Счастливчик

ГЛАВА ПЕРВАЯ «Тревожный звонок»

Гейнсвилл, Флорида, ноябрь 1990.

Я проснулся, обнаружив послание в моей левой руке. Она дрожала. Это был не факс, телеграмма, записка или что-то подобное, приносящее тревожные вести. На самом деле в самой руке ничего не было. Посланием была дрожь.

Я был в некотором смятении. Только что закончил съемки фильма во Флориде, длившиеся неделю или около того. Огромная розовая лакированная кровать с балдахином пастельных оттенков президентского номера отеля «Юниверсити Сентер Хоутел» по-прежнему шокировала меня каждое утро. Ах да, у меня было жестокое похмелье, но менее шокирующее.

Было утро вторника. Я не мог вспомнить подробностей ночного разгула, но был практически уверен, что это как-то связано с «Мандей Найт Футбол»[1]. Проснувшись, я не знал который час, но был почти уверен, что не проспал. Если я был нужен на съемочной площадке, мне позвонила бы моя помощница Бриджет. Допустим, мне нужно было выйти из отеля в 10 утра, — она позвонила бы в 9:30, снова в 9:40 и наконец в 9:50 вошла бы в лифт на своём этаже и поднялась ко мне. Зашла в номер, отправила меня в душ и, проскользнув в кухню, заварила кофе. Ничего из этого не случилось, а значит у меня оставалось, по крайней мере, ещё несколько минут.

Несмотря на выключенный свет, закрытые жалюзи и задёрнутые портьеры, наиболее яркие лучи света всё же проникали в номер. Глаза крепко закрыты. Я положил ладонь левой руки на переносицу в слабой попытке отгородиться от света. Крылышко мотылька (мне так показалось) затрепетало рядом с моей правой щекой. Я открыл глаза, держа руку в двух-трех дюймах от лица, чтобы можно было, щёлкнув пальцами, отправить букашку в другой конец комнаты. Тогда-то я и обратил внимание на мизинец. Он дрожал и подёргивался сам по себе. Не уверен, как долго это длилось. Но теперь, когда я это заметил, то был удивлён, обнаружив, что не могу это остановить.

Странно, может быть я спал на руке. Пять или шесть раз в быстром темпе я сжал ладонь в кулак, каждый раз энергично встряхивая; переплетя пальцы рук, заложил их за голову.

Тук. Тук. Тук. Словно китайская пытка водой. Я чувствовал затылком мягкие постукивания. Если оно хотело моего внимания, то добилось. Я поднёс левую руку к лицу и зафиксировал её, растопырив пальцы, как гик в рентгеновских очках из старой рекламы комиксов. Но я не собирался разглядывать костную структуру. То, что я искал было прямо передо мной во плоти: большой палец, далее три неподвижных пальца, и среди них радикальным элементом выделялся судорожный мизинец.

До меня дошло, что это может быть как-то связано с похмельем, а точнее говоря с самим алкоголем. В своё время я выпил немало пива, но никогда не просыпался с дрожью. Может это то, что называется белой горячкой? Я был уверен, что она должна проявляться в более бурном ключе, но не в одном же пальце. Чем бы это не было, оно точно не было связано с алкоголем.

Я устроил небольшой эксперимент. Выяснил, если взять мизинец правой рукой, он переставал двигаться. Когда отпускал, он был неподвижен четыре-пять секунд, а затем, будто дешёвая заводная игрушка, снова оживал. Хммм. Моё любопытство теперь переросло в полноценное беспокойство. Дрожь длилась несколько минут без каких-либо намёков на прекращение, а моё затуманенное сознание отправилось на поиски объяснения. Последствия от удара головой? Воспоминания о событиях прошлой ночи в лучшем случае были туманными. Было много белых пятен, но и пара возможных вариантов.

Со мной в съемках фильма участвовал Вуди Харрельсон, и он тоже был в баре прошлой ночью. Может быть мы предались нашей легендарной забаве «дранкен слап файтс» — пьяные мужики хлещут друг друга ладонями по лицу. Мы с Вуди были (и остаёмся) близкими друзьями, но по каким-то причинам после обильного вливания алкоголя мы находили повод, чтобы начать пинать стулья, насмехаться друг над другом и препираться, — без намерения причинить друг другу вред. Большинство ударов можно было назвать таковыми с натяжкой. Но Вуди на фут выше меня и на пятьдесят фунтов тяжелее, что означает, когда игра выходила из-под контроля, я всегда был тем, кому доставалось больше. Так что, может быть, я словил от Вуди сильный удар по голове.

Но я не мог вспомнить ничего подобного. Хотя вспомнил момент в конце ночи, когда мой телохранитель, Деннис, поддерживал меня у дверного проёма, пытаясь вставить ключ в дверь моего номера. Когда он повернул ручку, дверь поддалась под весом моего тела. Он открыл дверь, и я ввалился внутрь угодив головой в стол, стоявший в фойе. Но я не нащупал шишки, а значит дело было в другом. Голова болела от похмелья, а не от ушиба.

В течении утра подёргивания усилились, как и мои поиски причины, растянувшиеся на месяцы. Истинный ответ оставался неуловимым на протяжении ещё целого года. Дрожь несомненно была посланием и вот о чём она говорила:

В то утро — 13 ноября 1990 года — мой мозг выступил с заявлением: он собирался развестись с моим сознанием. Усилия оспорить или примирить стороны были тщетны. Как я потом узнал, процесс завершился уже на восемьдесят процентов; без каких-либо оснований, не дожидаясь рассмотрения прошения. Кроме того, мой мозг постепенно, но настойчиво захватывал контроль над телом ещё с тех пор, как я был ребёнком. Мизинец левой руки стал тому подтверждением.

Десять лет спустя зная то, что я знаю сейчас, метафора о разводе между телом и разумом кажется мне дельной, хотя в то время суть её была далека от меня. Я не имел понятия о том, что в их отношениях есть проблемы — казалось, между мной и серым веществом всё в полном порядке. Это было заблуждением. Без моего ведома ухудшения начались за долго до того утра, когда решил взбунтоваться мизинец. Объявив о своей дисфункции столь откровенным образом, мой мозг приковал к себе внимание сознания.

Мне предстоял год вопросов и ложных ответов, успокаивающих на некоторое время, подпитывающих отстранение от проблемы и отчасти упреждающих решительное расследование, которое в итоге могло привести к ответу. Ответ этот дал врач, сказавший, что у меня прогрессирующее дегенеративное неизлечимое неврологическое расстройство, которое могло зародиться более десяти лет назад до момента проявления. Тот же врач сказал, что я смогу сниматься в кино ещё порядка «десяти добрых лет» и оказался прав. Почти день в день. Не сказал он только (никто не смог бы сказать), что эти десять лет, направленные на примирение с болезнью, окажутся лучшими годами в моей жизни не на зло ей, а благодаря.

В нескольких интервью я отмечал её как дар, за что подвергся порицанию со стороны других людей с таким же недугом. Конечно же, я говорил только исходя из своего личного опыта, и с небольшой поправкой: если это дар, то он из тех, что постоянно отбирает, а не даёт.

Не так-то просто справляться с неустанными разрушительными атаками со стороны болезни. Никто бы добровольно на это не подписался. Тем не менее, этот внезапный кризис подвиг к основополагающему жизненному выбору: принять «осадное положение», либо приступить к действию. Что бы это ни было — смелость, согласие или благоразумие — в итоге оно дало возможность пойти по второму пути (после того, как на первый ушло несколько ужасных лет), что бесспорно стало настоящим подарком. А при отсутствии этой нейрофизиологической беды я бы никогда не открыл этот путь и никогда настолько глубоко не обогатился внутренне. Вот почему я считаю себя счастливчиком.

Не так давно, осознавая сколь много иронии присутствует в моей истории, я заглянул в словарь:

«Ирония — выражение смысла путём употребления слов обычно противоположных по значению; явная порочность судьбы или обстоятельств».

