Семен Дежнев — первопроходец

3. В ВЕЛИКОМ УСТЮГЕ

У каждого поступавшего на сибирскую государеву службу власти требовали грамоту от волостного тиуна. Сия грамотка должна была сообщать, какого рода и племени человек, не числятся ли за ним недоимки, усердно ли посещает храм Божий, не впадает ли в богомерзкую ересь, трезвого ли поведения и так далее, и тому подобное. Канцелярские крючкотворы из окружения великоустюжского воеводы проявили всё богатство воображения, подбирая обширный реестр пунктов, из которых составлялась грамотка. Подьячие дотошно изучали грамотку и учиняли допрос по всем пунктам — на то они и чернильные крючкотворы.

Но стекались в Великий Устюг всякие людишки перекати-поле, кои подобными грамотками не располагали, да и не могли располагать. Это были люди без определённого пристанища, гулящие, а то и лихие сорви-головы, разбойничавшие на больших дорогах. Один из них клялся и божился, что имел он такую грамотку, вот здесь, за пазухой лежала, да по оплошности своей выронил в пути. Другой рассказывал, как во время ночлега в постоялой избе обобрали его какие-то злоумышленники. Выкрали заплечный короб с провизией. В нём-то и была спрятана грамотка. А третий ссылался на нападение разбойников, от которых еле унёс ноги, но был вынужден бросить котомку. Все готовы были подкрепить свои свидетельства крестным целованием, клятвой перед образами. И называли свои обычные северные фамилии: Каргопольцевы, Онегины, Тотмянины, Холмогоровы, Пинегины, Мезины. Подьячие не верили занятным рассказам, скептически ухмылялись, но в конце концов фамилии этих людишек, возможно, настоящие, а возможно, и вымышленные, вносили в реестр очередной партии отправлявшихся за Каменный пояс. Таково было негласное указание воеводы.

Нет худа без добра. Сплавим всех этих ушкуйников, гулящих, мазуриков, душегубов с большой дороги в Сибирь. Пусть растворится людская нечисть по сибирским просторам. А в здешних краях, на Двине, Пинеге, Мезени её, этой самой нечисти, меньше останется. Так примерно рассуждал великоустюжский воевода.

Семён Иванович Дежнёв ни к гулящим людишкам, ни к ушкуйникам не принадлежал, жил в родительском доме среднего достатка и собирался действовать по предписанию властей. Коль требуется грамотка — пусть будет грамотка. За ней приходилось обращаться к волостному тиуну Двинянинову, который был и церковным старостой. Ох, как не хотелось Семёну идти на поклон к Власию, какая неприязнь к двинянинскому семейству наполняла его душу. Да и встретить ненароком в доме тиуна Ираидку никак не хотелось. Семейка уговорил отца отправиться в село, чтобы раздобыть грамотку. Иван понял настроение сына и согласился.

К удивлению старшего Дежнёва Власий встретил его как желанного гостя, велел подать ему корец хмельной браги, угостил городскими сахарными пряниками.

— Так, так, Ивашка... Сынка, значит, в Сибирь отправляешь, — с напускным сочувствием произнёс Двинянинов. — И не жаль? Из Сибири, известное дело, мало кто возвращается.

— Конечно, жалко, Власий Егорыч. Что я мог поделать? Упрямец великий мой Семейка. Втемяшилась в башку ему эта самая Сибирь. Наслушался россказней того старца, что трезвонит теперь на колокольне.

— Теряем такого славного мужика, — вздохнул Власий. — Коли такое дело, напишу ему грамоту, — мол, работящий, набожный, богобоязненный, смирный.

— Спасибо за доброе слово, Власий Егорыч...

— Не стоит благодарности. Свой христианский долг выполняю — позаботься о ближнем. Конечно, если по большому счёту подходить... Не такой уж набожный твой Семейка, храм не всегда посещал. С чего-то Двиняниновых стал сторониться? Почему сам не приехал?

— Прихворнул. Простудную горячку прихватил, — соврал Иван.

— Бывает. Зайди в храм, помолись за здравие сынка. Свечу поставь.

— Непременно.

— И внуши чаду своему, чтоб Бога не забывал. В Сибири-то среди бусурман всяких нетрудно и самому обусурманиться.

— Вестимо, батюшка Власий Егорыч.

Двинянинов послал за псаломщиком, грамотеем с отменным почерком. Власий и сам был человеком грамотным, но никто в селе, да, вероятно, и во всей волости не мог сравниться в красоте почерка с церковным служителем.

Секрет радушия и внешней доброжелательности Власия было в конце концов нетрудно и разгадать. Ларчик, как говорится, просто открывался. И до Двинянинова дошли слушки, что невестка его Ираида ещё до своего замужества погуливала с Семёном Дежнёвым и, кажется, была им серьёзно увлечена. Старый Дежнёв приходил даже к Ираидкиному отцу сватать сына. Хорошо, что Павлушка нашёл хитрый ход и увильнул от немедленного согласия на брак дочери и Семейки. Младшего Дежнёва отправили в Студёное море, а Двинянинов тем временем обустроил своё дело — женил Игнашку на Ираиде. Теперь же, когда в двиняниновской семье наметилась серьёзная трещина, соседство Дежнёва внушало Власию тревогу и опасение. Конечно, поморы привержены старинному укладу жизни и свято хранят семейные устои. Такое, чтобы жена, не перенеся обиды от мужа и свёкра, убежала из дома к другому, случается крайне редко. Бывало, уходили от отчаяния в монастырь, принимая постриг. Но эта Ираидка, как видно по ней, своенравна, отчаянна, ведёт себя отрешённо, замкнуто, не иначе как думает о Семейке. Вот и нашёлся выход. Отправили Семейку за Каменный пояс. Там легко забудет свою дролечку. Скатертью дорога. И написать в грамотке можно всё что угодно. Чтоб только устюжский воевода не препятствовал его отъезду в Сибирь.

— Что же напишешь в грамотке? — спросил Иван Дежнёв Двинянинова.

— А то и напишем, братец Ивашка, — ответил с лукавством Власий. — Ангелочек во плоти, только крылышек не хватает.

Пришёл псаломщик, поклонился в пояс Двинянинову, размашисто перекрестился на образа.

— Скидывай оболочку, дьяче, да достань с полки чернильницу, перо гусиное да листок пергамента. И пиши.

Иван вернулся домой с грамоткой, свёрнутой в трубочку и скреплённой по примеру воеводских грамот сургучной печатью на шнурке. Дежнёв не был грамотен, зато памятью обладал отменной и почти слово в слово запомнил всё то, что надиктовал Двинянинов псаломщику. Примерный текст грамотки пересказал он Семейке.

