Счастливчик

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ Затерянный в «Доме веселья»

Газетный киоск, Сирка, 1986.

«ДжиКью»: «Блеск и сияние Майкла Джей Фокса»

«ЮЭс»: «Майкл Джей Фокс — назад в моё будущее»

«Пипл»: «Секрет его успеха»

«Роллинг Стоунз»: «Горячая тема — Майкл Джей Фокс»

«Плэйгёрл»: «В поисках Майкла Джей Фокса»

«Боп»: «Кто милее? Кирк Камерон или Майкл Джей — решать вам!»

Это был киоск в районе Студио-Сити, на юго-восточном углу Ван-Найс и бульвара Вентура. После выхода «Назад в будущее» на протяжении всех 80-х я время от времени заглядывал в этот киоск. Нацепив солнцезащитные очки и натянув до самых бровей бейсболку сканировал стойки с печатью. Нет, я не искал «Хастлер» или «Джаггс» или какой-то другой журнал с девушками. Я высматривал издания со своим лицом на обложке: «Пипл», «Ю-Эс», «Джи-Кью», «Ти-Ви Гид», «МЭД», «Кракд», «ад-Вик», «Варьети», «МакКолз», «Фэмили Сёркл», «Нэшнл Энквайрер», «Стар», «Глоуб», «Севентин», «16», «Тайгер Бит», «Боп» и так далее.

Куда бы я ни посмотрел — везде видел себя. Но вот в чём дело: ни одно из этих лиц не представляло истинного меня. Больше было похоже на зал, увешанный зеркалами. Не столько даже отражения, сколько разные варианты лиц моего публичного «я», искаженные различными изданиями в соответствии с их личным представлением обо мне с целью привлечения той возрастной группы читателей, на которую они были рассчитаны. Так на обложке «Пипл» я был мечтой для девушек, «Джи-Кью» — выхоленным яппи, «Плэйгёрл» — секс-символом. Некоторых я узнавал, но остальные были пришельцами с моим телом, — эта фраза вполне могла стать заголовком одного из таблоидов.

Этот зал с зеркалами на Ван-Найс являлся отличной метафорой к моей жизни, когда я оказался в лабиринтах «Дома веселья», любимейшего аттракциона Америки — места, в котором, как я выяснил, потеряться проще простого.

Пробежимся коротко по моей истории, только факты. В 1979, чувствуя сжимающиеся рамки соответствия общественным нормам, в которых меня воспитывали и мечтами стать актёром, я перебрался из Канады в Лос-Анджелес. Следующих три года я наслаждался скромным анонимным успехом, но к весне третьего года разразилась борьба. В 1982 поворотной точкой стала свалившаяся роль Алекса Китона в «Семейных узах». Окружённый талантливыми продюсерами, актёрами и сценаристами я сыграл персонажа, неожиданно нашедшего отклик в сердцах зрителей. Я приобрёл определённую известность — второй гость у Джонни Карсона, двухстраничная статья в «Ти-Ви Гиде» (сразу после кроссворда). Затем, в дополнении к телепроектам, впервые в жизни я стал получать предложения из мира большого кино. Летом 1985 «Семейные узы» находились на втором месте среди программ прайм-тайма, «Назад в будущее» взял первую строчку бокс-офиса, а «Волчонок» необъяснимо — удерживал вторую. И вот так случилось: за короткий шестилетний период я стал знаменитостью. Вы удивитесь, но таков и был мой план с самого начала.

Ну как — разве не был? Не я ли подался в Голливуд в восемнадцать лет в поисках славы и богатств, а три года спустя, после съёмок пилота «Семейных уз», сообщил Коди, что наконец-то готов для чего-то большего? Разве не было моей целью, а то и вовсе одержимостью — стать однажды богатым и знаменитым?

Но не всё так просто. Богатый и знаменитый — для меня это было такое же несбыточное клише, как и для дальнобойщика из Пеории. А поскольку богатства и слава подразумевают свободу, то это клише дало о себе знать. Но если из него вытекают такие понятия, как «миллионы» и «обожание», тогда нет, не думаю, что вместе или по отдельности они послужили основой для мотивации.

«Богатый», если исходить из моего происхождения, означает самостоятельно покупать себе еду, одежду и платить за жильё. В то время как «слава» значила для меня что-то такое же основополагающее, как возможность быть самим собой без всяких оправданий, обладать репутацией и плюс иметь свой уголок, где можно отдаваться своим интересам. Я не хотел, чтобы кто-то целовал меня в задницу, — просто хотел забраться туда, где меня хотя бы не будут по ней пинать.

Вот я и загорелся мечтой — стать актёром. Был сосредоточен на работе, а не на наживе. Как мы зачастую видим, карьера актёра не обязательно приводит к деньгам. А что касается славы, то добиться её были способы и полегче, хотя не такие лёгкие, как сейчас. Сегодня мне всего-то нужно завалиться с кучкой беспринципных нарциссов на Бора-Бора или в австралийский аутбэк, питаться там крысами, личинками бабочек и страдать хернёй, пока всякие ток-шоу и журналы не раструбят об этом на весь мир.

Чего я действительно хотел — и долгое время даже это желание считал слишком завышенным — так это просто играть ради игры. Я хотел, чтобы одна роль приводила к другой и так далее, снова и снова. И если начистоту: случись что — мне было бы тяжело в это поверить.

Но так случилось.

Я собираюсь провести вас по короткому маршруту — через взлёты и падения «каково-это-быть-знаменитым-в-американском доме-веселья», через постоянно меняющийся мир, где ясно только одно: подготовиться к путешествию — невозможно.

Под рукой нет карт, нет путеводителей, а есть только заметки и намёки на кратчайший путь, оставленные внутри лабиринта теми, кто уже через него прошёл. Я оказался предоставлен самому себе. Должен был полагаться на морально-этический компас, доставшийся от семьи (здесь мне везло) или руководствоваться своим чутьём (здесь везло меньше).

А кроме того, вопреки распространённому мнению, перед входом в «Дом веселья» вам не откажут в возможности расписаться под заглавием — «ФАУСТОВСКАЯ СДЕЛКА[33]»:

Вы хотите стать актёром? Отлично, но выбирая такое недостойное и даже эгоистичное призвание (признайте, вы просто хотите быть богатым и знаменитым), вы тем самым отказываетесь от права жаловаться, оспаривать или выдвигать свои условия независимо от того, что с вами может случиться. Просто поставьте свою подпись поверх этой пунктирной линии: _ _ _ _ _ _ _ _ _ _.

Я не жалуюсь, но будь я проклят, если вспомню, что подписывал нечто подобное.

Не должно быть сюрпризом, что слава, по крайней мере в шоу-бизнесе, — дорога постоянных заблуждений. В конце концов, сама индустрия построена на всеобщем обмане: лицедеи притворяются теми, кем они не являются, а зрители охотно в это верят. Это игра доверия, в которой обе стороны рискуют быть обманутыми. Актёр подвергает себя всеобщему порицанию зрителей, доверясь им, чтобы они вознаградили его своим вниманием, дабы он и дальше мог оттачивать свою «ложь». В свою очередь мнение зрителей зависит от умения актёра заставить поверить, но чтобы при этом они не почувствовали себя обманутыми. Исключительно при таком раскладе — все будут в выигрыше. Награда — один час коллективного (и безвредного) магического мышления[34].

Симбиоз между артистом и зрителями происходит примерно так: зрители видят свои глубочайшие страхи и тёмные фантазии, которые воспроизводятся в безопасной среде — получают эмпирический опыт без риска эмоциональной окраски. Представление служит зеркалом в котором мы можем видеть наши самые потаённые стороны, не рискуя тем, что кто-то может распознать наше отражение. Актёр вознаграждается аплодисментами и признанием, а значит — славой и богатствами.

Как только вы выходите за пределы физических и временных границ игрового пространства, сделка становится более расплывчатой. Взять, к примеру, телевидение и кино: напрочь искажено ощущение масштаба, поэтому теряется сама идея и ценность зеркала. Если показать актёра на экране высотой двадцать футов — он покажется божеством. А некоторые зрители из дальних затемнённых уголков мультиплекса таковым его и посчитают. И наоборот, в телевизоре показана его миниатюрная копия — новый вездесущий член семьи зрителя. Из этой иллюзии вытекает всё-таки некая богоподобная возможность актёра присутствовать одновременно в миллионах зрительских домов, проникая в их сердца и души.

Это восприятие усиливается всеми остальными формами средств массовой информации: газетами, журналами, радио, книгами и интернетом. В наше время уже нет границ подлинного актёрского тщеславия, театральное искусство стало целым миром. В этом мультимедийном мире кажется у шоу нет ни начала ни конца, нет кулис и сцен. Теперь всё стало частью представления, включая личную жизнь артиста.

Огромный поток магического мышления никем не запрещён и не поддаётся контролю. Слава — это не то, что создаёте Вы. Ощущение славы возникает и живёт не в голове артиста, а в коллективном сознании общественности. Со временем, его вознаграждение и ожидания зрителей начинают бесконтрольно расти, и обе стороны — каждая по своим личным мотивам — рады забыть, что все их переживания основаны на иллюзиях. Волшебство действа, ограниченное театром или кино, превратилось в общемировую эпидемию магического мышления.

