я, Аверьян, недосуг мне…

— Постой! — он схватил ее за руку. — Отчего не пошла ты со мною? С ним осталась, с постылым… Стерпелось-слюбилось?.. Эх, Ульяна! Я об тебе все годы помнил, забыть не мог. А ныне встретились — и сказать нечего.

Близко-близко его очи, бездонные, будто омут: обнимает Аверьян ее взглядом, опутывает. Мочи нету противиться… Ульяна, собрав все силы, заставила себя выдернуть руку.

— Пусти! Что минуло, того не воротишь! — и, не оглядываясь, побежала к своему двору.

Ее била мелкая дрожь, дыхания не хватало. Ничего не минуло: ведь еле сдержалась, не кинулась на шею Аверьяну! Все вернулось… Сердце трепещет… Нету моченьки… Спаси, Господи! Вразуми, Божья Матерь! Нет, более нельзя ей с Аверьяном видеться! Не отвечает она за себя, не ручается.

— Ты, Нечай, кого обхитрить замыслил? Судебное когда заплатишь? Жеребенка-то тебе присудили, али забыл? Да пятно в долг ставлено. Ты ж на радостях в Устюг отъехал, чай, товару привез немало? Плати долги, — строго смотрел тиун на должника.

Нечай Частиков, плутовато прищурившись, переминался перед тиунским столом с ноги на ногу, чесал в затылке да вздыхал.

— Ох, Аверьян, поиздержался я… Погоди малость! Съезжу на Сылву к остякам, поторгую там. Даст Бог, с прибылью ворочусь — тогда все выплачу.

— Нет, Нечай, более не стану ждать. Все в срок платят. Ныне время приспело еще и корма сбирать. Отдавай должок, да сполна!

— Нету! Вот те крест, нету! — Нечай размашисто перекрестился на иконы.

— И не боязно в неправде божиться? — укорил тиун. — У тебя, знамо, сундуки ломятся.

— Где ж ломятся, Аверьян? То приданое девок моих, годами нажитое. Ить десяток душ у меня — за каждой дать надобно. Пожалей ты их!..

— Все! — припечатал рукой по столу тиун. — Плати нынешнее да про долги не забудь. А ежели лукавить станешь, не помилую, на правеж к наместнику отправлю. Уразумел?

— А то как же!..

— Ступай.

Взопревший Нечай выскочил на улицу, едва не сшибив в сенях Никиту. Солевар покачал головой ему вослед и, отворив тяжелую дверь, остановился на пороге, привыкая после яркого солнца к полутьме сборной избы. Аверьян оторвался от бумаг, посмотрел на вошедшего.

— Чего встал? Заходи.

— Да уж взойду, — Никита уверенно прошел и сел на лавку против Аверьяна, их разделял только стол, заваленный бумажными свитками. — Правишь? Нечай-то от тебя ровно ошпаренный бежал. Много недовольных тобою в Усолье, тиун. За что Сыромятниковых на правеж отправил? Бубегов тебе посулил, знать, немало? Землю-то он взамен долга по-доброму взял, никто не неволил, всем ведомо. Сговор был, а опосля Бубегов сам на попятный пошел, сказал, будто Сыромятниковы долг не отдали. А ты и поверил?

— Я-то чего? Мужи судные — ваши же, усольские, — не молвили за них. У Бубегова видок был — Павлик Вахромеев, он побожился. У Сыромятниковых — никого.

— Ну, а у Петра Горбуна за что дельную избу забрал? — продолжил укорять Никита. — Он с тех сапогов, которые тачал, кормился. Ныне обнищал вовсе, того и гляди — помрет.

— Он чего, без своей избы сапоги тачать не может?.. Да ты чего мне спрос учинил?! — возмутился тиун. — Кто ты таков? Я только пред наместником ответ держу. Сам ведаю, чего делать!

— Да уж, ты ведаешь… — передразнил Никита.

— Все по правде, без корысти делаю. И не надо мне поминать всех, кого обидел я. Меня сюда для того и посадили, чтобы порядок был. Кто платить не желает да должает, тех наказываю. Упреждал ведь я, всех упреждал!

— Не любят тебя здесь, Аверьян!..

— Чего любить? Не девка. Ты чего пришел? Тоже скажешь, подати нечем платить? В должники метишь?

Никита вскипел:

— А ты меня не трожь! Подати я завсегда исправно платил. Да я, ежели доведется, все Усолье, да чего там Усолье — всю Пермь Великую купить смогу!

— Неужто такой богатый? — неподдельно подивился Аверьян.

— Да уж не бедный!..

— То и ладно… Знать, и ныне сполна отдашь?

— Вот об том и пришел толковать. Я, Аверьян, из Чердыни возвернулся. У наместника был!.. Грамотку тебе привез от него.

Никита неспешно достал из-за пазухи примятый свиток, подал тиуну. Аверьян сорвал печать, расправил бумагу и, окинув пришельца строгим взглядом, углубился в чтение. По мере того как он пробегал строки послания, лицо его все более мрачнело.

— Велит сбирать по-прежнему: по четыре сапца соли с варницы… А ведь сам мне приказывал по выварке расписать. Чего, Никита, и князя опутал? Ну-ну…

— Не опутал, а поведал ему об твоих злодействах. Обещал он тебя обуздать. Заберет, поди, тебя из Усолья-то нашего да куда подалее пошлет!

— Прочел грамоту? — Аверьян бросил ее на ворох других бумаг.

— Не читал, мне наместник сказал, что отписал тебе свой наказ. Ну? Не по-твоему поворотило? — не удержался от злорадства Никита.

Аверьян хотел было ответить, да вошли Степан Клест и Дионисий с усольскими мужиками, выбранными для писания расклада. Тиун показал им наместничью грамоту.

— Князь велит сбирать по-старому, — и распорядился: — Дионисий, поправляй расклад. Завтра сход созовем, огласим, кому сколь платить.

— К завтрему не успеть — пересчитывать все надобно, — усомнился дьячок.

— А ты к готовому припиши, да чего лишнее — вычеркни. Ну, други, давайте дело делать, — Аверьян взял наугад один из свитков, заглянул в него. — Вот, аккурат бумага по варницам… — он посмотрел на замешкавшегося солевара. — Тебе еще чего-то надобно, Никита Кузьмич?

— Так чего ж, считать по-прежнему станете? — сведал тот.

— Ну, — подтвердил Аверьян, — на сходе все огласим, услышишь.

— Коли так, пойду, — удовлетворенно кивнул Никита.

В малый срок расписали расклад, огласили на сходе. Усольцы восприняли его по-разному: кто выплатил сразу, кто плакался, желая выклянчить себе послабление. Аверьян был неумолим, выгреб все до денежки. Кто не мог платить деньгами, отдавал беличьими шкурками — одна белка за две деньги. Не враз, но собрали все сполна. Такого еще никогда не бывало, чтобы кто-то сумел весь расклад выбрать. Аверьяна боялись: слух по Усолью прошел, будто грозился он должников к хвосту конскому привязать, по земле волочить. Так ли, нет — проверять не осмелились.

Тиун мог спать безмятежно: службу сладил на совесть. Да хмур сидел Аверьян, думка одна покою не давала: запала в разум похвальба Никиты, будто он всю Пермь Великую купить может. Вот и мыслил Аверьян: откуда у солевара такое богатство? Знать, не все чисто у Никиты в прошлом… А может, напраслину на него возводит тиун? Как проверить? Взять да Ульяну порасспросить? Пустое, бежит от него баба, ровно от чумного.

Аверьян решил попытать Клеста:

— Степан, ты в Усолье староста давний. Не ведаешь ли, откуда Никита Приходец родом?

— Сказывал, в Соли Вычегодской прежде жил, — припомнил Клест.

— Веришь в то?

— Отчего не верить? Солевар он шибко сведущий, знать, вправду оттудова к нам приехал. Там соль издавна варят.

— Неужто он богатство свое солью нажил? Ты тоже варишь, да еще мельница у тебя, а ведь победнее, чай, Никиты?

— Дак у него три варницы, а у меня одна. Вот и прикинь, — ответил Клест.

Так и эдак прикидывал Аверьян — не выходило великого богатства. Разузнать бы все, направить кого в те места, откуда Никита прибыл. Да кого пошлешь? Тут нужны слуги надежные. Решившись, он призвал к себе братьев Могильниковых.

— Преданно вы мне служили, други мои, верю вам, ровно самому себе. Ныне надобно тайную службу справить — окромя вас, некому…

— Какую службу, Аверьян? Сказывай, все исполним, — подался вперед старший брат.

— Погоди, Иван. Дело непростое, сгоряча не спроворишь. В Соль Вычегодскую поедете. Тайком…

— Это как же? Чай, не бесплотные духи?..

— Нет, поедете открыто, — пояснил Аверьян. — Наместник обоз сбирает, к концу седмицы, чай, на Москву соболиную казну да соль отправит. Вот с ним и поедете. В Устюге поотстанете и сами уж до Вычегды доберетесь.

— А возвернуться? — не утерпел Иван. — Одним-то нам по лесам не проехать — враз разбойникам на добычу достанемся.

— Возвернетесь с теми же чердынцами, — подсказал Аверьян. — Покуда они до Москвы доберутся да там пробудут, вы, чай, в Соли-то управитесь. Сговоритесь с ними загодя. Теперь слушайте. Надобно вам разузнать все об Никите Приходце…

— Об солеваре, что ль?

— Об нем, — кивнул Аверьян. — Его, я чай, прежде по-иному звали, Приходцем-то он в Усолье стал. Выведайте у тамошних жителей все про солеваров, которые кинули промыслы свои да в другие места подались. Нет ли каких грехов на ком из них? Никиту вы видали, наружность его обскажете: может, кто в Соли той признает его? А то и не признают, коли не бывал он там никогда.

— Аль не веришь ему, Аверьян?

— Не верю! Не глядите так, не из-за Ульяны то. Чудно мне, отчего он тамошний промысел кинул да в Усолье подался.

— Так ведь, сказывают, тут рассолы побогаче.

— А ежели побогаче, почто другие следом за ним не перебираются? Да коли у него там промысел был да дело налаженное, зачем продавать и счастья искать вдалеке? Не-ет… Непросто все. Чует сердце, есть грех за Никитою!

— Какой грех-то?

— А про то, братцы, вы и сведаете. Чего бы ни узнали, никому ни словечка! — наказал Аверьян. — Возвернетесь — враз ко мне. Ступайте, в дорогу сбирайтесь.

Могильниковы направились было к двери, Аверьян вдогонку велел:

— Бабам своим не открывайтесь. Скажите: едете, мол, в Чердынь по приказу наместника, бережатыми, мол, государевой казны.

— А коли князь спытает, чего мы приперлись? — встревожились братья.

— Он двум лишним слугам только рад будет, — успокоил их тиун. — Чем больше бережатых, тем казна целее. Об деле своем никому не сказывайте. Ступайте.

Из Усолья братья уехали не таясь. Аверьян в нетерпении остался ждать их. Порою его одолевали сомнения: а не зря ли он все затеял? Отправил поплечников своих в дальние края… Не похож Никита на злодея. Лукавит, должников обирает — это да. Но кто тем не грешит? А чтобы душегубство иль татебное дело, то сомнительно. Ну, ежели чист Никита, так на том тиун успокоится. А вот как всплывет дело какое, тут-то Аверьян его и захомутает. Эх, долго ждать! Чай, прежде Рождества не появятся братья, а то и до Пасхи задержатся…

Пришла зима, а вместе с ней — освобождение от службы князю Ковру.

— Ну, слава Богу! — перекрестился, получив добрую весть, наместник и велел слугам начинать сборы в дальнюю дорогу — В Москву возвращаемся.

Аверьян, вызванный Ковром в Чердынь, угрюмо молчал.

— Чего невесел, друг любезный? Ты ныне не безродный скиталец — тиун государев! В Усолье — начальный человек! Тебе ль печалиться? — весело тормошил его князь.

— Да я, Иван Андреич, слугою твоим был, им и остался и об расставании как-то не помышлял… — признался Аверьян.

— Не желаешь расставаться — со мною едем, — предложил Ковер. — Тиуном моим будешь по-прежнему. На Москве жить станешь, в моем дому… Андрейка твой с моими детьми вырастет. А не захочешь в моих хоромах — избу тебе поставим.

— Нет, князь, в Москву меня калачом не заманишь, — отказался Аверьян. — Не по мне в столице-то жить. Шибко мудрено!..

— Ну коли так, в Усолье оставайся. Я новому наместнику об тебе скажу — не обидит.

— Не ведаешь, кто заместо тебя на Перми Великой сидеть будет?

— Не ведаю, в грамоте про то не сказано… Да уж будет кто ни-то, без наместника не останетесь. Я его дождусь… Да не печалься ты так, Аверьян! Еще не уехал я. Может, до весны останусь смену ждать!..

