Семен Дежнев — первопроходец

7. НАЧАЛО ЛЕНСКОЙ СЛУЖБЫ

Якутск был ещё невелик, хотя и строился. Всех свободных от службы казаков, остававшихся в городе, начальник острога подряжал на плотницкие работы. У лавок с товарами толпились русские и якуты. На берегу строились лодки, дощаники, струги.

С прибытием в Якутск Дежнёв был поставлен на хлебное и соляное довольство, о чём подьячий внёс запись в окладной книге. Семёну Ивановичу был положен оклад рядового казака.

Первое время после прибытия с Енисея казаки составляли одну команду под началом Петра Бекетова, к которому относились с уважением за его спокойный и выдержанный характер, рассудительность.

— Придётся вам, казаки, разную службу нести, и караульную, и плотничать, и строптивых князцев усмирять, и в дальние становища за ясаком отправляться, и новые реки и земли открывать, — наставлял он. — Но ещё и кроме несения службы каждый из вас должен промышлять пушного зверя для собственных нужд. Много накопил ценных шкурок, вот и твоя мошна наполнилась деньжонками, звонким серебром. Разве это плохо?

— Но тот старый якут с ленского берега говорил нам, что соболь перевёлся в здешних краях, — возразил Дежнёв.

— Преувеличивал старик. Конечно, с приходом русских соболь стал встречаться пореже. Но опытный охотник всегда узреет соболиный след, поставит ловушку, отыщет нору или заметит соболя на дереве, чтобы поразить метким выстрелом из лука. Набирайтесь опыта у бывалых охотников.

А ещё Бекетов объяснил казакам, что положенное им денежное довольство скорее всего будет выплачиваться нерегулярно, потому что казна из столицы доходит до Якутска с большими задержками. Так что, случается, жалованье казакам не выплачивается в течение долгих месяцев. А казак не должен голодать. Находчивый казак промышляет охотой, рыбной ловлей, дарами леса, собирает грибы, ягоды, съедобные травы и коренья. А если у него ещё и соболиные шкурки припрятаны, которые здесь имеют хождение наряду с деньгами, то на них купишь у купца всё, что душе твоей будет угодно. И для государства от вашего личного промысла прямая выгода. Возвращаешься с добычи — плати таможеннику пошлину. Вот почему начальник острога так поощряет личный промысел казаков.

Бекетов не сказал, разумеется, казакам, что немалый куш от этих пошлин попадает в пользу Парфёна Ходырева. Внешне покладистый, приветливый — это великий корыстолюбец, лихоимец и казнокрад. Таможенный голова был близким сообщником Парфёна. Об их злоупотреблениях говорил весь острог. Поговаривали также, что группа казаков и промышленников, обложенных Парфёном, написала на него жалобу и отправила её с оказией тобольскому воеводе, которому якутский острог подчинялся. Ждали реакции воеводы.

— Учтите, казаки... — продолжал свои наставления Парфён. — Отправляетесь в дальний поход, придётся вам снаряжаться за свой счёт. Покупать коня, а то и двух, полное снаряжение, припасы. Это обойдётся вам рубликов в пятьдесят, а то и шестьдесят.

— Ого! — воскликнули казаки. — Где возьмёшь эти пятьдесят или шестьдесят рубликов?

— Вот и думай, казак, где их взять, — продолжал Пётр. — Каково твоё годичное жалованье?

— Ты же знаешь, сотник. На него и одного коня не купишь. Тем более двух коней со всем снаряжением и припасами, — ответил за всех Дежнёв.

— Верно, не купишь... А вот если у тебя припасена пушнина, не о чем и задумываться. Так-то, казаки.

Отправляя казаков за сбором ясака в якутские и тунгусские поселения, Бекетов старался ставить во главе таких небольших отрядив опытных казаков или десятников, служивших на Лене не первый год. Во время походов за ясаком казаки могли заниматься охотничьим промыслом и набираться опыта у начальника отряда.

Так Дежнёв попал ранней зимой в небольшой отряд, состоявший из Нескольких человек, во главе с Иваном Беляной, сыном тобольского стрельца. Он прибыл на Лену вместе с Семёном Ивановичем, но в пути они мало общались и познакомились только в Якутске. Но к тому времени Иван был уже искусным охотником, напрактиковавшись в приобских лесах. В Якутске Беляна первым делом обзавёлся двумя охотничьими собаками, рыжими, длинношёрстными сибирскими лайками. Собаки непременно сопровождали его во всех походах.

Иван объяснил казакам своего маленького отряда, что в охоте на соболя применяются разные способы. Зверька ловят капканом, ловушкой, стараются поразить меткими выстрелами из лука, если обнаружили его на высоком дереве. Самый нежелательный способ охоты на соболя — ловля его с помощью капкана. Зверёк, защемлённый капканом, бьётся в предсмертных судорогах и может повредить шкурку. Или сам отгрызает себе лапку, чтобы спастись бегством. Предпочтительнее всего выйти по следу на нору, в которой укрылся соболь, и брать его с помощью сетки.

— Испробуем сей способ, — сказал Беляна, указывая на свежие крохотные следы на снегу.

— Это соболий след? — недоверчиво спросил один из казаков.

— Натурально, соболий, — убеждённо ответил Беляна. — Всмотритесь все и запомните его. А теперь действуем.

Иван пустил по следу собак. Лайки принюхались к едва заметным отпечаткам на снегу и рванулись вперёд. Вскоре раздался их яростный лай. Собаки остановились у корневища огромной толстоствольной лиственницы и принялись разгребать передними лапами снег, открывая отверстие норы.

— Укрылся голубчик. Вот сейчас мы тебя и возьмём, — сказал охваченный охотничьим азартом Беляна. — Приготовь-ка, Семейка, кусок бересты и подожги. А вы, братцы, раскиньте над норой сеть.

Иван отогнал собак и прикрикнул на них, чтоб утихомирились. Дежнёв высек с помощью огнива и трута огонь и подпалил бересту.

— Давай сюда ещё пригоршню мха, — распоряжался Иван. — Мох хорошо чадит и даёт много дыма. Сейчас мы выкурим его, голубчика.

Мох нетрудно было собрать со стволов старых замшелых деревьев. Беляна сам выхватил у казака ком мха, запалил его от горящей бересты и сунул в отверстие норы. Через некоторое время из норы выскочил охваченный страхом гибкий зверёк, и вот он уже бился в сетке, словно пойманная рыба. Беляна мёртвой хваткой сдавил соболю шею и, удостоверившись, что он бездыханен, бросил в мешок.

