Семь смертных грехов. Роман-хроника. Книга первая. Изгнание

1

По плану М. В. Фрунзе главный удар фронта возлагался на 6-ю армию. Она должна была переправиться через Сиваш и ударить в тыл врангелевцам. Ее поддерживали 2-я Конная армия и отряды Махно, которым следовало развивать наступление в Крыму в сторону Севастополя. 4-я армия наступала на Чонгарском направлении. Ее должна была усиливать Азовская флотилия, но ранние и сильные морозы сковали Таганрогский залив и лишили маневра корабли. Турецкий вал предстояло атаковать в лоб. 1-я Конная армия получила приказ переправиться через Сиваш вслед за 4-й армией...

Случилось то, что предвидел Фрунзе: западные ветры обмелили залив, погнав его воды на восток. Проводники из местных жителей повели 25 октября через броды, под ураганным огнем, пехоту, конницу, артиллерию. А к утру 26-го 15-я и 52-я стрелковые дивизии после ожесточенного боя, опрокинув группу Фостикова, заняли почти весь Литовский полуостров и вышли на Перекопский перешеек. В это же время 51-я Московская дивизия Блюхера штурмовала Турецкий вал. Атаки захлебывались. Дивизионы тяжелой артиллерии застряли в Кременчуге. Остановилось наступление и на Арабатской стрелке: изменился ветер, и вода в Сиваше начала быстро прибывать. Появились обмороженные. С моря полз густой туман. Врангелевцы атаковали ударную группу 6-й армии на Литовском полуострове, стремясь отрезать ее от основных сил. Связь с ударной группой прервалась. Наступила кульминация борьбы за Крым.

Прибыв в штаб 15-й дивизии, Фрунзе отдаст приказ: 51-я дивизия Блюхера вновь немедленно атакует Турецкий вал; 7-я кавдивизия и отряды Махно переправляются через Сиваш для усиления частей, сражающихся на Литовском полуострове.

27 октября, в 3 часа 30 минут ночи, опрокинув дроздовцев и сводный гвардейский полк, 51-я Московская овладела Турецким валом и, развивая наступление, двинулась на штурм Юшуньских укреплений. Получив донесение, Фрунзе сказал члену Реввоенсовета Бела Куну: «Самое главное сделано. Неприступный Перекоп пал. Теперь можно не опасаться за судьбу дивизий, отрезанных Сивашем. Обстановка изменилась в нашу пользу».

В ночь на 29 октября начался штурм трех линий Чонгарских укреплений. Одна за другой прорывались Юшуньские позиции.

Кутепов предпринимает последнюю отчаянную попытку изменить ход боев на Литовском полуострове. Объединив силы армейского и конного корпусов, поддержав их огнем кораблей, бронепоездов и танков, он бросил их против наступающих. Разгорелись тяжелые бои. Особо трудная обстановка возникла на участках 15-й и 52-й стрелковых дивизий. Обе стороны несли громадные потери. Но вот врангелевцы останавливаются и бегут, бросая артиллерию, пулеметы, раненых. В 12 часов занята станция Юшунь. Красные войска вступают в Крым... От имени командования Южного фронта Михаил Васильевич Фрунзе телеграфирует Врангелю: «Ввиду явной бесполезности дальнейшего сопротивления ваших войск, грозящего лишь бессмысленным пролитием новых потоков крови, предлагаю вам немедленно прекратить борьбу и положить оружие... В случае принятия вами означенного предложения, Революционный Военный совет армий Южного фронта, на основании предоставленных ему полномочий, гарантирует вам и всем кладущим оружие полное прощение по всем проступкам, связанным с гражданской борьбой. Всем не желающим работать в Советской России будет обеспечена возможность беспрепятственного выезда за границу при условии отказа под честное слово от всякого участия в дальнейшей борьбе против Советской России. Ответ по радио ожидается не позднее 24-х часов 1 ноября сего года командующим Южного фронта. Михаил Фрунзе».

В ответ Врангель приказывает закрыть все крымские радиостанции, за исключением одной, которую обслуживают офицеры. Он решил продолжать бессмысленное сопротивление, хотя приказ об эвакуации уже отдан: «... В сознании лежащей на мне ответственности, я обязан заблаговременно предвидеть все случайности. По моему приказанию уже приступлено к эвакуации и посадке на суда в портах Крыма всех, кто разделил с армией ее крестный путь... Армия прикроет посадку… Для выполнения долга... сделаю все, что в пределах сил человеческих. Да ниспошлет господь всем силы и разума одолеть и пережить русское лихолетье...»

Правительство Юга России выступает также с сообщением: «Ввиду объявления эвакуации для желающих офицеров, других служащих и их семейств правительство Юга России считает своим долгом предупредить всех о тех тяжких испытаниях, какие ожидают приезжающих из пределов России. Недостаток топлива приведет к большой скученности на пароходах, причем неизбежно длительное пребывание на рейде и в море. Кроме того, совершенно неизвестна дальнейшая судьба отъезжающих, так как ни одна из иностранных держав не дала еще своего согласия на принятие эвакуированных. Правительство Юга России не имеет средств для оказания какой-либо помощи как в пути, так и в дальнейшем...»

30 октября, проведя завершающее заседание правительства, его глава Кривошеин отбыл в Константинополь на борту английского крейсера «Центавр». Врангель поручил своему ближайшему гражданскому помощнику принять надлежащие меры по прибытии русских судов с беженцами в Босфор — организовать помощь эмигрантам и армии путем привлечения американского Красного Креста и иностранных общественных организаций.

Наступал последний акт трагедии русских людей, насильственно отрываемых от родины, увлеченных водоворотом событий, потерявших способность трезво оценить обстановку и мыслить самостоятельно.

2

Главнокомандующий с трудом удерживал власть, все трещало и разваливалось к чертовой матери. Он знал: чуть-чуть ослабить вожжи — начнется непоправимое, все побегут — армия, тыл. Крым охватит паника. Ему, последнему руководителю белого движения, никто и никогда не простит этого. Можно было, конечно, выхватив шашку, развернуть в лаву дивизию и красиво погибнуть во главе своих конвойцев. Но кто по достоинству оценит его подвиг? Потомки — забудут. Союзники — посмеются. Крым проигран. Ничто не могло остановить большевистского вала, катившегося по степям к морю. Он это понимал. Но, как человек практический и дальновидный, Врангель понимал и другое: вывезя из Крыма пятидесятитысячную армию, преданную ему, он оставался фигурой политической — крупной, необходимой союзникам, которые никогда не примирятся с фактом существования большевизма в России. Врангель будет им нужен, они призовут его, когда настанет время посадить на русский трон какого-нибудь великого князя Николая Николаевича, Кирилла Владимировича или их близких. Да, придут и поклонятся: «Пожалуйте, генерал, без ваших штыков мы не обойдемся». А ведь и по-другому может случиться, подбадривал он себя: у него не меньше прав, чем у дальних царских родственников, не участвовавших в белой борьбе и палец о палец не ударивших для того, чтобы вернуть романовский трон. Большевики — дальновидные политики: расстреляв Николая Второго и его семейство, они на века запутали вопрос о престолонаследии, породили смуту среди всевозможных претендентов, лишившую белое движение единого знамени на все годы борьбы. Поэтому погиб Колчак, не дошел до Москвы Деникин, не взял Петрограда Юденич. Поэтому и он, Врангель, терпит сокрушительное поражение в Крыму...

Подобные мысли успокаивали. Положение не казалось совершенно безнадежным. Врангель даже посмеялся уже над своим желанием поскакать навстречу смерти в лаве с обнаженной шашкой. Армии, которую он обязан был спасти, нужны были его разум и воля. Он заставлял себя твердо верить, что ему суждено привести ее обратно. Он — вождь армии и в дни побед, и в дни лихолетья. Массы верят ему, готовы, не раздумывая, идти за ним. Врангель вновь почувствовал себя уверенно. Он повел плечами, разминаясь, словно растягивая тесную шинель, и. упруго поднимая ноги, зашагал к автомобилю.

Дежурный адъютант — ротмистр, еще мальчишка, — увидев его, поспешно сунул за спину номер «Севастопольского курьера», но, смешавшись и покраснев, протянул главнокомандующему газету: Врангель, скосив глаз, прочел: «Тревоги не должно быть». И сказал весело:

— А что? Правильно! Потрясающе! — и полез, сломавшись, на сиденье.

Вокруг Большого дворца, где размещалась Ставка, было многолюдно и не по-военному суматошно. Бегали посыльные, скакали конные порученцы, сновали автомобили. Офицерская рота спешно размещалась в обоих этажах здания. Конвой главкома тоже переводили во дворец. Из чинов штаба и управления генерал-квартирмейстера Коновалова, генкварма, как его называли, формировались команды, которым тут же выдавали винтовки и гранаты. Часовые, окаменевшие в безразличии к мирским делам и заботам, сдерживали толпу пестро одетых людей, желающих получить пропуска на пароходы. Мороз как будто спадал. На море царил штиль. По Нахимовскому проспекту и Екатерининской улице тянулись обозы и фуры с ранеными. Два нелепых солдата, в не по росту больших шинелях с подвернутыми рукавами, неся ведра и малярные кисти, расклеивали очередное официальное сообщение: «По всем вопросам относительно отъезда обращаться к командующему войсками армейского тылового района генерала Скалону». Врангель с радостью отмстил: паники пока нет, но город охвачен предгрозовым ожиданием...

В вестибюле было сравнительно пусто. Одиноко застыли конвойцы с обнаженными шашками. Главком легко взбежал на второй этаж, прошел в приемную. И здесь оказалось до удивления пусто. Лишь ординарец с помощью двух солдат жег в камине какие-то бумаги, дела, карты, старые телеграммы. Врангель хотел было поинтересоваться, кто приказал жечь, кто посмел и нет ли там ценных и нужных бумаг, но раздумал и, скроив на лице улыбку, сказал в совсем не свойственной ему манере:

— Сидите, сидите, братцы... Что, холодно стало, камин затопили? — И, не слыша громоподобного хорового ответа, прошел в кабинет и устало опустился в кресло.

Шатилова не было. Начальник штаба почему-то задерживался. Ощущение пустоты и полное отсутствие звуков действовали на главнокомандующего раздражающе. Куда они подевались в самом деле — все эти штабисты, связные, охранники? Почему оставили его одного? Любой террорист, большевик или зеленый может влезть в окно и убить его. Голову потеряли, безобразие! Да и эти двое, в приемной? Лица их совершенно незнакомы ему. Где Климович и его люди? Ни к чертовой матери!..

