Семь смертных грехов. Роман-хроника. Книга первая. Изгнание

1

В ночь на 31 октября Врангель перебрался в гостиницу Киста, возле Графской пристани, где уже разместилась по-походному личная охрана главнокомандующего.

Горели склады. В городе шли грабежи, раздавалась стрельба. Никто не мог объяснить главнокомандующему, кто кого грабит и, вообще, что происходит. Посланные не возвращались. Врангель хотел было направить на прочесывание улиц две роты Константиновского училища («Я не допущу погромов: этим воспользуются большевики, чтобы помешать эвакуации»), но генерал-квартирмейстер Коновалов отсоветовал: юнкера — наиболее стойкая часть, они должны охранять пристань и главнокомандующего.

В час доложили: из Симферополя прибыла офицерская кавалерийская школа. Ей приказали размещаться на площади перед гостиницей для усиления отряда юнкеров.

Выслушав доклад Шатилова о положении войск перед погрузкой, Врангель отправился спать. Такому хладнокровию и такому самообладанию можно было лишь позавидовать. Но Врангель, конечно, не смог заснуть сразу. Мешало яркое, вполнеба, зарево, участившаяся стрельба на окраинах, шум толпы за Графской пристанью на набережной. Будущее его страшило. Хотя и не его собственное — он имел кое-какое состояние, семью, — но будущее армии, дело, которому он был обязан своим возвышением.

Его не беспокоила и безопасность собственной матери, находившейся все еще в большевистском Петрограде. Барон Петр Врангель, в отличие от младшего своего брата Николая, никогда не был нежным сыном. Скупость в проявлении чувств воспитывала в нем именно мать. Она во всем действовала вопреки традиционной сентиментальности, присущей семье и, как говорили, роду. Лишь недавно Врангель просил Климовича озаботиться судьбой баронессы. Она оставалась одна в красном Петрограде. Отец, поспешно и по дешевке распродав свои бесценные коллекции, перевел спиртоочистительные заводы в Ревель и преспокойно уехал не то туда же, не то в Финляндию, поручив жене допродать оставшуюся мебель, фарфор, картины.

Климовичу доносили: баронесса Врангель бедствует, ее видят в поношенном пальто, черном, по-монашески повязанном платке, стоптанных мужских башмаках, шнурованных белой тесьмой. И это жена миллионера и мать главнокомандующего!.. Еще в середине октября Климович докладывал: его люди через верных им членов какой-то организации берутся вывезти ее из города и по заливу переправить в Финляндию. Врангель санкционировал тогда эту операцию. И... в суете последних боев забыл о ней. Совершена ли? Прошла ли успешно? С этими мыслями Врангель и заснул. Сон его был покойный и крепкий, без сновидений. И даже сдержанный шум, поднятый юнкерами Атаманского училища, прибывшего из Симферополя и располагающегося тут же, перед гостиницей Киста, не сразу разбудил Врангеля. Но, открыв глаза, он сразу «оказался в седле» — старая кавалерийская привычка! — и, тщательно помывшись, отказался от завтрака и утреннего доклада, а пожелал незамедлительно выступить перед юнкерами.

««Пипер» всегда «Пипер», — думал Шатилов, придерживая локтем папку с картами оперативной обстановки, которая представлялась ему просто катастрофической.-— Еще час-два, и фронта не станет — все побежит на корабли, а он не может отказать себе в речи, похожей на фейерверк, не нужной ни ему, ни этим мальчикам, идущим в неизвестность...»

Раздались короткие команды. Юнкера, с трудом и неохотой поднимаясь с земли, строились, смотрели хмуро. Врангель понял вдруг всю неуместность придуманной им речи. Поздоровавшись, он поблагодарил атаманцев за службу, обещал продолжать борьбу за Русь святую и поруганные очаги. Последнее прозвучало фальшиво, но слова были сказаны — не вернешь! Врангель скомандовал: «Вольно!» — и обратился к генерал-майору, стоявшему впереди него, с просьбой распустить «его орлов» и накормить их как следует.

Врангель двинулся по улице, как застоявшийся конь, нетерпеливо вскидывая прямые, плохо гнущиеся в коленях ноги.

— Куда изволите? — поинтересовался, догоняя его, дежурный адъютант.

— В Килен-бухту.

— Но там грузятся дроздовцы и корниловцы. Злы и возбуждены, как при Новороссийске. Во избежание эксцессов... Смею заметить... Малочисленность охраны...

— Вы что? С ума сошли! Мы ведь не к Блюхеру собрались! Извольте следовать.

— Слушаюсь! — У генерала был совершенно обескураженный и потерянный вид.

— А если трусите, доложите об этом Шатилову и оставайтесь.

Выйдя за наряды юнкеров с пулеметами, они пошли по пустой Екатерининской улице. Под ногами, как ледок, хрустело битое стекло. Повсюду валялись чемоданы, узлы, корзины, а чуть подальше от площади мостовая оказалась усеянной патронташами, винтовками и даже пулеметами. Лицо Врангеля посерело, глаза стали бешеными.

— А люди? Где люди? — глухо, с хрипотцой выдавил он.

— По приказу генерала Коновалова с ближайшие подступы к гостинице очищены, ваше высокопревосходительство. Генерал-квартирмейстер счел, вероятно, возможным, не докладывая вашему высокопревосходительству, в целях безопасности.

— Вот что, генерал, — Врангель с трудом сдерживал бешенство. — Возвращайтесь в штаб, доложите Коновалову, я отстранял вас от должности.

— Слушаюсь! — адъютант вытянулся. Его широкоскулое, простоватое лицо неожиданно осветилось хитрой короткой улыбкой, которую он поспешил скрыть.

— Чему вы смеетесь, генерал? — с угрозой поинтересовался Врангель. И, не дожидаясь ответа, гаркнул: — Кру-гом! Марш!

Настроение было вконец испорчено. Он понял, чему хитро улыбался адъютант: о каких штабных должностях и дежурствах, вообще о какой, к чертовой матери, службе можно говорить, когда лишь мгновения отделяют всех их от посадки на суда и позорного бегства из России? Генерал наверняка смеялся над своим главнокомандующим, который волею судьбы должен стать никем. «Отдать его под суд? Или расстрелять тут же в назидание другим?» — мелькнула мысль, но Врангель подавил в себе мстительное чувство. В чем смысл и какая польза сводить счеты с солдафоном здесь, сейчас, когда целая армия ждет его указаний? Указаний, от которых зависит — быть этой армии или рассыпаться, исчезнуть с лица земли... Какой смысл добираться до Килен-бухты? Чтобы проинспектировать бывших добровольцев и лишний раз убедиться в их бедственном положении? Наткнуться на непонимание, дерзость, неподчинение, быть может, — после стольких дней бесславных отступлений даже лучшие части способны на все.

Врангель повернул и, сделав знак конвойцам, направился к отелю «Бристоль», где все еще размещался оперативный отдел генерал-квартирмейстера.

Коновалов, воровато пряча глаза, небрежно помахал указкой по карте, утыканной булавками с флажками, доложил, что фронт держится пока у Сарабуза. Похоже, данные его давно устарели. Кончик указки порхал, словно бабочка, нигде не задерживаясь. Флажки падали. Генерал был испуган, хотя скрывал страх за суетливой деловитостью и показным усердием. Из аппаратной принесли телеграмму. Увидев в комнате главнокомандующего, молоденький, ясноглазый и румяный подпоручик смешался.

— Читайте, — садясь и устало подпирая голову рукой, приказал Врангель. — Откуда сие?

— Из Феодосии. От управляющего военным отделом Кубанского правительства...

— Потише, подпоручик. Что вы кричите?

— ... Генерала Гулыги, — испуганно снизил голос подпоручик. — Гулыги... — сказал он с сомнением. — Да, Гулыги. Точно.

— Ну!

— Текст: «Прошу под Кубанский корпус выслать пять кораблей. В противном случае офицеры будут сброшены с кораблей и погибнут лучшие люди Кубани». Все!

— Идите. — Врангель вопросительно взглянул на Коновалова. — Какие у нас там суда?

— «Дон» и «Владимир», господин главнокомандующий. Пароходы большие, вместительные.

— Знаете, что там происходит?

— На рассвете морем прибыл мой офицер, человек абсолютно достойный и верный. Донес: вчера состоялся благотворительный вечер в пользу кубанцев. Собирались пожертвования — это организовали атаман Винников и Гулыга. Было много кубанских армян. За крупные деньги их зачисляли в казаки. Шампанское лилось. Имели место скандалы и пьяные драки.

— Кто?

— Министр финансов Гаврик и полковник Кулик. Из-за дамы.

— Не продолжайте, — повелительно поднял руку Врангель. — Ответа на телеграмму не давать. Самостийники проклятые! Мало я их вешал. Пусть они хоть перережут друг друга!..

...В час дня буксир вывел на рейд крейсер «Генерал Корнилов», который должен был идти в Константинополь под флагом главнокомандующего. Вид могучего стального утюга подействовал на Врангеля успокаивающе. Незадолго до обеда главнокомандующему доложили, что на английском миноносце прибыла в Севастополь баронесса Врангель — маленькая, хрупкая женщина с приятным лицом и высокой прической... Рассерженный главком отдал строжайший приказ: ни под каким видом, категорически не выпускать жену на берег. Послав баронессе Ольге посыльного с успокаивающей запиской — хотя и несколько холодной по тону за своеволие и несогласованность действий, чего он не терпел, — главнокомандующий удалился с начальником штаба составлять приказ о завершении эвакуации. Первая фраза была придумана еще рано утром: «Я решил эвакуировать в течение 1 ноября Севастополь...»

Вечером прибыл Кутепов со своим штабом. Он сразу проехал в гостиницу Киста и явился к Врангелю и Шатилову. Беседа протекала очень долго. Велено было никого не пускать. О чем они совещались, осталось тайной. И много лет спустя никто из троих не вспоминал даже о теме того разговора, не упоминал о беседе в своих мемуарах, не передавал ее содержания своим близким...

Врангель вышел из кабинета величественный и замкнутый более обычного. Велел подать катер и с Графской пристани отправился на крейсер «Корнилов», для совещания с начальником флота адмиралом Кедровым.

Все отделы штаба из гостиницы «Бристоль», начальник связи со своими подразделениями, конвой и ординарцы тем временем переводились в Кисту. По возвращении Врангеля с моря было созвано широкое совещание военных начальников, на котором Шатилов огласил приказ главнокомандующего № 008180, начинающийся знаменательной фразой: «Я решил...» Весь белый фронт сжимался до границ города. Директиву на 1 ноября собравшиеся выслушали растерянно, недоуменно. Она требовала новых боев, крови, но каждый знал: его часть уже неуправляема. Требовать от людей, переставших быть солдатами и офицерами, охваченных паникой, бегущих к причалам, выполнения каких-то осмысленных приказов — безумие. Одно неосторожное действие начальников, одно слово — и все может взорваться разом, как пороховые погреба.

Шатилов читал ровным, бесстрастным голосом. И все делали вид, что слушают. Только Александр Павлович Кутепов демонстративно смотрел на рейд, поблескивая монгольскими глазами, поглаживая расчесанную надвое квадратную бородку. Врангель внимательно следил за каждым, словно определяя сейчас, на кого он сможет положиться в будущем.

Согласно директиве генералу Скалону поручалось защищать Севастополь от моря и до линии железной дороги; Кутепову — от железнодорожного вокзала вдоль Южной бухты и далее к морю, прикрывая эвакуацию. Командующему флотом вменялось в обязанность закончить погрузку к двенадцати часам дня. Затем посадить все заставы и к тринадцати часам вывести суда на рейд. На ста двадцати шести судах должны эвакуироваться примерно сто пятьдесят тысяч человек — не считая судовых команд. Боевые суда флота обеспечивали охрану береговой полосы. Выходило все весьма мотивированно: следуйте приказу № 008180, и вы сможете спокойно покинуть Крым. Однако присутствовавшие на совещании знали, это не так: жизнь уже давно вмешалась в диспозицию, предложенную главнокомандующим, бои шли на окраинах города.

И точно в подтверждение этой мысли раздался близкий разрыв — шальной снаряд ударил в крышу гостиницы. Все переглянулись, готовые вскочить. Врангель, приготовивший короткую, энергичную речь о долге каждого командира перед своими людьми и высшим командованием, раздумал говорить и отпустил всех. Хотел было попрощаться с каждым за руку (день предстоял тревожный, опасный, да и дорога длинная. Кто пройдет ее? Неизвестно, придется ли свидеться...), но и тут передумал и лишь взял под козырек.

Расходились молча, как с поминок.

2

Уже шли бои на перешейках, красные прогрызали Перекоп, а капитан Орлов не торопился с отъездом из Евпатории. Дубинин утверждал, что их «атаман» задумал какой-то фортель и лишь ждет случая, чтобы привести его в исполнение. Кэт поняла, что она обязана быть наготове: Орлов ведь предупредил ее, что она — его собственность. Все восстало в Кэт против «атамана» — женское самолюбие, дворянская гордость, упрямство. Она поклялась, что умрет, но никогда не станет вещью этого бандита. Кэт завела себе второй револьвер — маленький, женский, который прятала за лифом, и не расставалась с ним даже во время сна.

Внезапно, в одну из дождливых ночей, исчез капитан Дубинин. Бежал он, пытаясь порвать с отрядом, или убил его Орлов во время попытки украсть неизвестно где хранившуюся «казну», осталось невыясненным.

Через два дня, на рассвете, Кэт осторожно разбудил Дузик.

— Не шумите, — сказал он шепотом, прижимая ее руку с револьвером к одеялу. — Одевайтесь. Бежим!

«Куда?»

— После, Кэт, после! Одевайтесь, быстро. Я не хотел бы встретиться сейчас с Орловым.

«Его нет у Септара».

— Ошибаетесь, он здесь.

Еще висел над морем стылый туманный рассвет, когда Дузик привел Кэт, дрожащую от холода и возбуждении, к пристани, где стояла закопченная «Лида» — маленький низкосидящий кораблик с длинной трубой на корме. Они увидели лейтенанта Гетмана.

Вскоре появился неопрятный лысый человек, осведомился, что угодно господам. Представился капитаном. Узнав о намерении гостей, капитан помрачнел: «Лида» — грузовик, непригодный к перевозкам людей. К тому же весьма неподходящий груз — корабль по клотик загружен снарядами.

— Как снарядами? — мрачно спросил Гетман. — Интересно, кому вы их везете?

