Семен Дежнев — первопроходец

19. ПОСЛЕДНИЕ СЛУЖБЫ

Голенищев-Кутузов встретил Дежнёва сдержанно, даже, пожалуй, неприветливо. С чином атамана, который удалось Семёну Ивановичу выхлопотать в Москве, не поздравил. В своём окружении воевода не скрывал недовольства.

— Каков выскочка! — говорил он. — Теперь подавай ему, безродному казачишке, подходящую должность. А я берег оклад атаманский для одного достойного казака.

Окружение знало, что достойными Голенищев-Кутузов называл вовсе не самых отличившихся, проявивших храбрость в походах, а людей со связями, которые могли принести ему, воеводе, какую-либо выгоду. А что возьмёшь с безродного казачишки, будь он хоть атаман? Так рассуждал Голенищев-Кутузов. Дежнёву он сказал коротко:

— Жди, пока не подберу тебе должность.

Отряд Ерастова возвратился в Якутск в середине лета 1666 года. Около четырёх лет заняла поездка в Москву. За это время в Якутске произошло много перемен. Сменились люди в воеводском окружении. Одни уезжали нести службу в дальних зимовьях и острожках, другие приезжали из отдалённых уголков края, чтобы занять их место. Иван Большой Голенищев-Кутузов доживал последние недели на посту воеводы и ждал замены. Его должен был сменить князь Иван Петрович Барятинский, находившийся где-то в пути. В окрестностях Якутска три года тому назад был основан Спасский монастырь. Церковь стремилась расширить своё влияние в якутском крае, в качестве опоры светской власти. Теперь на перезвон колоколов Троицкого собора отзывались колокола монастырского храма. Монастырь пополнялся; отслужившие своё и удалившиеся на покой казаки принимали монашеский сан. Приезжали молодые послушники и иноки из Енисейска и Тобольска.

Голенищев-Кутузов медлил с назначением Дежнёва на новую должность. Приехал новый воевода, князь Барятинский. От предыдущего воеводы он отличался разве только сановной надменностью и невероятным тугодумием. Семён Иванович не выдержал долгого ожидания и обратился к новому воеводе с вопросом — когда же можно рассчитывать на новое назначение. Князь ответил неопределённо:

— Входим в курс дела, думаем, прикидываем. Жди.

Дежнёв пребывал в Якутске без определённых занятий, без близких людей. Сын Любим нёс службу где-то за тридевять земель. Неопределённость и одиночество тяготили Семёна Ивановича.

Однажды встретилась ему старая знакомая Степанида, и он пожаловался ей на гнетущее одиночество. Оно усугублялось ещё и тем, что ни с самим воеводой, ни с казачьей старшиной, составлявшей воеводское окружение, Семён Иванович никогда не был близок.

— Подумал над моими словами, Сёмушка? — спросила участливо Степанида. Она напоминала о прежнем разговоре, когда предлагала Дежнёву свои услуги свахи. А в Якутске она слыла первой свахой.

— Не было времени подумать, — неохотно ответил Дежнёв.

— Заходи ко мне, потолкуем. Не стоило бы тебе хозяйкой обзавестись? Зачем одному-одинёшеньку остаток жизни коротать?

«А в самом деле, зачем», — подумал Дежнёв и пришёл к Степаниде потолковать. Та прямо приступила к делу:

— Ты казак ещё хоть куда, в чине высоком. Не важно, что седенький. Тебе баба нужна и хозяйка в доме.

— Пожалуй, ты права, Степанидушка, — отозвался Дежнёв. — Есть что подходящее на примете?

— Есть, конечно. Иначе и не приглашала бы тебя для беседы.

— О каком товаре речь пойдёт?

— Говоря откровенно, товар подержанный. Тридцатилетняя вдовушка. Так ведь и ты не юнец.

— Расскажи о ней поподробней.

— Муж её кузнец, Иван Арбутов, года два тому назад скончался от грудной жабы. Вдова, якутская баба, до крещения звалась Кантеминкой, или, на русский лад, Капкой. В крещении стала Пелагеей. Сынок у неё от покойного мужа, Осип.

— Сколько годков Осипу?

— Точно не скажу. Полагаю, что лет семь-восемь.

— Красивая эта Капка?

— Какое это теперь для тебя имеет значение? Баба как баба. Всё у неё на месте.

— Подумаю, Степанидушка.