Врангель посмотрел на оперативную карту. Большие синие концентрированные стрелы были направлены, казалось, прямо в него. Он снял трубку телефона — и там была пустота. Решив, что и связи нет, Врангель, словно обжегшись, кинул трубку и еще глубже вжался в кресло, остро почувствовав себя одиноким и никому не нужным. Это напоминало уже приближение тифозного обморока, который он переживал дважды, — ощущение дикой тоски, слабости и головокружения, затем падение в колодец без дна и забытье.

Врангель молил, чтоб открылась дверь и кто-нибудь вошел. И повторял, повторял: «Mein Gott, mein Gott!..», начиная вроде бы и молиться по-немецки. И чудо случилось: когда главнокомандующий открыл глаза, он увидел перед собой фон Перлофа, глядевшего на него совиными глазами почтительно и сострадательно. Как он оказался здесь? Кто привел его? Врангель заставил себя встать, подошел к разведчику на несгибающихся окаменевших ногах и протянул ему вялую руку. Пожав ее, фон Перлоф склонился подобострастно. Его пробор, как всегда, выглядел безукоризненно, точно отглаженный. Врангель, стараясь скрыть растерянность, сказал холодно, глядя поверх его головы:

— Приказ о производстве вас в генералы мною подписан. Поздравляю, фон Перлоф. Вы очень помогли мне: Деникин, Слащев, Махно. Я помощи не забываю, Перлоф.

— Благодарю вас. Моя жизнь принадлежит вашему высокопревосходительству, вы знаете! — Перлоф звякнул шпорой.

— У вас есть сообщения?

— Я хотел бы кое-что обсудить накануне своего отъезда. — Нога новопроизведенного генерала дернулась.

— Вы меня бросаете? — вырвалось у Врангеля.

— Считаю целесообразным. Для пользы дела, ваше высокопревосходительство.

— Говорите, фон Перлоф. — В голосе главнокомандующего прозвучал металл. Он обиделся на своего «звенящего офицера» и не скрывал этого, давая понять, что ему-де известны подлинные мотивы, страх за свою жизнь, заставляющий опытного контрразведчика удирать, пока все спокойно и не началась еще эвакуационная паника. — Говорите, я слушаю.

— Вы, конечно, можете распорядиться, ваше высокопревосходительство. Одно слово — и я остаюсь. Однако именно соображения вашей безопасности заставляют меня... — Голова фон Перлофа вновь упала на грудь, тонкая нога дернулась, шпора дзинькнула. — Заставляют меня безотлагательно ехать в Константинополь. — Фон Перлоф с явным усилием подобрался, видимо преодолевая боль и некоторое смущение. — В Константинополе скрестились интересы Германии, Турции и стран Антанты. Вспомните убийство генерала Романовского, ваше высокопревосходительство. Кто был тот непойманный, неопознанный офицер, что поднял руку на генерала? Мы не знаем. Вы — знамя белой гвардии, белой эмиграции. Уверен, как только вы окажетесь вне пределов России, на вас начнется охота. Мы должны полностью обезопасить вас, господин главнокомандующий. Здесь вам ничто не грозит. В Севастополе вы в безопасности, под защитой моих людей. Константинополь же для нас — неоткрытая земля. Предстоит ее изучать. Осваиваться, находить людей и внедрять их в стан врагов. Необходимо уже сейчас организовывать внутреннюю контрразведку, она гарантирует нас от случайностей.

— Хорошо, фон Перлоф. Поезжайте, осваивайте Константинополь. Я вам верю. — Врангель сухо кивнул, давая понять, что разговор окончен: и так он многое, слишком многое разрешал этому выскочке. И тут же, усомнившись в правильности своего тона, поспешил милостиво сунуть ему руку и закончил вполне доброжелательно: — Значит, до встречи, генерал?

— Смею заметить, имеется еще одно пустяковое дельце. Встречи с вами упорно ищет молодой человек по фамилии Венделовский Альберт Николаевич.

— Венделовский? — досадливо задумался Врангель. — Нет. Не знаю. Кто он?

— Он привез вам рекомендательное письмо от княгини Татьяны Георгиевны Куракиной.

— О! — сказал удивленно Врангель. — О! Где письмо, где человек? Татьяна — замечательная! Наши отцы были братья, фон Перлоф.

— Письмо со мной, господин главнокомандующий.

Врангель достал из переданного ему конверта голубой листочек, пробежал, проборматывая текст:

«Дорогой Пипер... Рекомендую тебе товарища сына... Ты же знаешь, я никогда не рекомендовала тебе неподходящего человека...» И ни слова о себе, конечно. Где он?

— У Климовича.

— Что такое? Почему, Перлоф? Кто распорядился?..

— Простите, господин главнокомандующий, обыкновенная проверка... Разрешите задать вам вопрос? У вас нет сомнения, что это почерк вашей кузины?

— Ни малейшего! А что смущает вас?

— Пока только время появления этого Венделовского: очень трудна перепроверка его. Почти невозможна.

— А на что претендует Венделовский? Он офицер? Возраст? Звание?

— Он будто бы начинал на дипломатической службе. Ему около тридцати, был арестован в Киеве, бежал, вновь был арестован. С трудом пробрался в Крым.

— Хотел бороться за царский трон?

— Утверждает, что белое движение дискредитировало себя в России. Необходима эвакуация, мобилизация сил, хорошо подготовленный десант.

— Видите! Не наш человек не посмел бы так говорить!.. Впрочем, пусть его трижды перепроверят, Перлоф. Вы свободны.

Новоиспеченный генерал поклонился и вышел.

Осудив себя за малодушие — не приказал тотчас позвать этого Венделовского, чтобы узнать о Татьяне и ее семье, испугался большевистского террориста, — Врангель вызвал казаков-конвойцев. Они вошли в кабинет впятером, тихо ответили на приветствие, столпились у двери. Врангель, весь во власти охватившего его сентиментального, даже элегического чувства, сменившего боязнь и как-то успокоившего, умиротворившего его, обратился к казакам дружески-покровительственно:

— Подойдите, молодцы. Ближе, ближе. — Он подошел к громадной рельефной карте Перекопско-Сивашских позиций. — Видите надпись? «Нашему вождю от защитников Крыма». Руками казаков-умельцев сделана. От чистого сердца. Красива, велика! Поэтому и взять с собой не смогу. Жаль! Разрубите и сожгите ее — хоть погреет она нас напоследок. Берите!

Дюжие конвойцы — наверное, каждый смог бы унести эту карту один — взялись неловко и, толкаясь, мешая друг другу, понесли ее из кабинета. И сразу послышались удары шашек. Они гулко отдавались во всех комнатах опустевшего Большого дворца.

Врангель сидел, не двигаясь, невольно прислушиваясь к равномерным глухим ударам. Они успокаивали и словно баюкали. Врангель встал и энергично походил по кабинету. Затем он снял трубку и попросил немедля соединить его с Кутеповым. Начальник обороны Крыма находился со своим штабом на станции Сарабуз, в пятнадцати верстах от Симферополя. Кутепов оказался у аппарата, точно ожидал звонка. Как всегда, бодрым голосом, в котором проскальзывала тревога, он сообщил, что войска отходят в полном порядке, осведомился, приняты ли все меры по эвакуации, и добавил, что рядом с ним генерал Слащев, который настаивает на разговоре. Опять этот Слащев, словно привидение! Врангель поспешно уклонился от беседы, от бредовых идей «генерала Яши», под предлогом недостатка времени. Но через несколько минут из аппаратной сообщили, что принимают срочную телеграмму от Слащева...

Сумасбродный «генерал Яша», действительно, выплыл из небытия и появился на люди в эти мутные, сумеречные и морозные дни. Впрочем, к появлению его в армии был причастен и сам главнокомандующий, который нежданно для всех (и для себя самого — под влиянием минуты) предложил Слащеву выехать на фронт и принять командование остатками своего корпуса.

Еще недавно, в Ялте, находясь в полном безделье, Слащев охотно давал интервью корреспондентам газет любых направлений: клял командование за неспособность, за анархию, царящую в тылу, за потворство зеленым и еще за сто тысяч всяких бед, мимо которых он считал своим долгом не проходить. Затем он вновь перебрался в Севастополь.

24 октября газеты напечатали беседу со Слащевым-Крымским, который заявил: «Укрепления Сиваша и Перекопа настолько прочны, что у красного командования ни живой силы, ни технических средств для преодоления их не хватит. По вполне понятным причинам я не могу сообщить, что сделано за этот год по укреплению Крыма, но если в прошлом году горсть удерживала крымские позиции, то теперь, при наличии громадной армии, войска всей красной Совдепии не страшны Крыму. Замерзание Сиваша, которого, как я слышал, боится население, ни с какой стороны не может вредить обороне Крыма и лишь в крайнем случае вызовет увеличение численности войск на позициях за счет резервов. Но последние, как я уже сказал, настолько велики у нас, что армия вполне спокойно сможет отдохнуть за зиму и набраться новых сил».

В своем фантастически-пестром костюме с генерал-лейтенантскими погонами, Слащев появлялся один, без охраны, на улицах, беседовал с толпой, немедля окружавшей его, дискутировал, усиливая атмосферу общей тревоги и смутных слухов, перед витриной телеграфного агентства, давая понять всем, что на фронте все случилось так потому, что не слушали его, что еще не все потеряно, и, если ему поручат разбить врага, он это сделает, как делал уже не раз. Кадеты, гимназистки и какие-то подозрительные личности кричали с воодушевлением: «Да здравствует Слащсв-Крымский!», «Виват!», «Веди нас!» и тому подобное.

Врангель выслушал рапорт о самовольном появлении «генерала Яши» в Севастополе и распорядился выделить ему автомобиль и срочно отправить на фронт в подчинение Кутепова. Кутепову же приказал не допускать возвращения Слащева в Ставку ни под каким предлогом. И вот теперь Слащев решил донять главнокомандующего в самое неподходящее время.

Дежурный генерал принялся читать телеграмму:

— «Главкому, — торжественно провозгласил он. — Лично видел части на фронте. Вывод — полное разложение. Выход следующий: из тех, кто не желает быть рабом большевиков, из тех, кто не желает бросить родину, — сформировать кадры русской армии, посадить их на отдельные суда и произвести десант в направлении, доложенном мною вам еще в июле и повторенном несколько раз в моих докладах. Колебанию и колеблющимся не должно быть места. Должны идти только решившиеся победить или умереть. С подробным докладом выезжаю к вам в поезде юнкеров и прошу по моем приезде немедленно принять меня, хотя бы ночью. Жду ответа в штарме один. Слащев-Крымский. № 10285».