— Врангелю. В Феодосию.

— Как в Феодосию?! — ахнули все.

— Но нам надо в Константинополь, — неприязненно сказал Дузик. — За границу куда-нибудь, одним словом.

Вид потрясенной, не успевшей ничего решить Кэт смягчил и капитана.

— Не хочу быть душегубом. — сказал он. — Возьму. До Феодосии-то, бог даст, мы дойдем, а оттуда много больших судов за море бегут. И вам легко будет пристроиться. Считайте, повезло: из Евпатории никто не вырвется, большевики рядом.

Капитан, расщедрившись, уступил Кэт свою каюту на носу «Лиды» — маленькую каморку из плохо тесанных и сшитых досок и толя, под железным навесом. Из щелей дуло. По крыше барабанил мелкий дождь. Ксению знобило. Начиналась новая, неведомая полоса в ее жизни. Она плыла куда-то. Зачем? Она не могла ответить себе, у нее не осталось даже любопытства...

В Феодосию они добрались к середине дня тридцатого, в разгар самых непредвиденных событий. В городе было объявлено осадное положение. Порт оцепили какие-то части. На двух больших транспортах заканчивалась погрузка. «,,Донˮ и ,,Владимирˮ», — прочел поручик Дузик, когда «Лида», захватывая низким бортом волну, проходила мимо.

Торопливо лезли по трапам, как муравьи, солдаты, войсковые штабы, тыловые части вперемежку с беженцами, войсковое имущество вперемежку с баулами, узлами и чемоданами, старающиеся сохранить важность многочисленные члены Кубанского правительства вместе с нуворишами, проститутками, отставными генералами. Часовые у трапов и судовые команды не могли наладить порядок. В толчее слышались крики, проклятья, летели в воду вещи, люди. Ксения смотрела на все это с ужасом.

Они сошли с «Лиды», путешествие на которой по случайности окончилось благополучно — не взорвались, не сели на мель, не были захвачены партизанами, пока ползли, огибая Форос, боясь уйти мористее, чтобы волны не утопили перегруженное низкосидящее корыто. Делать было нечего: орловцы, как они мысленно еще называли себя, пошли к «Дону» попытать счастья. Но о счастье не стоило и думать. Плотная очередь на посадку змеилась чуть не по всей пристани.

В четыре часа дня, в окружении свиты, прибыл генерал Фостиков, назначенный начальником обороны Феодосийского района. Он бегом поднялся по трапу на борт «Дона», закричал, надсаживаясь:

— Кто старший? Ко мне! — Увидел Гулыгу и поманил его: — Это вы член правительства по военным делам? — И добавил откровенно издевательски: — Пожалуйте-ка ближе. Еще ближе!

Гулыга подошел, взял под козырек.

— С парохода всех вон! — четко выговаривая каждое слово, приказал Фостиков.

— То есть как? — не понял Гулыга.

— Всех вон! — топнув ногой, закричал Фостиков. — За полчаса, за десять минут! Чтоб никого! Я гружу войска в первую очередь. Никого другого! Казаков! Фронтовиков! Все!.. Ясно?

Началась паническая разгрузка.

Орловцы вышли из порта за проволочную ограду. Приморская, Итальянская, Генуэзская и другие улицы и площади были запружены войсками. Все пути к порту оказались закрыты.

— Обратно попасть будет труднее, — сказал грустно лейтенант Гетман. — Зря вышли. — Его лицо викинга отвердело.

Войска стояли вдоль улиц — тихо и, казалось, безучастно ждали распоряжений. Стояли обозы, кухни, телеги с ранеными и тифозными, тачанки, легкие батареи — все это предстояло бросить. Электростанция не работала, и серые сумерки быстро накрывали город. Толпа неистовствующих беженцев осаждала центральные портовые ворота. Навстречу потоком устремлялись группы штатских, высаженных с кораблей. В полутьме обе лавины сшибались, закручивались водоворотом, стараясь перебороть одна другую. Люди давили друг друга, дрались, орали. Время от времени раздавались выстрелы, стоны, проклятья, ругательства. Внезапно кинулась к воротам полусотня казаков, крутя над головами плетьми, разрезая толпу и оттесняя ее от ворот некормлеными, злыми конями. На какое-то мгновение площадь перед входом, мощенная лобастым булыжником, оказалась свободной, и туда с винтовками наперевес вошли две шеренги пластунов с примкнутыми штыками.

Началось медленное движение кубанцев к пристаням. Навстречу им жалкой цепочкой тащились те, кто недавно считал себя спасенными от большевиков, кого выгнали с кораблей. Ни один человек не знал, где находятся красные. Ходили зловещие слухи, что их головные отряды, переодетые в форму дроздовцев с черными орлами на золотых погонах, заняли подворье Топловского монастыря и вышли к морю...

Орловцы шли внутри нескончаемого коридора войск, поглядывая по сторонам в надежде увидеть хоть один огонек в доме, куда можно было бы постучаться. Дома были темны, ставни закрыты. Улица казалась вымершей. И вдруг пришла неожиданная помощь в лице толстенького человека в кавалерийской до пят шинели, который скатился колобком с крыльца и кинулся к Дузику с радостными восклицаниями:

— Кого вижу?! Дузик?! Вот встреча!

— Ба! Сиг-Сигодуйский! — обрадовался и поручик. — Знакомься, мои друзья.

— Очень приятно, — толстенький человек шаркнул ножкой и улыбнулся, став похожим на доброго гнома.

Он провел их в дом, где временно размещалось то, что осталось от его санитарной части. Гетман и Дузик получили новое, с гарантией от вшей, обмундирование, Кэт — форменное платье и косынку сестры милосердия. Задав несколько вопросов, Сиг-Сигодуйский поинтересовался ее документами. Ксения Белопольская через час стала Вероникой Нечаевой, служившей в Корниловском полку и находившейся в Феодосии после ранения.

Утром они благополучно погрузились на «Владимир». Это было тоже одно из чудес, которое устроил Викентий...

Ксения-Кэт-Вероника не осознавала еще, что навсегда покидает родину. Ей казалось, просто продолжается сумасшедшая гонка вместе с орловцами — вперед, назад, по степям и горам на загнанных конях... А теперь вот и по морю... Жило в ней, упрямо продолжало существовать ощущение иллюзорности, театральной недостоверности всего происходящего теперь, всех событий — некой временной условности самой ее жизни, длившейся, точно сон. Да, сон... И Ксения все думала, все ждала: проснется, а вокруг все по-старому — милый ей «Бельведер», заботливая Арина, добрый и любящий дед, беседующий после обеда с тихим доктором Вовси. Она все надеялась, что сон вот-вот кончится и она проснется в своей кровати. Но не просыпалась, не просыпалась...

...А князь Андрей, принявший на себя должность офицера связи штаба главкома и наблюдавший за началом эвакуации, мотался по крымским портам.

В момент погрузки «Владимира» он оказался в Феодосии, на пристани, и видел все то, что видела его сестра. Ему даже показалось на миг, что на палубе мелькнуло ее лицо. И тут же скрылось, заслоненное другими, разбойного вида лицами. Андрей кинулся было к трапу, где продолжалась погрузка кубанцев и казачьи сотни тесной, плотной змеей поднимались на борт и скрывались в трюмах, но пробиться не смог и, отступив, пошел по пристани, вдоль вздымающегося отвесной стеной борта с облупившейся краской, вглядываясь в тех, что стояли на палубе. И опять на миг увидел ее, но это была сестра милосердия, ее лицо лишь чем-то напомнило ему Ксению.

Андрей понял, что ошибся. И все же захотел проверить — позвать, крикнуть, обратить на себя ее внимание, но тут неожиданно ворвались в порт, сметая заставы, части Терско-Астраханской дивизии генерала Агоева. Неуправляемой лавиной кинулись к судам, на которых стали поспешно поднимать трапы, лезли по канатам, толпились у борта, падали в воду, кричали:

— Головы позакрутили нам, а теперь тикаете с Врангелем, шкуры! Зови Фостикова! Поговорить надо!

Фостиков сидел в каюте. Выйти отказался.

Кубанцы, ожидавшие очереди на посадку, принялись сами наводить порядок. Возникла потасовка. Дрались озверело, врукопашную, молча. Хорошо, не применяли оружие. Капитан «Владимира» объявил в рупор, что возьмет еще четыреста человек, если на берегу установят порядок. Дерущиеся остановились. Спустили трап. Кубанские и терские казаки вперемешку, сталкивая друг друга в воду, кинулись к трапу, чтобы штурмом взять корабль. Трап затрещал и, разломившись, рухнул.

— Ни одного человека не возьму больше! — заявил в рупор капитан, проклиная себя за филантропию. — Не могу! Утонем!

Казаки кричали:

— Стрелять будем! Давай батареи, живо! Подкатывай! Пропадать, так всем! Выбрасывай с корабля баб! Офицеров и баб поднабрали! В окопах их нет! Спекулянтов — в море!

Момент был критический. Десятки вооруженных казаков уже ползли по канатам на палубу. Несколько человек катили через портовые ворота орудие. По палубе вприпрыжку пробежал казачий полковник, крича:

— К борту, г-сда офицеры! Надо встретить! На охрану судна, г-сда!

Рядом с капитаном появился генерал Фостиков. Он взял рупор и, надсаживаясь, закричал:

— Генерал Агоев! Где дисциплина?! Наведите порядок! Вам будет подан катер.

— Я остаюсь с казаками, — ответил Агоев.

— Я вас под суд отдам!

— А я плюю на вас!

В этот момент раздался чудовищный взрыв. За ним другой и третий — послабее. Толпа замерла, остановилась. Замерли солдаты у орудия.

— Склады! Склады у Сарыголя! Снаряды рвутся! — пронеслось по «Владимиру».

В трех километрах от Феодосии поднимался к небу громадный желто-черный смерч. Горели артиллерийские склады и стоявшие на путях эшелоны с сеном и зерном. Капитан «Владимира» не преминул воспользоваться замешательством на берегу.

— Руби канаты! — приказал он. — Малый вперед!

Винты вспенили воду. Судно отчалило. Толпа на пристани заревела. Раздался гул проклятий брошенных на произвол судьбы. Ударило орудие, и снаряд, пущенный второпях, пронесся со свистом над мачтой.

Следом за «Владимиром» поспешно снялся с якоря французский миноносец «Сенегал» и стал уходить в море, приняв, видимо, взрывы у Сарыголя за прорыв красных к Феодосии. Последнее, что увидела Кэт, когда «Владимир» миновал мол с маяком, — толпы казаков, кинувшихся на штурм американского парохода «Фарби».

В Феодосию все еще продолжали прибывать казачьи части. Начался грабеж, погромы. Андрей Белопольский решил вернуться в Севастополь...

— Сколько у нас но борту? — спросил капитан первого помощника, пришедшего на мостик.

Тот пожал плечами.

— Одиннадцать тысяч восемьсот примерно.

— И это вместо пяти? Ого! — совсем помрачнел капитан. — Проследите, пожалуйста, чтобы груз был размещен равномерно.

— Груз?! — возмутился Фостиков. — Мои герои казаки — груз? Я попрошу вас выбирать выражения.

— Оставьте, генерал, — отмахнулся капитан. — Поверьте, мы все теперь груз, который никто не востребует...

3

...Бородатый солдат, потерявший свою часть, прибился к Белопольским, да так и остался вместе с ними. И пока Николай Вадимович продолжал обивать пороги различных военных учреждений, чтобы доказать свое право на эвакуацию и получить пропуска, старый князь вел нескончаемые беседы со своим спасителем Ананием Кузовлевым, без которого, как он считал чистосердечно, ему ни за что не одолеть было бы севастопольских тоннелей. Более того, солдат стал ему интересен как человек, обладающий острым умом, внимательным взглядом и житейской философией, которую умел отстаивать упрямо и убедительно. О себе Ананий Кузовлев рассказывал скупо («Зачем вам? Какая у мужика жизнь? Рабочая лошадка — кто запрягет, тот и погоняет»). Ананий вынужден был пойти на завод. Начинал подручным, стал нагревальщиком в прокатной мастерской, получил с трудом право называться рабочим. В девятьсот пятом году, после драки в трактире «Тверь», где помешался штаб местного «Союза русского народа», его уволили. А в начале войны мобилизовали и с первой маршевой ротой послали в окопы, как «неблагонадежного». С тех пор все он в шинели, с крестами — два «Егория» имеет, но на что они? Мотает его по жизни — то ранения, то тиф, то одна мобилизация, то другая, а теперь приказывают и вовсе ехать за море чужого киселя хлебать.

Ананий Кузовлев обладал живым умом и житейским опытом, который позволял ему безошибочно оценить ситуацию, принять решение. Он не любил спорить и тем более навязывать кому бы то ни было свое мнение. Привык жить своим умом. Имел тайную цель — разбогатеть, стать хозяином небольшого дела. Заветной мечтой его было подсобрать столько деньжат, сколько потребуется для покупки десятка гужевых лошадей на первый случай, чтобы создать контору по перевозкам «Кузовлев и сын», наподобие тех, что имелись в Петербурге.

Денег он не скопил, и сына у него не предвиделось, но красивая вывеска с лошадиными головами, и толстозадые битюги с коротко подстриженными хвостами, с дугами, украшенными бумажными цветами, и телеги-платформы на резиновых «дутиках» виделись ему не раз во сне и наяву. Ради этих сладких снов и не торопился Ананий вернуться в свою слободу, а, провоевав империалистическую на Кавказском фронте, мотался с винтовкой в руках более трех лет на юге, давая мобилизовать себя и монархисту Деникину, и кубанским самостийникам, и анархисту Сашке-Черному-Булыге, и играющему в либерала барону Врангелю. Большевики пересидели всех генералов и претендентов на царский престол. Они выбрасывали теперь из России вроде бы последнего — Врангеля. Где уж тут покупать гужевую контору? Не на турецких же берегах?! Да и на что покупать?! Но генерал и его сын, похоже, тоже у разбитого корыта остались, последнее имущество, что с собой захватить успели, он сам в севастопольском тоннеле выкидывал. Около них ныне не то что не заработаешь — не прокормишься. Тем более в чужих землях... Ананий понимал, разные у них дороги. Надо бы давно оставить бар и пойти своей, но что-то мешало ему сделать это. Совестлив был, да и жаль стало старика, беспомощного, как слепой котенок. Плохой опорой отцу казался ему Белопольский-младший: чувствовал солдат, что отец тому в тягость, говорит сладко, а сердце холодное, бросит он отца, чтоб самому выбраться, уцелеть... Была у Анания еще одна мыслишка — своя, подлая. А ну, как вдруг изменится все и прежний порядок на какое-то время в Крыму установят? И даже не в Крыму, а тут, в Севастополе. И пусть не порядок, а просто начнут офицерские команды подряд всех проверять: кто, откуда, почему? Тут, как дважды два, выяснится: Кузовлев — дезертир, от части отстал, сбежал, значит, с фронта. Тут и поможет ему генерал, отведет беду. Может, и пронесет, пересидит он самое трудное время в управе, пока белые не удерут, а большевики не войдут в город.