Выследили и другого соболя на макушке разлапистого кедра. Заметили соболя и собаки, разразившись разливистым лаем и подпрыгивая вокруг дерева.

— Кто снимет его метким выстрелом? — обратился Беляна к казакам. — Старайтесь попасть в глаз. Кто возьмётся?

— Разве попадёшь в глаз? Всё равно что в горошину целиться.

— Дозволь, Иван, мне, — вызвался Семён.

— Стреляй, коли ты такой меткий.

Дежнёв взялся за лук, натянул тетиву, прицелился, выпустил стрелу. Поражённый стрелой соболь упал в снег. Беляна поднял убитого соболя, оглядел и протянул Семёну Ивановичу.

— Это твой по праву. Неплохой выстрел, казак, где это ты так наловчился?

— С малолетства с тятенькой на охоту ходил, присматривался. А потом и сам, случалось, стрелял куропаток, белок. У нас на Пинеге, почитай, всякий мужик охотник.

Другой раз, уже ранней весной, но ещё по снегу, Дежнёв оказался на нижнем Алдане. В составе маленького отряда, который возглавлял Василий Бугор. На Лене Бугра считали уже старожилом. Это был человек неуёмный, размашистый, шумливый, задиристый, к тому же заядлый охотник. Пожалуй, главным качеством этого человека, имевшего чин десятника, было правдолюбство, готовность протестовать против всякой неправды, стоять за справедливость. А таких правдолюбцев, как известно, далеко не все любят.

Ехали верхом по берегу Лены, а потом Алданом. Если отряд отправлялся за сбором ясака, начальник острога предоставлял казённых лошадей. Далеко не у всех казаков имелись собственные кони. Обзаводились своими лошадьми те, у кого успешно шёл личный пушной промысел и кто уже имел семью и кое-какое хозяйство.

Лишь в тех случаях, когда казак отправлялся в дальний поход, который мог затянуться на многие месяцы или даже годы, неизбежно приходилось обзаводиться личными лошадьми. Даже если ради этого приходилось влезать в долги, обращаться к услугам ростовщика.

Перед выходом отряда за ворота острога сам Ходырев давал напутствия:

— Напоминаю, казаки... Строго запрещается продавать нерусскому населению оружие. Речь веду о всяком оружии, как и о боеприпасах, будь то пищали, порох, свинец, сабли, копья, панцири. Плохо будет тому, кто нарушит сей запрет.

— А что будет? — с дерзким вызовом спросил Бугор.

— Батогами будет бит, — ответил Ходырев.

Уже в пути Бугор сказал Дежнёву:

— Слыхал, что говорил Парфён? Запрещается, мол, продавать туземцам всякое оружие. А торговые и промышленные люди чихали на сей запрет, коли выгода превыше всего.

— Откуда знаешь?

— Знаю, коли говорю. Оружие ценится высоко, и за него можно получить много пушнины. В этом деле и Михайло Стадухин не безгрешен.

— Михайло-то здесь при чём? Не купчина, рядовой казак, как все мы.

— Не скажи, Семён. Ты вот рядовой казак. Дали тебе угол в гарнизонной избе. А Михайло, не твоего поля ягода, поселился в избе торгового человека Васьки Щукина. Сам охотой не промышляет, а пушнину у казаков и якутов скупает. Значит, деньжонки водятся. С купцами здешними какие-то дела имеет. Слышал я, что связи его с купечеством тянутся ещё с Устюга.

— Пожалуй, что так.

— Знаешь, ещё чем он занимается, Михайло этот?

— Чем?

— Деньги нуждающимся казакам в долг даёт. Чтоб ты потом в двойном размере тот долг ему возвращал. Кому снаряжаться в поход и денег на полное снаряжение не хватает, идут на поклон к Стадухину. Выручай, брат Михайло. Рискует, конечно, Стадухин. Может его должник и не вернуться из дальнего похода. Поразит его стрела туземца или замёрзнет где-нибудь на горном перевале, или в бурной реке потонет, или просто болезнь подкосит. Всякое может приключиться. Всё же рискует Михайло и находит свою выгоду.

— Я-то думал, что он просто самоуверенный и заносчивый мужик. А он ещё и хищник.

— Это ты верно заметил. Человек денежный, алчный, с купцами связан. Оттого и самоуверен, заносчив. Помяни моё слово. Наверное, никогда не подымусь выше десятника. Таких, как я, у нас не любят. А этот высоких чинов достигнет.

Далее Бугор стал жаловаться Дежнёву, что не получал жалованья за два года службы. Писал челобитные с просьбой разобраться с ним и выплатить долг. Разобраться обещали, но долг до сих пор не выплатили. А ещё жаловался на таможенников, которые идут на поводу у Ходырева. Забирают у промышленных людей и казаков часть добычи сверх положенной пошлины, иначе говоря, грабят людей. И наверняка делятся награбленным с Парфёном. Один из целовальников сам проболтался спьяна об этом.

За время похода на Алдан каждый из казаков отряда Бугра подстрелил или поймал по несколько соболей. И ещё выменивали шкурки у якутов. Семён Иванович, набравшись опыта, уже знал, что промышленные люди, да и казаки вели с местными жителями, якутянами, тунгусами, оживлённую меновую торговлю. Русские предлагали в обмен на пушнину бисер, стеклянные разноцветные бусы (одекуй), металлическую утварь, топоры и слитки металла, которые могли пойти на выделку оружия. Пользовалась спросом и мука. Аборигены легко усваивали мучную пищу, хотя они ещё и не научились выращивать хлебные злаки. Поэтому всякий отряд казаков, отправлявшийся в поход, брал с собой значительный запас всяких предметов для обмена. В торговле с якутами постепенно получила распространение и оплата деньгами, тогда как в торговле с кочевыми северными племенами сохранялся натуральный обмен. Он был выгоден промышленникам. Шкурку соболя можно было выменять за одну стрелу или нож, а за топор можно было выпросить не менее двух шкурок.

Семён Дежнёв стал искусным охотником, переняв у якутов и эвенков многие навыки охоты. Он метко стрелял из лука, наловчившись попадать в глаз маленького зверька, так, чтобы не повредить шкурки, умел ставить разного рода ловушки.