«Сия грамотка составлена тиуном Второй Пинежской волости Власием Двиняниновым и свидетельствует, что житель и уроженец оной волости Семейка Дежнёв сын Иванов поведения прилежного, храм во имя святого Стефана Пермского посещает исправно, на святое причастие и исповедь к настоятелю оного храма отцу Феодосию ходит также исправно. Ни в каких непотребных ересях, ни в каких дурных богопротивных поступках не замечен. Во всех крестьянских промыслах и ремёслах зело искусен. С лихими людишками не знается. Недоимок за хозяйством его семьи не значится. Сию грамотку подписал собственноручно Власий Двинянинов».

И Иван Дежнёв стал свидетелем, как тиун поставил под текстом витиеватую размашистую подпись.

Проводы Семёна были грустными. Мать причитала и исходила горючими слезами. Отец хмуро отмалчивался, насупившись. В доме Дежнёвых собралась вся деревня, самые близкие приходили с подарками. Агафоник с женой принесли большой шмат свиного сала — гостинец на дорогу. Брат скатал для Семейки новые пимы. Пришёл и Павел Свирин. Низко поклонился Семёну и сказал с затаённой робостью в голосе:

— Не взыщи, соседушка, коль всё так нескладно получилось. Не кляни меня, старого дурака.

— Полно, дядя Павел. Кто старое вспомянет...

— Я ведь счастья для Ираидушки хотел. Думал, вот и породнимся с вами, Дежнёвыми. А тут кровопивец Власька мёртвой хваткой за горло взял. Батогами, долговой ямой грозился. Ираидушка-то и слышать не хотела об Игнашке, грозилась руки на себя наложить, в омут броситься, либо в петлю полезть. Я, злыдень окаянный, уломал её насилу.

— Я тут ни при чём, дядя Павел. Не я ей жизнь сломал.

— Вестимо, не ты. Мне перед Богом ответ держать. Бог уже наказал нас. Игнашка-то пустоцветом оказался. Как мыслишь, Сёмушка, может ли Ираидка руки на себя наложить?

— Тебе лучше знать свою доченьку.

— Знаешь, в чём Ираидка мне призналась?

— Да нет большого желания узнать. Плакалась, наверное, что забрюхатиться не может.

— Встречался я с дочкой вскоре после того, как свозил её свёкор к архангельскому лекарю. Рассказывала мне, что Власий после той поездки сынка люто возненавидел, не иначе как непутёвым слизняком не называет. А невестке как-то спьяна проговорился — пришибу как-нибудь сыночка никчёмного да на его молодой вдовушке и женюсь. Эх, сплоховал я, Ираидушка. Самому бы надо было тебя сватать, а не ради непутёвого сынка стараться.

— А церковь такое разрешает, чтоб свёкор на вдовой невестке женился?

— Не знаю. Это надо у отца Феодосия спросить.

Гости выпили все запасы медовухи и браги, какие ещё оставались в доме Дежнёвых. Желали Семейке счастливого пути в далёкую неведомую Сибирь. Приехал из села в санях-розвальнях отец Феодосий с псаломщиком, открыл часовеньку и отслужил напутственный молебен.

— Во здравие раба Божьего Симеона! — трубно рявкнул священник.

Иван Дежнёв сам довёз сына прямиком лесными большаками до скованной льдом Северной Двины. Перекрестил и расцеловал напоследок сына, сознавая, что, скорее всего, они уже никогда не увидят друг друга. Там Семейка пристал к купеческому каравану, растянувшемуся длинной цепочкой по зимнику, накатанному по застывшей реке. Купцы везли разные товары из Архангельска в Великий Устюг. Опасались нападения лихих людишек, которых немало бродило по северным лесам, готовых пограбить богатые купеческие караваны. Поэтому двигались в сопровождении конного вооружённого отряда.

Пристали к каравану и ещё несколько мужиков. Один из них, Алекса, из-под Холмогор был чуть помоложе Дежнёва. Он производил впечатление мужика степенного, смышлёного и сразу понравился Семёну. В пути разговорились. Алекса признался, что в Сибирь его гонит беспросветная нужда в родительском доме. Местный богатей отобрал у отца за долги корову, часть надела. А тиун обложил семью обременительной трудовой повинностью. С богатыми-то он считается. Богатый хозяин может и откупиться от повинности. А Алекса с отцом принуждены были гонять плоты с лесом в Архангельск. Вот и решил он поискать счастья за Каменным поясом, не надеясь, что семья когда-нибудь выкарабкается из нужды.

Другой попутчик, немолодой уже мужик, крепкий и коренастый, словно ядрёный кряж, в добротном полушубке, первым подошёл к Дежнёву.

— Давай знакомиться, что ли.

— Отчего же не познакомиться, — сдержанно ответил Семён.

— Чьих будешь?

— Пинежанин я. Семён Иванов из рода Дежнёвых.

— А я Корней.

— Из каких краёв, Корней?

— Северянин. Считай, что весь русский север, и Онега, и Двина, и Пинега, и Печора мне родные края.

— Из гулящих людишек, что ли?

— Считай, что из гулящих. Постоянного пристанища своего не имел. Скитался по белу свету. Нахлебался лиха.

— Темнишь что-то, дядя. Непохож ты на гулящего. Полушубочек-то у тебя вон какой добрый. Да и шапка лисья... Не мужицкая шапчонка, скорее купеческая.

— Так ведь добрых людей на свете много. Делились по бедности моей щедротами своими.

— С этими вот, однако, не делились, — Семён показал на двух измождённых, в затрапезной одежонке мужичонков.

— Эти убогонькие за себя постоять не умели, — убеждённо сказал его собеседник. — Интересы свои не блюли.

— Не был ли ты, братец, в ватаге Федьки Гвоздя? — неожиданно спросил Дежнёв.

— Что ты знаешь о Федьке? — в свою очередь спросил Корней настороженно.

— Много чего слышал. О Гвозде весь русский север говорит как о знаменитом разбойнике. Ещё о справедливости его. Бедняков он-де не обижает, а грабит только богатеев, купцов, тиунов. А часть добычи раздаёт голытьбе. Верно это?

— Мало ли что люди говорят... — уклонился от прямого ответа Корней. Он помолчал и произнёс, словно с неохотой: — Знавал Федьку. Характерами не сошлись. Сейчас он где-то на Вычегде, в строгановских владениях шалит. Шибко обидел его старый Строганов, Пётр Семёнович. Федька-то у него в дворовых холопах ходил. Провинился в чём-то. А ежели холоп в чём-то крупном провинился, у Строгановых один приговор — сечь беднягу до смерти. Да Федька избежал такой участи. Мужик он был сильный и отчаянный. Выломал решётку в темнице, пришиб стражника и убег в лес. Только его и видели. Многие строгановские холопы бегут кто за Каменный пояс, кто к разбойным ватагам пристают.