«Стратег, — с неприязнью подумал Врангель. — Маньяк! Не нужно было связываться...»

— Будет ли ответ, господин главнокомандующий? — спросил дежурный генерал.

— Нет, — отмахнулся Врангель. — Впрочем, обождите: ответ передайте, но обязательно через генерала Кутепова. Пишите, я диктую. — Он зашагал, злясь на Слащева, на Кутепова, на весь белый свет. — «Желающим продолжать борьбу представляю полную свободу. Точка. Никакие десанты сейчас за неимением средств невыполнимы. Точка. Единственный способ борьбы — остаться в тылу противника, формируя партизанские отряды. Точка...» Вы успеваете, генерал?.. Так... «Если генерал Слащев решится на это — благословляю его на дальнейшую работу. Предлагаю вам задержать генерала Слащева на фронте, где присутствие его несравненно нужнее, нежели здесь. Врангель». — Сощурившись, он посмотрел на дежурного генерала, довольный ответом. Спросил: — А как вы думаете, останется Слащев в партизанах?

— Никак нет, — отчеканил дежурный и засопел от усердия. — Генерал Слащев, смею заметить, силен в словесных баталиях. Тут он несется марш-марш, шашки наголо, не разбирая дороги.

— Браво! — улыбнулся Врангель. — Остроумно сказано. — Он подошел к окну и выглянул на улицу. Количество подвод и автомобилей у Большого дворца заметно увеличилось. — Как идет подготовка к эвакуации?

— Благодаря распорядительности и присутствию повсеместно воинских команд, спокойно, господин главнокомандующий. Эксцессов, слава богу, не имелось.

— Я прикажу расстрелять хоть сотню зачинщиков, кто бы они ни были, но порядок наведу... Вы свободны, генерал, благодарю вас. Не говорю вам — отдыхайте. В эти грозные часы каждая наша минута принадлежит армии и России. Послужим же ей напоследок, генерал.

— Я надеюсь на лучший исход.

— Да поможет нам бог!..

Получив ответ главнокомандующего через Кутепова, Слащев в ярости выбежал во двор и принялся шашкой рубить кусты и молодые деревца. Глаза его остекленели, в углу рта пузырилась пена. Белопольский, применив силу, еле увел его. Около часа они гуляли в виду проходящих мимо войск. Слащева узнавали. Отступающие части, вид которых был ужасен, невольно подтягивались, выравнивали ряды. «Генерал Яша» сохранял еще популярность в войсках. Вероятно, потому, что он так и не стал главнокомандующим. Знаки внимания солдат и офицеров ему были приятны. Он выпрямился, помолодел, смотрел грозно, но доброжелательно, отдавал честь, когда замечал полковое знамя.

С севера уже различимы были звуки канонады. Прилетел красный биплан. Думали, начнет бомбить штаб и станцию, но он с малой высоты побросал листовки и, покачав крыльями, точно в насмешку над выстрелами, что безвредно бахали с земли, улетел.

«Вы шли к нам на танках, мы придем к вам на санках», — прочел Слащев и матерно выругался: — Сволочи краснопузые! — И, опять озлившись, приказал Андрею: — Следуйте за мной, Белопольский! В аппаратную!

Угрожая телеграфисту пистолетом, Слащев, сцепив зубы, диктовал телеграмму главнокомандующему:

«Прошу либо полного доверия, либо военно-полевого суда. Я же буду спасать родину или умирать... Прошу вас не отказать дать срочный ответ и сообщение ответной телеграммой. Пока всего хорошего. Слащев». — Он выругался еще более замысловато, сказал: — Буду ждать час, — и упал на стул, откинулся изломанно. — И вы, князь, располагайтесь: в ногах правды нету. Пока еще их благородие господин главнокомандующий соизволят пригласить нас к аппарату.

Андрей сел на скамейку возле окна и увидел Виктора.

Полковник Белопольский — небритый, забрызганный грязью, с раненой левой рукой, подвешенной на черной косынке, — ехал, опустив голову, на кубанской жилистой кобыленке с подстриженным хвостом. Красный башлык прикрывал его лицо. Узнав брата, Андрей окликнул его и выскочил на улицу. Виктор продолжал ехать обочь колонны — похоже, спал или был в беспамятстве.

Андрей схватился за повод и задержал лошадь.

— Виктор! — позвал он. — Это я, Андрей.

Полковник откинул башлык. Мутный взгляд его покрасневших глаз был неспокоен.

— Ты здоров? Что с тобой?

— Без сна с начала боев.

Виктор спешился, они обнялись.

— Есть у тебя сведения о наших? — трудно выговаривая слова, спросил Виктор.

— Ксения наверняка погибла, что с дедом — не знаю. Встречал в Ялте отца, но этот господинчик, как знаешь, не вызывает моего интереса. Даже не поздоровался.

— Ох, Андрей, Андрей! Тут, когда все рушится... — Он не успел закончить — подлетел поручик с серым, землистым лицом, спросил с надеждой на скорый отдых:

— Какие будут распоряжения, господин полковник?

— Продолжайте движение, — устало ответил Виктор и, тускло посмотрев поручику вслед, сказал: — Нам бы не потеряться в этой мясорубке, брат. Ты решил уехать?

— Как прикажут, — пожал плечами тот.

— Прикажут, — глаза Виктора точно отрезвели, он посмотрел насмешливо: — Беда, что нам все приказывают, а мы все козыряем. Уехать — не просто передислоцироваться. Это — родину оставить. На чужбине все чуждое: речь, обычаи... Я еще не решил, побегу ли.

— Дезертировать из армии?! Ты с ума сошел!

— Оставь... И не кричи, бога ради. Голова разламывается. Я чувствую себя свободным: тех, кому я присягал, не существует больше.

— В таком случае поверни свою колонну и сдай ее большевикам. Они тебя простят. И отблагодарят наверняка!

— Ты хочешь и со мной поругаться? Я всю войну в окопах сражался за Россию!..

— И что, надоело?

— Да! Но я не отец: меня тебе не в чем упрекнуть.

— Упрекнуть? — с презрением процедил Андрей. — Ты сам в себе разбирайся. Мне нет дела до тебя.

— Смотри, злость съест тебя. И так кожа да кости. Открой глаза, посмотри вокруг: вот к чему привела всеобщая злость. Единая, неделимая, могучая, славная Россия бежит с последнего пятачка.

— Еще слово о России, и я выстрелю. Я выстрелю в тебя! — закричал Андрей дико.

— Сумасшедший, — горько сказал Виктор, с усилием поднимаясь в седло. — Ты сумасшедший, — повторил он. — Выстрелишь? Стреляй... Разве могут сегодня испугать меня угрозы еще одного неврастеника?

— А я боюсь?! Смотри! — Андрей выхватил револьвер, ловко вытащил из барабана патроны, оставив в гнезде один. Испытующе посмотрев на брата, он крутанул ладонью левой руки барабан, нажал курок. Раздался сухой щелчок — выстрела не последовало.

— Ну, ты, братец, довоевался. До полной истерики, — сказал безразлично Виктор. — Мне жаль тебя. Прощай. — Он тронул лошадь и двинулся вдоль колонны.

Мимо Андрея прошагал маленький солдатик, сгибаясь под тяжестью амуниции. Одна нога у него была в сапоге, другая босая. Ступня — в запекшейся черной крови. Ветер вязал его шаги полами длинной шинели.

— Виктор! — опомнившись, закричал вслед Андрей. — Прости! Я не могу иначе, пойми! Постой!

Виктор не ответил. Широкая спина его и голова под красным башлыком медленно удалялись, и вскоре его закрыли спины солдат и офицеров Кутеповского корпуса, устало и обреченно катившихся к морю...

Все явственней и чаще звучала артиллерийская канонада. В небе то и дело вспыхивали курчавые облачка шрапнельных разрывов. Бесконечная колонна серых шинелей и серых папах, усталых, исхудавших лошадей, кухонь, санитарных двуколок и обозных фур, нагруженных ранеными, время от времени ускоряла движение и, словно гигантская змея, двигалась, шевелилась быстрее, спешила вперед, повторяя все повороты разбитой тысячами ног и колес дороги.

На крыльцо аппаратной выскочил яростный Слащев. Поведя вокруг невидящими глазами, он крикнул Белопольскому, глядя сквозь него и не замечая его:

— Едем в Севастополь! Немедля! Кутепов — свинья! Не даст мотора, скотина!.. Господа генералы! Засели в штабах, командуют. И этот — кашевар. Ничего, мы еще поговорим в Севастополе, господин барон фон Врангель!.. Едем! Вы, надеюсь, готовы, капитан? С кем вы беседовали?

— Случайная встреча, господин генерал. Сослуживец. Бывший. Неприятные известия? — с часто появляющимся у него в последнее время упорством продолжал допытываться Слащев. — Как на духу, капитан. Я же вижу, не скрытничайте, на вас лица нет. А? Ну!

— Ничего особенного, господин генерал.

— Нужна моя помощь?

— Имею нужду отлучиться в местечко «Бельведер», что неподалеку от Фороса. На несколько часов, по личному делу.

— Личные дела в такой час, капитан? — с неудовольствием переспросил Слащев. — Извольте объясниться. У меня вот никаких личных дел нет.

— Хочу повидать деда, узнать, готов ли он к эвакуации. Помочь, вероятно, — беспомощный старик, господин генерал.

— Но вы будете мне крайне нужны в Севастополе во время сражения с Врангелем.

— А мне крайне нужно убедиться, что дед в безопасности, господин генерал.

— Ого! Вон как вы заговорили?!

— За время службы я впервые обращаюсь к вам с личной просьбой.

— Ладно, ладно, капитан. Не петушитесь, посмотрим. Нужно еще добраться до Севастополя...

Громоздкий «паккард» с мечущимся в нетерпении Слащсвым тащился по разбитой дороге, утопая в грязи и путаясь меж рядов отступающей дивизии. Генерал поминутно кричал: «Гони! Гони!», шофер жал на клаксон, серые шинели равнодушно и не спеша размыкались, чтобы пропустить его, отходя на обочины, и так же безучастно сходились вслед за автомобилем, не поднимая головы, не в силах даже выругаться. Люди были измотаны до предела и спали на ходу. Привала не объявляли, командиры понимали: дай команду отдыхать — солдаты попадают на землю, их и большевистские штыки не поднимут.