— Долго-то не раздумывай. Будешь долго раздумывать — ходовой товар уплывёт в чужие руки. Сам ведь знаешь, русских женщин в Якутске всё ещё мало. Поэтому-то служилые вынуждены брать якутских жён. И вдовушки находят спрос. При вашей нелёгкой казачьей службе многие мужики не возвращаются из походов, а жёны становятся вдовами. Однако же коли возраст ещё позволяет, во вдовах долго не засиживаются. Учти это.

Раздумывал Семён Иванович. Тяжко переносить одиночество. Иногда становилось нестерпимо тоскливо. И в то же время мысль о вторичной женитьбе пугала его. Ведь он уже не молод, в долгих скитаниях отвык от женской ласки, заботы. Да и жена его Капка (если он решится на женитьбу) будет женщиной не первой молодости, да ещё с чужим ребёнком. Его ждёт далёкая служба в каком-нибудь зимовье или острожке. Захочет ли его новая жена с малолетним сыном покинуть насиженное место, хозяйство и последовать за новым мужем, может быть, вести вместе с ним скитальческий образ жизни? Кузнец, говорят, был мужик хозяйственный, обстоятельный, имел избу, корову, участок земли.

И всё-таки чувство тоски, одиночества оказались сильнее всяких сомнений. Через несколько дней Дежнёв пришёл к Степаниде и попросил:

— Ты бы показала мне твою Капку. Может, и понравимся друг другу.

— Устроим, не откладывая, смотрины. Приходи завтра. И Пелагеюшку успею предупредить.

Кантеминка-Пелагея, небольшого роста, складная якутка, выглядела чистенькой, подтянутой. По случаю смотрин приоделась. К Дежнёву обращалась вежливо — «батюшка».

— Говорят, ты, батюшка, в Москве, в вашем главном городе побывал? — спросила она.

— Побывал.

— И царя вашего видел?

— Нет, Пелагеюшка, царя не видел. Не довелось. Царь живёт в огромном каменном остроге за высокой стеной. Острог тот Кремлем называется и охраняется стражей.

— Про Москву Семейка тебе многое порасскажет, — перебила Дежнёва Степанида. — Оставим рассказы на потом. А сейчас о деле поговорим.

— Давай о деле, — согласился Семён Иванович.

— Скажи, Семейка, понравилась тебе Пелагеюшка? — спросила Степанида.

Дежнёв не сразу ответил. Соображал, как бы ответить уклончиво, не обидев якутку. Какая уж может быть любовь в его возрасте? Не за смазливым личиком нужно теперь гнаться. Была бы усердная хозяйка в доме. А якутка, видать, аккуратная, чистоплотная и из себя не уродина. Хотя, видать, не первой молодости. Уже и морщинки обозначились.

Нашёлся, как ответить:

— С плохой бабой не знакомила бы, Степанидушка.

И спросил Пелагею:

— Муж-то покойный хороший мужик был?

— Хороший, когда спал, — неопределённо ответила якутка.

— Как это понять? — спросил недоумевающе Дежнёв.

— Крутой был характер у кузнеца, взрывной, — ответила за Пелагею Степанида. — Ты уж, Пелагеюшка, не обижайся, если я скажу правду. Сёмушка свой человек. Ему можно правду сказать. Бывало, кузнец твой в гневе и поколачивал тебя, Бог ему судья.

— Зачем старое ворошить, Степанида?

— Не будем. Ты на Семейку посмотри, Пелагеюшка. Кроткий ангел. Все отзываются о нём как о человеке добром, сердечном и справедливом. Такой и мухи не обидит. Это тебе не кузнец Ивашка. Повезёт кому-то с таким мужем, как Сёмушка.

— У меня ведь сынок есть, — перебила Степаниду Пелагея.

— Велик ли сынок? — спросил Дежнёв.

— Восьмой годик.

— Пора малого учить казачьим доблестям.

Пелагея приглянулась Семёну Ивановичу, хотя и не вызвала бурного чувства. Возобладал спокойный трезвый расчёт немолодого, умудрённого жизнью человека — нужна хозяйка в доме, спутница жизни.

Венчались в посадской церквушке. Венчал молодой иеромонах Феогност из иноков Спасского монастыря, который заменил недавно отца Маврикия. Прежний священник ещё был жив, но по дряхлости уже не служил. Иногда прислуживал Феогносту, крестил младенцев, но быстро уставал и потом не вставал с постели в течение нескольких дней.