Как бы странно это не звучало: тот же путь, что привёл меня к славе — привел и к болезни Паркинсона. Не хочу сказать, что известность — это заболевание, но она может повергнуть вас в аномальное психологическое состояние, не похожее на манию или амнезию. Я был настолько сильно отравлен нектаром из денег и амброзии безграничных возможностей, что оказался полностью под его влиянием, забыв на время, что это — не есть реальность.

К счастью, в моей жизни появился тот человек, который напомнил — всё это лишь фокус-покус. Может и нет ничего дурного попасть на эту удочку, но никогда не стоит забывать, в чём подвох. Как и многие другие в моём положении, я должен был сделать выбор: либо жить в мире иллюзий и принять его преимущества, как право, либо отвергнуть магическое мышление и сделать всё от меня зависящее, чтобы крепко стоять на ногах в мире реальном. Не скажу, что выбор был лёгок, но в итоге я пошёл по второму пути. И не зря: если бы я решил жить по правилам «Дома веселья» после диагностирования Паркинсона, уверен, это уничтожило бы меня.

Не поймите меня неправильно: у меня был по-настоящему, по-настоящему великолепный период в жизни.

Во время взросления я был помешан на девчонках. Помню всех, на кого «западал» в каждом классе; могу даже имена назвать. Но в то время я был подростком, робеющим в присутствии противоположного пола. Возможно из-за своего роста. Я также смирился, что в школе девчонки крутятся вокруг весельчаков, а не театральных гиков. Но поскольку в душе был повесой, то изредка назначал свидания, и к моменту ухода из школы встречался с Дианой, — мои первые длительные отношения.

К середине восьмидесятых правила полностью поменялись. Знаете, есть такое старое присловие, начинающееся с «девушки, которые не смотрят в твою сторону…»? Я бы закончил его так: «теперь они стали приглашать меня к себе домой, чтобы я „пролистал их, как книгу“ рядом с прикроватным будильником». Тут же возникает вопрос: «Беспокоит ли тебя то, что она хочет переспать с тобой только потому, что ты знаменитость?» Мой ответ был: «Ну… нет». Мел Брукс в роли Луи XVI в «Истории мира: часть первая» сказал, как нельзя лучше, обнимая за талии пару фрейлин в корсетах по обе стороны от себя: «Хорошо быть королём».

Может быть, я и ощущал себя королём, но чувствовал не в своей тарелке в окружении настоящих принцесс. Осенью 1985 я вернулся в Лондон для королевской премьеры «Назад в будущее». Среди присутствующих была принцесса Диана. По прибытии в кинотеатр Боб Земекис, Стивен Спилберг, актёрский состав и другие приглашённые гости были проведены в приёмную. Человек, следящий за соблюдением протокола, подготовил нас для представления Диане. Я трясся от страха в накрахмаленном смокинге, взятом на прокат: возможно на то у меня была причина посерьёзней, чем у всех остальных из нашей компании. Я был канадцем, а значит королевским подданным. Теперь я должен был познакомиться со своей Королевой. Вдруг подумалось, что за всем этим может наблюдать бабуля.

Дожидаясь встречи в баре, я совершил одну непоправимую ошибку — чтобы успокоить нервы, выпил пару кружек пива. Я не был пьян, но это не единственное побочное явление употребления пива.

Принцесса была радушной, выглядела даже красивей — сексуальней — чем я ожидал. Она была одета в синее шёлковое платье с вырезом на спине, высокую элегантную шею украшала нить жемчуга, ниспадавшая вниз по спине. Я собирался отметить, как необыкновенно хороша она была в этом наряде, но возможности не представилось. Протокольный парень был непреклонен в своих «можно» и «нельзя», и я беспрекословно следовал его указаниям. Ко всеобщему удивлению (может, даже бабули) я прошёл представление без особых ляпов.

Вскоре я должен был совершить ещё одну ошибку.

Сразу после того, как королевская свита была усажена на свои места, швейцары вернулись к нам. Меня сопроводили на моё место и там меня почти хватил сердечный приступ — оно было рядом с Дианой. Я собирался провести ночь за просмотром фильма вместе с принцессой Дианой. Боже правый, если не брать в расчёт её замужество и то, что она была принцессой Уэльской, это было практически свидание. Ну, я мог хотя бы притвориться. До тех пор, пока удерживал себя от желания наигранно улыбнуться и положить руку ей на плечо. А вдруг запутаюсь во всех этих жемчугах? Я сидел и потел, как в сауне.

За минуту перед запуском фильма у нас состоялся небольшой волнительный разговор, начатый принцессой. Это тоже была часть наставлений мистера Протокола, наряду со всеми почтительными обращениями в её адрес. С ней нельзя было заговорить, пока она сама к тебе не обратится. Сидя в кресле, нельзя было подыматься раньше неё. И никогда ни при каких обстоятельствах нельзя было поворачиваться к ней спиной. Не видел ни каких проблем с исполнением всех этих наставлений до тех пор, пока на экране не появились начальные титры.

Затем меня словно ударили: я резко почувствовал дискомфорт, который ни с чем нельзя спутать — нужно было сходить отлить. Срочно. Чёртово пиво — и что теперь делать? Я стал заложником этикета. Она слишком учтива, чтобы начать говорить во время моего фильма, но даже, если найдется повод обратиться ко мне, — не лучшим ответом будет: «Извините Ваше Величество, мне нужно сходить отлить». Я просто не мог встать и уйти раньше неё. А если бы мог, пришлось бы пробираться через других зрителей в нашем ряду, пару раз навернувшись по пути. Так или иначе существовал один способ выкрутиться из ситуации, но он был просто немыслим.

Так что моё выдуманное свидание с принцессой обернулось двумя самыми мучительными часами в жизни: напоминанием природы, что не стоит слишком увлекаться выпивкой. Неважно, сколько людей хотело думать по-другому — я был всего лишь человеком. Вскоре таких напоминаний станет больше. Я нуждался в них.

Пусть я не был королём или даже принцем, моё состояние быстро увеличивалось и позволяло жить необыкновенно хорошо. К концу 1986 на подъездной дорожке моего дома в Лорел Кэньон красовалась роскошная коллекция автомобилей: «Рэндж Ровер», «Мерседес 560 Эс-Эль» c откидной крышей, «Джип Чероки» и «Ниссан 300 Зет-Икс». Даже не представляю, каким образом я выбирал, на какой сегодня поехать машине: то ли в зависимости от погоды, а может выбирал ту, где было больше бензина или, что вероятнее всего, выбор зависел от надетой рубашки — под цвет салона.

Теперь дом. За лето 1986 мне провели небольшую реконструкцию, пока я был занят шедшими друг за другом съёмками двух фильмов: «Дневного света» — в Чикаго и «Секрета моего успеха» — в Нью-Йорке. В бунгало уже было три спальни, поэтому я не стал добавлять лишних комнат; почти половина миллиона долларов ушла на солидное дополнение к основной спальне: подвижный стеклянный потолок, секцию с сауной и джакузи и камин. Плюс ко всему два телевизора и забитый то отказа бар. Для 25-летнего победителя лотереи деньги не были проблемой, но и приличным вкусом он похвастаться не мог.

Вспоминается выпуск «Сатедей Найт Лайв» начала восьмидесятых, в котором Эдди Мерфи гримировался под белого и открывал для себя «другую» Америку. Первая остановка после кресла гримёра — книжный магазин. Он берёт утреннюю газету, ждёт пока чёрный покупатель сделает покупку, затем кладёт газету на прилавок вместе с четвертаком. Сначала продавец выглядит озадаченно, и только убедившись, что чёрный покупатель ушёл, улыбается и возвращает четвертак Мерфи.

— Шутишь что ли, приятель? Тебе не нужно за это платить. Бери газету… Всё в порядке, просто бери её.

Позже в кредитном офисе, когда работник афроамериканец спрашивает Мерфи о кредитной истории, на помощь ему поспевает белый банкир. Как только они остаются одни, банкир извиняется и с подмигиванием достает пачку за пачкой стодолларовых купюр.

— И не переживайте об их возврате… Ещё?

Мерфи выясняет, что каждый раз, когда афроамериканцев нет поблизости, белые раздают друг другу вещи бесплатно. Но это вовсе не так. По дороге домой в вагоне метро, когда из него выходит последний не белый пассажир, разгорается спонтанная коктейльная вечеринка с шампанским, закусками и джазовым квартетом.

Что же общего у этой сатирической афроамериканской зарисовки с моей историей? В политическом смысле — ничего. Но, как и поражённый обыватель Мерфи, я испытал потрясение и смутный противоестественный трепет от неожиданного перехода в другую вселенную, о существовании которой даже не помышлял.

Как и белые люди в скетче, знаменитости слишком много всего получают бесплатно. Когда я наконец смог позволить себе купить любую обувь, какую захочу, меня пригласили в примерочную комнату «Найк» в Санта-Монике. Вручили здоровенный холщовый вещмешок и разрешили набить его доверху всем, на чём изображена закруглённая галочка. Мотивы «Найк» были очевидны: даже одна единственная опубликованная фотография знаменитости в бесплатных кроссовках дала бы хорошую рекламу, за которую не нужно платить. Однажды Джей Лено спросил меня на своём шоу, как мне живётся в Штатах.