— Занятно рассказываешь. А тебе, братец, приходилось бегать из темницы?

— Приходилось однажды...

— Что думаешь дальше делать?

— Остепениться хочу, покончить с разгульной жизнью. И пристать к какому-нибудь одному берегу. Осесть в Тобольске или другом сибирском городе. Нести казачью службу, завести семью, плодить детей.

— Бог в помощь, Корней.

Пока они беседовали, у одних саней в хвосте колонны произошла свалка. Несколько возчиков навалились на поверженного в снег тщедушного мужичонку в драном зипунишке и отчаянно колотили его. Мужичонка был тоже из приблудившихся. Он тихо всхлипывал и жалобно молил:

— Ой, братцы. Пощадите, не надо...

Братцы никак не реагировали на мольбы избиваемого и продолжали своё дело.

Корней уверенно подошёл к сцепившейся кучке людей и зычно гаркнул:

— Уймитесь, петухи! Семеро на одного. Не стыдно ли?

Мужики выпустили жертву. Один из мужиков с рыжей клинообразной бородкой объяснил:

— Воришку бьём. С воза у Степаныча попытался котомку с харчишками украсть, да попался. Вот и поплатился сердечный.

— Это правда? — строго спросил виновного Корней.

— Лукавый попутал. От голода я поддался лукавому. Два дня крошки хлеба во рту не было, — лопотал мужичонка.

— Понятно... — глубокомысленно изрёк Корней. — Значит, так порешим. Вы, мужики, расходитесь по своим местам. А ты, горемыка, айда со мной. Так и быть, накормлю тебя. Но коли другой раз попадёшься в воровстве, башку тебе оторву. И скажу всем, что так и было. Слышали, мужики?

— Слышали-то слышали. Не глухие! — запальчиво выкрикнул чернявый, похожий на цыгана возчик. — А ты кто такой, чтоб раскомандоваться здесь?

— Кто я такой? Об этом спроси у государя нашего Михаила Фёдоровича или у батюшки его, святейшего патриарха Филарета. Они тебе объяснят, коли ты сам такой недогадливый.

Мужики переглянулись и, вероятно, подумали, что этот властный человек в хорошем полушубке и лисьей шапке, наверное, большая шишка из купцов или бояр. Уж лучше с таким не связываться. А Семейке сказал Корней с глазу на глаз:

— И ловко же я надул мужичков. Эх, святая простота! За кого они, думаешь, меня приняли?

— Не иначе как за самого Федьку Гвоздя.

— Это ты брось.

— Шучу, шучу. Откуда я знаю, за кого тебя мужики приняли.

— Только не за Федьку. Гвоздь повыше меня ростом будет. И белобрысый. А глаза у него бесцветные, словно на солнце выгорели. Это от того, что мать его зырянка.

— Откуда тебе известны такие подробности?

— А вот известны.

Корней спохватился и внезапно умолк от того, что сказал слишком много. Некоторое время молчал и потом снова заговорил:

— Не подумай... Дружбы меж нами никакой не было. Федька человечище властолюбивое, одним словом, атаман. Привык быть над всеми ватажниками, всё решать самолично. Чужих советов не терпит, может и близкого и верного человека ни с того ни с сего обидеть. Боюсь я за Федьку.

— Отчего же?

— Строгановы давно за ним охотятся. Объявили огромную награду тому, кто Гвоздя изловит и Строгановым выдаст. Пётр Семёнович грозится Федьку на площади Сольвычегодска принародно батогами забить, а потом тело его бездыханное псам бездомным на съедение бросить. Боюсь, что какой-нибудь продажный иуда строгановскими серебрениками прельстится и выдаст Фёдора.

— Думаешь, найдётся такой иуда?

— Кто-нибудь из кровно обиженных.

Два приблудных задрипанных мужичонка, один из них и попавшийся на краже котомки с харчишками и за это зло побитый, оказались из архангельской портовой голытьбы. Слабые, изнурённые нуждой, они не могли рассчитывать на сносный заработок. Ни один промышленник не хотел их брать в команду коча, в дальнее плавание. Не годились они ни в качестве портовых грузчиков, ни корабелов, ни строительных рабочих. К тому же оба не знали грамоты, и ни один купец не брал их к себе на службу. Пробивались случайными заработками, приходилось чистить нужники у городских обывателей, вывозить падаль в ближайшее болото, а то и стоять с протянутой рукой на паперти. От отчаяния решили податься в Сибирь, не накопив ни деньжонок, ни харчишек на дорогу.

Великий Устюг раскинулся на высоком берегу реки Сухоны у слияния её с рекой Юг. Обе они, сливаясь, образуют Северную Двину.

Город показался Дежнёву большим, раскинувшимся на обширном пространстве, пожалуй, не уступавшим по своим размерам Архангельску. Только Архангельск оказался более оживлённым, этакой огромной строительной площадкой, которая оживлялась стуком топоров, визгом пил, дружными возгласами плотников, грузчиков. Устюг был тоже оживлён, только эта оживлённость не сразу бросалась в глаза, и строительство велось не столь широко. Но всё же велось.

Великий Устюг был крупным торговым и административным центром. Город пережил бурную историю. Знал он набеги новгородских ушкуйников, бывал втянут в кровавые княжеские усобицы, страдал от набегов вятичей и черемисов, моровой язвы и пожаров. Но выстоял Великий Устюг, отстраивался после опустошительных пожаров, рос, украшался новыми храмами и хоромами, встречая заморских гостей-купцов.

Городские постройки, как могли заметить Семён Дежнёв и его спутники, были преимущественно деревянными. Интенсивное каменное строительство началось здесь несколько позже, с середины XVII века. Опись, составленная в 1630 году, именно в том самом, когда прибыл сюда Семён Иванович и стекались тут отовсюду по призыву воеводы люди, даёт нам наглядное представление о Великом Устюге. Собственно город состоял из детинца-кремля и примыкавшего к нему с запада Большого острога. Их окружали бревенчатые стены с башнями. В некоторых башнях были проезжие ворота. Общая протяжённость городских стен достигала трёх с половиной километров. Парадным въездом в город служили ворота в северной стене детинца. Через них и въезжал караван, а с ним и Семён Дежнёв. Над воротами он мог увидеть образ Спаса Нерукотворного. Поэтому ворота и назывались Спасскими. Через подъёмный мост можно было попасть в торговую часть города, где находились лавки и палаты купцов, была сосредоточена вся деловая часть города. Купеческие хоромы заметно отличались от бедного люда, они строились в два, а то и в три этажа, украшались нарядными крылечками, галереями-гульбищами, резными карнизами, башенками. Резьба была затейливая, напоминавшая тонкое кружево. Вокруг хором теснились хозяйственные постройки, амбары, конюшни. Улицы были кривыми и узкими. Сходились они к городским площадям, украшенным храмами. Храмов было много, великое множество. Семён пытался сосчитать все, попадавшиеся на пути, да бросил — сбился со счёта. Строились церкви преимущественно деревянные, приспособленные лишь для службы летом. В детинце находились воеводские палаты, архиерейский дом, административное здание и главная городская площадь, где горластые бирючи-глашатаи с высокого крыльца воеводской канцелярии выкрикивали распоряжения воеводы и царёвы указы. В остроге размещался гарнизон, хранились боеприпасы, продовольствие, находилась и воеводская тюрьма, куда иной раз попадали мелкие людишки за всякие непотребные поступки.

