Счастливчик

ГЛАВА ВТОРАЯ Бегство артиста

Военная база в Чилливаке, Британская Колумбия, 1963.

Мальчик пропал… исчез. Я ускользнул, пока мама была занята этим неблагодарным делом, знакомом любой жене военного: распаковывала семейные пожитки и в очередной раз налаживала хозяйство в доме.

Моя мама Филлис и папа Уильям Фокс, сержант Королевского Канадского Военного Корпуса Связи стали экспертами по переездам. Со дня их свадьбы в 1950 году и до того полудня, мама провела тринадцать лет семейной жизни в распаковываниях, потому что отца переводили на шесть различных военных баз.

На работе отец занимался шифровкой и дешифровкой. Его навык в этом тайном ремесле был причиной, по которой армия хотела иметь его на базах по всей Канаде (нам не разрешалось приходить к нему в рабочий кабинет, который к тому же постоянно запирался). Предыдущее их пребывание в Чилливаке длилось с 1955 по 1958. Родители вернулись туда из провинции Альбе̒рта, где отец провёл несколько лет на базах в Калгари и Эдмонтоне (я родился в Эдмонтоне в июне 1961). То была армейская жизнь, и, если она причиняла неудобства или даже травмы членам семьи военнослужащего, приходилось с этим мириться. Отец знал, какой ответ получит от начальства, если начнёт жаловаться, поэтому с грустной полуулыбкой часто напоминал нам: «Если бы армия хотела, чтобы у меня была семья, то выдала бы одну».

Этот переезд стал последним. Оказалось, не так уж сложно сказать «пока» плоским безликим пейзажам и невыносимо холодной зиме канадских прерий. И мама, и папа выросли в Чилливаке, и у них по-прежнему было там много друзей. Мама проплакала всю дорогу на запад из Альберты, так как была сильно взволнована возвращением домой. Чилливакская база располагалась точно в том месте, где массивные горы переходят в фермерские угодья плодородной долины Фрейзер Ривер Вэлли, растянувшейся на многие мили. В восьми милях от Чилливака вниз по реке в районе устья располагается община Ладнер. Будучи дочерью одного из многих фермеров-арендаторов той поры — поры Великой депрессии — моя мама считала Ладнер своим домом, который всегда оставался с в её сердце. Так что, если уж семейство Фоксов в очередной раз загрузилось в «Шеви» и двинулось по шоссе Транс-Канада Хайвэй, то по крайней мере оно двигалось в правильном направлении.

Распаковка была нудным занятием, и ползающий под ногами ребёнок никак не мог его упростить. Я был сущим наказанием, весёлым непоседой, носившимся кругами, как вихрь вокруг «непонятных космических кораблей, оставленных инопланетянином». Уверен, я испытывал её терпение; бормоча забирался в коробки, сооружал себе гнёзда из уже распакованной и аккуратно разложенной в стороне одежды, которую предстояло отнести в каждую из трёх тесных спален на втором этаже.

Слово «тесный» было ходовым в армейском доме. ЖСВ — жилье для семейных военнослужащих — не отличалось просторностью, зато располагалось на охраняемой государственной территории: безопаснее места для воспитания детей было не найти. ЖСВ образовывало плотно застроенные районы с одинаковыми ограждениями, тянувшимися вдоль линий однотипных домов, где жители быстро заводили новые знакомства или восстанавливали старые. Все друг за другом приглядывали и жили в одной и той же социально-экономической обстановке. Если у какой-то семьи появлялось то, чего не было в другой, например, цветной телевизор или дорогой автомобиль, всё, что вам оставалось — сосчитать детей: скорее всего у другой семьи их было на одного или двух меньше. К 1963 году нас было уже четверо: Карен, Стивен, Жаклин и я. А в 1964 году родилась наша сестрёнка, Келли, успешно отложив покупку цветного телевизора до начала семидесятых.

Моя мама подсчитывала потери среди стопок разношёрстных тарелок, завёрнутых в страницы старой эдмонтонской газеты, поэтому не трудно представить, как я мог ускользнуть незамеченным. Если она не слышала меня, то возможно думала, я где-то свернулся калачиком и уснул. А если меня не было в поле её зрения, что ж, это ещё лучше всё объясняет. Возможно, это излишнее пояснение, но я был чересчур мал для двухлетнего ребёнка. Правда. Ростом до колена, а весил чуть больше, чем влажное пляжное полотенце. Плюс я был шустрым малым. Несколько минут спустя мама поняла, что я пропал.

Ладнер, Британская Колумбия, 1942.

У каждой семьи есть свои истории, свои основополагающие легенды. В моей все они сосредоточены вокруг фигуры моей бабули. В нашей семье все принимали за данность её дар предвидения. Неважно, обладала она им на самом деле или нет. Главное, что те, кто верил в это, особенно моя мать, строили свои жизни (и мою) в соответствии с её предсказаниями.

Двадцатью годами ранее одна женщина узнала, что её сын пропал. Ею была моя бабушка, Дженни Пайпер, а сыном был мой дядя Стюарт. Шёл 1942 год. Дженни — моя бабуля — и её муж Гэрри уже пережили подобный случай с их старшим сыном Кенни. В телеграмме, найденной у входной двери, коротко и сурово сообщалось: «Пропал без вести, предположительно погиб». Он был подбит где-то над Германией. Оба сына Пайперов служили в Королевских канадских воздушных силах на европейском фронте. Оба были объявлены пропавшими и предположительно погибшими. Когда бабуля прочитала первую телеграмму годом ранее, слова были примерно теми же, только с другим именем. Это сильно на ней сказалось. Через несколько недель у неё случился сердечный приступ. Её здоровье не улучшалось до тех пор, пока она спустя ещё несколько недель не получила известие, что Кеннет на самом деле был жив и находился в лагере для военнопленных в Германии.

Когда весть об исчезновении Стюарта дошла до родственников бабули в Виннипеге (в поисках работы получше Генри и Дженни в начале Депрессии перебрались из Манитобы на восточное побережье), они опасались, что её хватит ещё один сердечный приступ, поэтому призывали вернуться обратно на восток. Но она их не послушала. «Не вернусь, пока не буду знать точно, что Стюарт жив», — сказала она. Затем в один прекрасный день, спустя несколько кошмарных недель ожидания новостей о Стюарте, бабуля спустилась вниз на кухню и заявила: «Теперь можно отправляться в Виннипег. Со Стюартом всё в порядке. Я видела его во сне».

В небе раздаётся внезапный и сильный взрыв, превращающийся в огненный шар. Она видит, как из его центра появляется небольшой белый предмет, медленно планирующий на землю, точнее, на пляж. Она подбегает к нему, понимая, что это маленький белый конверт, и успевает вырвать его из морских волн, собравшихся унести его в открытое море. На нём напечатано только одно слово: Стюарт.

Это видение, всплывшее из подсознания бабули, можно было интерпретировать как угодно. Но для неё существовал только один смысл — как и Кеннет, Стюарт спрыгнул с парашютом с горящего самолёта. Её вера в это была непоколебима. Через два дня после сна пришла телеграмма. В ней сообщалось то, что она предсказала: горящий самолёт, белый парашют. Как и Кеннет, Стюарт был помещён в лагерь для военнопленных и вполне себе жив.

Но каким же боком всё это касается меня? Одно могу сказать точно: если бы бабуля не проснулась с этим видением, я бы никогда не осознал свое собственное. Та стойкая уверенность о судьбе Стюарта позже проявилась и в отношении меня. Стюарту удалось избежать того, что все остальные члены семьи считали гибелью. А я, по мнению бабули, избежал той участи, которую мне уже предопределили все остальные члены семьи.

Военная база в Чилливаке, Британская Колумбия, 1963.

Не скажу, что помню себя в двухлетнем возрасте, но чувствую, что моя мотивация при виде задней двери не предполагала побег. Скорее я просто не распознал границы, которой была противомоскитная дверь; по идее, безнадзорный ребенок не должен был её пересекать. Желание вырваться за пределы окружающего мира сохранялось на протяжении всего взросления, что забавляло, раздражало, расстраивало и пугало всех взрослых, за исключением бабули.

Недавно я спросил маму о её реакции на моё незапланированное путешествие в тот чилливакский полдень, эпизод, который по её словам, положил начало череде подобных эпизодов. Я словно был таинственным видением, вспоминала она.