Присмотревшись, он мог узреть, что ленский бассейн становится полем активной деятельности промышленников. Пушной промысел вели не только отдельные промышленники и промысловые артели, но и представители московских и других крупных торговых домов. Среди них мы видим уже знакомого нам Федота Алексеева. Мелкие промышленники, не имевшие достаточных средств для подъёма, складывались в артели либо поступали на службу к богатым дельцам, выговаривая себе долю добычи. Члены одной артели назывались «товарищами» или «складниками». Богатые предприниматели формировали «ватагу», нанимали всяких малоимущих людей, которые были не в состоянии обзавестись собственным снаряжением и орудиями лова. С ними подписывалась «покрутная запись», в которой фиксировались срок службы «покручеников», круг их обязанностей и доля добычи, которую они получали от хозяина. Обычно добыча делилась на три части, из которых две доставались хозяину и одна покрученику. Подписав «покрутную запись», покрученик попадал в полную зависимость к предпринимателю. Эта зависимость по своему характеру напоминала крепостную. Если покрученик намеревался прервать дальнейшее выполнение своих договорных обязанностей, то обязан был выплачивать хозяину большую неустойку. Хозяева и их приказчики нередко злоупотребляли властью над членами своей ватаги, заставляли заниматься не только соболиным промыслом, но и расчищать дороги, строить суда, ловить рыбу, прислуживать в хозяйском доме. За непослушание покрученика могли подвергнуть физической расправе. О таких случаях избиений и даже увечий строптивых покручеников Семёну Ивановичу не раз пришлось слышать, а с жертвами расправ и беседовать. Местная власть на подобные случаи обычно никак не реагировала.

Однажды ночью Дежнёва разбудил какой-то казак и шепнул:

— Сотник тебя вызывает в острожную канцелярию.

Дежнёв вскочил, повинуясь приказу старшего, поспешно оделся. В канцелярии находились письменный голова Василий Поярков, сотник Пётр Бекетов и ещё до десятка казаков. Среди них оказались Михайло Стадухин и Юшко Селиверстов, оба известные Дежнёву ещё по енисейской службе и по плаванию с Енисея на Лену. Оба они не то чтобы дружили, но имели какие-то общие дела. Как видно, люди нелёгкого и задиристого характера, они часто ругались, цапались, поносили друг друга на чём свет стоит, не стесняясь присутствия товарищей. Но потом умолкали и тянулись друг к другу. Видимо, эти общие дела заставляли их мириться.

— Вот, Василий Данилыч... Все в сборе. Люди надёжные, из последнего пополнения, — объявил Пётр Бекетов.

— Всех нас двенадцать, — произнёс Поярков, пересчитав зачем-то всех собравшихся.

— Объясни, Данилыч, что к чему.

— Мне не с руки как-то... я ведь сегодня вроде как именинник. Лучше скажи слово людям ты, Пётр.

— Коли поручаешь... Вот какие дела, други. Государь наш распорядился учредить в Восточной Сибири самостоятельное воеводство, Тобольску не подчинённое. Назначены два воеводы. Они где-то в пути. Тобольский воевода предписал, чтобы до их прибытия власть в остроге временно перешла к письменному голове Василию Даниловичу Пояркову.

— А как же Парфён Ходырев? — спросил кто-то из казаков.

— На Ходырева поступило много жалоб и в Сибирский приказ и тобольскому воеводе. Жаловались на лихоимство Парфёна, конокрадство, всякие бесчинства.

— Чувствовал безнаказанность! — воскликнул Стадухин.

— Да, чувствовал до поры до времени, — продолжал Бекетов. — Сейчас мы все пойдём к Ходыреву. Снимем его охрану, если надо, разоружим. Парфёну объявим об его отстранении от должности начальника острога и домашнем аресте.

— Отстранение от должности, домашний арест... А потом шагай на все четыре стороны. Ведь мало же этого для такого отпетого разбойника! — с негодующим пафосом воскликнул Стадухин.

— Детское наказание, — поддержал его Селиверстов.

— Что вы предлагаете, казаки? — заговорил после долгого молчания Поярков.

— Предлагаю, что всем нам совесть подсказывает, — в том же тоне заявил Михайло.

— А точнее?

— Дотошный обыск в доме и амбарах Ходырева устроить надо. Все награбленные шкурки в пользу казны отобрать. Там небось не менее тысячи соболиных шкурок насчитаем — целое состояние. Парфён грабил не токмо промышленных людей и купцов, но и незаконной торговлей занимался через подставных лиц. Могу привести вам свидетелей.

— Насчёт обыска и изъятия Парфенова имущества ничего в грамоте воеводы не сказано, — неуверенно возразил Поярков.

— Мало ли что там не сказано. Всего бумага и не скажет, — напирал Стадухин. — Ты теперь наша власть, Василий, тебе и принимать решение. А мы, казаки, требуем обыска в доме и в амбаре Парфёна.

— Ради интересов казны, — поддержал Стадухина Селиверстов.

— А вы, казаки, согласны с Михайлой и Юшкой? — обратился Поярков ко всем остальным. Казаки промолчали, не зная, что и ответить. Их выручил Бекетов.

— Если люди молчат, значит, соглашаются. Возразить нечего.

— Да будет так, други, — сказал торжественно Поярков. — Идём к дому Ходырева.

Перед домом начальника острога томился полусонный караульный казак, прислонив к перилам крыльца бердыш. Бекетов подошёл к нему, забрал бердыш, передавая его Дежнёву, и, похлопав караульного по спине, сказал внятно:

— Твоя служба кончилась. Иди, поспи.

Казак повиновался. Вошли в дом. Там в передней, на полу, перед дверью, ведущей в комнату Парфёна, сладко спал другой караульный. Рядом с ним лежал пистоль. Сотник подобрал с пола оружие и разбудил казака:

— Вставай и шагай домой.

Казака выпроводили. Дверь к Ходыреву оказалась замкнутой на внутренний засов. Парфён крепко спал — был слышен его прерывистый храп. Он не сразу проснулся от стука в дверь. Вскочил с постели в исподнем, открыл дверь и тревожно уставился на вошедших.

— Вам чего надобно, казаки?

— Приведи сперва в порядок себя, Парфён, оденься, — спокойно сказал ему Поярков. — Официальную бумагу тебе зачитаем от тобольского воеводы.

— Какая ещё бумага?

— Тебя касаемая... Да оденься же. Нескладно как-то читать тебе бумагу воеводы, когда ты в таком непотребном обличии.

Парфён неохотно оделся, но кафтан застёгивать на себе на стал. Сел на стул и сказал недовольно:

— Могли бы и до утра повременить. Авось конец света не приключился. Ну, читай, Васька, грамотей ты наш луковый. Что там ещё?

Поярков прочитал. Письмо было написано витиеватым канцелярским языком с заумными оборотами. Но Парфён уловил главное — едут на Лену воеводы. А он, Парфён Ходырев, от власти над якутским острогом и Ленской областью отстранён. Власть временно передаётся письменному голове.