Прибывшие на сибирскую службу поморы должны были явиться в канцелярию воеводы. В просторной избе, заставленной рабочими столами и сундуками с бумагами, трудились подьячие. Один из них, сухопарый долговязый мужик с реденькой клочковатой бородкой, принял у Семёна и Алексы грамотки, читать их не стал и отложил в сторонку. Как ни странно, оказалась грамотка и у Корнея, названного Корнеем Кольчугиным, сыном Герасимовым. Что-то заинтересовало подьячего, и он спросил пытливо:

— Кто подписал грамотку-то?

— Читай, коли грамотен.

— Там написано — за Кемского тиуна подьячий воеводы города...

— Всё правильно.

— Постой, постой. Кемь на Белом море. Кемская волость, я слышал, Соловецкому монастырю пожалована. Не из беглых ли ты монастырских крестьян, Корней?

— Эй ты, серость необразованная, чернильная твоя душонка...

— Но, но. Ты не очень-то... За неуважение к властям можно и в острог угодить.

— Так ведь знать надо. Кемь и впрямь на Белом море. А то Кема, река, что в Белоозеро впадает. Когда-то эти владения кемских князей были.

— Почему тиун грамотку не подписал?

— На богомолье в Кирилло-Белозерский монастырь отправился. Вот я и в канцелярию белозерского воеводы обратился. Видишь, подпись его подьячего.

— А не врёшь?

— А зачем мне врать?

А два убогих мужичонка, тот, который был побит за кражу котомки с харчишками, и другой, переминались с ноги на ногу и что-то бессвязно лепетали.

— Где наконец ваши грамотки? — нетерпеливо прикрикнул на них подьячий.

— Так ведь... Вот какая оказия.

Семёну стало жаль убогих, и он высказался:

— Могу поручиться за обоих. Служили у купца Воскобойникова. Встречал их в Архангельске. Мужики характера кроткого, работящи.

— Откуда тебе это знамо?

— Сам служил у Воскобойникова. На коче его в Мангазею плавал. Купец предлагал остаться у него на службе.

— Можешь не продолжать. Знаем, кто такой Воскобойников. Знатный гость.

— Что делали у купца? — спросил подьячий у мужичков.

— Всякое по хозяйству приходилось, — заговорил, оживившись, побитый. — Истопниками были, двор убирали.

— Ладно, ладно, — остановил его подьячий. — Ты ещё расскажи нам, как нужники у купца чистил.

— Чистил однажды, батюшка. Было такое дело.

— Где же ваши грамотки? — повторил настойчиво свой вопрос подьячий.

— Да вот такое нехорошее дело получилось, дьяче... Устали в дороге, присели на краешек саней и задремали... Я и выронил берестяной короб. А в нём была грамотка и моя, и спутника моего. Может, кто и подобрал короб. Верно я говорю?

Последние слова относились к другому убогому мужичонке. Тот радостно встрепенулся и залепетал:

— Так, батюшка. Истинный крест так. Упал короб с воза. Оба побожиться можем.

— Цыц, убогие, — прикрикнул на них подьячий, — на что мне ваша божба? Недорого она стоит.

От мужичков он отстал и пустился в объяснения:

— Пару деньков отсыпайтесь с дороги. А потом приходите сюда. Старшой с вами беседовать будет. Познакомится с каждым, посмотрит, на что вы способны. И тогда внесём вас в реестр. С того момента можете считать себя сибирскими казаками. Вот так.

— Когда отъезд? — поинтересовался Корней.

— Как только весенний ледоход пройдёт. Путь ваш будет долгий, нелёгкий. И реками, и лесными тропами, и горными перевалами, и снова реками.

Далее подьячий объяснил, что до отъезда или, вернее, до отплытия всех прибывающих определяют на постой к устюжанам, кто почище — в зажиточные дома именитых мастеровых, сирых и убогих — в дома поплоше. И пока все они будут использоваться на разгрузке караванов, строительстве лодок и баркасов и всякого рода других работах.

После такого пространного объяснения подьячий крикнул какого-то Сергуньку. На его зов прибежал из соседнего помещения юркий подросток — рассыльный.

— Слушай меня, раб Божий Сергей, — начал подьячий. — Сведёшь этого служилого к Гришке Черникову на посад.

Это относилось к Семёну Дежнёву, который определялся на постой к известному в городе мастеру-чеканщику, изготовлявшему всякие искусные червлёные изделия из серебра и золота. Отсюда он и прозвание носил Черников.

— Дорогу к Гришке знаешь?

— Как не знать, батюшка, — отозвался парень. — Это в приходе Фёдора Стратилата.

— Вот, вот... Погоди-ка. К Григорию можно и двух постояльцев определить. Изба у него просторная. И живёт безбедно.

— И Строгановы Гришку неплохо подкармливают, — вмешался другой подьячий.

— Пусть пойдёт со мной Алекса Холмогоров, — предложил Дежнёв.

— Будет по-твоему, — согласился первый подьячий, принимавший решения. — А тебя, Корней, может, к Серебреникову определим?

— Не утруждайся, — возразил ему Корней. — Есть у меня в Устюге старый дружок один. Примет, надеюсь.

— Кто же это дружок твой?

— Купчишка один, Гуслянников.

— Ого! С каким именитым человеком дружбу водишь, — изумлённо выговорил подьячий. — Этот же по богатству своему только Строгановым уступит.

— Путаешь, голубчик. То Гусельников, богач первостатейный. Где уж нам в друзья к такому толстосуму набиваться. Речь веду о Гуслянникове — купчишка так себе...

— Ах, этот? Дорогу к нему сам найдёшь?

— Найду, коли напомните, в каком приходе он живёт.

— Сергунька, подскажи.

Всеведущий Сергунька напомнил — Гуслянников живёт в приходе Иоанна Крестителя, соседнем с приходом Фёдора Стратилата.

