Счастье 17.06.2009

Москва. 29 апреля 1955 г.

Мой бедный друг!

Ты требуешь объяснений? — изволь! Солодовников, наделенный неограниченными полномочиями, как умный человек, понимает, что ни с кем, кроме Кедрова (он еще в больнице, но ему уже совсем лучше), — считаться не имеет никакого смысла. Я убежден, что он пробудет в директорах МХАТа весьма недолго, он послан к нам лишь для того, чтобы восстановить порядок — «поднять театр» (он теперь очень крупная фигура в Коллегии Министерства, член «Юнеско» и т. д. Он был в больнице у Кедрова, о чем был разговор — не знаю, возможно, о чем-то они советовались).

Ясно лишь одно: МХАТ, как мы с тобой привыкли понимать, кончил свое существование. Уточню: не с момента прихода Солодовникова, а в период царствования Тарасовой. Возможно, из него удастся сделать хороший театр, но хороший театр вообще. Внутри театра будут трепаться: «мы — МХАТ», останется вывеска, общественное мнение, если театр покажет удачные постановки — успокоится и ничего не поймет. В этом театре изредка будут появляться работы Кедрова — будем надеяться — «мхатовские». Ты знаешь мою склонность подвергать все критике с известной — мягко выражаясь — долей недоверия. Но на этот раз я считаю, что настолько внутри театра — кроме Кедрова — не осталось ничего от МХАТа, ничего ценного, кроме, разве, некоторой мхатовской производственно-художественной дисциплины и нескольких хороших актеров, что путь, как будто, намеченный директором, я считаю очень верным. Пусть он в чем-то ошибется, но самое худшее, что может быть, это, если он будет опираться на те остатки «второй студии», о которой Станиславский сказал, что она погубит Художеств. театр, и в чем, как видишь, он оказался провидцем. Мне только очень жаль, что за развал, пожалуй, даже гибель Художественного театра — никто не ответит!

Вот, кажется, все, что я хотел тебе сообщить к празднику 1 мая! ...

Публикация, предисловие и подготовка текста Натальи Колотовой

По Садовому кольцу

Часть одиннадцатая. От Земляного Вала до Валовой улицы

Бахарева Мария

Земляной Вал — самая длинная часть Садового кольца. Он протянулся от пересечения с Покровкой и Старой Басманной до Таганки.

Внешняя сторона Земляного Вала начинается с двух массивных жилых домов с разбитым перед ними сквером. Первый из них (№ 3) был построен в 1934 г. по проекту архитектора А. А. Кесслера. До войны его крыша была украшена большим барельефом с профилем Ленина; впоследствии его убрали. А вот аптека в первом этаже, открытая сразу после постройки здания, работает до сих пор. Позже перед этим домом со стороны Старой Басманной улицы установили гигантскую доску почета победителей социалистических соревнований, она просуществовала до начала 1990-х годов. Сегодня на ее месте — торговые павильоны. Соседний дом № 5 был построен в 1880-е годы, но в середине 1950-х его реконструировали и надстроили по проекту архитектора И. Л. Маркузе. Тогда же был и разбит сквер — до того площадь была полностью заасфальтирована.

Квартал между улицей Казакова и Садовым тупиком занимают два четырехэтажных дома (№ 5 и № 7), построенные на рубеже XIX и XX веков тогда еще начинающим архитектором Эрнстом Рихардом Нирнзее. Владельцем обоих домов был купец Иван Яковлевич Фокин. В феврале 1903 года «... На углу Гороховой и Земляного Вала, в доме Фокина, открыта четвертая народная столовая Общества поощрения трудолюбия». А в угловом помещении едва ли не с самого момента постройки здания работала булочная, украшенная золотым кренделем — возможно, именно она бросилась в глаза актрисе Надежде Слоновой, которая в своих мемуарах описывает впечатления от прогулки по Земляному Валу так: «Пекарни встречали нас ароматом свежевыпеченного хлеба: черного, заварного, ситного, сдобы. А глаза не могли оторваться от блестевших на солнце золотых кренделей, висевших на желтых прутах у входа в булочные». Булочная на углу Казакова и Земляного Вала проработала до девяностых годов (с кренделем она, правда, распрощалась куда раньше). Сейчас в ее помещении находится ресторан.

За домами Фокина некогда стояло несколько скромных одно- и двухэтажных зданий, почти полностью скрытых от глаз зеленью палисадников. Эти домики сохранялись до самых двухтысячных годов, но в наши дни от них уже не осталось и следа: теперь здесь стоит большой бизнес-центр, занимающий весь квартал между Садовым и Путейским тупиками. За ним — два одинаковых г-образных жилых корпуса, построенных в 1937 г. по проекту архитектора И. З. Вайнштейна на месте снесенной церкви Святителя Николая Чудотворца, что в Кобыльском. Церковь эта была построена в 1736 году на средства некоего купца Григория Мушникова и упоминается в романе Загоскина «Москва и москвичи»: героиня этой книги Маргарита Степановна Барашева жила «в Яузской части, в приходе Николы Кобыльского». Следующий дом (№ 27) был построен на рубеже 1920-х–1930-х годов по проекту архитектора Б. М. Шатнева для рабочих Курской железной дороги.

Далее сплошная застройка Садового кольца прерывалась. С просторной площади открывался вид на расположенные в глубине квартала здание Курского вокзала и наземный павильон станции метро «Курская». Но несколько лет назад площадь Курского вокзала застроили зданием торгового центра. Соседняя с ним ампирная усадьба Боткиных (№ 35), бывшая некогда главным украшением площади, теперь выглядит крошечной, теряясь на фоне современной застройки. Усадьбу эту построил чаеторговец Петр Кононович Боткин. Здесь появились на свет все его сыновья: Василий, ставший известным литератором, продолжатель семейного дела Петр, коллекционеры живописи Дмитрий и Михаил и, разумеется, самый известный отпрыск семейства Боткиных — Сергей, будущий знаменитый врач-терапевт.

На месте дома № 39 (1953 г., арх. И. Н. Кастель) некогда находился общедоступный Потешный сад, образовавшийся на территории старинной усадьбы боярина Матюшкина. После революции саду дали имя председателя профсоюза железнодорожников Московского узла старого большевика Е. Ф. Кухмистерова. Его территория уходила вглубь Сыромятников, а по красной линии Земляного Вала стояло несколько жилых домов, принадлежавших братьям Живаго — Сергею и Леониду.

Резко выбивается из застройки Земляного Вала бесконечно длинный двенадцатиэтажный панельный дом (№ 47-51), который был известен москвичам благодаря находившемуся в нем магазину «Людмила». Из снесенных для его постройки зданий наиболее интересен дом № 47, в котором до 1918 года находилась штаб-квартира «Общества содействия успехам опытных наук и их практических применений». Это общество было основано по завещанию купца и благотворителя Христофора Семеновича Леденцова как русская версия Нобелевского фонда.

Дальше на нашем пути оказывается великолепный памятник московского классицизма — усадьба «Высокие горы», построенная по проекту великого Доменико Жилярди. Усадьба строилась по заказу братьев-чаеторговцев Василия и Петра Усачевых. В 1854 году усадьба перешла в руки семьи Хлудовых. В советское время в усадьбе находился туберкулезный санаторий «Высокие горы», затем — городской врачебно-физкультурный диспансер, а в последние годы здесь находится Московский научно-практический центр спортивной медицины.

О следующем участке Садового кольца путеводитель 1917 года говорил: «По всей улице Земляной Вал, за Высоким мостом, лежит налет какого-то провинциализма. И хотя по тротуарам снует оживленная толпа и быстро проносятся вдоль улицы трамваи, нет той напряженности жизни, которая так чувствуется в центре». Сегодня оценить это довольно трудно: практически вся застройка этих мест была уничтожена во время устройства автомобильной эстакады. Те несколько доходных домов, что выходят на Земляной Вал сегодня, изначально находились в глубине квартала. Реконструкция этой части Земляного Вала запечатлена в художественном фильме «Застава Ильича».

Вернемся на площадь Земляного Вала и пройдемся по внутренней стороне Садового кольца. На углу с Покровкой стоит двухэтажный дом постройки середины XIX века. В первом этаже этого здания на протяжении многих десятилетий находился продуктовый магазин, сейчас на его месте ресторан. Павильон с сауной к дому пристроили в девяностые годы, ранее здесь был просто проход во двор. Дом № 2 построили в начале 1940-х по проекту А. Г. Туркенидзе на месте снесенной церкви Усекновения главы Иоанна Предтечи (от нее до наших дней сохранилась лишь колокольня, выходящая на Покровку). За ним — двухэтажный дом с аптекой; до 1950-х годов на месте этой аптеки находилась керосиновая лавка, а до революции в доме работали еще и меблированные комнаты. Далее — изящный доходный дом, украшенный майоликой (1906 г., арх. П. П. Розанов); к сожалению, его внешний облик сильно испорчен магазином, занимающим первый и второй этажи. Следующий дом снесли несколько лет назад, на его месте — стройплощадка. На углу с Малым Казенным переулком — доходный дом Полетаева (1914 г.). Весь квартал между Большим и Малым Казенными переулками занимает длинный жилой дом, который в советские годы называли «чкаловским». Помимо знаменитого летчика в нем жили композитор С. С. Прокофьев, художник К. Ф. Юон, скрипач Д. Ф. Ойстрах и поэт С. Я. Маршак. Последний даже написал о своем доме стихи:

В нашем доме с давних пор Чкалов жил Валерий, Выходил он к нам во двор Вот из этой двери. Долго будет эта дверь Гордостью квартала. Наша улица теперь Чкаловскою стала.