— Отлично. За исключением пива. Американское пиво маленько водянистое. Так что я пью «Мусхед Эль», завозимый из Канады.

Неделю спустя, сидя за кухонным столом, я услышал гудение большой подъезжающей машины. Отодвинув занавеску, выглянул в окно и увидел зелёный пивной грузовик с гигантским логотипом «Мусхед» на борту.

— Там, откуда оно, есть намного больше, — сказал курьер, подавая визитную карту. — Просто позвоните нам, когда ваши запасы иссякнут.

Я столкнулся с одной из менее известных истин американского общества: у кого есть — тот получает. Не удивительно, что я мог позволить себе сауну, отделанную чёрным гранитом: платил за кое-что другое. Бесплатные блюда, путешествия первым классом, люксовые номера в отелях. Со времён лондонских пабов и до того дня, когда я совсем бросил пить, редкий счёт ложился передо мной на стол, — не важно, пил я «Мусхед» или нет.

Но настоящим призом «Крэкер Джек[35]» будет даже не «у кого есть — тот получает», а — подмигивание. Вы не можете купить подмигивание — негласное признание встреченными людьми (владельцы магазинов, охранники, ресторанные распорядители, продавцы авиабилетов и даже невежественные госслужащие Департамента транспорта) вашего нового набора привилегий; обыденные правила не для вас. Вы перестаёте быть обычным человеком.

Поразительным было количество обычных людей, готовых участвовать в игре, правила которой прогибались под меня до абсурда. И если бы я захотел гнуть их дальше до излома или вообще игнорировать — весь мир, казалось, готов был в этом помочь. Любой путь, по которому я решил бы направить свои стопы, превращался в путь с наименьшим сопротивлением. Возможно, это и есть суть фразы «всё или ничего».

Учитывая это, я не перестал быть хорошим человеком. Мне не пришлось жертвовать канадской вежливостью, чтобы убрать кого-то с пути. Хотя должен признаться, в тайне ощущал некое негодование от того, что люди не вступали со мной в конфронтацию. Но ко всему можно привыкнуть.

Я любил свои автомобили, но не лёгкой задачей было вывести один из них, выбранный с утра для поездки, в сторону от остальных. Чувствовал себя парковщиком на двойной ставке. Решение проблемы (вот так проблемка!) было таким: я регулярно ездил домой в Канаду — почти на все праздники, длинные уикенды[36]и в перерывах между съёмками — и просто решил взять «300 Зет-Икс» и оставить его там, чтобы пользоваться во время будущих приездов.

Я решил проделать тот же путь в 1200 миль, что семью годами ранее с отцом, только теперь вместо него «штурманом» был мой старший брат Стив. Он приехал вечером пятницы в конце августа 1986 для того, чтобы снова отправиться в дорогу той же ночью после съёмок «Семейных уз». План был такой: безостановочно ехать из Эл-Эй в Ванкувер, уложившись в двадцать четыре часа.

Я заступил в первую смену, выбираясь из города на высокой скорости. Верно следуя своему образу жизни — всё или ничего, — я быстро расстроился, когда еле ползущие машины не давали проехать. Один из этих тихонь был особенно упёртым. Не важно, сколько бы я не моргал фарами, насколько бы близко не подбирался к его бамперу, этот мистер «Еду на похороны» отказывался уступить дорогу.

— Какого хрена вообще этот парень делает на скоростной трассе?

Стив, чьим остроумием и расчётливостью я наделил Алекса Китона наклонился к спидометру, потом взглянул на впереди идущую машину.

— Так ведь почти девяносто, — ответил он.

Перед выездом в Канаду, я установил под приборную панель «300 Зет-Икс» радар-детектор. Не могу ручаться за его работоспособность — он не издал ни звука за всю поездку. Но сам факт его использования означал: я в курсе дорожных правил, пусть и пытался их игнорировать. Но, как показал будущий опыт, возможно мне вообще не стоило о них беспокоиться.

Как-то раз до этого я выехал на бульвар Вентура в своей «Феррари»: опаздывал на прослушивание в одну из студий Вэлли[37]. Самому мне не придётся проходить их в течении многих лет — теперь меня утверждали без проб. Претенденты приходили на прослушивание, чтобы выступить в одиночку и в паре со мной в надежде попасть в мой новый фильм. Тем не менее я хорошо помнил, каково это быть в их положении и каким тяжёлым испытанием было ожидание своей очереди. Так что хотел добраться туда как можно скорее, — потому-то и выбрал чертовски быстрое чудо итальянского автопрома ценой в 100 тысяч долларов.

То было дикое утро. После прилёта из Нью-Йорка, где проходил пресс-тур, я всё ещё мысленно был в другом часовом поясе, когда находясь в лимузине по дороге домой из «Эл-Эй-Экс»[38], мне поступил тревожный звонок от помощника. Бернаби, до того момента мой ласковый и дружелюбный питбуль, решил в то утро пожевать шею соседской собаки, и, как говориться, преуспел в этом деле. В сюрреалистичном одностороннем разговоре я снова и снова выкрикивал в трубку «Фу!», пока на другом конце мой помощник держал телефон у собачьего уха. Когда я приехал, Бернаби уже находился в доме, а соседская собака, несмотря на лишнее дыхательное отверстие, осталась жива. Её хозяева были на взводе, но особой злости не проявляли. Как бы то ни было, их сибирский хаски пересёк границу моего двора, что, скорее всего, Бернаби воспринял, как вторжение.

На сколько бы не были дружелюбны соседи, я всё-таки был фигурой достаточно публичной, чтобы разглядеть в них потенциальных заявителей в деле «собака покусала собаку». Так что, когда я запрыгнул в «феррари» и взревев двигателем помчался вниз по подъездной дорожке в студию, с бортового телефона набрал номер адвоката и пересказал ему суть происшествия. Мы всё ещё разговаривали, когда, несясь по бульвару, я превысил лимит в восемьдесят миль в час и в зеркало заднего вида увидел красно-синие огни патрульной машины.

— Вот дерьмо. Ты не поверишь…, — сказал я адвокату. — Подожди-ка… кажется ты мне сейчас понадобишься.

Я остановился, посмотрел в зеркало: полицейский медленно шёл вперёд, левая рука на рукоятке револьвера, правая — двигалась вдоль кузова чёрного «феррари». Может, он хотел убедиться, что она точно остановилась: даже неподвижная она выглядела так, будто делала полтинник. Его первые слова дали понять, что я в заднице.

— У вас есть при себе документы?

И вот сижу я в машине, так низко и близко к дорожному полотну, что должно быть выглядел перед этим копом школьником-старшеклассником, взявшим погонять папину тачку. Дрожащими пальцами — из-за нервов, а не Паркинсона — я передал ему удостоверение. Когда он его изучил, наши взгляды пересеклись. Его каменное лицо сразу разошлось в улыбке.

— Ма-а-йк, — протянул он, снимая солнцезащитные очки. — Не стоит тебе так гонять, дружище. У тебя большая тяжёлая машина, и нам бы очень не хотелось, чтобы ты пострадал.

— Простите, — произнёс я заикаясь, хотя его благоприятный тон вовсе этого не требовал.

— Вот и хорошо, — сказал он, возвращая права и пожимая мне руку. — Приятного дня и будь осторожен. Нам с женой хотелось бы и дальше смотреть «Семейные узы». Мы обожаем это шоу.

Меня тормозили много раз — всегда заслуженно, — но и таких ситуаций тоже было не мало, хотя и не столь вопиющих. Я почувствовал огромное облегчение и резкий прилив радости от того, что всё обернулось не так, как могло бы. А затем — это чуток меня взбесило. Конечно же я был рад, что легко отделался. Вовсе не собирался звать того копа и настаивать, чтобы он выписал мне штраф, и, чёрт возьми, как можно скорее. Но находясь на торговом бульваре, где каждую секунду на машинах загораются стоп-сигналы, в час пик, в рабочий день, делая больше восьмидесяти миль в час, я всё-таки нарушил закон, который должны соблюдать все жители Лос-Анджелеса. Учитывая моё состояние — смену поясов, спешку и сумбурное утро, — я заслуживал не только штрафа, а как минимум удаления с дороги. Но как только этот полицейский узнал в нарушителе за рулём «феррари» того забавного парнишку из ящика в своей гостиной, опасность тут же перешла в «Ма-а-йк». Встраиваясь в общий поток, я подумал, что ничего не могу с этим поделать, но было интересно, каким же на хрен образом всё к этому пришло?

Не знаю, как было у других детей, но моим первым усвоенным словом стало «нет». Я слышал его на протяжении всего детства, возможно, как и вы. От направляющего (Нет, нельзя есть на ужин одно только печенье.) до защитного (Нет, Джонни, не писай на розетку[39].) — «нет» помогает осознать и установить границы. Но это не значит, что «нет» — это только ограничения. Предоставляя ребёнку возможность для определения самого себя и своей уникальности, произнесение слова «нет» — это первый шаг на пути к самостоятельности.

Даже на середине трерьего десятка, я всё равно оставался ребёнком: уже не так часто слышал «нет», если вообще слышал — был слишком доволен жизнью, чтобы вообще обращать на него внимание. Все «да» и так отлично на меня работали.

— Понимаете, мистер Фокс, на сегодняшний вечер все места забронированы, но, да, мы можем устроить вас и девятерых ваших друзей.