И пока Николай Вадимович тщетно доставал пропуска на пароход, старый князь и солдат мирно и подолгу беседовали, испытывая растущую приязнь и, как ни странно, полное взаимопонимание. Старик Белопольский на склоне дней приходил к тому же, что открылось простому солдату за несколько лет войны. И было им радостно оттого, что мысли одного находили полный душевный отклик в другом. Они радовались, забыв о трагичной ситуации, в которой оба оказались. Разговоры начинались о политике, о времени, но это оказывались разговоры о себе.

— Я вот что заметил, — говорил Ананий. — С самого началу в Добрармии неправильно у вас дело пошло. Полковники и капитаны — с винтовками в атаку. Красиво, конечно, но неправильно. Повыбили тех, а на место кто пришел?.. То-то! У них, у красных, говорят, прапорщики армиями командуют. Доказали, что умеют. Факт! Какому прапорщику генералом стать не хочется? Вот и стараются, в хвост и гриву ваших лупят.

— Да, да! Конечно! — вторил Вадим Николаевич. — А наши-то, наши! Недоучки, производящие себя в генералы. Недаром, знаете ли, говорят! «Чтобы сесть в седло, нужна лишь задница, но удержаться в седле — нужна еще и голова». Но были на Руси и настоящие генералы. Полководцы! Суворов, Кутузов. А потом, конечно, Скобелев... ну, Брусилов...

— Брусилов, говорили, будто к большевикам подался? — перебивал, словно невзначай, с настороженным любопытством Ананий.

А Белопольский, застигнутый врасплох, действительно терялся, хмыкал, не находил быстрого ответа.

— Обстоятельств, приведших генерала Брусилова к большевикам, не знаю, — после паузы суетливо говорил он. — Не суди и не судим будешь. Однако всегда знал и почитал его как истинно русского человека и патриота.

— Таким и Врангель себя повсюду объявляет, — обстоятельно возражал Кузовлев. — Русский патриот... И тут патриоты, и там, видишь, патриоты. А так себя доказывают друг перед дружкой — патриоты! — моря русской крови льются.

— Программы у них не имелось.

— Программ — не знаю, а народу все одно они давали: «Боже, царя храни». Мужику — плети вместо земли, другим — кукиш вместо свободы.

— Но ведь «Боже, царя храни» Русь создало? И цари у нас разные бывали: Иван Грозный, Петр Великий, Николай Первый, Александр Первый, например.

— Не знаю я про царей, которые померли, — убежденно сказал Кузовлев. — Образования нет, не много меня и учили. Но слыхал на фронте от одного вольноопределяющегося — из студентов, знающий, — что цари наши русские вроде и вовсе не русские, а немцы. Тогда чего от них требовать? Нечего! Они интересы своей нации перво-наперво блюли.

Белопольский стал рассказывать про русских царей, про браки, заключаемые во имя большой политики между царственными домами Европы. Дошел и до Николая Второго.

— Про этого я знаю, — сказал Кузовлсв. — Немец, и жена немка.

— Ну, Кузовлев... Давай, брат, этого не касаться. Не немец он вовсе, хоть и русского в нем маловато, если быть справедливым. Политика и браки кровь всех европейских монархов так перемешали — не разберешь, кто есть кто. Да и зачем? Теперь и незачем. Ни нашего, ни германского царя нет. Судьба такая.

— Не скажите, что судьба, Вадим Николаевич. У всех людей — ну, у общества! — терпение вышло. Все крайности переполнены оказались.

Так они разговаривали, доверительно и неторопливо, с чувством уважения друг к другу, — генерал и солдат, — пока не вернулся Николай Вадимович. Он был возбужден, щеки его горели. Рукав бекеши порван.

— Можете меня поздравить! — заговорил он по-французски. — Я все же достал пропуск на крейсер «Вальдек-Руссо». Благодаря любезности французских властей, разумеется! Мы отправляемся! А все эти врангели, скалоны, кутеповы, как я и утверждал всегда, — дерьмо! Они прежде всего о себе и о награбленном позаботились. Отравляют целыми кораблями. Ужас, что творится в городе!

— Зачем ты так, в таком тоне? Фу, Николай!

— У меня нет времени подбирать выражения, отец. И если мы опоздаем, наши два места с удовольствием займут другие — желающих полно!

— Но почему два места? Нас же трое.

— Вы имеете в виду солдата? Я не брал на себя обязательств по его эвакуации, отец.

— Но он помог нам. Он — хороший человек.

— Да его и не пустят на французский крейсер, отец!

— Скажем, мой денщик.

— У нас два места. Два!

— Он спас меня, Николай!

— Что же, мне теперь о нем всю жизнь заботиться?

— Я понимаю, ты устал, раздражен. Будь справедлив и великодушен.

— Да, может, он и не хочет ехать? Спросите его!

— Я не могу блефовать, если у нас пропуск на двоих.

— Поймите, я уже отблагодарил его: он поднес груз и получил за это достаточную плату.

— И этот груз — я? Понимаю. И знаешь, не хочу быть и для тебя грузом. Не был и не буду.

— Не придирайтесь к словам, отец. Вы знаете...

— Я кончаю на этом разговор. Решено. Я не поеду. — Старик перешел на русский. Последнюю фразу он произнес очень спокойно и твердо.

Кузовлев, который не понимал ни слова, с удивлением встрепенулся и закрутил головой: он и не представлял, что отец с сыном обсуждают такое, здесь, при нем и при всех. Старик, видать, был упрямый и своенравный, привык приказывать, и его «заносило». Сын выглядел смешно. Лицо его пошло красными, багровыми пятнами.

— Вы представляете? Вы представляете, что это значит?! Старший Белопольский — князь и генерал! — остается у большевиков? Тем самым вы признаете их! Объявляете на весь мир: с ними возможно сотрудничать! Вы готовы?.. Вы подписываете себе смертный приговор! Все честные люди отвернутся от вас, не станут подавать руки. Опомнитесь! Подумайте о своей семье! У вас внуки — белые офицеры, сын, занимающий определенное положение. Вы и нам закрываете пути в общество!

— О! Ты о себе боишься в первую голову! Попросту боишься и прикрываешь свою трусость красивыми словами. Ваши красивые слова, господа керенские, страну погубили. Проболтали, говоруны, балалайки!

— Вы не смеете так!

— Смею! Я принял решение.

Николай Вадимович решил переменить тактику. Приняв учтиво-беспристрастное выражение, он обратился к солдату:

— А скажи, любезный... Правду... Разве ты собирался уезжать из России? У тебя что, родственники в Париже или свое дело в Константинополе?

— Изволите шутить, барин?

— Мне не до шуток, поверь. Времени нет.

— Тогда я скажу, барин. Не знал, богом клянусь, до сей минуты не решил еще — ехать аль оставаться. Да и сказать, столько лет за меня решали, и куда идти, и в кого стрелять, что я сам по себе это делать разучился... Подумал было ехать за компанию, потому как дома меня никто, видать, не ждет, и папаша ваш понравился: душевный человек, хоть и генерал. Но раз он остаться решил, и я, значит, никуда не двинусь. Возле него останусь — вот и весь мой ответ.

— Ага! Вот видишь! — торжествуя, произнес князь.

— О-оо! — Николай Вадимович схватился за голову.

— Оставь театр, Николай. Тебе же легче будет. Там, — он показал в окно. — А у меня и дело есть. Я уверен, что найду Ксению, мальчиков. Не здесь, так в Петербурге. Кто-нибудь из них домой вернется, увидишь.

— Когда? Куда? — раскачиваясь с носка на пятки, выкрикивал Николай Вадимович. — Куда домой?! К кому домой?! Маньяк! Маньяк, упрямец! Большевики вас завтра к стенке поставят.

— Всех и они к стенке не поставят, — старый князь багровел. — Пойми же, я русский, русский! — выкрикивал он. — Я турок воевал, а ты меня к ним в услужение привезти хочешь?

— Почему в услужение? Почему турок? — растерялся Николай Вадимович. — Мы едем в Европу, в цивилизованное общество.

— Ах, в Европу?! В цивилизованную Европу, которая всегда относилась к нам как к дикарям, как, прости, к навозу и пушечному мясу. Спасибо! Нет! Не желаю! Сколько мне остается жить, я проживу в России, и меня похоронят на родной земле.

— О мой боже! — истерически всплеснул руками Николай Вадимович. — Кто вас спасет, кто похоронит на родине, старый... — и он осекся.

— Идиот, хотел сказать? Договаривай!

— Упрямец. Я хотел сказать, упрямец.

— Да, да, да! Я понял.

— Вы поедете? В последний раз спрашиваю!

— Не трудись. Я же сказал. — Старик заметил, что десятки людей слушают их разговор, и рассердился: — Да, я упрямец. Но ты, ты хуже!

Николай Вадимович инстинктивно оглянулся, нервически топнул ногой и, прокричав что-то нечленораздельное, выбежал из залы.

«Марш вперед, Россия ждет, белые гусары! Марш вперед, бой зовет, наливайте чары!» — запел вдруг кто-то дребезжащим голосом. Голос был насмешливым, издевательским. А потом послышался истерический смех.

— Не обращайте внимания, Вадим Николаевич. И не расстраивайтесь. Больной человек, свихнулся, видать, малость, — сказал Кузовлев равнодушно, и непонятно было, кого он имел в виду — сына старого князя или безголосого певца, так некстати вспомнившего «Марш белых гусар». — Нам это без внимания.

— А я и не расстраиваюсь, Ананий Иванович. Мы с сыном давно уже совершенно чужие люди.

— Хочу вам к случаю слова товарища моего, из вольноопределяющих, — сказывал уже вам о нем, — припомнить. Часто он их повторял, умнейший был человек. «Война, — говорил бывало, — ненормальна. Нормально, когда люди любят друг дружку, ходят в гости, учатся, детей ростят». Может, и не так я выразил что, но еще от себя добавлю: все возвращается на круги свои. И мы с вами, даст бог, к себе, в Петроград, вернемся. Устроится все, уж поверьте.

— Я о другом думаю, — сказал, понурившись, старый князь. — Зачем нам тут, среди этих безродных пассажиров, оставаться?

— Хорошо, что так думаете. Незачем, это факт! — Солдат улыбнулся по-доброму. — Это точно. Я чуток позднее, когда темнеть начнет, на разведку отправлюсь. Посмотрим, что к чему, не беспокойтесь.

— Что это вы: «Не беспокойтесь, не волнуйтесь, не обращайте внимания...» А я ведь еще генерал, Ананий Иванович. Мне и командовать — до прихода большевиков по крайней мере.

— А я разве возражаю? Командуйте!..

Так князь Белопольский остался в России.

4

...На берегах Босфора уже жило довольно много русских — детей предшествовавших эвакуаций, бежавших от большевиков и из Одессы, и из Новороссийска, и из Крыма. Все они чувствовали себя транзитными пассажирами, ожидающими поездов, эвакуацию воспринимали как явление временное, уверены были в скором возвращении домой. Последней надеждой их оставался Врангель. От его успехов или неуспехов зависело будущее. И еще от чуда. Психология беженца, потерявшего все, и есть постоянное ожидание чуда, разговоры о нем, подготовка себя к восприятию чуда, которое должно произойти...

Еще в середине октября по русскому Константинополю прокатилась первая волна слухов: в Крыму неспокойно. Потом — неблагополучно. Потом — весьма тревожно.

Во дворе русского посольства толпились люди, ловили последние слухи, шли к витрине крымского «Бюро русской печати», где вывешивали последние информационные сводки о боевых действиях. Сводки были оптимистичны и не давали повода для малейшей тревоги. Это и настораживало беженцев. Возникал обязательный обмен мнениями, кончающийся ссорами, обидами, оскорблениями, порой и безобразными драками.

Внезапно последовал экстренный вызов в Крым всех судов. «Бюро русской печати» заявило, что эта мера необходима «на предмет разгрузки Крыма». Естественно, это никого не удовлетворило и не успокоило.

Первым официальным русским беженцем «новой волны» стал Александр Васильевич Кривошеин. Он прибыл в Константинополь вместе со своим сыном-офицером, и это вызвало взрыв возмущения всей русской колонии. Кривошеин, ясный и методический ум, понимавший лучше всех ситуацию, сразу же развил бурную деятельность: проводил по нескольку совещаний в день, консультировался с кем-то, посещал послов и руководителей военных миссий, вырабатывал декларации, интриговал, торговался. Казалось, сразу в нескольких местах города появлялся этот старичок-часовщик, мелькала его короткая бородка, вспыхивали угодливо и зловеще его маленькие и хитрые, полуприкрытые веками глаза, прожигающие собеседника насквозь.

В интервью, данном «Бюро русской печати», он впервые «откровенно» рассказал о жестоких атаках большевиков, многократно превосходящих белые войска в численности и боевом обеспечении; о том, что «долго выдерживать такую борьбу никому непосильно», а посему и было принято решение об эвакуации раненых воинов, их жен и детей. Кривошеин не исключал возможности и полной эвакуации Крыма. Беседа заканчивалась обращением Александра Васильевича к прессе: «Я прошу печать бросить всему культурному миру горячий призыв к чувству гуманизма, к человеческой совести каждого, просить немедленной помощи погибающим людям, раненым, женщинам, детям».

Толпа, собравшаяся у витрины «Бюро русской печати», поняла: Врангель и его подданные не знали, куда бежать. Толпа бурлила, раздавались гневные выкрики:

— Господи, какой кошмар!

— Говорят, Слащев вместо Врангеля.

— Ерунда! Врангель назначил Слащева преемником.

— Назначил?! Переворот был в Севастополе!

— Что вы панику разводите?

— Тут, батенька, похуже Новороссийска будет. Со всех крымских портов побегут, вода закипит.

— А вы не каркайте!

— Сами не каркайте!

— Большевистский агент!

— Я тебе покажу, шпак несчастный!