Следующий квартал застроен почти одновременно, в первые послевоенные годы. В доме № 18/22 в 1952 году открыли кинотеатр «Звезда» (уже несколько лет, как он закрыт на ремонт). Только дом на углу с Яковоапостольским переулком выбивается из окружения — он построен в 1914 году. Правда, в начале 1950-х он был надстроен тремя этажами.

Далее Земляной Вал был застроен рядом непримечательных двух- трехэтажных домов. До наших дней сохранился только один из них (№ 30), он принадлежал Алексею Викуловичу Морозову, сыну знаменитого московского миллионера. Под № 32 и № 34 — два конструктивистских дома-близнеца (1928 г., арх. М. И. Мотылев). За ними — сильно перестроенное в тридцатых годах здание московской Школы для бедных детей и сирот евангелических вероисповеданий. В школу принимались и девочки и мальчики, помимо изучения общеобразовательных предметов они получали ремесло, которым могли зарабатывать на жизнь. Два соседних с школой дома были снесены, на их месте был построен еще один «сталинский» дом (№ 40, арх. В. М. Кусаков). Подобным образом застроена и вся оставшаяся часть улицы до Яузы. Обратить внимание здесь стоит разве что на дом № 46–48 — он был построен архитектором Е. В. Рыбицким в 1949 году, зодчий получил за этот проект Сталинскую премию. Но уже в 1955 году началась борьба с архитектурными излишествами и Рыбицкий оказался в числе пострадавших: дом на Земляном Валу признали излишне вычурным и неоправданно дорогим в строительстве, за что архитектора и лишили врученной ранее премии.

У самого берега Яузы стоит стеклянно-бетонное здание НИИ азотной промышленности (сейчас это бизнес-центр). До войны на этом месте стоял сахарорафинадный завод, здание которого было построено по проекту знаменитого архитектора Р. И. Клейна.

На другом берегу Яузы — очередной, последний на Земляном Валу, помпезный сталинский дом (№ 52). Он известен москвичам, в первую очередь, тем, что в нем на протяжении многих лет жила Алла Пугачева. Фанаты певицы пытались даже установить во дворе здания самодеятельный гипсовый памятник Пугачевой, но он простоял всего несколько дней.

На последнем отрезке Земляного Вала старая застройка до недавних пор сохранялась почти без изменений, да и сейчас, в целом, дает представление о старинном облике улицы. Длинный дом № 54 принадлежал купцу Ивану Ивановичу Игумнову — он состоит из двух построек начала XIX века, реконструированных и объединенных в начале XX века. Далее — особняк Жаркова (построен в начале XIX века, заново отделан в эклектическом стиле в 1880-х годах). Жарков был фабрикантом кожаных кошельков, его небольшая фабрика помещалась здесь же, в небольшом флигеле со двора. Позже дом перешел во владение купеческой семьи Шустровых. К сожалению, сегодня он находится в аварийном состоянии и затянут сеткой.

Двухэтажный полукаменный дом № 58, построенный в 1817 году, недавно был реконструирован — от него остался только фасад. То же произошло и с особняками по другую сторону Николоямской. Зато почти без изменений сохранился доходный дом Полякова (№ 64 с. 2, построен в 1906 г.) — если не считать того, что он был надстроен еще в советское время. Рядом с ним — двухэтажный особнячок, построенный еще в XVIII веке и, несмотря на многочисленные перестройки и переделки фасада, сохранивший характерные для этого времени пропорции. Напротив него — еще один дом Эрнста Нирнзее. Правда здесь Нирнзее был уже не новичком, а известным архитектором — дом строился в 1910–1913 гг. Двухэтажный дом № 68 — еще старше, он построен в 1830-е годы. Дом № 70 на первый взгляд интереса не вызывает, выглядя совершенно обычным домом, какие массово строили на рубеже 1920-х–1930-х годов. На самом же деле он построен не с нуля — в его основе лежит двухэтажный особняк XIX века. Визуально это, правда, совершенно незаметно. Рядом — одноэтажный особнячок начала XIX века (№ 70).

Похожим образом был застроен и оставшийся отрезок Земляного Вала. На старых фотографиях и планах показаны двух- трехэтажные каменные дома с антресолями, мезонинами и лавками в нижних этажах. Доходных многоэтажек в этом квартале не было. Все эти дома были снесены при строительстве нового здания театра на Таганке.

Cчет на миллионы

Хороший фашизм и фашизм плохой

Кагарлицкий Борис

Английский социолог Стюарт Холл назвал это «дискурсивной борьбой». Идеям, концепциям, анализу противопоставляются не другие идеи, критика, аргументы, а образы, эмоции и ассоциации. Не только идеи, но даже и термины могут быть эмоционально дискредитированы и изъяты из употребления, превратившись в некий негативный знак, запретный звук.

На протяжении последнего десятилетия ХХ века именно такая «дискурсивная борьба» вывела из употребления в «серьезном обществе» социалистические идеи любого рода. Достаточно было произнести слово «национализация», «классовые интересы» или даже просто упомянуть о «социальной справедливости», как в ответ звучало слово «ГУЛАГ» и обвинение в тоталитаризме.

Любопытно, что параллельно таким же точно образом (только в обратном порядке) происходила реабилитация «национального дискурса». Разумеется, часть либеральной интеллигенции и сегодня готова объявить фашистом всякого, кто упомянет существование этнических различий или, не дай Бог, нации. Но этот тип ответа, в свою очередь, свидетельствует о маргинальной позиции говорящего в рамках нового «мейнстрима». А господствующая тенденция имеет направление противоположное. Даже в Германии, где после 1945 года любые разговоры про «национальные корни» и «исторические традиции немцев» вызывали у благопристойной публики вполне понятный дискомфорт, ситуация меняется. Нацизм сам по себе, национальная традиция — сама по себе. «Работа над дискурсом» позволила понемногу, осторожно и сравнительно безболезненно расцепить эти понятия. И в начале нынешнего века даже социал-демократы в Германии заговорили так, как говорили за сто лет до этого правые консерваторы. С другой стороны, это логично. Если любые идеи, связанные с социальными преобразованиями, защита интересов труда и обсуждение нового, коллективистского способа организации жизни равнозначны тоталитаризму, то на что опираться в поисках хоть какой-то общности? Только на голос крови, национальную традицию и общие культурные корни.

История ХХ века и в самом деле предоставила немалое количество примеров того, как попытки социального преобразования заканчивались кровопролитием и репрессиями. Правда, были и куда менее драматичные примеры реформ и революций, о которых предпочитают не упоминать, благо они были не столь радикальными, как события в России в 1917-м или в Китае в 1949 году. Действительная практика тоталитаризма, сопровождавшаяся миллионами жертв, породила задним числом целую литературную традицию антитоталитарных разоблачений, авторы которых, опираясь на эти чудовищные факты, дополняли их массой домыслов и прямой лжи. Чем ужаснее были подлинные истории, тем легче было врать и дополнять их новыми страшными рассказами. Так несколько миллионов жертв ГУЛАГА превратились в немыслимые десятки миллионов, история репрессий обросла фантастическими подробностями. Ложь оказалась поставлена на поток новой пропагандой, успешно заимствовавшей приемы тоталитарной идеологической машины. Парадоксальным, но закономерным побочным эффектом этой лжи оказались всё более массовые выступления в защиту Сталина, его режима и его времени. Ведь чем больше очевидной лжи нам рассказывают про генералиссимуса, тем больше соблазн предположить, что репрессий и вовсе не было, а ГУЛАГ представлял собой сеть лечебно-оздоровительных учреждений. Да, подобное заявление будет наглой и отвратительной ложью, но поскольку другая сторона лжет не менее нагло и не менее отвратительно, то не всё ли равно, кому верить? Из двух видов вранья человек выбирает более для себя удобное.

Так что, если вы видите сегодня молодых людей с портретами Сталина на майках, винить в этом надо не стариков, защищающих ценности своей молодости, а либеральных пропагандистов и агитаторов, превративших историю ГУЛАГа в пошлый «ужастик».

