Семиклассницы

В госпитале

Проглотив наспех в столовой обед и бросив там за стаканом жидкого чая Захара Петровича, Дарья Леонидовна почти бегом побежала к госпиталю встречать и «организовывать» девочек.

Но встречали её. До назначенного срока оставалось не менее часа, а возле деревянной проходной будки собралось уже человек восемь и то и дело подходили ещё.

На весь переулок приветственно гремело:

— Маня Шепелева! Усердница!

— Лена Родионова! С Борькой!

Борька, важный и толстый, в отцовской шапке, сползающей на нос, шагал с неторопливой солидностью, держась за сестру. Лена ввела его в кружок подружек, подняла шапку на лоб, открывая светлые, как стёклышки, глазки, и незаметно подтолкнула к учительнице.

— Ты кто? — басовито спросил он Дарью Леонидовну.

— Ай, Борька! Разве можно учительнице тыкать, вот ужас!

Дарья Леонидовна присела перед мальчуганом на корточки и, забавляясь его важностью, тронула пальцем налитые щёки свекольного цвета:

— А ты кто?

— Борька. Не знаешь?

— Ай, невежа Борька! — застенчиво лепетала Лена, поправляя на нём шапку и вся кротко и нежно светясь любовью к братишке.

Самой последней явилась, как всегда, Тася Добросклонова, с беспечным и сияющим видом.

— Ты зачем? Тебе что здесь нужно? — ужаснулась Наташа, помня Катин наказ, чтоб «нашествия» не было. — Скандал, скандал! Чуть не весь класс притащился, как будто здесь пряники по карточкам выдают.

— А может, и я пригожусь, — скромно ответила Тася.

Героем дня и первым лицом в предстоящей встрече была Валя Кесарева. Седьмой «А» единодушно решил: вести с лейтенантом занятия поручается Кесаревой, самой умной, самой способной, украшению класса! Валя едва держалась на ногах от беспокойства. Она то принималась рассуждать о посторонних, никому не интересных предметах, то в одиночку шагала вдоль тротуара и, мучительно хмуря брови, дула в кулак, грея пальцы.

«Здравствуйте, товарищ лейтенант, — мысленно репетировала Валя. — Вам предстоит новое поприще жизни. Вы можете стать замечательным математиком, как наш Захар Петрович, который тоже потерял ногу на фронте. Предлагаю повторить для начала всю программу, кончая уравнениями». Лейтенант ответит: «Пожалуйста! Очень вам благодарен». И тогда можно начать.

Валя знала: как только начнёт объяснять, кончится этот противный озноб, от которого у неё дрожали коленки. Она любила объяснять и учить. Ты учительница, возвышайся над классом, все тебе подчиняются, глядят прямо в рот, ловя каждое слово, — управляй и властвуй! Да, Вале Кесаревой подойдёт быть учительницей. Это занятие ей по душе! Только бы удался урок с лейтенантом!

Между тем к порядочной группе семиклассниц, начинавших уже замерзать, потирать варежками красные носы и приплясывать, нежданно-негаданно присоединилось ещё двое людей. Это были Дима Добросклонов и его друг Федя Русанов. Они стремглав выскочили из-за угла переулка и хотя при виде девчачьей толпы возле госпитальной будки сразу сбавили шаг, как по команде, придав лицам выражение равнодушной рассеянности, — притворство не провело никого. Ясно: мальчишки сломя голову неслись сюда, к госпиталю, с единственной целью участвовать во встрече с безногим лейтенантом, в котором, как говорит Катя Тихонова, необходимо поднять жизненный тонус хотя бы при помощи уравнений с двумя неизвестными. А вдруг Валя Кесарева провалит урок? А если лейтенант не захочет учиться? А вдруг их всех, вместе с Валей Кесаревой, ожидает неслыханно постыдный провал?

— Таська! Расхвасталась? — грозным шёпотом спросила Наташа.

— Честное пионерское, не хвасталась! Я только посоветовалась с Димкой, как преподавать, если… назначат меня.

— Вы слышите? Тася Добросклонова собралась преподавать математику!

Такой хохот грянул в ответ, что Тася от конфуза нырнула в толпу. Прячась за спины подружек, она торопливо засовывала в валенки длинные трикотажные рейтузы, свисавшие из-под платья до пят. Угораздило Тасю напялить эти проклятые рейтузы, словно снарядилась на Северный полюс!

Федя Русанов в коротенькой куртке на «молнии», со спортивным румянцем на смуглом лице, как никогда, был хорош! Они с Димой так вежливо поздоровались с девочками и так дипломатично себя повели, что в ту же минуту приняты были в компанию.