На венчание Семёна Ивановича с Пелагеей старый священник всё же пришёл, обнял Дежнёва, прослезился, сказал ему несколько проникновенных слов.

Свадебное застолье Дежнёвы не устраивали. Кузнец Иван Арбутов оставил жене в наследство недвижимость, избу на посаде, сенокос на Еловом острове вблизи Якутска, да ещё корову. Вступая в брак с вдовой кузнеца, Семён Иванович брал на себя обязательство содержать пасынка и принял недвижимое имущество покойного Арбутова.

Забегая вперёд, скажем, что от второго брака у Дежнёва появился сын Афанасий, ставший впоследствии тоже служилым человеком. В конце 90-х годов, когда старого Дежнёва уже не было в живых, его младший сын служил на Анадыри, там, где когда-то служил и его отец. Стал впоследствии служилым человеком и Осип, пасынок Семёна Ивановича.

В течение осени и зимы 1666/67 годов Дежнёв проживал с семьёй в Якутске, занимаясь устройством своих семейных дел. Затем он получил назначение на Чечуйский волок, расположенный на водоразделе между верхней Леной и верховьями нижней Тунгуски. Место это было захолустное, малолюдное. Чечуйским волоком в то время пользовались редко. Лишь иногда переходили на верхнюю Тунгуску небольшие отряды казаков для сбора ясака с местных тунгусов (эвенков). Сам волок проходил по горной местности и был крайне неудобен для перетаскивания судов. Но рядом были оживлённые ленские верховья. Здесь русские переселенцы начинали осваивать сельскохозяйственные угодья, выращивали рожь, капусту, репу.

От устья Куты Лена приобретала роль оживлённой транспортной магистрали, по которой шли в Якутск с Западной Сибири грузы: хлеб, боеприпасы, людское пополнение, а из Якутска отряды, сопровождавшие партии пушнины и моржовой кости.

Воевода, князь Барятинский, вызвав Дежнёва в свои воеводские хоромы, коротко сообщил ему:

— Поедешь служить на Чечуйский волок.

Не осмелился спросить Семён Иванович — в каком качестве он будет служить на волоке. Начальником отряда, конечно? Атаман всё-таки. Атаманы, сотники обычно начальствовали над крупными зимовьями и острогами. Князь, должно быть, уловив недоумение Дежнёва, внёс ясность:

— Поступишь под начало Ивашки Ерастова. Он начальник над волоком.

Значит, предстоит ему служба рядового казака. Вот тебе и атаман. Упоминание имени Ерастова всё-таки сгладило чувство горечи. С этим можно служить. Поэтому Дежнёв и не стал пререкаться с воеводой. А всё-таки было на душе нехорошо. Получилось, что высокое для казака звание атамана оказывалось на деле скорее почётным званием и, кроме маленькой прибавки к жалованью, никаких особых преимуществ не давало. Став атаманом, Дежнёв должен был продолжать нести службу на третьестепенных постах, в то время как его товарищи из казачьей старшины за взятки воеводе получали выгодные назначения на реках Охоте, Колыме, Индигирке, где их ожидал богатый и доходный промысел.

К месту новой службы Дежнёв выехал с семьёй: женой, пасынком и новорождённым сыном. Перед выездом он распорядился имуществом. Продал корову, сдал в аренду семейному казаку избу и покосы на Еловом острове.

На Чечуйском волоке стоял совсем небольшой казачий отряд. Встретившись с Ерастовым, Дежнёв подумал, что Ивану с его опытом и достаточно высоким чином можно было бы доверить и покрупнее отряд. Но не сказал этого, не желая огорчать товарища. А Ерастов не скрыл своего удивления:

— Не пойму, Семейка, почему не нашёл для тебя воевода достойной начальственной службы? Будем считать — ты мой помощник, и мы с тобой в отряде на равных.

— Спасибо, Иване. Я ведь за высокими должностями не гонюсь.

— Посмотри-ка на соседние земли переселенцев. Выращивают рожь, овощи. Часть урожая они отдают государству как налог. Твоя задача собрать этот налог натурой. Свезёшь его в Якутск на прокорм гарнизону.

Караван с хлебом Семён Иванович снарядил и благополучно доставил в Якутск, а когда возвратился на Чечуйский волок, был несказанно удивлён, встретив там своего старого знакомого по Анадыри Курбата Иванова.

— Вот снова служба свела нас, Курбатушка, — приветливо сказал Дежнёв.

— Свела, — отрешённо ответил Курбат и нахмурился.