Тиун вздохнул:

— Не останешься, Иван Андреич. Чую я, спешит твой сменщик. Уважь, князь: как отъезжать станешь, меня позови из Усолья. Я мигом приеду, простимся по-доброму…

Ковер обещал и скоро сдержал слово. Прислал гонца с сообщением: мол, прибыл новый наместник и назавтра, даст Бог, князь отправится в дорогу. Аверьян поспешил в Чердынь. Упросилась с ним и жена его Анна проведать отца с матерью: так всей семьею и поехали. Простились с князем честь честью, троекратно облобызались, просили лиха не поминать да понадеялись на Божий промысел: а ну как сызнова сведет?

Наконец Ковер с домочадцами и многочисленными слугами отправился. Долго стоял Аверьян на высоком берегу, глядя вслед исчезающей в лесу веренице колымаг, телег да всадников.

— Прощай, князь. Знать, не свидимся более, — вздохнул тиун и побрел в дом тестя.

Теперь в Чердыни все казалось ему чужим: везде сновали неизвестные люди — слуги нового наместника. Он, новый-то, князь Петр Васильич Булгаков, супротив Ковра тяжел, неповоротлив да, по всему видать, шибко заносчив. Говорить с тиуном не захотел, кивнул высокомерно и велел в Усолье к его приезду готовиться. Скоро, мол, появится, про корма поговорит. Мал, знать, корм-то, по его мерилу? Ну, приедет — пущай сам с усольцами толкует. Они-то злобились на Аверьяна, что корма сбирал вполную, — как-то с новым наместником станет, не хуже ли?

Все, пора Аверьяну самому в Усолье возвращаться. Там теперь его дом родной, там ему жить. Жена, как заслышала про необходимость возвращения, расплакалась и упросила Аверьяна оставить их с сыном в родительском дому хоть на малое время. Страшно, мол, ей в Усолье, где чужое все.

— Оставь ты ее, — просил за дочь отец Гавриил. — Чай, скоро новый наместник тебя сюда призовет, тогда и заберешь Анну с Андрейком.

— Как знаете, — согласился Аверьян и отправился в Усолье один.

— Опять Данила воды не принес да сгинул куда-то, нечистая сила! — ругалась Иваниха, заглядывая в пустую бадейку. Вздохнув, она натянула кожушок, хотела было намотать на голову плат. Ульяна опередила:

— Погоди, Иваниха, сама схожу, — какая-то неведомая сила гнала ее ныне на улицу.

— Как же сама-то? — усомнилась стряпуха. — Никита Кузьмич осерчает.

— А он не сведает, — улыбнулась Ульяна и лукаво добавила: — Ежели ты промолчишь.

— Ну… иди с Богом… — растерянно согласилась Иваниха.

Ульяна, подхватив бадейки, устремилась к роднику. Быстрее, быстрее, ровно погонял кто, спустилась, запыхавшись, по тропке. Вода с веселым журчанием текла из-под сугроба: в подтаявшем снегу образовалось небольшое озерцо с обледенелыми краями. Ульяна напилась студеной воды, даже зубы заломило, умыла лицо. Щеки враз загорелись, на душе посвежело. Набрав полные бадейки, согнувшись под их тяжестью, Ульяна неспешно побрела в гору. Поднялась на укатанную дорогу, встала передохнуть.

Рядом приостановились богато украшенные сани. Ульяна обернулась: Аверьян, натягивая вожжи, сдерживал нетерпеливо переступавших лошадей.

— Здравствуй, Ульянушка.

— Аверьян! — улыбнулась она. — С добром ли возвернулся?

— С добром, Ульянушка. Ныне ты… будто светишься, — тиун восхищенно оглядывал ее. — Как когда-то… Помнишь ли?

— Не помню, — Ульяна, враз помрачнев, ухватила бадейки и попыталась пройти.

Аверьян, выскочив из саней, заступил ей путь. Вода плеснулась, оставив два пятна на снежной обочине.

— Постой! Неужто и перемолвиться не об чем? Не чужие вроде…

— Чужие, Аверьян… Чужие! Поезжай ты, Христа ради. Увидят!

— Эх, Ульяна! — хрипло выдохнул тиун, упал в сани да хлестнул лошадей.

Глядя ему вслед, Ульяна неслышно прошептала:

— Любый мой… Желанный…

— Об чем ты с тиуном толковала? — приблизилась Степанида с пустыми бадейками.

— Так, поздоровались…

— Ну-ну… Он, чего ж, от твово здравия этак сиганул?

— Ой, Стеша, ступай своею дорогою! — в сердцах воскликнула Ульяна и побрела домой.

Тяжко-тяжко ей стало, будто не воду несет, а пуд камней. По щекам слезы катятся, мокрые следы мороз обжигает… Умчался Аверьян, и в груди пусто сделалось, ровно сердце ее с собою забрал. Долго ль она крепиться сможет? Не дай Бог кинуться к нему при другой встрече!..

Минуло веселое Рождество. Усольцы разговелись да загуляли на Святках. Стоял легкий морозец, днем светило солнце, ночью выкатывалась полная луна. По слободе ходили ряженые в вывернутых мехом наружу шубах, в противных личинах, вымазанные сажей. Со всех сторон раздавались звон бубенцов, хохот, крики.

В один из таких праздных дней в Усолье прибыл новый наместник с немалой дружиной, остановился у сборной избы. Ребятишки, оказавшиеся неподалеку, подбежали ближе. Наместник, кряхтя, выбирался из возка.

— Глянь! Глянь-ка! — Мишка больно ткнул Сережку в бок. — Платье-то на нем шибко богато! Небось пуд золота али два? Так и горит, так и пышет!..

— Ну, «али два», — передразнил, отодвигаясь, Сережка, краем глаза ловя восхищение и на Марьянкином лице. — Золото! Эка невидаль! Вы на пузо-то его поглядите: вот уж и впрямь диво — что твоя бочка!

— Не, Сережка, — не согласился Ряха. — Пузо — что… А платье небось не хуже государева.

— «Не хуже»… Да ты государя-то видел? Он и ростом до неба, и глас его — что гром. А золота у него — сверху донизу, да самоцветов, чай, видимо-невидимо!

Мишка перечить не стал: Сережка-то поболее его ведает. Наместник, встреченный тиуном, скрылся в избе, а слуги его принялись распрягать лошадей.

— Видно, надолго, — предположил Сережка. — Нечего тут более разглядывать, пошли на речку! Там ныне иордань рубят.

Они побежали наперегонки под горку, валясь и кувыркаясь в снегу. Марьянка отстала, Сережка остановился, поджидая ее. Когда девочка поравнялась с ним, он протянул ей на ладони слипшиеся кусочки паренки.

— На, подсластись.

Дальше пошли вместе.

— Я, когда вырасту, к государю поеду, — вдруг сказал Сережка.

— Ну да?! — изумилась Марьянка. — На что?

— Поведаю ему об Усолье нашем. Он-то небось не знает, как мы живем.

Марьянка восторженно поглядела на дружка.

— И не забоишься? Государь, чай, далеко-о… Один поедешь?

— Ну да, один. Я ведь большой буду… А еще, Марьянка, я на тебе женюсь, — внезапным басом добавил Сережка.

Девочка беспечно отмахнулась и побежала вперед.

Вытерев рукавом сальный рот, наместник поднял голову.

— Ты, Аверьян, шибко крут с людьми, слыхал я, и душегубством не брезгуешь? — с любопытством воззрился он на тиуна.

Хозяин, стоявший у стола, глянув исподлобья, хмуро ответил:

— Кто напраслину сказывал? Не было того! Хошь у кого спроси!

— Стало быть, брешут, — разочарованно скривился князь.

— Я службу свою по правде исполняю: кто виноват — наказываю, но до смертоубийства не доходило. Чай, князь Ковер тебе про меня сказывал?

— Да ведомо мне, все ведомо, — согласился наместник, следя за холопом, наливавшим ему мед, — с тех пор как ты тиуном в Усолье сидишь, без доимок все сбираете. Отрадно это… — отхлебнул из кубка, поданного холопом, почмокал толстыми губами, похвалил: — Мед у тебя хорош… М-м-м… Не хуже московского! Стоялый… Славный медок-то! — и снова засопел, вгрызаясь в свиной бок.

Некоторое время в сборной избе стояла тишина, слышались лишь чавканье и пыхтенье князя, скрип половиц под Аверьяновыми ногами да — изредка — крики слуг на дворе. Наконец наместник, сыто отрыгнув, откинулся к бревенчатой стене.

Аверьян предложил:

— Может, народ собрать, потолкуешь, князь?

— Я с тобою, тиуном, потолкую, а ты им скажешь. Ни к чему толпу собирать. Сядь да слушай… Наперво вот чего: корму добавить надобно, слуг-то у меня вдвое больше против Ковра.

— Как же добавить? — возразил было Аверьян. — Так издавна положено. Мы ныне все перечли да расписали.

— Вот по писаному и добавите. Где у тебя бумаги-то? Мне отдай, потом с подьячим поглядим.

Аверьян достал из небольшого сундука два свитка. Передавая их наместнику, он уверенно покачал головой.

— Не пойдут на то усольцы… не станут они больше положенного платить!..

— Станут! — заверил князь. — Теперь вот еще чего… Ведомо мне, усольцы ездят на Сылву-реку да к Тюменскому волоку торговать с инородцами. Ныне надобно придержать их: туда мои люди с московскими товарами отправятся. Разумеешь?

— Как же, разумею, князь, — покивал Аверьян. — Да непонятно, как я их придержу? Усольцы не слуги мне, люди вольные. В торговом деле они меня не спрашивают.

— А ты поразмысли… Чай, не мне тебя учить. Ковер сказывал, ты сметлив. Ну, пригрози им темницей, а не послушают — пытошной!..

— Неужто за такое пытать?! — возмутился Аверьян. — Я сроду неправды не творил!

— Ты как с князем молвишь?! Ты тиун да мой слуга! Стало быть, исполняй, чего велю. Какая в том неправда? Они тебя ослушаются, а чрез тебя — меня, государева наместника! За то и поплатятся. Да, чай, не дойдет до того, уразумеют загодя…

— А не ты ли сам, князь, меня токо что укорял в злодействах? — попытался усовестить его Аверьян.

— Мыслил я, ты сметливее окажешься, — погрозил толстым пальцем наместник. — Доныне вел ты себя беззазорно, служил верно — и далее послужи! Делай, чего велю, а нет — сам в темнице сгниешь!

— Я-то за что?!

— За ослушание, — князь допил мед и кивнул своему холопу: — Вели закладывать. Все, Аверьян. Спасибо за хлеб-соль, жду тебя в Чердыни. Приедешь, обскажешь, чего с усольцами порешили. Пущай добирают!

— Сколько ж добрать?

— Сколь смогут… Покуда не шибко запрашиваю. Ты сам разложи, тебе, чай, виднее, у кого чего и сколько.

Ульяна при свече вышивала ворот рубашки, клала мелкие стежки и, улыбаясь, напевала. Никита вот-вот воротится с промысла. На печи мирно посапывали ребятишки. Тишь да благость на душе… Вдруг во дворе коротко взлаял Кусайка, заскрипела уличная дверь, кто-то потоптался в сенях. Ульяна прислушалась: на Никиту не похоже — поступь не та. Обернулась к двери да тут же обмерла: порог переступил Аверьян.

Перекрестился на иконы, поклонился, хотел было заговорить, да Ульяна опередила:

— Уходи, Аверьян! Ты почто пришел?

— Эк ты меня встречаешь! Не к тебе, Ульяна, — к мужу твоему…

— Нету его — на промысле…

Аверьян неспешно расстегнул шубу, сел на лавку.

— Нету так нету… С тобою потолкуем…

Отвернувшись, досадливо закусив губу, Ульяна срывающимся голосом произнесла:

— Не об чем нам с тобою толковать, Аверьян…

— Не об чем? До поры было об чем…

— Вспомнил! Сколь годов минуло!

— Да я и не забывал…

— Уходи, Аверьян! Христом Богом прошу! Не береди ты мне душу, жизни не ломай!

— Твою жизнь не ломать?! У меня-то и вовсе ее нету… без тебя…

— А жена твоя, Анна?

— Ульянушка! На что мне Анна? Одна ты во всем белом свете! Как увижу тебя, все нутро горит, дышать не могу…

— Муж у меня — Никита. Я…

— Да ведь не любила ты Никиту! — возмущенно перебил Аверьян. — Поневоле за него пошла! Неужто забыла?

— Не любила, а ныне люблю!

Тиун несогласно замотал головой, поднялся, приблизился к Ульяне. Затрепетав, она хотела отодвинуться, но Аверьян бережно взял ее за плечи, посмотрел в глаза.

— Нет, не любишь!.. И мне ты жизнь сгубила. Разве таким я был? Прежде-то веселей меня не сыскать… А ныне? Все меня опасаются: злой я стал, безжалостный!

Ульяна вспыхнула.

— Почто меня винишь? Злой ты по своей воле, не мой грех! Да, тебя любила в девичестве. За Никиту силой пошла, отца не ослушалась. А ныне — он один мне свет в окошке, любый мой, желанный! Да лучше его во всем свете нету!

Аверьян крепко сжал ее плечо.

— Врешь! Все врешь! Моя ты, моею и останешься!