— Господа, господа! В такой час... Оставьте! Оставьте, ротмистр... Константинов — вице-адмирал, уважаемый офицер. Что вы, право!

— Адмиралы на кораблях! Он меня оскорбил, я требую извинений.

— Ааа! Не пошли бы вы!.. Нервный какой!

Раздается выстрел в воздух. Толпа шарахается, расступается. Несколько человек виснут на руках высокого худощавого ротмистра с изможденным лицом и уволакивают его. Толпа смыкается. И вновь начинается громкий обмен мнениями, крики, спор. Крым волнует всех: там семьи, братья, сыновья, отцы...

На сутки остановились в Константинополе отец и сын Шабеко. Остановились не по своему желанию, а лишь потому, что пришвартовались здесь по какой-то неизвестной им причине английские миноносцы, везущие в Котор русские сокровища, собранные Петроградской ссудной казной. Был ли на это секретный приказ английского адмирала, или просто машина одного из эсминцев нуждалась в срочном ремонте, — он все время отставал, трубы его выбрасывали в небо густой, черный, казавшийся смолистым дым, словно прося коллегу не торопиться и снизить ход, — как бы то ни было, оба эсминца встали на внешнем рейде, вдалеке от союзнических кораблей, а командир соединения, ввиду чрезвычайности обстоятельств («Каких обстоятельств? Когда возникших?»), строго-настрого распорядился на берег никого не пускать.

Виталий Николаевич Шабеко, всю дорогу до Константинополя чувствовавший себя на положении чуть ли не высокопоставленного арестанта, которому внешне угождают, но всячески показывают, что он уже никто, человек второго сорта («Бритты умеют, ох умеют это делать!»), судьба его определена и решена ими, — просто взбесился, узнав от сына об этом распоряжении. Старый и похудевший «Пиквик» устроил форменную обструкцию сыну, заявив, что, ежели он не получит сию минуту средств добраться до берега, посетить русское посольство и узнать подлинное положение дел в Крыму, он тотчас бросится в воду, готов хоть ко дну пойти, но далее не поедет даже в том случае, если друг его сына, сам барон Врангель, пришлет ему депешу.

Леонид хорошо знал упрямство отца. Сын без спора подчинился отцовскому желанию и отправился к старшему английскому морскому начальнику. Какими доводами, чем оперировал Леонид Витальевич Шабеко перед грозными очами неказистого, сухощавого английского офицерика, державшегося с холодным адмиральским презрением, так и осталось неизвестным. Шабеко младший предпочел не распространяться о беседе с этим «почти Нельсоном», как он выразился, и о том, чего это ему стоило, но через полчаса катерок, вызванный по радио, уже вез их к Константинополю.

Извозчик мигом доставил их к посольству. Отец и сын договорились встретиться через час. Леонид приказал вести себя на базар — хотел узнать о ценах и местной торговой конъюнктуре. Виталий Николаевич сошел и вмиг растворился в толпе, плотно заполнявшей двор.

Увиденное совершенно потрясло и подавило старика. Он как бы увидел свое будущее и будущее всех тех русских людей, которые, уже покинув или готовясь покинуть родную землю, превратятся столь быстро в толпу, в стадо, в ораву безжалостных, тупых, остро ненавидящих друг друга вчерашних людей, окончательно утративших контроль над собой, над мыслями своими и эмоциями.

Выбравшись из посольского двора, он ждал сына на улице — сначала на скамеечке чистильщика сапог неподалеку, а потом, отдохнув, пока черномазый паренек наводил глянец на его давно не чищенные штиблеты, он перебрался под раскидистый платан на другую, теневую сторону улицы, держа под взглядом ворота посольства и наблюдая за проезжающими извозчиками и моторами.

И конечно, пропустил Леонида, вернувшегося на шикарном автомобиле и сразу кинувшегося искать отца. Они разошлись. Сын, проталкиваясь сквозь плотно сбитую массу орущих и жестикулирующих людей, с трудом сдерживал недовольство и собой и отцом. Зачем оставил его одного? Ищи его теперь! А если это была лишь уловка, пользуясь которой старый упрямец сбежал, скрылся, исчез? Что могло прийти ему в голову? Где его искать? Не решился же он вернуться в Россию? А почему, собственно, и нет? От него сейчас можно ждать всего!. Боже, какой я глупец, какой недальновидный человек!... «Ты допускаешь ошибку за ошибкой, дорогой мой, — думал он, продолжая искать отца в толпе, не находя его и чувствуя растущую ярость. — Не кричать же здесь, не взывать к нему, как в лесу. Неудобно, неэтично. Смешно!..»

В этот момент бросился к Леониду Витальевичу потертый, неопрятный пожилой господин с некогда сановным лицом, заросшим теперь рыже-седой, растущей кустами бородой. Борода сразу вызвала раздражение. Она стала ненавистной Леониду: он почуял что-то недоброе.

Сверхподобострастное выражение и жалкая беззубая улыбка делали лицо господина похожим на древнегреческую маску комедии. Отжав острым плечом двух человек, он схватил Леонида Витальевича за руку услужливо, но достаточно твердо, и сказал просительно:

— Не узнаете меня, господин Шабеко?

— Не имею чести, — поспешно сказал Леонид, делая попытку освободиться и продолжая искать глазами отца.

— Я адвокат Жилтухин. Через «жи». Николай Афанасьевич. Простите, ради бога...

— Не припоминаю вас, — сухо сказал Леонид. — И действительно, очень тороплюсь. Дела!

— Мы с вами... не раз... сидели в одних процессах. В те времена... — еще поспешнее и просительнее заговорил Жилтухин, почему-то быстро отряхивая от обильной перхоти плечи и черный бархатный ворот порванного пальто. — В банке... В клубе... И потом... Земгор, война... Неужели не припоминаете?

— Что-то припоминаю. Но что вам угодно, Николай Афанасьевич? — Шабеко тщетно старался унять беспорядочно движущиеся руки, и это бесило его. — Что вы хотите? Здесь, от меня? Я тороплюсь, я ищу отца!

— Судя-с по всему... Ваше положение, дела, устройство... — глотая слова, прямо-таки с пулеметной скоростью выпаливал адвокат. — Я слышал, вы в Париже... И в Крыму... Особа при... при... Вы, вероятно, все можете... Все!

— Но в чем дело, наконец?! — Шабеко уже не сдерживался, глаза горели ненавистью и явной угрозой. — Объяснитесь, сударь!

— Помнится, и вы как-то ко мне обращались за содействием... Но простите!.. Больная матушка, жена, четверо детей. Со времен новороссийской катастрофы... Того ужаса! — Жилтухина несло не туда, но он не мог остановиться, не выговорившись. — Я совсем без средств, без копейки! Мы бедствуем! Голодаем!.. На благотворительные подачки! Исключительно! Помощи ждать неоткуда... Отчаялись, пали духом! Помогите. Христа ради прошу! Во имя наших дней прежних, нашего знакомства! Помогите! Не дайте умереть! Пропасть!.. Я вижу: вы можете, вы все можете!

— Что? Что я могу?! — сорвался Шабеко. — Что вы пристали, сударь?!

— Возьмите нас отсюда, заберите, Христа ради! Мы молиться на вас будем... Вовек не забудем! Я отслужу, я отслужу! Отмолю!

— Да куда я возьму вас, послушайте, милейший?! Что у меня, корабль свой? Что вы кричите тут, людей собираете? Опозорить хотите? Не задерживайте меня! Я спешу, говорю вам! Вот... Вот, возьмите! — И дрожащими руками он достал бумажник, не глядя вынул какую-то ассигнацию. — И мои ресурсы весьма... не безграничны. Больше не могу, к сожалению, — и он протянул деньги Жилтухину. — Позднее... Сделаю что-то...

И вдруг стало тихо. Точно Леонид оглох или все звуки исчезли. Может, все это на миг лишь показалось Леониду, потому что в следующий миг вновь раздался душераздирающий крик бывшего адвоката:

— Это мне?! Вы?!. Мне?! Дворянину, коллежскому советнику? По старому знакомству?! Будь ты проклят! Будь проклят, сволочь! Шейлок! Жидовская морда! — Он вырвал из руки Леонида ассигнацию и, плюнув на нес, скомкав, швырнул ему в лицо.

Леонид поспешно ретировался. Глаза его косили от гнева более обычного, мокрые губы дергались. Он выбрался из смеющейся толпы на улицу и сразу же, на другой ее стороне, увидел отца, прислонившегося к стволу дерева.

— Что с тобой, Леонид? — спросил Шабеко-старший. — На тебе лица нет. Случилось что?

— Ничего не случилось.

— Но то, что происходит там, во дворе, ужасно! Эти люди...

— Это уже не люди, отец. Вы еще не раз будете благодарить меня за то, что я не дал вам разделить их судьбу.

Какие-то беженцы, высыпав из посольского двора шумной группой, показывали на них. Леонид, предчувствуя возможность новых нежелательных эксцессов, заторопился.

Теперь не время для теоретических дискуссий, отец, — сказал он убежденно. — Надо возвращаться, пока эти великие британцы не удрали без нас... Эй, извозчик! — подняв руку, крикнул он обрадованно. — Кэбмен! Халло! Хал-ло-оо! В порт, быстро! — скомандовал он по-немецки и потом, для убедительности, по-французски: русский язык становился уже непопулярным в Константинополе.

5

Желтый утренний туман стоял над Севастополем. Заканчивалась погрузка. Сумрачная толпа по-прежнему заполняла берег. На северных и восточных окраинах слышалась перестрелка. Пушки Кутепова, установленные на Мекензиевых высотах, молчали. Вероятно, были уже захвачены большевиками, вышедшими из подполья.

Утром в гостиницу Киста прибыли десять офицеров — представители Корниловского, Марковского и Дроздовского полков. Почему-то стараясь не шуметь, прошли к номеру главнокомандующего. Им должны были передать знамена, которые не удалось вручить полкам при последней поездке Врангеля на фронт: тревожность обстановки сорвала торжественную процедуру.

Но и сейчас обстановка была неподходящая. Еще более неподходящая. Поэтому и церемония упрощена донельзя. Офицеры скромно останавливаются в коридоре. На лицах такое выражение, будто ждут выноса покойника. Конвойные казаки, дружно топая, приносят полковые знамена. Врангель, бледный, в черной черкеске, торопливо передает знамена из рук в руки, точно штуки мануфактуры. Обескураженные офицеры молчат. Голос Врангеля выдаст его некоторую растерянность:

— Я убедился, господа, что Европа и Америка нас предали. Результаты налицо. В моем распоряжении кораблей настолько мало, что я не могу посадить на них даже остатки славной армии, которая, истекая кровью, подошла к Севастополю. («Получается, жалуюсь. Кому?.. Оправдываюсь. Зачем?..») Куда мы едем, я точно не знаю. У нас есть уголь. И мы уходим в море. Я продолжаю вести переговоры и думаю, они увенчаются успехом. Надейтесь и вы, господа. Мы не складываем оружия. Мы намерены бороться. Мы должны сохранить армию. Потомки оценят наши дела и подвиги. Вы свободны, господа. — И Врангель скрывается в номере.

Протопав, уходит конвой.

— Смешно! — говорит один офицер другому. — Это как плевок. Три года сражались, а свои знамена полки получили в день когда приказано прекратить борьбу и оставить Русь.

— Оставь, Издетский. Негоже нам теперь знаменами размахивать. О себе надо подумать, ротмистр!

— Дерьмо! Все дерьмо! Порядочные люди... э... в такие моменты стреляются.

— Покажи пример.

— Я, надеюсь, еще пригожусь. Идем.

— Так каждый рассуждает. Война, дорогой мой, всех чему-то научила!..

...Вещи Врангеля переносят на Графскую пристань для отправки на крейсер «Генерал Корнилов», который пойдет под флагом главнокомандующего. Главнокомандующего ли? Чем он теперь командует?.. Медленно и величественно спускается Врангель по ступеням пристани в сопровождении командующего флотом. («Каким? Кому принадлежащим?») Они направляются к катеру, чтобы объехать грузящиеся суда. Неожиданно на пути возникает странный пожилой человек в сожженной на полах шинели. Врангель инстинктивно останавливается, озирается на конвой. Человек представляется: командир Смоленского полка полковник Новиков, отошедший с остатками своей части с фронта. В чем дело, полковник? — Врангель напружинивается, берет себя в руки. Волчьи глаза смотрят люто. Он ждет просьб, бредовых советов, предложений, выстрела — чего угодно.

Новиков объясняет: он и вверенные ему офицеры и солдаты, оставшиеся верными идеям борьбы с большевиками, решили уйти в горы, чтобы вести партизанскую борьбу. Врангель расцветает — вот пример, достойный подражания! Он обнимает, троекратно целует полковника в небритые щеки, пахнущие почему-то борщом, благодарит за службу и, приосанясь, объявляет, что полковник Новиков производится в генералы. Несколько человек из свиты тоскливо кричат «ура». Новиков, не стесняясь, вытирает рукой слезы. «Жаль, нет ни одного представителя прессы, разбежались, как крысы с тонущего корабля», — думает Врангель, подзывая адъютанта.

— Озаботьтесь, генерал, чтоб история командира героического Смоленского полка немедля попала в газеты («Какие? Где? Кого сейчас интересует история белого движения? Разве что «Times»?), — говорит он громко и торжественно.

Происшедшее только что тут, на глазах многих людей, радует и бодрит Врангеля. Он весь во власти щекочущих его самолюбие ощущений. И поэтому не сразу замечает обратившегося к нему человека, вышедшего из-за спины новоиспеченного генерала.

Человек сравнительно молод, ему нет и тридцати. Он чем-то напоминает Врангелю... его самого счастливых времен студенчества в Горном институте: высокий, с длинным, аристократическим, смуглым лицом и светлыми, веселыми и бесстрашными глазами. Врангелю импонирует, что даже в партикулярном молодой человек держится необычайно прямо, как отменный боевой офицер. Одного только не может понять Врангель: почему этот приятный молодой человек здесь и чего он хочет? Хотя фамилия Венделовский, которую тот называет, кажется главнокомандующему очень знакомой. Врангель заставляет себя сосредоточиться и прислушивается.

— Княгиня Куракина Татьяна Георгиевна, урожденная баронесса Врангель... — говорит молодой человек. — Письмо... Меня две недели не допускали к вам, ваше высокопревосходительство.

Врангель вспоминает все: товарищ сына Татьяны… Климович... Фон Перлоф... Неподходящее время для проверки...