— Приехал Ерастова сменить?

— Не смеялся бы над горемыкой, Семейка, — огрызнулся Курбат.

— И не думал смеяться, Бог с тобой.

— Не слышал ничего о моём злоключении?

— Ей-богу, не слышал.

— Не Ерастова менять, в ссылку к вам прибыл, под начало Ивана.

— Что же случилось с тобой, Курбатушка? Рассказал бы.

— Как-нибудь расскажу. Не сразу.

Дежнёв видел, что отношения Ерастова с Курбатом Ивановым не складывались: Курбат тяготился положением рядового казака. Прослужив некоторое время на Колыме, сменив там Дежнёва, он достиг высокого чина сына боярского. На всё обширное воеводство приходилось всего несколько представителей казачьей верхушки, наделённых таким высоким чином. Тягостное положение было и у Ерастова. Он не мог найти нужный тон в общении с Курбатом, не решался заставить его нести караульную службу, выполнять тяжёлую физическую работу. Сын боярский всё-таки. Избранная верхушка казачества. А между тем в маленьком отряде были люди наперечёт. И они начинали роптать, видя праздность Курбата. А Дежнёву Ерастов не раз жаловался:

— Вот обуза на мою голову свалилась. Как бы избавиться от него?

А Дежнёву Курбат Иванов как-то решился поведать свою злополучную историю.

— Отслужил я свою анадырскую службу и возвращался с ясачной казной на Лену. В Нижнеколымске пришлось зазимовать. И там-то во время зимовки случилась беда, пожар. Сгорела ясачная казна.

— Твоя-то вина в чём, Курбат? Не ты же поджёг амбар с ясачной казной, надеюсь?

— Конечно, поджигателем я не был. Но если и не нашли моей прямой вины, то обвинили в недосмотре. Почему охрану у амбара не выставил? Почему пожар вовремя не заметил и не остановил?

— Ты-то сам, Курбатушка, вину за собой признаешь?

— Неумышленную. Начальник отряда за всё в ответе.

— Что же было дальше?

— А дальше... судить меня хотели. Да как-то удалось избежать наказания. Правда, понизили в должности. Видишь, направили служить на Чечуйский волок не начальником, конечно. Передавали мне, воевода Барятинский, человек нерешительный, тугодум, долго не мог решить, как поступить со мной. Послал запрос в Сибирский приказ — какую меру наказания определить мне. А сказал напоследок — служи пока на Чечуйском волоке. Москва с твоим делом разберётся.

— Что же может тебя ожидать, Курбат?

— Ничего хорошего не жду. В лучшем случае могут заставить возместить стоимость сгоревшего добра. Это значит, что лишусь всех моих сбережений, кои накоплены за долгие годы нелёгкой службы.

— Сочувствую тебе, Курбат. Надейся на лучшее.

А дело кончилось для Курбата Иванова совсем плохо. На Чечуйский волок неожиданно прибыли два служилых человека илимского воеводы Аничкова, один в чине пятидесятника, другой в чине десятника. Ерастов в то время находился в отлучке, охотился. Прибывшие обратились к Дежнёву, сунув ему в руки бумагу.

— Предписание из Сибирского приказа — выдать нам сына боярского Курбата Иванова для суда над ним.

— Не уполномочен, казаки. Властью не наделён. Так что не по адресу обратились, — ответил им Дежнёв. — Есть над нами начальник отряда. К нему и обращайтесь.

— Зови начальника.

— Не могу. На охоту ушёл. Отдохните с дороги.

Дежнёв сумел предупредить Ерастова, когда тот возвратился с охоты, обвешанный гирляндой куропаток. Оба сочувствовали Курбату и стали обсуждать всякие возможности — как не выдать его илимским служилым людям. Дежнёв предложил такой план:

— Скажем непрошеным гостям, что Курбат тяжело болен. Негоже больного человека отпускать в дорогу. Приезжайте, дорогие гости, за Курбатом в другой раз.

Далее Дежнёв толковал своё: главное, оттянуть время, выпроводить илимских гостей, а там, Бог даст, и забудут про беднягу.

Ерастов согласился с планом Дежнёва.

— Пойди к Курбату, скажи ему, пусть скажется больным. А я займусь гостями.

— Почему предписание из Илимска, а не из Якутска? — спросил Ерастов непрошеных гостей.