С другой стороны, на фоне систематического обсуждения «ужасов коммунизма» (как реальных, так и вымышленных) любая репрессивная практика капитализма выглядела умеренной и даже необходимой (должен же «свободный мир» защищать себя!). Косвенным результатом стало снисходительное отношение к фашизму. А итальянский фашизм — обошедшийся без концлагерей и газовых камер — выглядел уж вовсе милым и домашним, в противовес германскому нацизму. Различие терминов использовалось для обоснования идеологической реабилитации. «Хороший» фашизм в стиле милейшего Бенито Муссолини — против «плохого» нацизма Адольфа Гитлера. В России, если что, заимствовать будут фашистские, а не нацистские традиции. Очень обнадеживает, не правда ли?

Но это всё же крайности, отвергаемые массовым сознанием, официальными пропагандистскими аппаратами и интеллектуалами, состоящими на службе у статусных политиков. Злодеяний фашизма массовая идеология не отрицает, и даже готова смириться с тем, что число жертв у правого тоталитаризма было большим, чем у левого. Принципиально при этом, однако, что тоталитаризм в любом его виде сразу же выводится за пределы «нормы», каковой объявлен либеральный капитализм. Если советская пропаганда (кстати, как и левые социал-демократы) подчеркивала связь между фашизмом и капитализмом, то теория тоталитаризма эту связь принципиально отрицает.

Тезис, как минимум, спорный. Либеральные социологи постоянно подчеркивают системную, социально-экономическую логику в тоталитаризме «левом», но почему-то столь же настойчиво и последовательно отрицают эту логику в случае тоталитаризма «правого». Мол, при отсутствии частной собственности ГУЛАГ получается обязательно, а в условиях буржуазного экономического порядка Бухенвальд и Освенцим получились совершенно случайно, как исключение. Хотя можно отметить и другую сторону медали — экономическая рациональность немецких концлагерей (в отличие от многократно описанного иррационализма и абсурда лагерей советских) была как раз закономерным результатом рыночной экономики, частного предпринимательства и протестантской этики.

И всё же давайте поверим на слово сторонникам «теории тоталитаризма» и представим себе, что нацизм с его террором не имеет к капитализму и капиталу никакого отношения, а прибыли, которые получали сотрудничавшие с нацистами германские корпорации, никак не были связаны с репрессивным характером политического режима. Предположим, что либеральный капитализм и свободный рынок к этой практике никакого отношения не имеет, даже самого косвенного. Но так ли уж гуманен либеральный порядок сам по себе?

Увы, исторический итог буржуазной модернизации свидетельствует о чем угодно, только не о гуманности. Опять же оставим в стороне террористические эксцессы буржуазных революций, нам в очередной раз напомнят, что они не имеют никакого отношения к гуманной хозяйственной практике. Постараемся забыть про генерала Пиночета, внедрявшего рыночную свободу с помощью террора, про аргентинских и уругвайских генералов, последовавших его примеру и про крошечный Сальвадор, где миллион человек стали жертвами правого террора — во имя борьбы с коммунизмом. Демонстративно забудем и про индонезийского диктатора Сухарто, который сумел истребить около миллиона сограждан всего за несколько недель — тоже во имя торжества свободной экономики, которая, кстати, очень даже неплохо в итоге получилась. Индонезию к концу правления Сухарто причислили к списку азиатских индустриальных «тигров».

Всё это «эксцессы» политики, которые лежат на совести конкретных государственных деятелей, тогда как защищаемый ими экономический порядок не имел никакой связи с подобными злодеяниями. Что ж, попробуем поверить и в это. Остановимся только на тех случаях массовых смертей, которые никак нельзя объяснить политикой. История капитала полна примерами массового террора, имевшего чисто экономические причины и корни. Пресловутое огораживание в Англии XVI века (повторившееся в Шотландии 200 лет спустя), сопровождалось гибелью от голода тысяч людей и по внешним признакам выглядит не многим лучше советской коллективизации. «Освобождение» работника от земли и превращение людей в индустриальных пролетариев было отнюдь не добровольным, а потому нуждалось в жестком полицейском контроле над «праздношатающимся» населением, которое необходимо было загнать на работу — на мануфактуры, корабельные верфи, металлургические предприятия и в шахты. Потребность в дешевом труде на другой стороне Атлантики создала спрос (чисто рыночный, разумеется) на чернокожих рабов. Работорговля стала одним из важнейших источников накопления капитала для буржуазии Новой Англии, судовладельцев британских портовых городов, голландского купечества. Ясное дело, белые люди никого сами в рабство не обращали. Они лишь покупали чернокожих рабов, которых им продавали арабы и местные чернокожие — наиболее европеизированные, продвинутые и ориентированные на ценности западной цивилизации. Именно эти прибрежные племена, принявшие христианство и подражавшие образу жизни белых людей, нашли свое место в новом трансатлантическом разделении труда, охотясь на живущих в глубине континента язычников. Спустя два столетия этот конфликт бумерангом вернулся к их потомкам, когда после ухода колонизаторов племена из глубинки двинулись на прибрежные города Анголы и Мозамбика, мечтая расквитаться за прошлое. А взявшие власть европеизированные мулаты, воспитанные в духе ценностей западного просвещения, и их гуманные парижские учителя никак не могли понять, почему вместо строительства новой свободной нации получается межплеменная резня. В свою очередь европейский обыватель, забывая о политкорректности за кружкой пива, бормотал, что «у этих черных» иначе и быть не может, они всегда ели друг друга.

Итогом работорговли были не только миллионы людей, перевезенных через Атлантику для работы в плантационном ГУЛАГе, но и по меньшей мере миллион чернокожих рабов, которых «не довезли» только в течение XVIII века. Поставки рабов планировались и обсуждались деловой прессой наряду с закупками хлопка и курсом акций, а некоторое количество смертей при транспортировке каждой партии живого товара было заложено в смету изначально. Демографические и генетические последствия такой экономической деятельности не до конца исследованы по сей день — ведь забирали молодых и самых здоровых.

Гуманный XVIII век, триумф эпохи европейского Просвещения, завершился утверждением британского господства в Индии. Точнее, на первых порах — в Бенгалии. Надо сказать, что новый политический и экономический режим отнюдь не был плодом исключительных усилий белых джентльменов в треугольных шляпах. Деятельность сэра Роберта Клайва, вошедшего в историю «завоевателем Индии», щедро финансировалась бенгальскими банкирами и купцами, видевшими прямую выгоду в установлении нового порядка. Англичане обещали им неприкосновенность частной собственности и надежный доступ к рынкам за океаном. И то и другое они получили. А вслед за экономической реформой, проведенной местными и заморскими сторонниками свободного рынка в полном соответствии с господствовавшими тогда (и теперь) идеями, в стране воцарился голод. Прекращение государственного вмешательства в экономику завершилось голодомором куда более масштабным, чем на Украине в XX веке. Когда в Бенгалию прибыл новый генерал-губернатор Уоррен Гастингс, он обнаружил страну, усыпанную человеческими скелетами. Происходило это на фоне небывалого экономического процветания.

Гастингс оценил последствия голода в Бенгалии в два миллиона жизней. Возможно, он несколько преувеличил, тем более что своевременно жертв не считали, порой даже не хоронили. Некоторые меры по «регулированию рынка», принятые новым руководителем провинции, отчасти улучшили ситуацию, хотя были они весьма умеренными и проводились так, чтобы не затронуть доходов компании и ее туземных партнеров.

Поучительно, что даже националистическая традиция в индийской историографии сегодня не пытается обвинить англичан в сознательном стремлении выморить бенгальский народ голодом — в отличие от украинского национального дискурса, представляющего Голодомор в виде политики геноцида, учиненного русскими и евреями по отношению к жителям Малороссии. Напротив, индийские историки приводят множество документов, свидетельствующих о том, что «национальный вопрос» мало волновал творцов новой колониальной политики, среди которых индийцев (как индуистского, так и мусульманского вероисповедания) было ничуть не меньше, чем белых протестантов — шотландцев и англичан.

Дальнейшая история колониализма сопровождалась новыми волнами массовых репрессий, связанных то с расчисткой земель под более рентабельные экспортные культуры, то с подавлением восстаний, вызванных отнюдь не политическими, а по большей части социально-экономическими причинами. Население колониальных стран на первых порах было совершенно чуждо национальному самосознанию, да и религиозные вопросы стояли не слишком остро (Восток привык жить в условиях религиозного плюрализма, в языческой Африке постепенно распространялось христианство). Сопротивление вызывали экономические новшества, которые оборачивались разрушением традиционного образа жизни, обнищанием и обезземеливанием.

Бельгийский террор в Конго стал скандальной сенсацией на рубеже XIX и XX веков. Немецкий террор в Намибии был тщательно документирован англичанами и бурами после захвата колонии во время Первой мировой войны. Буры, совсем недавно «расчистившие» пространство под собственные фермы, теперь с особой дотошностью записывали со слов пострадавших аналогичные преступления немцев.