— И что же вы хотите, господин Венделовский? — спрашивает он будто мимоходом.

— Продолжать борьбу, ваше высокопревосходительство! Я поклялся!

— Прекрасно! — ободряюще улыбается Врангель. — Вы хотите остаться со Смоленским полком? — Это была ловушка, одна из тех, которые обожал командующий.

— Готов, если вы приказываете и благословляете меня! — ответил Венделовский не задумываясь.

— Вашу руку! — В глазах Врангеля мелькает сомнение. Чувствуется, он колеблется, прежде чем принять какое-то решение, — это совершенно несвойственно ему, да еще и на людях особенно. Выпустив руку Венделовского, Врангель говорит подчеркнуто громко, чтобы все слышали: — Благодарю вас за патриотизм! Будем бороться вместе, господин Венделовский! — И, обернувшись к адъютанту, отдает распоряжение: — Прикажите, генерал, погрузить господина Венделовского на «Корнилов».

По шатким мосткам Врангель переходит на катер. Катер тут же отходит и направляется в Килен-бухту...

Через полтора часа он возвращается. Тепло. А на солнце даже жарко. Море как зеркало. Над головой голубое небо. С площади удалены все лишние. Врангелю докладывают: войска погружены. Сейчас начнут грузиться заставы. Последняя связь с фронтом прервана. Служащие городского телеграфного узла заявили, что занимают нейтральную позицию, обслуживать воюющие стороны отказываются («И не накажешь мерзавцев!»).

Врангель медленно шествует вдоль строя юнкеров, вглядываясь в лица, как бы вспоминая что-то о каждом. Остановившись в центре каре, он благодарит юнкеров за службу. Голос звучит сильно и уверенно:

— Мы идем на чужбину, но идем не как нищие с протянутой рукой, а с высоко поднятой головой, с сознанием выполненного до конца долга. Мы вправе требовать помощи от тех, за общее дело которых мы принесли столько жертв... («Не то говорю и не теми словами, — думает он. — При чем тут союзники? О нас надо было бы».)

Недовольный своей речью, Врангель отдает приказ грузиться и юнкерам.

Из гостиницы выпархинает дама в меховом манто, накинутом на декольтированное вечернее платье. Бежит к пристани по ступенькам, едва не падая. Опускается на колени у ног Врангеля. Он силится поднять ее («Черт возьми эту юродивую!»), но дамочка не дается, она будто приросла к каменным плитам.

— Благословляю вас! Благословляю, вождь! — выкрикивает она. — Не выпускайте из рук меча! Господь вас храни!

— Встаньте! Поднимитесь, прошу вас. — Врангель искоса поглядывает, какое впечатление производит эта сцена на окружающих. («Прощание народа с вождем, — думает он. — Полковник Новиков и эта... Что ж! Выглядит весьма эффектно. И никакой паники. Суровая деловитость и порядок. Это вам не Новороссийск, господа Слащевы и Кутеповы! Вот оно, достойное отступление. По-врангелевски!») — А почему вы, мадам, не уезжаете? Извольте, я распоряжусь.

— Ох, господин генерал, господин генерал! Я схожу с ума! — Дама поднимается и валится розовой грудью на руки Врангеля, дыша часто и прерывисто явным запахом хорошего коньяка. — У меня ма-ма, мамочка! Старая! Не могу же я бросить ее? Как быть? Я совершенно одна. Посоветуйте, бога ради, Яков Александрович.

Захлестнутый потоком слов, Врангель не сразу понимает, что его приняли за другого. И за кого — за Слащева, черт возьми! Красотка пьяна. Да она просто пьяна! Он холодно отстраняется и быстро идет навстречу главе американской миссии адмиралу — Мак Келли, которого принесла неведомая сила в самый неподходящий момент.

— Я всегда был горячим поклонником вашего дела, — произносит американец, с трудом выговаривая слова. — И более, чем когда-либо, являюсь им сегодня.

Они долго жмут друг другу руки и рассеянно улыбаются. Врангель в серой офицерской шинели и фуражке Корниловского полка (одетый попроще, чтобы не выделяться) смотрит поверх головы Мак Келли на группу телеграфистов и дежурных офицеров, которые, суетясь и толкаясь, лезут по трапу небольшого пароходика «Херсонес», дымящего черными смолистыми клубами, точно его топят резиной. Идут строем на погрузку ординарцы, предводительствуемые незнакомым ротмистром.

Врангель поворачивается к стоящим почтительно позади Шатилову, Коновалову и Скалону, желая узнать, почему нет любимого им ротмистра Валентинова, но Шатилов, предвосхищая вопрос, говорит, что Валентинов, посланный вечером к Кутепову, не вернулся: погиб, видимо, — думая про себя, что Валентинов вполне мог и не погибнуть, а, нарушив приказ, отправился в Ялту, где у него бедствует семья.

На белых ступенях Графской пристани высокая фигура Врангеля выглядит весьма внушительно. Главнокомандующий осматривает спокойный морской горизонт. Там, за ровной полоской, Константинополь. Не так и давно, кажется, он приехал оттуда...

Был светлый день, Врангель поднимался по белым ступеням Графской пристани, где ждал его хорошо отрепетированный спектакль. Играла музыка. Парадным строем проходили войска, сверкали на солнце золотые ризы, поднимался к небу сладкий дымок кадильниц. Приветственно рукоплескала новому вождю празднично одетая толпа. Летели к его ногам цветы. Он знал, что так не будет вечно, и все же надеялся, был уверен в себе, верил, что сможет совершить то, что не удалось ни Колчаку, ни Деникину. Полгода оказалось достаточно, чтобы убедиться в провале. Но его ли это провал? Где, в чем ошибка? Был ли он недостаточно жесток или недостаточно либерален? Как бы поступил на его месте другой избранник, тот же Кутепов, тот же Слащев?.. Солдафон или сумасшедший — кто нужен был кусочку России, который остался на Юге от недавно громадной и могущественной империи?.. Но на кого опереться? Кто поможет?.. Как там сложится, за морем? Загадывать трудно... Сейчас важно одно: он должен вести себя как главнокомандующий, как вождь, который отступает на время, под влиянием обстоятельств, который продолжит борьбу за победу белого дела, за торжество идеи.

На катер садятся Шатилов, Коновалов, Скалон, адъютанты. Несколько лейб-казаков становятся вдоль бортов. Врангель картинно опускается на колено, берет щепотку земли, целует ее и прячет в платок.

Катер отваливает от Графской пристани, идет к крейсеру «Генерал Корнилов». Врангель, оборотясь к Севастополю, застывает на корме, у Андреевского флага.

Обогнув с носа трехтрубный крейсер, катер швартуется к его правому борту. Команда выстроена («Слава богу, на флоте еще сохранилась видимость порядка»). Врангель легко поднимается по узкому трапу. Оркестр играет встречу. Командир отдает рапорт. Все торжественно и впечатляюще, как в прежние времена. Врангель считает себя обязанным и тут произнести короткую речь: русская армия вынуждена оставить родную землю, но борьба будет продолжена, необходимо сохранить единство рядов, дисциплину, веру в своих командиров.

Моряки нервничают: до речей ли, пора уходить. Главнокомандующего провожают на корму, в отведенную для него каюту. Врангель идет по палубе, трапам и сложным переходам. Видимость порядка оказывается иллюзорной: все палубы, трюмы, кубрики крейсера переполнены самой разнообразной публикой. Тут и офицеры армии и флота, казаки-конвойцы, чины канцелярий и штабов, чиновники правительственной администрации. Все устраиваются, суматошатся, толкаются, ругаются из-за лучших мест. На главнокомандующего никто не обращает ни малейшего внимания. Около камбуза Врангель к ужасу своему обнаруживает более трех десятков свиней. Обалдело останавливается и адмирал Кедров. Командир крейсера вынужден оправдываться. Однако делает он это спокойно и уверенно, чувствуя силу своей позиции.

Врангель стоит насупясь. Заминка. Чувства торжественности как не бывало. Врангель ждет объяснений. Адмирал берет его под руку и увлекает за собой. Говорит шепотом:

— Собственность команды, господин командующий. Осмелюсь заметить, могут весьма пригодиться всем.

— Но на палубе, адмирал! — возражает Врангель. — Боевой корабль!

— Трюмы переполнены, ваше высокопревосходительство. Ни одного свободного метра.

— А! Ни к чертовой матери!.. Свиньи так свиньи!..

«Генерал Корнилов» поднимает флаг командующего войсками Юга России. Грохочут в клюзах якоря. Крейсер выходит из Южной бухты, двигается вдоль Приморского бульвара на внешний рейд, где застыли американские, французские и английские миноносцы и, точно айсберг, огромный американский транспорт.

Прежде чем попасть в свою каюту, Врангелю приходится миновать кают-компанию, где, как сельди в бочке, размещаются адъютанты. Скалон, члены штаба. У дверей — парные часовые. Рядом в каютах Коновалов, Донской атаман Богаевский, адмирал Кедров. В кают-компании стучат пишущие машинки, шифруются радиограммы, бегают адъютанты с бумагами. Эта картина почему-то безумно раздражает Врангеля.

— Что в Ялте? — сердито спрашивает он Коновалова. — А в Феодосии? В Керчи?

— Генерал Драценко докладывал: части кавкорпуса Барбовича погружены. Переоборудованный под госпиталь «Цесаревич Георгий» готов принять раненых.

— Раненых следовало отправлять в первую очередь! — громко, в расчете на всех присутствующих говорит Врангель. — Что они там, моего приказа не знают?

— Слушаюсь! Будет сделано немедля.

— Прошу вас через пятнадцать минут прибыть ко мне вместе с генералом Шатиловым. Мы идем в Ялту, Феодосию и Керчь. Я не верю сообщениям Драценко...

Через четверть часа генералы, пришедшие к главнокомандующему, застают его сидящим в глубоком кресле. Перед ним лист чистой бумаги. Врангель говорит глухо:

— Господа, дело идет к концу. Каким он будет, мы не знаем. Не можем закрывать глаза на правду. Куда ехать? Под чьи гарантии? За нами только проститутки французы. Но им нужен весь наш флот, они требуют обязательств. Я составил экстренную депешу. Прошу внимательно выслушать и высказаться.

Шатилов и Коновалов промолчали. Это вызвало неудовольствие Врангеля: он усмотрел в этом безразличие или нежелание принимать на себя государственную ответственность и добавил отрывисто, глядя на них потемневшими волчьими глазами:

— Депеша пойдет за тремя нашими подписями. Ответственность перед историей велика, господа генералы.

— Мы готовы подписать любой документ, угодный вам, господин главнокомандующий, — поспешил заметить Шатилов.

— Наше государство уже на воде, господа. И далеко не все вчерашние соратники считают меня сегодня главнокомандующим.

— Я надеюсь, ты не сомневаешься в нас, Петр Николаевич?

Врангель не ответил, лишь кивнул. Сказал сухо, досадуя на себя за откровенность:

— Депеша адресована графу де Мартелю. Обращение прямо к Верховному комиссару Французской республики на Юге России, как мне представляется, должно ускорить решение вопроса.

— Вы совершенно правы, господин главнокомандующий, — поспешил заметить и Коновалов.

Врангель посмотрел на него подозрительно, подняв бровь, и тут же отвернулся, сказал, устало прикрывая тяжелые веки:

— Итак, я начинаю, опустив дипломатическое начало — оно ничего не стоит, господа.

— Да, да. Тут не до дипломатических экзерсисов, — генерал-квартирмейстер был взвинчен и уже не мог сдерживать себя.

— Вы не даете мне сказать слова! — вспылил Врангель.

— Нижайше прошу простить меня, ваше превосходительство.

— Я начинаю. Слушайте же!.. «На суда посажены лучшие русские люди, совесть и разум которых не позволили им остаться, — подняв чистый лист бумаги и будто читая по нему, сказал Врангель. — Я уже просил вас ходатайствовать перед своим правительством о переброске русской армии на западный, противобольшевистский фронт для продолжения борьбы. — Он сделал паузу и посмотрел на коллег. — Если это предложение не может быть принято, прошу вас... возбудить вопрос о предоставлении русской армии и флота в распоряжение международной комиссии по охране проливов». — Он еще раз остановился.

— Значит, мы продолжаем борьбу?! — обрадовался Коновалов.

— А вы думали?! — осадил его Шатилов, точно уже знал это решение главнокомандующего.

— Иного выхода не вижу, — тоном, не допускающим обсуждения, отрубил Врангель. — Только в борьбе мы можем сохранить армию.

«И себя как главкома, — подумал Шатилов. — И всех нас, и штабы, и канцелярии. И все то имущество, что мы вывозим. Включая и бывшее правительство Юга, и сотню сенаторов и чиновников, что тащим в обозе на случай любой политической ситуации».

— Продолжаю, — несколько веселее сказал Врангель. — «После самого незначительного отдыха и восполнения утерянной материальной части и технических средств, а также приведения в полную боеготовность судов мы готовы немедленно приступить к осуществлению поставленной нам задачи... — Голос Врангеля креп, наполнялся обычным металлом: он все больше начинал верить в осуществимость задуманного. — Поставленной задачи». Да!.. И еще: «Уточненная численность армии и личного состава флота, а также список боеспособных судов будут мною сообщены вам дополнительно, по сборе всех этих сведений, по прибытии в Константинополь...»

— Блистательный дипломатический шаг! — воскликнул Коновалов. Похоже, его несдержанность имела дальний прицел. — Борьбу, прекращать не собираемся, пустите в Константинополь! — И он преданно засмеялся, зорко следя, однако, за выражением лица главнокомандующего, которое, с закрытыми глазами, с опущенными углами губ, с затвердевшими скулами, было как маска.

— Под декларацией будут стоять три подписи: моя, твоя, Павлуша, генерала Коновалова. Почему ты опять молчишь, Павел Николаевич?

Шатилов потер тонкими пальцами подбородок.

— Я привык верить в благородство французов. Но я знаю, их коммерческий дух сильнее благородства. Как только мы покинем Россию, мы станем для них зуавами — не больше. Ну, иностранный легион, и то вряд ли. В легионерах они твердо уверены. А наш солдат, да и офицер, зараженные чумой большевизма, не опора их интересам.

— Что же ты предлагаешь? — Врангель посмотрел на него в упор похолодевшими, словно выцветшими глазами.

— Ничего. Разумеется, я подпишу декларацию, — поспешил сгладить дурное впечатление Шатилов. — Сейчас не время для дискуссий.

