Семиклассницы

Значит, учиться?

Поезд шёл вторые сутки. Тянутся, тянутся за окнами сжатые безлюдные поля. Или близко к рельсам подступит тёмный еловый бор; от его осеннего неуюта пугливо сожмётся сердце. Мелькают железнодорожные будки. Стрелочник посигналит красным флажком. И весь долгий путь поезд сопровождают выложенные на насыпи из битого кирпича слова:

«Смерть фашистским захватчикам!»

«Всё для победы над врагом!»

Иногда на каком-то безвестном разъездике поезд останавливался, долго выжидая, пока обгонит военный состав, на открытых платформах которого, затянутые в брезент, грозно стояли орудия. Ребята, прильнув к окнам, молча смотрели на длинные, словно вытянутые хоботы, стволы.

«Всё для фронта! Смерть фашистским захватчикам!»

Вечер наступал рано. Окна плотно задёргивались занавесками. Фиолетовые лампочки таинственно освещали купе.

Поспорив, чья очередь занимать верх, ребята забирались на полки. Не засыпали долго, утром поднимались чуть свет. Что там, дома? Скорее, скорей!

К концу третьих суток начались подмосковные дачи. Летели заборы, телеграфные столбы и платформы, московское небо летело навстречу.

На перроне ожидала толпа встречающих. Из вагонов кричали, на перроне тоже кричали. Встречающие рвались к ребятам.

— Дайте выйти детям! Товарищи родители, да успокойтесь же, целы ваши дети! — уговаривали воспитатели.

На «товарищей родителей» уговоры не действовали.

— Коля! Колюшка! — слышался чей-то срывающийся от волнения голос.

— Внученька! Где ты? Покажись!

— Бабушка! Вот я!

Суматоха была страшная. На площадке вагона образовалась пробка: ни туда, ни сюда.

Наташа вдруг вся обессилела и не могла поднять вещевого мешка.

— Наташа! Тихонова! Твои здесь! — отчаянно завопил откуда-то из конца вагона Дима Добросклонов.

Наташа глянула в окно и прямо под окном увидела на перроне Катю и маму. И они увидали её. Мама, худощавая, как девушка, страшно бледная, кинулась к окну, ухватилась за раму, губы у неё искривились, она смеялась и плакала. А Катя исчезла. Она протолкалась в купе. Через несколько секунд Катины руки обнимали и тормошили Наташу.

— Наталка! Дай на тебя поглядеть! Выросла. А здоровенная стала! — кричала Катя. — Не узнать! Настоящая колхозница. Щёки-то, щёки какие красные!

Наконец, с помощью Кати, Наташа выбралась кое-как на перрон.

— Два с лишним года! Два с лишним! — повторяла мама, поспешно и жадно целуя Наташу в глаза, губы, нос. — Скажи что-нибудь! Тебе неплохо там было?

В интернате было неплохо. Но никто не поцеловал там Наташу за эти два с лишним года.

— Нет, вы только взгляните на её щёки. Не ущипнёшь! — хохотала Катя.

И Катя и мама рядом с Наташей казались заморышами. Тощенькие, хрупкие.

— Ну вот, и собралась семья вместе! Господи боже, наконец-то! — говорила мама, крепко, как маленькую, держа Наташу за руку.

Дома всё восхищало и удивляло Наташу. Повернула выключатель. Батюшки! Электрический свет. В Нечаевке электричества не было. Сидели с керосиновой лампочкой, а то и с коптилкой. И книжный шкаф, батюшки! Стоит на месте целёхонек. Наташа раскрыла дверцы, полюбовалась разноцветными полками. Книг-то, книг-то! А вот и старый знакомец диван, с продавленным сиденьем под полосатой украинской плахтой, и круглый стол перед диваном. А железной печурки перед войной не было. Печурку поставили, когда в первую военную зиму центральное отопление отказало работать.

Катя вскипятила на примусе чайник, сели за стол. Наташа развязала вещевой мешок, достала к чаю Фенины пироги с капустой и ржаные сдобные лепёшки.

— Ой-ой! — закричала Катя. — Ты богато жила в своей Нечаевке. Мама! Иди скорее питаться.

— Ешьте! Голодное брюхо к работе глухо, — с притворной грубоватостью приглашала Наташа, стесняясь показать свою нежность к маме и Кате.

— Фольклор! — прыснула Катя.

Мама поддержала Наташу:

— С сытым брюхом действительно веселее.

Они так аппетитно принялись за еду, что Наташа мысленно воссылала благодарности Фене. Катя с набитым ртом несвязно расспрашивала её о нечаевской жизни, перебивала себя, перескакивая с предмета на предмет.

— Где вы там размещались? В избах? А мылись где? В бане? Что-о? И в печке парились? С Феней? Вот здорово! А с колхозными ребятами дружили? Как! И верхом научилась ездить? Врёшь, Наташа. Не верю! А река называлась Бабухой? Ах, прелесть какая! И в лес за грибами ходили? А лес далеко?

Наташа едва успевала отвечать. Оттого, что Катя с таким нетерпеливым любопытством расспрашивала, жизнь в Нечаевке стала представляться Наташе полной приключений и необыкновенных событий. Хотелось поразить чем-нибудь маму и Катю.

— Лес далече, — рассказывала она, держа в растопыренных пальцах блюдце и вкусно прихлёбывая чай.— Там, в лесу, барсуков полно. Рылы барсучьи клыкастые, честное пионерское, сама видела! Серых волков полно. А мы не боялись. Уйдём на целый день малину собирать по оврагам. А в оврагах змеи. Был один случай в старые времена: отбилась овца от стада, пастушонок пошёл искать. Ходит, ходит по лесу до вечера и вдруг запнулся о сук. А сук как разогнётся, как хлестнёт по плечам пастушонка! Пастушонок не опомнился, а змея обвила его с ног до шеи, голова змеиная с жалом качается у самого лица и шипит. И удавила пастушонка.

— В старые времена такое случалось? — обеспокоенно спросила мама.

— И теперь бывает. Да мы не боялись. Мы от змей заговор знали.

— Это что такое?

— Змея, всем змеям большая, спрячь своё жало! А если не спрячешь жало, нашлю на тебя грозную тучу: громом побьёт, молнией пожжёт. Никуда от моей грозной тучи не укроешься — ни под землёю, ни под межою, ни в дремучих лесах, ни в оврагах, ни в ямах, ни в дуплистых дубах, ни в норах…

Наташа говорила низким голосом, отрубая слова, тёмные и продолговатые, как сливы, глаза её мрачно светились.

— Наталка! — всплеснула Катя руками. — Чего только не привезла из Нечаевки!

Мама отодвинула в сторону недопитую чашку чаю и серьёзно спросила:

— Ну хорошо, заговорам научилась. А ещё чему?

— Ещё снопы вязать умею. Лён теребить. Овец с Фениной матерью на скотном дворе стригли.

— Показывай ладони, — приказала Катя.

Наташа охотно протянула руки ладонями вверх. Катя пощупала жёсткие, величиной с пятаки мозоли.

— Убедительно, однако.

«Я дома. Я дома. Я дома! И Катя. И мама!» — внутренне пела Наташа.

Мама не изменилась. Мама прежняя. Только стала немного задумчивей. И шутит меньше, чем раньше.

А Катя другая. Прямые волосы подстрижены под мальчишку, в походке, лёгкой, как будто танцующей, в лукавой улыбке, часто морщившей рот, в её гибкой фигурке — что-то неуловимо новое и привлекательное.

— «А царевна молодая между тем росла, росла… поднялась — и расцвела!» — прочитала на память Наташа.

За окном что-то треснуло во всё небо. Мерно прокатилось — трах-тах-тах!

— Браво! Салют! — воскликнула Катя.

Они накинули на плечи пальтишки и выбежали на улицу. Зелёные, жёлтые, красные шары взлетали вверх и, раскрывшись, как цветы, покачавшись несколько секунд в вышине, осыпались на землю сверкающими струями. И снова чёрная ночь. И снова трах-тах-тах! Небо гремело и волшебно цвело, и при каждой вспышке ракет были видны неправдоподобно резкие очертания зданий, строгие линии улиц, тёмные силуэты людей. Было похоже на театральное действие.

— Победа на фронте,— сказала Катя.

Утром Наташа сквозь сон услыхала, кто-то присел в ногах. Она зарылась глубже в подушку, но чья-то рука ласково пощекотала её за ухом.

— Уйдите, выспаться не дадут, — пробормотала Наташа и вдруг проснулась и увидела маму. Восторг охватил её. Она обвила голыми руками мамину шею и, взвизгнув, как кутёнок, от счастья, прижалась к ней всем горячим ото сна телом.

— Крепыш ты мой дорогой! Ну, спасибо Нечаевке! — приговаривала мама, с удовольствием шлёпая Наташу по загорелой спине. — Однако, уважаемая моя дочь, начинаются рабочие будни.

— Как? Сразу?!

— Завод не ждёт. А тебя школа не ждёт.

— Школа не медведь, в лес не убежит.

Мама внимательно на неё посмотрела и, ничего не ответив, поднялась. Повязалась платочком, надела пальто, довоенное, с потёртыми петлями, повесила через плечо полевую сумку — такие сумки теперь многие носили вместо портфелей.

— У меня работа сложная, — одеваясь, говорила она. — Начальник цеха. А цех термической обработки. Всё время у раскалённых печей. И Катя целый день в госпитале. Да вечером ещё институт. Мы с Катей дома только ночуем. Тебе предстоит самостоятельная жизнь.

— Подумаешь, важность! — беспечно отозвалась Наташа.

Катя, лежавшая в постели, свернувшись клубком, высунула из-под одеяла всклокоченную голову и сонным голосом спросила:

— Мамочка, не поглупела она там у нас?

— Поживём — увидим, — усмехнулась мама и ушла на завод.

Катя, провалявшись в постели до последней минуты, вскочила и заметалась по комнате. Не глядя в зеркало, она расчёсывала коротко остриженные мальчишеские волосы, роняла вещи, наспех доедала вчерашний пирог с капустой, запивая чуть тёпленьким чайком, и торопливо командовала:

— Наталка! Сложи мои книги в портфель, платок сунь в карман. Проверь, на месте ли пропуск в столовую.

— Как ты без меня обходилась? — удивилась Наташа.

— Перебивалась кое-как. Наташенька, шаркни мне щёткой туфлишки. Да постель прибери. В долг. Я за тебя в воскресенье похозяйничаю.

Катя убежала. Наташа осталась одна. Начиналась самостоятельная жизнь. Итак, по порядку: прибрать комнату, сварить обед, подать заявление в школу.

Но сначала Наташа прошлёпала босиком к книжному шкафу, открыла попавшуюся под руку книгу.

Попалась «Буратино» Алексея Толстого. «В день рождения — дочке!» — написано на заглавном листе размашистым маминым почерком. Снова восторг охватил Наташу. Милая книжечка, с весёлых страниц которой на Наташу загадочным взглядом глядел длинноносый проказник Буратино! Счастливый, счастливый день рождения до войны! Наташа застыла, стоя босиком у шкафа с книжкой в руках, напомнившей детство, ёлку в серебряной канители, ледяные узоры на окнах и почему-то первую школьную сумку и любимую куклу Тамару с выпученными небесного цвета глазами. Всё это было давно.

Почитав «Буратино», Наташа решила, что не стоит готовить обед. Проживём без обеда!

Не терпелось поглядеть на Москву. Она заперла квартиру и, положив ключ в карман, отправилась в метро. На конечной остановке она сошла и очутилась в Сокольниках.

Парк был гол и безлюден. Вдоль дорожек стояли пустые скамейки. Ветер гнал из-под ног сухие листья, и во все направления чинно вели, похожие как близнецы одна на другую, аккуратные аллеи. Наташа разочарованно побродила по аллеям. Скучно показалось ей здесь после дикого и путаного нечаевского леса, с его оврагами и овражками, ручьями, болотцами, пышными кустами бузины и орешника, зарослями пахучей черёмухи или вырубкой, где у пеньков заманчиво краснеет земляника.

«Поеду-ка в Парк культуры и отдыха на выставку трофейного оружия», — надумала Наташа и, вернувшись в метро, покатила к Крымскому мосту. Здесь она подивилась. Всё ново. Новым был мост. Высокий, в стальных пролётах, легко летящий над рекой. Вся Москва казалась новой с этого летящего моста. Каменные берега реки, узорчатые решётки парка, нестройные ярусы зданий, уходящие вдаль, к горизонту; фабричные трубы, как мачты, и сизое небо, прильнувшее к крышам, и одинокое облако, заблудившееся над просторами города.

Опершись на перила, Наташа залюбовалась Москвой. Скоро воображение её заработало, и она превратилась в зенитчицу, самозабвенно обстреливающую самолёты фашистов с той высоченной крыши, которая поднималась крутым шалашом, едва не подцепив ребром облако. Вдруг рядом с Наташей выросли две мальчишеские фигуры.

— Противник окружён. Руки вверх!

Откуда ни возьмись, появились интернатские ребята — Дима Добросклонов и Федька Русанов.

— В военное время на мостах запрещено прохлаждаться, не знаешь? — сказал Федька. — В школе была?

— Не успела, — призналась Наташа, сейчас только вспомнив о школе.

— А мы-то, дураки, потащились в первый же день, — пожалел Федька. — Как кур во щи, сразу влипли на письменную. Димка хитёр, враз задачку решил. Математик спрашивает: «Добросклонов, кончили?» — «Обдумываю, Захар Петрович». Добросклонов обдумывает, Русанов сдувает. Как-нибудь проживём! Это вам не шестьсот седьмая девчоночья школа!

Наташа знала, что Федька Русанов отчаянный враль и хвастун, но всё же мог бы он погодить хвалиться порядками в своей мужской школе и ни за что ни про что ругать шестьсот седьмую, Наташину. Правду сказать, Наташа не ожидала, что по приезде из интерната их с мальчишками ни с того ни с сего разделят. В Нечаевке жили вместе, учились вместе, работали вместе, а здесь пожалуйте — врозь! Отчего?

— Военное время, — важно разъяснил Русанов.

— Ну и что же, что военное? У меня мама начальником термического цеха работает.

— Исключительный случай! Вообще-то у девчонок один интерес: салфеточки вышивать. Говорят, в вашей шестьсот седьмой все классы вышивками понабивали, учительскую принялись набивать. Говорят, у вас на переменках парами ходят. Спасибо, что хоть нас отделили!

В интернате Федька Русанов не решался так бессовестно важничать перед девочками. Там с него живо сбили бы спесь. Но сейчас Наташа потеряла под ногами почву. Да и доказывать нечем — школы-то своей не видала! Какая она? Докажи!

— Ты, Русанов, индюк, — сказала Наташа, и они пошли смотреть выставку трофейных орудий.

Выставка была похожа на кладбище. Вместо надгробий стояли вражеские миномёты, пушки и другие непонятные Наташе орудия, с чёрными дырами дул. Дула замолкли навек, но и сейчас при взгляде на них по телу бежала дрожь. Ребята задержались возле огромного самолёта с фашистской свастикой на крыльях, закрывших над головами небо. По земле от крыльев протянулись длинные скучные тени.

Федя Русанов пренебрежительно свистнул:

— У нас побольше есть самолётики! Мне один лётчик рассказывал. Не проболтайтесь только — военная тайна.

— Так и доверит тебе летчик военную тайну, — усомнился Дима Добросклонов.

Пошли искать шестиствольный миномёт. Улучив момент, когда часовой отвернулся, Федя потрогал внушительный ствол орудия.

— Против наших «катюш» ни одна их пушка не устоит. Мне один майор говорил: наши орудие изобретают, чтобы из Москвы прямо по Берлину палить.

— Обязательно изобретут! — подтвердил Дима. — Я тут тоже одну штуку изобретаю. Хочешь, вместе?

— Пока соберёмся, война кончится.

— Ну и что? Про запас. Я с Захаром Петровичем советовался. Захар Петрович говорит: надо математику и физику изучить.

— Изучай да изучай. И в кино сходить некогда.

— Тебе только бы в кино! — рассердился Дима. — Без высшей математики и артиллеристом не станешь. Без высшей математики не проживёшь, брат. Артиллерия — бог войны. А высшая математика — бог наук.

— Да разве я против? — сдался Русанов. — Мне подполковник один рассказал, как на дальнобойных орудиях работают. Там, брат, всё на расчётах. Там пропадёшь, если вычислять не умеешь. Димка! Так ведь наш Захар Петрович на фронте артиллеристом был! Подговорим Захара Петровича открыть в школе артиллерийский кружок.

— Сначала давай, Федя, изобретём одну штуку.

Ребята забыли о Наташе. Она разглядывала шестиствольный миномёт, делая вид, что страшно им занята, а сама прислушивалась к разговору мальчишек. У них уже полным ходом шла новая жизнь, какой-то Захар Петрович у них появился, а она гуляет по Москве, словно гостья. Изобретать не умеет. О высшей математике никакого понятия…

Наташа потихоньку ушла от ребят. Дома оказались мама и Катя. Мама читала над стаканом остывшего чаю. Наташа помнит маму вечно с какой-нибудь книжкой. Бывало, до войны, стоит над примусом, мешает ложкой в кастрюле манную кашу и читает.

Катя растянулась на диване, положив учебник на живот, и, внимательно глядя в потолок, шевелила губами.

— А я из-за тебя сегодня пораньше вернулась, — сказала мама, закрывая книгу. —А ты и обед не сварила. В школе была?

— Нет, — хмуро ответила Наташа и приготовилась слушать нотацию. Сейчас начнутся рассказы о воображаемой девочке, которая всё решительно делает, как полагается. Так уж примерна, такая тихоня — глаза не глядели бы!

Но мама не стала рассказывать рассказы, а просто спросила:

— Почему не была? Учиться-то надо?

— Лучше работать пойду. Поступлю к тебе на завод. По крайней мере фронту помощь.

— Такую пигалицу на завод не возьмут. Не доросла до завода. А фронту и в школе можно помогать.

— «Хор.» по литературе получила — фронту помогла? — съязвила Наташа. — А «отлично» — ещё больше помогла. Ах, оставьте басенки для глупеньких детей!

Мама удивлённо сощурилась:

— На твою пословицу ответная есть: «По разуму — речи».

— Понимай: не перевелись под луной дураки!— воскликнула Катя.

Отбросив учебник, она вскочила с дивана и, сладко потягиваясь, умильно затянула:

— Мамуленька, науки меня утомили. Разреши немного развлечься. В госпитале кино.

Она надела берет набок, потом прямо, снова набок, наконец решительно сдвинула на затылок и махнула рукой: на зеркало неча пенять, коли рожа крива.

Впрочем, это было кокетством. Быть не может, чтобы Катя не знала, какая она прехорошенькая!

— Не буянь, Наташа, а то мы с мамой покажем тебе спектакль «Укрощение строптивой», —пригрозила она уходя.

Мама взяла книгу, устроилась в уголке на диване и, подперев щёку ладошкой, так уютно читала, что зависть смотреть! Разговора с Наташей как не бывало. Нет, они, видно, и правда её не считают за маленькую! Ни упрёков, ни воспитательной беседы. Живите по своему усмотрению, сделайте милость! А, пожалуй, Наташа действительно оказалась в дураках. Чего взбунтовалась? Обиделась на Федьку Русанова?

— Значит, учиться? — смиренно спросила она.

Мама вздохнула:

— Не дают почитать!

— Поговорим по душам? Мамочка! — взмолилась Наташа. Мигом скинула туфли, забралась на диван, подсунула голову под мамину руку. Век бы сидеть так, как цыплёнок под крылышком! Тепло, хорошо.

— Мне в твои годы трудней приходилось, — говорила мама, задумчиво вороша густые Наташины волосы.

— Ты расскажи. Как?

— А вот так. Отец с матерью учительствовали в деревне. Средней школы поблизости нет. Поезжай за образованием в город, за полста вёрст от дому. Был девятнадцатый год. В нашей Владимирской губернии тихо, в других же местах по стране гражданская война в полном разгаре. В городе голод. Четвертушку хлеба выдавали по карточкам. Приедешь домой на каникулы, родители из учительского своего пайка соберут пудовичок муки, сухарей накопят. Сами впроголодь насидятся, чтобы в ученье меня снарядить. До разъезда от дома вёрст десять. Топаешь с мешком через плечо, как двугорбый верблюд. Тяжеленько в пятнадцать-то лет! И боязно. Девчонка! Кому не лень, тот и обидел. Однако ничего. Не обидели. И с волками встреч не было, хотя и лесом дорога. А боялась в зимнюю дорогу волков!

Поезда тогда шли без расписания, как придётся. На разъезде битком набито народу — махорка, дым, разговоры! Каких только былей и небылиц не наслушаешься, пересыпанных мужицким солёным словцом!

Куда и откуда не ехал народ! Вся Россия на колёсах. Красноармейцы — на фронт. Демобилизованные и раненые — с фронта. Город — в деревню за картошкой и хлебом. И я между народом, ученица школы второй ступени, со своим прожиточным минимумом — пудовичком ржаной муки на спине.

Поезд подойдёт, вывалит из разъезда народ на платформу и к вагонам — на приступ. Пассажирских вагонов не помню, чаще теплушки. Паровоз дышит: пых-пых! Тяжко, часто, торопится отдышаться — да дальше. Народ мечется от теплушки к теплушке. И я мечусь.

«Дяденька, пустите! Подсадите, дяденька!»

Пробегаешь — паровоз загудел, и покатились теплушки. Мимо, мимо. И последняя площадка, вся залепленная снегом, заросшая льдом, кондуктор на площадке в бараньем тулупе, и красный фонарь — мимо. На рельсах завьюжит, заметёт. Когда-то из такой вьюги придёт другой поезд? Уедешь ли с ним?

Вот как твоей матери доставалось ученье.