— Я распаковывала различные безделушки, раскладывая их по местам и внезапно поняла, что тебя нет. Мы находились в новом районе, и конечно же я запаниковала. Я вышла на улицу и звала тебя, звала пока не появилась та женщина и спросила не я ли миссис Фокс. Когда я ответила «да», она сказала: «Вы ищете своего малыша? Что ж, он тут рядом, такой милашка! Лепечет без умолку».

Так это и случилось: все соседи познакомились с тобой ещё до того, как мы познакомились с ними. Снова и снова меня спрашивали: «Вы мама Майкла Фокса?» После того как ты стал известным, все стали спрашивать: «Вы должно быть устали, что вас постоянно спрашивают не вы ли мама Майкла Фокса?» А я отвечаю: «Нисколько. Я слышу этот вопрос с тех пор, как он был малышом».

Я появился вскоре после встречи мамы с новой соседкой, улыбаясь, хихикая, не понимая, что стал причиной переполоха. Просто разведывал новую обстановку, с радостью открывая что-то новое, включая кондитерский магазин, находящийся на другой стороне зелёной поляны позади нашего квартала.

Папа вернулся с работы. Пока мама рассказывала ему о моём приключении, я улизнул второй раз. Через несколько минут зазвонил телефон. Это был удивлённый владелец кондитерского магазина: «Ваш сын у меня. Он хочет что-то купить».

Легко могу представить маму в тот момент: одна рука сжимает телефонную трубку, другая пучок рыжих волос, её розоватое англо-ирландское лицо багровеет, когда она смотрит по сторонам, недоумевая и не веря в то, что я снова удрал.

— Дайте ему конфету или что-нибудь ещё. Мой муж сейчас придёт за ним и расплатится.

В этот момент владелец магазина не сдержался и громко рассмеялся.

— У него есть деньги. По правде сказать, у него довольно много денег.

Воровство не стояло на первом месте в списке моих детских шалостей. Я просто увидел связь между деньгами, оставленными отцом на стойке — всё его пособие на переезд — и кондитерским магазином, местоположение которого уже отложилось в памяти. Именно в такие дни я начинал верить, что нет ничего невозможного, а мои родители понимали, что им стоит ждать неожиданностей от их младшего сына.

Это было нешуточное дело. Рождённые в неопределённости Великой депрессии и выросшие во время Второй мировой войны мои мама и папа бережно выстраивали совместную жизнь, избегая сюрпризов. Папа решил строить карьеру в армии из чисто практических соображений — индивидуальность в обмен на стабильность и безопасность — без возможности на внезапную удачу, но и без неприятных сюрпризов. Если обстоятельства заставляли пройти пол Канады, то по крайней мере он знал, что в пункте прибытия его будет ждать та же работа, примерно те же соседи и практически такой же дом.

За пределами моего тогдашнего взрослого окружения и (по словам моих братьев и сестёр) абсолютно вне пределов моего крошечного сознания сложился свой короткий, но точный набросок того, каким я был в первые пять лет своей жизни. Все говорят одно и тоже, каким дружелюбным, любознательным и словоохотливым мальчонком я был. Что я выкладывался по полной в любых формах самовыражения, в артистизме и т. д., обладая ярко выраженным рвением к новым возможностям и таким же ярко выраженным безразличием к ожиданиям окружающих. Но, естественно, я понимал, чего от меня хотят — соблюдения общественных правил (я всего лишь раз брал с собой отцовский кошелёк в магазин на углу). Мама говорит, я был больше похож на Тома Сойера, чем на Денниса-мучителя. Мне было всё равно, чего от меня ждут люди. Или, возможно, стоит сказать, — со временем я потерял к ним интерес. Вспоминаются два характерных случая, противоречащие ожиданиям окружающих, которые так или иначе помогли мне перестать обращать внимание на их мнение.

Когда в 1964 году родилась моя сестра Келли, я не ревновал её. Она была милой, а я любил детей, и чёрт возьми — вместе веселей. Но к тому времени, когда мне исполнилось пять или шесть, а ей два или три, мы были с ней одинакового роста. Я точно помню, как мы ходили по домам на Хэллоуин, выпрашивая сладости, и от дома к дому нас спрашивали не близнецы ли мы. Моё самообладание и хорошо подвешенный язык всегда немало удивляли взрослых, не ожидавших ничего подобного от такого малыша. Как только я говорил, что мой предполагаемый близнец был на три года младше, реакция людей менялась, показывая мне обратную малоприятную сторону ожиданий. Все считали, что я должен быть выше. Это было что-то новое. Я мог выкинуть любой странный и удивительный фортель, но я не мог стать выше. И это выводило меня из себя. Я хотел стащить у сестры сладости, связать её наволочкой и запереть в какой-нибудь дальней кладовке.

Другой случай, который показал, что ожидания могут привести к разочарованию, был связан с отцом. Даже будучи маленьким ребёнком, я осознавал, что отец был серьёзным практичным человеком. Хотя он восхищался бы любым рассказом, картиной или песней, созданной мной, всё-таки он был более приземлённым. В то время, как я был мечтателем, он был погружён в дела повседневной жизни. Напрямую он об этом не говорил, но у меня было стойкое ощущение: он рассчитывает, что однажды я буду больше похож на него. Помню одно утро в садике, в день, когда отец возвращался после длительной смены со станции связи НАТО, расположенной где-то за полярным кругом (для отвода глаз называемой «метеостанцией»). Он должен был забрать меня во время полдника.

Вместо обычных пальчиковых красок, цветной бумаги и мелков воспитатели разложили перед нами на партах странного размера куски дерева, маленькие молотки и гвозди в банках из-под супа «Кэмпбелл». Я бы предпочёл краски. Но видя, как другие мальчики втягиваются в работу, я загорелся идеей смастерить что-нибудь для отца. Я был уверен, что ему понравится, ведь он этого и хотел от меня.

Так, с нарастающим ощущением разочарования, я провёл всё утро, пытаясь что-нибудь смастерить, что угодно. В голове я представлял, что произведу на него впечатление, как никогда. Но это был провал: я даже не смог приладить одного куска дерева к другому. Отец приехал и нашёл меня в полном отчаянии. Он поднял меня, поддерживая мускулистой рукой, и я зарылся лицом в его форму. До сих пор помню её жесткость и стойкий запах, усилившийся от слёз. Впервые в моей детской жизни я не смог произнести ни слова. По пути домой я описался. Даже у Тома Сойера бывали плохие дни.

В тот самый день или другой, но в какой-то момент детства я перестал полагаться на ожидания окружающих людей и пошёл по своему собственному пути.

Чилливак, Британская Колумбия; Норт-Бэй, Онтарио; Бернаби, Британская Колумбия, 1967–1972.

Как археологи, разбивающие для удобства на квадраты места раскопок, я пытался упорядочить периоды детства для лучшего восприятия книги. Если первый квадрат включает в себя промежуток от младенчества до поступления в школу, то второй должен был содержать период с шести до одиннадцати лет с 1967 по 1972. Так случилось, что несколько событий тех лет оказалось легко восстановить.

На Рождество 1989 года моя сестра Джеки собрала вместе остатки семейных видеозаписей, сделанных папой на восьмимиллиметровую плёнку. Они не были упорядочены, но тем не менее папа наснимал достаточно материала, чтобы его можно было собрать в беззвучную, местами трясущуюся и размытую повседневную хронику семейной жизни. Джеки наняла редактора, чтобы тот всё переписал на видео кассеты, расставив разрозненные фрагменты в хронологическом порядке.

В тот год мы с Трейси и Сэмом не планировали возвращаться на новогодние праздники в Канаду, поэтому, как только получил свою кассету, тут же вставил её в видеомагнитофон. Возможно, я почувствовал бы прилив ностальгии, если бы кадры с бабулей не выбили меня из колеи. Долгое время я не мог заставить себя заново посмотреть кассету, обещая самому себе, что сделаю это в ближайшие пару недель. И до того, как это случилось, в январе 1990 умер отец. Последним делом, которое я тогда хотел сделать, был просмотр видео, где он всё ещё оставался жив. Так что я убрал кассету подальше и фактически не вспоминал о ней до тех пор, пока не начал работу над этой книгой. Спустя столько лет пришлось хорошенько порыться среди бесчисленного количества кассет с неровно наклеенными стикерами: детские дни рождения, обрезки Супербоулов, боксёрские бои, хоккей и старые эпизоды «Шоу Ларри Сандерса». Но к моему удивлению кассета нашлась с первого подхода. На покосившейся этикетке витиеватым почерком Джеки было написано: «Домашнее видео семьи Фоксов: Какими мы были, 1967–1972».