— Верно ли прочитал, Васька? Не врёшь?

— Коли не веришь, прочитай сам.

— Ты же знаешь, в грамоте я не силён. Подпись свою кое-как поставлю. А бумагу твою не осилю.

— Назови любого угодного тебе грамотея, чтоб прочитал.

— Пусть по-твоему будет. Приведите Трошку-толмача.

— Сходи, Семейка, за Трофимом. Он на посаде живёт с якутской жёнкой, — распорядился Бекетов.

— Ваши козни, Васька, Петруха. Стал я вам поперёк души, — злословил Парфён.

— Без нас дело обошлось, — возразил ему сотник. — Ведь сам знаешь, сколько мягкой рухляди награбил, скольких людишек обобрал, ограбил. Вот терпение-то у обиженных и лопнуло. Посыпались жалобы в Тобольск, Москву. Мол, Парфён лихоимец, грабитель. Разве не так?

— Что же вы хотели? Кто же сядет на место хлопотное, беспокойное и о себе, выгоде своей не подумает?

— Понятно... Всякий начальник о своей выгоде подумает. Небось и тобольский воевода не святой. И те воеводы, что едут к нам, тоже не святые угодники. Но знал бы меру, Парфён, людей не обижал, — сказал Стадухин. Он знал, что инициатором обвинительных писем против Ходырева были торговые люди Якутска, которых Парфён притеснял своими непомерными поборами. Одним из этих торговых людей был Василий Щукин, у которого поселился Михайло и с которым его связывали деловые отношения. Потому-то Стадухин и так упорно настаивал на обыске у Парфёна и изъятии в пользу казны награбленного им добра.

Не скоро вернулся Дежнёв с грамотеем.

— Читай! — приказал Трофиму Поярков, протягивая ему бумагу.

Трофим неторопливо прочитал, повторив слово в слово всё то, что читал перед этим Василий.

— Теперь веришь, Парфён? — вопросил его Поярков.

— Креста на вас нет, душегубы, — со злостью произнёс Ходырев.

— На нас-то есть крест... О чём нам с тобой рассуждать? Давай-ка нам ключи от твоих чуланов, амбаров. Обыск учиним.

— Не дам ключи.

— Заставим, дашь, голубчик.

— В грамоте воеводы ничего не сказано о том, чтоб обыск учинять.

— В грамоте-то не сказано. А я теперь — власть в остроге. Как решу, так и поступим, — жёстко сказал Поярков.

— Всё равно не дам.

— Тогда взломаем двери. Видишь, каких крепких мужиков к тебе привёл. Им это плёвое дело.

— Чтоб вы подавились моей рухлядью, идолы, — выругался Парфён. Он нехотя извлёк связку ключей из сундука, стоявшего в красном углу под образами, и со злостью швырнул под ноги Пояркову. Один из казаков поднял ключи с пола и протянул письменному голове.

— Приступим с Божьей помощью к обыску, казаки, — спокойно сказал Поярков. — А ты, Семейка, останься здесь за главного. Да смотри за Парфёном в оба. Как бы он чего не выкинул. Ты теперь арестант, Ходырев.

Приступили неторопливо к обыску. Сосчитали все соболиные шкурки. Ими были забиты два чулана и ещё примыкавший к дому просторный амбар. За два года своей службы в Якутске Парфён присвоил не тысячу шкурок, как предполагал Стадухин, а три тысячи двести штук. Вот уж целое состояние и немалое, превзошедшее все ожидания казаков. Цифра эта не выдумана нами, а взята из подлинного документа.

Когда Поярков отдал распоряжение, чтобы казаки перетаскали пушнину в казённые амбары, Парфён дико взвыл:

— Что вы делаете, нехристи окаянные?

— Что делаем? Поступаем по справедливости, — спокойно возразил Поярков.

— Пощадите! Ведь я такой же казак, как вы. Таёжными тропами проходил, сибирскими реками плыл, бусурманскими стрелами изранен. Оставьте мне хотя бы половину.

— Нельзя, Парфён.

— Молю, не забирайте всё. Оставьте хотя бы те шкурки, что в чулане. Ведь нищим меня оставляете. Как же я теперь?

— Сиди дома, не высовывайся. Приедут воеводы, разберутся. Решат, как дальше с тобой поступить.

— Воеводам расскажу, как несправедливо со мной обошлись.

— О справедливости заговорил, лихоимец!

— Объясню им всё... Среди шкурок, которые забираете, есть и купленные на мои кровные денежки. Есть и дарённые по доброй воле казаками и якутами. Пускай свидетелей расспросят.

— Объясняй, объясняй. Может, и поверят тебе воеводы.

Осмотрели и сундучок Парфёна. Кроме ключей от чуланов и амбаров он хранил там кипу всяких бумаг. Среди них оказались и долговые расписки — так называемые кабалы. Ходырев, оказывается, занимался ещё и ростовщичеством, ссужал через подставных лиц денежные суммы под высокие проценты. Расписки набирались на огромную по тому времени сумму — четыре тысячи сто тридцать шесть рублей. Должниками были казаки и промышленники, оказавшиеся таким образом в долговой кабале. Расплачивались со взаимодавцем обычно соболиными шкурками. Таков был один из источников пополнения огромных пушных запасов свергнутого начальника острога.

Забрали у Ходырева и все кабалы вместе с сундучком.

— Бумаги-то зачем забираете? — опять взвыл Парфён.

— В нужнике употребим твои бумаги, — дерзил Стадухин, радовавшийся свержению своего недруга, не раз донимавшего его вымогательствами.

— Господь с тобой, Михайло. Зачем непотребно говоришь? — бормотал Парфён.

— Михайло шутит, — возразил ему Поярков. — Надо понимать, когда человек шутит. Все твои бумаги передадим воеводам. Пусть разбираются.

Итак, в Якутском остроге произошла смена власти. Парфён Ходырев больше не начальствовал, а находился под домашним арестом. Первое время арестантский режим соблюдался строго. Дом Ходырева охранялся караульным, который никуда не выпускал арестанта, кроме как в нужник. Потом новый начальник, вернее, исполняющий обязанности начальника острога, решил смягчить режим арестанта, снял караульного и сказал Парфёну:

— Много чести тебе, Ходырев, держать при тебе стражника.

— Да уж честь великую оказал. Нечего сказать.

— Караул снимаем. Можешь прогуляться, только от острога далеко не уходи.