Сережка, проснувшись от громких голосов, спрыгнул с печи, схватил свой лук и, приставив стрелу, наметил ее на тиуна, крикнул угрожающе:

— Стрелю! Не трогай маманю!

Аверьян ошалело оглянулся на него, отпустил Ульяну и, схватив шапку, выскочил вон.

Ульяна обессиленно опустилась на лавку. Сережка подошел к ней.

— Матушка, чего он, а?

— Он? Ничего… — тяжело вздохнула Ульяна. — Вырастешь — уразумеешь, сынок. Полезай-ка на печь, спать надобно. Ночь на дворе.

Сережка взобрался на лежанку, где притаились младшие, тоже разбуженные Аверьяном.

— Сережка, чего тама? Почто мужик с мамкой ругался? — шепотом спросил Алешка.

— Вырастешь — уразумеешь, — зевнул старший брат и провалился в сладкий сон.

Аверьян, неудачно сходив к Никите и поразмыслив, решил до Крещения не оглашать усольцам волю нового наместника. Лишь Степан Клест, заглянувший узнать, зачем приезжал князь, выведал о том. Он возмутился корыстью наместника, но тоже не придумал, что делать.

У Аверьяна кругом шла голова: князь… Ульяна… Ульяна… князь… Он ярился на себя: чего поперся к ней? Не ждала… Такого насказала!.. Неужто правду молвила? Похоже на то. Да он-то вовсе не к ней ходил: хотел Никиту увидать, поговорить, посоветоваться. Думал, авось чего дельное солевар подскажет, как с наместником не повздорить да усольцев не обобрать.

Будто назло Никиты дома не случилось, в этакой-то поздний час! Знать, нечистый его где ни-то задержал? Бес и самого Аверьяна разума лишил, подтолкнул к Ульяне, на грех бабу склонял… Разгулялась нечисть накануне Крещения Господня. Видно, и князя черт принес? Ну да ничего, недолго бесовщине гулять осталось: скоро воду святить станут. Окропить бы ею, святою-то водою, наместника: может, поласковее будет, жадность свою поумерит? Чего делать?..

— Гляди! Гляди, Сережка! Небо отворяется!.. — восторженно закричала Марьянка.

Сергей задрал голову: стоявшие плотной пеленой облака разошлись прямо над Усольем, и показалась глубокая чернота с яркими звездами. Слобожане, высыпавшие из церкви после первого водосвятия, благоговейно заговорили:

— Господь услышал…

— Зрит Господь…

— Проси, крещены души, чего хошь!

Сережка поглядел на Марьянку и шепотом попросил:

— Век бы с нею не расставаться…

— Сережка! Ты чего бормочешь?

— Господа прошу…

— Об чем?

— Те на что знать-то? Ты об своем проси.

— А мне и так хорошо да радостно! Мне все Господь дал. Ничего более не надобно! — весело рассмеялась Марьянка.

На рассвете ударил большой колокол, зазвонили малые. Все слобожане, собравшиеся на берегу Усолки, осенили себя крестным знамением и вслед за попом Ионой да служками направились к иордани — устроенной во льду проруби. Там священники завершили службу, окунув в воду крест, и после того началось ликующее столпотворение. Святой водой омывали руки и лицо, пили ее взахлеб. Те, кто рядились в личины да плясали на Святках, ринулись в прорубь. Окунувшись, они скоро выскакивали и, одевшись, кричали другим, не столь смелым:

— Сигай! Чего медлишь? Смывай грехи-то!

Аверьян протиснулся к иордани, зачерпнул пригоршню, умылся. Зажмурился: хорошо! Открыв глаза, тотчас увидел Ульяну, набиравшую святую воду в кринку. Она, почуяв взгляд, подняла голову, вспыхнув, молча кивнула и отошла к стоявшему неподалеку Никите. Поглядев ей вслед, Аверьян вздохнул, еще раз ополоснул лицо и медленно побрел домой, не замечая стекавших с бороды и застывавших на морозе капель.

Как и предполагал Аверьян, усольцы не согласились с требованием наместника. На сходе они громко возмущались, и больше всех те, кто собирался с товарами к инородцам.

— Когда такое бывало, чтобы наместник торговал? Пущай свои дела ведает, службу государеву справляет, а нам не препятствует!.. Ездили и будем ездить — в сем промысле он нам не указ!

Аверьян сокрушенно слушал их. Хмуро предупредил:

— Велел пристращать наместник, коли ослушаетесь, темницей да пытошной.

— Как так — пытошной?! Разве ж мы лихие люди? Разбойники? Без суда да сразу и пытать? — не верили усольцы. — Знать, ты, Аверьян, не уразумел, чего наместник сказывал. Не может того быть, чтобы без вины — в темницу да на пытку!..

— Все я верно уразумел, крещены души. Как велено, так вам и молвил.

Поутихли усольцы, заговорили с опаской:

— А ну как взаправду пытать станет? Не похож он на Ковра да прежних наместников, заносчив шибко. Говорить с нами не пожелал, нос воротит. Неспроста!

— Чего ж он своевольничает? — не соглашались другие. — Нам государь разрешил торговать с инородцами. Наместник, чай, государев слуга? И корма ему, вишь ли, малы…

— Вот чего, крещены души, — заключил Аверьян, — вы покуда разойдитесь, помыслите хорошенько. А я в Чердынь наведаюсь, там узнаю, вправду ли он крут, князь-то, иль только стращает. Опосля и решим, чего делать станем.

— А чего делать-то? — возмутился Никита. — Рождественское ныне собирали по старине, добирать не станем. А ежели он, наместник-то, лютовать да просить лишку будет — пошлем челобитчиков на Москву к государю.

— Сперва меня дождитесь, — предупредил Аверьян.

— Ну, это само собою, — согласились с тиуном усольцы.

Темным вечером, не зажигая огня, Аверьян сидел в одиночестве в своей избе. Одолевали его невеселые думы: с чем отправится он в Чердынь да чего скажет наместнику? Соврать, будто согласны усольцы? Все равно ведь поорут да смирятся, супротив князя не попрут, поостерегутся. Иль повременить? Сказать, что хотят с наместником с самим потолковать? Приехал бы он, порешил миром с усольцами…

Эх, князь Ковер, кинул ты тиуна своего в водоворот! К какому берегу плыть — не видать. Не перемолвиться ни с кем, не посоветоваться… Никому-то он не нужен — все сторонятся. Тоскливо!.. Вернуть бы то время, когда усольцы рады были приветить его в своем дому, да нету более того Аверьяна, ровно помер…

Ульяна видеть его не желает, хмурится, от себя гонит. Как горячо она об Никите давеча молвила! Неужто и вправду позабыла все? Знать, по-настоящему и не любила? Он-то, Аверьян, никак ее из сердца вырвать не может… На что он в Усолье приехал? Ведал, что тяжко будет… Да чего уж теперь, случилось — и случилось, не поправишь… Надо бы почивать лечь, во сне забыться. С рассветом он в Чердынь отправится, а там — как Бог положит.

На крыльце заскрипел снег, скоро прошуршало в сенях, и дверь распахнулась. Аверьян, не разобрав в темноте, спросил:

— Кого Господь принес? Отзовись…

Невидимый гость прерывисто дышал и молчал. Аверьян нашарил свечу, снял заслонку с печи.

— Погоди, огонь достану.

Вдруг кто-то стремительно кинулся к нему, прильнул к спине, обхватил плечи. Тиун вздрогнул.

— Не надо… не зажигай огня, — прошелестело ему в самое ухо.

Аверьян обернулся: тлеющие в печи угли осветили родное лицо — Ульяна!

— Не могу более… Мочи нету! — заговорила она сбивчивым шепотом. — На воду гляжу — тебя вижу… На огонь смотрю — ты мерещишься… Мужик меж дворов идет — мнится, будто ты… Днем да ночью об тебе все думы мои. Не живу, маюсь без тебя… Аверьян!

Он стоял, боясь шевельнуться, не веря в чудо. Вправду ли то? Ульяна ли пред ним, иль от долгих дум блазнить стало?

— Не могу более!.. Выгони, побей, жизни лиши… А ныне со мною будь! Душа истомилась без тебя… Люблю пуще жизни!..

Она подалась к Аверьяну, пошатнулась и упала бы, да он подхватил, усадил на лавку. Снял с нее волчью шубу, размотал плат. Наконец-то желанная так близко!.. В красноватом от печных углей полумраке она глядела на Аверьяна пристально и тревожно. Он зажмурился… Ее запах, давно забытый, ни с чем не сравнимый!

— Ульянушка… — прохрипел Аверьян, лишившись голоса. — Лада моя… И мне без тебя жизнь не надобна… Думал, позабыла ты…

— Тихо… тихо, не молви более, — Ульяна прижалась к нему. — Любый мой… желанный… единственный…

Душу ее разрывала сладкая боль: «Что же я делаю?.. Грех ведь… грех…» — но не было сил оторваться от любимого. Вот так бы весь век сидеть, не мысля ни о чем!

— Аверьянушка, погибаю чрез тебя… Люблю, мочи нету! Господи, прости! Не осуди!..

На дворе завывал ветер, неся легкий снег, заметая все следы. Вьюга укутывала Усолье в белый покров, будто в саван.

Как на крыльях летела домой Ульяна. Не видя переметенных тропинок, она оступалась, падала, смеясь, поднималась да поспешала дальше. Уста ее горели, по всему телу пробегала легкая дрожь. Боже! А она-то уж не чаяла этакой радости! Спит Усолье: ни души, лишь холодная луна высоко стоит на небе. Поделиться бы с кем счастьем, да нельзя… Никому нельзя молвить об том, что случилось в избе у тиуна! Сердце замирает… Грех-то какой… Сладкий грех…

Аверьян поодаль шел следом, наблюдая за Ульяной: шатается, ровно пьяная, и слышно в ночной тишине, как смеется. Ему самому хотелось закричать на весь свет: «Моя! Моя!» — но он только улыбался в бороду. Вот уж скрылась она в своем дворе. Аверьян, постояв недолго, повернул назад. И не заметил он, что следит за Ульяною пара других глаз, злобных да лукавых.

Семен-корчмарь, провертевшись полночи без сна, раздраженно укутался в шубу, вышел на крыльцо. И чего не спится?.. Душно в избе: Катерина, будь она неладна, шибко натопила. Подышать свежачком: может, сон придет? Семен притулился к столбу, потянул носом студеный воздух.

Вьюга стихла, морозит. Луна полная — далеко видать: отсюда, из-за реки, Усолье застывшим кажется. Спят все, и горя им нету, что корчмарь без сна, без отдыха мается… Ан нет! Кто-то там меж дворов пробирается. Семен вгляделся. Эх, не близко, не разобрать. А ну как разбойник в Усолье проник, воротники проглядели? А чего им — дрыхнут, поди, да ворота без запору оставили?..

Семен насторожился: ну-ка, ну-ка? Ко двору Никиты-солевара подошел, теперь ближе, получше видно: вроде баба? Чего это баба по слободе ночью бегает? А-а, знать, подарочек Приходцу подкинула? И куда ж ты, милая, от Никитова двора пойдешь? Семен подождал, но никто из того двора не появился. Зато в отдалении, на горе, мелькнула еще одна тень: двинулась в другую сторону и скоро скрылась у окраинных дворов. Замерзнув, но так и не разобрав, кто бродит ночью по Усолью, Семен вошел в избу, залез на печь и, приткнувшись к теплому боку жены, захрапел.

— Ты откуда заявилась? — Никита подозрительно уставился на жену.

Насколько могла беспечно, Ульяна, раздеваясь, пояснила:

— С Акулиною задержалась.

— Дня вам мало?

— Да мы ж бабы, чего с нас взять? Никак натолковаться не можем…

— Знать, об веселом толковали: ты вся светишься.

— Об нашем, бабьем. Так, зряшное… Ступай почивать.

— Тебя дождусь, — Никита зевнул, обнял жену. — Вместе пойдем…

Ульяна всполошилась в душе, но виду не показала, сказала ласково:

— Что ты, Никита! Ступай отдыхать, а мне еще квашонку затворить, утром-то хлебы печь. Ты ложись. Я скоро…

— Да уж, почитай, утро, — проворчал муж. — Сказываешь, не надобно вместо Иванихи бабу на поварню? А сколь она еще хворать будет? Часто неможется ей, давай позовем кого ни-то в помощь? Сама-то не успеваешь.

— Я все успею, Никитушка, не надобно никого звать. Ступай почивать, — стояла на своем Ульяна, взмолившись про себя: «Только бы не догадался! Убьет ведь!»

Отправив мужа почивать, она бросилась в поварню, сволокла заслонку с окна, уселась в уголке и мечтательно уставилась на снежные заносы, позабыв про квашонку.

Наутро Аверьян в Чердынь не поехал. Не отправился в путь ни на следующий день, ни потом. Усольцы напоминали ему, староста Клест подгонял: ехать, мол, надобно да потолковать с наместником, а то, не ровен час, осерчает. Но отмахивался Аверьян, тянул да тянул время: день за днем миновал, а тиун все не покидал Усолья. Не могли взять в толк слобожане, чего он замыслил. Аверьян же просто не мог расстаться с Ульяной.