— Читай бумагу, — сказал пятидесятник наступательно. — Предписание вовсе не из Илимска, а из Москвы. А мы только исполнители. Илимск-то поближе к вашему волоку, чем Якутск. Вот нам и поручено арестовать Курбатку. Или ты против предписания Сибирского приказа?

— Господь с вами, казаки. Оспаривать сие предписание не посмею. А только скажу вам — жалко мне Курбата. Тяжко болен он. Доедет ли?

Но вот Курбат Иванов явился к илимским казакам живой и здоровый. Дежнёв не сумел уговорить его сказаться больным.

— А говорят, ты тяжко болен, — сказал с недоумением пятидесятник.

— Уже выздоровел. Ваш арестант.

Вскоре стало известно, что по дороге в Илимск Курбат Иванов внезапно умер — не выдержало сердце душевных потрясений. А ведь и он внёс немалый вклад в русские географические открытия XVII века. Ему принадлежит заслуга в открытии залива Креста и бухты Провидения.

На Чечуйском волоке Дежнёву довелось служить непродолжительное время, весной—летом 1667 года. В конце лета он возвратился с семьёй в Якутск и получил новое назначение — приказчика Оленёкского зимовья на северо-западной окраине Якутии. Довольно заметной протяжённости река Оленек течёт в меридиальном направлении к западу от Лены и впадает в Северный Ледовитый океан чуть западнее огромного лабиринта рукавов и протоков, составляющих ленскую дельту. Нижняя часть оленёкского бассейна охватывает тундровые пространства, а верховья реки находятся в лесной зоне. По берегам Оленека кочуют немногочисленные эвенки, оленеводы и охотники, изредка заходят якуты.

О новом назначении Дежнёву сообщил сам воевода, князь Барятинский:

— Посылаем тебя приказчиком на реку Оленек. Не пристойно тебе, казачьему атаману, в подчинении у других ходить.

Дежнёв сдержанно поблагодарил князя. Всё же он теперь узаконенный приказчик, начальник казачьего отряда, управитель обширной части воеводства.

Перед тем как выехать к месту службы, Семён Иванович постарался расспросить подьячих, долго прослуживших в воеводской канцелярии, что они могут сказать об Оленёкском крае. Расспрашивал и казаков, когда-либо служивших на Оленеке. И вот что он узнал.

Река Оленек была открыта русскими ещё в двадцатые годы. Первыми побывали здесь мангазейские казаки. В середине тридцатых годов Илья Перфильев и Иван Ребров, выйдя из устья Лены и идя в западном направлении, вышли в реку Оленек. Во второй половине тридцатых годов сюда ходил с отрядом казаков Елисей Буза. В 1648 году, когда Алексеев и Дежнёв с товарищами осуществили свою героическую экспедицию, отряд Якова Семёнова первым совершил плавание по Ледовитому океану от Хатангской Губы до устья Анабары, пройдя этот путь на коче за девять дней. До него этим путём русские ещё не ходили. Вслед за Семёновым сюда потянулись один за другим как мангазейские служилые и промышленные люди, так и ленские.

Один старый казак, служивший в прежние годы на Оленеке, рассказывал:

— Где-то между реками Оленеком и Анабарой проходит граница между уездами Мангазейским и Якутским. А где она, эта граница — никто толком не знает.

— Понятно. Ведь не поставишь на месте этой самой границы глухой забор, — ответил ему Дежнёв.

— Забор-то не поставишь... А что от этого получается? Мангазейские служилые люди, собирая ясак с тунгусов, появляются на Анабаре. А служилые с Оленека появлялись на той земле, которую мангазейские люди считали своей.

— Стычки между мангазейцами и казаками с Оленека случались?

— Случались, и не раз. Даже до вооружённых схваток дело доходило. А всё из-за того, что мангазейцы считали эту территорию своей, а оленёкцы своей.

— И как же мирились?

— А никак не мирились. Расходились в разные стороны и всё.