— А что будем делать с вами, сирые, убогие? — с издёвкой в голосе спросил подьячий архангельских мужиков.

— Как порешишь, батюшка. Воля твоя, — залепетали оба.

— Вот ведь какое дело... В приличный дом вас пускать негоже.

— Как тебе угодно.

— К плотникам вас определим. На лодейный двор. Да вот скажете хозяевам своим, что получат из казны провиант на прокорм постояльцев, как только внесём вас в реестр.

Вышли из воеводской канцелярии и зашагали по узким извилистым улочкам кремля к южным воротам. Мужички истово благодарили Семёна за находчивость. Вот нашёлся, выручил добрый человек. А ведь и обмана-то большого здесь не было. Действительно, однажды они носили дрова и убирали двор у Воскобойникова. Дежнёв отмахнулся от них и поотстал от остальных вместе с Корнеем.

— Ты впрямь с Кемы-реки?

— Никогда не был ни на Кеме, ни в Белоозере.

— Откуда же у тебя такая грамотка?

— Эх, святая простота... Позолотишь хорошо лапу, любой грамотей тебе что угодно напишет. Что ты сам архангел Гавриил или воскресший Малюта Скуратов.

— Понятно.

Григорий Петрович Черников занимал просторный дом на подклети, украшенный, как многие зажиточные северные дома, затейливой резьбой. Двор его отделяли от улицы высокие тесовые ворота с крышицей. В пристройке к задней части основной избы помещалась мастерская с плавильной печью.

Рассыльный долго колотил деревянной колотушкой в ворота, пока не послышался скрип шагов по дощатым тротуарам и не вышел сам хозяин, не старый ещё человек в кожаном фартуке.

— Кого Бог послал? — спросил он, открыв калитку и пытливо разглядывая вошедших.

— Вот два постояльца. По повелению воеводы, — пояснил рассыльный.

— Простите великодушно, что ждать вас заставил. Не мог от печи отойти. Металл плавил. Плавка, знаете ли, штука хитрая, тонкая. Нарушишь положенное время, всю работу испортишь. Проходите в дом, гостями будете. Откуда пожаловали в наш Устюг?

— Я с Пинеги, спутник мой холмогорский, — ответил за себя и за товарища Дежнёв.

— За Каменный пояс собрались?

— Точно.

— А я, услышав стук, подумал — уж не Строганов ли это?

— Сам?

— Нет. Старик теперь редко из Сольвычегодска выбирается. Пётр, младший сынок Семёна Аникиевича, должен вот-вот пожаловать.

Вошли в верхнюю избу, чистую, светлую. Печи были с лежанками и дымоходами. Поэтому никакой копоти, какая оседает на стенах, на потолке в курных избах, в доме не было. Одна из печей была облицована узорчатым изразцом. Широкие половицы прикрывались узорчатыми половиками. В красном углу лампада освещала тусклым светом образа в тяжёлых серебряных окладах.

— Моя работа, — пояснил Черников, указывая на образа. — Я ведь и чеканщик. Иногда и окладами занимаюсь. В нашем приходском храме мой оклад на престольном образе.

Хозяин предложил постояльцам скинуть полушубки и шапки, провёл к умывальнику, а потом пригласил к столу.

— Небось проголодались с дороги. Уж не взыщите, чем богаты...

Стол накрывали три хозяйских дочери, тоненькие, стройные, как стеблинки. Младшей было на вид лет пятнадцать, две другие постарше. Сыновей Бог Черникову не дал, о чём он постоянно сокрушался. Хозяйка к столу не вышла — прихварывала. Кроме своих за столом оказались два подмастерья. Один из них был строгановским человеком. Григорий Петрович представил их:

— Мои ученики, Фрол и Василий. Фрол устюжанин. Василия прислал ко мне на выучку старший Строганов. Задумал перенять устюжские ремесла и у себя в Сольвычегодске изготовлять всякие красивые вещицы, чтобы сбывать по всей России. Меня не раз уговаривал к нему на Вычегду перебраться. Да не решился принять столь лестное предложение. Трудно уже мне на старости лет насиженное место менять.

— Какой же вы старик? — возразил ему Алекса.

— Это с какой стороны посмотреть... Годков вроде бы и не так много. Ещё и пятидесяти нет. А трудишься с рассвета до заката, не разгибая спины. Вот и износился преждевременно. Силы растерял.

Черников прочитал молитву, и все приступили к еде. Ещё не покончили с обедом, как раздался настойчивый стук в ворота.

— Никак, Строганов пожаловал! — воскликнул Григорий Петрович. — Васенька, выйди, посмотри, кто там. И если это Пётр Семёнович, проведи его сюда.

Это действительно оказался младший Строганов. Черников вышел ему навстречу.

— Дорогой гостюшка, не побрезгуй нашей трапезой. Просим к столу. Это постояльцы мои. На сибирскую службу поступают.

— Доброе дело затеяли, мужики, — приветливо сказал Строганов. — За стол, пожалуй, присяду, отдохну малость с дороги. Но от еды увольте. Предстоит мне, чую, обильная трапеза у воеводы. От кваску домашнего не отказался бы.

— Настенька, мигом неси жбан кваса из погреба для дорогого гостя, — отдал распоряжение старшей дочери Черников. Настасья проворно вскочила из-за стола и упорхнула.

— Как заказ мой? Порадуешь? — спросил Строганов.

— Непременно порадую, — ответил мастер. Он тоже вышел из-за стола, открыл один из сундуков, достал из него сундучок поменьше из кедрового дерева, красиво отполированный. В сундучке оказались серебряные кубки, два десятка. Черников поставил их в две шеренги перед заказчиком. Кубки ещё не успели потемнеть и сверкали зеркальным блеском. Разукрашены они были тонким выгравированным червлёным узором, воссоздающим виноградную лозу.

— Хорошая работа, ничего не скажешь. Порадовал, Григорий Петрович, — сказал Строганов, взяв один из кубков и с восхищением разглядывая его. — Вот тебе за труды, как условились.

Он вынул из-за пазухи увесистый кожаный мешочек на шнурке, туго набитый серебряными монетами, и протянул Черникову.

— Балуете, Пётр Семёнович, — сказал из приличия мастер.

— Выучишь Ваську, возьми в руки первое его изделие, выполненное самостоятельно... Смогу убедиться, что вещица получилась добротная, получишь ещё свой куш за то, что был усердным Васькиным учителем.

— Постараемся, Пётр Семёнович. Василием я вполне доволен. Парень способный, работящий и уроки легко схватывает.

— Неспособного мы бы тебе в ученики не отдали.

Строганов сердечно благодарил Григория Петровича за выполненную работу, которая ему не просто понравилась, а вызвала восхищение. Даже расцеловал его по-простецки, а Василия потрепал по плечу. Хозяин проводил знатного гостя до санок, Василий нёс вслед за ним сундучок с кубками.