Они виделись урывками, таясь и скрываясь ото всех. На людях друг на друга и не смотрели. Аверьян напускал на себя угрюмость, да шибко хотелось ему расхохотаться и обнять всех встречных. Только Акулине пришлось открыться. Мужу Ульяна отговаривалась, будто к лекарке-повитухе ходит, вот и поведала ей тайну свою. Та только руками всплеснула.

— Да ты чего, Ульянушка! В себе ли?!

— Ох, Акулина, ног не чую! Ровно на крыльях к нему лечу! Не осуди, помоги ты нам.

— Вразуми, Господь, рабу твою неразумную, — поклонилась повитуха божнице. — А ну как Никита сведает? Ульяна, что тогда? Ох, от мысли только одной холод пробирает…

— Боюсь того, да не могу с собою сладить… Ты поможешь нам?

— Чем же я помогу?.. Ох, грех велик — от живого мужа да к чужому бегать! Не помощница я в том…

— Акулинушка! Не сгуби! — обняла Ульяна подругу. — От тебя одно и надобно: ежели Никита спрашивать станет, подтверди, будто я у тебя и вправду была.

Акулина осуждающе покачала головой и вдруг, подскочив к двери, которую из сеней открывал Фомка, беззастенчиво вытолкала супружника во двор и, затворив избу, полушепотом заговорила:

— Нешто Никита мне поверит?

— Тебе — поверит! — убежденно заявила Ульяна.

После долгого раздумья повитуха кивнула.

— Ну ладно, скажу, чего просишь… Прости, Господи, грех на душу беру, — она перекрестилась. — Но сколь бы вы ни таились, углядит вас кто ни-то.

— Не углядит: мы сторожко.

— Ох, бабонька, сгубишь ты себя, сгоришь, аки свеча… Жалко!..

— Ну что же делать, — смиренно вздохнула Ульяна. — Короткая радость, да моя. После будь что будет… Прощай пока, к нему поспешу…

Она, счастливо улыбаясь, выбежала. Акулина прижала руку к груди.

— Ох, шибко бьется — чует беду… На погибель твою воротился Аверьян, Ульянушка… На погибель! Прости ее, Господь…

Семен Туманин, выгнав последних выпивох, закрыл корчму, постоял недолго в раздумье и двинулся к мосту.

Решил он наведаться к тиуну, выслужиться пред ним на будущее. Ныне в корчме Никита Приходец похвалялся избыть Аверьяна из Усолья. Мол, отъедет сам, наперед тиуна, к наместнику да наскажет ему на Аверьяна, а сам после-то заменит его — тиуном на Усолье станет. Только мыслил Семен: станет ли, нет ли Никита тиуном — еще неведомо. А вот ежели упредить Аверьяна, то, глядишь, его в должники свои зачислишь.

Поспешал Семен, предвкушая благодарность… Уже занес было ногу на крыльцо тиуновой избы, как дверь отворилась: навстречу ему вышла Ульяна. Корчмарь остолбенел. Так и стоял Семен с открытым ртом, пока она не миновала его, не удостоив взглядом. Из сеней показался сам Аверьян. Увидев Туманина, тиун нахмурился, грубо схватил его за грудки, заволок в избу.

— Ты чего тут вынюхиваешь?!

Семен, придя в себя, быстро сообразив, что следует говорить, замотал головой.

— Не-не-не… Я не видал, ничего не видал и нем, будто рыба…

— Не видал, сказывать? — Аверьян отпустил его. — А чего не видал-то?

— Ничего… Соринка в зеницу попала, ничего не вижу…

— Ну-ну, гляди, Семен, как бы вовсе очей-то не лишиться!

— Сберегу! Сберегу очи-то! — закивал корчмарь. — Вот те крест!

— Чего пришел? — Аверьян настороженно прислушался. — Один ли?

— Один… С кем ходить-то? Дело у меня до тебя, тиун. Надобно тебе в Чердынь поспешить.

— То не твоего разума дело! — оборвал его Аверьян.

— Ну как знаешь, тиун. Ежели не дорожишь службою своею…

— Чего-чего? Ну, сказывай толково, к чему ведешь?

Туманин поведал о Никитовой задумке. Аверьян слушал молча, не перебивал.

— Вот и сказываю, в Чердынь те поспешить бы, — заключил корчмарь.

— Поспешу, — согласился тиун.

Семен надел шапку, направился к порогу.

— Погоди-ка, — остановил хозяин. — Так ты ничего не видал?

— Об чем ты, тиун? Не видал и не ведаю, чего не видал. Ей-богу!

— Ну ступай. Молчать станешь — я тебя пожалую.

Корчмарь выскочил во двор, поправил шапку и, хитро оглядевшись, мысленно потер руки.

— Эх-хе-хе, тиун, да ты дважды мой должник. И ежели службою не дорожишь, то от Ульяны-то не откажешься! Вот ты где у меня теперича!.. Чего захочу, то и станется. Ну, Семен, ныне ты Господь Бог на Усолье!

На рассвете Аверьян отправился к наместнику. В Чердыни он узнал страшные вести. Лютовали княжьи слуги: грабили жителей, животину со двора уводили, девок крали, не брезговали смертоубийством. Пустые прежде темницы заполнились людьми, за малейшие провинности, за косой взгляд да неласковое слово чужаки грозили пыткою. Страх поселился в Чердыни.

Анна, завидев мужа, кинулась ему на шею, заголосила:

— Увези меня в Усолье! Христом Богом прошу, увези! Боюсь… Ночи не сплю… Батюшку с матушкою да сестриц отселя тоже забрать надобно…

Аверьян кое-как, с помощью отца Гавриила, успокоил ее, пообещав:

— После потолкуем… Ныне мне к наместнику надо.

— Нет! — уцепилась за него Анна. — Не ходи на княжий двор! Оттудова люди не возвращаются! Не ходи!

Глядя в опухшее от слез, некрасивое лицо жены, Аверьян вспомнил Ульяну и, подавив вздох, успокоительно проговорил:

— Ну-ну, я слуга княжий, негоже мне прятаться от него. Пусти…

Наместник принял Аверьяна в окружении своих слуг. Он вышел к тиуну в богатом кафтане, со спесивым выражением на обрюзгшем лице, уселся на стольце, будто государь, и молвил:

— Долго же ты ехал ко мне, тиун. Ну, с чем пожаловал? Чего усольцы порешили?

Аверьян смиренно поклонился.

— Не гневайся, князь. Долго ехал, да с доброю вестью: усольцы согласны увеличить корма в треть, — наобум сказал, чутьем угадывая, что наместника злить не следует.

— Ну, ты, знать, уже привез чего-нибудь? Сколь?

— Не обессудь, князь, ныне с пустыми руками прибыл.

— С пустыми?! — побагровел и тяжко задышал наместник.

— Помыслил я: чего малость повезу? — поспешил успокоить его Аверьян. — Вот как сберем все сполна, так и доставим.

— Ну и когда сберете?

— На Велик день, никак раньше-то не поспеть.

— Долго… — прикинул наместник.

— Зато сполна.

— Сполна… сполна… А куда я соль дену? На Велик день дорога расползется. Чего мне в Чердыни-то солить?.. Я вот мыслю: не сменить ли мне тиуна в Усолье? Больно ты нерасторопен.

— Воля твоя, князь, — кротко молвил Аверьян, выдержав тяжелый взгляд наместника. — Только другой менее сберет…

— Как так менее-то?

— Усольцы не всякому откроются.

— Не откроются — в темницах сгною!

— Ну, коли так, вовсе ничего не получишь.

— Ты, поди, грозишь мне, Аверьян? — нахмурился наместник и покосился на своих слуг, готовых по первому его знаку кинуться на тиуна.

— Не грожу, князь. Дело сказываю.

— Дело?.. Ну ладно… — решил наместник. — Я тут поглядел по вашим прежним росписям… Ежели в треть корма увеличите, то мне по нраву. Отправляйся в Усолье да гляди, чтоб на Велик день я все получил сполна.

Слышь? Все! А нет — не бывать тебе тиуном и свободы не видать. Ступай.

Аверьян поклонился и поспешил прочь, на улице отер мокрый лоб: о-хо-хо, тяжка служба, да не кинешь. Где ты, князь Ковер?..

Нисколько не загостившись в Чердыни, отправился тиун в Усолье, забрав с собой жену и сына. Дорогой подумал: как же теперь-то они с Ульяною видаться станут — дома Анна будет, а в сборной избе нельзя, узрит кто нито. А может, у Акулины?.. Ох, не об том думается, не до Ульяны ныне: того и гляди, князь воли лишит. Надобно убедить слобожан поднять корма, смириться с наместником. А как?..

Созвал Аверьян усольцев, рассказал им про дела чердынские. Видел, хмурятся мужики, а которые и ежатся. Знать, холодок по спине пробегает.

— Ну вот, крещены души. Сказал я наместнику, будто вы на треть корма поднимете. Своею волею решил… Хотите — казните меня; хотите — милуйте. Нельзя его ныне злить да в Усолье зазывать. Он согласен на треть-то.

— Еще бы не согласен!

— Мыслите сами, крещены души, чего делать станете. Исполните ли волю наместничью аль ослушаетесь?

Усольцы шумно заговорили. Ссориться с князем не хотелось, да еще такое об нем сведали — кровь стынет! Но и свое терять жалко. Потолковав меж собою и прикинув убытки, спросили Аверьяна:

— А ежели по-новому, то каков расклад станет?

Тиун взял свиток, начал читать:

— «Степан Клест. С одной варницы четыре сапца соли по старине, да один сапец, да треть сапца, да с полтретью… Да с мельницы три белки за Рождество добрать, да в Велик день восемь белок».

Староста хмуро кивал.

— «Никита Приходец. С трех варниц два с десятью сапцов по старине да четыре сапца вдобавок. Да с земель пашенных…»

— Эй, погоди-ка! — закричал Никита. — Неправда это! Ныне у меня только две варницы считать надобно. Все ведают, что третья изветшала, в ней мы с осени не варим. Да в остатних двух я не в полную силу варил: труба засорилась, а новую еще не наладили. С одного колодца много ль рассолу?

— Чего ты, Никита, снова супротивничаешь? Колодец-то не обмелел. Кого обхитрить замыслил? А что не в полную варил, то не наша забота. Ты сам у прежнего наместника просил с варниц брать, а не с выварки. Аль запамятовал?

— Помню, — недовольно буркнул Никита, — а соли мало…

— Не прибедняйся, — отмахнулся Аверьян. — Всем ведомо, что анбары твои ломятся. Да своих работных ты загонял: ежели б не в полную силу варил, то они бы у тебя отдыхали — чего запарились-то?

— Ты повари-ка сам, а я погляжу, как запаришься.

— Варил уж… — Аверьян недовольно оглядел собравшихся. — Вы велели расклад сказать, я сказываю. Чего перебиваете?

— Читай далее, Аверьян! — крикнули из толпы.

Тиун посмотрел на Никиту.

— Читать, что ль?

— Ну… читай. Коли порешим, я заплачу, денег, чай, хватит да соли.

— Ну и плати, а не собачься. Так… далее… — Аверьян заглянул в список.

Но продолжить он не успел: раздались истошные крики и близкий бабий вой:

— Ох, уби-и-или!.. Сгуби-и-или!.. Неча-а-а-ай!..

— Чего стряслось, крещены души? — встревожились усольцы. — Не татары ли?

Все бросились на крик: ворота Нечая Частикова были распахнуты настежь. Во дворе стояли сани с запряженной в них лошадью. Растрепанная баба — жена Нечаева — вцепилась в лежавшего в санях мужа и кричала, ровно безумная. Вокруг стояли работные Частиковых и рослые девки, дочери Нечая. Тиун протиснулся сквозь толпу, велев убрать бабу, склонился над убитым.

— Огнем стрелили. Кто?..

Он оглядел хмурых мужиков, те удрученно молчали и отводили взгляды. Аверьян возвысил голос:

— Сказывайте, у кого огнестрелы? Добром сказывайте!

— У кого?.. В Усолье нашем отродясь огнестрелов не водилось! Чего ты, Аверьян?

— Он, Нечай-то, давеча на Сылву отъехал с товаром. Знать, остяки тамошние его пограбили да убили? — предположил кто-то.

— Почто на Сылву-то! — досадливо воскликнул тиун. — Упреждал ведь я: наместник не велел! Не послушались, вот и…

Внезапно осознав страшную правду, Никита оторопело воззрился на Аверьяна.

— Так ты хошь сказать, наместничьи слуги его?.. Как же? За что?!

— Я ж вам толковал, чего ныне в Чердыни делается. Вы, знать, думали, будто я вас застращать решил? Лихие дела творятся, крещены души! Уразумейте же наконец!

Вперед выступил помощник Нечая, коренастый пермяк Гриша Юксенов, поглядел исподлобья на усольцев.

— Тиун правду сказал. Люди князя нас остановили, велели товар отдать. Нечай не хотел. Его стрелили да подручных… Меня отпустили… Всем сказать велели: дома сидите, не смейте на торговлю ездить.