Определение поразило меня, в частности вторя его часть, выделенная курсивом. Я посмотрел значение слова порочный: «отступление от того, что хорошо или правильно…», и понял, что тут присутствует ещё одна богатая ирония. Несмотря на внешние проявления, моё заболевание без сомнения направило меня к тому, что является хорошим и правильным. Я вернулся к первому определению — «выражение смысла путём употребления слов, обычно передающих противоположное значение; явная порочность судьбы или обстоятельств», — и улыбнулся. Какая ирония.

Вот вам ещё одна «явная порочность»: если бы вы сейчас ворвались ко мне в комнату и объявили, что заключили сделку с Богом, Аллахом, Буддой, Христом, Кришной, Биллом Гейтсом, да кем угодно, по которой десяток лет после установления диагноза волшебным образом исчезал и заменялся на десяток лет моей прежней жизни, я без колебаний попросил бы вас убраться прочь.

Я больше не являюсь человеком, описанным на предыдущих страницах этой главы и безгранично благодарен за это. Я бы никогда не согласился вернуться к той жизни — затворническому ограниченному существованию, подпитывающемуся страхом, превратившему уединение, изоляцию и потакание самому себе в основы жизни. Та жизнь была жизнью в пузыре, но пузыри, будучи очень непрочными объектами, легко лопаются. Достаточно ткнуть пальцем.

Нью-Йорк, июль 1990.

Для того, чтобы продемонстрировать все измерения пузыря, в котором я жил и проследить события, приведшие к тому судьбоносному утру в Гейнсвилле, нужно вернуться на несколько месяцев назад, а затем ещё на столько же. Всё началось не в номере отеля Флориды, а в моем гардеробном трейлере, припаркованном в Нижнем Ист-Сайде. Любой, кто когда-нибудь сталкивался с уличными съёмками в Манхеттене, Лос-Анджелесе или любом другом американском городе, мог видеть один из этих домов на колёсах, гадая кто же из лицедеев находится внутри. Вы знаете, что он внутри. Он знает, что вы снаружи. И если говорить начистоту, то ему хочется, чтобы так было и дальше.

В тот день после полудня ко мне в трейлер зашёл посетитель, которого я никогда раньше не видел. Выглядел Майкл Кейтон-Джонс ходячим бардаком и это комплимент в его строну. Как гласила одна не лишенная мудрости фраза, нацарапанная в окружении наиболее непристойных высказываний на двери туалетной кабинки Художественного театрального клуба Ванкувера: креативный бардак лучше пустой опрятности. Верю — так оно и есть. Шаркая подошвами и истекая потом, он забрался в мой трейлер. Полные раскрасневшиеся щеки покрывала щетина. Одет он был в просторный, не соответствующий его фигуре костюм, довольно популярного покроя в то лето 1990 года, но, допускаю, он мог выбрать его без оглядки на моду.

Он пожал мне руку и быстро без церемоний развалился боком на одном из вращающихся кресел, протёртом тысячами актёрских задниц.

— У тебя есть пиво? — спросил он с сильным шотландским акцентом, бормоча себе под нос. Он сразу же мне понравился.

Доставая молсонов[2]из мини-холодильника, я подумал, что по графику на сегодня у меня запланировано ещё несколько сцен, поэтому алкоголь не вариант. Вместо пива я достал себе диетическую пепси, которая, по убеждению многих, была моим вторым любимым напитком с газами.

Это был чертовски жаркий день — из тех, что в Нью-Йорке ощущаются особенно гнетуще. Подобная жара распаляет ваш гнев и сводит с ума. Я слышал доносившиеся с улиц звуки разъярённых голосов, пробивающиеся через городской шум и гудение автомобильного потока. Мы находились в Алфабет-сити[3], работали над фильмом «Напролом». У нас был «технический» перерыв на обед: с утра съёмки были задержаны из-за наспех организованного акта гражданского неповиновения, блокировавшего доступ к съёмочной площадке. Протестовала группа рассерженных (не без причины) бездомных, потому что городские власти выгнали их из заброшенного многоквартирного дома, в котором они обитали. «Аварийное состояние лестничных пролётов», — сказали им, повернулись к ним спиной и продали «Юнивёрсал Пикчерз» разрешение на подъём наверх осветительного и съёмочного оборудования весом несколько тысяч фунтов по тем же самым лестничным пролётам.

Пока продюсеры, представители кинокомиссии, бездомные протестующие и городские чиновники толкались в производственном трейлере, пытаясь прийти к соглашению, мы с Майклом обсуждали фильмы, наслаждаясь редкими струями воздуха из кондиционера, работающего от переносного генератора. «Уорнер Бразерс» хотела взять меня на проект под названием «Доктор Голливуд» и присылала в Нью-Йорк потенциальных режиссёров с прицелом на то, что осенью проекту будет дан зелёный свет. У каждого из них было своё видение материала. Кейтон-Джонс был последним кандидатом. Мало зная о нём, только то, что он лондонский парень с нотами высокомерия в голосе и по-британски двойной фамилией, я был удивлён встрече с ним. Парень чуть за тридцать, из рабочего класса родом из Глазго. Предыдущей его работой был фильм «Красавица Мемфиса». Военная драма о последней миссии легендарного бомбардировщика — необычайно сильное, уверенное кино для столь молодого режиссёра. По его заявлению, дальше он хотел бы заняться комедией в стиле Фрэнка Капры.

Мы сели за раскладной обеденный столик друг напротив друга. Я ковырялся в жирном салате из фудтрака[4], а он потягивал своё пиво. Мы обсуждали лучшие фильмы Фрэнка Капры, великого режиссёра-популиста, чьи две классические работы «Мистер Смит едет в Вашингтон» и «Эта замечательная жизнь», облегчали сердца зрителей в эпоху Великой Депрессии. Эти два фильма были любимыми у Майкла, также, как и «Знакомьтесь, Джон Доу» с Гэри Купером и Барбарой Стэнвик в главных ролях. Один романтический вечер в ранних отношениях с Трейси начался с просмотра «Это случилось однажды ночью», так что на первое место своего списка я поместил эту ироничную чувственную комедию с Кларком Гейблом и Клодетт Кольбер.

Упоминание Кольбер привело нас к фильму «Приключения в Палм-Бич» 1942 года, снятому не Капрой, но режиссёром и сценаристом, в чём мы оба сошлись, повлиявшим на нас даже сильнее — Престоном Стёрджесом. Майк сказал, что из уважения к Стёрджесу, мастеру американской сумасбродной комедии, назвал свою производственную компанию «Эль и клуб „Перепел“», памятуя о вагоне, набитом пьяными дебоширами-богачами из фильма «Приключения в Палм-Бич». Я же признался, что фильм, над которым тогда работал, содержал маленькую отсылку к шедевру Стёрджеса «Странствия Салливана». В «Напролом» я играл молодого избалованного голливудского актёра, инкогнито отправившегося в Нью-Йорк. Он становится напарником нью-йоркского детектива, дабы подготовиться к роли, которая по его убеждению, наконец-то раскроет его, как серьёзного драматического актёра. Вы можете посмотреть, как мне удалось с этим справиться. В фильме Стёрджеса Джоэл МакКри играет кинорежиссёра, который собирается на себе испытать жизнь бездомного, полагая что это поможет ему рассказать с экрана историю с более глубоким социальным подтекстом, в отличие от его глупых, но популярных комедий, приведших к славе и богатству. В итоге персонаж МакКри осознаёт, что его прошлые фильмы имели большое значение для зрителей, избежавших голода. А я пришёл к выводу, что «Напролом» в меньшей степени опирается на «Странствия Салливана», чем на «Полицейского из Беверли-Хиллз», «Кобру» и кучу других высокобюджетных боевиков.