— Вот именно! — немедля воспользовался промашкой своего начальника генерал-квартирмейстер. — Мы довоевались до того, что превратились в думцев.

— Итак, решено, господа. Пришлите офицера, я продиктую. И проследите, чтоб документ был немедленно доставлен. Тебя же прошу задержаться, Павлуша...

Оформив декларацию по всем правилам штабного искусства и вызвав катер с крейсера «Вальдек-Руссо», Коновалов, чувствуя безмерную усталость, сбросил мундир и сапоги и улегся на удобную корабельную койку. Впервые за долгие годы в армии пришла мысль о том, что усталость эта копилась давно, и именно от штабной службы, от бесконечных бумаг, готовящих сражения, а затем анализирующих их исход, потери в живой силе и технике, от груза ответственности и груза обид, оттого, что, когда все хорошо, тебя не замечают, а когда прорыв — все шишки на бедного Макара. Так и он, Коновалов, ставший третьим лицом всех Вооруженных сил Юга России, генерал-квартирмейстер, доживший до седин, не заработал за долгую беспорочную службу ни поместий, ни капитала, а всего лишь несколько боевых орденов, ценность которых теперь скорее музейная, ибо при крайней нужде их и не продать — не купят.

От грустных мыслей Коновалова отвлек тихий стук в дверь каюты. Вошел полковник. Вероятно, дежурный по оперативному отделу. Увидев лежащего генерала, который не сделал и попытки подняться, он замялся.

— Что у вас там? — прервал его сомнения Коновалов.

— Осмелюсь доложить. Пришел французский катер за пакетом. А исходящего номера нет. Все делопроизводство брошено в Севастополе, как вы изволите знать. Считаю, отправлять пакет без номера невозможно. Поэтому позволил себе побеспокоить ваше превосходительство.

Коновалов поморщился: черт бы побрал этих службистов! Этих аккуратистов, на которых даже эвакуационная паника не действует. Подумаешь, очередное сочинение Врангеля пойдет без номера!

— Что тут думать! — сказал он невесело. — Вы какой одеколон предпочитаете употреблять, полковник?

Тот стоял вытянувшись и глупо моргал круглыми детски-голубыми глазами, в которых стыло недоумение.

— Вам непонятен вопрос, полковник? — генерал-квартирмейстер встал.

— Глубина его, ваше превосходительство. Простите: второй смысл, так сказать.

— Второго смысла нет. Номер одеколона?

— Сорок семь одиннадцать, ваше превосходительство.

— Ну и отлично! Ставьте этот номер и отправляйте пакет, черт его дери! Мы сейчас снимаемся с якоря, вам хоть это известно?

— Точно так, ваше превосходительство! — полковник принял под козырек и, щелкнув каблуками, вышел.

«Нет, русская армия непобедима, — подумал Коновалов. — Ведь в каждом из нас сидит такой неистребимый полковник. Он слышит стук — это его бьют по голове, а он говорит: «Входите». — Он походил по узкой каюте, собираясь с мыслями, но, услышав звук заработавших корабельных машин, вновь покойно улегся в койку: считал, что для него наступает благоприятное время, и думал, как встретить его...

«Генерал Корнилов» брал курс на Ялту. Следом, как тени, шли французский миноносец и крейсер под флагом адмирала Дюмениля. Зачем? Чтобы оказать помощь Врангелю или задержать бывшего главнокомандующего, если тот предпримет что-то не оговоренное с союзниками — решит сдаться большевикам, захочет удрать в Констанцу или через проливы? «Мало ли что могут придумать эти неожиданные русские», — решил щуплый адмирал Дюмениль, информируя о своих приказах корабли графа де Мартеля.

«Действуйте согласно возникшим обстоятельствам и интересам Франции, — немедленно ответил Верховный комиссар. — И не забудьте отдать строгий приказ: чтоб ни одного, даже ружейного выстрела не последовало от нас в сторону большевиков и чтоб никто не посмел отвечать на их огонь, если таковой и последует».

По пути в Ялту Врангель продолжал консультации с Шатиловым — ему доверял полностью, ближе человека в армии у него не было. И все же оба чуть-чуть хитрили, считая необходимым приукрашивать положение, в котором оказалась предводительствуемая ими армия.

— Надо срочно упростить организацию армии, — предлагал Шатилов. — Собрать ее в кулак, сделать мобильной, легкоуправляемой. Заодно пересмотреть весь начальствующий состав.

— Да, да, — кивал Врангель. — Много дряни а-ля Слащев накопилось. Оставим три корпуса: бывшие добровольцы, Донской и Кубанский. Все лишние учреждения сократим, тылы расформируем. Правительственные учреждения — к черту! Пусть господа титулованные сами устраиваются — не больно и они с нами считались!

— Следует не забывать про Кубанское и Донское правительства, — подсказывал Шатилов. — Это, конечно, мертвецы, но ведь и с мертвецами порой хлопот не меньше, чем с живыми. Насколько я информирован, они не расстались со своими самостийными идеями.

— Как показывает история, с подобными идеями никто никогда добровольно не расстается. Я-то знаю это, Павлуша: столько воевал с ними, большевики могут позавидовать. Кубанцев разгонять надо в первую очередь. А донцов — следом. В связи со всем вышесказанным необходимо всемерно укреплять роль наших военно-полевых судов, как особого органа по поддержанию дисциплины. Сейчас нас могут спасти только строгость и железная дисциплина, повиновение любому нашему распоряжению. Позаботься, пожалуйста, о соответствующем приказе, Павлуша. — И усмехнулся: — Только не надо, чтоб он был первым послекрымским.

— Даст бог, мы еще много приказов объявим вместе, — смиренно ответил Шатилов. — С нами армия.

— Дай-то бог, — вздохнул Врангель. — Армией надо руководить умно.

— Да, — поддержал его Шатилов. — Но для этого нужны деньги. Много денег.

— Бернацкий обещает все возможное.

— Бернацкий всегда тихо втирал нам очки в отношении наших блистательных перспектив. Еще бы! Это ведь результаты его мудрейшей финансовой политики! Тем и держался при власти. Но при этом никогда не забывал, что он член Франко-русского общества, которое субсидировал, естественно, в первую голову.

— Мой бог! — театрально воскликнул Врангель. — Как мне надоели все эти мудрые дипломаты, финансисты, законники, землемеры, дельцы!

Кутепов, получив в подчинение Слащева, пришел в неистовство: части бегут с позиций, командиры не выполняют приказов, не хватает транспорта, дисциплину приходится поддерживать крайними мерами — а тут навязали ему этого полудурка, сумасшедшего, который готов по каждому поводу устраивать истерики и во всеуслышание кричит, что в разгроме у Перекопа виноваты те, кто его не послушал: он-де неоднократно с меньшими силами удерживал Крым. Несколько раз Кутепов использовал военный опыт и интуицию Слащева, особое доверие, которым тот пользовался в офицерских кругах, и посылал его в дело, на самые опасные участки, где отступление вот-вот должно было превратиться в паническое бегство. Однако даже появление Слащева перед большевистскими цепями на вороном дончаке под белой буркой — ни дать ни взять генерал Скобелев! — положения не меняло. Личная его храбрость не спасала обороняющихся. Но и пуля его не брала. Слащев был точно заговоренный и совсем сатанел от сознания этого (поверил предсказаниям ялтинской гадалки, утверждавшей, что умрет он не от пули). Кутепов не знал, как от него избавиться. И уже при погрузке на суда смекнул: мятежный генерал может не просто пригодиться, но и определенную роль сыграть, если умно использовать его старую ненависть к Врангелю. Кутепов умело вызвал Слащева на доверительный разговор, подвел к острой теме. «Генерал Яша» вспыхнул мгновенно.

— Один Врангель виновен в разгроме! — кричал он. — Один! Надо возмущаться! Реагировать!

— Как же? — подлил масла в огонь Кутепов.

— Как?! Конечно, его вина больше, чем твоя! — Слащева заносило. Теперь он обрушился и на своего собеседника, начал поносить его за безынициативность, отсутствие гибкости и неожиданно закончил тем, что ему теперь все безразлично, он подает рапорт о выходе из армии — его семь ранений дают ему на это полное право.

— Раз все равно, ты обязан сделать доброе дело.

— Для кого?! — как конь над пропастью, вскинулся Слащев. — Я никому не обязан!

— Армии.

— Армии — да. Для русской армии все сделаю!

— Почему бы тебе не написать Врангелю, что и ему пора уйти? Как он в свое время писал Деникину. Помнишь?.. Надо выставить новую кандидатуру.

— Кого? — снова вскинулся Слащев.

— Да хоть меня, как старшего из остающихся. Тебя ведь не будет?

— Надо подумать. — Слащев вдруг замкнулся. — На том берегу решать будем. Спокойно, без паники.

— А я и не тороплюсь, — хитрил Кутепов. — Решил, чтоб ты был в курсе дела, чтоб сообща действовать.

— На том спасибо, Александр Павлович.

— Ничего не стоит, Яков Александрович.

Так и расстались. Кутепов ругался: свои карты раскрыл, а слащевскую позицию не смог прояснить. Из армии он уйдет? Как же! Его хлебом не корми — дай покомандовать. Натворит дел, неврастеник!..

«Генерал Корнилов», прибыв рано утром в Ялту и простояв там около часа, отправился в Феодосию.

По пути встретился им ставший уже печально известным транспорт «Дон». Представители Кубанского правительства, немедля запросившие, куда везут казаков, стали требовать аудиенции. Однако Врангель категорически отказался принять их на крейсере и сам отправился на «Дон», где, волнуясь, ждал его с докладом Фостиков, изрядно наломавший дров при эвакуации Феодосии и вызвавший всеобщее возмущение.

Под уничтожающим взглядом ненавидящих выпуклых глаз Врангеля боевой генерал слинял окончательно. Доклад его был чрезвычайно краток: снял с погрузки тыловые части, дал приказ грузиться строевым. Но Врангель знал из донесений: на берегу остались весьма значительные группы кубанских и терских казаков, которые, не зная ничего о продолжающейся эвакуации в Керчи, ушли в горы и, вероятно, уже сдались красным. Брошены были и семьи многих офицеров. Но самое постыдное состояло в том, что Фостиков погрузился одним из первых. Тут уж и отговориться было нечем, а надеяться лишь на сложность общей ситуации. Она-то, как и надеялся Фостиков, спасла его: Врангель, выслушав доклад равнодушно, сказал, что собирается по прибытии на место дислокации предать Фостикова суду, и отослал его, словно провинившегося юнкеришку, передав через адъютанта (новое оскорбление!), чтобы пригласили «это кубанское дрянцо» — одного-двух представителей, не более.

На встречу пошел заместитель Кубанского атамана генерал Винников. Представился, доложил как положено. Врангель, не ожидая его вопросов, сказал жестко:

— Я отдал распоряжение: считать всех выехавших из Крыма на моих судах военными чинами. Ни Кубанского правительства, ни рады нет. Учтите это, генерал.

Винников встал, вытянулся — руки по швам, — сказал, стараясь сохранить достоинство:

— Я — офицер старой школы, ваше высокопревосходительство. Я окончил Николаевское кавалерийское училище и знаю: если есть распоряжение начальства, нужно его исполнять. Но нам хотелось бы узнать, куда нас повезут и как мы будем существовать в дальнейшем?

— Вы или мы? — повысил голос Врангель. — Кто это — мы? Кто?

— Мы — это кубанцы.

Врангель, не сдерживаясь, начал выкрикивать:

— Никакого Кубанского правительства не знаю! На судах мои войска! Подчиненные мне! Не время заниматься политикой! Я расформировываю свое правительство, этому должны последовать и казаки. Передайте там! Всем, всем!

Винников бледнел и точно окаменевал.

— Есть еще вопросы? — накричавшись, устало сказал Врангель, показывая, что у него нет ни времени, ни охоты продолжать разговор.

— При такой постановке вопроса положение для нас создастся весьма тягостное, — сказал вдруг тихо и спокойно казачий генерал.

— То есть? — сразу насторожился Врангель.

— Вы, ваше высокопревосходительство, насколько я успел понять, не считаете для себя обязательным даже сноситься с представителями кубанцев. Признаете ли вы севастопольские наши с вами соглашения?

Врангель понял, что перегнул палку.

— Конечно, — сказал он почти доброжелательно. — Во всяком случае по всем военным делам я намерен сноситься с кубанцами через генерала Фостикова, а по гражданским и политическим — через вашего атамана.

— Я удовлетворен. Вполне.

— Однако я еще раз подчеркиваю — для всеобщего сведения: не время заниматься праздными вопросами, удовлетворяющими чье-то честолюбие. Надо спасать армию, генерал. Не корниловцев, донцов, дроздовцев или кубанцев! Армию — русскую армию, генерал!

— Я понял, ваше высокопревосходительство. Разрешите идти? Желаю здравствовать.

— Честь имею, генерал. Надеюсь, скоро встретимся. — Врангель даже крякнул с досады, когда дверь за Винниковым закрылась. Можно представить, что будет, когда они высадятся: каждый потянет его, главнокомандующего, в свою сторону — все эти монархисты и социалисты, самостийники и анархисты, сторонники Франции, Англии или Германии. Они же разорвут его на части! И как с ними бороться, каким оружием? Кто подчинится ему там, если уже здесь, целиком завися от него, ему смеют не подчиняться?

Врангель отдал несколько распоряжений, понимая всю их бесцельность, и вернулся на крейсер. «Генерал Корнилов» направился к Феодосии.

На пути повстречался перегруженный транспорт «Владимир». С палуб что-то кричали, свистели, раздалось несколько выстрелов. А уже в виду города сблизились с французским миноносцем «Сенегал». Французы передали: были обстреляны большевиками, в порт заходить не рекомендуют, все ли беженцы вывезены — не знают. Врангель приказал остановить крейсер, запросить по радио о положении в Керчи, где грузились пароходы «Мечта», «Поти», «Самара» и другие. Уже к ночи на канонерке «Гайдамак» прибыл посланец генерала Абрамова генерал Кусонский с докладом. Из сообщения Кусонского следовало, что все идет отлично. Врангель понимал: его обманывают, но ехать в Керчь проверять все на месте не хотелось. Заявив, что он выполнил свой долг, Врангель отдал приказ брать курс на Константинополь.

...Отпустив всех подчиненных, Врангель достал дневник и записал твердым почерком с небольшим наклоном вправо: «Спустилась ночь. В темном небе ярко блестели звезды, искрилось море. Тускнели и умирали одинокие огни родного берега. Вот потух последний...» Стремление изъясняться красиво не покидало главнокомандующего даже в самые ответственные моменты его жизни.