— Да чего же делается, крещены души?! Неужто управы на князя не сыщем? На Москву надобно ехать, у государя защиты искать.

Аверьян с сомнением покачал головой.

— Государь мал. Чего на Москве ныне делается, еще неведомо. Придется князя послушаться, покуда он только волю свою сказывает да в Усолье не едет. Вы чего ж, хотите, чтобы он со слугами своими и здесь бесчинства учинил?

— Сражаться станем, коли сунется!

— С кем сражаться-то? С наместником государевым? Супротив великого князя пойдете? Вот уж о ту пору вас мятежниками объявят да спалят всю слободу!

Усольцы помрачнели, переговаривались:

— Тимофей Лукин на Тюменский волок с сынами уехал, чего-то давно нету…

— Демид Васильевский с товарищами тоже на Сылву подались?

— Туда…

— Ну, помогай им Господь!

— Не, Демидко уж возвернулся. Я его давеча видал.

— Где видал-то? Обознался, чай? Чего ж он на сход не пришел?

— Тихо вы, крещены души! — оборвал их Степан Клест. — Чего делать-то, Аверьян?

— Я уж вам сказал: смиритесь, покуда не шибко просит. Лиха не будите. Поостеречься надобно!

— Надобно… — согласились усольцы.

Ульяна страдала. Видеться с Аверьяном она не могла: дома у него жена с сыном, и по слободе ныне он один не ходит, все с усольцами. Озабоченные они какие-то, суетливые. Даже Никита возле тиуна трется. Чего замыслили? Вот всегда так: ежели мужики союзно да о своем пекутся, то бабам там не место — о них и не мыслят.

Ульяна посылала Сережку выведать, о чем на сходах толкуют, да то ли он не очень-то понял, то ли не открылись при нем. К Фомке приставала: чего, мол, замышляется, — но он тоже ничего путного не открыл.

Акулина пыталась ее утешить, втайне прося Господа вовсе отвратить тиуна от Ульяны.

— На что тебе, бабе, дела мужицкие? Они свое вершат, а ты не встревай.

— Забыл меня Аверьян… Разлюбил, — сокрушалась Ульяна.

— Ну, то еще неведомо, разлюбил аль нет. А ежели он забыл тебя, то и ты его из сердца выкинь. Оно и к лучшему…

— А коли не забыл? — с надеждой взирала она на повитуху.

— Ульяна, оставь его, займись ребятишками, — советовала Акулина. — Мужики получили свое да отошли, а деткам ты завсегда нужна.

Ульяна покивала головой, тяжко вздыхая. Вдруг со двора послышался детский крик:

— Тетка Ульяна! Тетка Ульяна!

В избу заполошно вбежала испуганная, запыхавшаяся Марьянка.

— Тетка Ульяна! Беги скорее на Усолку! Ваш Алешка в иордани потонул…

— Как… потонул?.. — беззвучно, враз побелевшими губами прошептала Ульяна и беспомощно посмотрела на Акулину.

Повитуха подскочила к ней, помогла подняться. Втроем они побежали креке. Ульяна оступалась, ноги ее подкашивались, руки дрожали.

— Господи, помилуй… Господи, помилуй…

У проруби толпились люди: Ульяна не различала лиц. Перед ней все расступились… Она медленно приблизилась к иордани и, не мигая, уставилась в ее черноту, надеясь разглядеть лицо сына. Ноги ослабли, Ульяна упала у обледенелого края и, протянув руки к воде, завыла. Подоспевший Никита крепко обхватил жену. Сережка, весь мокрый, стуча зубами, несмело приблизился к родителям.

— Ты чего вымок-то? — тревожно ощупал его отец.

— Алешку спасал, — хмуро глянул Сережка. — Не смог: тяжел больно. У него одежонка намокла, уволокла на дно. Батюшка, достать его надобно. Тут он, под нами…

— Достанем, сынок… Достанем… Домой ступай, в сухое переоденься. Не заболел бы!..

— Не, я крепкий!.. Давай Алешку доставать. Вдруг он живой еще?..

— Ступай, Сергей! — настаивал на своем Никита. — Да мамку с собою уведи… Акулина, помоги ей.

— Да-да, — повитуха торопливо подошла, прихватила Ульяну, силою повела домой.

Никита поглядел на мужиков.

— Ну, кто пособит?

— Багор нужен.

— Да не один…

Кто-то побежал за багром, другие принялись расширять иордань, рубя лед топорами. К Никите подошел Аверьян, кивнув на воду, предложил:

— А ежели туда нырнуть? Ведь неглубоко.

— Кто нырять-то станет? — зло отозвался Никита. — Уж не ты ли?

— Могу и я, — тиун начал раздеваться.

Никита остановил его:

— Погоди. Мужики багры притащат — подымем.

Аверьян, не слушая, скинул шубу, кафтан, прыгая на одной ноге, стянул сапоги. Никита еще раз попытался воспрепятствовать ему; усольцы, переговариваясь, настороженно наблюдали за тиуном. Оставшись в одном исподнем, Аверьян отодвинул тех, кто расширял иордань.

— Ну-ка, посторонитесь, — он перекрестился и, нырнув в прорубь, скрылся под водой.

Все притихли, прислушиваясь. Подбежали мужики с баграми, их остановили, шепотом сообщив, что сотворил тиун. Все напряженно ждали: Аверьян не появлялся… Никита чертыхнулся.

Наконец в проруби показалась голова тиуна — он глотнул воздуха, прохрипел:

— Сыскал… — снова ушел под воду и тотчас с силой вытолкнул тело Алешки.

Мужики суетливо подхватили мальчонку, выволокли на лед, а после помогли выбраться замерзшему Аверьяну. Его растерли, пособили одеться. Никита молча кивнул тиуну, взял на руки тело сына и побрел к своему двору. Усольцы гурьбой последовали за ним.

Аверьян остался один. Стуча зубами от холода, сотрясаясь дрожью, он с сочувствием поглядел вслед солевару и решительно направился в корчму.

Ульяна была не в себе: она то принималась выть, то звала Алешку. Повитуха напоила ее травами, уложила на лавку. Ульяна задремала было, но едва Акулина отошла от нее, как та очнулась, огляделась непонятливо. Напряженно морщила лоб, точно запамятовала что-то важное. И вдруг вспомнила горькую правду, тяжко выдохнула:

— Акулина… То кара мне за грехи мои…

— Что ты, Ульянушка! Какие ж грехи?.. — ласково возразила повитуха. — И не мысли об том!

— Господи! Грехи мои на детушек пали! — Ульяна, причитая, схватилась за голову. — Ой, мамынька! Глядишь ты на дочь свою непутевую да слезами умываешься! Ой, грехи-и!.. Что же делать-то?.. Молиться! Молиться…

Она поднялась с лавки, оттолкнув пытавшуюся удержать ее повитуху, распростерлась на полу перед божницей и со слезами принялась молиться, каясь в грехах и прося у Господа милости. Акулина, глядя на нее, горестно вздыхала, вытирала мокрые щеки. Не выдержав, опустилась на колени рядом с Ульяной.

Вскоре явился Никита с Алешкой на руках. Ульяна вцепилась в сына, пыталась дыханием отогреть его окоченевшие ладошки, целовала застывшее лицо, гладила слипшиеся волосенки.

— Алешенька… сынок… Проснись! Открой глазки-то… Алешенька, сынок… Что я наделала?! Прости ты меня, мать свою неразумную!.. Сжалься, Господь!..

Никита пытался утешить ее, привести в чувство, да тщетно. Он не понимал, о каком грехе твердит Ульяна, и заверял жену, что нету ее вины в смерти Алешкиной: Господь дает детей, он же и забирает. Надобно смириться…

Не смирилась Ульяна. Со временем боль ее утихла, но вся она будто застыла, осунулась, потемнела. О чем-то неотступно думая, бродила Ульяна по Усолью. Люди жалели ее, да не понимали: чего уж так-то убиваться? Чай, не первый Алешка потонул, каждый год кто-то в Усолке гибнет. Еще ведь в семье двое детей, их надобно ростить.

О детях Ульяна и заботилась: глядя на Сережку с Верочкой, страшилась их участи. А ну как Господь их тоже приберет?! От недостойной матери подалее… Господи! Твоя воля! Ее забери — не детей! Иль даруй ей прощение! Никогда более не помыслит она о греховном! Никогда!

Закончился пост, прошел Велик день, все поздравляли друг друга с воскрешением Христа, а Ульяна все ходила по Усолью будто безумная. Никому не удавалось привести ее в чувство: ни мужу, ни Акулине, ни Аверьяну. От тиуна Ульяна шарахалась, ровно от чумы, — пряталась за дворами, едва завидев его.

Лишь раз удалось Аверьяну приблизиться к ней. Ульяна обожгла его ненавистью:

— Чрез тебя все мои несчастья! Во грех меня ввел! За то Господь сына забрал. Не ходи ты за мною! Видеть тебя не желаю! Не ведаю, как грех замолить…

Церковь стала ее пристанищем: она хотела вымолить у Господа прощение. Вот уж в который раз Ульяна истово молилась в Софийской церкви, клала бессчетное множество поклонов, касаясь лбом студеного пола.

— Подай знак, Господь, чего ждать мне? Все приму… Укажи… — просила она.

На нее грозно взирали Вседержитель, Иисус Христос, Николай Угодник. Богородица словно с укоризной вопрошала: «Почто волю сердцу дала? Мужа не чтила… Детей не стыдилась…» Ульяне чудились голоса небожителей: «Баба не человек, душа у нее — что пшик…». Колени затекли, ног Ульяна вовсе не чуяла. В полузабытьи она вдруг наяву услышала:

— Молись не молись, не будет тебе прощения!

Вздрогнув, Ульяна подняла глаза на Вседержителя. Казалось, он гневно сдвинул брови и вот-вот метнет молнии. Со стоном повалилась она ничком и затихла…

Послышался шорох: из-за столпа показалась лукавая личина Семена-корчмаря. Он огляделся, прислушался и осторожно приблизился к Ульяне. Наклонился, пытаясь сведать, дышит ли она. Еле слышное дыхание указало, что Ульяна жива.

Семен погладил ее по голове, коснулся щеки: впервой он был рядом с ней, так близко. Чудо как хороша Ульяна! Уродится же этакая баба и достанется не ему: лучшие мужи разум теряют. Никита уж сколь лет живет с нею, а все очей не сводит. Аверьян забыть не может — вон какую власть взял, а с нею кроток да ласков.

— У-у, распутница! Прощения захотела! Замолить чаешь! Ну, лежи-лежи… — зло ступая на полную ногу, Семен вышел из церкви.

Очнувшись, Ульяна огляделась — она все еще в храме. Вспомнила слова Господа, посмотрела на Бога-отца. Полно, уж он ли молвил? Да, взгляд его, показалось, стал еще суровее, и Ульяна прочла в нем приговор себе. Тяжело вздохнув, она поднялась с колен и, понурив голову, поплелась к реке.

Усолка, широко разлившись, гудела от полой воды. На другой, низинной стороне река притопила варницы, подбиралась к амбарам. Мужики, пытаясь спасти соль, сновали туда-сюда. «Будто муравьи», — подумалось Ульяне. Она постояла в нерешительности на берегу, глядя, как споро бежит вода, несет всякий сор: ветки, прошлогодние листья, щепочки.

«На что я здесь? Чего делаю?.. Вода студеная, неласковая, да глубоко, знать, ныне-то… Боязно… А как же Алешенька?.. Зимою да под лед…» И почудилось ей в мутной воде лицо сына: он беззвучно шевелил бескровными губами, будто звал ее. Ульяна прошептала:

— Алешенька, сынок, иду к тебе… — подняла голову к небесам, перекрестилась. — Прости, Господи! — и кинулась в холодную воду.

Семен не враз отыскал Никиту среди суетившихся мужиков: спрашивал то одного, то другого, его отсылали дальше. Наконец корчмарь увидел солевара. Тот шел, сгибаясь под тяжестью огромного меха с солью. Хрипло дыша, побагровев, Никита шагал, насколько мог, споро. «Ну и силища!» — невольно восхитился Семен, поспешив к нему.

— Никита Кузьмич! Никита Кузьмич! Перемолвиться бы…

— Недосуг молвить…

— Никита Кузьмич, я об Ульяне…

— Семен, уйди от греха! Не до тебя ныне!

— Ну как знаешь, — корчмарь хитро усмехнулся и поворотился было уйти, да напоследок бросил: — Я ведь об ней да Аверьяне сказать хотел. Ну, ежели тебе недосуг…

— Постой! Ну, сказывай, коли правда. А ежели навет — берегись!

— Что ты, что ты, Никита Кузьмич! Я ведь токо правду! Святую правду! Вот те крест!

— Ты не останавливайся, возле иди, — велел солевар. — У меня на хребте, чай, не вязанка дров — потяжелее ноша… Ну, сказывай…

Корчмарь, семеня рядом с Никитой, наклоняясь к самому его уху, начал было вполголоса:

— Ведомо мне…

— Погоди-ка, — оборвал его Никита, увидев на другом берегу одиноко стоящую бабу. — Ульяна?