А один из подьячих, служивший ещё при первом воеводе Головине, рассказал следующее. Чтобы прекратить эти конфликты, якутские воеводы строго-настрого предписывали промышленным людям вести промыслы только в границах своего гнезда, хотя и были эти границы нечётки, неопределённы. Это преследовало и другую цель — предотвратить уход промышленников в Мангазею, на Пясину, Нижний Енисей, дабы якутское воеводство не лишалось людей, приносивших доход казне. Так, воевода сперва предписал казаку Реброву заняться поисками моржового лежбища на острове к западу от устья реки Анабары. Имелся в виду, по-видимому, остров Бегичева у выхода из Хатангского залива. Но потом Головин, опасаясь, как бы промышленники не ушли в Мангазейский уезд и не остались там, запретил дальнейшие поиски острова и всякие поездки за пределы Ленского уезда. Так сводились на нет связи с мангазейскими землями. И это послужило причиной того, что промышленные и торговые люди утратили интерес к Оленеку. Всё реже и реже выезжали на эту реку. Оленёкские промыслы с пятидесятых годов приходили в упадок и приносили всё меньше и меньше доходов. Якутские власти, однако, продолжали посылать на Оленек на очередной двухлетний срок своего приказчика для сбора ясака с местного населения.

Дежнёв, собрав все эти сведения, отдавал себе отчёт, что назначение его оленёкским приказчиком можно было рассматривать как командирование на места далеко не первостатейные. Оленек считался захудалым районом и малодоходной окраиной воеводства, и ехали туда служилые люди для прохождения службы неохотно. Гарнизон оленёкского зимовья состоял лишь из маленького казачьего отряда. Почти все промышленники в ту пору покинули Оленек. Тунгусские роды, враждовавшие между собой, платили ясак нерегулярно. Ещё не достигнув Оленека, Дежнёв знал, что ему предстоит служба, непрестижная и неприбыльная, которой воеводская власть уделяет мало внимания.

К новому месту назначения Дежнёв отправился с семьёй — женой Кантеминкой, или Пелагеей, пасынком Осипом и малолетним сыном Афанасием. Нужда заставила ехать на Оленек с семьёй, так как по бедности он не мог содержать её в Якутске и жить на два дома.

Некоторое время на Оленеке не было приказчика. За старшего оставался казак Сидорка Емельянов. Он и рассказал Дежнёву о напряжённой обстановке.

— В чём причина этого? — спросил Семён Иванович Сидорку.

— Не утихает вражда между азянским и боягирским родами. Люто враждуют.

— В чём причина вражды?

— Боягирцы однажды захватили человека азянского рода, сделали его своим холопом. Тому удалось бежать и возвратиться в родное стойбище. Боягирцы, воинственно настроенные, пришли к тому стойбищу и стали требовать выдачи беглого, Узона. Назревает кровавая стычка. Я не знаю, где выход.

— Выход может быть только один — замирение враждующих сторон, — сказал убеждённо Дежнёв.

— Ты думаешь, атаман, получится замирение?

— Иного выхода не вижу. Приложим усилия, чтобы помирить драчунов. Толмачить, Сидорка, можешь?

— Мало-мало могу. Жёнка моя тунгусского племени.

— Вот и отлично. Пригласим князцев обоих враждующих родов.

Князьков боягирского и азянского родов пригласили в зимовье. Дежнёв одарил их подарками и обратился к ним с речью:

— Хочу дружить с вами. Вы оба мне друзья, друзья великого белого царя. Разве один мой друг не должен быть другом другого моего друга? Разве это годится, если между ними возникает вражда?

Дежнёв ещё долго говорил, убеждая обоих князцев прекратить вражду и протянуть друг другу руку дружбы в знак примирения. Сидорка толмачил. Вмешательство Семёна Ивановича помогло предотвратить усобицу. И это не замедлило дать результаты. Атаману удалось полностью собрать с оленёкских тунгусов ясак, который в прошлые годы выплачивался неисправно. О выдаче Узона боягирцы больше не заговаривали, поумерив воинственный пыл.

А служилых людей, Сидорку Емельянова и Ивашку Аргунова, Дежнёв послал в Якутск по санному пути с соболиной пушниной. В отписке, адресованной в воеводскую избу, он сообщал, что собрал с оленёкских тунгусов и якутов три сорока двадцать семь соболей.

На охоту Семён Иванович стал брать с собой Осипа, мальчика, лицом похожего на мать-якутку, и пару хорошо натренированных собак, сибирских лаек. Дежнёв рассказывал ему о повадках соболя, показывал, как надлежит ставить сеть у входа в соболиную нору и потом выкуривать зверька из норы с помощью дыма от горящей бересты. Обучал Осипа стрельбе из лука. Мальчик был сообразительный, уроки усваивал хорошо. Осип привязался к Семёну Ивановичу, с детьми ласковому и доброму, звал отчима «тятей».