А Семён Дежнёв был одержим упорным стремлением освоить язык якутов, чтобы свободно понимать их речь и самому балакать с ними. Овладеть грамотой ему не пришлось, даже подписать имя своё под челобитной не мог, а вместо подписи обычно ставил крест. Но природными способностями, рассудительностью, острой наблюдательностью Бог Семёна не обделил. Ещё в молодости, во время жития своего на Пинеге, он легко усвоил речь зырян из соседских селений. Вот и теперь использовал всякую оказию, чтобы заговорить с якутами на торжище или во время постоянных походов для сбора ясака. Он расспрашивал у якутов и старался запомнить названия того или иного предмета, как поприветствовать их, сказать любезное слово девушке и вызвать у неё краску смущения.

Воспользовался Семён Иванович и помощью толмача Трофима и его жены Катеринки, якутки с нижней Олёкмы. Многие казаки, особенно обиженные Ходыревым, недолюбливали Трошку, называли его за глаза и в глаза Парфеновым прихвостнем, лизоблюдом. Вряд ли это справедливо было. Основанием для такой неприязни было только то, что Трофим постоянно находился возле Ходырева, толмачил, когда начальника острога навещали якутские князцы или тойоны. Парфён постоянно нуждался в услугах толмача и поэтому особенно не притеснял его. Это и служило причиной определённой неприязни казаков к Трофиму, у которого и близких друзей как-то не завелось. Поэтому Трофим обрадовался, когда наметилось его дружеское сближение с Семёном. Дежнёв сам попросил его:

— Помоги мне, Троша. Хочу научиться по-якутски свободно балакать, якутскую речь разуметь, как ты разумеешь.

— Якутская речь на русскую ничем не похожа. Этому зараз не научишься. Я только через два года здешней службы смог мало-мало толмачить. И сейчас, бывает, произнесёт старый якут словеса мудрёные — не пойму, к чему это. Вот и соображаю. Оказывается, что старик произнёс что-то вроде нашей поговорки или вспомнил старинное олонхо.

— Я же не собираюсь зараз стать олонхосутом. Хотел бы для начала кое-что самое необходимое схватить. Вот, например... Привет вашему дому. Как здоровье, дорогой хозяин. Какая красивая вышивка на вашей одежде. Вот что мне надо для начала.

— Приходи, Семейка, к нам. У нас и поговорим.

— Приду охотно. Только пообещай, что будете с Катеринкой говорить при мне только на её языке. Сперва, конечно, я совсем вас не пойму, потом схвачу отдельные слова, когда-нибудь уразумею и всю вашу речь.

— Согласен. Поступим так, как просишь.

В избе Трофима наглядно ощущалась смесь русских и якутских обычаев. Очаг для обогрева и приготовления пищи был построен на якутский лад — камелёк на возвышении из утрамбованной глины, над камельком деревянная труба, вделанная в потолок и крышу. В таком жилище почти не было угара и копоти, как в русской курной избе. Обставлено жилище Трофима на русский лад, даже с претензией на уют. Широкая самодельная кровать, стол с лавками, сундуки, образа в красном углу...

Катеринка, миловидная, черноглазая, с косами, уложенными на затылке в причёску, как у русских женщин, приветливо заулыбалась, когда Семён Иванович приветствовал её по-якутски. Она несколько располнела, утратив девичью стройность после вторых родов. Трёхлетний мальчуган, похожий на мать, бегал по избе. Иногда он обращался то к отцу, то к матери на какой-то невообразимой смеси русских и якутских слов. Младенец-девочка спала в люльке.

— Это Семён, казак наш, — представил Трофим Дежнёва жене. — Задумал научиться языку саха.

— О, нашему языку!.. — воскликнула Катеринка. — Наверное, Семён задумал найти себе жену среди Саха.

— Мне он этого не говорил, но я тоже так думаю, — поддакнул жене Трофим. — Почему бы Семейке не взять с меня пример. И не жениться на прекрасной якуточке?

Дежнёв в общих чертах уловил, о чём шла речь, и в том же шутливом тоне сказал, мешая русские и якутские слова:

— А у вас есть для меня на примете красивая невеста?

— Есть, есть, — живо отозвалась Катеринка. — Моя незамужняя сестра. Но живёт она с родителями далеко отсюда, на Олёкме.

— Олёкма — это далеко, — согласился Дежнёв. — А меня туда не посылают. Всё больше на Амгу и на нижний Алдан.

— Найдёшь и там пригожую якуточку, — выразил уверенность Трофим.

Катеринка была в длинном платье русского покроя и вязаной телогрейке. Сумерки скрывали её лицо, и поэтому она казалась обычной русской молодухой. Производила впечатление хозяйки опрятной — в доме было безукоризненно чисто. Переходя на русскую речь, говорила Катеринка с заметным нерусским акцентом и путалась в окончаниях некоторых слов.

«Вот и меня такое ждёт», — думал Дежнёв, покидая дом Трофима. Он даже чуть-чуть позавидовал. Катеринка, как видно, усвоила русские обычаи, была чистоплотна, хозяйственна, довольна семейной жизнью с русским мужем и рожала ему детей.

Семён Иванович продолжал бывать в доме Трофима, постепенно усваивая якутский язык, родной для Катеринки и её соотечественников, называвших себя народом саха. Теперь он разговаривал с якутами, посещавшими русских купцов или обитателей таёжных селений во время ясачного сбора более уверенно. Убедился, что сами якуты, когда слышали от русского родную речь, проникались к нему большим доверием и открытостью.

Летом Дежнёв получил новое поручение. Его вызвал атаман Осип Галкин, в то время старший по рангу военачальник в Якутске. Он отвечал за безопасность в крае и принимал меры, если где-то возникали усобицы, или поднимали голову строптивые князцы, или появлялись шайки вооружённых людей. Бывало, и сам Галкин отправлялся в походы для наведения порядка. Был он человеком осторожным, к крайним мерам прибегал редко и внушал казакам, что доброе слово лучше подействует на самого отъявленного смутьяна, чем пуля.

Вместе с Дежнёвым Галкин вызвал ещё двух казаков, Льва Губаря и Богдана Сорокаумова, и сообщил им:

— Пойдёте, казаки, на Амгу и на Татту, алданские притоки. Там неспокойно. Братья Очеевы из батурусских якутов бесчинствуют.