Заковыристо, да?

Я вынул кассету из коробки и нерешительно двинулся к видеомагнитофону. До первого просмотра в 1989 я не особо представлял, что увижу на записи, поэтому кадры с бабулей оказались для меня сюрпризом. Теперь я знал, что она там есть, как есть и отец; он прогуливался, разговаривал, курил сигарету и веселился. Впервые представ во плоти за более чем десяток лет.

Эти два человека, моя бабушка и отец, представляли собой два отчётливых полюса моего детства, два гравитационных поля, повлиявшие на формирование моего характера.

Отец, военный человек, был приверженцем соблюдения чётких установленных границ, как навязанных извне, так и установленных самим собой. Он был прагматиком и реалистом, бросившим школу после шестого класса, называвшим себя «выпускником школы жизни». В детстве и юности у него были свои мечты, и боль от их отказа сохранилась до конца его дней. Он был невероятно предан семье, которая для него стояла на первом месте. Он решительно защищал её от всех угроз, в том числе и от разочарования, которое неизбежно стало бы результатом стремления к мечтам и фантазиям. В противоположность ему матриархально настроенная бабуля, предсказательница военного времени была убеждена, что человеческой природе по силам выбраться за любые рамки действительности. Она радовалась моим успехам и причудам, всегда поощряла веру в силу моих мечт. Когда остальные члены семьи выразили сомнения по поводу выбранного мной пути, бабуля стала моим верным защитником. Она смеялась над их убеждениями, украдкой подмигивая мне, будто мы знали то, что было за гранью их понимания.

Доставая кассету, я хотел снова их увидеть, и от этой перспективы меня одновременно разбирали любопытство и волнение.

На первых кадрах была запечатлена чёрная овчарка с белым пятном на груди. Из-за тёмной окраски она резко выделялась на ярко-зелёном фоне. Умерев более четверти века назад, она снова была живой на экране моего телевизора, энергично вычесывая блох из шерсти. Это был Бартоломью. Он был не наш, а принадлежал Эду, парню моей старшей сестры Карен. Отец ненавидел собаку, не испытывал и особых чувств к Эду, называя его хиппи, что в 1967 было у него худшим ругательством. Не помню точно, что случилось, но примерно через год пёс исчез. Но Эд, к великому разочарованию отца, остался и со временем женился на Карен.

Далее шла моя сестра Келли в трёхлетнем возрасте. Обаятельная, светловолосая, почесывающая свой уже дважды сломанный носик и улыбающаяся. Всё её внимание было приковано к объективу. Она была одета в красную летнюю куртку и красовалась в ней перед камерой. Это было очаровательное представление, намекающее на карьеру модели.

Дальше шли кадры с интерьером дома. Камера повернулась влево и засняла отца. Он здорово выглядел. Был большим, но те таким большим, каким я его запомнил. Скорее массивным, чем тучным, от чего рубашка с коротким рукавом сидела на нём вплотную. Такой молодой, подумал я, а затем до меня дошло, что на видео он младше меня на два года. С армейской причёской, не менявшейся на протяжении всей его службы в армии, и светлыми глазами, он быстро улыбнулся на камеру.

Действие снова перенеслось наружу, где моя мама в хлопковой блузке без рукавов и брюках капри разговаривала с группой соседок. А на переднем плане вытанцовывала Келли под взорами пары женщин в кошачьих очках в роговой оправе.

Следующая сцена: две фигуры вдалеке, идущие в сторону нашего дома по освещённой солнцем аллее. У той, что поменьше, была одна отличительная примета — походка вперевалку с ноги на ногу, по которой я сразу же узнал бабушку. Подойдя ближе к камере, она предстала во всей красе. В тот день ей сделали завивку, и непослушные серые волосы превратились в напомаженные аккуратные завитушки, закреплённые заколками. Она улыбалась (как всегда), и посторонний человек вряд ли догадался бы, что левая часть её лица была поражена параличом Белла. Бабуля была в свободном домашнем платье и в чёрных шнурованных туфлях. На её запястье болталась большая сумка. Все бабушки обычно так и выглядят. Второй фигурой, повыше, был мой брат, Стив, которому поручили её сопровождать. Она была похожа на Королеву-мать[21] как никто другой, и как преданной британской подданной ей бы польстило это сравнение.

Наконец я увидел шестилетнего себя, ведущего свой велосипед. Пара быстрых шагов, затем я ускоряюсь, перекидываю ногу, забираюсь на сиденье, и вот я уже нарезаю круги по зелёной лужайке. Левой рукой я держусь за руль, а справа, извиваясь, с руля свисает садовый уж.

Мы по-прежнему жили в гарнизоне, но из ЖСВ переехали в дуплекс на Никомен-драйв. Откровенно говоря, это жильё предназначалось для военных рангом выше отца, но имея на руках пятерых детей, он имел право на новое жильё. Отец подал заявление о предоставлении ему жилья в 1963 году, когда мама была беременна Келли, но армия в некотором роде считала семьи своих военных «обслуживающим персоналом» и поэтому не спешила удовлетворять запрос. Их главным аргументом был: «Покажите нам ребёнка». Другими словами, они могли рассмотреть заявление, только когда очередной ребёнок Фоксов стал бы неоспоримым материальным фактом (и мой отец варился в этом дерьме двадцать пять лет). Почти через три года после рождения Келли заявление наконец-то было рассмотрено и одобрено. Её рождение, может быть, и стоило нам цветного телевизора, но зато благодаря настойчивости отца появилось несколько дополнительных комнат.

Но было не похоже, что я нуждался в дополнительном пространстве. На записи я выглядел лилипутом, каким и был в действительности. На паре кадров, где я с трёхлетней сестрой, мы правда казались близнецами, если не брать в расчёт размеры наших голов: моя была непропорционально большой, как тыква.

Пробираясь через свои собственные воспоминания и воспоминания моей семьи, в надежде понять кем я являюсь, я хотел взглянуть на себя глазами того, кем я стал. Те события и персональные качества, которые создали меня, со временем окрасились в памяти в светлые тона. Но на плёнке процесс становления сохранился без искажений. Возвращаясь к археологии, просмотр этого получасового видео можно сравнить со взятием пробы, содержащей меня таким, каким я был на самом деле.

Я всегда верил в то, что стану артистом, потому что жаждал любви и обожания. В моём случае эта самоуверенность стала источником самопознания, и видеозапись служила тому подтверждением. В том смысле, что в любое дело я несомненно погружался с головой будь то рисование, чтение взахлёб, размахивание большой рыболовной сетью над головой, как жезлом тамбурмажора, когда я вытянул родителей поохотиться на лягушек-быков вдоль заросшего тростником берега местного пруда, или моим любимым занятием — катанием на велосипеде со змеёй по заднему двору. При более внимательном рассмотрении становится ясно, что все эти забавы устраивались ни для кого, кроме меня самого. В первую очередь я был ребёнком, старающимся развлечь себя без всякой оглядки на объектив камеры.

Из всех этих сцен видно, что во многих отношениях я остался тем же, кем и был. Так что вопрос был не в том, каким я стал теперь, а в том, как мне удалось остаться прежним. Сказать по правде, я не уверен, что приложил для этого хоть какие-то усилия. В моей жизни случались катастрофы, я сомневался в себе, по ходу движения внося поправки и двигаясь окольными путями, но видео говорило мне, что сегодняшний взрослый я имею гораздо больше общего с тем пареньком на велике, чем с тем человеком, каким я был на промежуточном этапе. Было приятно осознать, что наконец я смог найти дорогу назад, и выявление болезни Паркинсона сыграло в этом не последнюю роль.

В первый раз, когда я увидел «Новобрачные» и разбушевавшегося Джеки Глисона на экране нашего старого чёрно-белого телевизора, подумал: «Хэй, это же мой папа!» Помимо поразительного внешнего сходства с Глисоном, отец во многом походил и на его персонажа Ральфа Крамдена: внушительный, весёлый, страстный, способный одновременно быть смешным и угрожающим. Также в мгновение ока мог перейти от «Как это мило» к «Однажды, Элис, ты у меня отправишься прямиком на Луну!» Оба они, казалось, находились во власти неподконтрольных им сил, но в отличие от Ральфа, отец не питал никаких романтических представлений о жизни по схеме «разбогатеть, как можно быстрее». Вместо этого он полагался на упорство, нерушимую трудовую этику и свой мощный интеллект. К тому же у него было кое-что, чего Ральф Крамден был лишен — семья, наличие которой, уверен, делало отца намного более богатым, чем он мог себе представить.

