Семиклассницы

Дашенька

Когда в большую перемену или после занятий учителя собирались в учительской, разговоры обычно велись вокруг одной темы.

— Сегодня у меня на уроке, представьте… — начинал кто-нибудь.

Трудно уйти от работы, когда она связана с живыми людьми, и, любишь ты её или нет, механически выполнять невозможно. Машину можно остановить и оставить, но, даже закрыв за собой двери класса, выбросить полностью мысли о нём не удавалось почти никому.

Были учителя, которые, чем лучше справлялись с учебными планами, тем меньше казались довольны собой. Все завидовали дисциплине на уроках Захара Петровича и успехам в математике его учениц. Но сам Захар Петрович, приходя в учительскую, сердито ворчал:

— Не то. Искры в глазах нет. Вяло учатся. Буднично.

Анна Юльевна, учительница французского языка, выкуривавшая в перемену папироску, чтобы успокоить нервы (подальше от двери — не подглядел бы кто из учениц!), с удовольствием слушала ворчание Захара Петровича. Уж если он жалуется, он — бывший фронтовик, мужчина с твёрдым характером! — что говорить ей?

Она не желала и не умела входить с классом в какой-то интимный контакт, дабы пробуждать в своих ученицах высокую сознательность. Её долг и обязанность — учить школьниц французскому языку в объёме программы. Если сказать правду, Анна Юльевна не верила, что школа может дать своим воспитанникам больше, чем мало-мальски сносные знания в границах установленного Наркомпросом учебного плана. Впрочем, Анна Юльевна не высказывала вслух своих мыслей, как никогда не жаловалась в учительской на нелады с ученицами, чтоб не прослыть, упаси боже, слабой учительницей. Захару Петровичу не приходится опасаться дурной славы, он ничем не рискует — авторитет его общепризнан. Но другие, другие, у кого, как у Дарьи Леонидовны, ни авторитета, ни стажа за плечами, их-то что тянет делиться в учительской промахами?

Так как самой молодой и беспомощной среди педагогов была Дашенька и так как в характере её была откровенность, толкавшая Дашеньку выкладывать начистоту все свои огорчения и неудачи, то в учительской чаще всего обсуждалось поведение и жизнь седьмого «А».

Поначалу отношение к Дашенькиному классу было скучновато-равнодушным. Затем понемногу оно стало меняться. Началось с того, что Захар Петрович рассказал о Наташином бунте.

— Сидела за партой обыкновенная девочка. Вдруг — переворот. Живые глаза. Уверенный голос. Мысли в голове. С чего началось? Задето самолюбие, а после и интерес к науке проснулся.

Зинаида Рафаиловна призналась, что не устаёт в седьмом «А».

— Не паиньки наши семиклассницы. И не слишком прилежны. А между тем не устаю с ними. Любопытные человечки там вырисовываются.

Постепенно среди учителей определился прочный интерес к седьмому «А». Что-то в классе бурлило, росло.

Никто не приписывал Даше заслуг. Только Захар Петрович, ежедневно сопровождая её в столовую, задумчиво говорил под стук о тротуар своей палки:

— До поры до времени об этом помолчим, но, славная русская девушка Дашенька, кое-что вы там значите.

Последнее время Захару Петровичу случалось подолгу дожидаться её после уроков в учительской, ворчать и опаздывать иной раз на обед.

Даша не могла вовремя выбраться из класса. За стенами школы у девочек была вторая жизнь. Не простая и разная. Они любили рассказывать о ней Дарье Леонидовне, не догадываясь, что дают своей учительнице уроки, каких не приходилось ей слышать ни на одной вузовской лекции.

У Анны Юльевны была привычка заносить в записную книжечку определение каждой из своих учениц. Лену Родионову француженка аттестовала коротко: ограниченная.

«Она права», — подумала Дашенька, прочитав сочинение Лены, где фразы были так бедны, так не оригинальны мысли. Угловатая девочка с длинным бесцветным лицом, прячущая на локте заплатку, держалась всегда позади, скрываясь за спины подруг, и молча слушала чужие рассказы. Дашенька от других узнала о безногом инвалиде-отце, о матери-уборщице, привыкшей за войну пить водку, пьяными слезами оплакивая свою долю-недолю, о Ленином Борьке.

«Кощунство, кощунство именно её назвать ограниченной! — со стыдом и отчаянием думала Дашенька. — Если Лена Родионова не знает слов для выражения чувств, я виновата, учительница! А моя ли заслуга — её великодушное сердце?»

Каждый такой урок беспощадно отяжелял Дашенькину учительскую ношу. Но опыт копился. Теперь Дашенька не рисковала рубить с плеча, как учительница французского языка Анна Юльевна, которую её двадцатипятилетний педагогический стаж забронировал от сомнений.

«Добросклонова — пустоцвет», — записано было у француженки.

О Добросклоновой Дашенька знала пока твёрдо одно: хвастлива!

— Нужно и самой что-то значить, — сказала как-то она, в десятый раз выслушав рассказ о подполковнике Добросклонове, войска которого отличились при взятии города.

— Мама говорит, Димка у нас одарённый, а тебе, говорит, хоть бы семилетку как-нибудь дотянуть, — безмятежно улыбаясь, ответила Тася.