Далее Галкин рассказал, что в этой местности, расположенной к югу от Якутска, давно уже промышляют грабежами Каптагайка и Немничек Очеевы. Они собрали и вооружили отряд зависящих от них людей, нападают на мирных ясачных якутов, угоняют у них скот, грабят другое имущество. Обиженные люди прислали в острог своих ходоков с жалобами на Очеевых и с просьбой о защите. Однажды грабители угнали пятьдесят голов скота. Когда якуты, оказавшись ограбленными, попытались было вступить с переговоры с грабителями, чтобы убедить их вернуть скот, братья и их люди подвергли избиению тех мирных якутов, отобрали у них коней, копья и луки со стрелами.

— Семён Дежнёв, поедешь за старшего, — заключил Галкин своё напутствие.

— Не мало ли будет наших сил — трое против разбойничьей шайки? — высказал своё сомнение Семён Иванович.

— Бряцание оружием ничего нам не даст, — убеждённо возразил Галкин. — С крупными силами Очеевы не рискнут столкнуться. Рассеются по тайге как трусливые зайцы. Ищи их как иголку в стоге сена. Твоё дело — ободрить обиженных, обобранных ясачных якутов. Внушить им, что защитим их от разбоя, в обиду не дадим.

— Ободрим, конечно. И что из того? Очеевы по-прежнему будут разбойничать, скот угонять?

— Постарайся встретиться с братьями. Скажи, пришёл к вам с миром, добрым словом, не с враждой. И вы ответьте нам миром, добрыми деяниями. Обижая подданных нашего государя, мирных якутов, вы обижаете каждого русского. А надо ли нам ссориться? Богатств Сибири хватит на всех. Вот так и скажи, Семён, Очеевым.

— А если братья не внемлют увещеванию? Обещаний никаких утихомириться не дадут и ещё станут угрожать?

— Главное, не теряй выдержки и спокойствия. Скажи этому Каптагайке... Он старший из братьев и главный предводитель шайки.

— Что я должен сказать Каптагайке?

— Скажешь без всяких угроз — пусть подумает. Ещё раз напомни, что пришёл с миром. Мы все, русские, хотели бы вместе с якутами и другими сибирскими народами жить в мире и согласии и наших друзей, ясачных якутов, в обиду не дадим. И ещё скажи, так, между прочим, что мы, русские, миролюбивы и к силе прибегаем в крайних случаях. Если же дело дойдёт до крайностей, нас поддержат все мирные якуты, а прежде всего те, которых он, Каптагайка, обидел и пограбил. Уж лучше до крайностей дело не доводить.

На практике всё получилось не совсем так, как наставлял атаман Галкин. Из Якутска выехали на конях, ещё двух коней навьючили припасами. Достигнув якутского поселения на Амге, услышали жалобы и стенания обиженных и ограбленных. Дежнёв, вопреки наставлениям Галкина, присоединил к своему маленькому отряду пяток конных якутов. Слава Богу, грабители не сумели увести из селения всех лошадей. Часть их жителям удалось упрятать в лесу. Семён Иванович рассудил, что пусть мирные якуты будут свидетелями его переговоров с Каптагайкой, оценят миролюбивую позицию русских и расскажут об этом всем соседям.

Но встреча с братьями Очеевыми не удалась. От местных якутов Дежнёв узнал, что шайка ушла вверх по Амге. Прошли три селения и везде обнаруживались следы грабежей. Во всех селениях жители подтверждали, что очеевская шайка трусливо уходила на запад, а в последнем селении даже бросила часть скота. Встречи с русскими разбойники явно избегали. А в четвёртом селении якуты сообщили Дежнёву существенную новость. В шайке братьев Очеевых произошли раздоры. Привлечённые в шайку зависимые люди не захотели больше грабить мирное население и откололись от своих главарей. Они ушли на север, к Лене. Воспользовавшись ослаблением сил Каптагайки, жители селения напали на сонных смутьянов, нескольких из них перебили, а двоих захватили в плен. Остатки очеевской шайки ушли, побросав скот, на юг, к Алдану.

Дежнёв похвалил жителей селения за смелость и допросил пленников. Они подтвердили, что в шайке произошёл раскол и её остатки ушли на юг. Семён Иванович пересказал пленникам всё то, что говорил ему атаман Галкин. О желании русских жить в мире и согласии с якутами. Призвать Каптагайку прекратить грабежи и перейти к мирному образу жизни.

— Вот это всё и скажите своим главарям, — так закончил Дежнёв обращение к пленникам, отпуская их. Брошенный грабителями скот он вернул прежним владельцам. С тех пор Каптагайка и его брат никак не давали о себе знать.

Возвратясь с Амги в Якутск, Дежнёв мог считать свою миссию выполненной успешно. Он заслужил благодарность от всегда сдержанного и не щедрого на похвалы Галкина. По возвращении Семёну Ивановичу было выплачено очередное годовое жалованье — пять рублей. Таков был оклад рядового казака.

Ранней осенью 1640 года Дежнёву пришлось выполнять новое, более ответственное поручение — ходить на мятежного князца Сахея. Ещё ранее жители центральной Якутии, недовольные ясачным обложением, осадили якутский острог. Осада оказалась безрезультатной, так как защитники острога были вооружены огнестрельным оружием — «огненным боем». В конце концов князцы заключили мирное соглашение с русскими властями и обязались выплачивать ясак. Однако несколько князцев, тойонов кангаласского рода и в их числе Сахей Отнаков отвергли соглашение. В то время управлял Якутским острогом ещё Парфён Ходырев. Он послал двух казаков, Федота Шиврина и Ефима Зипунка, для сбора ясака с непокорного Сахея и его рода. Воинственный князец напал на сборщиков ясака и убил их, откочевав всем родом в далёкие земли, Оргутскую волость на среднем Вилюе. Против Сахея был выслан отряд служилого человека Метленка. Но якуты сумели заманить отряд в засаду и нанести ему тяжёлые потери. Метленок поплатился жизнью, пав от руки Сахеева сына Тоглыткая. Вот потому-то якутская власть и послала для умиротворения непокорного тойона и ясачного обложения его рода Семёна Дежнёва, успешно выполнившего перед этим свою миссию на Амге. Парфён Ходырев к тому времени уже был отстранён от начальствования острогом, и его сменил Василий Поярков.

Опять Осип Галкин наставлял Дежнёва:

— Непростое дело тебе поручено — смирить Сахея. Не забудь, этот задиристый князец дважды подымал руку на наших людей. На его совести жизни казаков. И учти, Сахей — человек жестокий и отчаянный.

— И этого жестокого и отчаянного человека я должен смирить? Но как я могу это сделать? Объясни, атаман.

— Только терпением и ласковым обращением.

— Он убивает наших людей, а я должен к нему с лаской?