На кассете было несколько ключевых эпизодов, которые настолько сильно оживляли передо мной отца, что я готов был расплакаться. Все эпизоды были сняты в разные годы, но очень похожи друг на друга, а в кадре не было ни одного человека, включая самого отца.

Вот как это выглядело: картинка медленно старательно движется слева направо, показывая светящуюся рождественскую ель, стоящую в темноте комнаты, с упором на подарки, лежащие на полу в тени ветвей.

Канун Рождества, все улеглись по своим кроватям. Рука отца держит камеру. Он сидит в своём любимом кресле. Бутылка пива, стоящая рядом с ним, по его уверениям предназначлась Санте вместо молока и печенья. Это был ежегодный и очень личный ритуал. Я знаю, потому что на многие сочельники я украдкой спускался вниз по лестнице в своей пижаме и молча наблюдал за ним. Однажды я прямо там и заснул на своём посту перед лестницей и, когда папа поднял меня, чтобы отнести обратно в кровать, я зашевелился. Я спросил его, не Санту ли он ждал. Он улыбнулся и сказал «да».

— На всякий случай: если Святому Нику[22] понадобилось бы что-нибудь подкрутить, то он мог бы одолжить у меня гаечный ключ.

Отцовские дежурства возле ёлки продолжались вплоть до моего совершеннолетия, когда однажды я, возвращаясь домой на праздники из штатов, наткнулся на старых школьных приятелей, а после них присоединился к нему для финального аккорда. Говорил он немного, не делился своими мыслями, да ему это было и незачем. Я и так знал, о чём он думал.

Во время Депрессии отец моего отца (тоже Билл) изо всех сил старался обеспечить свою семью в пригороде Ванкувера, Бернаби. Эта битва была обречена на поражение. Они потеряли даже то немногое, что у них было. С началом войны Билл-старший, нуждавшийся в работе, был направлен в армию. Там его посчитали слишком старым для боевой службы и определили охранником в военную тюрьму в Альберте. Это означало, что все заботы по воспитанию моего отца, его старшей сестры Эдит, младшего брата Дуга и младшей сестры Леонор ложились на плечи их матери Долли. Но матерью её можно было назвать с натяжкой. В отсутствие мужа Долли не смогла вынести трудностей матери-одиночки с четырьмя детьми на руках; она искала утешение в пивнушках по всей Гастингс-стрит и ночных клубах Восточного Ванкувера. Отец и Эди взяли на себя обязанности по воспитанию младшего брата и сестры. Они оба рано бросили школу, чтобы устроиться на работу. Какое-то время отец проработал в универмаге Спенсера. Особенно дружен отец был с Дуги, который был младше его на два года. Они часто бродили вместе в поисках приключений по окрестному району, где жил рабочий класс, дабы отвлечь себя от чувства голода. На расстоянии полумили от дома, к западу от Гастингс-стрит, центральной улицы Северного Бернаби, располагалась ярмарка и крупнейший в Западной Канаде выставочный парк, на территории которого круглый год проходили скачки. Они обожали наблюдать за ними, часы напролёт стоя возле решётчатых ограждений. Им нравилось смотреть, как участники занимают стартовые позиции перед началом гонки и как до этого по утрам конюхи намывают коней, и на работу дрессировщиков. Будучи парнями не робкого десятка, они быстро оказались по ту сторону ограждения и вскоре окунулись в волшебный мир скачек.

В итоге молодые братья получили низко оплачиваемую работу по выгулу лошадей. В то время отец был ростом пять футов и шесть дюймов, худым, как рельс, поэтому его определили, по выражению моей мамы, как «потенциальный жокейский материал» и всерьёз занялись его обучением. К шестнадцати годам он уже принял участие в нескольких заездах. Окрылённые таким поворотом событий в одну прекрасную ночь браться Фокс напились и отправились по тату-салонам в суровый прибрежный район Ванкувера. С тех пор на правом отцовском бицепсе красовался профиль породистого скакуна с накинутым на шею венком из роз в форме подковы.

Но война закончилась, и вместе с этим пришёл конец мечтам отца сделать карьеру в скачках. Военнослужащие возвращались домой из-за границы, захлестнув рынок труда. Вскоре папа понял, что у него не так-то много преимуществ, чтобы тягаться с ними. Он провёл достаточно времени среди ипподромных зазывал, профессиональных игроков и тотализаторов, чтобы понять: армейская жизнь — это самый безопасный путь. Вскоре после того как отец завербовался в армию, его младшего брат Дуга, его лучшего друга поразил спинной менингит, от которого он умер, не дожив до семнадцати лет. Из Альберты вернулся Билл-старший, а через год или около того от него ушла Долли. Больше никто из семьи ничего о ней не слышал.

Но всё-таки в тот период случилось и нечто позитивное — событие, способное изменить жизнь, которое стало спасением для отца. Будучи уже зачисленным в армейские ряды и проживая в казарме в Ладнере, на местной танцевальной площадке он встретил симпатичную и энергичную рыжеволосую девушку. В Филлис Пайпер он увидел того человека, рядом с которым почувствовал себя нужным. И одновременно с этим она обладала независимым и стойким характером, вызывавшим уважение. Он понял, если они вдруг поженятся, поселятся в своём доме и нарожают детей, Филлис никогда не станет тем человеком, который способен оставить свою семью и детей.

Вот так из года в год отец сидел перед ёлкой, разглядывая россыпь подарков под ней, размышляя над тем, как много всего он достиг в жизни. Несомненно, подарки говорили о материальной обеспеченности, но за этим стояла и отцовская любовь, воплощённая в нерушимых семейных узах. При всех трудностях Биллу Фоксу удалось добиться успеха. Вместе с мамой они создали семью, о которой заботились и которую оберегали. Желать большего означало накликать беду. По крайней мере, такими я представлял мысли отца, крутящиеся в его голове в те тёплые душевные вечера, что он проводил в одиночестве.

Не сводя глаз с рождественской ёлки, отец сел обратно в свое кресло, медленно потягивая пиво Санты, — своё пиво — и улыбаясь.

Бернаби, Британская Колумбия (БК), 1971–1972.

В 1968 году неожиданно для отца, его снова перевели. На этот раз путь лежал через всю страну в Норт-Бей, Онтарио. Он подумывал уйти в отставку в 1971 году по истечении контракта, и этот перевод только укрепил его решимость. После трёх лет на побережье он с семьёй переехал обратно в БК. Для нас это было началом новой жизни, гражданской жизни со всей её свободой и вытекающей из неё неопределённостью.

Мы не были единственными, кто столкнулся с переменами. Почти все наши взрослые родственники мужского пола служили в армии, и в начале семидесятых прошла целая волна отставок. Со всех уголков Канады ответвления семейства Пайпер вернулись на запад к своим истокам. Поселившись в новых домах лучшего района Ванкувера, буквально в шаговой доступности друг от друга, потомство Гарри и Дженни Пайпер возбудило целую серию празднований мини-воссоединений, которые проходили друг у друга чуть ли не каждые выходные.

Из крупных встреч я помню детские дни рождения, барбекю на задних дворах, отмечание праздников и возвращений в родные края.

Ближайшие и лучшие друзья моих родителей были почти все семейные. Им не нужно было искать особый предлог, чтобы собраться вместе, расслабиться, выпить пива, пока готовится еда, наблюдая за игрой целой ватаги их общих ребятишек, шныряющих туда-сюда между домом и задним двором, которые в свою очередь тоже были невероятно дружны.

— Играйте внутри или снаружи ребята, внутри или снаружи. И ради всего святого, закройте дверь, а то соседи жалуются на нашу разгорячённость, — любил говаривать отец.

Руководить процессом любила наш семейный матриарх бабуля, которая, скорее всего, наслаждалась теплом и духом товарищества больше всех остальных.

В то время бабуля жила на два фронта, разрываясь между семьями, живущими в БК и продолжительными поездками через всю Канаду к остальным родственникам. Она всегда была желанным гостем; оказывала всяческую помощь взрослым и привозила подарки детям. Если мы собирались сбегать в кондитерскую или местный кинотеатр, она отводила нас в сторонку и невзначай засовывала по доллару в наши карманы.

Я ощущал особую связь с моей бабушкой. Уверен мои братья, сёстры, кузены и кузины тоже ощущали нечто подобное, но в моём случае эта связь установилась буквально с момента моего рождения. Когда медсёстры вошли в комнату эдмондского госпиталя, чтобы в первый раз передать меня в руки мамы, бабуля сидела рядом возле её кровати.