Тася справилась наконец со своими рейтузами, выпустила на ухо кокетливую прядку волос и, приятно улыбаясь, сказала Феде Русанову:

— А кто вам намекнул, что мы собираемся в госпиталь?

Федькино равнодушие её убивало. Тася пережить не могла, что Федя Русанов готов острить и смеяться с кем угодно, только не с ней!

— Пора, — взглянув на часики, сказала Дарья Леонидовна, и девочки гуськом потянулись следом за учительницей по утоптанной дорожке через тихий двор, заваленный нехоженым снегом. Примолкла даже Люда Григорьева.

Они вошли в вестибюль бывшей Наташиной школы. Наташа помнила тяжёлую дверь на тугих пружинах, отгороженные деревянными перильцами вешалки, волосатую пальму на лестничной площадке с глянцевитыми, узкими, как мечи, листьями. Всё здесь было знакомо, и всё стало другим, серьёзным, и тревожаще-строгим. И Катя в больничном халате и косынке, сбегавшая по лестнице им навстречу, показалась Наташе другой, старше и строже, чем дома.

— Вас слишком много, — недовольно сказала она. — Наталка, предупреждали тебя, чтобы нашествия не было! Придётся половину отправлять обратно.

— Голубчик Катя! Это невозможно, нельзя! На первый раз пустите нас всех! — взмолилась Дарья Леонидовна.

Она так упрашивала, что Катя сдалась.

— Не топать, не болтать, ничего не цапать руками! — вполголоса давала последние распоряжения Катя. — Побеседуете недолго и на цыпочках отправитесь вон. А останется… Кто останется?

— Я!

Валя вытянулась в струну, напрягши все мускулы, как боец, слушающий приказ: наступление! Она прижимала к груди сборник алгебраических задач, и зеленоватые глаза её то погасали, то разгорались в нетерпеливом томлении.

Катя внимательно в неё вгляделась и, неожиданно подобрев, сказала:

— Отлично!

Должно быть, она поняла, что Валю Кесареву надо подбодрить.

— Смелей, Валя Кесарева! Взвод, за мной, шагом марш! Без шума.

Она приложила палец к губам, лёгкая, как веточка, весёлая, милая Катя, Наташина сестра, которую Наташа почти до слёз, с восхищением любила!

Девочки бесшумно, гуськом поднялись на второй этаж. Дима и Федя шли сзади, перемигиваясь и подталкивая друг друга локтями, не от веселья, а, скорее, от робости, заразившей и их.

Палата — Катин класс — была просторна и от белых марлевых занавесок на окнах, белых кроватей, белых тумбочек очень светла. Раненые встретили ребят с дружелюбным вниманием.

— Здравствуйте, — нестройным хором сказали ребята, остановившись в дверях.

— Товарищи! — поспешно и как-то неестественно бодро подхватила Катя. — Пришли пионерки из шестьсот седьмой школы. Они хотят познакомиться и чем могут помочь. Некоторые из вас, товарищи, изъявили желание учиться… например, вы, Алексей…

Катя шагнула к окну, где раньше стояла её школьная парта, а теперь, вытянув на табурет забинтованную ногу, сидел на койке бритоголовый, с длинной мальчишеской шеей, худощавый паренёк, серые глаза которого одновременно казались злыми и грустными.

— Вы, Алексей… вам не так уж далеко до выписки, вы согласны повторить кое-что… подзаняться, ведь не во вред же это, ведь верно? — торопилась Катя.

Наташа с удивлением услыхала в её тоне просительность, даже несмелость.

— Может, верно, а может, нет, — равнодушно сказал Алексей, отвернувшись к окну.

— Так я и знала! — жалобно вырвалось у Кати. Сосед Алексея, должно быть выздоравливающий, на тумбочке которого стояла шахматная доска в разгаре сражения чёрных и белых, оторвался от обдумывания партии и сказал небрежно и коротко, как отрубил:

— Изломался ты, парень, тошно глядеть!

В другом конце палаты немолодой рассудительный голос просипел, давясь кашлем:

— Что было, быльём поросло. Дальше жизнь обдумывать надо. Безногий да недоученный, куда подашься?

— Девочки, идите ближе! — почти резко позвала Катя. — Что вы переваливаетесь, как гусыни? — шепнула она с досадой. — Алексей, ваши учителя. Представляю.

Он медленно повернул от окна бритую голову на длинной шее, торчавшей из расстёгнутого ворота, насмешливым взглядом окинул группу школьниц в пионерских галстуках и чёрных передниках, негромко присвистнул:

— Учителя! Учите, мне всё одно.

— То и худо, что всё одно, — опять вмешался сиплый голос. — Незнайка лежит, а знайка и без ноги бежит.