— Надо понять якутского князца. Внутри своего рода он всесилен и безнаказан. Царь и бог. А сборщики ясака сами допускают немало злоупотреблений и жестокостей и подталкивают князца к сопротивлению. Вот и нашла коса на камень. Разве не так?

— Так, конечно, атаман.

— Внуши Сахею, что ты пришёл не из чувства мести. — Галкин умолк и после некоторого раздумья сказал: — Можешь ещё объяснить, Семён... Возможно, в своём негодовании на сборщиков ясака он был в чём-то прав. Теперь у нас новая власть. Старого начальника Парфёна Ходырева сместили. Именно за то, что он плохо боролся с всякими злоупотреблениями. Теперь у нас новый начальник, Василий Поярков. Он будет требовать справедливого отношения к ясачным людям. Так и скажи.

Верил ли сам Осип Галкин в идеальную справедливость Пояркова, человека жестокого и крутого к своим подчинённым? Эти его качества особенно проявились, когда Поярков возглавил амурскую экспедицию казаков. Пройдёт некоторое время, и выйдет его отряд через Становой хребет к реке Зее, спустится по этой реке до её впадения в Амур и пройдёт великим Амуром до самого его устья, объясачивая приамурские народы. И в 1746 году он вернётся овеянный славой первооткрывателя. Но это произойдёт через несколько лет. А пока атаман Осип Галкин видел необходимость внушить строптивому якутскому тойону, что смена власти в Якутске пойдёт на пользу якутам, избавит их от прежних злоупотреблений. Вряд ли сам атаман верил в реальность таких добрых перемен.

Дежнёв выслушал Галкина и возразил:

— Для таких серьёзных переговоров моего уразумения в якутском языке не хватит. Толмача бы мне.

— Будет тебе толмач, раз дело такое серьёзное.

Отряд Дежнёва отчалил на большом дощанике-паруснике. Взяли с собой на борт и лошадей, на тот случай, если не удастся вернуться в Якутск до ледостава. К отряду присоединился и Трофим, толмач. Спустились по Лене до впадения её большого левого притока Вилюя, потом поднялись по Вилюю. Расспрашивали якутов из местных поселений — где сейчас обитает кангаласский род и его князец Сахей. Услышали — ставка Сахея в трёх дневных переходах от вилюйского устья. Там князец собрал всех своих родичей, дружинников, рабов, большое стадо скота.

Становище оказалось вовсе не таким большим, как ожидал Дежнёв, — с десяток юрт. Рядом паслось стадо. При переходе на Вилюй Сахей растерял часть своих людей, не пожелавших следовать за своим воинственным предводителем. Бросили якорь в воду около берега. Семён Иванович решился съехать на берег один, лишь в сопровождении толмача.

— Не рискуешь ли? — спросил с тревогой один из казаков.

— Рискуем только вдвоём с Трошкой. Это лучше, чем рисковать всем отрядом, — невозмутимо ответил Дежнёв.

Сахей, уже немолодой, крепко сбитый, с лицом, изуродованным шрамом от сабельного удара, вышел из юрты навстречу Дежнёву. Его сопровождали два дружинника, вооружённые луками и кинжалами.

— Зачем пожаловал, белый человек? — недружелюбно спросил Дежнёва князец.

— С добром к тебе пришёл, Сахей. Видишь, оружия у меня нет. Мстить за прегрешения твои не собираюсь. На то есть Бог, высший судья всем нам.

— А не боишься, что мои молодцы порешат тебя, как порешили тех белых, которые угрожали мне?

— Если ты настоящий батыр, мне нечего тебя бояться. Батыр не тронет безоружного, пришедшего с миром.

— Хорошо говоришь. Зайдём, что ли, в юрту?

— Зайдём.

В юрте расселись у камелька. Рядом с Дежнёвым сел Трофим, приходивший ему на помощь, если Семён Иванович испытывал затруднения. Вооружённые стражники остались стоять у входа.

— Что тебе от нас надо?

— Помириться с тобой, Сахей. Русские хотят жить со всеми саха в мире и согласии.

— И мы сами, кангаласские саха, хотели бы этого. Жить с белыми людьми в мире и дружбе. Но ничего из этого не получается.

— Получится, Сахей, если приложить обоюдные усилия.

— Вы грабите нас, требуете платить ясак. Потом приходите снова и ещё требуете. Где же конец? Вот люди наши и возмущаются.

— Понимаю тебя, Сахей. Не скрою от тебя, что среди сборщиков ясака попадаются жадные, несправедливые люди. Перечисли нам все обиды, которые чинили тебе и твоим людям наши казаки. Я выслушаю тебя и доложу нашему большому тойону. Он разберётся.

— Зачем вообще мы должны платить вам, белым людям, ясак?

— Ты наивный человек, Сахей. Уж так испокон веков заведано Богом нашим и твоими богами. Вот ты тиун, князец над кангаласским родом. Твои родичи делятся с тобой своими достатками, чтобы ты был богаче других, мог держать дружину.

— Так-то это так, — соглашался Сахей, кивая головой.

— А часть твоего достатка — ясак с твоего рода ты выплачиваешь нашему большому тойону, который живёт в крепости на большой реке. Чтоб он мог содержать войско, жить достойно его высокому званию. А над ним наш самый большой и могущественный тойон. Мы зовём его царь. Он господин над всей великой страной, которую за год не объедешь. В ней живут многие народы, в том числе и саха. Самая большая часть ясака, мы называем её соболиной казной, поступает царю.

Сахей, кажется, плохо понял рассуждения Дежнёва и спросил с недоумением:

— Этот ваш самый большой тойон, которого вы зовёте царём, на небе живёт?

— Нет, Сахей, не на небе. В большом городе, за тридевять земель отсюда, в больших каменных палатах.

— Мы бы не против замирения с белыми людьми. Жить в мире и согласии лучше, чем враждовать.

— Вот видишь, Сахей. Сам понимаешь. Ты мудрый человек.

— А не будут ли русские нас по-прежнему обижать?

— Мы сами не даём в обиду саха. Приходим на помощь обиженным. — Дежнёв с помощью толмача рассказал Сахею о недавнем своём походе на Амгу, где местное якутское население страдало от бесчинств разбойной шайки Каптагайки.

— Мы заставили шайку рассеяться, побросать награбленный скот. Каптагайка трусливо бежал. Скот мы вернули ограбленным людям. Все саха с Амги были на нашей стороне и поднялись против разбойной шайки. Подумай, Сахей. Не надоело тебе скитаться?

— Что и говорить... Люди устали, тоскуют по своим насиженным местам. У нас женщины, дети, дряхлые старики. Они тяжело переносят скитальческую жизнь. Во время перехода на Вилюй пало много скота.