— Вы с Биллом уже придумали имя?

— Ну, — произнесла мама, высвобождая моё розовое сморщенное лицо из пелёнки. — Мы остановили свой выбор на Майкле.

Бабуля была не в восторге.

— Майкл — хорошее имя, но ты же знаешь, все будут называть его Майк.

— Не обязательно, — возразила мама.

— Вот увидишь, — пообещала бабуля. — Но только не я. Не вижу ничего такого в этом имени, и оно мне не по душе. Но никогда не назову его иначе, чем Майкл.

И она сдержала обещание.

После отцовской отставки и возвращения в БК мы поселились в квартире с тремя спальнями в пригороде Ванкувера Бернаби через дорогу от растянувшегося на большой площади торгового центра с огромной парковкой, которая отлично подходила для уличного хоккея. Жилой комплекс мог похвастаться большим бесхозным открытым бассейном, что было даже круче хоккея. Но лучшей особенностью района, однако, была находившаяся в полутора кварталах квадратная трёхэтажка, в которой вскоре после нашего переезда поселилась бабуля.

Я не задумываясь отказывался от удовольствия поиграть в хоккей со стеной ликёроводочного магазина или поплескаться в бассейне с друзьями, лишь бы сходить навестить бабулю в её новом жилище. Мы были необычной парой: десятилетний мальчик и женщина, подобравшаяся к середине седьмого десятка, и не было ничего лучше, чем просто побыть с ней рядом, даже если она занималась обычной рутиной по хозяйству. Мы сидели на кухне, она рассказывала истории, пока мыла кружки и тарелки. Вытерев руки о фартук, бабуля запускала руку в свою безразмерную сумку и доставала шоколадку или упаковку жвачки «Чиклетс», которую приберегала специально для меня.

— А теперь ты расскажи мне историю, — просила она.

Сцена начинается с панорамы комнаты, заполненной синими клубами сигаретного дыма. Там были все, кроме Кенни, который пережил вторую мировую, но уступил раку в середине шестидесятых в возрасте сорока двух лет. Снизу то и дело в кадре появляются взлохмаченные детские макушки, но камера фокусируется на их родителях. Куря свои сигареты и закачивая в себя пиво, там был дядя Стю, который, как и Кенни, был освобождён из лагеря военнопленных в конце войны. Там же был мой дядя Альберт, который не принимал участия в сражениях и его жена Мэрилин, болтающая с женой Стю по имени Фло. Дальше в кадре появляется мамина младшая сестра Пэт, стоящая рядом с моими родителями в компании её мужа Джейка. Картинка отдаляется, и мы видим, что все они сгруппировались вокруг мягкого дивана, на котором восседает бабуля, делающая глоток из пивной кружки, на фоне которой её маленькие руки кажутся ещё меньше. Она опускает кружку, на её верхней губе остаётся пивная пена. Она что-то произносит, возможно сама себе, но скорее всего просит отвести камеру в сторону.

Звука нет, так что я могу только догадываться о чём они болтают и над чем смеются. Но я в курсе об одной часто обсуждаемой на таких семейных посиделках теме, потому что этой темой был я.

Я всё еще оставался самым маленьким и гиперактивным среди остальных детей и считался немного странноватым. Родители зачастую делились последними происшествиями и событиями из жизни своего младшего сына: врач назначил мне гормон роста; учитель настаивал — раз уж мои оценки и так были отличными, то нужно умерить мои непомерные аппетиты с помощью эквивалента «Риталина» тех дней (отец отверг оба предложения). Поскольку все мои способности были направлены в русло искусства, то всем вокруг тяжело было представить меня на настоящей оплачиваемой работе.

— Ты никогда не собирался становиться простым рабочим, — рассказывает мама. — Не собирался становиться членом профсоюза. Для твоего склада ума просто не существовало подходящего ремесла, не говоря уже о твоей физической комплекции. Ты был мечтателем, с уклоном в искусство. И спустя годы я убедилась в этом, но не могу сказать, что в то время акцентировала на этом внимание. Так уж повелось, что эта тема была далека от нашей семьи.

Поэтому было много толков и обсуждений по поводу того, кем я собираюсь стать. В такие моменты на выручку приходила бабуля.

— Не беспокойтесь о Майкле, — произносила она нараспев успокаивающим и уверенным тоном. — Всё у него будет в порядке. Он будет делать вещи, которые вы себе не могли и представить. И, возможно, однажды станет очень известным.

Затем она улыбалась и с огоньком в глазах добавляла.

— Когда это случится, все будут знать его, как Майкл.

В большинстве случаев это можно было бы назвать потворством любящей бабушки, но вы же помните, кем прослыла бабуля в нашей семье. В итоге из-за её экстрасенсорных способностей её слова были приняты. У неё же было видение, после которого тем утром в Ладнере тридцатью годами ранее она спустилась вниз по лестнице и объявила, что Стюарт жив. Раз уж бабуля сказала об этом, значит так и есть, и никто не мог ей возразить. Я о том, если бы домочадцы встали тем утром и за окном светило солнце, а бабуля сказала бы, что будет дождь, то поверьте все хватились бы искать свои зонтики.

Как бы там не казалось окружающим, но с парнишкой Билла и Филлис Фокс по имени Майк — Майкл — так или иначе всё должно было быть в порядке.

Бернаби, Британская Колумбия, 1972–1979.

22 августа 1972 года я был в бассейне, когда услышал завывания сирен. Родители были на работе: отец служил диспетчером в полиции Ладнера, а мама работала бухгалтером на портовой фабрике по производству льда. Так что тот летний день был для меня пустым чеком, который я мог заполнить по своему усмотрению. Я мог во второй или третий раз сходить на «Завоевание планеты обезьян», а затем прокатиться до озера на своём новом велосипеде с гладким, как банан сиденьем и высоко задранными ручными тормозами. Но денёк был знойный, так что, дабы спастись от жары, я выбрал купание в бассейне. А позже подумывал напроситься к бабуле на обед.

Звук сирен раздался около полудня; помню, как заволновался, услышав их. Я выбрался из бассейна, схватил полотенце, пролез через ворота, перевязанные цепью с замком и забрался по лестнице в нашу квартиру на втором этаже.

Я едва успел обтереться и одеться, как зазвонил телефон. Мама сказала, что уйдёт с работы пораньше. У бабули случился сердечный приступ.

Бабуля стала первым человеком, с чьей смертью я столкнулся воочию. Это не то же самое, что смерть какого-нибудь актёра или американского политика — для меня бабуля была тем, кого я любил, чей голос, прикосновения, смех были для меня родными. О дедушке у меня остались поверхностные смутные воспоминания: я иду по тротуару вместе с худощавым приятным человеком в возрасте, держащим меня за руку. Когда он умер, мне было всего лишь три года. Теперь мне было одиннадцать, и смерть Наны стала для меня первым реальным опытом утраты. На протяжении какого-то времени (дней? недель? месяцев?), когда открывалась входная дверь, мне казалось, что сейчас войдёт бабуля. Меня посещали мысли, а не дойти ли до её квартиры, чтобы повидаться. Но хуже всего было в те моменты, когда я внезапно видел её то в супермаркете «Вулворт», то в окне проезжающего мимо автобуса. И когда осознавал это, мне становилось грустно.

Со временем я принял утрату. Закончил начальную школу и готовился к средней. Родители подготавливали экономический плацдарм в реалиях гражданского мира и начали закупать вещи для нашего собственного дома. Жизнь продолжалась.

Тем не менее и в последующие годы бабуля не переставала появляться в моей жизни. Где-то в глубине души я знал, что она считала меня замечательным парнем; она любила меня и понимала лучше, чем все остальные взрослые. Но тогда я ещё не осознавал, что она была моим оберегом, моим мостиком в мир взрослых, включая отца. И даже после её ухода её вера в меня продолжала поддерживать. Её убеждённость в том, что я был не таким, как все, и что с этим нужно считаться, была её посмертным наставлением, которого родители старались придерживаться, но порой с переменным успехом.

Бабуля была не единственным человеком, твёрдо убежденным, что меня ожидает светлое будущее. Я тоже так считал. Будучи ребёнком, я не оценивал успех в денежном или вещевом эквиваленте, поэтому как-то раз сказал родителям, что настанет день, когда я куплю каждому из них новую машину и большой дом, в котором мы будем жить все вместе. Они улыбнулись и покачали головами. Такое пренебрежительное отношение было вовсе им не к лицу. Убираясь в моей комнате после бесконечного спора о том, что я сам должен делать уборку, мама спросила:

— Неужели ты думаешь, что кто-то другой будет у тебя убираться до конца твоей жизни?