Всё это, конечно, «дела давно минувших дней». Но если кто-то думает, будто подобная практика безвозвратно ушла в прошлое, пусть ознакомится с отчетами о работе современных транснациональных корпораций. «Расчистка» территории для экономически более выгодных видов деятельности является и сегодня обычной практикой в Африке и некоторых частях Азии. Самым последним примером стали усилия, предпринятые всё в той же Западной Бенгалии местным коммунистическим правительством, выполняющим указания американских компаний, пришедших сюда создавать свободную экономическую зону. Свободную от лишних и ненужных людей.

Подспудным оправданием подобной практики является скрытый расизм, невысказанный, но постоянно думаемый аргумент — всё это происходит не с белыми людьми и не в Европе. Как в донесении всё того же сэра Роберта Клайва после блистательной победы при Плесси: «С нашей стороны погибло всего 18 человек, да и те почти все цветные».

Фашизм вызвал ужас и шок прежде всего тем, что практику, характерную и «нормальную» для колониального мира «периферии», перенес в Европу. Сегодня в Европе подобное опять считается невозможным. По крайней мере — пока...

Принципиальным отличием капиталистического «рыночного» террора от террора «тоталитарного» является то, что последний осуществляется правительством, берущим на себя политическую и моральную ответственность. Напротив, террор рыночный осуществляется стихийно и на политическом уровне за него никто не отвечает. Вернее, ответственность распределяется между множеством конкретных злодеев, каждый из которых отвечает только за свою часть «работы». С другой стороны, как заметил один из героев книги Сьюзан Джордж «Доклад Лугано», рыночный террор эффективнее. Надзирателей концлагеря можно подкупить или разжалобить. Бюрократия бывает косной и медлительной. Только рынок решает проблему уничтожения людей со свойственной ему бескомпромиссной и неумолимой эффективностью. Подчиняясь логике стихийного процесса.

И в конечном счете, никто ни за что не отвечает. Заказчики террора, получатели прибылей, наследники капитала, созданного рабским трудом, остаются респектабельными гражданами, чья репутация выше всяких подозрений.

Миллионы жертв экономической эффективности остаются непризнанными, о них не вспоминают и за совершенные преступления никто не собирается приносить покаяние. А потому экономический холокост может повторяться снова и снова.

Ожидатели Августа

История одного предсказания

Ипполитов Аркадий

В московской газете «Молвь» за 14 июня 1912 года опубликована короткая заметка, сообщающая, что в селе Паводь Омской губернии объявилась ясновидящая, проповедующая явление Божьей Матери, долженствующее произойти 15 августа 2009 года. Ясновидящую зовут Авдотья Матвеева, ей четырнадцать лет от роду, и пророчества ее, несмотря на ее юный возраст, получают все большую и большую известность в сибирских губерниях. У Авдотьи уже появились адепты, и послушать ее собираются ходоки не только из соседних сел, но уже даже и из городов. Вещает же она о том, что Россию ждет глад, мрак и мор, что вся земля русская будет усеяна трупами, вещает о грядущей смерти венценосцев и о том, что Россия превратится в зверя Апокалипсиса, будет терзать и глодать самое себя и истекать кровью. Предсказывать она начала три года назад и с тех пор страстно описывает грядущие черные сто лет, тьмою нависшие над страной, и провозглашает, что по истечении столетья Богоматерь, сжалившись над Россией, сойдет с небес прямо на площадь в Петербурге перед дворцом и будет стоять на коленях перед царским балконом и молиться, прося прощения за грехи России перед Господом. И Господом молитвы ее будут услышаны.

Газета была либеральная, поэтому комментировала событие сдержано и сухо. Заметка критиковала низкий уровень образования, на котором до сих пор находится наша глубинка, называла Авдотью Матвееву кликушей и заостряла внимание читателя на вреде подобных явлений, для России до сих пор обычных, ведущих к массовому психозу. Всячески подчеркивалась заурядность этого случая и банальность предсказаний, чей стиль был заимствован из всевозможных староверческих апокалиптических россказней. Отмечалось и очень предсказуемое установление даты: 15 августа — день Успения Богоматери. Говорилось и о том, что цифры над человеческим сознанием имеют высшую власть, и что всегда и везде в начале нового века появляются ясновидящие, предсказывающие столетие всевозможных несчастий.

Газета «Молвь» просуществовала недолго, закрылась из-за финансовых обстоятельств, а не из-за своей либеральности, как любил говаривать ее редактор, он же — автор данной заметки, но Авдотья Матвеева не замолчала. Более того, ее известность ширилась и ширилась, в селе Паводь даже был построен странноприимный дом для желающих лицезреть пророчицу. Дело приобретало серьезные масштабы, оно заинтересовало Святейший Правительствующий Синод, отрядивший целую комиссию для разбирательства в село Паводь. С точки зрения ортодоксальной церкви, однако, дело было сложное. Ничего еретического в рассказах Авдотьи Матвеевой найти было невозможно, она была, как ни странно, грамотна, отличалась примерным поведением, очень хорошо разбиралась в Священном Писании и была начитана в духовной литературе. К тому же к старообрядцам семья Авдотьи, зажиточные сибирские крестьяне, не принадлежала. Батюшка паводской церкви, отец Николай, человек очень достойный и отнюдь не темный, в Авдотье души не чаял и дал перед лицом представителей Синода ей самую наилучшую характеристику.

Молодой, но довольно известный петербургский психиатр из выкрестов, Павел Эмильевич Розенталь, включенный в состав комиссии, после беседы с Авдотьей нашел ее полностью вменяемой, утверждал, что ни о каком кликушестве и речи быть не может, и особо отмечал разумность ее рассуждений. Он также отмечал зависимость видений Авдотьи от Апокалипсиса, который, видно, произвел на нее неизгладимое впечатление в детстве, и множество других интересных подробностей ее рассказов. Так, например, Авдотья очень точно описывала Дворцовую площадь в Петербурге, которую никогда не видела, очень много говорила о Черном ангеле и черных богах-демонах вокруг него, но почему-то все время говорила о Зеленом пышном дворце, хотя всем было известно, что Зимний дворец был красный. Зимний дворец Авдотья называла «опустевшими чертогами», описывала опустевшие и разграбленные церкви вокруг площади, т. е. церкви в зданиях Зимнего дворца и Генерального штаба, как догадался Павел Эмильевич, которые целое столетье «будут пусты и без крестов», но над которыми ко времени явления Богоматери, «снова вознесутся кресты, прикрывая запустение». Она говорила о золотом куполе главного собора страны вдали, поруганного и заброшенного, довольно точно описывая Исаакий. Комиссии Авдотья также сообщила о том, что «не будет вскорости ни Синода, ни Сената», но как вскорости — не уточнила. Еще Авдотья много говорила о белокурых волосах Богоматери, о том, что она «молодая и вечная» — не очень-то чтобы понятное определение, — и о ее голосе, «заполняющем площадь, ввысь несущемся, стекла в покинутом чертоге сотрясающем и проникающем в душу». Говорила о том, что Богоматерь будет «живая, во плоти и крови, как мы с вами, ибо женщина она, хотя и чиста душою и телом, женщина прекрасная собой, с сильными руками».

Павла Эмильевича Авдотья поразила, он подробно записал беседы с ней, особо отмечая ее «простую, но приятную русскую внешность» и хорошую, правильную речь. Еще Павел Эмильевич, человек начитанный, подчеркнул, что, к своему удивлению, увидел в ее рассуждениях какие-то странные отзвуки гуситства, перемешанные с францисканским пантеизмом. Он также отмечал, что Авдотья Матвеева не только пророчествовала, но и давала руководство к действию, говоря, что надо ждать пришествия Марии, молиться, трудиться, не пить, не курить и ни во что не вмешиваться, «ибо зло людское торжество справлять будет, и не причастным быть ему подобает».

Именно эти слова и производили наибольшее впечатление на сибирских селян, вообще склонных чувствовать себя отдельно от России и от правительства. Так как именно в это время столыпинская реформа снабдила Сибирь множеством новых поселенцев, в их среде слова Авдотьи упали на благодатную почву, оформившись в своеобразную идеологию отстраненности и невмешательства, несколько схожую с движением раскола. Ум поселенцев, упорный и пассивный, как и сибирская природа, оказался очень восприимчив к подобным призывам к спасению, так что само собой организовалось целое движение, получившее в Петербурге название «невмешательства». Сами же сторонники Авдотьи Матвеевой называли себя «ожидатели августа».