Или:

— Да-да, добавить к вашей спальне туалетную комнату размером в 1200 квадратных футов — великоле-е-епная идея.

И:

— Да, вот мой номер. Звоните в любое время.

Будучи совсем маленьким, я постоянно грезил и без умолку тараторил о мире безграничных возможностей. И оказалось — такой мир существует. Это волшебное царство «да», которое, как меня уверяли, существует только в сказках. Тем не менее, бывают случаи, когда любой здравомыслящий человек независимо от того, насколько впечатляющий у него бокс-офис или рейтинг Нильсена, хочет услышать «нет». Например: «Нет, вы не можете нестись по улицам города, двукратно превышая скоростной предел».

То были моменты, когда я впервые начал познавать жизнь без чётких границ. Но тут же потихоньку до меня начало доходить: отсутствие стен — не означает свободу. Тут же начинаешь чувствовать себя незащищённым. Прошло некоторое время и в итоге я задал себе два будоражащих вопроса, и сам на них ответил: Заслужил ли я всего этого? И если нет (тогда кто?), что будет, когда все вокруг это осознают? Поэтому разработал для себя стратегию тройной защиты, для того чтобы в конце пути под названием «Да» меня не поджидало ничего мерзкого, унизительного и тянущего назад.

Во-первых, чтобы унять любое наползающее смущение от отсутствия «нет» в разговорах со мной, я и сам почти изгнал это слово из своего словарного запаса. Кто бы что ни спросил или попросил — беспроигрышным вариантов было ответить «да»: будь хорошим парнем, двигайся вперёд и будь со всеми в ладу. Но помни, если ты слышишь только «да» и отвечаешь только «да», со временем окажешься обезоруженным в центре непонятно чего без фиксированной границы между тобой и внешним миром.

Люди, которым я в основном говорил «да» с бо̒льшей охотой, были моими поклонниками. Ведь это же благодаря им (коллективному «да») я добился успеха. Некоторые знали меня уже несколько лет со старта «Семейных уз», другие — начиная с «Назад в будущее». Было очень легко отличить их друг от друга. Фаны «Уз» были живчиками, дружелюбными и раскованными, складывалось ощущение, что я знаю их ещё со школы. Фанаты фильма реагировали так, будто только что увидели снежного человека. Были и те, кто придерживался обоих лагерей: то ли похлопать меня по плечу, то ли оторвать кусок рубашки.

Я был не против. Часто ли к водопроводчику подходят незнакомцы и хвалят его за предыдущий ремонт труб? С благодарностью, с улыбками, желанием сфотографироваться или взять автограф. Простым «да» я мог зарядить кого-нибудь хорошим настроением на целый день, и это было для меня наградой. Конечно, бывают и неудобства. Например, фотоаппараты, кажется, никогда не срабатывают с первого раза. Их наспех вытаскивают из сумочек, вертят в руках, передают от одной хохочущей подружки в группе к другой, пока те выстраиваются рядом со мной, и неизбежно, то не сработает вспышка, то закончится плёнка. Маленький совет: плёнку в этих достойных свалки мыльницах нужно проматывать после каждого кадра.

Раздача автографов порой бывает очень комичной. Можно долго смеяться вместе с людьми, пока они ищут карандаши, ручки, подводку для глаз — всё, что попадётся под руку. А что же они предлагают на подпись? Визитки, спичечные коробки, детские фотографии из кошельков «Сирс», бирку бейсбольной кепки, открытую часть тела, а особо подготовленные — книгу автографов. Некоторые актёры, даже самые снисходительные, как мой друг Алан Алда, никогда не дают автографы. Они убеждены, что этот ритуал создаёт барьер, мешающий действительному общению с людьми. Помню, как один вечер в китайском ресторане Нью-Йорка закончился истерикой, когда Алан жестами и на упрощённом английском пытался объяснить непонимающим кантонским поварам, почему лучше всего будет просто пожать руки. Тогда я сам взялся каждому раздать автографы, подшучивая над ним.

— Уважаю твои принципы, Алан, но у тебя клёцки остывают. Подпиши уже!

Я понимал его, но что же такого в этом действии? Подписание контракта, где сказано, что некий человек из телевизора подтверждает существование какого-нибудь Фила из Огайо? На мой взгляд, просто ещё один пример магического мышления. Но для меня — это простейший способ сказать «да» и выразить благодарность.

Были и другие просьбы — отрезвляющие. Например, фонды «Старлайт» и «Мэйк-э-Уиш», основанные с целью облегчения страданий неизлечимо больных детей, регулярно обращались ко мне провести время с детьми и их семьями. Когда я приехал в педиатрическую больницу на такую встречу, то увидел больных лейкемией и другими видами рака; детей с кистозным фиброзом, боровшихся за каждый вздох; больных диабетом, подключённых к аппарату диализа, надеющихся, что донорская почка будет найдена до того, как их время выйдет. За исключением редких случаев, они противостояли своим недугам с таким проявлением стойкости и достоинства, на которые не способны даже взрослые, оказавшиеся в подобной ситуации. В основном они беспокоились не о себе, а о родителях и родственниках. Эти дети знали всё о «нет» и осознавали неизбежность ограничений. В то же время их попытки противостоять болезни были тщетны. Но только в последнее время, когда я уже сам боролся с болезнью Паркинсона, их упорство придало мне сил. Я благодарен каждому из этих маленьких наставников. Если моё «да» было для них подарком, то значит произнести это слово — было подарком для меня.

В то время я произносил «да» без всяких возражений. Включая длинный список дел, которые нужно было сделать элементарно для того, чтобы двигатель успеха был хорошо смазан и работал без сбоев. Интервью и выступления в ток-шоу — да. Предложения от студий, предложения от телевидения — да. Когда намечались конфликты: «Да, не переживайте, я со всем разберусь». К примеру, королевская премьера в Лондоне состоялась в субботу вечером перед началом репетиционной недели. Это значило, я должен был покинуть «Хитроу» на конкорде в восемь утра (по британскому времени) в воскресенье. Прибыть в Нью-Йорк в десять утра по восточному времени, запрыгнуть в другой самолёт, и быть на площадке «Семейных уз» сразу же после обеда в два часа дня по тихоокеанскому времени. Порой (всегда изнуряющая) способность быстро реагировать на обстоятельства играла решающую роль в моей стратегии тройной защиты.

Что ведёт ко второй её ступени: работе. Я принял на себя особые обязательства в отношении «Семейных уз»: быть преданным и сговорчивым. Гэри подверг себя сильным нападкам со стороны коллег по цеху, предоставив мне возможность сняться в «Назад в будущее». Как только фильм стал хитом, они стали упрекать его в глупости.

— Ну вот, теперь парень не вернётся, — говорили они. — Ему настолько станет пофиг, что он не появится даже в повторах.

Но всякий раз, когда люди спрашивали меня собираюсь ли я остаться в шоу, я без сомнения отвечал — да. Это был мой дом, мои друзья. Гэри предоставил мне судьбоносную возможность, а кроме того — я любил Алекса Китона.

Большую часть времени я посвящал сторонним проектам, но без ущерба для «Семейных уз». Иногда под светом луны, как в случае с «Назад в будущее», а иногда в межсезонье, делая сразу по два фильма, сначала испытывая свои драматические способности, а затем комедийные, как было с «Дневным светом» и «Секретом моего успеха». Дело было не только в том, что я помнил о горечи безработицы. Просто выяснил, что постоянная работа помогала оставаться самим собой.

В те периоды, когда не нужно было иметь дело с людьми, поддерживая тот или иной проект, занимаясь политической или другой деятельностью, я применял третий компонент выживания в Голливуде: веселье на всю катушку.

Почему бы и не отпраздновать, если всё шло хорошо, и я был счастлив? Чаша переполнилась, и я пытался выпить столько, сколько было в моих силах. Вспоминая ту часть своей жизни — то, что могу вспомнить, — вижу один кутёж, идущий за другим. Выпивка была бесплатной, а я обычно был почётным гостем. Для некоторых людей чрезмерное употребление алкоголя — это средство ухода от реальности, но на том этапе жизни мне это было не нужно. Я уже жил в фантастическом мире и никуда не хотел из него сбегать. Алкоголь ведь является консервантом, а что может быть лучше для сохранения этой счастливой иллюзии? Поэтому я очень много времени провёл «замаринованным».

Не пил, когда работал или занимался другими делами. Но сознательность была не единственным мотивом соблюдения дисциплины. Находясь на съёмочной площадке или выполняя другие около-актёрские обязанности, сама обстановка рождала фантазию, а работа её поддерживала.

Во благо или нет — гаечный ключ оставался в работе. Моё кредо в тот период: много работай, много пей, говори (и слышь) только «да». Я постоянно был чем-то занят, поэтому каждую свободную минутку старался использовать для размышлений. Возможно, из-за того, что успех пришёл ко мне внезапно и нестандартно, — было ощущение, что я что-то упускаю. Иногда чудилось — я опять подросток, который пытается добыть ключи от машины, не разбудив отца, задремавшего на диване в гостиной. Ключи лежат на кофейном столике в паре дюймов от него, и мне нужно изловчиться так, чтобы он не проснулся и не рассердился. Тактика была проста: продолжать двигаться, прошмыгнуть туда и обратно как можно быстрее.