Догнал автомобиль и полковника Белопольского. Виктор сидел на лошади мешковато, казалось, он еще больше одряхлел и совершенно не реагировал на происходящее. Кубанская кобылка вроде бы сама выбирала себе путь. Услышав дыхание приближающейся машины, она приняла вправо и покорно остановилась на обочине. Всадник не заметил автомобиля и сидящих в нем. Андрей отвернулся. Слащев и тут не удержался от замечаний, но, против своих правил, не приказал остановиться, не стал распекать провинившихся и вершить суд на месте, как привык это делать, — торопился. А посему ограничился одним высказыванием:

— Дерьмо! Все дерьмо вокруг, даже штаб-офицеры! Ни в седле сидеть, ни командиров приветствовать. Набрали дерьма! Вот и полетело все к чертям собачьим: порядки, фронт, Россия!

Андрей дернул в его сторону обезображенным от ярости лицом, полоснул злым черным взглядом, но промолчал...

Ночью Слащев прибыл в Севастополь. Он приказал сразу же вести себя в Большой дворец и, как был, в грязных сапогах и шинели, направился к главнокомандующему. Дежурный генерал доложил о нем. Врангель передал герою Крыма, что никак не может принять его теперь, да и поутру вряд ли сможет уделить ему время: вопросы эвакуации, спасения армии и мирных граждан поглощают его целиком.

Выскочив из Большого дворца, Слащев в гневе расстрелял в землю обойму, а на вопрос фельдфебеля, прибежавшего с тремя караульными, резко ответил, что он чистит личное оружие, чтобы стрелять в большевиков, местных предателей и трусов. Кого он имел в виду, фельдфебель, конечно, не понял, да и думать не стал. Слащев отпустил Белопольского, и тот, взяв в повод запасную лошадь, поскакал в «Бельведер»...

А в это время в ночной степи истекал кровью Виктор...

Еще в сумерках колонну внезапно обстрелял проходящий неподалеку бронепоезд. То ли свой, охваченный паникой отступления, то ли противника, прорвавшийся далеко вперед и решивший погулять по белым тылам. Он дал по колонне из всего калибра, полил из пулеметов с близкого расстояния.

«В цепь! В цепь!» — закричал Белопольский и, хлестнув лошадь, помчался в хвост колонны, чтобы проследить, как исполняют его приказание. Он мотался под огнем, посреди снежной круговерти, в сбившемся на плечи башлыке, в сдвинутой на потный лоб папахе, расстегнутой шинели, и орал охрипшим голосом.

Осколками разорвавшегося неподалеку снаряда конь и всадник были ранены одновременно. Ошалевшая лошадь понесла Белопольского прочь от дороги, в метельную степь. Белопольский потерял сознание и вывалился из седла. Последняя мысль, которая неожиданно четко сформировалась и осталась в памяти, была о том, что глупо умирать от своего же снаряда...

Очнулся Белопольский в полной темноте от нестерпимого холода. Он лежал на мерзлой степной земле. Морозец сковал тонкой хрусткой коркой лужицы. Метель утихла. Было очень тихо вокруг, и он слышал, как трудно бьется сердце и кровь выталкивается из ран. Жизнь оставляла Виктора, но он не чувствовал этого. Только холод, холод, пронизывавший его. Сделав усилие, Белопольский приподнялся на руках, чтобы осмотреться. Никого и ничего. Куда подевались все? Сколько он пролежал тут? Куда занесла его проклятая кобыла? Мысли пронеслись ворохом, не обеспокоив его, и вновь наступило блаженное спокойствие. Он приказал себе собраться с силами и крикнул: «Э-эй! Кто-нибудь!» А потом, с трудом действуя окровавленной рукой, достал револьвер и несколько раз нажал на спусковой крючок, с радостью слыша звуки выстрелов. Никто не отозвался, и тогда он пополз, сам не зная куда, лишь бы уйти от этой давящей на уши тишины.

Снова усилился степной ветер, понес снег. Виктор не знал, сколько прошло времени, давно ли он ползет. Он выбрасывал вперед правую здоровую руку, поджимал к груди непослушные, ставшие уже нечувствительными ноги и, как казалось ему, стремительно, с силой выпрямлялся. Он думал, ползет быстро, как змея. Но он лишь крутился на месте, точно петух, у которого только что отрубили голову. Виктор согрелся, но обессилел. Потревоженная неосторожным движением рана на бедре снова начала кровоточить. Правой рукой он достал платок и, действуя на ощупь, попытался засунуть его в рану. Дикая боль прожгла его, по глазам полоснула яркая вспышка, и он потерял сознание.

Вновь очнулся Виктор от ощущения, что кто-то зовет его. Он открыл глаза. Кругом по-прежнему было темно и торжественно тихо. Голова разламывалась от боли, но мысли казались отчетливыми, спокойными и мирными. Теперь Виктор понимал, что умирает. Он один на целом свете, и никто ему уже не поможет.

Виктор с детства стал солдатом. Он знал, что может умереть в любую минуту, и не раз думал о смерти — она представлялась ему в пылу сражения, при атаке, на виду у его солдат и товарищей. То, что произошло нынче, в ночной снежной степи, — к такому он не был готов, и, вероятно, поэтому остро пожалел себя, подумал, что погибает зря и глупо, не зная даже и от кого — от своих или чужих, пославших в него, верного солдата Российской империи, десяток смертельных осколков. С жалостью подумал он и об Андрее, о их последнем разговоре. Что-то не так он сказал, зло и жестоко, был безжалостен к младшему брату, который сам озверел и ожесточился от грязи и крови, — не дал себе труда разобраться в его состоянии, а налетел с нравоучениями.

Жаль, теперь ничего не поправишь. Он и сам стал лютовать все чаще и чаше. Его ожесточила революция, которую он не понимал, бессмысленные убийства офицеров в тылу, то, как однажды какие-то мальчишки в Москве разоружали его, срывали погоны и ордена, добытые страшным сидением в окопах, ранениями, расцарапанными газом легкими... И все же он старался сохранить в себе человека. Разве хоть раз он замахнулся на солдата? Убил пленного? Поощрил погром или грабеж занятого его полком села? Но он был частицей армии, — армии, которая жгла, вешала, стреляла, громила, убивала пленных. Эта армия сделала и его соучастником всех своих дел. Он озверел, он стал как одинокий хищный волк. Бог покарал его. Теперь за все ему приходится расплачиваться. И не одному ему — многим...

Серый рассвет поднимался над степью. Сеялся редкий снежок. Виктор Белопольский покойно лежал на холодной земле — глаза открыты, лицо белое. Снежинки не таяли на нем. Он умер. Но ему казалось, он еще думает — о себе и о времени. А с севера уже подходили конные разъезды красных...

3

Покинув Слащева и загнав одну из лошадей, Андрей Белопольский добрался к утру до дедовской дачи. Дача была пуста и разгромлена: похоже, хозяин уехал не вчера и здесь стояла какая-то кавалерийская часть — повсюду окрест, и даже на веранде, возвышались крутые кучи конского навоза, клочья сена, валялись старые подковы, чиненная-перечиненная и пришедшая в полную негодность сбруя.

Андрей прошелся по комнатам. Он не любил эту дачу и редко бывал здесь, даже когда воевал уже в Крыму.

Какая-то мебель вызывала у него воспоминания о детстве, но он решительно заставлял себя не думать ни о чем и вышел во двор, чтобы поискать, не осталось ли здесь кого-нибудь из старой прислуги. Он неслышно обошел сараи и пристройки, хотел повернуть назад, но вспомнил о беседке, превращенной с войной в сторожевой домик, и направился вниз, к морю. Беседка стояла нерушимо под изгибом терренкура. Андрей заглянул туда. Пахнуло живым человеческим теплом. На полу возле железной печурки, под кучей тряпья, кто-то спал. Или делал вид, что спит.

Андрей, изготовив пистолет, вскочил в домик, принялся ногами расшвыривать какие-то попоны, старые шинели, одеяла. Упала лампа, запахло керосином. И сразу из-под груды тряпья, точно из подвала, вылезла косматая фигура, показавшаяся огромной и фантастической из-за того, что было надето, накручено на ней. Спросила простуженно, с хрипотцой, в которой сквозила угроза:

— Почто шумишь, война?

— Давай свет, хам! — Андрей щелкнул курком.

Коптящий фитилек осветил желтоватым светом дощатые стены, кучу тряпья на полу. Маслянисто блеснула винтовка в углу. Андрей свалил ее, наступил ногой. Возле печки сидел старик, глядевший на вошедшего круглыми, как у курицы, глазами, выжидательно и испуганно. Лицо его показалось Андрею знакомым. В глазах старика промелькнуло беспокойство, с которым он быстро справился. Спросил с ласковой ленцой:

— Похоже, внучок князя Вадима Николаевича? — А закончил с прорвавшейся издевкой: — С прибытием вас, ваше благородие.

— Где дед? — с ненавистью спросил Андрей. Его шатало от усталости, но сесть было некуда, и он стоял, прислонившись к дверному косяку. — Ну! Отвечай, старая каналья! Живо!

— Не могу знать.

— А-а, не можешь? — Судорога бешенства пробежала по лицу Белопольского. — Сможешь! Ты у меня заговоришь, рожа! — И он толкнул старика ногой в грудь. — Как зовут, ну?! Ты кто? Почему здесь?

— Максим Степанович зовут... Только зря вы бьетесь. Невиновный я ни в чем.

— Я тебе судья, быдло! Рассказывай! Все! Без утайки у меня! Соврешь — пуля!

— Пуля — дура, а ударит — дыра, — спокойно сказал старик. — Три день, как я здесь. Приехал, старого барина не было. Сказывали, сын куда-то увез. А в именье казачки стояли, донцы. Видите сами, что уделали: знамо дело, именье бесхозное. Я и решил, дай, думаю, посторожу. Может, и сберегу чего. Вернется барин, дом прибрать — жить еще можно.

— Хорош сторож, скотина! — нервно засмеялся Андрей. — Сам небось грабил?! Признавайся, ну! Убью!

— Я тебе в деды гожусь, а ты меня материшь да пугаешь, — сказал он глухо. — Взял, не взял... И-и... Тебе -то что? За море меблю потащишь, что ли? Специальный корапь тебе подадут? Как же!

— Вот что, Максим, — сказал он как можно миролюбивее. — Я тебя вспомнил. Сестра моя с тобой из дома бежала. Времени мало. Расскажешь, куда вез, где оставил, что с ней случилось, — я тебе часы отдам. Не скажешь правды — на себя пеняй, не обижайся. Останешься здесь навечно, пулей ссажу. Так что христом-богом прошу: говори, не заставляй еще грех на душу брать.