— А сама ты как думаешь?

— Вот папа… взял штурмом город.

Дашенька не уловила связи.

— Опять папа. А ты?

— А-а мо-ой папа, — вмешалась Женя, — то-оже писал про одного са-амого обыкновенного человека, как он стал героем. Папа писал: на-адо хотеть.

Вот, оказывается, какая сложная связь! От Тасиного отца не ожидали геройства. Не записано ли в каком-нибудь учительском дневничке и о нём — пустоцвет? Пусть сейчас тот учитель краснеет…

Дашенька часто думала о Жене. Она любила её и, входя в класс, искала чёрную головку со смешными косичками, торчащими в стороны, как метёлки. Женя была неровна. То рассеянна и, казалось, ко всему равнодушна, то вдруг становилась необыкновенно внимательна к учителям и подругам и отчаянно весела. Все знали: сегодня Женя получила с фронта письмо в синем конверте.

Однажды Даша решила обойти дома своих учениц. Женин дом был ближайшим от школы, она попала к ней к первой.

— Вам кого? — ответил на звонок осторожный и тихий голос.

— Мне нужна Женя. Я учительница.

Дверь приоткрылась, держась на цепочке; кто-то рассматривал Дашу в узкую щёлку.

— Я учительница. Дарья Леонидовна, — нетерпеливо повторила Даша.

Её неохотно впустили. Крошечная седая старушка с большим, придавившим её книзу горбом стояла у двери.

— Вы Женина бабушка?

— Женя ушла к подруге делать уроки, — пожевав губами и не отвечая прямо на вопрос, сказала маленькая старушка.

— Почему она не занимается дома? — удивилась Даша. — Может быть, решила развлечься?

Бабушка по-стариковски затрясла головой, в её чёрных глазах, влажных, словно после слёз, Даша увидала укор.

— Если Женя сказала, что идёт делать уроки, она будет делать уроки, а не развлекаться.

— Простите, — смутилась Дашенька. — Я зашла просто так. Женя хорошая девочка.

— Спасибо на добром слове, — ответила бабушка, тряся головой. — Пройдите в комнату, если зашли. Садитесь. Побеседуйте немного со старухой. Кому нужна бедная старая женщина, у которой была радость — сын, а теперь — где эта радость?

Они жили с Женей в комнате, разделённой книжными шкафами и ситцевой занавеской на две клетушки, беспорядочно заставленные старомодными изношенными вещами и книжными полками вдоль стен. Книги лежали на столе, на полу.

— Да у вас целая библиотека! — с невольной завистью воскликнула Дашенька.

— Зато другого нет ничего. Даже хорошей кровати, отдохнуть, когда ноют старые кости, — ответила бабушка.

Она села, сложив на коленях руки, и смотрела на Дашу чёрными, влажными глазами.

— Если бы вы хоть разок взглянули на моего сына, Жениного отца! Какой это человек, какой человек! Есть ли умная книга на свете, которую он не прочёл! Он гонялся за книгами, когда у других мальчишек только шалости в голове. Теперь Женя эти книги читает.

— Женя хорошая девочка, — повторила Даша, чувствуя подступающие отчего-то к горлу слёзы.

— Поглядите-ка! Вот поглядите.

Бабушка достала с книжной полки толстую папку, развязала тесёмки, и Даша увидела груду писем в синих конвертах.

— Его письма. Каждую неделю Женя получает письмо. Читает и думает. Я старая женщина, а девочка думает больше меня.

Она взяла письмо, лежащее сверху, протянула Даше.

— Прочитайте, если вам интересно, и узнаете, о чём думает девочка. Отец для Жени первый человек. С малых лет она привыкла верить каждому его слову. Читайте.

Бабушка села, положив на колени руки со сморщенной, как серая тряпка, кожей, набухшими синими жилками, и тихонько трясла головой. Горб давил её, словно привязанный за плечи мешок. Даша вынула из конверта мелко исписанную четвертушку бумаги:

Даша вложила письмо в конверт.

— Так и Женя, прочтёт и тоже долго молчит, — сказала бабушка.

— Позвольте мне взять несколько писем, — неожиданно для себя попросила Даша. — Мне очень нужно!

— Возьмите, — не удивившись, ответила бабушка. — Берегите их. Они — как живой человек.

— Очень они мне нужны! — повторила Дашенька. — Иногда я не знаю, верно ли живу, — робко вырвалось у неё.

— Вы не знаете, а я — что знаю? На двоих хватит лет, сколько я прожила, а что я знаю, что у меня есть? Сын есть. Целое счастье, а не сын. Вот прошла неделя, а письмо не приходит. За два года первый раз опоздало письмо.

Бабушка сняла с двери цепочку. Голова у неё мелко тряслась, и она что-то всё говорила о сыне, несвязно бормоча слова и забыв про Дашеньку, говорила сама с собой, со своей горькой старостью.

На улице смеркалось. Скупо светились синие глаза фонарей, окна в домах завешены чёрными шторами. Шёл сухой мелкий снег. Он летел мимо синих фонарных огней косыми быстрыми струями и, казалось, не падал на землю, а лишь тревожно чертил ветреный вечер.

Дашенька спрятала письма на грудь, под пальто. Вот ещё одна жизнь и судьба.