— Вообще-то… да. В смысле, я буду за это платить.

Я просто сказал то, в чём был убежден. Поэтому откровенно смутился, когда она взяла тряпку обеими руками и посмотрела на меня так, будто собирается намотать эту тряпку вокруг моей шеи.

Каким же образом я намеревался прийти к такой жизни? Как и большинство канадских детей я играл в хоккей с истовым рвением религиозного фанатика, и хоккей представлялся нам единственной дорожкой к славе и богатству. Будучи ребёнком, я постоянно получал тумаки (более двух дюжин швов, наложенных на лицо к тому времени как я стал подростком и куча выбитых зубов). Я до сих пор играю в хоккей. Сказать по правде, вряд ли я стал бы новым Бобби Орром[23] (Уэйн Гретцки в то время был ещё сопливым малышом), но никто не запрещал мне мечтать. Возможно, уверенность в себе была следствием того, что многие вещи давались мне с относительной лёгкостью. Школа — плёвое дело, особенно сочинения, — чем все взрослые (например, бабуля) были довольны. Уже в пять или шесть лет я сочинял длинные трёхэтажные поэмы о своих приключениях, как настоящих, так и выдуманных, а позже перешёл на рассказы, эссе и обзоры книг, удостоенные похвалы.

Были у меня и другие увлечения. В то время, когда я ещё не ходил в школу, отец, возвращаясь с командировок, привозил с собой подарки для всех детей; для меня почти всегда была большая книга с картинками. Позже он с изумлением находил, что книга была прочитана от корки до корки. Я брал лист бумаги, карандаш и перерисовывал картинки с точностью до мелочей. Так началась любовь к рисованию, включая карикатуры, которыми иногда восхищались мои друзья и родственники, но чаще обижались.

Также я был одержим музыкой. Мне суждено было стать одним из нескольких восьмилеток, которые пришли в восторг от того, что Эрик Клэптон и Стив Винвуд собрались и создали супергруппу «Блайнд Фэйт». Я упрашивал родителей купить гитару, и однажды на Рождество обнаружил под ёлкой блестящий клон «фендера» вместе с усилителем. Я учился играть, слушая пластинки брата.

Возможно, именно старания в этих увлечениях были теми особенностями, которые отмечала бабуля, а может и нет. Со своей стороны, могу сказать: я никогда не думал об успехе в какой-то отдельной области. В мире существовало множество интересных занятий, и в парочке из них я был неплох.

Помню с вожделением ожидал перехода в среднюю школу по двум основным причинам: возможность общаться с сотнями других детей, собранных из других начальных школ со всего округа, и обучение на факультативе. Факультативы давали возможность ученикам выбрать самим интересующий их предмет. Невероятная ответственность. Серьезная нагрузка. Я взвесил варианты и выбрал театр и гитару. Мой классный руководитель и родители отнеслись к этому без энтузиазма, но это было именно то, что меня интересовало, и что немаловажно, там было много девчонок.

Играть на гитаре было проще простого, не сложнее «Бездомного кота» из Большой нотной книги. Именно в гитарном классе я подружился с человеком, который помог мне осознать мой музыкальный потенциал. Звали его Энди Хилл, он был на класс старше и уже прослыл королём Эдмондской начальной школы. Звезда четырёх видов спорта: хоккея, баскетбола, регби и легкой атлетики. Но его атлетическое мастерство меркло в сравнении с его навыками в музыке. Мы обменивались гитарными рифами Кита Ричардса, которые я обычно заучивал в конце наших джемов. К концу первого семестра мы собрали группу, назвали её «Хэйлекс», по названию мячей для пинг-понга и начали гастрольную деятельность, выступая в высших школах, на военно-морских базах и даже в одном-двух заведениях, куда нам заходить не полагалось по возрасту. Я рассуждал так: в перспективе рок-н-ролл способен предложить гораздо больше, чем НХЛ. Конечно же, для всего остального мира канадских работяг, мира, в который я не совсем вписывался, обе мои фантазии выглядели одинаково смехотворными.

И конечно же, театральный класс. Ещё в начальных классах я пару раз участвовал в школьных постановках и обнаружил в себе если не страсть к актёрству, то по крайней мере влечение. Я с лёгкостью заучивал свои реплики и буквально пьянел от восторженных оваций и всеобщего внимания. В средних классах с более трудным материалом я всё внимание сконцентрировал на самом процессе, глубже вливаясь в школьное театральное сообщество.

Тогда у меня было нечто вроде откровения: я обнаружил, что, практически не прилагая усилий, могу перевоплотиться в любого предложенного персонажа и полностью в нём раствориться. В то время как я всё чаще и чаще сталкивался с ограничениями, установленными школой, семьёй, социальными кликами, актёрство давало свободу, фактически императив следовать своему импульсу, быть тем, кем хочу быть, пока идёт роль. Отлично!

Я появлялся во всех новых школьных постановках, со временем присоединился к выездной школьной труппе, что подразумевало проведение большого количества времени с эдмондским преподавателем актёрского мастерства, Россом Джонсом. Он был харизматичным анти-преподавателем, притягивающим артистически одарённых учеников — длинные волосы, усы-подковка, красные глаза — мистер Джонс был настолько непринуждённым, что разрешил нам звать его просто Росс. Как и большинство известных мне преподавателей актёрства, Росс сам был несостоявшимся актёром. Он восхищался потенциалом своих учеников, который в своё время не удалось раскрыть в себе. Он заставлял меня погружаться в обучение по максимуму.

— Ты можешь построить на этом своё будущее, Майк.

Я рассмеялся.

— Ты оптимист, Росс. Актёрство — это не работа. Этим денег не заработаешь, в отличие от… рок-н-ролла.

Большую часть средней школы я витал в облаках, занимаясь актёрством, музыкой и искусством. По остальным предметам, как говорил отец, я был ни в зуб ногой. Оценки стремительно снижались. Если успехи в начальной школе были в чём-то показательны, это вовсе не значило, что я собирался «взорвать» этот мир — не материальный мир, по крайней мере. Зато я преуспел в дисциплинах, связанных с творчеством: актёрство, музыка, сочинение, рисование, черчение, эстамп и так далее. Но в других дисциплинах, основанных на чётко обозначенных правилах, — математика, химия или физика — оценки были ни к чёрту.

Помню сердитый мамин взгляд, когда она увидела карточку успеваемости и как я перед ней объяснялся.

— Это же давно известные «абсолюты». Взять математику: два плюс два равно четыре. Всё это уже есть в книгах, так? Люди давно всё рассчитали. Так причем тут я?

Вздыхая, мама ставила свою роспись на карточке, пока отец не вернулся с работы.

Когда со школы поступали «тревожные сигналы», отец, будучи связистом, понимал, что для него есть работа. Минимальный проходной балл или, скажем, звонок из школы, докладывающий о походе в кабинет директора, — всё это означало получить от него крепкую взбучку, сопровождаемую резонным вопросом о наличии у меня головы на плечах и требованием немедленно перестать валять дурака. Строго говоря, такие эпизоды случались не из-за бунтарства, подпитываемого злобой к родителям или к кому-либо ещё. На самом деле я был с ними согласен и понимал, что мог бы учиться получше. Однако оценки продолжали снижаться. Мгновенные отцовские взбучки внезапно стали более редкими, поскольку он признал их бесполезность. Вместо них он приподнимал уголок верхней губы, вскидывал руки, и направлялся в мою сторону, изображая гнев, — вот и всё. Но только, если я попадался ему на глаза.

Я предпочитал избегать конфликтов. В подростковом возрасте я как можно чаще старался не попадаться отцу на глаза. Моя жизненная философия, моя склонность не раздувать из мухи слона была абсолютно противоположна его взглядам на жизнь. Он просто не смог бы меня понять. Но я не старался намеренно выставлять на показ свою точку зрения. Провоцировать отца на гнев — последнее, чего бы я хотел. Я мог попытаться высказать ему своё мнение, как мне казалось, в мягкой форме, но получалось так, что через мгновение он начинал вскипать.