Что же касается тех, кто грузился в Феодосии и Керчи, им выпала на долю едва ли не самая тяжелая участь. Задул злой норд-ост. Поднялось волнение на море. Начались аварии перегруженных судов. Пересадку производили на ходу, вблизи берегов, занятых красными. Более трети судов пришлось бросить. Запасы продовольствия кончились на третий день. Пресной воды — на второй. Люди стояли вплотную друг к другу, сидели на ступеньках трапов, в запасных шлюпках, на реях, в угольных ямах. От страшной скученности, качки и отсутствия воды начались повальные желудочные заболевания.

Поход до Константинополя продолжался более недели. Остатки феодосийско-керченской эскадры пришли в Босфор уже тогда, когда все — даже самые большие оптимисты — считали ее погибшей...

6

Все происшедшее за последние дни Андрей Белопольский воспринимал как полную и последнюю катастрофу, происшедшую с Россией, с армией и с ним лично. Он понимал, что это должно было произойти, чувствовал приближение краха, но, оставаясь человеком эмоциональным, к тому же, как ни странно, идеалистом, до последнего момента надеялся, что свершится некое подобие чуда: могучий вихрь сметет большевиков (откуда он явится — с небес, в виде архангелов в белых одеждах с золотыми мечами, или из-за моря, в виде союзнического десанта в форме цвета хаки, — он не знал), и возродится прежняя, привычная жизнь, кажущаяся отсюда, из Крыма, прекрасной и совершенной — сквозь дымку детских воспоминаний, стихов и песен, посвященных тем далеким дням, о которых в избытке рассказывала в каждом крымском ресторане всякая шушера, выдающая себя за поэтов и музыкантов.

Но чуда не произошло. Белая Россия бежала. Это не было исходом — именно бежала! И Андрей чувствовал себя у последней черты. Теряющий целый мир, он бросился искать свою семью, чтобы не оказаться одиноким перед надвигающимися событиями и той новой жизнью, которая шла следом и пугала непохожестью на все то, что он узнал и перечувствовал за свое сравнительно короткое пребывание на грешной земле, включая и фронт. Он кинулся на дачу к деду и не нашел его. Пожалев, что был несправедливо безжалостен к брату и без повода оскорбил его, он наводил справки о Викторе, но все его попытки оказались безрезультатными: в суматохе отступления даже ближайшие сослуживцы Виктора давали самые противоречивые сведения о нем — погрузился на корабль, свалился в тифу, не дойдя до Севастополя, раненым попал в плен к красным...

После недолгих, но жестоких колебаний Андрей разрешил себе отправиться в Симферополь, к отцу. Дворник дома, где тот жил, рассказал, как барин и его папаша-генерал бежали из города, побросав в квартире имущество. И в Севастополе Андрей весь день мотался по городу в поисках отца и деда. Он искал их повсюду: на набережных и пристанях, в гостиницах и ресторанах, на бульварах и улицах, где терпеливо ждали решения своей судьбы тысячи людей. В штабе генерала Скалона с ним не захотели разговаривать. Еще более почернев лицом, Андрей вырвал из кобуры пистолет. Какой-то усталый до безразличия полковник с красными от бессонницы, кроличьими глазами, сославшись на свою феноменальную память, заверил Андрея в том, что их канцелярия в течение двадцати четырех часов не выдавала пропуска на эвакуацию князьям Белопольским.

Андрей понял: найти отца и деда в этом сумасшедшем, больном, раненом, готовом бежать куда угодно городе невозможно. Тут может помочь лишь случай, лишь чудо. Андрей прекратил поиск, решил заняться собой. Для этого надо было прежде всего найти генерала Слащева. Но и тот словно в воду канул. Бешенство и отчаяние овладели Белопольским.

Но Слащев ведь не иголка в стоге сена! Нашлись его следы, привели Андрея к пароходу, на котором «генерал Яша» был принят для беседы Кутеповым. Андрей пробился на борт, добрался до каюты, возле которой просидел полтора часа в ожидании («Приказано ни о ком не докладывать», — сказал незнакомый подпоручик). Внезапно появившийся на палубе денщик Кутепова Федор Бенько, которого Андрей давно знал, обещал передать Слащеву, что князь Андрей ждет приказаний, и проводил к каюте, где действительно расположился Слащев, милостиво разрешил зайти, отдохнуть.

Каюта была пуста, но все выдавало здесь присутствие генерала («Похоже, весь свой цирковой гардероб не забыл прихватить!»): оружие, чемоданы, портпледы и, конечно же, хорошо знакомая клетка с попугаем.

Но, о боже, во что превратился слащевский любимец! Птица, похоже, тяжко и долго болела и теперь доживала последние дни. С совершенно голой, иссиня-белой грудью, на которой не осталось ни одного перышка, злобно нахохлившийся, с головой, ушедшей в крылья-плечи, попугай все время широко раскрывал серый клюв, точно зевал, точно ему все время не хватало воздуха. Увидев Белопольского, он переступил с ноги на ногу по жердочке. С круглого и печального желтого глаза его словно сошла пленка. Попугай чуть приободрился. Из горла вырвался клекотный, задушенный звук. Попугай помотал головой. «Урр-р-ааа», — произнес он и яростно вырвал перо уже из-под крыла.

Федор Бенько как-то незаметно исчез. Тяжкая дрема охватывала Андрея, но он боролся с ней, готовый сразу вскочить при появлении генерала, готовый отрапортовать о желании выполнить его любое задание. Задраенный иллюминатор и задвинутая дверь не пропускали более никаких звуков. Андрею казалось, он под водой, он тонет и медленно опускается на дно моря...

— Ваше сиятельство... Ваше сият-во... Ваше высоко-броль. — осторожно касался кто-то плеча Белопольского.

Андрей оторопело вскинулся. Перед ним, почтительно вытянувшись, стоял Федор Бенько.

— А?.. Что? Я заснул? — спросил досадливо Андрей.

— Так точно-с!

— А генерал где?

— Не могу знать-с!

— Врешь, каналья?! Ведь врешь?

— Так точно-с! У себя в каюте-с. Сердит, страсть: не подходи лучше! А теперь отдыхать легли.

«Сколько же у него кают? — мелькнула мысль. — И зачем? Прячется? От кого и почему?.. Вероятно, боится чьей-нибудь пули, — быстро пришла догадка. — Хорошо, видно, запомнил дело Романовского. Да, он просто боится».

— Доложил обо мне? — спросил Андрей.

— Так точно-с!

— И что генерал? Какие дал приказания?

Бенько, расслабившись, переступил с ноги на ногу. Сказал, словно извиняясь и недоумевая:

— Так что так... Смею доложить, ваш-бродь, никаких приказаний не будет. Генерал сказали: пусть все валится к черту и князь Белопольский, капитан российской армии, могут считать себя свободным от службы...

Офицеры на палубе корабля, как казалось, смотрели на князя Белопольского с издевкой.

Сжимая в кармане шинели ребристую рукоять револьвера (он так и не засунул револьвер в кобуру после того, как, размахивая им, пробивался на транспорт), Андрей сбежал по трапу на берег. Ему захотелось застрелиться тут же, на набережной, на глазах людей, ставших свидетелями его позора: Слащев, которому он верой и правдой служил столько лет, с которым участвовал и в боях, и в попойках, с которым разделил тяжесть ухода из армии, не задумываясь предал его, отбросил, как загнанную лошадь, заявил во всеуслышание о его ненужности, не пожелал даже выйти попрощаться, сказать несколько слов, молча пожать руку, наконец... Такое не забывается, не прощается... Это подло, низко, неблагородно... Он ведь поклонялся своему генералу, готов был отдать жизнь за него. Андрей, торопясь, шел по пристани, не зная, куда он направляется, не зная, что он сделает в следующее мгновение. Рука по-прежнему сжимала ребристую рукоять револьвера. Остановившись внезапно, он достал револьвер из кармана. Внимательно и медленно стал доставать из гнезд барабана патроны. Оставил один. Потом, чуть подумав, вернул в гнездо второй. Ладонью левой руки крутанул барабан. Вздохнув и воровато посмотрев зачем-то по сторонам, быстро нажал курок... Выстрела не последовало. Андрей снова крутанул барабан и снова, приставив наган к виску, спустил курок... Сухой, короткий щелчок прозвучал издевательски громко. «Живи, сволочь!» — сказал себе Андрей и зашагал дальше.

Очнулся Андрей в полуподвальном ресторане, в переполненном зале с расписанными черным и золотым стенами, где густо застыли в давно непроветриваемом воздухе табачный дым, запахи духов и пудры, сапог и потных человеческих тел. Откуда-то издалека, словно из другого мира, доносились звуки застуканного до дребезга рояля, и щемяще-приятный баритон декламировал нараспев:

Есть так мно-ого жизней достойных.

Но одна-а лишь досто-ойна смерть.

Лишь под пулями в рвах споко-ойных

Ве-еришь в знамя господне, тве-ерд!..

Андрей сидел один за столиком. За мутным окном серело и дымилось позднее зимнее утро. А ведь когда он уходил с корабля, едва начинало темнеть. Что же произошло с ним вечером, ночью? Где он был, что делал?..

Андрей поднял голову, посмотрел вокруг тяжелым, помутневшим взглядом. В зале было довольно много военных, и это удивило его — ведь все они должны были быть на судах. Но в большинстве зал заполняла хорошо одетая публика — меховые манто, шляпы с перьями, бобровые воротники, палки с набалдашниками из слоновой кости, шелка, ослепительные декольте.

Андрей сидел почему-то один, хотя все места вокруг были заняты. «Наверное, буянил», — мелькнула мысль. «Вместо того, чтобы застрелиться». И в этот момент в дальнем углу зала, будто специально, раздался короткий хлопок выстрела. Дико завизжала женщина, вскочив на стул. Шарахнулись люди, опрокидывая стулья и столики. Андрей инстинктивно кинул руку на правое бедро, но револьвера в кобуре не было. Не было и портмоне с небольшой суммой денег. И перстня, подаренного дедом в день окончания училища. «Напился, подлец, до бесчувствия, ободрали, как липку». И сразу он вспомнил о чемодане, оставленном в гостинице. Гостиница находилась рядом — рукой подать! — но Андрей, терзаемый сомнениями, не сразу заставил себя встать и пойти туда: чемодан представлялся ему то совершенно ненужным, то весьма необходимым — если он все же решит не стреляться, а уехать, ибо там были самые нужные вещи и все то немногое, что напоминало ему о прежней жизни...

Свежий, прохладный воздух немного отрезвил его. Зябко поеживаясь и убыстряя шаги, Андрей без сожаления думал о том, что и шинель свою он оставил где-то. Хорошо, в номере у него запасная, почти новая. А если и ее украли? «Тогда стреляться. Ничего не остается, — подумал он. — Не уезжать же без шинели». На незастегнутом френче звенели кресты...

Маленькая третьеразрядная гостиница, где Андрей несколько дней назад остановился благодаря печальной славе имени генерала Слащева, недавно переполненная народом, гудевшая, как потревоженный улей, поразила его необычайной тишиной. На первом этаже, где размещались портье, чахленький ресторанчик и кофейня, царил разгром — точно внезапно ворвались сюда дикие звери, желающие переломать и переколотить наскоро все, что подвернется под руку. Несколько убитых, мужчин и женщин, было стащено к лестнице и наспех покрыто ковровой дорожкой. Метрдотель, с залитым кровью накрахмаленным пластроном, сидел в кресле, виновато-испуганная улыбка навеки закостенела на его восковом лице. Валялись распоротые кожаные чемоданы, белье, шубы, какие-то бумаги и тысячи никому не нужных врангелевок.

Андрей с благоприобретенной осторожностью солдата начал подниматься на второй этаж. На площадке лежала женщина. Ее юбки были задраны на голову, полные бедра нагло светились белым холодным свечением, а между коленями — штыком в пол — воткнута винтовка. Ясно, гостиница стала легкой добычей какой-то банды.

У Андрея похолодело сердце. Он заглянул в свой номер. Номер оказался, как он и предполагал, пустым. Через разбитое окно порывами задувал ветер, отбрасывал занавеску, гонял по полу сор. Андрей заглянул под кровать — там лежал прежде его чемодан и портплед, — но и их, конечно, не было, украли, сволочи. Он выпрямился и чуть не упал, поскользнувшись на зловонной куче, прикрытой разбросанными повсюду фотографиями его, князя Белопольского, семейства, что он все годы войны таскал за собой... Сжав зубы, Андрей вытер сапоги занавеской, плюнул от омерзения и вышел в коридор.

Вокруг царила настораживающая тишина. Он двинулся коридором, резко распахивая ногой двери в номера — одну за другой, не отдавая себе отчета в том, что делает, что еще хочет увидеть в гостинице. В последнем по этажу большом угловом номере он заметил женщину, сидящую вполоборота к окну и спокойно взирающую на море. Профиль женщины, породистый, аристократический, показался Андрею прекрасным, возраст — неопределенным, от тридцати до пятидесяти. И лишь приблизившись, Андрей понял, что перед ним старуха. Она медленно повернулась всем корпусом в его сторону, спросила равнодушно:

— Что вам, капитан? — Взгляд ее голубых, почти бесцветных глаз был печален и беззащитен. — Если пришли грабить, вы опоздали, compris?

— Нет, нет, ради бога, — воскликнул Андрей. — Успокойтесь, madame, пожалуйста, я умоляю вас! Но что здесь произошло?

— Все погибли.

— Кто?

— Казаки. Я хочу умереть! Убейте меня, капитан! Зачем жить мне, старухе? — Она беззвучно зарыдала.

Андрей стоял как потерянный, во власти внезапно охватившего его чувства жалости и восхищения старухой, сострадания к ее горю и ее желанию уйти из жизни.

— Разрешите представиться, madame? — спросил он, снимая фуражку и тщетно стараясь проглотить ком, застрявший в горле, — Белопольский, Андрей Николаевич.

— Кульчицкая, Мария Федоровна. Жена... Нет, вдова, — поправилась она. — Вдова генерал-лейтенанта Кульчицкого, мир его праху. А вы из петербургских Белопольских, капитан?

— Так точно, madame.

— Знавала я одного Белопольского — Вадима Николаевича. Достойный человек и генерал.

— Это дед мой, madame.