На ум приходит фраза: «как ни в чём ни бывало». Нужно вести себя, как ни в чём не бывало. Но, конечно же, это не просто. По крайней мере — для меня. Я не мог отделаться от чувства некой недостоверности происходящего — не в окружающей обстановке, а своего положения в ней. Пожалуй, существовала своя плата за всё это — богатство, внимание, снисхождение — но как узнать её размер? Потихоньку я стал чувствовать себя самозванцем на этом балу. Это то же самое, если бы в любой момент кто-то ворвался в мою дверь и сказал, что вся эта шарада зашла слишком далеко. Песенка спета. Пришло время вернуться в Канаду, даже не помышляя о том, чтобы всю эту ерунду прихватить с собой. Не знаю, кто именно захотел бы прийти ко мне наводить шум по поводу этого заявления, но к его приходу я, вполне возможно, был бы уже пьян.

Помню как-то раз подошёл к тому самому газетному киоску на Ван-Найс. Среди всех этих подростковых журналов, бульварных газетёнок и остальной периодики, пестрящей передо мной своими обложками, был один, который буквально парализовал меня, нагнал жути. Чего ещё ради было помещать мою фотографию на обложку «Сайколоджи Тудей»? Я схватил журнал и принялся лихорадочно листать страницы, пока не добрался до титульной истории.

Оказалось, она не имеет никакого ко мне отношения — просто обычный очерк о вездесущности знаменитостей в американской культуре. Не сомневался, что моё имя там даже не упомянуто. Они просто использовали моё лицо, чтобы продать побольше копий (если не можешь победить — эксплуатируй). Стоя там, на секунду я почувствовал себя абсолютно морально уничтоженным.

Моя жена Трейси, всю жизнь прожившая в Нью-Йорке, порой сводит с ума своими меткими замечаниями о Лос-Анджелесе. Особенно о том, как город прогибается под своих знаменитостей.

— Удивлена, что они до сих пор не понастроили специальных парковок для знаменитостей, — рассуждала она. — Ну, наподобие парковок для инвалидов, только более удобных.

Говорила, что места на таких парковках можно украсить не простым изображением звезды, но даже более подходящим: силуэтом бейсболки, парящей над солнцезащитными очками.

Будучи всё чаще вхожим в общества известных людей, я подметил как много из них казались друзьями. И что ещё меня поразило (ну хорошо, и польстило тоже) — как много было в курсе, кто я такой. Какая-то кинозвезда, чьи фильмы я смотрел многие годы, просто присаживался рядом со мной и начинал разговор, будто мы оба состояли в Малой лиге[40]. Я догадывался, что определённый процент этих отношений был подлинным, но большая часть — просто иллюзией, как и много чего в киноиндустрии. Говоря это, я не имею в виду, что это общество двуличных персонажей; лишь то, что во многих случаях эти люди знали друг друга по той же причине, по которой вы можете знать любого из них — то есть по факту их известности. Штука в том — все они знают, что являются знаменитостями, и учитывая это — они не просто друг другу известны, но у них есть нечто общее: все они знают, каково это — быть знаменитостью. Отсюда между ними существует связь, своеобразное поверхностное товарищество. Трейси называет это явление клубом «Я — знаменит, ты — знаменит».

Я никогда не проявлял особого ажиотажа вокруг звёзд, но порой сам любил быть в центре внимания. В марте 1986 я ездил в Лас-Вегас вместе с Шугаром Реем Леонардом. Мы никогда раньше не встречались, но оба были соинвесторами в сделке по недвижимости с богатым предпринимателем. На его-то частном реактивном самолёте мы полетели в Вегас посмотреть бой Марвина Хаглера с Джоном Мугаби. Взволнованный возможностью увидеть бой из первого ряда, я волновался ещё больше от того, что сделаю это в компании одного из своих любимых боксёров.

После боя нас доставили в казино. Внутри периметра, огороженного бархатными канатами вокруг столов с рулеткой, все зрители, от которых чуть ли не буквально исходило сияние, были членами клуба «Я — знаменит, ты знамени» на выезде. Среди них были давние друзья, а многие встретились впервые. Меня поражала простата, с которой я мог вращаться в их кругу, их принятие в свой клуб новичка. Веселье продолжилось до восхода солнца, а поскольку все барьеры были преодолены — были сделаны обещания «встретимся ещё» и «как-нибудь пообедаем» по возвращении в Эл-Эй.

Не трудно догадаться: не всем по душе было увеличение числа участников клуба. Некоторые считали, внутри канатного ограждения должно быть ещё одно канатное ограждение, и эти люди быстренько начинали подавать соответствующие знаки. В тот год на «Оскаре» я зачитывал список номинантов. После этого за кулисами я прошёл мимо Шер, ожидающей лифта.

— Привет, — сказал я, протягивая руку. — Я Майк Фокс.

Может быть это из-за моего роста, такого же, как у Сонни[41], или того факта, что она снялась в «Маске» вместе с Эриком Стольцем, которого я заменил в «Назад в будущее», она не особенно была рада встрече со мной.

— Я знаю, кто ты, — произнесла она из-за воображаемого канатного ограждения. Не обращая внимания на мою руку, вошла в лифт.

Я — знаменита, ты… не особо.

Трейси не зря дала такое название этой обособленной островной общине, отталкиваясь от «Я — О’кей, ты — О’кей»[42]. «Я — знаменит, ты — знаменит» в некотором роде является группой поддержки. От взаимодействия с другими людьми, которые во многих смыслах занимаются по жизни тем же, чем ты, обладают теми же привилегиями, усиливается представление о том, что этот эфемерный статус звезды является обыкновенной частью жизни.

Может, я не достаточно напрягался, поэтому мои жизненные мудрости не долетали до людских ушей. Потому что по прошествии времени я понял, что статус звезды перестал быть комфортным, и я знал — приближается момент, когда нужно будет сделать выбор: остаться в реальном мире или обзавестись постоянным хозяйством по ту сторону голубого экрана.

У той жизни были свои соблазны. Магическое мышление заразно. Были моменты, когда я сдавался, но в основном проявлял стойкость. В Канаде в период взросления в 60-х и 70-х годах, моим кумиром был Бобби Орр, легендарный защитник «Бостон Брюинз». Любой фанат «Бостона» вам скажет: в тот день, когда он перешёл в «Чикаго Блэкхокс», начался долгий период скорби[43]. Так что, когда в середине 80-х, через несколько лет после ухода Орра на покой из-за больных коленей, его сделали капитаном команды ветеранов «Брюинз» против команды знаменитостей в благотворительном матче на «Бостон-гарден», билеты разлетелись в один миг. Получив приглашение сыграть в команде знаменитостей — моему восторгу не было предела, а когда Бобби Орр подошёл ко мне перекинуться парой слов перед игрой, я просто потерял дар речи.

Джордж Уэнд из сериала «Чирс», наш почётный тренер и поклонник Орра, похлопал меня по плечу, когда я зашнуровывал коньки, взволнованно указал на приближающегося к нам хоккейного бога во плоти. Орр оказался добродушным и свойским человеком. Но когда он начал говорить, я был слишком возбуждён, чтобы вообще понимать слова.

После его ухода Джордж сел передо мной и спросил:

— О чём вы парни разговаривали?

— Понятия не имею, — ответил я. — Но это было очень круто!

К концу первого периода брюинские ветераны начали форсировать игру, когда я завладел шайбой. Надвигаясь на Орра, защищающего синюю линию, я сделал обманный манёвр: завёл шайбу между его ног, объехал вокруг, забрал её с другой стороны и забил гол. На секунду лезвие конька пересекло линию, но я справился с равновесием до того, как кто-то успел близко ко мне подобраться, и пустил шайбу в ворота мимо вражеского вратаря.

Это был один из самых захватывающих моментов моей жизни. Добравшись до скамьи, я еле стоял на ногах из-за переизбытка кислорода. Глотнув воды, подумал: «Ни хрена себе, я только что пробил защиту самого Бобби Орра!» И внезапно в голове всплыли и молнией ударили его слова, произнесённые перед матчем:

— Ближе к концу первого периода я позволю тебе провести шайбу между моих ног, вырваться вперёд и забить гол.

Понимаю, это был всего лишь благотворительный матч и подыгрывание является обычной составляющей таких матчей. Но факт остаётся фактом: я поверил в то, что не было действительностью. Вот почему так притягательно магическое мышление. Можно легко принять действительность за фантазию, но порой это болезненно.

Мы со Стивом рассчитывали без происшествий прибыть в Ванкувер уже в субботу, даже несмотря на мою склонность к быстрой езде. Но благодаря ей мы добрались до границы через восемнадцать часов.

Мне не только нравились эти поездки домой в Канаду, я впал в зависимость от них. По иронии, абсолютная обыденность жизни в Британской Канаде, та же обыденность, что ограничивала меня в детстве, была теперь тем, чего я жаждал, хотя бы малыми дозами. Время в отлучке и экстремальная природа полученного в ней опыта дали свежий взгляд на будущее. Я был рад, если не удивлён, тем что моя семья не пыталась кичиться моим успехом, не пыталась использовать его в своих целях или приписать себе.