А пришлось на Оленеке Дежнёву с семьёй и его товарищами испытать тяжёлые лишения, голод. Небольшие хлебные припасы, которыми снабдили их в Якутске, давно кончились. Снабжать зимовье продовольствием власти воеводства не считали нужным. Пусть казаки сами заботятся о себе и добывают пищу. Приходилось служилым людям питаться продуктами своего промысла. А в зимнюю пору добыть хороший корм было затруднительно. Стада диких оленей старались держаться вдалеке от зимовья, мало было дичи. «Всякую скверность принимаем» — горько жаловался Дежнёв в своей отписке. Хорошо, если удавалось раздобыть у тунгусов оленины. А то и песец, и какие-то малосъедобные полярные птицы шли в пищу.

После службы на Оленеке Семён Иванович ездил для сбора ясака сперва в Верхоянское зимовье, потом в Средневилюйское на Вилюе. Весной 1670 года закончилась его служба в Якутском воеводстве.

Мы видим, что служба бросала Семёна Ивановича Дежнёва из одного конца обширного края в другой. Можно сказать, что он побывал во всех концах современной Якутии — и на верхней Лене, и на Алдане, и на Яне, и на Индигирке, и на Колыме, и на Оленеке, и на Вилюе, а также за пределами Якутии, на крайнем северо-востоке Азии — на Анадыри и на побережье Берингова моря. Он проходил по лесным тропам и горным кручам, шёл через перевалы и волоки, мчался на оленьих нартах и в собачьих упряжках по тундровым просторам, плавал по многим рекам, преодолевая стремнины и пороги, обходя шумящие водопады, снаряжаясь в морские плавания.

Годы брали своё. Дежнёву уже седьмой десяток. С горечью узнавал он, что уходили из жизни старые его товарищи. Уже не было в живых славного морехода Ивана Реброва, открывшего Яну и Индигирку и дослужившегося до чина сына боярского. Пройдёт много лет, и его потомок Яков Пермяков примет участие в полярном исследовании, открытии Новосибирских островов. В 1666 году, в один год с Ребровым, погиб Михайло Стадухин, доставлявший Семёну Ивановичу много горьких минут. Один из старых казаков, служивший в Якутске и знавший о сложных отношениях Стадухина и Дежнёва, рассказал Семёну Ивановичу о смерти его недруга, ожидая услышать слова злорадства или осуждения в адрес Михайлы. Дежнёв осадил его:

— Зачем тревожить прах покойного? У каждого из нас свои изъяны характера. И Бог нам всем судья. А сделал Михайло для России немало. Многое ему за это простится.

Вряд ли теперь незлобливый Семён Иванович думал о своём недруге плохо. Ведь смелый и решительный казак был. И он оставил заметный след на земле, след первопроходца.

Вернувшись с Вилюя, старый атаман находился не у дел. Занимался устройством семейного очага. Подправил избу с помощью якута Вавилы, перекрыл её заново щепой. Поднатужился и купил для семьи корову и пару гусей. Малый Афонька быстро подрастал, отца радовал, уже бойко болтал и по-русски и по-якутски, а вернее, на невообразимой смеси обоих языков.

А тем временем Иван Барятинский подыскивал подходящего человека, который возглавил бы отряд, сопровождающий очередную «государеву соболиную казну». Его выбор был остановлен на Семёне Ивановиче. Имеет чин атамана, опыт хождения с казной в столицу, знает дорогу. Московским властям, видать, по душе пришёлся. Иначе не отметили бы Семейку атаманским чином. Так рассуждал князь Барятинский, советуясь со своим ближайшим окружением. И слышал только добрые отзывы. И решил воевода — быть по сему. Ехать атаману Семейке Дежнёву в столицу во главе конвойного отряда. Это кстати, что стал атаманом. Посылать в Москву для сопровождения соболиной казны принято людей высокого ранга — детей боярских, по крайней мере, сотников или атаманов. А служилых людей такого высокого ранга, как выяснил воевода, в ту пору в Якутске, кроме Семёна Ивановича, не было. Все остальные разъехались по дальним службам.

— Поедешь в Москву с государевой казной, — объявил Дежнёву князь Барятинский. — А то, смотрю, засиделся без дела.

Оценим объективно это назначение. Каково бы ни было стечение обстоятельств — единственный человек в высоком казачьем чине, оказавшийся у воеводы под рукой, — нельзя не считаться и с другим. Каково бы ни было отношение воеводской администрации к Дежнёву, были очевидны его честность, исполнительность, высокое чувство ответственности и долга, огромный жизненный опыт служилого человека. К тому же Семёну Ивановичу уже пришлось однажды участвовать в доставке государевой казны в Москву. Тяжёлый и долгий путь от Якутска до Москвы был уже однажды им пройден.