— Взял бы я у тебя часы, ваше благородие, не думая. Люблю я золото, ой-ой! Всю жизнь на чужое смотрел: своего не было. Но и я не хочу греха на душу брать. Все, что было, что знал, деду вашему докладывал. До Симеиза барышня и не доехала, с телеги слезла, в господский фаэтон по своей воле перешла. Больше и не видел.

— А не говорила, что, куда? Может, фамилии какие называла? Вспомни. Где искать?

— Не... Мы и не говорили вовсе: я молчун, да и о чем барышне со мной беседовать? — Дед запалил от лампы носогрейку и окутался злым табачным дымом. — А искать что? Человеки ныне перетасованы, иголку в сене найти легче. Будет воля божья — встретитесь.

— Разве ты молчун?! Ты не молчун, старый ворон.

— Теперь оно так. Пожалуй, ваша правда. Не отбрехнешься, враз на погост свезут. Молчаливых и белые, и красные вмиг к стенке ставят.

— Ладно, хватит! Говори теперь, что известно о деде?

— Не застал я его — вот и все, что известно.

— Куда ж поехали они, слыхал?

— Думаю, к морю подались. Как и все из вашего сословия, на корапь садиться, чтоб с родины бежать.

— Уж не большевик ты случаем, старая харя?

— Не... Я неграмотный, ваше благородие.

— Хитер каналья. Надо бы тебя в контрразведку или тут шлепнуть. Времени вот нет, да и мараться неохота. — Андрей вышел из домика и захлопнул ногой дверь с такой силой, что вся постройка закачалась.

— То-то и оно, — сказал ему вслед старик. — Времени у вас сегодня нет, а завтра совсем не будет. Провалитесь вы пропадом, аспиды, на вечные времена...

Зная истинное положение дел на фронте, Николай Вадимович сумел все же уговорить отца поехать с ним в целях безопасности в Симферополь. «Крымский корабль» давал течь. Здравомыслящие люди уже покидали его. Сборы были продолжены, а с утра отец и сын Белопольские выехали.

О подлинной катастрофе и прорыве красных в Крым в Симферополе никто не знал еще и в четверг 29 октября. Работали театры, кафе и рестораны, кинематограф. Выходили газеты. Город был переполнен слухами, а рынок и черная биржа реагировали на них бешеным поднятием цен. Вечером 29-го начальник гарнизона заявил журналистам, что, хотя положение на фронте серьезное, приняты надлежащие меры и нет никаких оснований опасаться за судьбу Симферополя. В это же время от вокзального перрона отходили первые поезда. В двенадцать ночи журналисты прорвались к Таврическому губернатору Ладыженскому. Оказалось, он давно отдал приказ об эвакуации. В городе вспыхнула паника.

Сплошная лавина беженцев, солдат, раненых и тифозных катилась через город на юг, к Севастополю. Тревожно завывали затертые толпой автомобили; цокали о булыжник мостовой подковы; гремели колеса орудий и санитарных двуколок; смачно шлепали «дутики» городских извозчиков. Счастливцы, надеявшиеся уехать, пробивались по Александро-Невской и Екатерининской к железнодорожной станции. На забитых наглухо составами путях тоже царил хаос. Белая Россия кинулась на рельсы. Бывшие салоны, платформы с орудиями, теплушки («сорок человек, восемь лошадей»), набитые людьми, плотно стояли впритык друг к другу в несколько рядов. Возле водокачки, тяжело и обреченно отдуваясь, словно не в силах сдвинуться с места, возвышался бронепоезд «Георгий Победоносец» с зелеными, покореженными щитами и пробитыми осколками бронеплощадками, похоже брошенный командой. Всем распоряжались какие-то люди в форме почтово-телеграфных служащих. Молодые офицеры, таинственно озираясь, торговали недействительными билетами и пропусками. Вдоль Вокзальной улицы слышалась вялая перестрелка. Говорили, из тюрьмы вырвались большевики, которых пытается окружить отряд офицеров-марковцев...

Белопольские ждали приказа об эвакуации и все же, когда узнали о ней, оказались неготовыми. Вадим Николаевич, словно забыв свои недавние колебания, решил вдруг забрать весь свой генеральский гардероб. Он сердился и выговаривал сыну: «Не на воды собираемся. Довели до ручки Россию друзья твои Керенские!»

Они заспорили и опять чуть не поссорились. И только приход экипажа, посланного земской управой, прервал их сборы. Похватав попавшие под руку случайные корзины и чемоданы, они торопливо сели рядом с незнакомыми им людьми и поехали, влились в немелеющую человеческую реку, медленно текущую к югу.

Какой-то полковник, наскоро представленный сыном Вадиму Николаевичу, провел их через два кордона солдат в узкие полутемные складские помещения. Они оказались в конце перрона, где стоял санитарный поезд с прицепленными к нему четырьмя классными вагонами. На перроне было почти темно, и в этой темноте неподалеку глухо ворочалась человеческая масса, которая молча давила в направлении состава и, приблизившись вагонам, взрывалась дикими воплями возле ступенек.

Вадим Николаевич замешкался и остановился, пораженный, но все тот же таинственный полковник с помощью трех офицеров пробил проход в толпе, стоящей плотно, точно икринки в банке, и Белопольские оказались на ступеньках, а затем и в купе второго класса.

Генерал хмуро и молча смотрел в серое, немытое окно, за которым играли человеческие страсти. Их купе было набито до отказа, все благодушествовали, отдалив себя от тех, кто боролся на далеком уже перроне за свою жизнь. Из уважения к возрасту старого князя и его заслугам ему разрешили занять самое спокойное место в углу, возле окна.

Окончательно стемнело. Войска, стреляя в воздух, оттеснили толпу от переполненных вагонов. К составу подцепили паровоз. Он пофыркал, набирая силу, погудел, с шипением окутался паром и с лязгом толкнул вагоны. Точно судорога прокатилась по составу: паровоз затормозил, и вес затихло. Неожиданно пришли в движение составы на соседнем пути. Промелькнул еще паровоз. И снова гулко простонали буфера. Санитарный поезд дернулся и вдруг неожиданно легко покатился вперед.

— Двойной тягой идем! — сказал кто-то с восхищением.

— Офицерская бригада на паровозах. Машинисты разбежались, все, — добавил брюзжащий голос.

Промелькнул за окном вокзал, толпа, оцепленная солдатами, бронепоезд у водокачки, задыхающийся, точно астматик.

— Как вы себя чувствуете, папа? — спросил тихо Николай Вадимович.

— Прескверно. Тошно. Противно, — ответил тот. — А кто, собственно, был тот полковник, наш добрый гений?

— Сослуживец Виктора, кутеловец.

— А о Викторе ему что известно?

— Его полк прикрывает отход частей.

— Отход?! — зло буркнул старый генерал. — В наше время это называлось бегством. Полным, паническим бегством, мой дорогой!.. А почему мы стоим? — сказал он недоуменно, обращаясь ко всем.

Состав действительно стоял. Никто и не заметил, когда он остановился. Воцарилась настороженная тишина. Чувство обреченности овладевало всеми. Из-за боязни потерять место никто не соглашался выйти, чтобы узнать причину остановки.

— Надо было на лошадях, — в сердцах сказал толстяк, мучимый одышкой. — До Севастополя сто верст, курьерскому поезду часа два, а вот как получается. Лошадьми вернее.

— 3адним-то умом мы, русские, всегда крепки, — отозвался с прохода жилистый старик.

Мимо них прогрохотал один состав, а вскоре и другой. Ярко полыхнуло огнем: залитый электрическим светом, бесшумно пролетел специальный поезд — салон-вагон, ресторан, штабные вагоны, вагоны охраны, бронированные площадки с пушками и пулеметами.

— Александр Павлович Кутепов изволили промелькнуть, — заметил старик с прохода. — Его поезд я и на том свете узнаю. Не сомневайтесь: Кутепов собственной персоной.

— Тогда наше дело совсем плохо, — сказал старый князь. — Видно, войска оставили позиции окончательно.

— В ваши времена так не воевали, господин генерал, — вздохнул толстяк, — Нынче командующие первыми позиции оставляют.

Наступило 30 октября. В шесть утра угнали паровоз, и поезд тронулся на одном, вызвав общий восторг. Но уже на восьмой версте, когда начался подъем, перегруженный состав забуксовал и остановился. Пассажирам и легкораненым пришлось вылезать и толкать вагоны до самого перевала.

На станции Альма пробежал вдоль состава молодцеватый поручик, затянутый в новую хрустящую портупею, словно скаковая лошадь, объявляя, что в связи с перегрузкой два последних вагона будут отцеплены, пассажирам срочно предлагается перебраться к соседям или в тамбуры к раненым. По случайности вагон, в котором находились Белопольские, оставался. Однако в купе число пассажиров удвоилось. К тому же выглянуло и стало пригревать солнце. Старый князь чувствовал себя плохо — дышалось с трудом, голова, словно стянутая обручем, разламывалась, тошнота подступала к горлу. Хорошо, на станции Бельбек состав остановили, и старик, с риском отстать, вышел из вагона. У ступенек стояли два красно-черных корниловских офицера с револьверами в руках. Они поглядели на него с неудовольствием.

Вадим Николаевич не успел удивиться, как отовсюду, точно приливная волна, хлынули к составу серые шинели, быстро и ловко облепили тамбуры, стали карабкаться наверх, домовито располагаться на крышах, возбужденно гомоня и переругиваясь.

— Что это они? — решил обратиться к корниловцам Белопольский. — Россия гибнет, последний день Помпеи, а им и дела нет? И это солдат русский?

Офицер слева посмотрел на генерала, но ничего не сказал и лишь услужливо подсадил его на ступеньку.

— Зачем же в таком случае нам увозить их за границу? — сказал князь.

— Будь я командующим, посек бы все это быдло пулеметами, — процедил поручик. — Хотя наши политики думают, вероятно, об обратном десантировании. Только ничего не выйдет: не соберем мы эту скотину, а та, что силой поведем на поводу, нам в спину стрелять начнет.

— Под моим началом вы не долго бы прослужили.

— Надеюсь.

— Молчать! — гаркнул Белопольский. — Распустились! Недалеко от своих солдат ушли, — и он полез в тамбур.

— Чего раскричался этот рамолик? — спросил второй.

— Сиятельства без сияния, генералы без армии, — ответил зло первый. — Просрали Россию, проднскутировали, мать их так!..