Родители разрешили сделать им пару подарков: помочь выплатить ипотеку за старый дом и переехать в новый, починить отцовский причудливый автомобиль. Также я поговорил с ним насчёт досрочного ухода на пенсию, о которой он шутливо упомянул в 1979 году перед поездкой в Лос-Анджелес. Они с мамой всю жизнь работали в поте лица, настаивал я. Они согласились, но отчётливо дали понять, что никогда ни на что не претендовали. На самом деле все мои предыдущие попытки помочь материально были вежливо, но решительно отвергнуты. Например, в первый суматошный год «Семейных уз» я вернулся домой на Рождество, осыпав всю семью дорогими подарками: такими бытовыми приборами, как телевизор с большим экраном, посудомоечная машина и сушилка. После ужина все уселись вокруг ёлки, неуклюже избегая темы моих неуместных подарков, которые вытеснили все остальные подарки. Мы пили коктейль «Б-52», чередуя его с пивом: своего рода стародавнее отцовское рождественское бдение, только в новой форме — со мной в качестве главы семейства. К концу я мог бы вырубиться или даже наблевать на ковёр, тогда они просто уложили бы меня в кровать. Моя семья всегда культивировала во мне чувство, что нет более безопасного места, чем дом, чтобы быть самим собой.

К тому времени, как мы со Стивом въехали в город, находясь на финишной прямой нашего спринта по западному побережью, моя популярность стала слишком большой, чтобы просто оставить её на границе: от вездесущих напоминаний о ней было не укрыться. Хотя по этому поводу у меня были двойственные чувства. Ну а из-за чего бы ещё я решился на путешествие на бросающейся в глаза спортивной машине?

В том году в Ванкувере проходила Всемирная выставка, «Экспо 1986»: оказалось почти невозможным пройтись с моей семьёй на людях. Я привлекал столько внимания, что в итоге вмешалась служба безопасности и организовала для нас отдельную экскурсию, используя запасные выходы и другие закулисные подходы к экспонатам в обход публичных.

До того как ситуация стала выходить из-под контроля, я заметил фотокабинку, из тех, где люди могут сфотографироваться вместе с картонными изображениями известных людей и политиков. Там между Рэмбо и Рейганом был я, то есть Марти Макфлай, как он изображён на постере к фильму в своей смотрящей позе. Моя семья нашла это забавным и заставила меня позировать вместе с самим собой. Пригибая голову, чтобы фотограф до последней секунды не сообразил (если вообще сообразил бы), кто перед ним, я дал ему пять баксов и встал перед камерой. Помню, как папа засмеялся, первым заметив: картонный я был на добрых шесть дюймов выше. Ну и что, подумал я, глядя на эту плоскую фигуру, зато у меня есть задница.

Пару недель спустя я был в конференц-центре «Сивик Аудиториум» в Лос-Анджелесе, а точнее в Пасадине. Меня номинировали на премию «Эмми» за лучшую комедийную роль. Год назад я был номинирован на лучшую роль второго плана: не ожидал, что выиграю — этого и не случилось. В этом году я добрался до более конкурентоспособной категории и с меньшими шансами на победу, но у меня шла настолько причудливая полоса удач, что всего можно было ожидать. Я не готовил победной речи — явного сглаза — но со дня объявления номинантов в голове крутилась одна короткая шутка. Поначалу она казалась самоиронией, играющей на факте, что так много внимания уделяется моему росту, а точнее его недостатку. Подобные шутки, по моему мнению, служат двум целям: показывают, что ты способен посмеяться над собой, и играют упреждающую роль — лишают кого-либо другого возможности пошутить над тобой первым.

Так что, когда другой канадец, Хоуи Мэндел, вскрыл конверт и произнес: «„Эмми“ за лучшую мужскую роль в комедийном сериале достаётся… Майклу Джей Фоксу», — я запрыгнул на сцену, схватил статуэтку, потеребил волосы на голове, выдал пару нечленораздельных звуков и выпалил: «Не могу в это поверить». Затем взяв себя в руки окинул взглядом весь зрительный зал и сказал: «Чувствую себя четырёхфутовым».

С годами стало ясно, что эта шутка была про нечто большее, чем мой рост. Так я выражал свое потрясение от успеха, негласно признавая, что не чувствую себя достойным всего происходящего со мной.

Во время следующего отпуска я привёз трофей в Ванкувер: чтобы разделить эту честь с родителями и, откровенно говоря, похвастаться. Мама отдала под «Эмми» почётное место на столе в прихожей — прямо напротив входной двери. В тот вечер мы все собрались в их доме, было много веселья и празднования.

Однако, опыт показывал: среди этого рукоплескания Стив или кто-то ещё находил повод щёлкнуть меня по носу, заставить спуститься с небес. В этот раз пронесло, я изрядно перебрал с пивом, спустился в подвал в гостевую спальню и завалился спать.

На утро, поднявшись наверх в прихожую, где «Эмми» провела ночь — не смог сдержать смеха. Позолоченную статуэтку, как бы подчиняя себе её дурную ауру, окружали награды брата по боксу, полученные пятнадцать лет назад, мамины награды в бридже, папины в кёрлинге, сестринские в боулинге и плавании плюс несколько наград за их индивидуальные победы. Отлично.

Картина была настолько комичной, что даже приободряла. Если бы моя головокружительная поездка подошла к концу, если бы упал второй ботинок[44]и во мне разглядели самозванца, у меня всё ещё оставалось место, куда можно было вернуться. Всё ещё был дом в реальном мире.

Хотя я усомнился в этом уже через пару недель. Родители приехали в Эл-Эй навестить меня и привезли «Эмми» с собой. Как только они подъехали к дому, я увидел, что отец выглядел не совсем вменяемым, будто случилось что-то ужасное. Мы обнялись, стоя на подъездной дорожке, отец, извинившись, отправился с багажом в дом. Мама взяла меня за руку, дав понять, чтобы я задержался с ней на пару минут — ей нужно было что-то мне сказать.

— По дороге сюда случилась авария, — сказал она. — Твоя «Эмми» — она сломана. И не думаю, что её можно починить.

Как она объяснила, дорожная сумка со статуэткой лежала в верхнем отделении, багаж другого пассажира сдвинулся во время полёта и придавил её.

«Поэтому отец так расстроился? Охренеть!»

Я вошёл в дом, он сидел за обеденным столом. Нечасто приходилось видеть его таким потрясённым. Что-то знакомое было в этой ситуации, только теперь произошла смена сторон. Я смотрел на него и вспоминал, как каждый раз, когда добавлял новые вмятины на крыльях, бампере и дверях его машины, ожидал его появления в моей комнате и неизбежной ругани.

— Пап, — улыбнулся я, наклоняясь обнять его. — Забудь об этом. Это просто кусок метала. К тому же, я слышал они выдают новую взамен сломанной. Так что не переживай, хорошо? — Ему вмиг очень полегчало.

Инцидент хорошо запомнился, потому что он отчётливо дал понять, что само определение «знаменитость» может держать в своей власти даже самых рассудительных, каким и был мой отец — некогда посланник от принципов реальности, рассматривающий этот кусок позолоченного олова, как священную реликвию. Будто он воплощал успех, силу или меня самого. Если бы он поддался этому в каком-то роде магическому мышлению, то вслед за ним поддались бы все остальные из моего окружения. Кто бы мог подумать, что в моей семье я был единственным скептиком.

В то же время я повстречал ещё одного человека, обладающего здоровым скептицизмом и ясным пониманием того, под каким неестественным давлением я находился. К моменту, когда я с родителями сгрудился над раненной «Эмми», этот союзник на пути в реальность существовал уже на протяжении целого года. Но тогда я ещё этого не знал.

В конце лета 1985, когда полным ходом шёл третий сезон «Семейных уз», случилось нечто невероятное: у Алекса Китона появилась девушка. Многообещающий роман с Эллен, студенткой факультета искусств, с которой он познакомился в колледже, сразу же захватил умы зрителей. Рейтинги после паузы в конце предыдущего сезона снова поползли в гору.

На мне это тоже сказалось лучшим образом. Внезапно у меня появился партнёр. Будучи актрисой, эта молодая девушка была практичной, добросовестной и талантливой, что требовало от меня выводить своё мастерство на новый, более высокий уровень, — элементарно, чтобы органично смотреться с ней в одном кадре. Она, как и все остальные, была причастна к получению мной «Эмми». Позже, в качестве друга, она помогала найти ответы на многие вопросы, которыми я теперь задавался. Но того самого вопроса, который задам ей через пару лет — я предвидеть не мог. Она ответит «да», и, став моей женой, будет любить меня и выдерживать все трудности, для которых не было легкого решения. Так в мою жизнь вошла Трейси Поллан.

До того, как она стала Эллен, я помогал ей пройти пробы. Как только мы начали читать свои реплики — тут же настроились на общий рабочий ритм. Не потому, что мы одинаково видели материал, а наоборот, потому что обладали разными к нему подходами. Имея за плечами нью-йоркский театральный опыт, Трейси привнесла в работу баланс и дисциплину, резко контрастирующие с моим естественным, интуитивным иди-и-смеши стилем. Мягко говоря, она не была типичной ситкомовской актрисой. Её красота — длинные до плеч светлые волосы, обрамляющие нежное лицо с высокими скулами и широко посаженными глазами — была необычна для телевизионной работы. Но её нельзя было принять и за одну из тех милашек с выровненными зубами, что щебечут «Добро пожаловать в Макдональдс» в рекламном ролике.