Семен пригляделся.

— Она…

— Чего она стоит там, а? — насторожился солевар.

— Знать, сигануть замыслила?..

— Чего?! — Никита скинул мех с солью на мокрую землю и заполошно побежал к реке. — Ульяна! Погоди! Ульяна-а!

Она не слышала мужа, перекрестилась да шагнула вперед.

— Не-е-т!.. — взревел Никита и с разбегу кинулся следом.

Холодная вода обожгла его. Едва справляясь с течением, Никита поплыл наискось к месту, где только что была голова жены. Он нырнул в мутную глубину… Еще… еще… Наконец нащупал тело, ухватил за шабур, потянул вверх. Его била дрожь, дыхания не хватало. «Ульяна… Ульянушка!..» Никита выволок тело жены на берег, упал рядом. Подскочившие работные попытались привести утопленницу в чувство.

Никита отдышался, растолкал всех и, став на колени возле Ульяны, приподнял ее. Голова жены безвольно откинулась, тяжелые, темные от воды волосы упали до земли.

— Ульяна… Ульянушка!.. Что же ты… что ты…

Никита силился расшевелить ее. По щекам его текли слезы, смешиваясь с речной водой, капали с бороды. Работные молча стояли вокруг. Семен-корчмарь удрученно качал головой. Никита, поискав взглядом, позвал:

— Левонтий!

— Тута я, — выступил вперед приказчик.

— Вы соль-то выносите, не мешкайте. Анбары вот-вот зальет. А я… вот… вишь… Пойду я… — он встал, подхватил тело жены и побрел к мосту.

— Налей-ка мне еще, Семен, да поболее… Не берет ныне зелье меня… Не пробирает! Забыться хочу, да не могу… — Никита горестно уронил голову на руки.

Мужики поглядывали на него с сочувствием, но близко не подходили, ожидали, покуда сам позовет. А Никита не замечал никого, сидел за столом с корчмарем, говорил с ним, да не видел и его. Мнилось ему лицо Ульяны, стояло перед глазами — хоть закрой их, хоть открой. Вот она, рядом… А руку протянешь — пусто. Как же так? Неужто никогда более не увидит он ее лицо — живое? Никогда не обнимет, не приласкает жену? За что она так-то? Его одного оставила, детишек осиротила…

— Семен, не желает ее Иона-то отпевать, — пожаловался Никита. — Молвит, нельзя… С собою, мол, порешила… Ты ведь видал, Семен, скажи, будто нечаянно она скользнула в реку-то.

— Как же я скажу? — испугался корчмарь. — Она ведь… сама… а, Никита Кузьмич?..

— Ведаю, что сама! — кивнул головой солевар. — Ты скажи, чего прошу!

— Не могу, Никита Кузьмич, не могу… — отказался корчмарь. — Что ты!.. Господа обманывать…

Помолчали. Семен сокрушенно вздыхал и все подливал да подливал в чарку солевара.

— Да, Никита Кузьмич, потерял ты жену… Такую бабу потерял! — корчмарь всхлипнул и вытерся рукавом. — А все он, Аверьян треклятый!

— Чего Аверьян? — насторожился Никита. — Чего ты давеча молвил об них? Ну-ка, сказывай!

— Дык… Аверьян ее с пути сбил…

— Ну… далее сказывай…

— Во грех ввел, в соблазн…

— Чего?! — Никита яростно схватил корчмаря за грудки. — Кого во грех ввел?

— Ульяну твою, — освобождаясь от его хватки, пробормотал Семен. — Ты, знать, не ведал? Слюбились они… Ульяна к тиуну в избу бегала…

— Брешешь! Не было того!

— Вот те крест! — Туманин усердно перекрестился.

Никита помолчал, выпил чарку взахлеб, отерся, спросил коротко:

— Когда?

— По зиме еще, до того, как корма наместник поднял, — торопливо начал разъяснять Семен.

— Ты как сведал? Возле, что ль, стоял? — горько усмехнулся Никита.

— Видал, как она от него вышла. Аверьян меня за молчание пожаловать сулил…

— Чего ж ты не смолчал? Теперь не пожалует…

— Дык и не пожаловал! Вовсе замечать перестал!

Солевар пьяно прищурился.

— А не брешешь, Семен? Может, оговорить Аверьяна замыслил? Ведаю, сам ты к Ульяне подбирался, еще когда в девках была.

— Да что ты, Никита Кузьмич! — замахал руками корчмарь. — Я ж пред образами побожился!

Никита сжал кулаки так, что костяшки побелели.

— И чего, раз у них было, иль еще видал?

— Не видал более, брехать не стану, — заверил корчмарь, да вдруг осекся, призадумался. — Погоди-ка… Ведь еще было! Тенями по Усолью бегали. Они это были! Я теперича токо уразумел! Уж и позабыл об том… Баба на двор к тебе заскочила, а мужик к Аверьянову двору пошел. Они, точно они…

— Когда то было? — насторожился Никита.

— Счас, погоди… Дык когда… На другую ночь после Крещенья и было.

— После Крещения?.. Брешешь! — уличил солевар. — Она у Акулины была, сама сказывала!

— А ты сведай, так ли, нет… — посоветовал Туманин.

— Сведаю! — твердо пообещал Никита.

— Ну, может, про Крещенье и ошибся я, — пошел на попятную корчмарь. — А об другом — правда: сам видал, как она от Аверьяна выходила.

— Так вот об каком грехе толковала! — уразумел Никита.

— Ульяна-то от того греха с собою и порешила… — подтвердил корчмарь.

Солевар вдруг поднялся, шатаясь, направился к двери.

— Эй, Никита Кузьмич, — позвал его Семен. — Куда ты? Еле на ногах стоишь! — но тот его не услышал, и Туманин махнул рукой: — А-а… Ступай!.. Перебейте друг друга. Туда вам всем дорога!..

Аверьян будто оцепенел от горя, как сведал о смерти Ульяны. Пусто в груди стало, ровно сердце вынули, в очах потемнело. Он сидел в сборной избе, обхватив голову, и, невидяще уставясь в стену, беззвучно шевелил губами. Временами он звал Ульяну, и мнилось ему, будто отвечала она.

— Ульянушка, родная… Лада моя… Нехорошо все вышло у нас, неладно случилось… Что мне без тебя делать-то? Как жить, коли жизнь не мила? За тобою в Усолку сигануть, покуда не обмелела? Иль головою в петлю?.. Ох, тошно… тошно…

Никто не заходил к тиуну, не мешал, оставив наедине с его горем. Напиться бы, да сил нету подняться, в корчму пойти…

На дворе послышались конский топот, бодрые голоса. Аверьян медленно перевел взгляд на дверь. Заскрипев, она отворилась, вошли два дюжих молодца, радостно кинулись было к тиуну.

— Аверьян! Воротились мы! Здравствуй…

Он не враз признал братьев Могильниковых, а узнав, не принялся расспрашивать, как того ожидали они. Братья удивленно переглянулись.

— Аверьян! Чего с тобою? Могильниковы мы, поплечники твои… — напомнил старший брат.

— По осени ты нас в Соль Вычегодскую отослал. Воротились мы, сведали об Никите-солеваре, как ты велел, — добавил младший.

— Ну!.. Аверьян! Чутье тебе верно подсказало: неладно с Никитою. Там, слышь-ка, у него семья была — жена молодая да брат-вдовец. Побили их, сказывают, разбойники, и Никите досталось… Только мы, порасспросив тамошних жителей, помыслили: сам Никита их порешил. Соседи сказывали, будто брат с его бабою слюбился. Мол, сами то зрели. Видать, Никита застал их, ну и… Слышь ли, Аверьян?..

Тиун безразлично кивнул и проговорил, глядя в стену:

— Поздно… До Никиты мне более нету дела…

— Как же нету? Смертоубивец он! Не ровен час, Ульяну свою порешит!

— Ульяну?.. Не порешит, — со всхлипом вздохнул Аверьян. — Нету Ульяны…

Братья опять в недоумении переглянулись.

— По домам идите. Бабы, чай, заждались… Нет! Погодите. Сперва в корчму ступайте да принесите мне полугару. Напьюсь, авось полегчает…

Братья послушно удалились, покачивая головой, и, озадаченно переговариваясь, направились к корчме.

— Чего он? Не в себе?

— Ну да, не похож на себя-то. Мы ему такую весть привезли! Нешто не заботит его, что Никита убивец?!

— Видать, не заботит. Поздно, говорит…

— А чего поздно-то? Как могли, торопились. Осерчал, поди, на заминку?

— Нет, Иван, неспроста это… Чего-то случилось в слободе.

— Давай спытаем кого ни-то.

— До корчмы дойдем — там сведаем.

В корчме Могильниковы узнали о смерти Ульяны и, враз все осознав, поторопились к тиуну, прихватив бочонок полугару.

Андрейка Клестов искал корову: отец настрого велел привести Чернуху домой. Ныне впервые после зимы отправили стадо на выгон, пощипать свежую травку. Тем же временем Сережка учил ребят стрелять из лука. Страсть хотелось и Андрейке поучиться, а тут — корова. Он забрал Чернуху из стада, не дожидаясь, покуда пастух приведет всю животину в Усолье. Но едва погнал корову с выпаса к слободе, она тут же в кусты сиганула — да в лес. Он — за нею, а Чернуха ровно ополоумела: умчалась, обдирая бока, — ищи ее теперь.

Долго бродил Андрейка по лесу, звал Чернуху. Не нашел, лишь охрип: коровы нигде не было. Стало смеркаться, он поворотил к Усолью: боязно в темном лесу!.. Но неизвестно, чего больше страшился Андрейка — леса иль грозившей ему порки. Задаст ему отец! Да ему и самому жаль Чернуху — хорошая корова, молочная. Видать, волки задрали да в чащу уволокли… Где ж ее сыщешь?

На ясном еще небе темными зазубринами проявился край острога. У отворенных ворот пламенел костер. Андрейка подошел к караулу, поздоровался. Воротники, Никита Пядыш да Иван Сосновой, узнав его, ответили:

— И ты здрав будь, малец. Откудова идешь? Ребята ваши давненько пробежали. Сережка-то и не ведал, чего с мамкою его приключилося.

Андрейка, как взрослый, степенно присел на поваленное дерево у костра, спросил:

— А чего с теткою Ульяною сделалось?

— Потонула она, малец. Ныне в Усолку сиганула… Никита ее вытащил, да уж поздно, — Пядыш вздохнул. — И какая баба справная…

— Не в себе она была после Алешкиной гибели, — пояснил Сосновой, — вот и порешила с собою-то.

— Ведомо, не в себе, — согласился Пядыш.

Андрейка посочувствовал дружку: плохо без мамки… Да своя забота тяжелее. Чего ему-то делать? Отец, чай, не помилует! Рассказал он воротникам свою беду. Те повздыхали, вспомнили страшные случаи прошлых лет: было время, скотину прямо с выгона волки уносили да собак безбожно драли.

— А ныне и вовсе волки освирепели, — молвил Иван Сосновой. — Оголодали, чай, за зиму? Да вроде зима-то не лютая была…

— Давеча Андрей Сыч лося обглоданного нашел, сам сказывал… Как они лося-то завалили? — подивился Пядыш.

— И то: лето, почитай, токо-токо началось, когда еще озимь нальется… — невпопад молвил Сосновой.

— А волкам чего? Им не зерно жрать, — тут же отозвался Пядыш. — Не боязно тебе, Андрейка, по лесу-то одному?

— Не, я бедовый! Я, коли надобно, и ночью тама останусь, — заверил малец.

— Ну-ну, — одобрили мужики.

Аверьян пил взахлеб, захмелев не враз, ждал облегчения душе, да не случилось его. Отослав братьев Могильниковых, он принялся метаться по избе, ровно волк в неволе: пьяно шатался, рвал на себе рубаху, бился головой об стену. Боль, сжигающая нутро, выворачивающая душу, не отступала. Забыться тиун не смог, будто непрестанно нашептывал кто: «Нету Ульяны на белом свете… Нету Ульяны…»

Внезапно Аверьян остановился: какая-то мысль вертелась в голове, не давала покою. Чего-то братья Могильниковы молвили… До него вдруг дошло: Никита — убивец! Бабу свою убил, прежнюю, да еще кого-то. Во как повернулось!

— А ежели он сведал про нас с Ульяною? Сведал да и порешил ее?! — подумал вслух Аверьян, но перебил сам себя: — Нет! Потонула Ульяна… Потонула… Неужто сам он ее кинул в Усолку-то?.. Ох! — Аверьян схватился за голову. — Вовсе разум теряю… Не мог Никита того сотворить: любил ведь. Да и где ж ему сведать об нас? Никто не знал! Таились мы с Ульяною, шибко таились!.. Ежели подглядел кто да нашептал ему? Погоди-ка… Семен?! Семен-корчмарь ведал!

Аверьян бросился к столу, налил полную чарку полугару, выпил разом, взъерошил волосы.

— Семен… А ну как сказал он Никите? Пойти в корчму да спытать?