Тут их состав догнал другой поезд. Молодой поручик в ремнях (он оказался начальствующим над ранеными и медперсоналом) вновь пробежал вдоль вагонов с сообщением: поезд, прибывший только что, имеет первостепенное значение и посему будет отправлен сразу же, а затем наступит их очередь. Солдаты с крыш и из тамбуров, легкораненые из вагонов покатились, как горох из прорванного мешка, — угрожая оружием, подхватили поручика, враз потерявшего выправку и значительность, и поволокли его к начальнику станции. И лишь бронепоезд «Русь», приползший на Бельбек следом, восстановил порядок военной силой.

Из-за блиндированной двери показался подполковник. Он попытался было объяснить нечто, но, увидев орущую толпу, подступающую к самым площадкам, махнул рукой и распорядился дать для острастки очередь поверх голов из двух пулеметов... Никто так и не узнал, кто ехал в том срочном поезде: ни один человек не сошел на станции, не появился в тамбуре, даже не выглянул в глухо зашторенное окно. Таинственный состав тут же снялся и, влекомый двумя паровозами, исчез в голубой дали, пронизанной теплыми испарениями, поднимающимися от согретой солнцем земли. Следом, плавно и совершенно бесшумно тронув с места, отплыл от станции и растворился бронепоезд.

К вечеру поезд дотащился до станции Инкерман. Севастополь был рядом. Но и тут их ждала беда. Путь оказался занят: на рельсах лежали искореженные и опрокинутые платформы бронепоезда. Пассажиры поспешно выгружались. Вагон опустел, словно по приказу или по мановению волшебной палочки.

Вдоль железнодорожного полотна на откосах и на насыпях стояли люди с вещами, солдаты с винтовками, раненые — кто мог сам вылезти и передвигаться. В темноте белели бинты. Гудели встревоженные голоса: «А теперь как?» — «Куда иттить?» — «Пробка». — «Кто такую громаду срушил?» — «Снаряд большевики, грят, пустили». — «Снаряд?! Возьмешь ее снарядом! Не иначе, бонба!» — «Сам ты бонба! Фугас партизаны заложили — стрелочник рассказывал». — «Что поделаешь, господа. Один выход — пешком». — «А сколько до Севастополя?» — «Верст восемь с гаком наберется». — «Да как идти столько? Может, власти распорядятся хоть телеги подать?» — «Какие телеги?! Нас наверняка впереди составы ждут». — «Как же! Знаем эти власти — они уж на кораблики сели!»

Толпа вытягивалась в колонну. Передние, подхватив самое необходимое (вот когда произошла безжалостная сортировка вещей), зашагали по шпалам. Николай Вадимович, решительно бросив чемодан и корзину, взвалил на плечо кофр, оставив отцу саквояж с самым ценным. Идти было неудобно, тяжело, ноги никак не желали приспосабливаться к шпалам — шаг получался то семенящий, то утомительно длинный. Скоро они оба выбились из сил совершенно.

— Любезный! — окликнул Николай Вадимович идущего рядом низкорослого бородатого ефрейтора. — Не поможешь ли нам с вещичками? За плату, разумеется.

— За счастье почту, — осклабился солдат, и было непонятно, издевается он или вправду готов оказать услугу. — А чем заплатите, добрый барин?

— Ну... Договоримся. Портсигар вот отдам. Золотой!

— Это можно. Чемодан, так и быть, поднесу, — поплевав на ладони, он кинул тяжелый кофр на спину, крякнул, сказал: — Тяжел погребок. Добра, знать, много. А и вы не отставайте, — и зашагал вперед.

— Фамилия-то твоя как, солдат?

— А зачем вам мое фамилие?

— Отвечай, раз спрашивают, — тяжело дыша, буркнул старый князь.

— Господи! Никак генерал? — разглядев, ужаснулся солдат, сбрасывая кофр на землю. — Виноват, ваше высок-бродь! — гаркнул он, вытянувшись, и опять Николаю Вадимовичу показалось, что он издевается. — Какое фамилие могет буть у солдата?! Номер полка, роты да взвода — вот наше фамилие.

— Хорошо, хорошо, любезный, — помягчел Белопольский. — Не обидим, не сомневайся, служба.

— А обидеть меня боле и не можно, ваш-сс-бродь! — Ефрейтор поднял кофр и пошел по шпалам.

Вскоре они потеряли его в толпе.

А на подходе к тоннелю нагнала их воинская часть с обозами, и два потока устремились под скалу. В тоннеле гулко звучали голоса, шаги, топот коней, ржание, ощущалось присутствие сотен, может, и тысяч людей, которые чуть не на ощупь двигались вперед, сжатые каменными стенами. Толпа в тоннеле густела, спрессовывалась и походила на поток остывшего металла, льющегося из сталеплавильной печи. Шли плечо в плечо, бок о бок. Потерявшие сознание не падали. Их, как топляки, нес поток. Воздух сгущался, становился плотным и влажным. Николай Вадимович с помощью какого-то человека, бредущего рядом, почти нес старого князя. Казалось, тоннель нескончаем и им не суждено выбраться из-под скал. Внезапно точно слабый ветерок подул. Пахнуло морем. Свежая струя ночного воздуха ворвалась в подземелье. Толпа качнулась и двинулась быстрее. Кто-то там, впереди, уже выходил на поверхность. И сразу послышались голоса, стоны, крики, точно людей расколдовали, разрешили им чувствовать, страдать, жаловаться. Упала женщина. Заорала истошно: «Спаси-те! Люди!» На нее упало еще несколько человек, но лавина катилась вперед. Под ногами стонали, стараясь встать, и боролись за жизнь те, кого топтали сотни сапог.

— Надо взять старика на руки, — сказал Белопольскому упорно молчавший дотоле незнакомец. — Киньте саквояж.

— Там все, что у нас осталось, — жалко возразил тот.

— Тогда киньте отца.

Все это говорилось на ходу. Они не могли остановиться ни на секунду — задние напирали, спинами они чувствовали их тяжелое дыхание.

— Я дойду, — достаточно твердо сказал вдруг старый князь. — Поддержите меня. Ничего более...

Их вынесло из тоннеля, точно с того света — из царства мертвых. Направо сияли огни на судах в Северной бухте. Вблизи вокзала горело здание военного склада на бывшей мельнице. После гнетущего мрака подземелья здесь, на насыпи, казалось совсем светло. Николай Вадимович и его добровольный помощник уложили старика на шинель. Большинство прошедших тоннель падало тут же, чтобы хоть немного отдохнуть, но были и такие, что, не останавливаясь, торопясь не опоздать, устремлялись вперед, растекались по обе стороны путей.

Вадим Николаевич лежал неподвижно. Мимо шли войска, обозы, беженцы, дезертиры — шинели, шубы, бекеши, рясы, бурки, мундиры. На откосах валялись груды чемоданов, корзин, портпледов, винтовок и даже пулеметы. Части перемешались. Обозные повозки, телеги, линейки, экипажи, каким-то чудом преодолевшие тоннель, грохотали по шпалам, стараясь обогнать друг друга. Колеса соскальзывали с рельсов, проваливались в колдобины, застревали между шпал. Измученные лошади поминутно останавливались, поводя опавшими боками, нечувствительные к ударам палок и плетей; затем, собравшись с духом, они неистово, из последних сил, рвали оглобли и постромки.

— Оставь меня, Николай, — проговорил старый князь.

— О чем вы? — возмутился Николай Вадимович. — Не хочу и слышать! Не может быть и речи! Все, что суждено, мы переживем вместе.

— А что у тебя там? — старик показал глазами на саквояж.

— Как что? Деньги, драгоценности — все!

— Ничего это не стоит сейчас.

Подошел вдруг неизвестно откуда взявшийся бородатый ефрейтор. Сбросил с хребта кофр — это было точно находка — сказал уже с неприкрытой издевкой:

— Полагали, сбежал небось с барахлишком? И не говорите, господа, вижу. Станем рассчитываться? Или дальше прикажете его волочь?

Генерал от изумления сел. Николай Вадимович, подумав, отцепил и отдал солдату часы с цепочкой. Сказал с глупым пафосом, выдававшим все смятение его души:

— Веди нас, Сусанин!..

Генерал встал, но ноги не удержали его, и он рухнул на колени. Сел, мотая головой, точно медведь, сказал:

— Оставь меня, Николай. Не выдерживаю: сил нет.

— Вставайте, отец! Умоляю вас. Мы поможем. Нас двое, правда, солдат?

— Если по правде, я чемодан-то брошу — на кой вам, извиняюсь, тряпье волочить, когда человек помирает? А замест чемодана я генерала на руки возьму. Вес, считай, один, а генерала мне несть куда как благородно будет.

— Но я даже не помню, что у нас в этом кофре, — суматошился Николай Вадимович.

— Оставь, Николай... — твердил старый князь.

— Да зачем ссориться? — взял на себя инициативу солдат. — Гляньте-ка, да побыстрей. А мы пойдем потихоньку. Понесу яго!

— Нет, нет! — заторопился испуганно Николай Вадимович, замахал руками. — Я отстану! Мы неизбежно потеряемся. Только вместе! — Он все же раскрыл кофр и принялся бесцельно рыться в нем.

А мимо все текла и текла, не мелея, полноводная человеческая река...

Ночью они вошли в Севастополь. Зарево пылающих складов освещало им путь. Где-то неподалеку фейерверком рвался боезапас. Доведенная до крайности, изможденная толпа безотчетно двигалась к набережным. Не без труда оторвавшись от потока, Николай Вадимович повел своих по улицам к зданию городской управы. Здание оказалось темным, точно покинутый корабль. Николай Вадимович долго дергал ручку звонка, стучал. В конце концов врата рая приоткрылись.

— Я князь Белопольский, из Симферопольской управы, — с достоинством представился Николай Вадимович. — Мне надо... поговорить.

Неожиданно в дело опять вмешался солдат. Он бухнул в дверь огромным кованым башмаком и приказал, опережая привратника и всовывая в щель бороду:

— Открывай, живо!.. Приказ имеется!

— Какой приказ! Какой приказ?! — засуетились за дверьми. — Нет приказа! Кто приказал?

— Я! — Солдат еще раз бухнул сапогом, и треснувшая, видно, филенка двери запела, зазвенела. — С нами генерал. Ясно? Старый! Умирает, ясно? Открывай, душа из тебя вон! А не то пальну! У меня энто живо!

Соскочила цепочка, и дверь открылась.