Плюс она была милая, весёлая и умная.

Во время съёмок «Семейных уз» Трейси состояла в отношениях, да и сам я постоянно с кем-то встречался, но легко могу вспомнить тот момент, когда влюбился в неё. Это долгое время не проявлялось, но внутри не угасая горел огонёк (и горит до сих пор).

За неимением лучшего названия, назовём эту вспышку «Инцидент скампи»[45]. Немного об обстановке: в начале четвёртого сезона «Уз» «Назад в будущее» всё ещё был бесспорным лидером проката. На съёмочной площадке летом-осенью меня встречали, как пресловутого блудного сына. У меня всегда были хорошие отношения с другими актёрами и техперсоналом, нас объединял ироничный, но крепкий дух товарищества. Все и до этого шли мне на уступки, теперь же — больше, чем когда-либо. Как-никак я был «звездой» — территория, на которую я никого и никогда не захотел бы пустить. По факту я вообще мог плюнуть на сериал и уйти из него со скандалом. Несмотря на все усилия постановщика, темпы репетиций в значительной степени определял — я: когда стоит поднапрячься и ускорить темп, а когда можно отвлечься на длительные телефонные разговоры или полностью погрузиться в полу-апокалиптические продуктовые битвы[46]. Однажды к нам с площадки «Чирс» заглянул Вуди Харрельсон и на целую сцену заменил Тину Йозерс, играя роль Дженнифер, включая посиделки на коленях Майкла Гросса.

Как-то раз, где-то на пятой неделе сезона, мы с Трейси репетировали сцену совместного ланча. К тому времени мы уже сдружились и проводили много времени на площадке за беседами, всё лучше узнавая друг друга, но во время обеденного перерыва каждый занимался своими делами. В тот день Трейси обедала в итальянском ресторане. После обеда мы вернулись к тому месту, на котором остановились: Алекс слышит стук в дверь дома Китонов, открывает и видит Трейси (то есть Эллен). Как только она произнесла свою реплику, я почуял запах чеснока, и решил, что самое время пошутить.

— Ого. На обед были маленькие скампи, детка?

Вначале она ничего не сказала. Выражение лица даже не изменилось. Но потом стало ясно, что моя шутка удивила её и обидела. Я был актёром, которому она начинала доверять, и который, может быть, начинал ей нравиться, а тут взял, да и бестактно загнал в ловушку. Глядя мне прямо в глаза, она медленно произнесла едва уловимым голосом, чтобы не услышал никто, кроме меня.

— Это было зло и грубо. А ты — невероятно гадкий засранец.

Это сразило меня наповал. Никто так со мной не разговаривал, по крайней мере, в последнее время. Эта женщина совсем потеряла страх, ей всё равно было, кем я себя считал, кем меня считали все вокруг. Свинья есть свинья, не важно во скольких фильмах я снялся. Кровь прилила к лицу. Но это была не злость, а что-то другое, чего я раньше не испытывал. Я не был взбешён, а скорее поражён.

Я извинился. Она приняла извинения. Мы продолжили работу, и никогда больше не вспоминали «Инцидент скампи».

Алекс был сильно влюблён в Эллен, но узнал, что она помолвлена и собирается бросить учёбу ради брака. Опустошённый, он следует за ней на железнодорожную станцию, где она собирается сесть на поезд и навсегда уйти из его жизни. Эта сцена, написанная Майклом Вейторном, была трогательной и эмоциональной. В лице другой актрисы, не такой способной, как Трейси, её персонаж выглядел бы безжизненным. Во время записи я в мгновение ока потерял ощущение происходящего — просто любовался ею, как и все остальные зрители. Но некогда было витать в облаках, работа с Трейси требовала сосредоточенности, чтобы Алекс выглядел достоверно, как в предыдущих трёх сезонах, и не возникало ощущения, будто я выдавливаю его из себя. Эта сцена, как и все последующие с Трейси, побудила меня стать лучше, чем я когда-либо был.

Ей предложили контракт на следующий сезон, но она не хотела бросать Нью-Йорк, семью, театр из-за опаски быть привязанной к телевиденью на долгосрочный период. В это тяжело поверить — она появилась только в семи эпизодах «Уз», но кардинально повлияла не только на шоу, но и на меня. Отныне я стал задумываться о своём ремесле.

Она дала мне нечто большее, чем только размышления об актёрстве. Когда мы не репетировали, не записывались и не занимались обсуждением сценария, дабы максимально красочно передать отношения Алекса и Эллен, — мы подолгу зависали на съёмочной площадке. Болтали за кулисами или в зрительном зале во время перерывов, развивая нашу дружбу. Мне нравилось её чувство юмора, ум и полное отсутствие цинизма.

Семь эпизодов с Трейси были разбросаны по всему сезону, что дало ей возможность из первого ряда увидеть мою закружившуюся вихрем жизнь после выхода «Назад в будущее». В то время как большинство видело только одну сторону этого грандиозного успеха, считая, что у меня нет и не может быть поводов для печали (большую часть времени я был счастлив и доволен), только Трейси понимала, чем я жертвую ради этого успеха. Проведя детство в манхэттенском Верхнем Ист-Сайде, а точнее говоря, на Парк-авеню, посещая частную школу вместе с детьми хорошо известных людей, она не очень-то была ослеплена сопутствующими успеху атрибутами. Она была довольно проницательной, чтобы за ширмой громкого имени разглядеть истинного человека, при этом не изводя его назойливостью или напористостью. Она как бы невзначай намекала, что я мог бы обратить внимание и на другие мои одержимости.

Особенно её беспокоило количество выпиваемого мной алкоголя, она одна из первых заговорила на эту тему: не пора ли задуматься о том, что алкоголизм может стать серьезной проблемой. Ещё мы говорили о том, какому давлению я подвергаюсь, стараясь никого не подвести, доказать, что стою всех тех возможностей, представившихся на моём пути, что приходится выбирать один за другим гарантированно прибыльные проекты в ущерб росту актёрского мастерства. Перед тем как отправиться на восток Трейси сделала мне подарок в знак дружбы и надежды на то, что я успешно преодолею минное поле Голливуда. Несмотря на то, что она отлично провела с нами время, она собиралась расстаться с шоу и насовсем вернуться в Нью-Йорк. Мы договорились оставаться на связи, но понимая, что на самом деле, это был конец нашего общения. Она попросила послушать одну песню.

Случилось это так: я собирался вывести свой «300 Зет-Икс» c парковки «Парамаунт», когда Трейси проходила мимо к своему кабриолету «фольксваген». Это был один из наших последних совместных рабочих дней. Она наклонилась ко мне и вручила кассету с той самой песней. Я позвал её в машину, и предложил послушать её прямо там же на парковке. Она вставила кассету и из динамиков и гигантского сабвуфера, встроенного в заднее сиденье загрохотала музыка. Смутившись, я быстро убавил громкость и совсем отключил те динамики, из-за которых вибрировали сиденья. По салону разлетелся голос Джеймса Тейлора, как раз той громкости, которая наилучшим образом подходит к его стилю.

Я больше предпочитал «Клэш» или Элвиса Костелло (когда было грустно). Поэтому совсем не представлял, чем конкретно меня могла бы зацепить «Свит Бэйби Джеймс», чтобы стать лично значимой. Но когда услышал первые строки, посвящённые Джону Белуши[47], сразу же уловил посыл, который она хотела донести до меня. Как и многие другие комедийные актёры моего поколения, я восхищался им: в моей гардеробной комнате висела его литография работы Рона Вуда[48]. Трейси говорила, что, работая официанткой на Мартас-Винъярд в начале 80-х, несколько раз видела Белуши. Она не хотела, чтобы алкоголь сделал со мной то же, что наркотики с ним. Включая эту песню, она хотела сказать, что для меня было фатально потерять себя посреди вечеринки, в которую теперь превратилась моя жизнь. Будучи постоянно кем-то для других, я мог бы оказаться ничем для себя.

Я думал об этой песне и Трейси на протяжении всего следующего безумного года. Весной 1987 Трейси, свободная к тому времени, приехала на пробы фильма «Яркие огни, большой город», который должен был сниматься в Манхэттене. Ей дали небольшую роль, а к концу съёмок у нас завязался роман. Настоящие отношения, а не притворные, которые мы изображали в семи эпизодах, показанных на телеэкранах Америки. Поиски дома в Вермонте в октябре, помолвка на Рождество и последующая летняя свадьба.

Вот такая история…

Арлингтон, Вермонт, июль 1988.

Мы с Трейси поженились 16 июля 1988 — отзывы о свадьбе были ужасны. «Глоуб» на первой странице написала, что свадьба была полным фиаско. «Нэшнл Энквайрер» разместила отчёт своего «инсайдера»: «Люди задыхались и чуть ли не падали в обморок после церемонии». Людям не понравились наши свадебные наряды, их удивляло, что газеты об этом ничего не написали. «Тайная свадьба превратилась в цирк», — было сказано на первой полосе «Стар», где заголовок начинался со слов «Малыш актёр Майкл Джей Фокс…» Когда газеты или журналы начинали прохаживаться по мне, я всегда от этого заводился. В этот раз я был бессилен противостоять им.