На этот раз на Дежнёва возлагалось самостоятельное ответственное поручение. Он становился начальником крупного конвойного отряда, а не помощником начальника, как в прошлый раз. В его состав вошли тридцать четыре промышленника и девять ленских и тобольских служилых людей. В их числе оказался Михайла Стадухина сын, Нефед Михайлов. Вот ещё одно частное свидетельство незлобивого характера Семёна Ивановича — он не возражает против включения в состав отряда молодого Стадухина, сына своего старого недруга. За соболиную казну непосредственно отвечали целовальники Иван Самойлов и Гаврила Карпов. Первый из них когда-то служил на жиганской таможне и досматривал у Дежнёва костяную казну. На этот раз государева казна состояла из большой партии мягкой рухляди — соболиных и лисьих шкурок. Вся она оценивалась в огромную сумму, превышающую семь тысяч рублей.

Последние дни перед отплытием Дежнёв проводил в кругу семьи. Говорил жене сдержанно ласковые слова:

— Хорошая ты у меня, Пелагеюшка. Не прогадал, что послушался Степаниды. Хорошая ты хозяйка. И какого сынка мне родила. Да и Осип стал мне как родной.

В ласках Семён Иванович был сдержан. Не было тех пылких чувств, какие проявлял он там, на Пинеге, в дни своей далёкой юности, к своей первой ненаглядной. Годы стёрли, размыли её образ. Теперь он уже не в состоянии сказать, какого цвета у неё глаза, девичьи косы, какая осанка, походка. Нет её. Более зримо встаёт перед ним образ его первой жены, якутки Абакаяды, или Настасьюшки. Горячая, гибкая и в ласках неистовая... Он быстро пробудил в жене чувственность, да мало попользовался её ласками. А эта Пелагея, немногословна, сдержанна и в речах, и в ласках. Должно быть, перегорела с возрастом.

Когда Дежнёв сообщил ей про отъезд, она ответила негромко:

— Это надолго?

— Надолго, Пелагеюшка. Года четыре продлится моя поездка.

— Детей малых бросаешь.

— Что поделаешь? Служба. Знала, ведь, за кого замуж выходишь. За служилого человека.

Кажется, точно такие же слова он говорил Анастасии, когда уходил из Якутска на дальние реки. Настасьюшка тогда билась в истерике, причитала во весь голос. Возможно, чувствовала своим бабьим нутром, что больше не увидит суженого. Пелагея проводит его без слёз и причитаний — баба выдержанная. Хотя, наверное, сравнивая его, Семейку, с первым мужем, кузнецом, мужиком своенравным и крутым, погрустит. И конечно, сделает сравнение не в пользу кузнеца. Тот мог и поколотить, если был не в духе, а Сёмушка и мухи никогда не обидит, никогда голос на жену не повысит.

— И когда же ты вернёшься? — снова спросила Пелагея.

— Я же говорил тебе. Года четыре займёт дорога туда и обратно.

— А о детях подумал?

— Осип станет почти взрослым парнем, а Афанасьюшка подрастёт и станет таким, как Осип. Береги сынов. Добрые казаки будут.

— Жён своих станут оставлять, как ты оставляешь.

— На то служба. Привезу вам всем московские гостинцы.

Семён Иванович принялся рассказывать о столице, о её замечательных храмах, богатых каменных палатах, наполненных всевозможными товарами лавках.

— Москва больше Якутска? — спросил с любопытством Осип.

— Не передашь словами, как велика Москва. Одних храмов в Москве, люди говорят, сорок сороков.

— Что это значит — сорок сороков? — не унимался Осип.

— Посчитай: сорок раз по сорок. И не сосчитаешь, со счёта собьёшься.

— Я тоже хочу Москву посмотреть, — высказался маленький Афонька.

— Станешь казаком, сынок. Отличишься, дослужишься до больших чинов, как твой отец. И повезёшь в Москву государеву казну.

— А что такое государева казна? — продолжал любопытствовать Афанасий.

— Узнаешь со временем, Афонюшка. Будешь сам добывать соболя, черно-бурую лисицу. Моржовый клык для государя нашего. Это всё — государева казна. Понял, сынок?

— Понял, тятенька.