Прерванные стуком в дверь, мы повернулись и увидели заходящего к нам с извинениями Чарли Крогвелла. Ростом на дюйм или около того ниже меня, на десять фунтов стройнее, но на двадцать мускулистее, он был на много круче, чем выглядел, а выглядел он как Джордж Рафт[5].

— Извини, Майк… кажется сегодня нам внутрь здания не попасть, так что через пол часа они собираются бросить тебя через барное окно.

Я засмеялся. У Чарли такие выражения были в порядке вещей. По правде, не меня должны были швырнуть в какое-бы то ни было окно, а его. С какими бы трудностями он ни сталкивался в жизни из-за своего маленького роста (я легко мог их назвать), мне здорово повезло, что он с его отличными физическими показателями и мастерством, выбрал для себя путь каскадёра. Он не только выручил меня в нескольких сценах, но выполнил немаловажную задачу по приданию мне суровости на экране.

— Защитные накладки сейчас на мне, но я передам их тебе, когда начнутся съёмки.

Съёмки: я лежу примерно в том месте, куда мой дублёр делает опасное костедробильное приземление. По команде я выкатываюсь в кадр, кривляясь от шока и боли и специально поворачиваюсь лицом к объективу камеры, в то время, как Чарли своё лицо прячет.

После того, как я представил Чарли посетившему меня режиссёру, он ушёл готовиться к трюку. Майкл и я сменили направление нашей беседы, перейдя к проекту «Уорнер Бразерс», к которому в лучшем случае я был равнодушен.

Сюжет основывался на вольном изложении книги «Что? Опять мёртвый?» — истории хирурга, который застрял в маленьком южном городке, полюбил его и остался там работать. Сценарий «Доктора Голливуда» пылился на моём столе уже несколько месяцев. Он был забавным, но был ближе к «Зелёным просторам»[6], чем к Фрэнку Капре: неудачная авантюра, череда забавных анекдотичных сцен без цельной сюжетной линии. Второстепенные персонажи — стереотипные колхозники с юга, Гомеры и тетушки Би[7] были настолько знакомы, будто их только вчера крутили по телевизору. Главный герой, молодой доктор, был скупым и тщеславным, не было ни одной причины переживать за него. Но учитывая малый перерыв после съёмок «Напролом», мои сомнения в отношении материала развеялись. Он дал мне целый список отличных причин, чтобы отсидеться и немного передохнуть.

Прежде всего потому, что «Напролом» был для меня испытанием. С сильным уклоном в чистый экшен, невероятными трюками, с которыми мне ещё не приходилось сталкиваться. Это были физически изматывающие съёмки, несмотря на то, что Чарли делал всё, что было в его силах. Моим напарником был Джеймс Вудс, выдающийся талантливый актёр. Работа с таким энергичным человеком была изнуряющей и требовала затрат энергии, концентрации и внимания. Плюс ко всему жёсткий график, роль гиперактивного персонажа, несколько пересъёмок ключевых сцен из-за перемен в кадровом состава. Я был на взводе больше обычного. Мне требовался отдых. Продолжительных отдых.

Подписываясь на съемки, предполагая, что они начнутся в октябре, «Доктор Голливуд» стал бы моим пятым фильмом за менее, чем трёхлетний период. За это время я также успел сняться в семидесяти двух эпизодах «Семейных уз», включая эмоционально изнуряющий последний сезон и финал.

Большая часть съёмок проходила на местности или, как говорят киношники — за городом (в данном случае либо Нью-Йорк, либо Лос-Анджелес); определённо фильм, действия которого происходят на юге, хотя бы частично должен был сниматься на местности.

Съёмки на натуре не являются чем-то необычным или даже нежеланным. Для многих людей, работающих в этом бизнесе возможность путешествовать считается дополнительным бонусом. Отрывом от устоявшегося рутинного порядка, графиков, семейных обязанностей и общественных рамок. Многие считают это военными сборами, но не в плане угрозы или подготовки к сражению. Людей собирают вместе, — многие из которых не знакомы друг с другом, — и ставят перед ними общую задачу. Они должны собраться, выполнить её вовремя, уложиться в бюджет и разбежаться. Ах да, всё должно быть на высшем уровне. Но давление, отрыв от дома, ограничения жизни в «киношном лагере», как известно, способствуют легендарным затяжным попойкам. Время проводится не на съёмочной площадке, а в баре и пьяном угаре.

На продолжительных съёмках можно сойти с ума. Примером служит драма о вьетнамской войне «Военные потери» 1988 года, которую я делал вместе с Шоном Пенном и Брайаном Де Пальмой в таиландском городе Пхукет. Местность представляла собой немыслимые сочетания ландшафта, ничего подобного я раньше не видел. Удушающая тропическая жара, культурный шок и съёмки, проходившие лихорадочно на всех локациях, вкупе составляли ядерную смесь. Ожидание в данном контексте означало ждать, когда Брайан закончит подготовку к одной из сцен, которая будет снята в его фирменном стиле — непрерывным долгим планом с использованием стэдикама. В стремлении успеть закончить тот или иной эпизод до конца дня, мы становились раздраженными и начинали прикладываться к местному пиву. Ходили слухи, в него добавляют формальдегид, но мы не могли прочитать надписи на этикетках, а местные жители ничего не говорили. На самом деле они болтали без остановок, но мы их не понимали. Формальдегид, скипидар, «Крот», да что угодно, мы бы всё равно это выпили и захмелев поехали на змеиную ферму, подбивая друг друга выпить пару стопок популярного в Тайланде лекарства от всех болезней: тайское виски и кровь кобры, смешанные один к одному.

Некоторые члены съёмочной группы, в составе которой было много азиатов, снимали себе проституток на весь период пребывания в стране. Один парень нанял себе двух помощниц, которые, как бы это странно не казалось, должны были составлять ему компанию во время походов по магазинам Пхукета. Когда его наконец спросили: «Почему две?», он со спокойным видом, будто это было очевидно, ответил: «Чтобы им не было скучно, пока я читаю утреннюю газету». Видимо, он хотел приблизиться к обычной своей жизни, но с небольшой изюминкой в виде исполнения сексуальных фантазий. Непривычная обстановка вполне может свести с ума.

Моей мечтой, по крайней мере это начиналось как мечта, было желание не сбежать от домашнего постоянства, а скорее наоборот его обретение: большую часть времени в Тайланде я проводил на натурных съёмках.

Трейси совершила марафонское путешествие через Тихий океан, чтобы повидаться со мной. Ти[8]не подала виду, но не могла не ужаснуться, найдя в джунглях своего измождённого жениха — её персональное «Сердце тьмы» с будущим мужем в роли полковника Куртца[9]. Я подхватил какую-то отвратительную желудочную инфекцию. Она ухаживала за мной и в награду получила ту же самую инфекцию, с которой боролась до конца пребывания в Юго-восточной Азии.

Намного больше беспокоила (чёрт, это было просто ужасно) странность, с которой она внезапно столкнулась, вернувшись в цивилизацию. Дома её дожидалась стопка графических[10]писем от одной и той же проблемной личности, угрожающей жизни Трейси, если она не откажется от свадьбы. Я помню телефонный звонок, было около трёх-четырёх часов ночи по пхукетскому времени. Я поднял трубку и услышал плач Трейси. Она сообщила детали. Я разозлился, чувствовал себя бесполезным от того, что нахожусь за тысячи миль от девушки, которая влюбившись в меня, фактически подверглась из-за этого опасности. Мы решили нанять Гэвина Де Бэкера, широко признанного эксперта в вопросах оценки угрозы и персональной защиты, чтобы он на время моего отсутствия приставил к Трейси охрану и выяснил происхождение писем. Несколько месяцев спустя Гэвин вместе с полицией Лос-Анджелеса вышли на виновника — одинокую, психически неуравновешенную девушку, причастную к более пяти тысячам угроз жизни. После месяцев, проведённых в заключении в ожидании суда (на котором мы с Трейси давали показания), её осудили по обвинению в создании «террористической угрозы» и приговорили к обязательному психиатрическому лечению.