— Замирись, Сахей, и уйдут от тебя все невзгоды. Твои же соплеменники замирились. Согласились ясак платить. Один ты заупрямился.

— Надо со старейшинами посоветоваться.

— Вот и посоветуйся.

Долог был разговор с Сахеем, упрямцем и тугодумом. Дежнёв ещё и ещё раз приводил свои доводы, напоминая упрямому тойону, что подавляющее большинство народа саха живёт с русскими в мире и добром согласии. Более того, эти два народа часто роднятся. За примерами далеко не ходить. Вот перед Сахеем сидит Трофим, толмач, женатый на якутке, Катеринке. Хорошо живут, довольны друг другом. У них уже двое детишек. Разве это плохо? Дети наследуют всё лучшее, что есть в обычае и образе жизни и у русских, и у якутов.

Сахей слушал красноречивого Дежнёва и постепенно смягчался. В конце концов приказал прислужнику подать гостям кумыса и кедровых орешков. Напоследок сказал уклончиво:

— Посоветуюсь со стариками. Приходите завтра, тогда и скажу свой ответ.

Дежнёв с Трофимом возвратилась на дощаник, а на следующий день были снова в юрте Сахея.

— Мы согласны замириться с белыми людьми, — сказал Сахей как-то обыденно, просто.

— Вот и хорошо. Ты поступил разумно. В знак нашего примирения прими от нас вот этот подарок.

Семён Иванович протянул Сахею кинжал в ножнах, украшенных красивым выгравированным узором. Сахей принял подарок и поблагодарил Дежнёва поклоном.

— А это подарок твоей жене, Сахей, — сказал далее Семён, извлекая из-за пазухи крупные стеклянные бусы пёстрой расцветки.

Тойон принял и этот подарок, но заговорил что-то невнятно, явно смущаясь.

— О чём это он? — спросил Дежнёв Трофима, не понимая речи Сахея.

— Он говорит, что у него две жены. А он не знает, какой из его двух жён подарок предназначен.

— Старшей жене, конечно, — нашёлся Семён Иванович. — Ведь она хозяйка в доме. Ещё спроси у него — жёны ладят друг с другом?

Сахей, отвечая на этот деликатный вопрос, пробормотал снова что-то невнятное. Трофим истолковал ответ таким образом:

— Женщина есть женщина. Что с неё возьмёшь. Я думаю, что Сахеевы жёны не слишком ладят.

Дежнёв уже знал, что случаи многожёнства встречались у якутов крайне редко. Обычно только некоторые князцы позволяли себе иметь двух, а то и трёх жён.

Отряд возвращался в Якутск, не понеся ни малейших потерь. Семён Иванович проявил себя как терпеливый и гибкий политик, не только замирившийся с Сахеем, но и взыскавший ясак сполна с самого князца, его детей и членов его рода. Весь этот ясак, взысканный с Сахеева рода, составил по документальным данным три сорока двадцать соболей, иначе говоря, сто сорок соболиных шкурок.

О результатах своего успешного похода на Вилюй Дежнёв докладывал сперва атаману Галкину, дававшему ему напутствия. Выслушав его, Галкин похлопал Семёна поощрительно по плечу и сказал дружелюбно:

— А ты, Семейка, оказывается, великий умелец вести переговоры и усмирять строптивого тойона.

— Если бы ты знал, атаман, скольких сил душевных стоили мне эти переговоры. Из кожи вон лез, чтобы убедить Сахея.

— Убедил-таки. Об этом подробнейше Василию Данилычу расскажешь. Айда к нему.

— Как он сегодня, лютует?

— С утра вроде ничего был. Не робей, казак. И не такие злыдни на моей памяти были. Ты же порадуешь Василия. С чего бы ему лютовать?

Однако входил Дежнёв к Пояркову в его избу, зная его грозный и взрывной нрав, не без робости. Рассказал ему о походе своём на Вилюй во всех подробностях. Василий Данилович выслушал рассказ с полным вниманием, не перебивая, не сказал ничего, а только обнял Дежнёва.

— Он и ясак привёз сполна, — одобрительно сказал Галкин.

— Значит, не токмо замирился с супостатом, но ещё и ясак привёз, — подытожил Поярков. — Была бы моя власть, Семейка, сделал бы тебя десятником. Заслужил. Но власть моя скоро кончается. Вот придут воеводы, им и решать. Я персона временная. Но поощрить тебя хочу. Чего бы ты сам хотел от меня?

Василий Данилович, судя по всему, остался доволен докладом Дежнёва, был настроен вполне благодушно и взрываться не собирался. Это и заставило Семёна Ивановича осмелеть.

— Коль заслужил поощрения, хотел бы попросить, Василий Данилыч...

— Проси чего хочешь. Если только не захочешь, чтобы тебе луну с неба достали. Это уже не в наших с атаманом силах.

И сам рассмеялся неуклюжей своей шутке.

— Моя просьба поскромнее. Дайте небольшой отпуск. Хочу наведаться в одно якутское селение, всего вёрст пятнадцать-двадцать в сторону алданского устья.

— Зазноба, что ли, завелась там? — испытующе спросил со смешком Поярков.

— Грешен, Василий Данилович. Завелась зазнобушка. Посвататься хочу.

— Дело хорошее, казак. Отпустим, Галкин?

— Конечно, надо отпустить, — поддержал сотник. — Согласен, дело хорошее.

— Тогда Бог в помощь. Всё у тебя, Дежнёв? — Последние слова Поярков произнёс резко, отрывисто, давая понять, что беседа окончена.

— Нет, Василий Данилыч, не всё. Отпустите со мной Трофима Усольцева. Он ведь тоже помогал в переговорах с Сахеем, толмачил. А мне он будет заместо свата. Он якутские обычаи хорошо знает, сам на якутке женат.

Поярков задумался, насупившись. Отпускать хорошего толмача не слишком-то хотелось. Он всегда мог понадобиться в переговорах с якутами, при разборе всяких якутских жалоб. Но Галкин настойчиво поддержал и эту просьбу Семёна Ивановича:

— Отпусти, Данилыч, и Трофима. Если будет тебе какая нужда великая, найду тебе в гарнизоне другого толмача. У нас многие казаки бойко балакают по-якутски, особливо те, у которых жёны якутки.

— Добро. Пусть будет по-вашему, — бросил Поярков, соглашаясь. — А теперь шагай, Семейка. У нас с атаманом свои дела.

Дежнёв низко поклонился обоим и вышел, вполне довольный.