Как я уже говорил, оглядываясь назад я вижу две могущественные силы, два гравитационных поля: отцовский военный прагматизм и бабулину идеалистическую веру в судьбу. Поэтому моя реакция на её уход из жизни кажется вполне закономерной — сделать всё возможное, чтобы стать независимым от реального мира. Инстинктивно я сопротивлялся любым попыткам родителей втиснуть меня в рамки обыденности, в которых находились они сами и их собственные родители.

Так что между мной и отцом выработалось нелёгкое противостояние. Когда он стал выражать своё недовольство исключительно всплесками рук, это не значило, что я победил: в конце концов, я был четвёртым ребёнком в семье из пяти. Думаю, у отца были свои собственные соображения насчёт нашего противостояния. Для него важнее всего была безопасность его детей. Это означало выработку у них чёткого понимания того, что им стоит ожидать от этого мира, подготовку их к выполнению своей роли в обществе, что в свою очередь — а сомневаться в его жизненном опыте не было ни каких оснований — подразумевало некоторое ограничение свободы действий.

Но это совсем не значило, что отец не гордился моими успехами в творчестве. Они с мамой появлялись на всех спектаклях, и я всегда мог уловить их краешком глаза, сидящих в первом ряду. Когда же их лица, сияющие от радости, не попадали в поле моего зрения, я всегда мог слышать их громкие восторженные выкрики, перекрывающие всех остальных зрителей. Отец даже рассказывал на работе о моих музыкальных достижениях: я был удивлён, когда мы с мамой однажды заехали забрать его с работы и все полицейские хлопали меня по спине, взъерошивая длинные до плеч волосы и называя «хэйлексовым малым».

Рок-н-ролл — шумный, невразумительный и антисоциальный — считался отцом сущим проклятием. Пусть так, но он всё-таки был на парочке наших выступлений, хотя всегда держался у дальней стены как можно дальше от шума, чтобы можно было выдержать его, не выходя за дверь. Как-то раз, оставшись после концерта и наблюдая за сборами, он поинтересовался большими колонками, которые мы затаскивали в грузовик. Я сказал, что мы взяли их в аренду по 250 долларов за ночь.

— А сколько вам заплатили? — спросил он.

— Сто, — ответил я с лёгким оттенком удовлетворённости.

Он весь покраснел, губы сжались в трубочку. Видно было, что внутри него идет борьба за сохранение спокойствия.

— Правильно ли я понимаю: ты платишь за оборудование, чтобы сделать работу, которая не покрывает затрат на это оборудование?

Его руки взмыли вверх, и он впал в ступор. Для него это было чересчур.

Когда-то давно была у меня и настоящая работа. Было это летом 1976, когда мне было пятнадцать. Мама попыталась одновременно облегчить заботы отца и ненавязчиво подтолкнуть меня к более ответственному отношению к собственному будущему. То было лето открытых дверей для низкооплачиваемых офисных клерков, другими словами, мальчиков на побегушках на холодном складе, где она работала. Я провёл лето в её офисе. Заваривал кофе, выполнял случайные бумажные работы, внося данные в картотеку. В конце доков выгружалась рыба с траулеров. Их капитаны заполняли формы на хранение, с которыми я туда-сюда носился, доставляя их в офис. Я заработал 600 долларов за два месяца работы, с чем родители меня и поздравили. Их воодушевление быстро испарилось, когда я потратил эти деньги на покупку фирменной гитары «фендер телекастер» 1967 года с текстурой под дерево, которую я купил по объявлению у пожилого джазового музыканта вместо моего японского клона.

Родители, конечно, могли считать музыку (и экономику) нашей группы сомнительной, но с другой стороны в этой же группе играл Энди Хилл, примерный ученик, звезда спорта и уважаемый сын известного хирурга-ортопеда; он был именно тем, кого вы хотели бы видеть в друзьях своего сына. Блин, да вы бы хотели, чтобы он был вашим сыном.

Я не только играл в его группе, но и был принят в его круг общения, состоящий из лучших и ярчайших представителей Южного Бернаби. Большинство из них было детьми врачей, адвокатов и других специалистов, проживающих в дорогом районе Бакингем. Проехав на велосипеде от нашей квартиры в многоэтажке мимо торгового центра, мимо старой начальной школы и затем через засаженный деревьями бульвар, служащий границей между районами, я попадал в другую вселенную. Я зависал с моими новыми друзьями в их домах, походивших на дворцы, купался в их бассейнах и упражнялся на гитаре в их подвальных комнатах отдыха. В доме Энди была комната, отведённая специально для «Хэйлекс». Её стены для звукоизоляции были обшиты пробкой толщиной в четыре дюйма. Однако со временем меня начала задевать их свобода и обилие возможностей, которые они переняли от своих родителей. К шестнадцатому дню рождения я уже начал отдаляться от круга Энди, а заодно и от группы.

В школе были и другие ребята, с которыми у меня было больше общего, по крайней мере, в социально-экономическом плане. Я стал больше времени проводить с ними — как в школе, так и за её стенами. Все они были разношёрстными. В основном нормальные ребята (до сих пор многих из них считаю друзьями), но больше склонные к бунтарству — длинные волосы, громкая музыка и нежелание соответствовать нормам. Если раньше я мог пятничным вечером зависнуть допоздна у Энди, разучивая все песни с альбома «Хуз некст», то теперь предпочёл бы остаться на ночь у моего друга Билла, раскурив целую пачку сигарет и уговорив упаковку пива.

Времена меняются. Я перестал двигаться в сторону от установленных правил и сосредоточился на своём видении мира: возможно, в этом мне помог обретённый вкус к пиву. Я просто отверг все правила. К курению и выпивке добавилось ещё одно пристрастие. Чудом получив водительские права, я стал серийным дорожным разбойником, добавляя новые и новые повреждения родительским автомобилям при каждой удобной возможности. Во мне проявились все классические симптомы подросткового саморазрушения. Что же должно было случиться, чтобы это остановилось?

На протяжении всей жизни я так или иначе добивался победы, даже если находился на грани поражения. Тогда, как и много раз в будущем, когда земля казалось сейчас ускользнёт из-под ног, будто я стою на осыпающемся склоне горы, каким-то образом я натыкался на твёрдую поверхность, ведущую к вершине. Почему, например, отец позволял и дальше брать его машину, если я продолжал возвращать её со вмятинами на крыльях и разбитыми фарами? Потому что для начала я приносил свои глубочайшие извинения, а потом уже обещался в кратчайшие сроки устранить ущерб за свой счёт в полном объёме. Потому что у меня снова была работа. Не в холодных складах, а другая — та, которую попробовав однажды, я посвятил ей следующие двадцать пять лет.

Как-то раз летом 1977 наша труппа занималась сбором реквизита и раскраской задников для предстоящего спектакля, который мы должны были дать во второй половине дня в одной из местных школ. Росс Джонс сидел на телефоне в своём кабинете, переделанном из кладовки в дальнем конце класса актёрского мастерства. Он подозвал меня и сунул в руки газетную вырезку. В ней говорилось о кастинге для нового телевизионного шоу на канале «Си-Би-Си» — Канадская вещательная корпорация.

— Они подыскивают способного энергичного ребёнка двенадцати лет, — сказал он. — И вот я подумал: блин, да способней тебя им не найти.

Росс всегда говорил, что когда-нибудь мой рост и вес обернутся для меня благословением.

— Я уже поговорил с ними, и они готовы взглянуть на тебя в конце недели.

Я был ошеломлён, но и заинтригован, и как бы странно это не прозвучало, но сразу почувствовал уверенность. Росс был прав. Я мог «сделать их».

— И, Майк, — произнёс он в вдогонку. — Можешь не переживать из-за моих десяти процентов.

Я улыбнулся. Понятия не имел, о чём это он.

На широком открытом прослушивании, как говорят в шоу-бизнесе — «рынке скота» искали ребёнка на вторую роль для нового ситкома «Си-Би-Си» «Лео и я». Шанс — один на тысячу. Я очень хотел этого, даже если нужно было сыграть двенадцатилетнего. Росс был прав: пришла пора расплаты за годы шуток о моём росте. Когда подошёл день проб, во мне ещё больше прибавилось уверенности. Мама отвезла меня в центр Ванкувера на студию «Си-Би-Си». Появился секретарь и выдал мне сценарий. Осмотрев комнату, заполненную молодыми дарованиями и их матерями с безоговорочной верой в своих чад, я отыскал пару свободных мест, сел и начать изучать свои реплики. Я читал текст и на лету схватывал моменты с шутками, а потом мысленно прогонял их в голове.