16 июля 1988, через неделю после моего приезда из Юго-Восточной Азии, мы поженились. Церемония прошла в тихой (по крайней мере, такова была задумка) обстановке в Вермонте в небольшой загородной гостинице. По многим причинам мы хотели, чтобы празднование прошло в узком кругу; чтобы засвидетельствовать наше желание провести жизнь друг с другом пришли только друзья и родственники. Примерно так и вышло. Мой личный пузырь, который укрывал меня на протяжении последних семи лет публичной жизни, теперь должен был увеличиться в два раза.

Мы пригласили семьдесят с лишним гостей: только родственников и близких друзей. Дабы подстраховаться, мы обратились к Гэвину для организации охраны. И это оказался разумный шаг: десятки репортёров таблоидов и папарацци пытались подпортить веселье, используя вертолёты и даже подсылая шпионов, замаскированных под лам, чтобы пробраться на скотный двор при гостинице. Местные жители и обслуживающий персонал были на нашей стороне и получили подробные инструкции. Мы попали в немыслимую осаду, которая могла перерасти в драму о шпионском противостоянии. Но благодаря Гэвину, наши шпионы победили. Папарацци не смогли сделать ни одной фотографии жениха и невесты. Свадьба прошла именно так, как мы хотели, не считая назойливых вертолётов, кружащих над головой.

Медовый месяц тоже не обошёлся без незваных гостей. Мы путешествовали по Карибским островам и на каждом шагу обнаруживали слежку. Куда бы ни направлялись, выглянув в окно, мы видели стоящие на якорях лодки с фотографами, вооруженными пятисотмиллиметровыми объективами, направленными в сторону нашего номера для новобрачных. К концу поездки мы оказались на острове Мартас-Винъярд, штат Массачусетс, где семья Трейси проводила летние каникулы, когда она была ребёнком. Смирившись с фактом постоянного наличия где-то поблизости нарушителей покоя, мы осознавали, что можем столкнуться с ними и в родных краях.

Тогдашняя моя суматошная жизнь не давала нам с Трейси реальной возможности поразмыслить над непонятными поворотами и твистами на пути к алтарю или над затяжной дорожной комедией, которой был наш медовый месяц. В августе снова начинались съёмки «Семейных уз», осенью — «Назад в будущее 2» (заставляя снова разрываться на части), переходя сразу в третью часть, которая должна была сниматься до января 1990.

Моя невеста, единственная любовь моей жизни, хотела знать во что, чёрт возьми, она себя впутала. Через месяц после свадьбы беременная Трейси обнаружила себя рядом с мужем, который, когда не находился на съёмках, был похож на нарколептического помощника в партнёрских родах[11]. Однако я договорился, чтобы у меня было свободное время на момент рождения Сэма. Пункт «Трёхнедельная отсрочка» значился в контракте на первом месте. Как только три недели прошли нужно было возвращаться к работе, оставив Трейси и ребёнка одних.

Трейси столкнулась с ещё одной трудностью, которую она редко упоминала, а я был недостаточно чyток, чтобы почаще обращать на неё внимание. В течении года, красивая, талантливая актриса двадцати с небольшим лет с шедшей в гору карьерой, превратилась в «мать-одиночку». Её походы на съёмки и обратно с Сэмом на руках были не только несправедливы и утомительны, но и означали, что я был свободен для работы и сохранял творческий потенциал, в то время как Трейси находилась в лимбе: ей поступали предложения, но большинство она отклоняла. Так, пока я был в Нью-Йорке, снимаясь в «Напролом», Трейси находилась в Сан-Франциско на съёмках телевизионного фильма. Сэм, которому уже исполнился год и два месяца был с ней, и я ужасно скучал по ним. Наша квартира находилась в Манхеттене, так что я был не единственным, кто снимался на выезде. Я был рад за неё, она снова работала. Но мы опять оказались за тысячи миль друг от друга.

Наш брак, и что важнее, любовь и дружба находились под давлением; положение дел было не совсем таким, как нам того хотелось. Мы жили разрозненной жизнью, разрываясь между двух побережий, по пути делая временные остановки в Вермонте, где купили ферму, наивно рассчитывая когда-нибудь на ней поселиться. Хотели как можно скорее обосноваться на одном месте, но стали задаваться вопросом: возможна ли вообще нормальная жизнь.

Только три свободных месяца между «Напролом» и «Доктор Голливуд»? Ну уж нет. По крайней мере, сказал я себе, Кейтон-Джонс сможет повеселиться в Нью-Йорке за студийный счёт, иначе зря потратил бы своё время. Я не собирался сниматься в «Докторе Голливуде», был абсолютно в этом уверен.

…Или нет?

Невероятно обаятельный, из тех людей, что прут напролом, как паровоз, на пути которого оказался я, Кейтон-Джонс перешёл к третьей бутылке «Молсон», когда я понял, что сукин сын уже практически продал мне этот проект. Он раскрыл историю с совершенно другой стороны. От «Зелёных просторов» не осталось и следа. Проведя пол часа в трейлере на Авеню Би, Майкл убедил меня, что фильм будет представлять нечто важное для меня, на нём будет печать личной значимости. Молодой доктор, пластический хирург отправляется через страну в своём «порше родстер», выехав из Вашингтона, округ Колумбия, где проходил ординатуру в отделении скорой помощи. В Лос-Анджелесе его ждёт пластика грудей, отвисших задниц и в будущем большие деньги. Он попадает в аварию в Грэйди, Южная Каролина. Местные жители, нуждающиеся в докторе, сговариваются задержать его там. Спокойная жизнь, девушка его мечты и кольцо на пальце оказываются достаточно вескими причинами, чтобы остаться.

У меня самого было кольцо на пальце, так что я передумал.

Камера снимала взрыв сахарного стекла, разлетевшегося на кучу осколков, после которого из центра окна резко вылетел Чарли, описав траекторию полудуги. Снаружи это смотрелось так, будто он выбил стекло своим телом. Чарли жёстко приложился о тротуар и исполнил идеальный перекат через плечо, подогнув голову и пытаясь скрыть лицо от объектива. Он лежал неподвижно, дожидаясь окончания съёмок. Как только режиссёр прокричал «Снято!», Чарли поднял голову — сдержанная улыбка на его лице говорила, что он остался цел, по крайней мере, до следующего раза.

После быстрой смены угла съемки состоялся мой выход. Я был осыпан осколками сахарного стекла и после команды «Мотор!» вкатился в кадр. «Готово… ещё один дубль, пожалуйста». Готовясь ко второму дублю, я заметил, что Майкл Кейтон-Джонс и Чарли Крогвелл оживлённо выясняют наиболее подходящий способ крушения «порше» Доктора Голливуда. Они оба знали, что я уже в деле.

Так куда же подевалась моя решимость взять продолжительный отпуск? Была куча причин, говорящих, что я могу с большей пользой провести время с семьёй в Бостоне. И было понимание того, что длительное пребывание вне дома негативно скажется на мне. Всё это растворилось в едкой смеси страха и непостоянства актёрской профессии.

Люди не становятся актёрами из-за своей самоуверенности. Рой Джонс, мой преподаватель драмы в старших классах, в определённый момент школьной постановки говорил актёрам: «Запомните, мы все тут, потому что мы не все там». На распаление актёрских амбиций, если подумать, тратится столько же времени, сколько нужно для того, чтобы перевоплотиться в другую личность. Некоторым из нас повезло (с переменным успехом) стать профессиональными артистами, но сомнения в том, кем мы являемся на самом деле только увеличиваются. Для многих актёров неуверенность в себе подобна червю, который пожирает их изнутри, увеличиваясь в размерах пропорционально росту успеха. Независимо от того, насколько велико признание, лесть, накопленное богатство, — где-то в глубине души терзает уверенность, что ты дешёвая некачественная подделка. Даже если ты сможешь признать хернёй дело, которым занимаешься, будь готов к вероятности, что другого у тебя никогда не будет.