Вообще-то странно, что наша свадьба подверглась «рецензированию», мы с Трейси никогда не связывали её с нашим творчеством. Более того, ни один из «рецензентов» не был свидетелем тех событий, что описывал и высмеивал. Как ни глянь, это были скромные интимные посиделки: не было ни дядюшек, ни тётушек, ни даже двоюродных братьев и сестер. Так на мне сказалось влияние Трейси. С самого начала совместной жизни нам важно было, чтобы у нас было побольше личного пространства за пределами суматошной работы.

Но пытаясь провести небольшую свадьбу в Вермонте, настолько далеко от Голливуда, насколько удалось забраться, мы невольно бросили прессе кость. Таблоиды по всем фронтам начали массированное наступление с целью узнать время и место проведения свадьбы. А затем сделать фотографии, не важно, чего им это будет стоить. Мы с Трейси решили неотступно придерживаться начального плана. Эта взаимная игра в кошки-мышки показала, насколько тяжело провести границу между публичной и личной жизнью.

После того, как навязчивые таблоиды — иногда комично, иногда опасно — пытались помешать нам и у них ничего не вышло, они разразились издевательскими комментариями, что стало для меня последней каплей. С тех пор многое изменилось. В первую очередь я стал меньше злиться, если вообще не перестал. Большинство попыток прессы вмешаться в свадьбу не имело долгоиграющих последствий, просто повеселило публику. В будущем общественное недовольство после трагической гибели принцессы Дианы из-за посмертных фотографий папарацци заставило прессу угомониться или вообще отказаться от их партизанских тактик 80-х и 90-х.

Последнее и самое важное: после свадьбы я нашёл в себе силы убраться ко всем чертям из «Дома веселья». Это решение не было связано с моим будущим или будущим Трейси. Дело было не в самом выборе — я собирался вести борьбу, чтобы установить и защитить границы между личной жизнью и публичной. Это означало стать трезвомыслящим и достаточно решительным, чтобы сказать «нет» некоторым людям, которые привыкли слышать от меня только «да». Мы собирались разъяснить себе, своим семьям, да и всем, кому на нас было плевать: неважно, чем мы зарабатывали на жизнь — наша новая совместная жизнь будет протекать не в выдуманном мире.

За месяц до свадьбы «Энквайрер» написал, что мы с Трейси собираемся пожениться в Вермонте 16 или 17 июля. Неизвестно где они взяли эту информацию, но она была верна. Чтобы сильнее убедить нас в их непременном появлении — по приглашению или без, — они опубликовали аэрофотоснимок нашего вермонтского дома. Вскоре моему агенту позвонили из «Энквайрер»: они знали все подробности предстоящей свадьбы и предлагали сделку. Если мы согласимся предоставить им эксклюзивные права на фотосъёмку, они заплатят нам $50.000 и обеспечат охрану от других репортёров и фотографов, которым вздумается пролезть на мероприятие. Разумеется, снимок нашего дома был задуманным ультиматумом: или вы приглашаете нас или мы всё вам испоганим.

Потом начали поступать звонки из других таблоидов и журналов. Один из глянцевых еженедельников пошёл по другому «более моральному» пути. Вместо денег они предложили нам то же, что Берту и Лори[50]: защиту (как и «Энквайрер», первым делом они заботились о своих эксклюзивах), свадебную фотографию на обложке и хвалебную статью.

Делая свои предложения, «Нэшнл Энквайрер» и остальные напирали на «мои обязательства перед фанатами». Говорили, что люди, наиболее ответственные за мой успех и счастье, должны иметь возможность поучаствовать в этом одном из важнейших дней. Звучит благородно, пока не осознаешь, сколько денег они подымут на этом. Предложение «поделиться» с публикой — просто вежливый способ поучаствовать в упаковке и продаже собственной свадьбы, дабы реализовать как можно больший тираж газет.

Может быть, мы странно себя вели, но нам не хотелось думать о свадьбе, как о событии «Эн-Эс-Эй-Эй»[51], на которое можно продать права. Если сделать это, то почему бы тогда не договориться о корпоративном спонсорстве (назовём это — церемония «Найк») и провести церемонию в Мэдисон Сквер Гарден с Реджисом Филбином в роли тамады и Бобом Костасом, берущим интервью после этого «группового секса»?

Как вы уже поняли — мы отвергли все предложения.

Ставки были сделаны: если мы не продадим им, чего они хотят, они это просто украдут. Вообще-то мы могли бы изменить свои планы — так мы вкратце рассмотрели вариант с Вегасом. Но резкая смена направления при планировании свадьбы казалась нам не лучшей идеей. Мы решили придерживаться изначального плана — всегда оставался шанс, что пресса хитро играет и знает меньше, чем говорит. В случае, если они действительно появятся, мы будем готовы. Для обеспечения охраны мы наняли фирму Гэвина де Бекера (и рады были оплатить её услуги из собственного кармана).

Церемония состоялась 16 июля в Вермонте под навесом, примыкающим к гостинице «Вест Маунтин Инн» в Арлингтоне. Сама гостиница представляла собой уютный постоялый двор, располагающийся на двадцати акрах сельской местности. Единственным подъездом была дорога через мост над Баттенкилл Ривер, петляющая по пастбищам с пасущимися на них ламами.

Всю неделю до «большого дня» события набирали обороты. Репортёры буквально разбили лагерь рядом с квартирой Трейси, выпытывая у жителей не знают ли они её, а если да, не упоминала ли она о каких-нибудь предстоящих событиях в своей жизни. «Энквайрер» организовал полевой штаб в отеле «Эквинокс» в Манчестере (по случайному совпадению мы с Трейси остановились там же). Также они застолбили все остальные отели, мотели и гостиницы в округе, пообещав служащим заплатить денег за информацию о прибытии наших друзей и родственников. Мужчина, назвавшийся Биллом Фоксом, то есть моим отцом, щедро снабжал всех подряд информацией о свадебных планах (когда таблоиды не получают ответов, они сами создают вымышленные сценарии). Десятки репортёров шатались по обоим городам, предлагая денег всем, кто мог предоставить дополнительную информацию. В какой-то момент репортер какой-то газетёнки решил пойти так далеко, что хотел похитить 82-летнюю бабушку Трейси: собирался заманить её в машину и возить кругами до тех пор, пока не вытянет из неё всю информацию. По всему склону холма, окружающего «Вест Маунтин Инн» расположились фотографы в камуфляже. Позже мы слышали, они даже взяли на прокат костюм ламы, чтобы подобраться поближе.

В день свадьбы я проснулся под звуки вертолётов над головой. Всего их было шесть, арендованных таблоидами, журналами и развлекательными ТВ-программами на местном аэродроме. Некоторые, несомненно, привлекли к сотрудничеству конкурентов, чтобы те взяли часть расходов, но всё равно это, должно быть, стоило целую кучу денег. Для себя «Энквайрер» арендовал два вертолёта, один из которых в субботу был постоянно в небе. Но эти вертолёты абсолютно никак не были связаны с добычей фотографий — репортёры знали, что церемония будет проходить под навесом, к тому же кому придёт в голову жениться в девять утра. Нет, вертолёты были психологическим оружием. Они хотели давить на меня, пока я не сдамся и не позволю сделать фотографии. Думаю, если бы я вышел из-под навеса и погрозил им кулаком а-ля Шон Пенн, они бы и этому были рады. Но они мне не мешали, хотя были тревожные моменты, ведь эти летающие штуковины с огромными лезвиями летали в очень ограниченном пространстве прямо над головами людей, которых я любил и лелеял больше всего.

Так почему же в один момент мы с Трейси просто не сдались? не вышли из-под навеса помахать им? не спустились вниз по подъездной дорожке, где толпились репортёры (и несколько поклонников, настоящих поклонников)? Почему нельзя было дать им всего одну свадебную фотографию и сделать всех счастливыми? Во-первых, после всего того, что провернули газетёнки, мы не собирались ещё и награждать их за это. А во-вторых, они бы не остановились на одном снимке. Сначала захотели бы запечатлеть разрезание торта, потом «эксклюзивные» снимки первой брачной ночи, ну а после — фотографии в купальниках с медового месяца.

Мы с Трейси понимали — уступить сейчас означает не просто дать им возможность делать снимки. Это была бы поддержка магического мышления — места, где ты живешь и умираешь в промежутках между газетными статьями, рейтингами и бокс-офисами. Прогулка по подъездной дорожке означала бы навсегда остаться в «Доме веселья», отправив реальности воздушный поцелуй на прощанье.

С началом церемонии вертолёты активизировались с удвоенной силой. Под навесом конечно было жарко, но никто не задыхался и не падал в обморок; с одной стороны, которую от вертолётов загораживала растительность, задувал прохладный ветерок. Как бы то ни было, всё это внешнее сумасшествие только подсластило всеобщее настроение и сделало всех ещё ближе друг к другу. К великому удивлению собравшихся снаружи незваных гостей свадьба удалась на славу. Несмотря на их подкупы, вертолёты, уловки и совместные усилия, им не удалось сделать ни единой фотографии. Наша приватность обернулась гадкими статьями, в которых газеты прохаживались по нам в виду своей неудачи. Это была та цена, которую не жалко было заплатить, потому что она позволила не только посвятить себя ритуалу бракосочетания, но и позволила установить границу нашего личного пространства, не ощутимую раньше. Пространства, где мы могли переждать любую надвигающуюся бурю.