Дежнёв подумал: вот ведь каков он, Строганов. Ох, не прост, не прост. Добряк, щедрая душа, и простак — это только внешняя оболочка. А какой он на самом деле? Черников-то знает. Ведь какую силу да власть забрали Строгановы в крае. Пожалуй, сам воевода постарается всячески угодить такому всесильному семейству.

Девушки убрали со стола. Подмастерья удалились в мастерскую. Вернулся Черников и сказал постояльцам:

— Вам горница приготовлена. Отдыхайте. Небось устали с дороги.

Алекса сразу воспользовался приглашением и отправился отдыхать. Дежнёв же не пошёл спать вслед за товарищем, а хотел потолковать с Григорием Петровичем наедине.

— Мастерство ваше от родителя передалось? — спросил он Черникова.

— От батюшки. Великий умелец был.

— Вы коренные устюжане?

— Нет, новгородские мы. Когда Иван Грозный Великий Новгород погромил, жестокое избиение новгородцев учинил, семья наша с Божьей помощью уцелела. В погребе отсиживались, а потом бежали на Север. Были и другие новгородцы, среди которых и искусные мастера, нашедшие убежище в Устюге. Здесь у батюшки моего и других умельцев ученики появились. Некоторых Строгановы в Сольвычегодск переманили.

— Что за люди эти Строгановы?

— Не ведомо тебе разве — первые богачи на Севере. Владельцы огромных угодий, солеварниц, железоплавилен, кузниц. Держат в руках торговлю с Сибирью.

— Ведомо, что первые богачи. Ну, а каковы они вообще?

— Не просто ответить. Как бы две личины у них. Видел только что здесь Петра? В простоватой одежонке, меня облобызал запанибрата, деньгами швыряется... Заказы свои оплачивает щедро — не могу пожаловаться. И все Строгановы такие. Широкие русские натуры, щедрые, деятельные. Пыль в глаза умеют пустить. Сольвычегодск красивыми храмами украсили. Такие хоромины себе отгрохали, трёхэтажные, с башнями — не купеческие — царские палаты. Московский государь Михаил Фёдорович с ними считается. Пожаловал Строгановым титул «именитых людей». Это означает, что Строгановы не могут теперь быть судимы обычным воеводским судом. Только сам царь им судья.

— Ты сказал, Петрович, Строгановы двулики. Я увидел пока только одну личину. А какова вторая личина?

— Алчны непомерно, мстительны и жестоки к тем, кто им дорогу перешёл. Скольких соседей разорили и владения их к своим рукам прибрали. Скольких купцов, кои путались у них под ногами, по миру пустили. Попробовал бы ты Строганова против шерсти погладить...

— Что бы тогда?

— А думай сам. Молчу. Грех о благодетелях плохо говорить. Как бы там ни было, Строгановы заказчики мои щедрые, кормильцы мои, можно сказать.

Дежнёв понял, что более ничего не добьётся от Черникова, что касается строгановского семейства, и постарался перевести разговор на другую тему.

— Что-нибудь о Федьке Гвозде слышал?

— Кто же о нём не слышал?

— Думаешь, изловят его Строгановы?

— Думаю, изловят. Что задумали они, так оно и непременно будет. Никаких денег не пожалеют, чтобы добиться задуманного. Надо бы Федьке уйти за Каменный пояс, затеряться в сибирских просторах, затаиться, имя сменить. Да не таков он, говорят, упрямец. Да и Строгановы великие упрямцы. Вот и нашла коса на камень.

Отоспавшись досыта, Семён с Алексой явились в воеводскую канцелярию. Там уже собралось немало других северян, пожелавших завербоваться в сибирскую службу. Узнали, что формируется большая партия новобранцев — казаков, которая и выступит в поход ранней весной, как только пройдёт ледоход. С каждым беседовал старший подьячий, немолодой уже, плотный, коренастый мужик с окладистой седоватой бородой. Просмотрев грамотку Семёна, он стал расспрашивать, в каких ремёслах пинежанин искусен, умеет ли хорошо плотничать, мастерить всякую домашнюю утварь, мебель, может ли скатать пимы.

— От отца научился бондарному делу, — ответил Семён. — Могу кадушку смастерить. Отсюда и прозвание наше Дежнёвы. И плотничать научен. Избу срубить, аль дощаник построить сумею. На то мы и поморы. А пимы больше брат катал.

— Это хорошо, коли дощаник построить можешь, — поощрительно сказал старший подьячий. — Занесём тебя в реестр, и пойдёшь трудиться на лодейный двор.

Туда же записал и Алексу Холмогорова. Корней Кольчугин, как это неожиданно обнаружилось, оказался грамотеем, и его поставили в команду писцов. Корней не возражал. Убогих мужичков поставили на нехитрую работу — конопатить и смолить лодки и дощаники.

Вот так и началась трудовая жизнь Семёна Ивановича Дежнёва на лодейном дворе. Тем временем наступала ранняя весна. Реки ещё были скованы льдом, и по ним продолжали прибывать обозы с товарами и новобранцами. Но днём начинало припекать солнце, и при солнцепёке появлялись лужицы. Сугробы оседали, становились рыхлыми, податливыми. Ночью ещё случались заморозки.

Возвращался домой к Черникову Семён поздно. По пути заходил в соседний храм, если там шла вечерняя служба, и молился за здравие родных. В доме Григория Петровича он старался не сидеть без дела: колол дрова, приносил воду из колодца, а если выдавалась возможность, присматривался к работе хозяина и его учеников. Он наблюдал, как искусные руки Черникова наносили на поверхность чаши, бокала или шкатулки искусные узоры, процарапанные бороздками, которые заливались потом чернью. Требовались точный глазомер, предельная аккуратность и ловкость рук. Одно неосторожное движение, и тончайший узор мог оказаться безнадёжно испорченным.

— Из тебя мог бы получиться неплохой мастер, Семён, — не раз говаривал ему Черников.

— Это почему же ты так решил, дядя Григорий?

— Вижу твой интерес к делу, наблюдательность. И человек ты старательный, работящий. Пошёл бы ко мне в ученики?

— Стар я, чтобы в учениках ходить.

— Не скажи. Я постарше тебя был, лет тридцати с лишком, а всё ещё в учениках у тятеньки ходил.

Вновь и вновь приезжал молодой Строганов, делал Черникову очередной заказ, интересовался успехами Василия. С Дежнёвым встречался как со старым знакомым, приветливо здоровался.

Однажды Дежнёв стал свидетелем такого разговора между Григорием Петровичем и Строгановым.

— Тут дело такое деликатное, Пётр Семёнович. Семейное дело, можно сказать... Если позволите...