Все это автору стало известно из записок Павла Эмильевича, предоставленных ему для ознакомления и только, госпожой Сарой Цвили, внучкой П. Э. Розенталя, очень пожилой дамой, проживающей в городе Ашоде в Израиле. Сам Павел Эмильевич после семнадцатого года, бросив в Петрограде все, кроме двух взятых с собой чемоданов с записями и кой-каким золотом, перебрался в Финляндию, откуда в начале двадцатых добрался до Иерусалима, где работал врачом, дожив до шестидесятых годов прошлого века. Внучка его по-русски уже не говорит и не понимает, но к записям деда, содержащимся в двух старых толстых коленкоровых тетрадях, относится благоговейно, бережет их как зеницу ока и из рук не выпускает. Кроме записей об Авдотье Матвеевой, представляющих своего рода дневник осени 1913-го, тетради содержат разрозненные, очень откровенные записи личного характера и различные заметки о медицинских случаях.

В отличие от Павла Эмильевича, сильно заинтересовавшегося паводской пророчицей, комиссия Синода приложила все усилия, чтобы дело замять. Предложение поместить Авдотью в какой-нибудь удаленный монастырь под церковный надзор было справедливо отвергнуто, так как ореол пострадавшей от официальной церкви мученицы мог не ослабить, а только усилить влияние Авдотьи, и, вполне возможно, что подобные жестокие меры вызвали бы в головах упорных и молчаливых «ожидателей августа» реакцию непредсказуемую. К тому же была осень 1913 года. Комиссия вернулась с отчетом, но без каких-либо конкретных обвинений и заключений, бумаги застряли на столах чиновников, понимающих наличие проблем, но бессильных эти проблемы не то что решить, но даже и сформулировать. Решений никаких не было принято, дело зависло, а Авдотья Матвеева продолжала тихо проповедовать в своем Паводье.

Тут грянула война, и Россия упивалась своим патриотизмом. Вот тут-то и возникли новые, реальные, проблемы: «ожидатели августа» отказывались являться на мобилизационные пункты. Они не бежали в леса, не сопротивлялись, только упорно и молчаливо оставались в своих домах, всячески противясь призыву в армию. Что было с ними делать? Судить, ссылать в Сибирь? Они и так были в Сибири. Сначала арестовывали, судили и сажали. Но оказалось, что их слишком много, что подобные действия могут парализовать жизнь сибирских губерний, так как местное население сочувствует «ожидателям», как людям очень положительным, никогда никого не обижающим, и что аресты и охрана заключенных требуют усиления военного присутствия в этих отдаленных краях, становящихся именно из-за арестов «ожидателей августа» все более и более взрывоопасными. Авдотья же продолжала тихо проповедовать, ее никто не решался трогать.

Слухи о сибирских делах снова начали будоражить обе столицы. По мере продолжения войны и угасания патриотического пыла пророчества Авдотьи Матвеевой обретали все большую убедительность и все большую популярность. У нее при дворе даже нашелся защитник — сам Григорий Распутин. Он очень хотел привезти паводскую пророчицу в Петербург и представить ее императрице. Для этого в конце 1915-го он предпринял определенные действия, но Авдотья наотрез отказалась не то что ехать в Петербург, но даже общаться с посланниками старца. Силой же везти ее никто не отваживался.

Старца вскоре не стало, и Россия стала сползать в предсказанный Авдотьей, и не только одной ею, глад, мрак и мор. До «ожидателей августа» уже никому не было дела, в Петербурге и Москве про них забыли. Из тюрем даже выпустили осужденных в начале войны. «Ожидатели» же все были мужики здоровые, положительные, пахали, разводили скот, не пили, баб своих и детей не били, учили их грамоте и даже в церковь ходили. От остальных христиан, кроме своей положительности, они отличались только тем, что по воскресеньям садились в своих избах, читали Апокалипсис, старые книги и рукописные записи рассказов Авдотьи Матвеевой, часто сильно изукрашенные переписчиками. И обсуждали явление Богоматери на Дворцовой площади.

От всего мира они держались в стороне, ни с кем в конфликты не вступали, даже кой-чем кой-кому помогали, всегда по делу, не из-за пустой благотворительности, но в длинные беседы, а тем более в разбирательства с окружающим миром не ввязывались. Даже селиться они постепенно стали отдельно, и появились целые деревни и села «ожидателей августа», память о которых сохранилась в топонимике района, во всяких там Августовках, Августовских и Августовых. Они представляли инертную, молчаливую силу, воплощенное ожидание. Они были здоровы, бабы у них были плодовиты, и на дворах «ожидателей августа» всегда было много ребятни, чистой и ухоженной по сравнению с обычной ребятней в русских деревнях. «Ожидатели августа» обретали популярность, у них становилось все больше и больше последователей, хотя никакой пропаганды они не разворачивали, слов впустую не кидали.

Как и к войне, к революции ожидатели отнеслись с видимым безразличием. Так как они не противились установлению власти Советов, то и власть Советов их поначалу не трогала. Так продолжалось до мая 1918 года, до мятежа чехословацкого корпуса и начала Гражданской войны. Чехи лояльно относились к «ожидателям августа», и не только старались не трогать их селения, но, как ни странно, даже пополнили их ряды: видно обмолвка Павла Эмильевича о необычности отзвуков гуситства в видениях Авдотьи Матвеевой была справедлива. Мягкие, трогательные рассказы о Мадоненке и Джезуатке, зафиксированные в отчетах по делу «ожидателей августа» конца двадцатых годов, что до сих пор хранятся в архивах КГБ, имеют явно чешское происхождение. В начале зимы 1918-го Авдотья Матвеева умерла от тифа в возрасте двадцати одного года. Она была похоронена на кладбище Успенской церкви села Паводь.

Колчак, в отличие от чехов, к «ожидателям августа» отнесся жестоко. Он пытался их завербовать в свои части, но, натолкнувшись на молчаливое, но решительное сопротивление, повелел с ними разобраться. Многие поселения и дворы были разграблены и сожжены, мужики расстреляны, бабы и дети изнасилованы. Оставшиеся в живых собирались на обгорелых развалинах, снова продолжали жить и работать, даже бабы и малые ребята. Несколько поселений, однако, остались нетронутыми в силу их отдаленности, оттуда оставшиеся в живых получали помощь.

Советская власть попервоначалу оказалась более лояльной к «ожидателям августа», чем Колчак. Впрочем, осталось их не так уж и много, и они по-прежнему все были молчаливы, упорны, хотя уже и не так зажиточны и чисты. В двадцатые даже началось какое-то движение организации «августовских» колхозов, быстро, однако, прекращенное. Оно продлилось года два-три, но эти колхозы быстро стали богатеть, оставаясь замкнутыми и молчаливыми, а в красных углах изб висели не портреты Ленина и Сталина, а образы Богоматери, Мадоненки. С августовскими колхозами быстро разобрались, августовцы были раскулачены, оставшиеся в живых мужики расстреляны, бабы сосланы в лагеря, дети или попали в сиротские дома, отправленные туда на перевоспитание, или стали беспризорниками. Так, например, на Соловки был отправлен целый эшелон детей «ожидателей августа», где они по большей части и перемерли. Заключенные рассказывали, что эти дети держались замкнуто, но дружно, старались помогать друг другу, старшие всем делились с младшими и всячески им помогали, пока их не разлучали, а по ночам эти дети все о чем-то перешептывались. Церковь и кладбище в селе Паводь были снесены, так что и следа от могилы Авдотьи Матвеевой не осталось. К середине тридцатых с августовской заразой было покончено.

Ничего от «ожидателей августа» не осталось, кроме заметки в «Молви», двух тетрадок в коленкоровых переплетах Павла Эмильевича, да кратких отчетов в архивах КГБ. Но полностью ли с ними покончено? Многие дети августовцев перемерли, но не все. Не все мужики были расстреляны, да и кое-кто из баб в лагерях выжил. Смутные слухи о явлении Божьей Матери на Дворцовой площади как-то все время ползали по СССР. Более того, были безумцы, которые с карандашом в руках устанавливали дату прихода Марии, предсказанную Авдотьей Матвеевой. У них как-то получалось, что, если в 1909-м Авдотья предсказала явление Богоматери 15 августа 2009 года, по календарю старого стиля, то, соответственно, по новому оно должно произойти не 28-го, в день Успения , а 2-го, в день Ильи Пророка, так как именно 2-е соответствует 15 августа 2009-го по старому. Сложнейшие выкладки, совершенно бредовые.

Тем не менее, поклонников явления Второго августа в России насчитывается значительное количество. Они готовятся собраться на Дворцовой площади, молчать и ждать. Что там будет, как разберутся поклонники Второго августа с поклонниками Мадонны и охраной, будет ли выяснять отношения Богоматерь с Мадонной, или она в Мадонне реинкарнируется и воплотится, или, может быть, Богоматерь, чтобы с Мадонной не связываться, перенесет свое явление со 2 августа на 15-е, или на 28-е, покажет время.

Кассандра

Фантастический рассказ

Харитонов Михаил

Доброй ночи. Для вас-то она добрая, потому что вы живы, а я уже нет. Хотя не знаю — может быть, какой-нибудь кусок ободранного мяса ползает. Вообще-то братья по вере мне гарантировали прямой улет в их шахидский рай, но мало ли что. Не хотелось бы. Так что если останется от меня что-нибудь живое — пристрелите, пожалуйста.