— Ах, и надоели мне агитации ваши! — бормотнул Алексей, ненужно переставляя прислонённый к тумбочке костыль и исподлобья неспокойно взглядывая на Катю.

Она стояла в ногах койки, так крепко ухватившись обеими руками за спинку, что пальцы у неё побелели, и отвечала ему тихим, упрямо-настойчивым взглядом. Наташе показалось, меж ними идёт давний спор. О чём? Она не могла разгадать.

— Товарищ лейтенант, вы пехотинец, или артиллерист, или танкист? — внезапно расхрабрившись, задала вопрос Тася.

— Ишь, они и в военных специальностях разбираются, — криво усмехнулся Алексей.

Он говорил задиристым тоном, каким говорят замкнутые и очень самолюбивые мальчишки, когда хотят скрыть от людей обиду и горе, с которыми не могут и не умеют смириться. Он петушился, а мысль о беде, видно, не выходила у него из головы.

— Расскажите, как вы бывали в боях, — вежливо попросила Маня Шепелева, вскинув послушные глаза на учительницу, чтобы удостовериться, правильно ли они ведут беседу.

Но Дарья Леонидовна как будто совсем позабыла о своих ученицах. Она стояла возле Кати и с тревожной и бережной лаской поглаживала её ледяные пальцы на железной спинке койки. «Ему нелегко, Катя, поймите!»

— Рассказ о боях до внуков отложим, — ответил Мане лейтенант, словно ушатом холодной воды окатывая своих учителей.

Наступило молчание, от которого всем стало неловко и трудно. Труднее всех самому Алексею. Он поправил ногу на табурете и с притворным смешком спросил:

— Чего вы меня боитесь? Ха-ха! Я не кусаюсь.

— Мы не боимся, — ответила Наташа, выступая вперёд. — Мы вас любим, вы боевой командир.

Алексей дрогнул; какое-то недоумение, испуг и растерянность отразились на его обтянутом серой кожей лице, он жадно слушал Наташу.

— Если вы не хотите говорить о себе, мы вам сами о своей жизни расскажем, — смело продолжала она. — Не думайте, что мы только и знаем уроки учить. И другое умеем. Снопы вязать…

— В Парке культуры и отдыха вас жнитву научили?

— Не в парке. Мы два года во время эвакуации в деревне прожили. Я там за лошадьми научилась ходить. Не веришь?

Наташа не заметила, как перешла на «ты» с этим скрытным и колючим парнишкой, в обидчивых глазах которого при упоминании о деревне зажглись огоньки, как присела к нему на койку и, позабыв про «жизненный тонус», который надо поднимать в лейтенанте, рассказывала о том, что самой ей было близко и горячо интересно.

Наташа вспомнила о Королеве, которой таскала в кармане посоленные корочки, ласкала её, смывала с боков ошмётки навоза. Королева была послушной и безобидной кобылой, такой старой, что на бёдрах у неё совсем вылезла шерсть, колени вздулись от ревматизма, а вместо гривы висели седые редкие космы. Жива ли бедная Королева? А конюх, дед Леонтий, обросший, как пень мохом, волосами, кому теперь рассказывает сказки?

Февральские вьюги заметут, завалят снегами Нечаевку, сровняют с полем. Бабуху — только по проруби, синей, как глаз, и угадаешь речушку. Морозными утрами над прорубью клубится белый пар, по краям нарастает толстый лёд, скользкий и гладкий, словно его полировали всю ночь, и слышно, как булькает и тихонько журчит подо льдом запертая вода. Как там зимуют пескарики с серебряными пёрышками, которых интернатские ребята ловили решётами в летних бродах, тёплых, будто парное молоко?

Наташа умолкла, оборвав воспоминания на полуслове. Что-то непонятное творилось с Алексеем. Он схватился за ворот рубахи, как будто она его душила. На опавшем лице резко обозначились углы скул и коричневатые тени подглазий. Он подался к Наташе, задел локтем костыль и уронил.

— Как ты деревню назвала?

— Нечаевка, — робея, ответила Наташа.

Алексей нагнулся поднять с полу упавший костыль, кровь жарко хлынула ему в лицо, обожгла уши и шею.

— А ещё кто из вас в Нечаевке жил?

— Я! Я! Я! — закричали Федя, Дима и Тася.

— Феньку Михееву знавали там? — глухо спросил он.

— Феня моей лучшей подругой была. Она и сейчас мне письма присылает. У неё брат на фронте пропал. Лёнькой зовут. Ох!.. О-ох… — всплеснув руками, прошептала Наташа.

Лейтенант снова уронил на пол костыль и не стал поднимать.