Решил так тиун да тут же осекся: чего пытать-то? Нету Ульяны, не воротишь ее… Сама она, знать, в реку-то прыгнула? Как Алешку схоронила, не в себе была. Уверилась: за ее грех малец погиб, — а во грехе его, Аверьяна, винила. Стало быть, он в ответе пред Господом за душу ее. Он Ульяну склонил ко греху — он и убивец! Тиун простонал сквозь зубы:

— Ульяна-а… Чего ж ты наделала-то!.. Горе горькое…

Он не услышал, как отворилась дверь. Шатаясь, вошел Никита, постоял, глядя на безутешного тиуна, и криво усмехнулся.

— Вот ты где… Почто дома не сидишь с бабою своею? Твоя-то жива-а… Али сокрушаешься?.. Ульяну у меня украл, во грех мою бабу ввел! Теперь каешься? Чего уставился на меня? Ведаю! Все ведаю…

Аверьян выбрался из-за стола, приблизился к солевару. Никита схватил его за грудки, с силой тряхнул.

— Душегуб! Ульяна чрез тебя с собою порешила! Ты!

Тиун, еле устояв на ногах, оправил рубаху, застегнул кафтан.

— Ты меня винишь?! — он пьяно уставился на солевара. — А ну как я розыск учиню? Забыл, с кем молвишь? Учиню розыск да спытаю: не ты ли сам Ульяну со свету сжил? — ткнул он Никиту в грудь.

Тот аж задохнулся от ярости.

— Я?! Вовсе ополоумел?! Чтобы я… Ульяну?! Тебя вот смогу убить! А жену — нет!

— Ой ли? — выставив палец, Аверьян покачал им перед носом солевара. — Сдается мне, ты уж одну жену на тот свет отправил… и брата своего…

Никита оторопело открыл рот.

— Ты как… сведал?.. — из багрового он враз сделался бледным. — Неправда это! Разбойники их порешили! Разбойники… И меня едва не прикончили!..

— Знамо, что разбойники, — кивнул Аверьян. — Только мне-то не бреши! Я ведаю!

Никита устало опустился на лавку, ссутулив плечи, понурил голову.

— Не можешь ты ведать… Давно то было. И далеко отсели… Я о ту пору молодой был, горячий…

— И ныне, знать, не остыл, — буркнул Аверьян.

Не слыша его, Никита продолжал:

— Я ведь только женился о ту пору… Мыслил, заживу с молодою женою…

Неожиданно для себя он все поведал тиуну. Аверьян молча слушал и удивился, когда понял, что сочувствует сопернику.

— Продал я промысел на Вычегде да сюда подался, — завершил Никита свой рассказ.

— Не покаялся? — спросил Аверьян.

— Нет! Коли б еще случилось, сызнова бы убил!

— Баба молодая да брат все-таки, родной…

— После содеянного уж не брат! — отрезал Никита.

Аверьян внимательно поглядел на него и после недолгого молчания предложил:

— Ну, теперь об Ульяне расскажи…

— Чего рассказать-то?!

— Как ее порешил…

— Чего?! — Никита вновь сжал кулаки, тяжело засопел: — Ульяну я пальцем не тронул!

— Не верю! Ты мне только что поведал, как жену убил за любодеяние… Ульяна тоже согрешила — со мною. Ты ж, сам признал, сведал о том! Вот и убил ее…

— Ульяну я любил шибко… Я бы глотку перегрыз всякому, кто обидит ее!

— А как же, узнал об нас да сдержался? — с сомнением поглядел на него тиун. — Неужто и не молвил ей ничего?

— Узнал… — кивнул Никита, — узнал, да поздно: она уж с собою порешила… Я давеча в корчме сидел, там и узнал.

— Семен? — спросил Аверьян, зная ответ.

— Он… — кивнул Никита.

Оба помолчали, вздыхая; каждый понимал горе другого. Тиун заговорил первым:

— Ну и почто явился? Убить меня? Убивай… Я без нее уж и так мертвец. Без Ульяны жить не смогу…

Никита не отозвался.

— Судить станешь? — продолжал Аверьян. — На что? Я уж сам себя осудил. Не твоя об том забота… Я, может, поболе твоего Ульяну любил!.. И вину свою разумею.

— Хороший ты мужик, Аверьян, — вдруг выдохнул Никита. — Вот сведал об вас с Ульяною, а сердца на тебя не держу. Отчего так-то? — он удивленно посмотрел на тиуна.

Тот не ответил, уставился в бревенчатую стену: не понять, слышит — нет.

— И чего мы с тобою собачились? Ведь поплечниками могли бы стать. Ан нет… горе только и помирило. Ты не думай, зла я на тебя не держу. Ульяна за меня неволею пошла. Про то ведал, да не смог удержаться, надеялся, что слюбится. Не вышло… Прав ты: я ее сгубил. Я!

Аверьян несогласно затряс головой.

— Не ты — я виноватый, мне и отвечать пред Господом за душу ее загубленную. Я!.. Я!.. — он исступленно ударил себя кулаком в грудь.

Язычок свечи колыхнулся, по стенам заметались неровные тени. Никита вперился в тиуна долгим взглядом, после молча махнул рукой и вышел вон. Аверьян, не замечая того, что остался один, продолжал твердить:

— Я… я… я…

Потом умолк, напряженно мысля о чем-то, схватил бочонок и выпил оставшийся полугар. С силой отшвырнув пустую посудину, так, что она, ударившись о стену, разбилась вдребезги, Аверьян сжал кулаки, задрал голову кверху и неистово возопил:

— Ульяна-а-а!..

Дикий вопль всполошил все Усолье: залаяли собаки, люди принялись испуганно креститься, воротники настороженно переглянулись. Андрейка вскочил, вглядываясь в полумрак.

— Чего это — человек ли, зверь?

— Человек, похоже…

— Может, помочь кому надобно?

Они прислушались. Вопль не повторился, и собаки, побрехав, затихли.

— Пойду я, — несмело поворотился Андрейка.

— Ты, малец, сторожко ступай. Неспокойно, вишь, ныне в Усолье-то, — напутствовали его мужики.

— Ага, — согласно откликнулся тот.

Пока караульщики были в виду, Андрейка шагал неспешно. Но едва свернул за угол, как припустил по темной улице, оскальзываясь босыми ногами в навозных лепешках. Запнулся, чуть не упал и остановился, тяжело дыша. Прислушался: тихо… Андрейка огляделся, пытаясь уразуметь, где он. Невдалеке дымились варницы — в небо уходили белые столбы. Малец устало прислонился к забору да повалился вместе с доской. Дырявый тын — похоже, избушка вдовы Степанихи; чуть подалее — изба сборная; завернешь за нее, а там рукою подать — его дом родной.

Андрейка собрался было бежать дальше, да вдруг услышал плеск воды и рык нечеловечий. Страх обуял его с новой силою, он присел, испуганно крестясь, и затих.

Никита, выйдя от Аверьяна, постоял на крыльце. Услышав вопль тиуна, солевар оглянулся на дверь, поразмыслил: не вернуться ли? — но мотнул головой и, тяжело ступая, сошел с крыльца, присел на нижнюю ступеньку. Куда идти? Домой? На что? Ульяна там неживая, не нужна ему такая-то. Детишек к себе Акулина увела. Плачут, поди, детишки-то?.. Да не утешитель им ныне отец, самого бы кто утешил…

Чего делать-то? Похоронить жену надобно. Да Иона отпевать не желает — не даст у церкви положить. Где ж ее хоронить-то? Неужто у дороги, как безродную нищенку? Надобно попа уговорить, посулить ему чего ни-то. Ох, грехи… Никита вздохнул, кряхтя, поднялся.

В голове шумело, ноги не держали. Рядом он заметил бочку с водой и, шатаясь, приблизился к ней. Шумно набрав в грудь воздуха, Никита ухнул по плечи в воду, постоял, покуда в ушах не зазвенело, и с громким рычаньем выпрямился. Он помотал головой, разбрызгивая капли, и побрел к избе попа Ионы, намереваясь снова просить о смягчении посмертной участи Ульяны.

Андрейка подождал, притаившись, покуда не стихли Никитовы шаги. После привстал, поглядел тому вслед и, не разбирая дороги, припустил к своему дому. Он уже не боялся отца. Пусть выпорет! Только бы скорее добежать да спрятаться ото всех напастей. Вопят, рычат, страху нагоняют… Никакая сила более не выгонит его ночью на улицу!

Наутро Аверьяна нашли повешенным в сборной избе. Усольцы переполошились и отправили гонца к наместнику, не ведая, как от гнева его уберечься: за погибель тиуна полагалась вира — плата, да немалая. Ежели сыщут убийцу — ему платить, а нет — со всей слободы возьмут, а сколько — это как наместник порешит. Чего делать-то? Как беду отвести? Кто руку на Аверьяна поднял? Нешто сам он? За Ульяною подался… Любил ведь, то всем ведомо. А ну как Никита его? Мог ведь в бессильной злобе соперника порешить. Да разве к нему подступишься? Так думали слобожане, да вслух мыслей своих не высказывали. Все со страхом ждали наместника: что он решит?..

Князь сам приехать не пожелал, прислал доводчика со слугами — розыск учинить. Те порасспросили усольцев, пригрозили судом, получили немалое отступное да отправились восвояси. Доложили наместнику: мол, сам Аверьян с собою порешил, а отчего — неведомо. Может, испугался его, княжьего, гнева за недобор иль еще чего? Наместник поначалу взъярился было, но, помыслив, взял у доводчика усольское отступное и повелел привезти еще столько же. И, когда получил все сполна, посетовал на потерю доброго слуги, посадил в Усолье нового тиуна да позабыл о прежнем, как и не было его.

Положили Ульяну с Аверьяном рядышком в одной могиле, за околицей, у дороги. Никита хотел было воспротивиться: нельзя, мол, их вместе-то, — да попустился. Акулина, вытирая слезы ладонью, обнимала плачущую Верочку и насупленного Сережку. Покивала, всхлипывая:

— Оно и ладно… Пускай хоть теперь рядом будут…

Никита мрачно наблюдал, как забрасывают могилу, тяжело вздохнул. Он не смог настоять на своем. Уперся поп Иона, никакие посулы не помогли: нельзя да нельзя самоубийц во святую землю класть. Лежат вот теперь на позор: у дороги, без покаяния помершие да без обряду схороненные. Каково-то им?

Никита вдруг позавидовал Аверьяну: сумел с собою порешить, чтобы с Ульяною не расстаться. Видать, шибче любил, чем он, муж венчанный? Ну, ладно, пусть вместе лежат, упокоятся, коли смогут… А ему, Никите, жить надо, не приспело покуда его время.

Работные, выровняв холмик, обложили его дерном. Остановились в нерешительности.

— Никита Кузьмич, крест-то ставить?

— Ставьте, чего пытаете? — мрачно отозвался Никита. — Заготовлен ведь.

— Так вроде как сами они… Иона сказывал…

— Ставьте крест! Того Иона запретить не может! Я велю! — взъярился солевар.

Работные, боясь перечить, поспешно начали устанавливать крест. Никита, глянув на могилу в последний раз, подозвал детей и пошагал в Усолье.

Сережка сердился: почто его матушку, ровно собаку, за околицей схоронили? В отместку он залепил конским катыком в спину попу Ионе. Никита за этакое оттрепал сына за вихры, да после, горько повздыхав, принялся разъяснять:

— Самоубивец, Сергей, бежит от страданий, посланных ему Господом, — а это грех немалый. Удавленник да утопленник не сыщут спасения в другой жизни, потому во святой земле никак нельзя таких хоронить. Так поп Иона молвил.

Сережка остался, однако, при своем мнении. Украдкой, в сумерках, он ходил на могилу матери и поливал холмик святой водой, шепча при том молитвы — все, какие ведал.

Мишка, сопровождавший дружка, опасливо шептал:

— Сережка, грех ведь то! А ну как сведают? От церкви отлучат!..

— Не отлучат, — уверенно заявлял тот, — коли ты, Мишка, не проболтаешься. А и сведают — выпорют, да и только.

— Выпорют… Больно, чай… — плаксиво канючил Мишка.

— То ж матушка моя… С твоей бы этак-то…

Мишка представил, что его большой грудастой мамки Варвары вдруг не стало. В носу защипало… Пронеси, Господи! Он начал скоро креститься.

— То-то же, — поглядел на него Сережка. — Эх ты, Мишаня… Тошно мне без матушки…

Мишка хохотнул:

— Чай, не дитятко малое!..

И тут же получил оплеуху:

— Дурень!

Потирая ушибленное место, Мишка протянул с обидой:

— За что ты меня-то бьешь? Я не виноват, что мамка твоя померла… И что тута ее положили. Поливай могилу святой водою, сколь хошь, а покою им все одно не будет.

Сережка, прикусив губу, кивнул:

— Батюшка тоже про непокой сказывал. Неужто и вправду плохо матушке на том свете? Чего-то придумать надобно.