— Да что там такое? Говори.

— Деликатное дело.

— Да не томи ты. Разве я кусаюсь, яко серый волк?

— Василий-то ваш... Приглянулась ему моя старшенькая.

— Приглянулась? Только и всего?

— И Василий ей люб. Руки у парня золотые. Бог сыночков-то мне не дал. Я бы Василию заместо отца родного... Ни одного секрета нашего искусства не утаю от него. Если на то ваше доброе согласие будет, почему бы и не оженить молодых?

— Почему бы не быть нашему строгановскому согласию, коли любы друг другу? Пусть Васька заканчивает ученье. В качестве испытания сделает собственноручно отменную вещицу, блюдо например. А там и свадебку сыграем. Хочешь, посаженным отцом на той свадьбе буду?

— Как не хотеть? Милость-то какую оказываете нам, простым людишкам, Пётр Семёнович.

— Не прибедняйся. Это ещё не вся наша строгановская милость. Дом молодожёнам подарим. Пусть все знают, какие мы, Строгановы, щедрые к полезным людям, как таланты ценим.

— Уж не знаю, как и благодарить вас, батюшка.

— Рано ещё благодарить. Пока учи Ваську.

А Дежнёву Черников оказал свою услугу, непрошенную. Пришёл к начальнику лодейного двора, где корабелы мастерили лодки, дощаники, баркасы, стоял стук топоров, пахло свежими сосновыми досками и смолой. Начальник лодейного двора подчинялся непосредственно воеводе и считался как бы на государственной службе, хотя имел от строительства плавающих средств немалую свою купеческую выгоду и считался одним из богатых людей Устюга.

— Отпускал бы ты, батюшка, Семёна Дежнёва через день в помощь мне, — сказал ему Черников.

— Это почему же я должен отпускать его? Десятник о нём хорошо отзывается. Старательный, говорит, мужик.

— Не был бы старательным, не просил бы о нём. Не мне, Строгановым удружишь. Большой заказ для них выполняю. Люди-то какие знатные.

— Да уж знаю, что за люди.

— Считай, что Пётр Семёныч за Дежнёва тебя просит. Разве тебе этого мало?

— Ну, коли сам Пётр Семёныч...

— Значит, договорились?

Начальник лодейного двора промолчал в знак согласия. Семён мог теперь присматриваться к работе Черникова и его подмастерьев, выполнял кое-какие несложные работы, научился плавить серебро и заливать в формы, наносить чернь по узору, шлифовать готовые изделия. Чернью покрывали не только золотые и серебряные чаши, блюда, ковши, бокалы, но и женские украшения и оклады к иконам. Чернь ложилась на поверхности предмета тонким и узорчатым орнаментом. Перезнакомился Семён Иванович и с мастерами, жившими по соседству в посаде. Резчики по дереву создавали красивую мебель, сундучки, ларцы для богатых купцов и чиновных, для самого воеводы, различные ювелирные изделия и утварь, царские врата для храмов, представлявшие сложные рельефные композиции. Дежнёв знал, что нередко в храмах Северного края можно встретить скульптурные изображения святых, что, вообще-то говоря, противно православным церковным канонам. Но для талантливых мастеров, мыслящих земными категориями, эти каноны оказывались тесными, и они смело обходили их. Сложилась в Устюге и своя самобытная школа иконописной живописи. Бывая в устюжских храмах, Семён Иванович вглядывался в лики святых и улавливал их карающий гнев, поучающую доброту, житейскую мудрость. Черников рассказывал ему, что работы устюжских иконописцев украшают не только многочисленные храмы города, но и пользуются спросом по всей России.

С повышенным любопытством бродили поморы, и в их числе Семён Дежнёв, по лавкам, разглядывали творения рук устюжан, работы по финифти и филиграни, литые и кованые предметы, изделия из гипса и бересты, дивились и восхищались. Бывало, встречали они в лавках и иноземных купцов, падких на чернь, финифть и другие русские диковинки.

Однажды Дежнёв встретил в торговых рядах Корнея Кольчугина, который тоже с любопытством разглядывал изделия устюжских мастеров.

— Всё ругаюсь с чернильными душонками. Ох и не люблю же их, крючкотворцев, — сказал Корней. — А ты как?

Семён рассказал о своём житие-бытие в доме Черникова, похвалил хозяина и вспомнил о своём разговоре с ним насчёт Федьки Гвоздя.

— Уверен Григорий Петрович, что Строгановы рано или поздно схватят Федьку. Денег на это не пожалеют.

— Я тоже так думаю.

— Предупредить бы Гвоздя. Пусть бы за Каменный пояс уходил, в Сибири затаился.

— Не советовали ли ему люди то же самое, о чём и ты говоришь! Да бесполезно Федьке давать советы. Упрям, самонадеян. Вот, говорит, посчитаюсь со Строгановыми, тогда и в Сибирь утеку.

С Черниковым Семён Иванович сблизился, даже подружился. Нередко Григорий Петрович беседовал с ним по душам, откровенно рассказывал о том, что волнует верхушку устюжского общества. Со многими именитыми купцами Черников был близок, и они заходили к умельцу запросто. Был вхож Григорий Петрович к самому воеводе, человеку умному, проницательному и бывалому. От хозяина Дежнёв узнал, что воевода собирал в своих палатах всех самых богатых купцов Великого Устюга, были и Пётр Семёнович Строганов и кое-кто из архангельских и вологодских, оказавшихся в ту пору в городе.

Воевода призывал купечество поддержать благое дело заселения и освоения Сибири русскими людьми. Поддержать щедрыми вкладами на снаряжение новобранцев, вооружение, строительство крепостей, речных судов. Богата Сибирь-матушка, беспредельно богата, говорил воевода. И зарятся на эти богатства не только русские люди, но и иноземцы, особливо англичане. Напомнил он, что ещё при жизни Ивана Грозного, в августе 1558 года, прибыл в Холмогоры английский корабль Ричарда Ченслера. Из Холмогор направился он в дальнее путешествие вглубь Московии и достиг Москвы, где и был радушно принят и обласкан московским царём. Выезжая в обратный путь, английский мореплаватель располагал грамотой царя Ивана на право свободной торговли с русскими.

Примеру Ченслера последовали и другие англичане. Через некоторое время его спутник Уильям Бэрроу совершил плавание к Кольскому берегу на небольшом судне. Он достиг Новой Земли и пытался пройти далее на Восток. Но намерение это не осуществилось из-за сплошных заторов льда. Бэрроу зазимовал в двинском устье. У русских поморов он интересовался сведениями об условиях плавания в устье Оби.

Из посольского приказа в Москве устюжскому воеводе сообщали о намерениях англичан открыть северо-восточный проход в Китай и другие восточные страны. Дану русских людей, живших в те времена, возникали те же дерзкие намерения. Ходили в Европе слухи о каком-то загадочном проливе, разделявшем Азию и Америку. Один итальянский картограф назвал этот пролив Аниан. Были ли слухи об этом неведомом проливе основаны на каких-то реальных фактах или основывались на здравых догадках учёных, либо это был досужий вымысел мечтателей — никто толком не мог сказать. И русские мореплаватели задавали себе вопрос: а если плыть всё дальше и дальше на Восток по Студёному морю, не достигнешь ли пролива, который выведет тебя в тёплые моря? Как русские люди, так и иноземцы хотели найти ответ на этот вопрос, пускаясь в дальние и рискованные плавания. Но обычно неблагоприятная ледовая обстановка не давала возможности мореплавателям дойти дальше острова Вайгач или обского устья.

Проникали в воды, омывающие русский Север, корабли не только Англии, но и других западноевропейских стран. Голландский мореплаватель из Амстердама Вильям Баренц, веривший в существование Анианского пролива, попытался открыть северный морской путь в Китай. Он принимал участие в двух морских экспедициях, достигших Новой Земли, и в 1594 году прошёл через Вайгачский пролив в море, которое ныне называют Карским. Через два года он отправился в новое плавание в качестве главы экспедиции. Оно оказалось для голландских мореплавателей трагичным. Корабль, затёртый льдами, зазимовал у Новой Земли. Здесь путешественники провели в страшных лишениях холодную арктическую зиму, питались мясом белых медведей и песцов и страдали от холода. Но и на следующее лето льды не рассеялись. Экипаж вынужден был бросить неподвижный корабль, затёртый льдами, и, достигнув воды, добираться до материка на двух утлых челноках. Пять участников экспедиции, в том числе и сам Баренц, погибли в пути от истощения. Оставшиеся в живых добрались с превеликими трудностями до Колы.

О злополучной судьбе голландцев Дежнёв слышал от кормчего, когда плавал в Мангазею. В молодости кормчий встречал этих иноземных мореплавателей, исхудавших, истерзанных горькой судьбой в Коле.

— Не станем умалять отваги сиих достойных скитальцев, и англичан, и голландцев, — говорил воевода. — Но поразмыслите, други мои. Сии моряки, кто бы они ни были — англичане, голландцы, служили тем, кто правил Англией или Голландией. А эти всесильные и богатые люди хотят проникнуть в глубь Сибири, воспользоваться её богатствами, опередить нас, русских.

— Не бывать этому! — заносчиво воскликнул Строганов.

— Не бывать, — хором подхватили другие.

— Я тоже так считаю, — произнёс воевода. — Вот и давайте осваивать матушку Сибирь, заселять её русскими людьми, направлять туда торговые караваны. Опередим иноземцев. Вот и прошу вас, купечество. Помогите казне вкладами своими. А Сибирь принесёт вам великие выгоды.

— Поможем! — выкрикнул Строганов, и вслед за ним и другие откликнулись на призыв воеводы. — Конечно, поможем, коли дело-то сулит великие выгоды.

Кончался ледоход. Разлившиеся реки затопили прибрежные луга. По Двине плыли к Белому морю последние льдины. Сталкиваясь, они разламывались на мелкие куски и растворялись, не доплыв до Двинской Губы. Под весенним солнцем льдины становились рыхлыми, ломкими. Появились почки на деревьях — берёзе, черёмухе, олынаннике, пробивалась ранняя весенняя трава, казавшаяся глянцевито-яркой. Оживлённей становились птичьи голоса, сливавшиеся в разноголосый хор.

Уже немного дней оставалось до отъезда. Воевода устроил общий смотр новобранцев, отправляющихся в Сибирь с первой партией. А Черников однажды пригласил Дежнёва для откровенного разговора.

— Пойдём в мастерскую, — предложил он. — Там девицы мои не будут любопытствовать.

Подмастерья уже удалились на покой — натрудились за день. Григорий Петрович начал без предисловий:

— Оставался бы ты, Семён, у меня. Выучил бы тебя, хорошим умельцем сделал. Задатки в тебе добрые вижу, и глаз у тебя острый, и рука твёрдая, и старанье есть.

— За добрые слова спасибо, Петрович.

— Что мне твоё спасибо? Согласен или нет? Так прямо и скажи.

— Я же в реестре. Казак я теперь, на государевой службе.

— Это не твоя забота. Поговорю со Строгановым, а он с воеводой. Строганов мне не откажет, а воевода — Петру Семёновичу... Знаешь, какая сила влиятельная Строганов на русском Севере?

— Знаю, Петрович.

— Женился бы ты на моей второй доченьке, Аксюшке. И вошёл бы в мой дом заместо сына родного. Своих-то сынков Бог нам с супружницей не дал. Аль плоха моя Аксюшка?

— Не спорю. Всем пригожа ваша Ксения.

— Сговорились? Будешь помощником моим и наследником. Дело расширим.

— Нет, Григорий Петрович. Не сговоримся мы. Раз уже в жизни я обжёгся. Сердечные раны не скоро заживут, чтоб я мог о семейном счастье думать. Настроил себя — буду скитальцем-сибиряком. Может быть, там когда-нибудь и оживу вновь, забуду свои горести.

— Воля твоя, Семён. Я ведь хотел как лучше.

— Понимаю. И доброты твоей, дядя Григорий, не забуду.

А в воеводской канцелярии Великого Устюга подьячие скрипели гусиными перьями, выводили каллиграфическим почерком с завитушками на толстой шершавой бумаге имена. Вот и закончен реестр всей очередной партии новобранцев — полтораста имён. Среди них и Семён Иванович Дежнёв с Пинеги. Дважды переписывали реестр писцы, задали работу и Корнею Кольчугину. Одна его копия пойдёт с партией к тобольскому воеводе, вторая будет отослана с гонцом в Москву. А первоначальный список будет храниться под замком в окованном железом сундуке в воеводской канцелярии Устюга. Людей отбирали на сибирскую службу не слишком придирчиво. Лишь бы увечным и хилым не был или беглым ворюгой, разыскиваемым сыскными приставами. Да разве каждому заглянешь в душу? Проникали в ряды новобранцев всякие великие шаромыжники, прикрываясь благообразной личиной, хотя на совести и были всякие воровские дела. Разве насытишь Сибирь — прорву бездонную людишками? Просят людишек сибирские воеводы, слёзно просят. Нужны они и Тобольску, и Тюмени, и Березову, и Енисейску, и Томску, и Кузнецку, и далёкому Туруханску. Всё новые и новые города и остроги основываются русскими людьми по мере их продвижения на Восток.