— Так то же Лёнька Михеев и есть, — раздельно произнёс сиплый голос из глубины палаты.

Некоторое время все молчали. Наташа поднялась с койки и в упор смотрела на лейтенанта. Этот худой длинношеий парень с острыми углами скул — Лёнька Михеев! Почему же он не пожалел сестрёнку и мать не вспомнил?

— Ты что? — через силу спросил он.

— Ты почему в деревню не писал? Почему о матери и Фене не думаешь?

— О себе больно крепко задумался!

Все оглянулись на сиплый, безжалостный голос и увидели человека — лобастого, с желтовато-смуглым лицом и татарским раскосьем жарких продолговатых глаз. Его забинтованная толстая, как обрубок, шея не поворачивалась, одна рука без движения лежала поверх одеяла в лубках.

— В горло чмокнула пуля, вот и сиплю. Другой руку задело. У каждого своё, — промолвил он.

— А ты? Ты? Что же ты? — горестно спрашивала Алексея Наташа. — Мне Феню жаль. Мать от слёз извелась. А ты жив и молчал?

— Из плена вестей не пошлёшь, —угрюмо вымолвил он.

— А потом?

— Потом… — Алексей повёл взглядом на ногу. — Калека. Без почёта. Без воинской славы. Не работник. Обуза. Лишний рот, — отрывисто бросал он злые слова, и в его обидчивых мальчишеских глазах вскипали едкие слёзы. — Раньше Алексей Михеев был в уважении, при деле. С чем ворочусь? Таким меня ждут? Кому я нужен, калека? Попрыгай на костыле, когда я весь век на тракторе был! Корите, а у меня, может, мозги иссохли от дум. Молодой, а дела нет в жизни…

— Ве-е-рнулся бы папа… Без руки или ноги, только ве-е-рнулся бы, — вслух печально подумала Женя.

Раненый, в дальнем конце палаты, не шевеля забинтованной шеей, покосился на чёрненькую девочку с тугими косичками и просипел:

— Верно, галчонок!

Тогда Дима, который давно порывался вступить в разговор, став от смущения пятнистым, как будто его нахлестали крапивой, не переводя дыхания сказал:

— Товарищ лейтенант, как же вы говорите — без воинской славы? Ведь вы в бою потеряли ногу, разве это не слава? А вы говорите…

Алексей растерянно мигнул, губы у него искривились.

— Учителя! Заучили совсем, а задачник-то зря принесли? — пробормотал он, ещё дичась, пряча за усмешкой смятение, но все поняли: лёд сломан. И вздохнули свободней.

И так к месту пришёлся этот задачник, который Валя Кесарева крепко прижимала к груди! Все вспомнили, что встреча с лейтенантом, как внушала Катя Тихонова, должна быть строго деловой, что лейтенанта нельзя волновать, надо рассеять его тяжёлые думы. Вале Кесаревой дали дорогу, она приблизилась к койке.

— Товарищ лейтенант, — произнесла она твёрдо, — стране необходимы учёные люди. Наш математик, Захар Петрович, потерял на фронте ногу, как вы, но другой учитель и со здоровыми ногами не сравняется с Захаром Петровичем. Наш пионерский отряд поручил мне повторять с вами геомегрию и алгебру за семилетку. Начнём.

— Сразу и начнём. Больно уж скорые, — недоверчиво протянул Алексей.

— Если по плану намечено сегодня, значит, надо сегодня.

Валя Кесарева мгновенно вошла в свою роль, превратившись в отличницу, рассудительную и уверенную, чуточку презирающую всех, кто не отличник. Раскрыв задачник, она не стеснялась больше лейтенанта Михеева. Он стал обычным «отстающим», которому надо вразумительно объяснить трудные разделы программы, может быть, пожурить немножко за лень — только и всего.

— Посторонние выйдите, — приказала она.

Ребята пошли из палаты, оборачиваясь и кивая Алексею Михееву, его соседу-шахматисту и раненому с желтоватым раскосым лицом, который не мог пошевельнуть шеей и только дружески махнул им на прощание здоровой рукой. В коридоре Наташу догнала Катя.

— Наталка! — лихорадочно теребя пройму её передника, шептала она восторженно-счастливым и страдающим голосом. — Наталка! Помнишь, я тебе говорила! Я знала, у меня было предчувствие… Его положили на то место, где была моя парта. И ведь я его выходила! Как я не догадалась тебе сказать, что он Михеев? Но разве я знала, что Феня тоже Михеева? Но как я выпустила из головы Нечаевку? Наташа, какая удачная мысль — привести вас к нему!

В этот день из разных почтовых ящиков Москвы было вынуто несколько писем в Нечаевку Фене Михеевой.

Одно из писем было от Жени: