Семь смертных грехов. Роман-хроника. Книга первая. Изгнание

1

Врангель упивался властью.

Состояние, которое он постоянно испытывал в эти летние дни, можно было назвать полным, безграничным счастьем. Все шло отлично. Казалось, все удается. Он поступает правильно, умно, тонко, гибко. Успехи, успехи, успехи — такое было впервые в его жизни. Лозунг «левая политика правыми руками», придуманный не им, но им принятый, приносил плоды. Армия перестала называться Добровольческой (многие чины армии скомпрометировали это название), стала Русской. В Симферополе который день заседала земельная комиссия бывшего сенатора Глинки — там с пеной у рта спорили консерваторы и «демократы», а сам Председатель комиссии заявлял, что «только царь... может решить земельный вопрос».

Главнокомандующий принял в Севастополе депутацию из портовых рабочих, готовых забастовать, милостиво беседовал, обещал повышение жалованья, снабжение по интендантским ценам, как военнослужащих; обратился с воззванием к русским людям («Слушайте, русские люди, за что мы боремся: за поруганную веру и оскорбленные ее святыни... за прекращение междоусобной бойни. За то, чтобы истинная свобода и право царили на Руси. За то, чтоб русский народ сам выбрал себе хозяина...») и с воззванием к русским офицерам, служащим в Красной Армии («Я прощаю вас!»). Оба воззвания были написаны им самим и, как все, что он сочинял сам, отличались пышностью и витиеватостью слога, обилием красивых эпитетов и восклицательных знаков: Врангель, человек сухой и жесткий, искренне верил, что в его обращениях к армии и народу должны быть необычные и несвойственные ему «высокие» выражения, которые давались с трудом — их надо было мучительно выдумывать.

Подхалимы называли его Петром Четвертым. И все чаще звучали проповеди во здравие «болярина Петра», кандидата на царский престол. Но Врангель не торопился. Даже счастливое стечение обстоятельств не могло заставить его поспешить. Знал, его время еще не пришло. Он выступил в печати, скромно заявил, что хозяином земли русской никоим образом себя не считает.

Фронтовая обстановка тоже складывалась благоприятно. Поляки активизировали наступление, и основные силы большевиков, в первую очередь конные соединения, были брошены против них. Врангель проводил поспешную мобилизацию, закупал и реквизировал лошадей, разрабатывал план летней кампании — десанты, несколько последовательных чувствительных ударов в спину Красной Армии. Успех этих наступательных операций означал для Врангеля не только укрепление его авторитета, не только расширение контролируемой им территории, но и усиление политических акций в глазах французов, американцев и, конечно, в первую очередь англичан, которые продолжали вести двойную игру.

Чтобы получить индульгенцию и оправдать будущее наступление (ведь еще недавно Врангель клялся союзникам, что его задача — лишь оборонять Крым и дать возможность армии эвакуироваться в Константинополь), в адрес французской миссии была послана телеграмма: «Считаю своим долгом доверительно предупредить вас о возможном наступлении в Мелитопольском районе на тот случай, если б наше наступление было истолковано иностранными державами как противоречащее решению главнокомандующего принять меры к прекращению гражданской войны в России... Надлежит указать на то, что предпринятая операция имеет единственной целью обеспечить базу для продовольствия, без которого и армиям Юга России и самому населению Крыма угрожали бы голод и гибель».

Пройдоха Маклаков, еще Временным правительством назначенный послом в Париже и признанный Врангелем, верноподданнически доносил, уверяя главнокомандующего в правильности его действий: «Мысль о возможности сохранить Крым крепнет в правительственных и умеренных общественных кругах. При начале ваших успехов откроются шансы и на помощь Англии».

Через Францию Врангель искал связей с Польшей для совместной борьбы против большевиков. Предварительные разговоры казались ему обнадеживающими. Фон Перлоф доносил из Парижа, что его миссия завершается благополучно. 20 мая вместе с Кривошеиным он прибыл в Севастополь на английском крейсере «Кардифф», шедшем под флагом контр-адмирала Хопа. В тот день главнокомандующий отдал приказ армии перейти в наступление. В приказе, впервые от имени не только командующего армией, но и правителя Крыма, Врангель заявлял, что идет освобождать отчизну, обещал народу землю, прощение заблудшим, стране — волею народа поставленного хозяина…

2

Врангель обставил встречу Кривошеина очень торжественно: пусть все видят, какой большой человек и большой политик согласился сотрудничать с ним и приехал в обреченный, как утверждали некоторые, Крым из самого Парижа. Кривошеин отнесся к приему благосклонно, но равнодушно и всячески давал понять главнокомандующему, что хочет как можно скорее остаться с ним наедине для обсуждения ряда наиважнейших вопросов, от решения которых зависит его согласие или несогласие сотрудничать с новой властью, ибо его приезд, как он намекнул Врангелю, ровным счетом ничего не значит, а имеет прежде всего главной целью ознакомиться с действительным положением дел на месте.

Врангель повел бывшего гофмейстера, тайного советника и царского министра в свой кабинет, и дежурный генерал закрыл за ними высокие и тяжелые двери.

— Для выяснения нашей позиции разрешите задать вам несколько вопросов, ваше высокопревосходительство. Надеюсь на полную откровенность и обещаю платить той же монетой, иначе наша беседа лишается всякого смысла, уважаемый Петр Николаевич. Не так ли?

Врангель учтиво кивнул. Обращаясь к главнокомандующему по имени, Кривошеин давал понять, что считает себя тут, наедине, никак не ниже Врангеля, что разговор должны вести два равнозначных, равноценных для судеб страны человека.

— Прошу вас простить мою настойчивость, Петр Николаевич. Пусть она не покажется вам бестактной.

— Не беспокойтесь, Александр Васильевич. Я готов ответить на любой ваш вопрос. Говорите.

— Итак, международные отношения с вашей точки зрения? Англия?

— Ни к чертовой матери, Tausend Teufel![6] — Врангель, когда сердился, допускал иногда в своей речи немецкие слова и стыдился этого.

— Франция?

— Пойдет с нами до конца: слишком много вложено в Россию.

— Совершенно согласен, и с тамошними настроениями знаком не понаслышке. Ну, а поляки?

— Я иду на любое военное соглашение, не затрагивающее ни территориальных, ни политических вопросов. Поляки требуют признания. Но сторонники Единой и Неделимой держат меня за обе руки.

— Все они одним миром мазаны. Тут тупик, — на холодном лице Кривошеина мелькнула ироническая улыбка. — Нам необходим союз с поляками, союз любыми методами. Обещайте Пилсудскому сильный удар в тыл Буденного. Обещайте, обещайте!

— Нам придется перейти Днепр, Александр Васильевич.

— Да хоть Волгу!

— И вступить на территорию автономной Украины, — напоминая этот факт забывшему о самостийниках Кривошеину, Врангель не сумел скрыть на миг своего торжества и подумал злорадно о столыпинском реформаторе: «Нам тут потрудней приходится», — но тут же, великодушно уходя от этой промашки, заметил, что вообще все вновь образованные государства, выкроившиеся из России, могли бы стать ее союзниками, если б не лозунг «Единой и Неделимой», который исповедуют монархисты и которым умело пользуются большевики.

— Вы правы: тут, действительно, сам черт шею сломит, согласен с вами. Требуется ловкая дипломатия это очень важный вопрос, требующий обсуждения. Нельзя не учитывать мнения ставшей уже довольно многочисленной русской эмиграции. Там сильны голоса тех, кто утверждает, что ввиду ничтожности клочка русской земли, где ведется борьба, даже глава белых сил не имеет права говорить от имени национальной России. Представительство русского национального дела обязан взять на себя орган из общественных деятелей, и он должен находиться в Париже — центре европейской политики. У вас есть человек, способный противопоставить нечто силе и влиянию целой организации? Есть ли такой?

Врангель протянул руку к бювару красного сафьяна на столе, достал бумагу:

— Разрешите? — И начал читать медленно и внятно:

— «Я принял решение возложить на вас поручение отправиться с особой миссией от моего имени в Париж и Лондон в целях поставить руководящих государственных деятелей союзных стран в курс нынешней военно-политической обстановки на Юге России, а равно ознакомить их с моими взглядами и намерениями. — Врангель поднял глаза и посмотрел на собеседника. Кривошеин удовлетворенно улыбнулся. Врангель продолжал: — Вместе с тем вы имеете войти в контакт с русскими государственными и общественными деятелями, находящимися в Париже, и организовать русское представительство за границей на твердых и определенных началах...»

— Браво! — Кривошеин не мог скрыть восхищения. — Остается узнать, кто представитель генерала Врангеля.

— Струве, — просто ответил главнокомандующий.

— Петр Бернгардович? — не скрыл удивления Кривошеин, находящийся, как он полагал, в определенных деловых отношениях со Струве.

— Именно, именно, Александр Васильевич! Для министра иностранных дел он вполне фигура: с марксистами на западе — марксист по старой памяти, а для монархистов — монархист, да еще какой!

«А ведь этот генерал ловкач, — впервые с уважением подумал Кривошеин. — С ним, кажется, можно и дело иметь. У кормила русской власти появился нужный человек, из правых, но с большим запасом оппортунизма и авантюризма — качествами отрицательными для политика нормального времени, но совершенно необходимыми сейчас, во время гражданской войны». Спрятав улыбку и прикрыв веками глаза, он сказал шутливо:

— Разрешите продолжить допрос, ваше высокопревосходительство? — уже как бы поднимая Врангеля выше себя, но в то же время оставляя за собой право вести беседу и задавать какие угодно вопросы.

— Убедительно прошу, Александр Васильевич, — Врангель подчеркнул, что остается «на равных».

— Что касается международных проблем, я рад: наши точки зрения соприкасаются. Основной друг — Франция. Поэтому и перед полячишками придется не раз шапку ломать, — и тут же не преминул нанести, как опытный рапирист, короткий и быстрый укол: — Ваш предшественник, генерал Деникин... Он ведь прямо к пану Пилсудскому обращался за союзом. Я в курсе, смею вас уверить, — еще укол. — Так знаете, что ответил ясновельможный пан? Он назвал тишайшего Антона Ивановича империалистом, подумайте! Нет, поляки — друзья наших друзей, с ними придется заигрывать. Большевики их скоро бить начнут. Сговорчивей, даст бог, станут...

— Франция не допустит разгрома Польши! — убежденно сказал Врангель.

— Именно! А нас сделают буфером. Но буфер при умелой амортизации может получить для себя кое-какие привилегии. Задача — не допускать ситуации по пословице: когда паны дерутся, у холопов чубы летят. Будем стараться сохранить свои прически в неприкосновенности.

Они улыбнулись одновременно — понимающе и доверительно, открыто признавая друг друга.

— В ваши военные дела я не вмешиваюсь, и не стану: нам просто необходимы военные успехи. — Кривошеин хмыкнул. — Остается еще лишь несколько аспектов внутренней линии. Диктатура представляется вам наиболее приемлемой формой. Не так ли?.. Вероятно, вы правы.

— Плюс совет. Небольшой, — подчеркнул Врангель. — Пять-шесть человек, из начальников управлений. Гибкий аппарат: никакой бюрократии! Бюрократия, размножаясь, достигает немыслимых размеров. Она и погубила Россию.

— А сенат? — полуприкрытые глаза Кривошеина широко, по-кошачьи открылись вдруг. — Сенат, его роль?

— Только высшее наблюдение за законностью, — ответил командующий не то насмешливо, не то серьезно.

Кривошеин, видно, и тут понял Врангеля. Уточнять ничего не стал, повел разговор о насущной необходимости постоянных заявлений и будирования деятельности комиссии по необходимому земельному закону и всемерной поддержке слухов о восстановлении земских самоуправлений: в Крыму скопилось много левых разных мастей, какой-либо декорум общественности необходим, хорошо бы подобрать подходящих либералов и назвать их хоть... земским собором при диктаторе.

Врангель согласился: бывший царедворец, о котором злые языки говорили бог знает что, — что он чуть ли не сын еврея-кантониста, — реподал главнокомандующему хороший урок политики и экономики. Старичок-часовщик по виду, в длинном пиджаке и не очень хорошо отглаженных брюках, действительно обладал умом и, судя по беседе, административными способностями. Цепок, гибок, лишен предрассудков. На такого можно положиться.

Кривошеин переходил к заключительной части беседы:

— Все будет зависеть от ваших дальнейших военных успехов, — повторил он. — Увеличится занятая вами территория, удастся захватить Донецкий каменноугольный район, Донскую и Кубанскую житницы или нефтеносные кавказские земли — будет поддержка иностранцев, будут и деньги. Тогда все пойдут к вам.

Врангель с неудовольствием отметил про себя это «вам», сказанное специально, хотя Кривошеин уже давно говорил «нам» и «мы», точно в последний момент он вновь стал раздумывать, связываться ли ему с Врангелем, и хотел поторговаться, чтобы выбить какие-то новые, уже личные привилегии. Это покоробило Врангеля. Он заметил, что все отлично понимает, и приказ о начале наступления уже отдан, войска рвутся в бой и он надеется на успех в Таврии, на Дону и Кубани.

Кривошеин грустно улыбнулся:

— Нет, нет, ваше высокопревосходительство! — воскликнул он. — О военных успехах я говорю лишь с экономической точки зрения, предупреждаю вас. Вы не должны и не имеете права надеяться лишь на союзнические кредиты! Надо строить свою экономику, надо начинать торговать — сегодня же, немедля. Продавайте все, что можно! Экспортируйте хлеб, нефть, шерсть, табак, вино, наконец. Вы согласны?

Врангель пожал плечами: само собой разумеется. Собеседник, по-своему понявший этот жест, поспешил пояснить, что именно подобный род деятельности он и берет на себя и под свой контроль, ибо считает для правительства Юга России, наряду с военной разумеется, именно эту деятельность наиважнейшей, первой среди других.

Врангель согласился.

Кривошеин тут же пошел дальше и напористо заметил, что если главнокомандующий и правитель Юга России — он впервые со значением назвал так Врангеля — соблаговолит доверить ему подобную деятельность и объявит его первым своим помощником (ему совершенно неважно, как будет называться эта должность), он считает крайне необходимым сегодня, сейчас же оговорить кандидатуры двух господ, которые будут при нем как бы правой и левой руками.

— Кто же эти господа? — живо поинтересовался главнокомандующий. — Они приехали с вами?

— Отчасти, — уклончиво ответил Кривошеин. — Но не думайте, пожалуйста, что меня связывают с ними родственные или какие-либо иные отношения. Я рекомендую их вам исключительно по деловым соображениям.

— Вы меня заинтриговали, Александр Васильевич. Их фамилии?

— Одного вы знаете. Это генерал-майор Климович Евгений Константинович. Он в Крыму.

— Еще бы! Московский градоначальник.

— И директор департамента полиции. Опытнейший человек. При нем у нас в тылу будет образцовый порядок. Конечно, и у Евгения Константиновича есть недостатки, но, согласитесь, на таком посту должен быть специалист своего дела.

— Притча во языцех всей либеральной прессы, Александр Васильевич! Будет шум.

— И пусть, и пусть! Он — мастер сыска.

— Ему приписывали поддержку «черной сотни», убийство каких-то евреев, организацию взрыва в доме премьера Витте на Каменноостровском...

— Да! При Керенском он был посажен в Петропавловскую крепость. Испытывал унижения и при большевиках. Но сумел ускользнуть и даже в банк какой-то устроился на службу, представьте! Если его поставить во главе всей нашей контрразведки, за тыл я буду спокоен.

— Я согласен, — сказал Врангель. — А второй?

— Со мной из Парижа приехал господин Шабеко — адвокат, присяжный поверенный, сын весьма известного профессора истории. Потрясающих коммерческих способностей человек! В Париже он продавал какому-то американскому миллионеру Эйфелеву башню. И представьте, наверняка продал бы, если бы я не увез его нынче в Крым. Он может все и будет очень полезен нам.

— Принимается, Александр Васильевич! — уже совсем весело сказал Врангель. — Видите, все, что вы просите, — принимается. Осталось получить лишь ваше согласие.

— Вы получите его в самое ближайшее время.

— Благодарю. Вы сможете занять кабинет в Большом дворце. Распоряжения даны. Я, к сожалению, должен покинуть Севастополь на пару дней, но надеюсь, вы не посетуете: дела, дела, дела!

— У меня здесь знакомых — пол-России, Петр Николаевич. К сожалению.

— Почему же к сожалению?

— Было бы лучше, если бы эта половина России сидела на своих местах: в Петербурге, Москве, у себя в Твери там...

— Ах, вот в каком смысле?!

— Именно, именно! — Кривошеин встал. Встал и Врангель. Кривошеин сказал серьезно: — Времени мало. Очень мало у вас времени. Передышка окажется весьма короткой. Разрешите дать вам последний совет, господин главнокомандующий. Еще не будучи вашим помощником, просто на правах симпатизирующего вам человека.

«Хитрющая лисица, — с восхищением подумал Врангель. — Часовая беседа, и все, вроде, впустую. Оставляет за собой последнее слово, право выбора, лазейку, чтобы, осмотревшись и присмотревшись, отвергнуть мое предложение о сотрудничестве». И сказал ободряюще-радушно:

— Разумеется, Александр Васильевич! Я уже считаю вас своим первым помощником, чьи советы, поверьте, будут приниматься к неукоснительному исполнению.

— Как можно скорее и как можно громче заявите о своей готовности уплатить союзникам долги России. Это произведет нужное впечатление.

— Я непременно сегодня же проконсультирую ваше предложение. Благодарю вас.

— Да уж пожалуйста.

В голосе Кривошеина Врангелю послышалась насмешка, но он не отреагировал, даже не показал, что заметил выпад. И повторил тем же бодро-радушным тоном:

— Еще раз благодарю вас, Александр Васильевич, за беседу. Мне думается, она была очень плодотворной. — И позволил себе пошутить: — Теперь, когда мы знаем сокровенные мысли друг друга, мы обязаны быть вместе и не выносить сор из избы.

Кривошеин неопределенно кивнул:

— Когда вы соблаговолите принять моих протеже, ваше высокопревосходительство?

— Тотчас же по возвращении с передовых позиций, Александр Васильевич. Я прикажу генералу Артифексову. Я сам найду их, обещаю вам. Ein Wort — ein Mann![7]

Кривошеин еще раз коротко кивнул, точно клюнул, и вышел...

И сразу же в кабинет был пропущен полковник фон Перлоф. Лицо его светилось сдержанной гордостью и радостью от хорошо выполненного поручения.

— Благодарю, полковник, — милостиво протянул ему руку Врангель. — Кривошеин в Крыму — это ваша заслуга.

— Если быть честным, ваше превосходительство, большого труда мне это не стоило.

— Не скромничайте, не скромничайте, — Врангель улыбнулся уголками губ. — Отечество не забудет ваших заслуг. — Он задумался на миг и, вспомнив, с облегчением закончил, совершенно довольный собой: — Я и от себя благодарю вас. Христиан Иванович. Вы оказали мне услугу.

— Какие будут дальнейшие распоряжения, ваше высокопревосходительство?

Врангель подошел близко, точно хотел обнять фон Перлофа. Но не обнял, конечно. Отодвинулся, сказал с той же еле заметной улыбочкой: — Кривошеин, Александр Васильевич... Вот пока ваша забота. — И вновь протянул руку, показывая, что аудиенция закончена.

3

Двадцать первого мая Врангель выехал в Феодосию. Там грузился в десант корпус генерала Слащена — 13-я и 34-я пехотные дивизии, Терско-Астраханская казачья бригада. Врангель бросал в наступление 1-й армейский корпус генерала Кутепова и сводный кавалерийский корпус под командованием генерала Писарева. В приказе говорилось: «Гордо взвился из праха наш трехцветный флаг» — и ставилась четкая оперативная задача: Кутепову и Писареву — отбросить красных за Днепр, Слащеву — высадившись в районе Кирилловна — Горелое, перерезать железную дорогу Сальково — Мелитополь и совместно с Писаревым выйти в тыл Перекопской группе большевиков.

Врангель не очень надеялся на успех десанта и не случайно посылал туда Слащева. «Генерал Яша» начинал проявлять все большую самостоятельность и строптивость. Его популярность в армии росла. Врангель разыгрывал беспроигрышную партию: в случае удачи десантирования он принимал на себя лавры полководца, разработавшего лихую военную операцию, в случае провала — списывал все на Слащева, «не сумевшего», «не обеспечившего», «провалившего» его, врангелевскую идею...

Врангель и Слащев встретились утром на Итальянской улице, возле Азовского банка. Слащев был сумрачен, лицо бледно-землистое, помятое после пьяной бессонницы, глаза мутные. Одет, как всегда, пестро: белое, черное, красное, голубое. Поздоровался, отрапортовал тонким звенящим голосом. И сразу претензии к главнокомандующему: то обещали и не дали, то не подвезли. Судов мало, боеприпасов мало, еды мало, десант не подготовлен, тыловые шкуры зарвались окончательно — их следует пытать каленым железом. И все это на нерве, крике, при всех, на главной улице — все заранее продумано и рассчитано на эффект, даже поза и жесты. И не так уж прост и «открыт» доблестный «генерал Яша». Его громогласная истерика на Итальянской улице — явная хитрость и трезвый расчет, не уступающие и его, врангелевской, идее: Слащев-де предупреждал главнокомандующего и всех, что десант не сорганизован, десант обречен, хотя он, командир десанта, и его солдаты готовы сделать все и даже умереть готовы во имя еще одного бредового приказа кабинетного полководца.

Врангель, миротворчески улыбаясь, взял Слащева под руку, повел по торцовой мостовой в сторону «Европейской» гостиницы — той самой, где недавно еще размещался штаб Деникина, а теперь, уже по традиции, остановился новый главнокомандующий. Свита держалась на почтительном расстоянии.

Врангель говорил о каких-то пустяках, о кавалерийских лошадях и их выездке: тут он дело знал, и Слащев тоже считал, что конница — оружие богов, а конная атака — пир избранных. Врангель даже пропел тихо: «Всадники-други, в поход собирайтесь, радостный звук вас ко славе зовет...» Слащев, однако же, смотрел косо, удивленно. И молчал. Потом вдруг, точно оттаяв и с трудом вернув доверие к собеседнику, горячо заговорил о негодной практике назначения на командные должности лишь с ведома и согласия той части, где имеются вакансии. Большая часть офицерского корпуса состоит ныне из зеленой молодежи, привыкшей к попойкам, картам и грабежам. Поэтому они и выдвигают на командные должности своих. При этом главный критерий, разумеется, не боевые заслуги начальников, а их образ жизни и способность в будущем прикрывать все безобразия подчиненных. Такое случилось в Дроздовской дивизии, где командующий 1-м корпусом генерал Кутепов был вынужден отчислить назначенного им же самим генерала Кельнера, затем Непенина, пока не дошли до Туркула, который вполне устроил всех офицеров, потому как особо прославился разбоем, матом и рыжим, жирным бульдогом.

— К чему вы об этом, Яков Александрович? Здесь, сейчас? — остановился Врангель.

— Но вы же сами санкционируете подобную политику, ваше превосходительство. Это деморализует войска. И обижает боевое офицерство.

— Вы опасный человек, Яков Александрович! — Врангель сделал последнюю попытку отшутиться.

— Я всегда говорю то, что считаю нужным для армии и России!

— Слава богу, так поступаете не только вы, — холодно заметил Врангель. — Если у вас есть соображения, извольте подать мне рапорт.

— Мне некогда подавать рапорты! — запальчиво возразил Слащев. — Я десантирую.

— Как вам будет угодно. Рапорт можно переслать. Подать по возвращении, наконец. За вами всегда остается это право.

— Можно подумать, рапорты попадают к главнокомандующему! Ваша тыловая камарилья...

— Ваш рапорт попадет ко мне! — высокомерно оборвал его Врангель. — Обещаю рассмотреть его в наикратчайшие сроки. Прошу, господин генерал, нам необходимо уточнить кое-какие детали высадки у Геническа. Следуйте за мной, пожалуйста. — Пробормотав еле слышное «Tausend Teufel», Врангель раздраженно повернулся и, как журавль, брезгливо вскидывая ноги, зашагал по Итальянской улице.

— Прошу хотя бы два аэроплана, ваше превосходительство, желательно «хэвиленды», — сдерживаясь, сказал ему в спину Слащев.

Врангель не ответил, и Слащев, тихо матерясь, двинулся следом. Свитские офицеры еле поспевали. И каждый понимал: между главнокомандующим и командиром 2-го корпуса произошла размолвка, которая, конечно же, положит начало целой серии новых размолвок, а учитывая характер обоих — сулит и нечто большее, открытую ссору и долгую борьбу, быть может, которая неизвестно еще в чью пользу кончится, но уж совершенно точно принесет вред армии...

— Ну, капитан Белопольский, теперь держитесь, — обратился к Андрею тучный полковник. — Теперь ваш осатанеет: «Эскадрон, смирно! Строй фронт! Шашки вон, пики в руку! В лаву!» Замучает.

— А я мэчтал вэчерком мэстный тэатр пасэтить, — сказал тонкокостный, стройный, как девица, диковатого вида горбоносый капитан в черкеске с двумя Георгиями. — Тэатр пэкантной камэдии.

— И что там дают, Николас? — спросил полковник.

— «Када измэняют мужья — бэсатся жэны», панимаэшь. Дэвочки, э! Панимаэшь?! Пальчики оближэшь!

— Может, и мы с тобой, князь, за компанию? А? Так хочется отвлечься! — сказал полковник с надеждой, и его щекастое лицо стало совершенно детским.

— Судя по беседе генералов, будущее не сулит нам ничего хорошего, господа, — быстро ответил Андрей Белопольский. — И не настраивайте себя ни на водевиль, ни на оперетку: нас ждет драма, возможно, трагедия.

— Как всегда, — констатировал полковник мрачно.

— И нэ смэшно, — добавил кавказец. — Брасай, слюшай, мэланхолию!

— Опохмелялись ли вы, князь Андрей? — участливо поинтересовался полковник, приноравливая свой шаг к шагу Белопольского. — Вчера вы пили очень зло.

— Идите к черту, — процедил Андрей, ускоряя шаги: Слащев делал ему знаки приблизиться и постукивал носком сапога по булыжнику — это была крайняя степень нетерпения. Белопольский побежал, прижимая к бедру прыгающую шашку.

— Передайте всем. Приказ: ждать меня здесь, на бульваре. Не отлучаться! Час, два, пять! Никому! Пока не выйду! — Рот Слащева кривился, верхняя губа дергалась, обнажая крупные и редко посаженные темные зубы. — Главнокомандующий решил учить меня воевать! Меня?! Вздор! Чепуха! — Последние слова он почти крикнул сразу осевшим, хриплым голосом. — Меня! Боевого офицера! — И быстро скрылся в подъезде гостиницы «Европейская».

Беседа с маньяком (так Врангель назвал про себя Слащева) окончательно испортила настроение главнокомандующего. Он не стал писать очередной приказ-обращение к солдатам и офицерам десантируемого корпуса, хотя приказ этот, продуманный от первой фразы до последнего восклицания: «С нами бог, он поможет нам!», был «напечатан» у него в голове и нужно было лишь продиктовать его.

Врангель через генерала для поручений Артифексова передал группе местных журналистов, ожидавших приема, что аудиенция отменяется ввиду крайней загруженности командующего, вынужденного тотчас покинуть Феодосию и направиться на фронт, в полосу боевых действий армии генерала Кутепова. Одновременно Артифексов сделал серьезное предупреждение журналистам: о погрузке войск на суда в Феодосийском порту ни слова, ни полслова не должно попасть на страницы газет до особого распоряжения, — враг не дремлет, в Крыму полно большевистских агентов и террористов. Они не раз пользовались информацией, любезно предоставляемой им местными газетами самых разных направлений. Взрыв в офицерском собрании, который расследуется, несомненно их дело.

Прикрываясь загруженностью, Врангель любезно отклонил и предложение присутствовать на обеде в честь отъезжающих, даваемом в местном офицерском собрании. Он открыто показал, что недоволен генералом Слащевым и что Слащев не столь уж крупная для него фигура, чтобы немедля выяснять отношения и искать точки сближения... Итак, война была объявлена, но Слащев не боялся этой войны. Он говорил в Феодосии это всем и каждому. Проблемы десантирования, казалось, не занимают его уже нимало...

4

Первый корпус Кутепова в составе Корниловской, Марковской и Дроздовской дивизий, усиленный тремя кавалерийскими дивизиями, при поддержке бронепоездов и танков, атаковал части 13-й армии большевиков.

Красная Армия в это же время, собрав все силы, прорывала польский фронт и развивала наступление на Белую Церковь и Киев.

Из Феодосии через Симферополь Врангель приехал на французском автомобиле прямо в штаб Кутепова.

Наступление в сторону Днепра развивалось медленней, чем планировала Ставка. Большевики дрались с невиданным упорством. Особо тяжелые боя шли на участке Дроздовской дивизии. Кутепов, да и Врангель уже понимали: элемент внезапности не принес того успеха, которого от него ожидали. Но Кутепов, в отличие от Слащева, произвел на главнокомандующего благоприятное впечатление: спокоен, деловит, тверд, ничего не просит и не требует. Именно тогда Врангель решил поддерживать Кутепова, опираться на него и всемерно выдвигать в противовес Слащеву. Кутепов поможет ему свернуть шею этому маньяку, любимцу армии, «генералу Яше».

Все же наступление продолжалось. Впервые после позора Новороссийска белые фаланги, собранные в железный кулак новым главнокомандующим и под его водительством, с боями медленно продвигались вперед. Это обстоятельство требовалось отметить широко и торжественно. Газеты захлебывались от восторга. В церквах Севастополя, Ялты, Симферополя и других городов Крыма шли молебны во здравие «болярина Петра» и о даровании новых побед православному воинству во имя спасения страны и престола.

Двадцать четвертого мая, несмотря на шторм, генерал Слащев высадился в районе Кирилловки, занял деревни Ефимовскую и Давыдовку и после сильной артиллерийской подготовки ворвался в город Геническ и на станцию Ново-Алексеевку...

Получив это сообщение, Врангель на радостях помчался на автомобиле в сопровождении адъютанта на передовые позиции — искать достойного претендента. Менее месяца назад, в дни формирования новой армии, он, предвидя такие дни, как сегодняшний, учредил орден во имя святителя Николая-чудотворца — черный металлический крест с изображением Николая-чудотворца и надписью «Верою спасется Россия». Теперь предстояло вручить его первому кавалеру, герою новой армии, будущему любимцу главнокомандующего.

Врангель поручил лично Кутепову сделать представление. Кутепов перепоручил это новому начальнику Дроздовской дивизии Туркулу, недавно произведенному Врангелем из полковников в генералы.

Начальники добровольческих дивизий и командиры полков действительно «мельчали». Это признавали все. Места незаурядных личностей занимали выскочки, шкурники, мародеры. Дроздовский был мертв, — тот самый Дроздовский, что привел из Румынии пешком около трех тысяч офицерских штыков (тогда Туркул имел чин лишь штабс-капитана). Михаил Григорьевич Дроздовский, бледный, в помятом френче и мятых погонах, в пенсне, как у адвоката, принадлежал уже истории. Впалые щеки, ямочка на квадратном подбородке, высокий' голос, — ему едва перевалило за тридцать, но это был железный человек, начисто лишенный честолюбия, изживший какие бы то ни было иллюзии. Туркул являл собой полную противоположность ему. Гигантского роста и богатырской силы, черноусый, бравый, крепко сложенный, честолюбивый новоиспеченный генерал и сам не прочь был стать первым кавалером нового ордена.

Туркул всячески оттягивал представление, намекал, что особо тяжелые бои ведет дивизия, ведомая им, и он сам, дабы обеспечить успех, шел вчера во главе полка, которым когда-то командовал. Туркул так хотел получить орден и добивался его столь прямолинейно и даже глупо, что Врангель вынужден был отослать его, а Кутепов, извиняясь за своего подчиненного, объяснил: в жилах боевого офицера, действительно отличающегося ненавистью к большевикам, удивительным хладнокровием и храбростью — в дивизии бытует даже легенда о его неуязвимости от пуль и снарядов, — течет густой рекой и низменная молдавская кровь. Она-то, видимо, и влияет на некоторые поступки и мысли молодого генерала, у которого и так закружилась голова от быстрого продвижения по службе по причине убыли в командном составе.

Решили, что кавалером ордена Николая-чудотворца должен стать человек нейтральный, не принадлежащий ни к дроздовцам, ни к корниловцам, ни к марковцам, дабы не обижать никого из бывших «добровольцев», из «цветных» гвардейцев, как их называли за разноцветную форму.

Процедура поисков героя затягивалась и начинала раздражать главнокомандующего. Он подумывал о том, чтобы поручить награждение командиру корпуса, но тут вездесущий Артифексов посоветовал наградить какого-нибудь танкиста: шутка ли, в запечатанном железном сейфе путешествовать впереди цепей и не перевернуться; слышал он, будто англичане и французы уже за одно то, что офицер соглашается в собственном гробу воевать, к ордену его представляют за храбрость.

Идея Врангелю понравилась. И герой сразу же нашелся, им оказался поручик Любич-Ярмолович, которого довольно долго, впрочем, не могли отыскать. А пока его искали, сослуживцы и начальники, соревнуясь в красноречии, рассказывали главнокомандующему, как поручик Любич на своем танке первым прорвал проволочные заграждения красных, увлек за собой остальные машины и лично захватил не то орудие, не то пулемет. Подвиг для первого кавалера нового ордена, если судить строго, был не очень ярким и впечатляющим, однако героического поручика уже искали, машина закрутилась, и Врангель не хотел ее останавливать. К тому же он торопился в Севастополь, где его ждали государственные обязанности, большая политика, неотложные дела в Ставке, а тут бездарная трата времени, пока отыщут какого-то Любича-Ярмоловича, серба, молдаванина или малоросса — бог знает кого! Гораздо патриотичнее было бы, если б первый кавалер нового ордена носил фамилию Иванов или Марков. Безобразие! Начальники — ни к чертовой матери! Не суметь найти ни одного подлинно русского героя во время наступления! Врангель хотел уже отменить процедуру награждения и уехать, но в этот момент явился злополучный поручик. Не столько явился, сколько был представлен, приведен двумя офицерами, которые цепко держали его под руки.

Поручик Любич, коренастый, почти квадратный, с пухлым, безволосым бабьим лицом, оказался мертвецки пьяным. Он не стоял на ногах и смотрел на главнокомандующего с трудом из-под полуприкрытых век, закинув голову назад. Казалось поэтому — высокомерно.

Делая вид, что не замечает позорности происходящего, Врангель принял единственно правильное решение — сделал знак, чтобы Любича подвели. Он и сам шагнул навстречу и, брезгливо морщась, но заставляя себя не отворачивать лица, потому что от поручика невозможно несло диким сивушным перегаром — точно Любич керосин пил, — нагнувшись, стал цеплять на шарообразную и гулкую, как пустая бочка, грудь злополучный орден. Толстое сукно мундира не протыкалось. Поручик качался с закрытыми глазами. Державшие его слева и справа офицеры, страстно желая помочь главнокомандующему, лишь мешали ему. Из ноздрей и из ушей Любича густо лезли черные волосы. Врангелю хотелось что есть силы въехать кулаком в эту собачью физиономию, сбить с ног, растоптать, уничтожить, всадить в поросячье рыло семь пуль из нагана. У него дрожали от нетерпения руки, на лбу выступила испарина. Но тут лицо поручика вдруг прозрело — открылся сначала один фиолетовый глаз, затем другой в черном полукружье здорового синяка. Врангелю показалось, поручик хмыкнул и подмигнул ему.

Командующий косо прицепил наконец орден и выпрямился. Раздались аплодисменты, запоздало бухнул марш неизвестно как и когда оказавшийся здесь полковой оркестр. Врангель застыл, почтительно вытянулся. Замерла по стойке «смирно» свита. Капельмейстер из мобилизованных, которому впервые выпала честь продемонстрировать свое мастерство перед главнокомандующим, старался изо всех сил и никак не мог остановиться. Наконец оркестр умолк и в наступившей на миг тишине особенно громко прозвучал безжалостный, хриплый от гнева голос Врангеля:

— Приказываю: поручика Любича-Ярмоловича немедля арестовать на десять суток. А коли подобное повторится, предать военно-полевому суду и разжаловать в рядовые. Чтоб другим неповадно было! Прошу вас проследить, Александр Павлович. Безобразие! В присутствии главнокомандующего...

Генерал Кутепов вытянулся и взял под козырек.

По возвращении в Севастополь Врангель, несмотря на довольно поздний час, приказал отвезти себя в Большой дворец. Ничего особо срочного он не предвидел. Просто демонстрировал перед подчиненными работоспособность и преданность делу.

В приемной его поджидал полковник фон Перлоф. Врангель, проходя и здороваясь с небольшой группой узнавших о его приезде и дожидавшихся его офицеров и гражданских лиц, улыбаясь, милостиво кивнул ему и пропустил в кабинет первым.

— Имеете сообщить о Кривошеине? — спросил он.

Фон Перлоф склонил надвое рассеченную пробором голову. Достал из папки два листа бумаги, склонясь, положил на стол перед главнокомандующим:

— Письма. Кривошеин — Палеологу, Палеолог — Кривошеину. Перлюстрированы.

— Браво, полковник! — Врангель сделал вид, будто аплодирует. — Посмотрим, что сообщает наш друг. И друг ли он нам? — Врангель склонился над бумагами, сказал устало, чуть капризно: — Ужасный почерк. Вы уж сами, пожалуйста, полковник. Самое основное, прошу вас. Устал на позициях.

Фон Перлоф, не взяв писем со стола, процитировал:

— «Весьма важно было бы для генерала Врангеля иметь возможность рассчитывать на помощь Франции военными материалами, а в случае невозможности продолжения борьбы, на помощь Франции в эвакуации Крыма». — И от себя добавил: — Александр Васильевич Кривошеин становится под знамена Врангеля, ваше высокопревосходительство.

— А что Палеолог?

Фон Перлоф кивнул и, не задумываясь, точно читая, вновь заговорил, быстро и без эмоций:

— «Я не преминул представить письмо ваше господину Председателю Совета министров, министру иностранных дел. Я рад иметь удовольствие засвидетельствовать вам, что французское правительство признает все значение русской территории — последнего убежища русских националистов — русского убежища совести и права. Доколе генерал Врангель не получит гарантий, обеспечивающих его войска, мы приложим усилия для снабжения его продовольствием и боевыми материалами для защиты от наступления большевиков...»

— Однако память у вас. Христиан Иванович! — восхищенно сказал Врангель. — Как граммофон!

— Профессиональная, ваше высокопревосходительство, — скромно ответил полковник.

— Есть задание, дорогой Христиан Иванович. Абсолютно новый объект.

— Слушаю вас, ваше высокопревосходительство.

— Генерал Слащев. Любимец публики. Настроения, дела, связи — особо в гражданских кругах. Намерения. Но что я учу вас?! Все, абсолютно все! Глубокая, всесторонняя информация!

— Полагаю, следует ожидать прикомандирования к штабу генерала Слащева?

— Мы согласуем этот вопрос с начштаба и постараемся найти для вас подходящую должность. Генеральскую.

— Еще раз благодарю! — Фон Перлоф, не сдержав радости, дернул ногой. — Моя жизнь принадлежит вам, распоряжайтесь ею! — Он вскочил, звякнул шпорами.

— Не сомневался. — Врангель встал из-за стола, прошелся перед Перлофом. Хотел, видно, напомнить о секретности поручения, но раздумал. — Там, в приемной, генерал Артифексов. Не сочтите за труд, пригласите его, пожалуйста...

Врангель передал Артифексову два неотложных распоряжения: собрать представителей прессы и сделать заявление о начале крупного наступления ведомой им армии (взяты пленные и богатые военные трофеи, особо отличился поручик Любич, награжденный непосредственно на позициях лично командующим первым орденом Николая-чудотворца); к двум часам дня вызвать сенатора Глинку, все еще продолжающего заседать в земельной комиссии, и генерала Климовича — бывшего полицейского и начальника департамента. Сначала Глинку, за ним Климовича.

Из дневника В. Н. Шабеко

«Ксения Белопольская не найдена! И следов ее — увы! — не обнаружено. То, что она сделала, не поддается логике. И ее письмо, переданное через доктора Вовси, ничего нам не объясняет. Умная, привлекательная, достаточно образованная и не очень здоровая девушка ушла искать иную жизнь. Какую жизнь, зачем? — непонятно.

Много разговоров у нас о монархических настроениях, о монархических заговорах в Крыму. Благо бы у большевиков! Нет, в тылу ясновельможного барона Врангеля! Светлейший герцог Сергей Лейхтснбергский не из старой ветви, нет, из молодых, пасынок великого князя Николая Николаевича, фигуры достаточно одиозной, — решил поиграть в заговорщиков и стал во главе небольшого кружка офицеров армии и Черноморского флота. Что хотели они? Свергнуть Врангеля и провозгласить монархию во главе с дядей низложенного царя. Семейство герцогов Лейхтенбергских, известное в Европе, начисто лишенное политического лица, — сыновья великой княгини Марии Николаевны и герцога Лейхтенбергского: Евгений (знаменитый лишь тем, что его жена графиня Богарнэ была родной сестрой генерала Скобелева и отличалась редкостной красотой), Николай (ничем не знаменитый) и Георгий (его жена Стана, дочь свободолюбивой Черногории, не без причин вероятно, развелась с ним, стала женой Николая Николаевича-младшего, тем и сделав его знаменитым)... Однако плохо, когда мало знаешь, еще хуже, когда много: хочется обо всем сказать... Так и до пасынка не доберешься. Между тем младший герцог Лейхтенбергский, Сергей Георгиевич, состоящий при Слащеве (sic!), улучив момент, когда взоры главнокомандующего, ненадолго покинув тыл, обращены были к фронту, во главе своих единомышленников явился 25 июля в севастопольские казармы лейб-гвардии казачьего полка. Мальчика стали агитировать против Врангеля, который-де не хочет возвращения царя, и поднимать солдатиков за монархию. Однако декабристов из господ-смутьянов не получилось. Лейб-гвардейцы оказались глухи к их призывам. Врангель одного расстрелял, четырнадцать мальчишек арестовал, затем они были выпущены в пехотные полки; герцогу же Лейхтенбергскому милостиво предложено было немедленно оставить армию и выехать в Константинополь с письмом главнокомандующего к отчиму. Бедный Константинополь! Кого только туда не высылали, о sancta simplicitas! — о святая простота!.. На том и кончилось все, слава богу, хотя обыватели и шепчут о других еще более влиятельных и законспирированных заговорщиках разных политических направлений — от масонов до большевиков. Я же считаю твердо: в тылу действуют одни лишь большевики. В горах — зеленые. Это точно... Господин Климович доказывает свою полную несостоятельность широковещательными приказами и трупами безвинных людей на фонарях, повешенных для устрашения толпы.