Кстати насчет братьев по вере. Мне, чтобы к ним попасть, пришлось прочитать шахаду и все такое. Так вот, это тоже фигня. Просто надо было все быстро, а других способов не было, кроме как повязаться с фанатиками. А так — считайте меня православным, что ли.

Да, еще — все данные по ваххабитам, которые узнал за это время, я отослал куда следует, если что — копия на моем рабочем компьютере в Гильдии. Берите их всех и не цацкайтесь, а тому одноглазому арабу, что меня тренировал, особый привет от Салима, он меня под этим именем знает. И обязательно приложите ему прикладом между лопаток, он знает, за что.

Еще раз: ни разу не ваххаббит, не экстремист, не борец за свободу чего-то там от России. Я против России ничего особо не имею, даже наоборот. И против правительства нашего тоже. Я его, можно сказать, на это место и посадил.

Да, на всякий случай. Я нормальный. Понимаю, сейчас психов развелось много, в связи с последними событиями, особенно от кометы, но я не псих. Проверялся, справка даже есть. И все, что я делаю, — я делаю в здравом уме и твердой памяти. И уж точно меня бы тут не было, если бы не, извините за пафос, угроза всему человечеству.

Извините, я говорю не очень понятно, с темы на тему перескакиваю. Сам ненавижу такой способ изложения, я ведь у Льва Глебовича в Гильдии наблатыкался документы писать, стиль развил. Просто сейчас не до этого, мне все-таки жизнью жертвовать, скорее всего, а это как-то нервирует.

Кстати, убивать я никого не хочу. На самом деле мне просто нужно, чтобы визит отменился. Если без особых жертв обойдется — вообще отлично. Но вы же не поверите, если я просто вот так встану с плакатом посреди трассы и буду орать — не ехайте, мир погибнет. А покушение — это уже серьезно, тут будут копать и все такое. Поднимут хотя бы мои отчеты и прочие бумажки. Потом газеты посмотрят, сверят, что когда где сбылось. И начнут чесать свою репу дурацкую, на что и вся надежда.

Ладно, рассказываю свою историю. Кто я, вы уже, наверное, знаете. Зовут меня Павел Алексеевич, фамилию свою не люблю, уроженец города Воровск, назван в двадцать третьем в честь товарища Вацлава Воровоского, теперь вернули историческое название Воров, в честь села Воровка, куда еще при Екатерине ссылали известно кого. Места у нас глухие, даром что исторический центр. В смысле, центр истории.

Вот про это самое. Центр истории и прочие чудеса в решете.

Я, если что, по образованию материаловед, родители литейщики. Родился в Воровске, образование получал в Куйбышеве. До прихода свободы и демократии работал опять же в Куйбышеве, на военном заводе. Когда ветер перемен додул до наших мест, выписывал «Новый мир» и за Ельцина голосовал. И даже когда в девяносто втором военный наш завод прикрыли по конверсии, а все наши материалы отправились прямо к стратегическому противнику, я как-то еще во что-то верил. Во всяком случае, в КПРФ не записался, как мой начальник, который до того любил под водочку гнать на коммуняк, какие они сволочи. А я голосовал за демократов, пока у нас тут оставались хоть какие-то демократы, на людей похожие. Тогда, кстати, я под все эти дела против Тархова попал — ну, бывшего председателя облисполкома, Ельцин его смещал, сейчас он, кажется, мэр. Ладно, это все областная политика, а я занимаюсь федеральной. Во всяком случае, в Гильдии Ответственной Политики я отвечаю за прогнозы федерального уровня и выше. Лев Глебович никак понять не мог, за каким лядом мне сугубо местная пресса, а когда понял — не поверил. Зря это он — теперь вот из-за него тут лежу.

Ладно, давайте я все-таки про родной город. Это в данном случае важно.

На город он, конечно, не тянет. Население — четырнадцать тысяч с хвостиком, а теперь, кажется, уже тринадцать. Понаехавших много, ну это как везде. Архитектурных памятников нет, за исключением остатков какого-то местного кремля, он вроде был, да при советской власти в этом месте поставили то ли цементный завод, то ли еще какую хрень. А так — в центре дома деревянные, это типа нормально. Ну сейчас, конечно, самый центр застроили всякой дрянью, как в Москве, то есть это, наоборот, в Москве как у нас, только в пропорционально увеличенных размерах. Вы уж нас извините, дорогие жители столицы, особенно за Церетели. Ну мы же не виноватые, что у нас центр хронотопа, и если наши козлы сделают детскую площадку рядом с рыночком, так в столице через два года Манеж откроют.

Черт, как же эта комета мешает! Ночь безлунная, а тут все как на ладони. И свет этот красный, жесть какая. Ну да ладно, меня на местности не должно быть видно. Мое дело — нажать кнопочку, а там посмотрим, долетит до меня или не долетит. Думаю, долетит. И памятник мне благодарные потомки вряд ли поставят.

Кстати о памятниках. У нас делают носки теплые, традиционный промысел. Когда по всей провинции пошло поветрие туристов приманивать, у нас хотели поставить памятник Воровому носку, да, слава Богу, не нашли инвестора под это дело. Я потом долго в документах рылся, чему это в большой России соответствовало, несколько проектов нарыл, но точного соответствия как-то не просматривалось. Думаю, что-нибудь секретное. Вы уж там разберитесь.

Да, еще одна деталь. Городок у нас почти без славных выходцев, которые где-нибудь отметились. Из персонажей исторических был какой-то участник пугачевского бунта, к самому Емельке приближенный, его так и не нашли. Два комиссара было, в Средней Азии их басмачи расстреляли. И несколько героев Советского Союза, одному бюст бронзовый стоит в скверике на улице Ленина, у пивной «Таллин». Когда в две тыщи шестом решили бюст перенести, потому что боялись, что его в цветмет сдадут, я как-то сразу не просек проекцию и прогноз по Эстонии не дал. А когда там началось — за голову схватился. Ну ладно, это тоже фигня.

Никак не могу начать толком рассказывать, черт, волнуюсь. Тут еще и холодно. Я бы принял напоследок, даже мои коллеги по терроризму — и те только так принимают, если это не виноградное. Говорят, по Корану можно. А уж мне как шахиду — все можно. Но я как-то не стал брать с собой, не хочется помирать по пьяному делу. Ну не нравится мне такая перспектива.

А началось-то все именно по пьяни.

Я тогда как раз решил перебираться в Москву, все равно в Куйбышеве мне кранты. Работы нет, денег нет, ничего нет. В Москве у меня тоже голяк, но тогда еще можно было как-то зацепиться.

И тут повезло: позвонили мне дальние родственники с исторической родины. Делить наследство — дом Кочергина.

Кочергин Родион Петрович — это мой двоюродный дядя, фамилии у нас по звучанию похожие, но это совпадение. Человеком он был хорошим, не пил, читал много, только вот заумничал. Как бы вам это объяснить? Ну есть такой очень провинциальный тип местного мудреца, шукшинского такого героя. Они обычно календари погоды ведут, в предсказательных целях. Или газетные вырезки собирают про американский империализм, чтобы козни его предсказывать. Или еще что-нибудь такое странное выдумывают.

Дядя мой вот из таких. У него был свой пунктик — предсказание будущего. Увлекался идеями Хлебникова, у него даже «Доски Судьбы» в первом издании были, не знаю, где достал. Астрологией тоже баловался, по каким-то старым книжкам учился. Даже чуть ли не хиромантией баловался, и тоже все будущее хотел узнать. Очень оригинальный человек, только мы с ним как-то мало общались. Ну не было повода.

О доме. Дом был в центре, деревянный, за какие заслуги дядя в нем обитал — уже не помню. Кажется, всегда в нем жил. Раньше, конечно, с семьей, да все разъехались, он один остался. При других раскладах у него домишко, конечно, отобрали бы, Воров всегда был тем еще местом в плане уважения к собственности, да у дяди были какие-то знакомства наверху, в общем, его не трогали. А тут он умер. Такие дела.

Короче, сказали мне, что дядя оставил мне библиотеку. Дом тоже как-то разделил, но мне довольно ясно дали понять, что я — отрезанный ломоть, и недвижимость в Ворове мне не светит по-любому.

Ну я что подумал. Библиотека у дяди была редкая. Те же «Доски Судьбы», например, — это же деньги. А если порыться — там, может, такое можно найти, что в Москве продать букинистам за реальные деньги, а потом как-нибудь прокрутиться.

Ну и поехал я на историческую родину. За книжками. Дурацкая, конечно, идея, но мне тогда реально нужны были деньги.

Ага, как же, разинул рот. Родственнички меня в дом два дня не пускали — все держали у себя, поили, звиздили на разные темы. А когда я до библиотеки добрался, вижу — на полках дырки. Кто-то им объяснил, что книжки тоже денег стоят. Ну они все старое и вытащили. Нате, мол, Павел Алексеевич, берите, что нам негоже.

Меня, конечно, заело — а что поделаешь. Они тут местные, а я кто. Но решил так: ладно, поживу тут, в доме, пороюсь, авось что и найду интересное, не зря же ехал.

Перерыл я библиотеку довольно быстро. Из ценного нашел только учебник по фотографическому делу дореволюционный, роскошно изданный, я его потом в Москве пытался продать, никто нормальной цены не предложил. И еще дядины гроссбухи, которые я взялся от скуки читать...

Черт, теперь волки воют. Сколько же зверья в последнее время в Подмосковье развелось. И если бы просто зверья... Мороз по коже.

Ладно, рассказываю про дядю. Ну, я объяснял — Кочергин был странный. Но я не знал, насколько. Оказывается, он полжизни собирал вырезки из местной прессы. И записывал всякие городские истории, происшествия и все такое. Аккуратно так, в здоровенные амбарные книги. Вместе с вырезками из прессы союзного значения, а также всякой муры, включая передачи «Голоса Америки», которые он, оказывается, слушал.

Все это он делал не просто так, а под этим была теория. На первый взгляд совершенно безумная. Но в этом безумии была система.

Смысл ее был вот какой. Дядя на основании каких-то сомнительных вычислений установил, что городок наш является центром то ли геологических каких-то разломов, то ли атмосферных фронтов, то ли еще какой-то хрени, я так и не понял, несмотря на все свое образование. Дальше он как-то к этому делу приплел Хлебникова, и получилось, что городок наш — это что-то вроде центра России. Только центра не в пространстве, а во времени. Родион Петрович это называл «хронотопом». Дурацкое слово, по-моему, ну да ладно, давайте к сути.

Короче. События, которые происходят в центре хронотопа, в данном случае в Воровске, через какое-то время случаются и во всероссийском масштабе. С задержкой примерно в год, зато с увеличением, как бы это сказать, размера.

Ну, то есть. Если у нас в какой-нибудь школе дети гриппом заболели — в стране через год эпидемия. Если дерево повалилось — через год в стране лес погибнет. А если градоначальник, скажем, умер — значит, аккуратно через год жди по телевизору «Лебединого озера».

Ну, конечно, это не только в плохую сторону работает. Тут дом построят — в стране отстраивается крупный населенный пункт. Бензозаправка здесь равна новому нефтяному месторождению там. И так далее — у дяди все было расписано и в таблицы сведено.

Под конец жизни дядя вообще выбрался на хороший предсказательный уровень. Например, всю перестройку он как по нотам расщелкал. Особенно хорошо ему удавались предсказания визитов и переговоров на высшем уровне, потому что тут связь была абсолютно четкая. Как из области в Воровск приезжают — значит, через год в Москву из Вашингтона делегация, а как наши в область едут — значит, через год государственный визит в Америку. А когда наш тогдашний начальник в область зачастил — ясно, что Горбатый из Вашингтона вылезать не будет. Кстати, наш первый секретарь горкома — черт, уже забыл, как звали, — тоже был лысый и с метиной, только это не родимое пятно было, а шрам: в молодости его бутылкой по кумполу приложили. Ну и ум у человека был, видимо, соответствующий.

Гекачепе в дядиных бумажках было предсказано уже тютелька в тютельку. Потому как в Ворове был страшный скандал, когда первый секретарь нажрался и залег на даче, а хмыри горкомовские вздумали его сковырнуть путем разоблачения... Ладно, не буду — если интересно, сами почитаете, газетки поднимете. И про распад Союза тоже все совпало. А расстрел Белого дома — там вообще все было тютя в тютю, когда пьяные бандюки из гранатометов по казенному дому шарашили.

Короче, я поверил. А когда поверил, то понял, что это золотое дно, лучше любого антиквариата. Потому что на прошлое спрос не всегда бывает, а вот будущее всех интересует очень сильно.

Увез я, в общем, дядины альбомы. Потом я уже узнал, что родной стране это обошлось в отдачу музейных фондов на Запад. Ну, уж извините, это я как-то сразу не просек.

Времени у меня с гулькин этот самый, поэтому не буду рассказывать, как я в Москве пристраивался. И про Гильдию Ответственной Политики размазывать не буду — сами знаете, что это за контора, и кто такой Лев Глебович, тоже не секрет. А вот почему она так окрепла, когда остальные пиарщики по щелям сидят и лапу сосут — расскажу, чего уж там.

Первое время я работал чисто на предсказания. Добывал воровскую местную прессу, звонил родичам, сличал по дядиным таблицам — и получалось в большинстве случаев в точку. Я на ельцинских выборах, на первых, пять ящиков коньяка заработал — все тогда перебздели, что Зюганов выиграет, а я всем так снисходительно: у меня социология, будет Ельцин во втором туре. Потому что итоги воровских выборов у меня лежали в кармане, и я знал, что старый гад усидит, коммуняка сольет жидко, а также знал, почему и почем. Я цифры, если что, сам рисовал, только хрен вам кто это скажет.

После этих выборов я пошел я к Льву Глебовичу нашему дорогому, объясняться. Все рассказал как есть, показывал дядины прогнозы, вырезки. Не знаю, до конца ли он мне поверил — но, во всяком случае, решил проверить и дал добро и бюджет на операцию «нулевой год».

Вот это уже была работа на местности. Почему я сейчас в грязюке и лежу, на комету смотрю и волчий вой слушаю. Потому что ответственность моя, и для меня это серьезно. А тогда съездил я на историческую родину с чемоданчиком зелени — из наших фондов. Ну, знакомства, опять же, остались. И сменили мы старого пьяницу на молодого толкового из Казахстана — он там среди немцев жил, кстати, сосланных, приучился к ихним порядкам. Ну, как на Россию в целом это спроецировалось, вы знаете. А как мы потом второго сажали — вам лучше и не знать, государственное это дело.

И все было бы хорошо. Если бы не визит.

Как все было. За год до того, как Барак Обама в Москву прилетел, в Воров приехал новый областной начальник — черный, естественно, извините за такое слово, ну в нашем смысле черный, Рафик, как его, Файзиевич. Нормально поговорили. Ну и Обама с нашим нынешним нормально тоже поговорили. Все вроде в порядке, и никто не обратил внимания на фразочку обамину, что он, дескать, проездил всю Америку во время предвыборной кампании от края до края.

А нашего, оказывается, это задело. И решил он, что тоже проездится по России, потому что он не хуже американского презика и тоже свой народ любит.

Когда мы тут в Гильдии получили план поездки, и я все понял, то за голову схватился. А ведь не объяснишь, что нельзя, ну никак нельзя Президенту Российской Федерации посещать с визитом маленький провинциальный городок Воров, где всего четырнадцать тысяч с хвостиком!

Я уж все делал, что мог. И Лев, когда понял, тоже на все рычаги надавил. Без толку. Вожжа под хвост, коса на камень. Маршрут поездки утвержден, ничего менять не будем.

А ведь это все то же самое соответствие. Событие, происходящее в Ворове, происходит в России в увеличенном масштабе. Так вот — чей визит в нашу многострадальную страну соответствует визиту Президента РФ в Воров?

Да, вы правильно поняли. Ровно через год после этого чертова визита — вот уж действительно чертова — в нашу страну явится собственной персоной самый-пресамый верховный правитель нашего мира. Имеющий титул Князя Мира Сего.

А что после такого визита от нашей страны, да и от мира в целом, останется — я даже и думать не хочу. Говорю ж: я хоть и не крещен, но считаю себя православным. И знаю точно: не надо нам таких чудес, вот совсем не надо.

Честно скажу — до последнего момента я не думал, что все так буквально будет. Что по всей стране пойдет эпидемия полтергейста, коровы будут рожать телят двухголовых, а иконы — кровью плакать. Ну не хотелось мне верить в такое полное совпадение. А уж когда комета появилась — понял я, что всё, приехали. Или остановить этот визит любым способом, или... Даже и думать не хочу, что тут будет «или».

Теперь понятно, что я тут на дороге в аэропорт делаю? Если не понятно, переслушайте начало. Да, имейте в виду — Лев Глебович здесь ни при чем, он вообще не в курсе.

Ага, время. Сейчас первые машины появятся, там целая кавалькада, охраны море. Ну да у нас тут все продумано, арабы в этом деле шарят. Людей только очень жалко, и себя тоже. Потому что, если я все правильно понимаю, после такого взрыва, который тут ожидается, я вряд ли выживу.

Напоследок просьба — посадите в Ворове толкового мужика в мэры, улицы заасфальтируйте все, и бюст героя к пивной верните. А то нехорошо в Эстонии с Бронзовым солдатом обошлись, надо его обратно.

Ну все. Едут. Простите, ежели чего.