— Чего ж ты придумаешь? — сочувственно вздохнул Мишка. — Чай, не Господь Бог…

Поразмыслив, через несколько дней Сережка собрался, взял котомку, положил в нее краюху хлеба, вооружился луком со стрелами да исчез из Усолья. Вечером, уже в сумерках, Никита хватился сына, дружков его поспрашивал, да никто не ведал, куда Сережка сгинул. Солевар страшился: не случилось ли с ним что недоброе? Одного сына потерял, жену, теперь старший сын пропал… За что ему такое? Чем он Бога прогневил? Знать, за давнюю Ольгину да Иванову кровь ныне терпит? Никита, как затравленный зверь, метался по своему двору, заходил в избу и тут же выскакивал на крыльцо, с его высоты оглядывал окрестности. Окна Софийской церкви слабо светились в темноте. Никита, вдруг решившись, пошел исповедаться попу Ионе: во грехах покаяться, любое наказание принять, только б сына вернуть.

Сережка тем временем бесстрашно шагал по лесу. Он шел на поиски колдуна. Где искать его, Сережка знать не знал, но верил: тропинка сама под ноги ляжет. Сказывал ведь старик прошлым летом, что свидеться им доведется. Теперь была у Сережки нужда к колдуну: надо покой дать матушке на том свете, да и Аверьяну заодно, коль уж так любил он ее, что жить без нее не пожелал.

Продираясь сквозь густые заросли да бурелом, Сережка начал уже сомневаться, туда ли он идет. Не похоже, чтобы здесь человек проходил когда-либо. Может, поворотить да в другую сторону направиться? А куда? Подсказал бы кто… Кругом беспросветная чаща. Уж и солнце садится, а не видать ни колдуна, ни единого следа его. Сережка упрямо продирался вперед, намечая: «Вот до того дерева дойду, а после поворочу». Так и шел от одной елки до другой.

Внезапно потянуло холодом, из зарослей Сережка выскочил на малую полянку. Навстречу ему с рычанием бросился серый ком. Малец остановился, в страхе зажмурился, прощаясь с жизнью. Но послышался легкий свист, и рычащий зверь отошел. Открыв глаза, Сережка увидел старика с длинной белой бородой, в том же наряде, что и год назад. У ног его сидел молодой волк, сверкал глазами на пришельца.

— Здравствуй, Сергий, — старик приблизился. — Не ждал я тебя, уж больно скоро ты ко мне пожаловал. По делу иль так, невзначай?

— По делу, — кивнул малец.

— Ну, ступай за мною, — пригласил старик. — Приветить гостя надобно.

Сережка огляделся: куда его колдун зовет? С трех сторон лес, с четвертой — пологий берег да речка. Где ж хозяин привечать его собрался? Старик хитро усмехнулся, повел рукою, и будто поредел лес: меж деревьями открылся проход к небольшой крепкой избушке, наполовину ушедшей в землю.

— Мои хоромы, — кивнул старик. — Пошли, Сергий.

Войдя, в прохладном сумраке Сережка разглядел ошкуренные пни, низкий стол, лежанку, устланную сеном. Посреди избы находился очаг, сложенный из речных камней, с остывшей золой. На полке у малого оконца стояли разновеликие горшки. И везде связки сушеных трав: висели на стенах, на потолке, лежали на столе.

— Ну, хороша ль изба моя? — спросил старик.

Сережка пожал плечами, ему жилище колдуна не понравилось, но, чтобы старику было приятно, он сказал:

— Травы у тебя поболее, чем у тетки Акулины.

— Акулина — повитуха, а я, чай, повыше буду — ведун! — значительно поднял заскорузлый палец старик. — Она многого не знает, ни к чему ей. Садись, потчевать тебя стану. Огонь добуду, траву сварю… Станешь вареную траву пить?

Сережка вздохнул:

— Недосуг мне угощаться: нужда у меня. Верно ты когда-то молвил…

Старик внимательно поглядел на гостя, помолчал, пока разводил в очаге огонь и подвешивал над ним котелок, потом уселся против мальчика и велел:

— Сказывай.

Сережка коротко поведал ему свое горе, заключив:

— Мыслю я: коли поп ничего сделать не может, на тебя лишь надежда осталась. Упокой ты их, дядька, в мире — матушку мою да Аверьяна.

Старик с сомнением покачал головой.

— Непросто это. Души утопших водяной забирает, русалками они в его владениях живут. А удавленники и вовсе неприкаянные по земле тенями бродят… Таково наказанье им от Бога.

— Неужто и сладить ничего нельзя?!

— Сладить-то можно… — отозвался старик, — только… Супротив Бога идти — большая смелость надобна. Не забоишься?

— Ты ж пошел!

— Ну, я, Сергий, вовсе язычник. Свои боги-то у меня. А ты крещен по-православному.

— Сказывай, чего делать надо? — решительно поднялся Сережка. — Может, крест нательный снять? — он с готовностью полез под рубаху.

— Нет, того не надобно, — остановил его старик. — Я ж тебя не зову от Бога твоего отречься. Сказываю, волю мы его нарушаем. Ему, знать, не понравится. А то и прогневается… Не боишься того?

— Не боюсь! — твердо заявил Сережка.

— Ну-ну…

Старик пошарил под лежанкой, достал ворох соломы, растеребил ее на столе и сноровисто связал двух кукол. Сережка недоверчиво следил за его действиями. У Верочки, меньшой его сестры, были такие куклы-то.

— Ты, дядька, знать, позабавиться замыслил? — нетерпеливо спросил он.

— Тс-с, молчи, Сергий, — оборвал старик. — Молчи да внемли…

Ведун зачерпнул ковшом из котелка травяного кипятка, велел:

— Отпей-ка сего зелья.

Обжигаясь, Сережка выпил отвар. Внезапно тьма поползла из углов, сквозь нее малец видел слабый, будто удаляющийся огонь очага. В голове помутилось, пол зашатался, стены раздвинулись… Старик будто вырос и вещал уже откуда-то сверху:

— Теперь смотри на кукол и мысли об матери да Аверьяне.

Сережка послушно уставился на кукол. Они будто ожили, на ноги поднялись, ходят по столу-то. И мнится ему: у одной куклы — лицо матушки, ласковое, доброе; а другая будто тиуном кажется, хитро глаз щурит. Боязно Сережке стало, холод по спине побежал. Попятился было, да ноги не идут. Руку поднял крест сотворить, да не слушается рука. Колдун бормотал что-то, все быстрее да быстрее, вот он почти закричал, окропил кукол водою и поджег.

— Зри, Сергий: первый черный дым пройдет, а как покажется легкий дымок, души их отлетят да упокоятся.

Сережка смотрел во все глаза, но тяжелели веки, туманилось в голове. Показалось ему, будто белый дымок вверх поднялся, он кивнул и без сил провалился в крепкий сон.

Когда Сережка очнулся, солнце уже высоко поднялось. Старик стоял спиной к нему и что-то толок в ступе. Услышав шорох, колдун оглянулся.

— Ну, Сергий, как спалось тебе?

Тот помотал головой, пытаясь отогнать остатки дремы.

— Получилось у нас?

— Получилось…

— Они теперь в раю?

Старик пожал плечами.

— Эк, какие вы все — рай вам подавай! В покойном месте они. В покойном! Не шатаются по земле без призору… Ступай домой, Сергий. Отец, чай, извелся, тебя ожидаючи.

Сережка вышел на воздух, поглядел по сторонам: кругом лес непроходимый.

— И куда ж мне идти? — спросил он старика.

Тот встал рядом, махнул рукой.

— От солнца ступай, к Усолью и выйдешь.

Сережка надел котомку, подхватил лук и двинулся в путь. На прощанье услышал за спиной:

— Ты никому не сказывай, чего тут было. В волхвованьи обвинят, грех это…

— Не скажу, — пообещал Сережка, оглянулся и не увидел уж ни старика, ни избушки его.

Чудно: как и не было ничего, ровно привиделось. Помимо воли по спине побежали мурашки. Приказав себе не думать о колдуне, он решительно двинулся домой.

Пока пробирался по лесу, засомневался: доброе ли дело сотворил — с колдуном спознался, волхвовал! Супротив Божьей воли пошел. А ну как прогневается Господь да покарает? Так ведь не со зла же он, а чтобы материной душе помочь… Неужто Господь не поймет его?

Едва добрался Сережка до Усолья, как сразу отправился на исповедь. Иона схватился за голову, когда вслед за отцом, только что покаявшимся в давнем смертоубийстве, в церковь сын заявился да о своем грехе рассказал. Иона строго выговорил ему, наложил епитимью, и Сережка с легким сердцем поспешил домой.

— Зрите, зрите! Звезда летит! — Мишаня проводил ее взглядом, вздохнул: — Далеко упала…

— А чего, надобно, чтоб те в руки? Она, чай, жгется? — Андрейка Клестов обиделся, что не он первый звезду увидел, и стал, не мигая, глядеть на небо, боясь пропустить другую.

Пришла пора покоса. Все Усолье выбралось на луга заготовить сено для своей животины. В эту пору даже соль не варили, давая отдохнуть и варницам. Взрослые, притомившись за день, уснули, а ребятишки, собравшись в кружок среди скошенной травы, все толковали о том да о сем. Стрекотали сверчки, где-то далеко ухал филин.

Сережка, слушая дружков, покачал головой.

— Не, то не звезда, то ангел за душою усопшего полетел.

— Это за чьею же душою? — откликнулся Елисейка Александров. — За Аверьяновой? Иль за маманею твоею? Более-то в Усолье покуда никто не помирал.

— Не ведаю… Мало ли добрых людей на свете помирает… и не в Усолье, а далее где… — вздохнул Сережка.

— Не, они с собою порешили, маманя твоя да тиун, таких ангелы на небо не берут, — возразил Мишка.

— Много ты ведаешь, Мишаня! Упокоились их души-то, упокоились, — уверенно заявил Сережка.

— Упокоились? — озадаченно поглядел на него дружок и догадался: — А-а! Так ты за тем к колдуну ходил?!

Сережка, не отвечая, откинулся на спину. Высоко в небе, в глубокой черноте, рассыпалось несчетное множество светящихся точек. Они мигали, будто манили, притягивали к себе, и чем дольше смотришь, тем больше их становится.

— Поглядите-ка, сколь звезд-то ныне! — восхитился Сережка. — Как же ангелы успевают все зажечь?

— Их, знать, много, ангелов-то? — Мишка задумчиво поковырял в носу и тоже улегся рядом.

Андрейка Клестов вдруг поворотился к ним.

— Сережка! А ведь за Аверьяновой душой мог ангел прилететь: не сам он себя порешил. Убили его…

— Не болтай зазря, — отмахнулся Елисейка.

— Убили! Я ведаю, кто его убил! — воскликнул Андрейка. — Вот те крест!

— Ну? — Сережка приподнялся на локте, насторожился.

— Отец твой!

— Чего?! — Сережка вскочил, по-никитински сдвинул брови и сжал кулаки. Даже в темноте было видно, как побледнело его лицо. — Ты ври да меру разумей! Мой батюшка не убивец! Чирей те на язык!

— Ей-богу! — побожился Андрейка. — Видал я его тою ночью… ну, когда тиуна-то убили… У сборной избы отец твой стоял, от тиуна вышел…

— Ну и чего? Вышел — стало быть, нужду к нему имел, по делу заходил.

— Во-во! После того дела-то и мылся! В бочке мылся, ругался, рычал даже.

— Ну и мылся, тебе-то чего?

— Нешто у него своей бочки-то нету? У вас в дому, чай, мыльня. На что он помыться к избе сборной поперся? А наутро Аверьяна-то и нашли.

— Ты, Андрейка, чего желаешь? Чтоб я тя за вихры оттаскал? Иль еще чего? — грозно двинулся на него Сережка. — Сам он, тиун, с собою порешил — это всем ведомо. Один ты вперекор мыслишь. Не наговаривай напраслину! Иль побить тя все-таки, в разум ввести?

— Не-не… — испугался дружок, попятился, — так я, почудилось…

— Ну, гляди! Никому более на моего батюшку не наговаривай! Не то не поздоровится! А ежели по Усолью слух пойдет, так я буду знать, что ты болтаешь. Берегись о ту пору!

Андрейка быстро-быстро закивал головой. Дружки молчали. Да и чего скажешь? Несладко Сережке: брата да мать схоронил, а теперь еще отец убивцем окажется. Пускай уж как сложилось, так и дальше пойдет. Нечего минувшее ворошить.

Более об Аверьяне в Усолье не поминали. Жена его, забрав сына, уехала в Чердынь, в избе их поселился другой тиун. И далее новые заботы легли на плечи усольцев: жизнь потекла своим чередом.

С осени Сережка начал работать на промысле. Он возвращался домой вспотевший, усталый, но довольный: отец учил сына всему, что сам ведал. Сережка схватывал все на лету и скоро давал уже дельные советы, удивляя Никиту и работных своею смекалкою. Весь он просолился, волосы его побелели, руки огрубели. Глаза по-первости слезились от дыма да едкого пара, а после попривыкли. И не мыслил уж себя Сергей без промысла, работа захватила его без остатка. Забавы канули в прошлое, детство кончилось, — усольские ребятишки быстро взрослели.