Мама вспоминает: «Там было полно маленьких детей, мамы возились с их причёсками, но к своей причёске ты меня не подпустил. Все ребята разбирались с текстом вместе со своими мамами, поэтому я спросила не хочешь ли ты порепетировать вместе со мной. Ты отказался. Тебе всё это давалось с лёгкостью».

«Лео и я», объяснял режиссёр, будет комедийным сериалом с получасовыми сериями об азартном игроке чуть за тридцать, который живёт на захудалой яхте, выигранной в покер. Развязному образу жизни Лео резко приходит конец, когда он неожиданно становится опекуном двенадцатилетнего мальчика Джейми — тем самым «я», что значился в названии. У меня не было ни малейших представлений, каким образом рассказать режиссёру, продюсерам и остальным сопричастным, что по факту мне было шестнадцать, а не двенадцать. Стало бы это помехой для них? Небольшая беседа после пробы, которая им понравилась, дала понять, что голоса разделились. Мне вспомнилось, как я психанул, когда провалил экзамен на права во второй раз.

— Это дискриминация, — распалялся я. — Вы сбили мне весь настрой, когда положили на водительское сиденье телефонный справочник.

Они продолжали задавать дополнительные вопросы и чем больше неприятных деталей я раскрывал, тем веселее они находили мой рассказ. Какая разница сколько лет парню, должно быть думали они, — он настоящая бомба.

— Когда тебе перезвонили и дали роль — это казалось просто нереальным, — удивлялась мама. — Я не могла поверить.

Она не могла, зато я мог.

В добавок к сериалу, сьёмки которого должны были начаться в конце лета, мне предложили одну из ведущих ролей в другом проекте — телевизионном фильме, производство которого должно было начаться вскоре после окончания школы. Вот так просто. После 600 долларов за целое лето мне полагалось столько же за каждую неделю. В то лето я поднял почти шесть тысяч.

Я упомянул о деньгах потому что, когда люди спрашивают, почему так сложилось, что именно актёрству я решил отдать все силы, учитывая все остальные мои интересы, я улыбаюсь и без тени лукавства отвечаю: «Это была первая работа, за которую я получил серьёзные деньги». В 1977 году для шестнадцатилетнего подростка из рабочего класса, сына военного, — это была хренова прорва денег. Но это только одна часть ответа.

Я наслаждался обстановкой, творческим процессом и больше всего рабочей атмосферой на съёмочной площадке. Впервые ко мне относились, как ко взрослому, как к равному люди с намного большим опытом, которые разглядели во мне качества, о которых я не подозревал, и помогли мне развить их. Я говорю не только о других актёрах, продюсерах и режиссёрах, но о бесконечном потоке технического персонала: осветителях, звукорежиссёрах, операторах, стилистах, гримёрах и всех остальных причастных к производству ТВ-шоу.

Когда камеры не снимали, казалось все вокруг только и делают, что смеются, и шутки зачастую были чернее некуда. Намного заковыристей и скабрезней всех тех, что знал я. Все эти профессионалы и мастера своего дела пребывали в своём отдельном мире, далёком от остальных серьёзных и трезвых рабочих обстановок, где работало большинство знакомых мне взрослых. Это были люди, от которых меня предостерегал отец. Но я словно оказался дома.

Осенью 1977 я перешёл в старшую школу с новым приливом уверенности — не из-за готовности встретить новые академические задачи, а из-за убеждения в том, что школа абсолютно не имеет для меня значения. Весь год я продолжал заниматься актёрством, снимаясь в рекламах, работая на радио и эпизодически появляясь на других телепроектах «Си-Би-Си». Становилось всё сложнее сочетать мою развивающуюся кинокарьеру с, намой взгляд, всё более бессмысленными школьными требованиями. Мне с трудом удалось удержаться на плаву, но к концу года у меня всё же было несколько незачётов, которые формально не давали закончить одиннадцатый класс. Если я хотел получить аттестат о среднем образовании и закончить школу вместе со своим классом, то нужно было заново пересдать предметы следующей осенью. Одиннадцатый класс оказался нелёгким, но двенадцатый обещал быть ещё трудней.

Но сперва я собирался потратить часть телевизионных денег от «Лео и я» на своё первое путешествие — в Калифорнию, и провести там остаток лета. За прошедший учебный год у меня появился новый друг — выпускник, Крис Коади. Такой же яркий, как Энди Хилл, но более безбашенный, с извращённым чувством юмора, что делало его идеальным попутчиком. В конце августа в Калифорнии должны были выступать «Роллинг Стоунз» в рамках тура «Сам Гёрлз», и мы собирались поймать их на стадионе «Анахайм». У Криса было не так уж много денег, поэтому большую часть расходов я взял на себя — билеты на самолёт и комната в мотеле рядом с «Диснейлэндом». Мы оторвались по полной. Остановившись в отеле «Калифорния», валялись возле бассейна, пили водянистое американское пиво и болтали с девчонками, которые, как и мы приехали с разных уголков мира увидеть «Стоунз». Ко дню концерта мы потратили большую часть денег, а остатки достались перекупщикам билетов. В последние два дня мы оказались полностью на мели. Нашими источниками питания был горячий шоколад из местной забегаловки «У Дэнни» и бесплатные купоны, которые мы стащили из регистратуры отеля. Тогда я не мог и предположить, что к концу следующего лета переберусь жить в Калифорнию. Те пару дней псевдо бедности были предвестниками двух-трёх лет очень реальных экономических трудностей, с которыми мне вскоре предстояло столкнуться.

Большую часть осени — по крайней мере, так выглядело со стороны — днём я ходил в школу, а вечером был занят в успешной долгоиграющей постановке в Ванкуверском клубе искусств — самой престижной театральной площадке города. Приходилось работать далеко за полночь, и так каждый день. Утром я поднимался с кровати обессиленным, кое-как пробирался через учебную рутину, запрыгивал в свой новый пикап и ехал в ближайший парк. Останавливался в прохладной тени клёна, доставал из кабины «пенку», расстилал её в кузове пикапа и досыпал.

Первым на повестке дня было драматическое искусство. Оставив группу поддержки в лице Росса Джонса в средней школе, я оказался в странном положении, когда получал крепкие отзывы о своей профессиональной деятельности, и в то же время заваливал актёрское мастерство в школе. Я сказал об этом моему нынешнему преподавателю драмы, ссылаясь на то, что мне необходимо получить как можно больше практического опыта. Она пропустила мои слова мимо ушей. К ноябрю стало совершенно ясно, что я завалил практически все предметы. Вся старшая школа превратилась в бред. В разговоре с родителями я сказал, что очень хочу закончить её, но не ценой многообещающей карьеры, которая только началась. Мама убедила меня держаться за работу и заставила пообещать, если они с папой смогут найти какой-то компромисс со школой — сочетание работы с внешкольными курсами и репетиром, — я буду придерживаться этой схемы и сделаю всё, что в моих силах. Удивительно, но папа склонялся на мою сторону даже больше мамы: мне было на что жить. И он первый признал, что я стал зарабатывать в год больше, чем он. Так мои родители договорились бороться за меня и обещали, если компромисс не будет найден, они поддержат мое решение покинуть школу и работать полный рабочий день.

Школьная администрация отказалась пойти на уступки и, к моему удивлению, родители выполнили свою часть уговора. Они поддержали моё решение бросить школу, несмотря на то, что всегда мечтали увидеть кого-нибудь из своих детей поступившим в колледж.

Почему они пошли на это? Отчасти из-за бабули.

— У нас не было причин сомневаться, что эти возможности — театр и работа в «Си-Би-Си» были тем, как говорила бабуля, что должно было случиться, — говорит мама сейчас. — Бабуля так сильно в это верила, что не поддержи мы тебя, я бы чувствовала, что подвела и её и тебя. Так что мы с папой сказали: «Действуй!»

С родительского благословения я сообщил, что весной не вернусь на занятия. Пару раз съездил в школу забрать вещи, попрощаться с друзьями и теми преподавателями, с которыми всё ещё был в хороших отношениях. Их сомнения в правильности моего решения были практически единодушны. Помню такой разговор с учителем социологии:

— Ты совершаешь большую ошибку, Фокс, — предупреждал он. — Ты не сможешь быть красавчиком бесконечно.

На мгновение я задумался об этом, и перед тем, как выйти из класса — а заодно из школы и вскоре из моей канадской жизни — я коротко улыбнулся ему в ответ и размеренно произнёс:

— Может, буду столько, сколько нужно, сэр. Столько, сколько нужно.