Пузыри бытия

Два случая из повседневной жизни

Данилов Дмитрий

У меня, как и у каждого, наверное, человека, в жизни было много событий, которые можно назвать чудесными. В основном это разнообразные случаи проявления ко мне милости Божией. Можно было бы рассказать об этих случаях, погрязая в высокопарности, восторге и умилении. Но я не любитель этого жанра. Память о такого рода событиях лучше сохранить для себя — когда ей делишься с другими, ценность событий ощутимо девальвируется, а слушатели (читатели) испытывают неловкость.

Лучше я расскажу о двух случаях из самой обыденной, повседневной жизни, которым я до сих пор не могу найти никакого объяснения. Они не хорошие и не плохие — просто пузыри серого ежедневного бытия, пустые, но лично для меня очень удивительные.

Первый случай произошел двадцать лет назад. Я тогда работал сторожем в музее Маяковского на Лубянке, ночь через две. В один из осенних вечеров я, как обычно, поехал на очередное ночное дежурство в музей — от «Курской» до «Таганской», переход на «Таганскую-радиальную» и до «Площади Ногина» (ныне — «Китай-город»). Поднимаюсь по длинному эскалатору, иду к стеклянным дверям в подземный переход. Из комнаты милиции выходит молодой высокий милиционер, рука к козырьку, добрый день, старший сержант такой-то, вы не могли бы уделить нам несколько минут (предельная, подчеркнутая вежливость), да, конечно, а что случилось, да ничего особенного, задержали пьяного, нам нужен понятой, всего несколько минут, да, пожалуйста, почему бы и нет.

В комнате милиции — еще один милиционер, тоже молодой, еще один понятой (совершенно не запомнился, мужичок с отсутствием каких-либо особых примет) и, собственно, объект действия — совершенно пьяный парень лет двадцати пяти, тихий, вялый, засыпающий, чуть не падающий со стула.

Обыск, протокол. Из потертой грязноватой сумки через плечо вытряхивается набор каких-то ничтожных предметов. Початая пачка сигарет «Ява», газета «Московский комсомолец», пустой мятый пакет, еще что-то, столь же мелкое и несуществующее. Карманы куртки, карманы брюк. Так, понятые, смотрим, проверяем. Связка из пяти ключей. Кошелек. Содержимое кошелька — раз, два, три рубля, двадцать, сорок, шестьдесят, шестьдесят две, шестьдесят три копейки, так и запишем, зажигалка — одна штука, в пачке сигарет — раз, два, четыре, восемь, девять сигарет. Паспорт... прописка... проездной билет на метро... Все. Понятые, подпишите протокол. Вот здесь, пожалуйста. И вы тоже. Хорошо. Все, спасибо большое, вы свободны, спасибо, что уделили нам время (удивительная вежливость).

Надо же. Побывал понятым. Интересно. Хотя, что, собственно, интересного.

Ладно.

Договорился с напарником, что следующую ночь отдежурю за него. Следующим вечером еду опять на работу, в то же время, что и вчера (около девяти вечера). «Курская», «Таганская», «Площадь Ногина», длинный эскалатор, молодой милиционер (другой), сержант такой-то, здравствуйте, у вас не будет свободных пяти минут, совсем ненадолго (вежливость, вежливость), не могли бы вы поприсутствовать в качестве понятого, мы тут пьяного задержали, да, конечно, комната милиции, еще один милиционер, тоже молодой, еще один понятой (какой-то дядька), пьяный, ничего не соображающий паренек, бессмысленно озирающийся по сторонам, обыск, протокол, из черной сумки через плечо, заляпанной какой-то гадостью, на стол выпадает пачка «Примы», сложенная в четверть газета с частично отгаданным кроссвордом, целлофановый пакет с двумя бутербродами с докторской колбасой, обследование карманов, протокол, понятые, смотрим, проверяем, один рубль двадцать четыре, двадцать пять, двадцать шесть копеек, зажигалка, ключи на металлическом кольце, четыре штуки, паспорт, прописка, сигареты «Прима» четыре штуки, единый билет на сентябрь, вот здесь распишитесь, да, фамилию и подпись, и вы тоже, вот здесь, спасибо, вы можете идти, спасибо, что помогли, извините, что отвлекли, вежливость, вежливость, вежливость.

Добрел до музея как в тумане.

Никогда и нигде — ни до этого случая, ни после, ни на станции метро «Китай-город», ни в каком-либо другом месте — мне не приходилось выполнять обязанности понятого.

Другой случай произошел в 1998 году, в самый разгар тогдашнего экономического кризиса (хотя, кризис в данном случае совершенно не при чем, так, к слову пришлось). Серый октябрьский день, около полудня. Иду в магазин за продуктами. Недалеко от Курского вокзала, рядом с чахлым сквериком и конечной остановкой трамваев располагалась (и по сей день располагается) кучка небольших продовольственных магазинов, с ассортиментом умеренной скудости, дешевых, простых, даже слегка убогих. Очередь. Надо купить гречку, пшено, надо купить растительное масло, надо купить картошку, надо купить сыр, надо купить еще некоторое количество съедобных веществ и предметов. Очередь небольшая, несколько человек. Некто, стоящий в очереди впереди меня, подходит к прилавку, говорит что-то продавщице, оглядывается и смотрит на меня. Высокий мужчина неопределенного возраста. Лицо какого-то ужасающего цвета, землисто-фиолетовое, я не знаю, какого рода болезнь окрашивает лицо в такой цвет — это не просто «человек плохо выглядит» или, там, «лицо человека, злоупотребляющего алкоголем», нет, это именно какая-то болезнь, судя по лицу, серьезная, впрочем, я в этом не разбираюсь.

И одет как-то странно — балахонообразное, бесформенное грязно-светлое нечто типа пальто или плаща, огромная стоптанная трудноопределимая обувь, теплый шарф (хотя на улице еще почти тепло). И взгляд очень тяжелый. Человеку с таким лицом, наверное, трудно смотреть на других людей и на мир вообще, поэтому взгляд и тяжелый, трудно ожидать, что у человека с таким лицом взгляд будет лучистый и радостный.

Человек с коричнево-фиолетовым лицом сложил купленные продукты в сумку, еще раз оглянулся, посмотрел на меня и вышел из магазина. А я дождался своей очереди, купил некоторый набор съедобных веществ и предметов и пошел домой.

Я провел несколько часов дома — читал какие-то книжки, разговаривал с кем-то по телефону, занимался какой-то еще мелкой суетой. Вечером у меня была назначена встреча с одним человеком. Я поехал на станцию метро «Тимирязевская», встретился с человеком, обсудил с человеком все что нужно, передал человеку все что нужно, заверил человека в совершеннейшем к нему почтении.

Часть обратного пути я решил преодолеть на троллейбусе. Хороший тихий осенний вечер, уже темно, в Москве в это время хорошо и уютно, спешить особенно некуда, работы все равно нет, вечер свободный, и завтрашний день свободный, и послезавтрашний и так далее, совершенно некуда спешить, не хочется как-то спускаться в метро, лучше доехать на троллейбусе до «Новослободской», а там уже три остановки на метро.

Вошел в ярко освещенный, практически пустой троллейбус сорок седьмого маршрута и увидел человека с коричнево-фиолетовым лицом. Того самого, в длинном бесформенном грязно-светлом пальто-плаще, с теплым шарфом на шее.

Он сидел далеко, в самом конце салона. Мы взглянули друг на друга. Я не сомневаюсь, что он тоже узнал меня.

Сел на свободное сиденье, уставился неподвижным взглядом в окно, доехал до «Новослободской». Выходя из троллейбуса, еще раз посмотрел на человека с коричнево-фиолетовым лицом, и он тоже на меня посмотрел своим тяжелым взглядом.

Человек с коричнево-фиолетовым лицом уехал в сторону Садового кольца, а я спустился в метро и поехал домой.

Стоит ли говорить, что этого человека я больше никогда не видел. И очень надеюсь, что не увижу.

Можно ли назвать это чудесами? Не знаю, не знаю. Чудо — это, все-таки, что-то возвышенное, прекрасное, что-то искрящееся и сияющее. Сидение два вечера подряд в заплеванной комнате милиции станции метро «Площадь Ногина», стояние в очереди в убогом привокзальном магазине с целью приобретения крупы, овощей и «чего-нибудь к чаю» — что может быть в этом прекрасного, а тем более искрящегося и сияющего.

Это не чудеса, это вот именно пузыри жизненной ткани, они вспучились, причудливо надулись и лопнули, не оставив после себя, можно сказать, никакого следа. Кроме, разве что, воспоминания о том, как разом остановились мысли в голове и перехватило дыхание — как во сне, когда снится, что падаешь в бездонную пропасть.

И, конечно же, я никогда не забуду взгляд человека с коричнево-фиолетовым лицом в троллейбусе сорок седьмого маршрута, следующем от станции метро «Тимирязевская» в сторону центра.

Шансон рюсс

Стихотворения

Парамонов Борис