4

Врангеля захватывало все возрастающее лихорадочное возбуждение и стремление к активной деятельности.

— Еще приказ, Павлуша, — сказал он, передавая бумагу начальнику штаба.

Шатилов прочел: «В случае оставления Крыма воспрещаю порчу и уничтожение казенного имущества, так как таковое принадлежит русскому народу». Шатилов обалдело посмотрел на главнокомандующего: Крым был потерян, склады горели, отступающие войска уничтожали за собой мосты, составы, паровозы, железнодорожное полотно... Врангель встретил его взгляд спокойно, с улыбкой. И Шатилов, как всегда, понял своего друга — тот беспокоился уже об истории, хотел остаться в памяти людей добрым вождем, никогда не забывавшим заботиться о своем народе.

— Хорошо, я распоряжусь, — сказал он, отводя глаза. — Однако меня больше заботят французы.

— Я жду ответа от верховного комиссара графа де Мартеля.

Перечисляя все титулы француза, Врангель нарочито подчеркивал при всех важность и своей особы. «Но здесь, теперь, когда нас только двое... — подумал с внезапной неприязнью Шатилов. — Что это? Педантичность, ставшая второй натурой, или пускание пыли в глаза, нежелание трезво оценить нашу ситуацию?.. В случае оставления Крыма... Кого он хочет уверить, что у нас остались какие-то шансы? Меня?»

— Я уверен, французы, скоты, набивают себе цену, — сказал Врангель. — И поэтому тянут время. Вот послушай мое последнее им послание.

Врангель достал бумагу, лежавшую поверх других, развернул с хрустом — была у него слабость писать важные, по его мнению, документы на толстой александрийской бумаге, — на миг задумался, потер подбородок, точно засомневался вдруг, стоит ли, и начал читать с повелительными интонациями:

«В тот момент, когда события заставляют меня покинуть Крым, я должен иметь в виду использование моей армии на территориях, еще занятых русскими силами, признавшими мою власть. Оставляя за моими войсками их свободу действий в будущем, согласно тем возможностям, каковые мне будут даны в деле достижения национальных территорий, а равно принимая во внимание, что Франция явилась единственной державой, признавшей правительство Юга России и оказавшей ему материальную и моральную поддержку, — я ставлю мою армию, мой флот и всех тех, кто за мной последовали, под ее защиту...» — Внезапно Врангель прервал чтение и вопросительно посмотрел на начальника штаба.

Шатилов молчал, опустив глаза. Впервые он думал о своем друге и соратнике трезво, с некоторым даже пренебрежением: «Игрок... Да, он просто азартный игрок, которого сжигает стремление отыграться. Отыграться во что бы то ни стало, вопреки реальной обстановке, соотношению сил, человеческой логике, черт побери! Он не считает свою борьбу законченной. У него армия, он уподобляет себя Наполеону и надеется еще на «сто дней», которые помогут ему, высадившись неизвестно где, идти победным маршем на Москву. Он маньяк, никакие доводы на него не подействуют: таких лечит только время и собственные неудачи. Сейчас ему ничего не объяснишь, не докажешь».

— Все правильно, — ответил Шатилов, улыбаясь всем своим полным, милым лицом. — Там есть одно «их» лишнее, Петруша. Это пустяк... Ну, а что с флотом?

— Обещают, обещают! Но лишь в залог, не более! И два флага на всех кораблях и судах — обязательно! Одновременно! Русский — Андреевский — и французский! Это мое требование. Де Мартель и адмирал Дюмениль уступят, вот увидишь!

— Надеюсь. Слишком многое они уже вложили в правительство Юга России!

— Ах они бедные, несчастные! Скоты! Торговцы! Ни к чертовой матери!.. Однако как началась эвакуация?

— В полном порядке, — отозвался Шатилов, думая о другом. — Согласно плану, — он чуть не сказал «моему», но вовремя спохватился: Врангель очень не любил, когда что-либо заметное осуществлялось без его участия. — Прибыл на двух пароходах уголь из Константинополя. Распределили его на пять портов. Были приняты героические меры к разгрузке — отряды офицеров и чиновников при бойкоте местных грузчиков работали днем и ночью.

— При бойкоте, — Врангель поднял тяжелые веки. — Надеюсь, расстреляли зачинщиков?

— Нет, господин главнокомандующий. Зачинщиков слишком много. Боялись ненужных эксцессов.

— Эх, Климович, Климович!.. Ну да ладно, — милостиво кивнул Врангель. — Их не переделаешь, не научишь, раз мы бояться себя не заставили. Докладывай.

Шатилов, как отличный ученик на экзамене (вот она, выучка, вот настоящий штабист, не теряющий академического лоска даже в самых тревожных, самых трагических обстоятельствах!), принялся рапортовать о положении дел. В Севастополе с утра 30 октября началась погрузка тыловых учреждений; для частей 1-го корпуса выделены транспорты «Саратов» и «Херсон», на прочие суда грузятся учреждения и беженцы; охрана города и погрузка возложены на юнкеров Константиневского училища, коими командует комендант крепости генерал Стогов; погрузка штаба главнокомандующего закончена к середине дня. В Ялте, куда отходят части кавкорпуса генерала Барбовича, эвакуацией командует генерал Драценко. Там же грузится на пароход «Цесаревич Георгий» основная масса раненых и больных.

— Пока все раненые не будут вывезены, я не тронусь с места! — перебил Врангель. — Сообщите это Драценко.

— Слушаюсь, — недовольный тем, что его перебили, Шатилов сухо кивнул, думая о том, что Драценко, вероятно, уже сидит на «Крыме», «Руси» или еще каком-нибудь транспорте и взирает на город с морского спокойного далека.

— Прости, Павлуша! Я слушаю тебя.

— Отчаянное положение в Евпатории, — безжалостно сказал Шатилов. — Город мы потеряли, власть перешла там к какому-то комитету. Несколько судов осталось на рейде. Суда ждут: все время на лодках подплывают чины армии, вырвавшиеся от большевиков и желающие уехать.

— Передай: пусть суда уходят.

— Но мы не знаем, сколько наших войск еще осталось в Евпатории.

— Ждать преступно. Два часа — и пусть берут курс на Севастополь. Все! А что в Феодосии и Керчи?

— Там Фостиков, терцы и кубанцы. Как передал дежурный телеграфист, спокойно.

— Не верь! Если телеграфисты передают такое, значит, большевики входят в город.

— Я проверю.

— Пошли к Фостикову миноноску.

— Будет сделано. Считаю необходимым заметить: настало время подумать и о вашей личной безопасности.

— Вздор! Я — солдат!

— И все же считаю целесообразным собрать в кулак командование и оставшихся чинов штаба с Коноваловым и Скалоном, вам переехать ближе к Графской пристани. В гостиницу Киста, скажем.

— Есть в этом что-то постыдное, — брезгливо поморщился Врангель. — Но если ты считаешь необходимым, распорядись. Пожалуйста. Главное — достойно провести эвакуацию.

— В этом я уверен.

— Давай-то бог! — Врангель широко перекрестился. Лицо его стало истовым, глаза налились слезами. — Я молюсь и за Кутепова: только он сдерживает в этот трагический час большевиков. Остальные генералы оказались ни к чертовой матери! Не теряйте с ним связи.

«Павлуша» принял под козырек, повернулся четко, как поручик, и вышел.

Врангель подошел к темному окну, за которым на синем бархате неба разбросались золотые россыпи судовых огней, и остановился, тщетно вспоминая нечто важное, что пришло ему на ум во время разговора с Шатиловым, а теперь стерлось, забылось. Так и не вспомнив ничего заслуживающего внимания, он сел за стол, чтобы разобраться в бумагах и отложить самые нужные. С нежданным облегчением пришла мысль о том, что за рубежами России у него будет не только армия, спаянная долгой борьбой и общим поражением, но и люди, которые умеют делать деньги. В борьбе с большевиками он, Врангель, продолжает оставаться для Европы козырным тузом. Нет, ему рано уходить со сцены. Он еще будет воевать!..

Большой дворец наполняли люди. Теперь их стало еще больше. Они делали то, что им приказывали их ротные и полковые командиры, — собирали в дорогу Ставку.

А сам он — диктатор, главнокомандующий и правитель! — одиноко сидел в своем большом кабинете во власти только что сменившего прежние ощущения странного чувства, что он, в сущности, уже никому не нужен, никто не обращает на него внимания, потому что все давно забыли о нем... Странно, но эта мысль не огорчила его ни на миг — скорее обрадовала: может, стоило исчезнуть отсюда незаметно, поменять фамилию и внешность, раствориться среди тысяч военных и штатских беженцев? Стольких забот он лишится, сбросит их на плечи всех этих кутеповых, слащевых, фостиковых, которые ждут не дождутся, лишь бы ощутить себя вождем, хоть на день, хоть на миг... И станут они говорить, что это он, Врангель, загубил белое дело, не смог, не сумел, был неспособен, что он отталкивал от себя советников мудрых и знающих, а приближал людей бездарных, льстивых, корыстных, не могущих быть ему конкурентами, — все то, что в свое время (кажется, вчера это было!) говорил он сам, стараясь столкнуть Деникина и встать на его место... Он не складывает оружия. Он продолжит борьбу с большевиками в новых условиях, во главе общеевропейских сил. Не станут же вдруг круглыми идиотами его союзники — англичане, французы! Поумнеют американцы. Переменят свою позицию немцы. Врангель станет во главе антибольшевистской коалиции. У него реальная сила. У него опытные солдаты, дипломаты, разведчики и коммерсанты.

Врангель вышел из кабинета. Лицо его было спокойно, замкнуто. Он решил пройтись по Большому дворцу — в последний раз, вероятно, — чтобы показать себя солдатам и проконтролировать, как идет эвакуация Ставки. Город горел. С севера все явственнее доносилась канонада...

5

В последние дни октября опальный генерал Май-Маевский окончательно сдал. Мясистое лицо его отекло, стало землисто-серым, подглазницы набрякли. Прежде голубые глаза поблекли, огромный нос уродливой, громадной свеклиной нависал над неопрятным, выдвинутым вперед подбородком. Владимир Зенонович сутками не выходил из дома: болели отечные ноги, разламывался затылок, временами за грудиной вспыхивала глубокая и острая, как удар рапиры, боль. Не помогал ни беспробудный многочасовой сон, ни водка, ни Диккенс, которого он любил больше всех других писателей. Бывший лорд опустился окончательно, не следил за собой сам и запрещал делать это своим старым ординарцам Франчуку и Прокопчуку. И только известие об общей эвакуации заставило его сбросить оцепенение. Май-Маевский приказал почистить свою генеральскую шинель с красными лацканами и, надев ее бог знает на что, обвязав горло шарфом, вышел на улицу.

Улицы и подходы к набережной были закупорены разношерстной толпой. Дети, старики, господа и дамы в меховых манто, простолюдины, военные и штатские... Люди орали, толкались, пытались пробиться вперед — туда, где за тройными цепями корниловцев, контрразведчиков и сенегальцев возвышались суда, готовые принять беженцев. Валялись испорченные автомобили, оставленные хозяевами телеги и повозки, бродили бесхозные лошади — казачьи заставы не пропускали гужевой транспорт к причалам, чтобы он не запрудил подъезды. Группами и в одиночку рыскали мародеры. Как навозные жуки, рылись в брошенных чемоданах и узлах, тащили добро в укромные уголки, ссорились и дрались между собой из-за ценной добычи. Среди них Май-Маевский, к своему недоумению, заметил и людей в форме. Впрочем, то, во что они были одеты, вряд ли можно было назвать формой.

Толпы людей вдоль улиц стояли неизвестно сколько часов, а может, и дней: боялись отойти от пристаней, чтобы не потерять очередь. То, что перед ним очередь, Май-Маевский понял не сразу. А поняв, забеспокоился, потому что в этой очереди места у него не было. Он никогда не думал о том, что ему придется стать в очередь для отъезда из России. А подумав, он — кавалер нескольких орденов и георгиевский кавалер, награжденный золотым оружием, английским орденом святых Михаила и Георгия, славный своей храбростью и военными удачами, доводивший полки до Киева, Орла и Воронежа, — испугался. За себя, впервые в жизни. Испугался, что его бросят в Севастополе, куда вот-вот придут большевики, которые, конечно уж, повесят его на первом фонаре.

Не без труда выбравшись из толпы и отойдя подальше, Май-Маевский присел на поломанную скамейку возле парадного въезда богатого дома. Здесь почему-то особо ощутим был пронизывающий, острый ветер, и генерал вновь почувствовал приближение загрудинной боли.

Боль усиливалась, становилась опоясывающей. Май-Маевский почувствовал, как тяжелый, холодный и липкий пот выступает на лбу, шее и спине. .

Генерал откинулся на неудобную чугунную спинку, врезавшуюся ему в позвоночник, и замер, боясь перевести дыхание. Боль будто бы уходила, отпускала, затаивалась. Он коротко вздохнул, испытывая радостное облегчение от пришедшей умиротворяющей опустошенности. Вздохнул еще — глубже, свободнее. Боль окончательно отпустила. Накатывала слабость. Захотелось вздремнуть тут же, на неудобной скамье, на виду сотен проходящих мимо людей. И тут же пришло сильное желание помочиться. Май-Маевский заставил себя встать и побрел за дом, выискивая укромный уголок в глубине разгороженного двора, забитого кладовками и дровяными сараюшками. Забравшись в какую-то грязную щель, генерал с наслаждением справил нужду и, забыв застегнуть ширинку, вновь вышел на улицу.

Тут и разыскал его расторопный Прокопчук, обеспокоенный столь долгим отсутствием своего хозяина. Ординарец с холуйской фамильярностью стал выговаривать генералу, что все господа давно уж бегут-де на корабли, а у них не только ничего еще не сложено, но и разрешение на отъезд не получено; не время сейчас для прогулок, бог знает что творится в городе, — надо их высокоблагородию спешно идти в канцелярию и получать ордер на посадку. Май-Маевский по привычке цыкнул на него, но, смягчившись, приказал Прокопчуку собирать самое необходимое в два чемодана — не более — и ждать его на квартире безотлучно. Сам он направился в канцелярию генерала Скалона, заведующего эвакуацией.

— Как мне пройти к генералу? — сказал он, оглядывая с некоторым недоумением пустую приемную.

У простенка между окнами играли в шашки два офицера. Их головы были закутаны в башлыки.

— А вам, собственно, зачем? — не поворачивая лица в его сторону, осведомился один.

Май-Маевский почувствовал, как у него багровеет шея и густая кровь бьет в виски.

— Потрудитесь... — начал он и, уже не сдерживаясь, гаркнул: — Встать! Смир-ра! С кем говоришь?! Скот!!!

Офицеры вскочили, ничуть, впрочем, не испугавшись.

— Простите, господин генерал... Эвакуация закончена, — заметил один. — Генерал Скалой распорядился не принимать.

— Молчать! — заорал Май-Маевский. — Доложить! Вызвать! Приказываю! Бегом! Под суд! Позорите! Приказываю! Я — Май-Маевский!

Офицеры юркнули в какую-то дверь.

Май-Маевский, задыхаясь, рухнул на стул, с ужасом ощущая вновь рождение боли. К счастью, боль внезапно исчезла, и он, дав себе слово не волноваться ни при каких условиях, заглянул в дверь, за которой скрылись нерадивые офицеры. Комната, куда он попал, оказалась пустой и совершенно голой, точно ее приготовили к ремонту. Май-Маевский прошел через нее и через другую, смежную с первой, и очутился в коридоре, ведущем к выходу во двор. Он понял, что офицеры, поиздевавшись над ним, трусливо сбежали. Это обидело его до слез: впервые боевой генерал испытал подобное унижение.

Май-Маевский заглянул еще в две пустые комнаты и вышел. Встреченный им во дворе господин в енотовой до пят шубе, толкающий тележку с вещами, круглыми шляпными коробками и птичьей клеткой, не задерживаясь («Очень уж трудно стронуть с места этот бронепоезд» простите великодушно!»), а лишь замедлив шаг, любезно объяснил, что наличествующее число мест на судах уже распределено и разрешить эвакуацию может теперь лишь сам главнокомандующий. Май-Маевский, озлобившись окончательно, направился к Врангелю.

Дежурный офицер, делая вид, что не узнал уволенного со службы Май-Маевского, тем не менее корректно осведомился, что угодно господину генералу.

— Спросите, не может ли меня принять командующий.

— Главнокомандующий вас принять не сможет, — так же бесстрастно-корректно ответил дежурный.

— Доложите: Май-Маевский.

— Главнокомандующий никого не принимает. Ваше дело можете передать через меня.

— Мне нужно три пропуска на корабль, — Май-Маевскнй снова начинал терять терпение. — Идите же, подполковник! Идите!

Дежурный, пожав плечами, покорно вышел. По тому, как почти мгновенно он появился вновь, Май-Маевский понял, что подполковник и не заходил к главнокомандующему.

— Главнокомандующий передал: пропуск может быть дан только вам.

— Но со мной два ординарца. Мы прошли вместе две войны. Это вы понимаете? — закричал Май-Маевский.

Дождавшись, пока проситель успокоится, подполковник сказал:

— Если желаете, пропуск на себя можете получить.

— Давайте! — Май-Маевский взял кусочек розового картона с печатью и, выматерившись, вышел.

«Рион» — было напечатано на картоне название парохода. Генерал устало подумал о том, что ему трудно будет объяснить денщикам, верой и правдой служившим ему и в дни побед, и в дни поражений, почему он бросает их. Как он управится без них — своих рук и ног — в заграницах? Кто поможет ему, кто прислужит?.. Денег нет — не навоевал, прокутил. И Шкуро, друг, приятель шелковый, исчез куда-то внезапно, бросил. Вот она, цена дружбы! На миг мелькнула мысль о ненужности всей этой отъезд ной суеты, просьб, унижений перед всякой мелкой сошкой: если здесь, у себя еще, все так наплевательски относятся к нему, кавалеру многих орденов и заслуженному генералу, что произойдет там, за морем? Ведь все эти подполковники, стоящие на страже своих господ в приемных, его и на порог не пустят. Не остаться ли в России? Затеряться где-либо в Сибири? Или прийти к большевикам, встать на колени — повинную голову и меч не сечет... И тут же он отверг эту мысль: ему идти кланяться большевикам?! Да и возьмут ли? Судить станут, процесс создадут, дознаются, как он, русский, огнем и мечом шел по русской земле, потворствовал мародерам, осквернителям храмов божьих. И свидетели найдутся. Зачем это ему?.. Лучше уехать. Белое движение сильно — и в Европе, и на Дальнем Востоке есть армии. Союзники не дадут им распасться, уйти в небытие. Им нужна любая Россия — только без большевиков. Ехать надо в Англию, к политикам и торгашам. Он — их человек, лорд и кавалер. Он будет им нужен, полезен...

Май-Маевский не заметил, как вновь вышел на бульвар и оказался возле Графской пристани. Он настолько настроил себя на отъезд, что забыл и о своих ординарцах, и о своем небольшом имуществе, которое к этому времени вполне укладывалось в два чемодана. Он остановил какого-то раненого капитана и осведомился, где стоит под погрузкой пароход «Рион». Капитан, морщась от боли и поминутно крутя головой, посмотрел удивленно и ответил, что, по его мнению, «Рион» ушел еще рано утром. Май-Маевский перепроверил это сообщение еще несколько раз. «Рион», судя по всему, действительно уже был на пути в Константинополь. В приемной Врангеля его обманули так же, как и у Скалона. Генералу пришлось вторично выбираться из толпы.

Теперь он не был разгневан, он был потрясен. Силы оставляли его. Тошнота подступала к горлу. Боль гуляла по всей груди, отдавала под лопатку и в шею. Голова кружилась. Сто радужных солнц светило под веки. Море нестерпимо блестело. Май-Маевский прислонился к стене дома, чтобы перевести дыхание и успокоить рвущую ребра боль, но ему не становилось лучше. Чувствуя, что задыхается, он рванул ворот мундира. Крючок уцелел. Владимир Зенонович закрутил головой, вытягивая изо всех сил шею, стараясь схватить пересохшими синими губами хоть немного воздуха. Кто-то огромный навалился на него, наступил коленом на грудь... Май-Маевский потерял сознание и пополз по стене на тротуар. Издали казалось, сидит уставший старичок, отдыхает на солнышке. И улыбается даже, довольный жизнью...

Неизвестно, как и спустя сколько часов после смерти нашел своего хозяина денщик. Это был немолодой, крепкого сложения фельдфебель с грубо тесанным, угрюмым лицом.

— Эх, люди! — крикнул он яростно в сторону полноводной человеческой реки, безучастно текущей мимо. А потом сел рядом с покойником, охватил руками его голову и заплакал: — Нет моего генерала! Умер мой генерал!.. Мне за него перед богом ответ держать. Мне!..