Бедный Вадим Николаевич Белопольский! Сколь беспокоит его судьба пропавшей внучки, за которую прежде всего несет он ответственность! Возчик Максим, который доставлял семейству дрова, признался, что способствовал бегству Ксении, но вскоре она покинула его и пересела в другой возок...

Человек, нанятый старым князем и посланный сообщить печальное известие отцу и братьям Ксении, вернулся ни с чем. Николай Вадимович, сын генерала, уехал будто бы со специальным поручением (неизвестно кем и данным) в Париж. Внуки генерала Виктор и Андрей оказались в действующих частях — у Кутепова за Перекопом и в десанте у Слащева. Как сложатся их судьба? Судя по победным реляциям газет, обе войсковые группы доморощенных стратегов топчутся на месте и вот-вот побегут на старые квартиры...

Три дня тому назад нежданно появился мой Леонид, недавно прибывший из Парижа и полный, как всегда, великих коммерческих планов. На этот раз он оказался приближен к особе самого главнокомандующего. Глаза косят, рот мокрый, руки в движении, — чужой, в сущности, господин, — в кого он? Откуда в интеллигенте третьего поколения этот презренный торгашеский дух? Совершенно чуждый, бесконечно чуждый человек. Когда же переменился мой сын? Ведь когда он стал адвокатом и блистательно выступал в защиту революционеров на процессах народников, я гордился им. И то, что он был на подозрении полиции, импонировало мне. Когда же произошла в нем губительная метаморфоза? Банк, война, зловонный тыл, земгор — вот что, по-видимому, повернуло его к «новой» жизни, заставило сжечь все, чему еще недавно он поклонялся. При всем своем могуществе и богатстве он достоин простой человеческой жалости.

Предлагал уехать с ним в Севастополь, а затем за границу. Я отказался, хотя, по-видимому, надо было соглашаться и рвать наконец с этой преторианской Россией, вернее, с тем, что осталось от нее в Крыму. Заколебался: жаль стало оставлять в беде старого князя Белопольского. Совсем плох генерал. Одинокий, брошенный старик. Да и я, впрочем. Что делать мне со своей историей, которая теперь пишется заново? Что мы можем сделать — два старика, затерянные на далекой окраине разрушенной, развалившейся империи?..

Пришло на Русь новое смутное время. На Руси оно всегда страшное, кровавое... Леонид много говорил о прогрессивности гражданского управления Врангеля, советовал и мне принять в нем участие, приложить свои силы и знания к делам какой-либо комиссии. Слава богу, их открыто достаточно. Что же такое Врангель и каково его правление — его курс, его историческая целесообразность? — спрашиваю я себя. Деникин старался очаровывать — добродушным, «домашним» лицом и пухлыми руками, внешней простотой обращения, милой, слегка лукавой улыбкой. Всегда он куда-то торопился, поглядывал на часы, когда дело касалось вопросов государственных Чрезвычайно прямолинейный в своих взглядах, чувствах суждениях, раз усвоенных, он оставался верным им до конца. Он всецело был под влиянием лиц, которым доверял. Гражданских среди них не имелось.

Врангель — совсем иной. По характеру, поступкам — он диктатор: в манере говорить, в повелительных жестах, в умении позировать. К власти он относится с интересом. Он взял ее без мысли и программы, лишь с верой в собственную интуицию. Врангель охотно занимается всеми гражданскими делами. Но каковы плоды его активной деятельности? Легкомыслие в земельном вопросе, путаница — Qui pro quo. Пять гражданских управлений, совет из их начальников, сенат, который-де должен наблюдать за законностью (земское самоуправление обещано, но не восстановлено), штабы; контрразведки (под иным названием, чем при Деникине). Газеты, возникающие, как грибы, и зачастую выходящие с белыми столбцами, вычищенными цензурой.

Чуть не ежедневно рождаются вокруг Врангеля новые тыловые учреждения и комиссии. Они растут, формируются, пухнут, переформировываются и лопаются, как мыльные пузыри, чтобы возникнуть вновь под другим названием. К тому — дороговизна, падение бумажных денег и сопутствующие им спекуляция, взяточничество, казнокрадство. При Врангеле — несмотря на все его глаголы — тыл продолжает разваливаться еще быстрей, чем при Деникине: просто потому, что второй был после первого. Голод и роскошь соседствуют, сосуществуют, идут рядом. Как тут удержаться от воровства, взяток, продажи за границу «воздуха». Врангель и его штаб уверены в своих силах, в неприступности Перекопских укреплений. Я думаю иначе: красные, занятые Польшей, считают пока нашего главнокомандующего чем-то вроде атамана Григорьева или ему подобных. Врангель играет в европейского политика, а у Ленина руки просто до него не доходят. Вот он и дает господину барону порезвиться.

Жизнь все с большей остротой и настойчивостью ставит перед нами сакраментальный вопрос: что дальше?.. Мы живем, как плывем по течению — куда вынесет... С одной стороны — родина и все, что с ней связано (но то, чего мы лишены, от чего оторваны). С другой — эвакуация, чужая земля — terra incognita. А в центре — мы, русские интеллигенты. Мятущиеся, растерянные. Склонность наша предаваться колебаниям, сомнениям, душевному самоанализу делает нас неспособными понимать действительность и тем самым сдерживает развитие русского общества в социальном и политическом аспекте...

Страшно слышать это от вас, властитель дум молодежи, преподаватель истории (истории!) в университете. Виталий Николаевич Шабеко! И хотя современная история русского общества никогда не занимала вас особенно — формирование русской государственности и восемнадцатый век были вам несказанно ближе, — пора бы и перестроиться. Пора бы перестроиться! Nie mortalibus ardui est!... — нет ничего слишком трудного для смертных».