Несмотря на все подтверждения обратного, именно так я ощущал себя относительно своей карьеры в 1990 году. Я неустанно работал все восьмидесятые и получил за это огромное вознаграждение. Достигнуть такого уровня признания, забраться на вершину горы, к слову, стоило больших трудов, но оставалось ещё так много высот на пути вверх. Так что это больше походило на праздник, чем на тяжкий труд. Тем не менее, удержание уже достигнутой высоты было делом нелёгким.

Большая часть моего успеха пришлась на две свалившиеся на меня франшизы — «Семейные узы» и «Назад в будущее». Они обеспечили финансовую независимость и более-менее давали надежду на исполнение ролей Алекса Китона и Марти Макфлая на постоянной основе.

Представилась возможность поэкспериментировать, выбирая малоприбыльные рискованные роли. Поэтому, когда «Дневной свет», «Яркие огни, большой город» и «Военные потери» провалились в прокате это был чуть ли не конец света. Осенью я возвращался к телесериалу, и периодически готов был забраться в «делореан». Но к лету 1990 года всё изменилось. Сериал закрыли, сиквелы «Назад в будущее» уже прошли в прокате и готовились к выходу на видео. Моя самонадеянность превратилась в осторожность. Я чувствовал себя не в своей тарелке, заканчивая одну работу, не имея на руках контракта на следующую. Без спасательных кругов «Семейных уз» и «Назад в будущее» ставки повысились как никогда раньше.

Если проект подразумевал длительное расставание с семьёй, то приходилось с этим считаться, потому что теперь у меня была семья. Бородатая фраза «привычный стиль жизни» внезапно наполнилась смыслом. Не было времени почивать на лаврах и отсиживать задницу. Пришло время брать всё, что можно взять.

Как знать, может я чувствовал, что это не будет длиться вечно и скоро всё накроется медным тазом. Возможно ли, что интуитивно я знал: часы моей карьеры начали обратный отсчёт?

Вряд ли. Принцип «пригни голову и продолжай двигаться» всегда маячил где-то на подсознании, сколько я себя помнил; это главная составляющая моей личности, мой modus operandi[12]. Даже будучи ребёнком, мне не доставало сил усидеть на месте. Может быть от того, что я был небольшого роста или может потому, что мои мечты были необъятными, но я всегда опирался на своё умение предвидеть и избежать любых препятствия на пути, в том числе в виде потенциальных задир. В этом заключается большой парадокс моей жизни: только когда стало практически невозможным удержать моё тело от движений, я смог обрести покой, безопасность и духовную силу, чтобы усидеть на месте. Я не мог быть спокоен, пока в буквальном смысле не лишился покоя.

Гейнсвилл, Флорида, 13 ноября 1990.

После пятнадцати минут той утренней битвы за мизинец, дрожание не прекратилось. Я решил пока не обращать на него внимание. Пошёл в ванную, открыл зеркальную дверцу медицинского шкафчика, достал пузырёк с тайленолом и проглотил две таблетки не запивая. Стоя перед большим косметическим зеркалом я поднял левую руку, пытаясь изучить её отражение для лучшего понимания. Безрезультатно. Но теперь подёргивалось два мизинца. Что за… Дверца медшкафчика осталась приоткрытой, создавая отражение в отражении, порождая бесконечность отражений: было не два мизинца, а столько, что невозможно было сосчитать. Кордебалет танцующих мизинцев — чёртовы «Пинкетессы»[13]. Таблетки встали поперёк горла. Я прошёл на кухню, достал из холодильника имбирный эль и побрёл обратно в гостиную. На голове бардак, глаза полузакрыты, я стоял голый посреди президентского номера в окружении его фальшивой роскоши и, разве что, не пытался говорить с рукой как Сеньор Венчес. Чёрт, забудьте о Сеньоре Венчесе. Я был словно пятифунтовым ногтем, находящимся в шаге от терминальной стадии Говарда Хьюза.

Я шагал из комнаты в комнату в поисках ответа, будто он мог поджидать меня за следующим углом, попутно используя различные приёмы по возвращению контроля над мизинцем. Я пощипывал и подергивал его. Положив на край прикроватной тумбочки придавил гедеоновской библией. Сжимал руку в кулак, держа перед грудью. Результат всегда был один и тот же. Что бы я не предпринимал, всё проходило, но через четыре-пять секунд возвращалось обратно. Отчаявшись, я подумал об ампутации, но был убеждён, что тогда увижу, как этот маленький ублюдок будет носиться по ковру, как участник массовки из фильма Роджера Кормана.

«Ради всего святого, Майк» — обратился я к самому себе. — «Это всего лишь твой долбаный палец». Но в том-то и дело: мизинец не был моим, он принадлежал кому-то другому. Мой мизинец был одержим.

Перспектива была такова: поскольку я был полностью растерян, нужно было обратиться к кому-то за помощью. Я позвонил своей помощнице Бриджет. Бридж выполняла невероятную работу, управляясь с моими киношными делами, а в повседневной жизни ей просто не было равных. По её словам, её работа заключалась в облегчении моей работы. Для этого она отслеживала мой график, предугадывала мои опасения и запросы, вела дела с производственными компаниями и вообще со всем внешним миром. Короче говоря, её целью была защита и уход за пузырём.

Изо всех сил пытаясь подавить панику в голосе, я невзначай упомянул, что у меня непонятно на что появилась незначительная физиологическая реакция. Я описал ей, что случилось с мизинцем. Её предположение о наличии неврологических проблем чертовски меня напугало. Она предложила поговорить об этом с её братом, работавшим нейрохирургом в Бостоне. «Ничего страшного. Не думаю, что это что-то серьёзное», — ответил я, пытаясь убедить в этом и себя, и её. — «Пожалуй, позвоню Трейси».

Перед тем как положить, трубку Бридж напомнила, что я был «на уведомлении», что означало — время, когда я должен появиться на съемочной площадке еще не определено; скорее всего после полудня.

Пусть в семье Бриджет был врач, но у Трейси было что-то получше: ипохондрия. Я не имею в виду, что она обсессивно-компульсивный пессимист или невротик, не слезающий с кровати, завернувшись в три одеяла, который проводит всё свободное время в разговорах о своём кровяном давлении. Она не сумасшедшая, просто чувствительна к малейшим отклонениям в своём здоровье, а также в здоровье окружающих её людей. Сколько её знаю, у неё всегда имелось последнее издание «Энциклопедии здоровья Колумбийского Медицинского Колледжа» и она на удивление точно могла распознать симптомы опасных для жизни заболеваний. Пока я был во Флориде, Трейси оставалась в Манхэттене с Сэмом. Телефонный звонок застал её в тренажёрном зале. Трейси как раз собиралась начать тренировку, но отложила её ради меня, дав возможность в подробностях описать то, что со мной произошло. Она уверила, что описанный мной симптом не подходит ни под одно из известных ей заболеваний. Услышав это, я вздохнул с облегчением и поддался её уверенности, что всё пройдёт и сотрётся из памяти ещё до конца дня. Проявлял ли я когда-либо такую же озабоченность по отношению к ней? Я много раз отвергал её опасения: «Это просто веснушка — не злокачественная меланома», «Нет, ты не потеряешь слух, это называется „ухо пловца“». Я чувствовал вину, но и облегчение. Она была права. Ничего страшного не случилось. Само пройдёт. Я был в порядке. Мы обменялись дежурной фразой «люблю тебя и скучаю», но только я собрался положить трубку, как она быстро добавила: «Знаешь, брат Бриджет нейрохирург. Почему бы тебе не позвонить ему на всякий пожарный». Вот дерьмо.

Через десять минут после разговора с Трейси Бриджет была у меня в номере и разговаривала с братом по телефону: «Подожди секунду Филип, он идёт». Бриджет протянула мне трубку. Пришлось ещё раз всё объяснять. Брат Бриджет, доктор Филип Ру-Лок, со всей серьезностью и профессионализмом выдал множество возможных объяснений, — одно страшнее другого. Я был изумлён, узнав, что у людей моего возраста бывают инсульты и аневризмы. Словосочетание «опухоль мозга» тоже всплыло на поверхность, но мне вовсе не хотелось углубляться в подробности. Он спросил о случаях физических травм. Их было так много, что я пробежался только по наиболее серьёзным. Его внимание привлёк один особенный эпизод.

Во время съёмок «Назад в будущее 3» я по-настоящему сам себя повесил, неудачно выполнив трюк. Марти Макфлай, оказавшись в затруднительном положении в 1885, попадает в руки линчевателей. В последний момент, перед тем, как они подвешивают его, он успевает просунуть ладонь между верёвкой и шеей. Этот эпизод не предполагал появления в кадре в полный рост, так что в первые несколько дублей я стоял на маленьком деревянном ящике. Формально это был трюк, но меня снимали крупным планом, поэтому Чарли не было рядом. Как бы я ни старался изобразить повешение, выглядело это нереалистично. Так что я решил попробовать без страховочного ящика. Это отлично сработало на следующих двух дублях, а на третий я неправильно рассчитал позицию руки. Петля, прикреплённая к виселичному шесту, сдавила сонную артерию, и я ненадолго потерял сознание. Я висел бесчувственный на верёвке несколько секунд, пока Боб Земекис — кстати, мой поклонник — не осознал, что я не настолько хороший актёр.

Доктор Ру-Лок предположил наличие связи между утренним эпизодом в Гейнсвилле и непреднамеренной драмой на съёмочной площадке, произошедшей около десяти месяцев назад. Он посоветовал мне обратиться к местному неврологу.

Так уж получилось, что Университет Флориды в Гейнсвилле является домом всемирно известного неврологического отделения. После полудня продюсеры «Доктора Голливуда» договорились о встрече с врачом. Он в сопровождении нескольких ассистентов и возможно одного-двух любимых студентов встретил меня у центрального входа, будто я был каким-то важным чиновником. Разве они не знали, что я пришёл к ним в роли пациента, а не в роли знаменитости?

Ответ я получил, войдя в смотровой кабинет. Мне вручили халат и дали указание раздеться до трусов. Следующие двадцать минут или около того я проходил через нечто, напоминающее тесты на трезвость, которыми пользуется дорожная полиция: пройти по прямой линии, ставя ногу перед носком другой; отвести руки в стороны и дотронуться указательными пальцами до кончика носа; закрыть глаза и пройти вперёд, назад, влево, вправо; попрыгать на каждой ноге отдельно. Упражнения, наиболее соответствующие моей жалобе вовлекли в работу большой палец; доктор попросил меня по очереди дотронуться кончиком каждого пальца до кончика большого. Снова и снова, ускоряясь при каждом повторении. Всё это навело на мысль, почему среди приматов только люди носят штаны. Мне удалось выполнить всё, о чем меня просили, что было обнадеживающе. Но ещё больше обнадежило мнение врачей после осмотра. Они не казались обеспокоенными. После того, как я оделся и уселся в докторском кабинете, он сообщил мне, что со мной всё в порядке и что был бы рад иметь видеозапись этого обследования для студентов, как пример совершенно нормального и здорового неврологического образчика. По его мнению, источником судорог мизинца, скорее всего, послужила микротравма локтевого сустава. «Вы говорите о „смешной кости[14]“?» Доктор утверждающе кивнул, пошутив, что это не так уж забавно звучит, учитывая, чем я зарабатываю на жизнь. Мы оба над этим посмеялись.

Получается, доктора облажались? На самом деле я так не думаю. Подобные неврологические расстройства у людей моего возраста случаются настолько редко, что даже ответственный специалист сможет поставить диагноз только при наличии ярко выраженных симптомов. С тех пор я люблю пошутить: чего же ещё можно было ожидать от Университета Флориды, родины футбольных «Гейтеров», кроме того, что командный врач скажет квотербеку, что с ним всё в порядке, и он может вернуться в игру?

Так что я вернулся в игру. Я закончил работу над «Доктором Голливудом» в феврале 1991. На два последних месяца съёмки переехали из Флориды в Лос-Анджелес. И вновь, будучи непоседой, всегда в поисках очередной возможности, я с головой погрузился в другую работу. Боб Земекис продюсировал «Байки из склепа», сериал для «Эйч-Би-Оу», основанный на жутком кровавом комиксе компании «И-Си Комикс» с тем же названием. Он предложил мне снять один эпизод. В стремлении выработать режиссерские навыки в качестве страховки моей актёрской карьеры, я окунулся в проект полный энтузиазма, но с недостатком сил.

Подергивания мизинца никуда не делись, и теперь к нему периодически присоединялся средний палец с надетым на него кольцом. Я чувствовал слабость в левой руке, скованность в плече, ноющую боль в мышцах левой половины груди. Теперь я был убежден, что проблема была физиологической, а не неврологической. И что она действительно связана с инцидентом на съёмках третьей части «Назад в будущее». Я полагал, что смогу справиться с этим с помощью физиотерапии, а значит это можно отложить до окончания работы. Фактически, я решил подождать до конца моего летнего отпуска. Может быть, это решение пришло из-за смущения перед самим собой от того, что я нехарактерно для себя запаниковал в самом начале, но теперь снова вернулся к своей врождённой англо-ирландской стойкости. Закончив съёмки «Баек», я твёрдо решил не принимать никаких предложений, пока не проведу длинный отпуск с семьей, который давно задолжал Трейси и Сэму. Чёрт возьми, задолжал и себе.

Я был в Нью-Йорке во время старта «Напролом» в марте 1991 и получил один из лучших обзоров в моей карьере. Но по большому счёту, фильм был встречен зрителями холодно и безразлично. Другими словами, он стал очень дорогой и очень разрушительной бомбой. Боссы «Юнивёрсал» поговаривали о долгосрочном контракте на несколько фильмов. Сейчас же у них появились другие мысли, хотя они уверили моего агента, что это не тот случай. Но мы-то знали. Они собирались откинуться назад в своих креслах, дабы подождать не случится ли такого же провала у «Уорнер Бразерз» с «Доктором Голливудом», прежде чем дальше вкладывать деньги в мою карьеру. Всё держалось на «Докторе Голливуде». Или точнее говоря на его сборах в стартовый уикенд.

Цена актёра зависит от его способности привлечь аудиторию в первые три наиважнейших дня проката[15]. И вообще, привлечение зрителей и есть та причина, по которой студии платят все те деньги за актёра с громким именем. Далее, чтобы фильм продолжал приносить хорошую прибыль (на профессиональном языке — «отрастил ноги») в работу вступают отделы маркетинга и рекламы. Всё, что мне было нужно — это три дня стабильного бокс-офиса. Тогда я бы удержался на плаву после провала «Напролом».

Мартас-Винъярд, август 1991.

Большинство людей, кто считает себя счастливчиками, подвержены всяким суевериям. Так, я разработал ритуал вокруг открытия фильмов со своим участием. Я был в Лондоне во время премьер «Назад в будущее» и «Волчонок», которые принесли солидный доход в премьерный уикенд. С тех пор я старался, если не выезжать за границу, то хотя бы не находиться в крупных центральных городах во время проката моих фильмов. «Напролом» стал исключением и посмотрите, чем это обернулось.

А теперь я собирался сделать ту же ошибку с «Доктором Голливудом». Понятно, что в этом ритуале не было ничего рационального, но я цеплялся за все возможные соломинки. Потому что была причина для беспокойства — отслеживание аудитории. Опрос зрителей на предмет выбора ими нового фильма показал, что немногие из них собирались пойти на «Доктора Голливуда». Для нового фильма всегда существует определённый минимум по продажам билетов в первый прокатный уикенд. Он зависит от нескольких факторов — в том числе от количества экранов. Для 1991 года достаточно было собрать шесть миллионов долларов, чтобы удержаться на плаву. Выход фильма в августе никак нам не помогал, потому что конец лета считается свалкой для неперспективных проектов. Более подходящего времени убраться из города было не найти.

Мы втроём решили провести август в доме родителей Трейси на Мартас-Винъярд. Я полетел туда в четверг не дожидаясь пятничного релиза. Моя семья должна была присоединиться ко мне в субботу. Трейси и я сошлись на том, что предпремьерную ночь мне спокойнее будет провести одному.

По случайному совпадению мой агент Питер Бенедек с семьёй также отдыхал на Мартас-Винъярд. Они сняли изящный дом в викторианском стиле в Эдгартауне с видом на залив и остров Чаппаквидик, место позора Тедди Кеннеди[17]. Без задней мысли Питер великодушно пригласил меня на пятничный ужин с его семьёй и друзьями. Находясь на грани, не ожидая ничего кроме краха моей карьеры, я был этаким бедным родственником на этом ужине. Я проигнорировал закуски и от затянувшегося коктейльного часа[18]перешёл сразу к вину для ужина. Я был в стельку пьян ещё до того, как подали первое блюдо. Тем вечером было не до веселья.

Как мне говорили, под мухой я обычно становился обаятельным и милым, но смесь из страха и тревоги под действием алкоголя сделала меня агрессивным. Я пошатывался из стороны в сторону не только из-за опьянения, но и от того, что в это самое время в кинотеатрах по всей стране решалась моя судьба. Киноманы либо покупали билеты на мой фильм, либо нет и я кишками чувствовал, что это был второй вариант. Так как у меня не было возможности выплеснуть весь гнев на каждого не купившего билет, я повернулся к моему агенту.

— Завтра утром ты, бля, позвонишь Пит. И знаешь, что ты скажешь? Ты, бля, скажешь: «Бля, мужик, мне очень жаль». И знаешь, что будет дальше? Я тебе скажу, что. Я к херам уйду. Не могу больше терпеть это дерьмо.

Пит, один из самых спокойных, приятных и добрейших людей в кинобизнесе, не говоря об агентской среде, не имел никаких возражений. Он признал мою правоту, но, похоже, сомневался, что я действительно уйду на покой. Он обещал мне, что бы ни случилось, мы сумеем это разрулить и предложил довезти меня до дома. К счастью, путь домой пролегал не через Чаппаквидикский мост.

Около девяти утра зазвонил телефон. С похмелья я не спешил отвечать и дал ему немного пошуметь. Я ожидал плохих новостей, от которых, если я их услышу, меня должно было стошнить собственным кишками. После полудюжины повторений я снял трубку и молча поднёс к уху. Пит нарушил тишину.

— Майк? — произнёс он неуверенным голосом, от чего я поморщился. Продолжил он более воодушевлённо. — Мы сделали это. Блядский старт удался! Они поговаривают о восьми-девяти миллионах за уикенд. Фильм идёт на ура на второстепенных площадках в Сейнт-Луисе, Чикаго и Атланте.

Я поблагодарил его и разлился в извинениях за неподобающее поведение прошлым вечером. Я повесил трубку и улыбнулся. «Доктор Голливуд» стал хитом. Не большим хитом, не блокбастером, но несомненным коммерческим успехом. Я всё ещё оставался в шоу-бизнесе, и в запасе оставалась ещё пара попыток отбить мяч[19].

Мне кажется, суть момента во времени не всегда является отражением момента в самом себе: что случается до него и что случается после — это и придаёт ему окраску. Профессиональный кризис минул, с моих плеч свалился камень. По крайней мере на время. Я не мог знать заранее, свалится ли осенью на мои плечи что-то потяжелее камня, поэтому остаток лета стал для меня кусочком блаженства.

Винъярдский дом Полланов, маленький, но милый, перестроенный из рыбацкой хижины и стоявший в дюнах с видом на пролив Менемша-Саунд стал для Трейси, Сэма и меня обителью тепла и уюта. Мы проводили дни на пляже или катались на велосипедах вдоль Лобстервиль-Роад. Двухлетний Сэм был на пике активности. Любознательный, он точно детектив часами изучал приливные бассейны, гоняясь за меченосцами по всему берегу вокруг пруда Менемша-Понд. Однажды мы с Трейси сводили его на «Летающих лошадей», старинную карусель в Оак-Блаффс с сопутствующей музыкой и латунными кольцами[20]. Мы подпитывали его радость, обещая купить порцию мороженого из «Мартас Мэд», которое он обожал. Мы опустили несколько четвертаков в сделанный в стиле интерьеров пятидесятых автомат с мороженным: подгоняемый сахаром Сэм закружился, как волчок, в танце радости и удовольствия.

Мы смеялись весь путь до дома, смакуя этот эпизод. И даже тогда, когда Сэм измазал липким розовым мороженным всю свою кроватку.

Каждый вечер, мы с Трейси любовались закатом, потягивая вино на веранде. По утрам, когда Сэм бывал непоседлив, а я хотел, чтобы Трейси подольше насладилась такой непозволительной роскошью, как продолжительный сон, я выхватывал его из кроватки, садился на крыльце, и мы вместе наблюдали восход, встречая очередной прекрасный летний день. Помню, как на меня накатывали отцовские чувства, и тогда Сэм казался мне одним из чудес винъярдского утра. Как, например, скопа̒, кружившая над поверхностью пролива, соревнуясь с местными рыбаками, вышедшими ранним утром по всему берегу наловить полосатых лавра̒ков.

Воодушевлённый успехом фильма, который держал высокую планку до конца лета, я решил привести себя в форму: покончить с пивом и похудеть на пару фунтов. Не существовало более прекрасного места для пробежек, чем Мартас-Винъярд с его извилистыми прибрежными дорогами района Гей Хэд. Я составил маршрут таким образом, чтобы в первой половине пробежки прохладный океанский бриз дул мне в лицо, а во второй потихоньку сзади подталкивал меня к дому. К концу нашего пребывания на острове я решился на пятимильный марафон по Мошап Трейл.

Был вечер особенно замечательного дня. Мимо проехал велосипедист. Он приветствовал меня жестом, коснувшись края своего шлема. Мне показалось, это был Джеймс Тейлор — я посчитал это хорошим знаком. После резкого интенсивного старта я стал сомневаться смогу ли вообще добежать до финишной прямой. Дорога оказалась длиннее, чем я предполагал, но я не особо переживал по этому поводу, просто сказывалась усталость. Примерно в полумиле от поворота на грунтовую дорогу, спускающуюся к дому я увидел подъезжающую ко мне Трейси. Она остановилась, вышла из машины и махнула рукой, чтобы я остановился. Она выглядела слегка встревоженной.

— С тобой всё в порядке? — спросила она. Я уверил её, что со мной всё в порядке, но признал, что переоценил свои силы, ведь мне почти стукнуло тридцать. Последняя фраза задумывалась, как шутка, но выражение её лица не изменилось.

— Ты неважно выглядишь, — сказала она. — Левая половина тела еле двигается, а рука вообще не шевелится. Не думаю, что тебе и дальше стоит бегать, пока не сходишь к доктору. Ты должен записаться на приём сразу же по возвращении в город.

Я обещал, что так и сделаю. Трейси подвезла меня до дома. «Энциклопедия здоровья Колумбийского Медицинского Колледжа» весит не меньше пяти фунтов и с собой в отпуск мы её не взяли. Иначе, пока я принимал душ, Трейси лихорадочно перелистывала бы страницы.

Нью-Йорк, конец лета 1991.

По возвращении в Нью-Йорк я ответственно подошёл к делу, записавшись на приём к уважаемому спортивному доктору. Он взялся за меня основательно и до того, как назначить курс физиотерапии, направленной, как я полагал, на восстановление организма после полученных травм во время выполнения трюка, отправил меня на рентген шеи, левой руки и левой ноги с подробным изложением результатов. В качестве предосторожности мне также сделали сканирование головного мозга, дабы исключить наличие инсульта или опухоли. Так нужно, уверял я себя, лежа головой внутри аппарата МРТ, слушая на протяжении двадцати минут причудливую какофонию из стуков и гудения. Доктор назначил мне физиотерапевта, чтобы тот поработал над моей шеей и плечом, а также заострил внимание на мышцах левой половины груди. Наконец-то процесс восстановления пошёл. Пусть я решил проявить терпение на протяжении всего курса лечения, меня не покидало желание взять и бросить всю эту оздоровительную чушь ради возрождающейся актёрской карьеры и семейной жизни. Бесценные недели, проведённые на Винъярде, укрепили мою уверенность в том, насколько дороги мне Трейси и Сэм.

Однако, к концу второго курса терапии доктор отвёл меня в сторонку, протянул визитную карточку своего знакомого невролога и настоятельно рекомендовал увидеться с ним как можно скорее. Ранее я рассказывал ему о посещении невролога в Гейнсвилле, и поскольку не обнаружилось ни следов инсульта, ни опухоли, в этот раз посчитал это лишним.

— Всё-таки, вам стоит к нему сходить, — настаивал он.

Когда позже я пересказал этот разговор Трейси, она настояла на том, чтобы я записался. Оказывается, доктор позвонил ей без моего ведома, сказав коротко и ясно: «Сделайте так, чтобы он сходил».

Нью-Йорк, сентябрь 1991.

Вопреки образу неунывающего весельчака, который я поддерживал, возникали вещи, тревожащие меня гораздо больше, чем это было заметно по моему внешнему виду. Однако здоровье никогда к ним не относилось. Но и в обратном случае никакие самые параноидальные ипохондрические фантазии не смогли бы подготовить меня к двум словам, которые доктор обрушил на меня в тот день: болезнь Паркинсона.

Из-за провалов в памяти я не могу точно вспомнить свою реакцию на это заявление. Учитывая обстоятельства, можно было ожидать, что я слечу с катушек, примусь громить мебель с криками «СУКА!», проклинать Бога или кидаться на того невролога немногим старше меня, говоря ему, что он дерьмовый врач. Неужели он не знает, с кем разговаривает? А мог и положиться на своё обаяние. Бог свидетель, благодаря своему умению очаровывать людей я выпутался из пары скверных передряг.

— Послушайте, — мог произнести я, подключив актёрский навык. — Это очевидно — вы облажались. Возможно, в журнале «Пипл» вы читали, что я один из самых приятных людей в шоу-бизнесе, поэтому я пропущу это мимо ушей. Не волнуйтесь, всё останется между нами.

Но ничего этого не было. Не думаю, что я вообще что-либо сказал. Кажется, у меня отключились все чувства. Доктор произнёс ещё несколько слов, типа: «Ранняя стадия, прогрессивный, дегенеративный, неизлечимый, необычайно редкий. В вашем возрасте, новейшие препараты, есть надежда…» В лёгких образовался вакуум, левая рука ниже плеча дрожала. Та часть разума, что осталась ясной вопрошала, что за хрень он мне тут рассказывает, и что я скажу Трейси? Я молча сидел со стороны стола «для плохих новостей» и безучастно кивал, словно он был моим агентом, рассказывающим, что мой последний фильм с треском провалился в прокате. Хотел бы я, чтобы так и было.

Доктор подал мне буклет: пожилая пара, пляж, закат. Было непонятно, у кого из них неизлечимая болезнь мозга: они держались за руки, оба выглядели счастливыми и сияющими. Над ними парила чайка… Она тоже выглядела здоровой. Мне захотелось швырнуть в неё камень. Ещё там было что-то о новых лекарствах. Может, это медсестра подсунула мне буклет, точно не помню. Я поднял глаза и уставился на доктора. Внешне он был само спокойствие. Готов поспорить, ему нелегко было озвучить диагноз человеку моего возраста. Но он и правда хорошо держался. Я ненавидел его за это.

Выйдя из здания в центре Манхэттена на залитые дождём улицы, я как будто попал в другой мир. В действительности мир мало изменился за тот час, что я провёл с добрым доктором. Да, из-за вечернего часа пик на дорогах увеличился траффик, особенно тут на 59-ой улице у моста, но глубокие перемены произошли не вокруг, а внутри меня. Потрясённый и растерянный я запросто мог простоять там под дождём несколько часов, пока вечер не сменится ночью и не перестанут звучать автомобильные гудки. Нужно было вернуться домой. В поздний час и в такую погоду не просто было поймать такси, а идти пешком — слишком долго. Пусть так, мне нужно было время для осмысления того, что только что произошло, и того, как пересказать это Трейси, моей матери, остальным родственникам и друзьям. Но сколько бы времени не заняла прогулка, его всё равно было бы недостаточно.

Переступив через порог, я почувствовал запах готовящегося ужина, услышал смех Сэма и Ивалани, нашей подруги и его няни. Я не мог появиться перед Сэмом в тот момент. Трейси вышла из кухни и увидела меня. Я молча указал ей на спальню. Нечасто моё лицо выражало крайнюю серьёзность, так что Трейси сразу догадалась, что новости будут плохими. Она последовала за мной в спальню: я затылком чувствовал, как внутри неё нарастает паника.

В нашей старой квартире на Вест-Сайде перед спальней располагалась маленькая прихожая в форме цифры «7». Низ семёрки выходил в спальню, где я всё и рассказал Трейси. Мы обнимали друг друга и рыдали. Вспоминая эту сцену, она кажется мне странной, грустной, противоположностью картинки на буклете, который я оставил в такси. Было бы забавно, если бы мы и правда так выглядели после того…, что с нами случилось.

Не имея чёткого представления с каким чудовищем столкнулись, смутно осознавая, что пройдёт немало лет, прежде чем почувствуем его клыки и когти, мы дали друг другу обещания. Трейси, ошеломлённая и напуганная, в то же время была исполнена любви и сочувствия… в болезни, и в здравии. Я помню её шёпот, её объятия, влажную от слёз щеку, касающуюся моей щеки. Моя первая мысль: «Свет клином не сошёлся, должен существовать какой-то выход из этого, просто не нужно опускать руки». Трейси же я сказал: «Всё будет хорошо…», подумав, а что именно будет хорошо?

Не многие призна̒ются, но иногда актёрам попадаются сценарии вроде этого: дерьмо… дерьмо… моя роль… бла, бла, бла… моя роль… дерьмо… «Мне нравится» или «это отстой» зависит от соотношения «дерьма» к «моей роли». Прошли дни, недели. Я перевёл свой выбор в режим «невероятного дерьма»: этот сценарий не для меня, отвратительный, не собираюсь в этом участвовать. Я перебрал все варианты. Искал другие объяснения, но всё сводилось к одному — у меня болезнь Паркинсона. Решив никогда больше не встречаться с неврологом, если только ураган не закинет его через окно прямо ко мне в спальню, я положился на таблетки, выписанные ранее. Я постоянно держал их при себе, теряя и ломая флакончик в кармане брюк, как хэллоуинские сладости. Терапевтическая ценность, лечение или даже утешение не были причинами, из-за которых я принимал эти таблетки. Причина была одна: скрыть симптомы. Никто из внешнего мира не должен был знать, за исключением семьи, самых близких людей и коллег. Так обстояли дела на протяжении семи лет.