— Рада... Андрей Николаевич, — сказала старуха. — Вижу, кресты. Достойно воевал... Вот и познакомились, значит. Не приведи господь пожелать знакомство в такое время и врагам. А твои где все? Простите, обмолвилась.

— Пожалуйста, madame!.. Вы... похожи на мою бабушку. Простите.

— Все мы похожи друг на друга, старые офицерши. Все в казармах да в казармах — не во дворцах, не на паркетах... И вот финал. Мой-то Антон Петрович не на поле брани голову сложил — un salaud[14] в него пулей выстрелил.

— И я своих всех растерял. — Голос выдал его тоску и растерянность. — А у вас остался хоть кто-нибудь?

— Сама не знаю, дружок. Сын был — умер от тифа в Новороссийске. А семья его, жена да две девочки, уехала. Не то в Турцию, не то в Грецию. А ты, Андрей Николаевич? Уезжаешь?

— Не знаю. — Андрей точно очнулся: все, что происходило с ним здесь, было невыносимо ему, всегда далекому от человеческих проблем, радостей, горестей.

— То-то, не знаешь, — наставительно сказала старуха. — Думаешь, просто с родной землей расставаться?! Чужие страны, и ты повсюду чужой, на каждом шагу ощущать станешь. А сколько так? Всю жизнь! Моя-то свечка коптит и гаснет, твоей стоять.

Андрей понял, о какой «свечке» говорит старуха. Вся муть прошедших двух дней выплеснулась откуда-то, злость захватила его. Он усмехнулся:

— Что ж вы, madame, с большевичками рекомендуете побрататься? Для меня у них суд короток: пострелял я их достаточно.

— Как я могу тебе советовать, голубчик! Я и себе ничего присоветовать не могу. Сколько часов просидела тут... Был бы револьвер, легла бы рядом с мужем — и все сомнения.

— И я! — вырвалось у Андрея. — Не хочу ничего! Свои своих стреляют, друзья изменяют, начальники предают. Разве осталось в этом мире святое?

— Бог! — просто сказала генеральша Кульчицкая. — Бог всегда с нами. Он осуждает тех, кто помыслит руки на себя накладывать. Он видит! И получается, mon ange! — быть нам вместе. Может, поможем друг другу по пути- то на Голгофу. Вот. Что скажешь, Андрей Николаевич?

— C’esl trop lard, madame!..[15] Корабли погружены.

— А и не угадал! Есть у меня два пропуска, мой и мужнин, — всего и осталось от нажитого! — на корабль, что «Днепр» называется. Да ты сам себя определи. Захочешь старухе помочь — как недавно уговаривал! — сообща в путешествие направимся. А нет — и мне тут, видно, умирать. Одна не стронусь, не смогу. Да и не хочу, если правду сказать...

...Тяжко, с надрывом стучала корабельная машина. Большой транспорт «Надежда», который позднее других задержался на севастопольском рейде из-за неисправности машины, в одиночку пересекал Черное море. Транспорт был старый, расхлябанный, с черными, прокопченными трубами и облупившейся краской по бортам и надстройкам. Древний, перегруженный, покосившийся на правый борт, он казался инвалидом, у которого правая нога была короче левой.

Вонючий трюм, как огромный сарай, пол и стены которого были липкими от сулемы, был переполнен гражданскими и военными, ранеными и больными. Проходы между рядами минимальные — только ногу поставить. «Плавучая Россия», — образно сказал про это скопище людей кто-то. И, как всегда, как в любых условиях, эта «Россия» философствовала, дискутировала, утверждала и ниспровергала — несмотря на скученность, отсутствие продуктов, ограничение пресной воды, антисанитарию и морскую болезнь. Кружки спорящих то и дело возникали по всему трюму. Страсти кипели. Споры кончались скандалами, взаимными оскорблениями и потасовками, к которым все уже привыкли.

Кормовой трюм, поменьше, тоже был заполнен беженцами. Иногда оттуда приходили поискать знакомых, расспросить о родственниках, посоветоваться. Там «жили» еще тесней, имелись тифозные. На верхней палубе мерзли кадеты. На носу — казаки из неведомого конвоя. И только в немногочисленных каютах и пассажирском салоне не испытывало неудобств высшее начальство. Незыблемыми, точно царский трон, казались малиновые диваны, холодным хрустальным светом отливали туго крахмальные скатерти на столах. Расторопные вестовые споро приносили еду и вино, забирали грязную посуду. Вечером пожилые генералы и сенатор, похожий на мумифицированный труп, собирались здесь за преферансом, лениво шлепали картами, заказывая игру с явным занижением. Кто были эти люди, которые ехали в пристойных каютах и собирались в салоне, которые ели и пили, когда им захочется? Ведь внизу на повлажневших, худых соломенных матрацах, а то и на собственном пальто или шинели отправлялись в путешествие те, кто ни чинами, ни дворянским своим происхождением, ни богатством не отличались от тех счастливцев, что по воле судьбы или каких-то там неведомых сил оказались в полном смысле на верху жизненной лестницы. Тема эта была в трюмах предметом самых жестоких споров. Многие вчерашние властители жизни начинали ощущать уже свою неполноценность. На корабле, в море действовали ныне никому не ведомые законы. Они рождали всеобщую ярость. Она заглушала даже политические разговоры и мечты о будущем, гасила острую взаимную неприязнь...

— Пять лет войны и напряжения всех сил народа вызвали законную реакцию, — витийствовал рыжеватый господин с буйной растительностью — шевелюрой, усами и подусниками, бакенбардами, — в клетчатом пальто и закопченной рубашке с оторванным воротничком. — Люди хотели отдыхать: одеваться, есть, пить, блудить, забыв о всяких ограничениях. Это обещала им революция — пусть грядет революция! Русский охоч до новшеств, которые ему всегда привозят из-за границы!

— Позвольте, милостивый государь, — тут же вступил в разговор его оппонент, сухонький старичок с грозными глазами и большим мясистым носом в склеротических прожилках. — Наша революция-с — чисто русское изобретение: размах да кровища, огонь да топоры — разинщина, пугачевщина! В других странах и в миниатюре не повторяется то, что у нас.

— Но и союзнические правительства, представляющие правящие классы, чувствуют себя точно на вулкане... Благодаря этому и к большевикам они относятся с нескрываемой симпатией! — немедля откликнулся незаметный человек с серым, стертым, незапоминающимся лицом. — Не в такой атмосфере думать им о водворении порядка в России. Заставить их войска сражаться за нас выше сил любого правительства.

— Войска призваны выполнять приказы. И только! — твердо взял разговор на себя высокий седоватый блондин с военной выправкой, сопровождая свои слова энергичным, рубящим взмахом руки. — Это вы, господа стрюцкие, внесли в нашу армию дух советов и митингов.

— Позвольте... — начал серый человечек, но блондин строго остановил его, и тот замолчал.

— Вы, господа шпаки, штафирки, стрюцкие, развалили нашу армию. Я утверждаю! А несогласным могу доказать это при помощи оружия — любого, всегда, на любых условиях. Хоть сейчас.

— Вы, вероятно, из Петербурга? — спросил его лежавший рядом подполковник с перевязанной головой.

— Да. А в чем дело, собственно?

— В том, что в гибели русской армии столь же виноваты и «петербургские снетки»[16].

— Почему? Позвольте вас спросить.

— Плохо проявляли себя на фронте. Любили частенько подтягивать голенища в атаке — каждой пуле кланялись!

— Вы оскорбляете меня! И я требую!.. — наливался кровью блондин.

— Требуйте сатисфакции у господина Врангеля.

— Вы — трус!

— А-аа!.. Идите-ка вы к дьяволу, пидер. — Подполковник улегся на матрац, всем своим видом показывая, что разговор закончен.

— Хаспада, хаспада! — примирительно пророкотал старый генерал-майор — человек, полный оптимизма, выглядевший моложе своих лет, с крашеными тараканьими усами и вытаращенными, мутными от дурости и пьянства глазами. — Шпаги в ножны, хаспада! Нас губит философия, все мы заболтались. Надо проще жить, хаспада!

— Как же это, генерал? — с издевкой спросил рыжеватый. — Просим прояснить мысль.

— А что прояснять?! Я воюю за веру, царя и отечество. Так? Царя нет. Значит, за веру и отечество. Отечества нет? За веру. За веру пойду вперед хоть за анархизм, хоть за монархизм.

— Ну, объяснили! Как не стыдно! — раздались голоса. — Позор! Беспринципность! А еще михайловский академик, генштабист!

— Вы не поняли, хаспада! — повысил бас генерал. — Я в смысле, что против жидов готов бороться. Жидов бить надо: в них самая главная опасность России.

— «Тили-бом, тили-бом! Повстречался я с жидком!» Ну, наконец-то нашли тему.

Поодаль — иной разговор, иная тема. Бывший банковский деятель рассказывает с полной достоверностью о том, сколько и когда получали денег великие князья и сам государь. Завязывается спор о точности названных сумм. Спорят монархисты. Начинают, в сущности, с второстепенных вопросов, но тут же размежевываются и бьются зло. Припоминают друг другу каждый промах своих партий, начиная еще с тех февральских дней, с тех часов и минут, когда великий князь Кирилл Владимирович, построив вверенный ему гвардейский морской экипаж, приказал прицепить всем красные банты и повел морячков присягать Думе.

Андрей Белопольский не вступал в разговоры, не знал и словно не видел тех, кто находится рядом с ним. Сильный электрический фонарь в круглом зарешеченном колпаке нестерпимо ярко раскалился под потолком. Его непрерывное белое сияние резко освещало все уголки трюма, радужными кругами пробивало плотно сжатые веки. Часами лежал Андрей на спине, безучастный к окружающему. Голову не отпускало. Плафон светил нестерпимо и был как нескончаемая пытка...

Как странно получилось все в жизни Андрея. Растеряв родных, к которым он, кстати, никогда не испитывал нежных родственных чувств, Андрей ощутил подлинно сыновнее чувство к незнакомой женщине, у него появилось стремление оберегать ее, старую и беспомощную. В то же время — он хорошо понимал это — Мария Федоровна Кульчицкая, обладавшая громадным житейским опытом, не растерявшаяся перед грозными событиями, сохранившая силу духа, становилась для него необходимым наставником и поводырем, без которого в его положении и состоянии действительно оставалось лишь одно — стреляться. Андрею нравились их отношения, сложившиеся с момента встречи. За два последних дня и за несколько часов посадки он увидел столько человеческой подлости, низости и коварства, что их взаимная бескорыстная поддержка казалась ему чуть ли не чудом, посланным небом за то, что не испытал он ни в детстве, ни в юности сыновних чувств и не было у него матери.

...Пропуска на транспорт «Днепр» оказались лишними: погрузка была закончена, и корабль стоял на рейде, лениво попыхивая копотным дымком из обеих труб, словно в насмешку над тысячами оставленных, что по-прежнему теснились у причалов, толкались на набережной, брали штурмом катера и кидались в шлюпки, чтобы добраться до кораблей и умолить взять их на борт.

Белопольский кинулся в канцелярию Морского штаба. Белобрысый мичман с кокетливой золотой серьгой в ухе, стальными глазами и светлой бородкой поспешил отделаться от него, направив к адмиралу Ермакову на крейсер «Корнилов», ибо только адмирал мог выправить Андрею пропуска. Мичман советовал, ничем не рискуя. Он знал, что на «Корнилов» попасть невозможно — это во-первых; во-вторых, Ермаков все равно ничего не сделает: мест нет, с трудом посажено на суда восемьсот генералов (служащих и отставных), сенаторов бросают, а уж каким-то капитаном с вдовой вообще заниматься никто не станет.

А Андрей сделал, казалось, невозможное. Он занял место в катере, идущем к крейсеру, и, более того, сумел подняться на борт «Корнилова». Капитан Калентьев, с которым он начинал «ледяной поход» рядовым в Корниловском ударном полку, встретив его случайно на палубе возле трапа, посчитал долгом своим оказать протекцию однополчанину. Глеб Калентьев не изменился совершенно. Он оставался добрым малым, был, как всегда, красив, безукоризненно одет и отменно выбрит, от него невозможно пахло сладкими французскими духами. Удивительно, как он умел всегда, во всех, даже самых трудных, обстоятельствах оставаться истинным гвардейским офицером. Калентьев, прикомандированный к какому-то из высших чинов штаба (он принялся было рассказывать, к кому именно и каким образом, но Андрей прервал его, объяснив свое положение), помог Белопольскому пробиться к адмиралу Ермакову и отдал ему свой новенький бельгийский браунинг и шинель, успокоив Андрея тем, что через десять минут он без сомнения достанет себе другую.

Адмирал Ермаков — похоже, не совсем уже трезвый, — выслушав Андрея вполуха, согласился просьбу удовлетворить и начертал сие на пропуске: «Погрузить!»

Обнявшись напоследок с Калентьевым и идя к трапу, Андрей непроизвольно обернулся, почувствовав затылком чей-то тяжелый взгляд. С вышины капитанской рубки на него смотрел главнокомандующий. Врангель был суров и величествен, как в дни своих наиболее шумных побед. Голова со скошенным затылком горделиво задрана, шея вытянута и кажется невозможно длинной, волчьи глаза неподвижны, взгляд недоверчив. Когда так глядят, у человека появляется нестерпимое желание оправдываться. Врангель стоял в своей излюбленной позе памятника — вытянувшись и застыв. Одна рука на рукоятке кинжала, другая на боку. Он смотрел, казалось, на одного Белопольского. Андрей подавил привычное желание откозырять и направился к трапу. «Кто он мне теперь? — мелькнула мысль. — Командир? Командир несуществующей армии? «Пипер», гвардейский любимчик. Не столько генерал, сколько удачливый политик. Что ему Россия с ее судьбой? Не успеешь оглянуться — окажется в своей Германии — остзеец, каналья, довел армию до полного разгрома и стоит, будто ничего не случилось...»

Зазевавшись, Андрей едва не пропустил отходящий катер — пришлось прыгать. Он не устоял на ногах и повалился на какого-то поручика. Тот сделал было замечание, но Андрей так выругался, что тот поспешно перешел на корму. Андрей пришел в ярость...

Знакомый белобрысый мичман из Морского штаба, пряча стальные глаза, безразлично и не торопясь повертел пропуска в больших руках с плоскими обкусанными ногтями и заметил, что в настоящий момент и резолюции адмирала являются недействительными, и даже сам Врангель — захоти он! — ничем не смог бы помочь: эвакуация закончена, все транспорты переполнены. Проклиная себя, Андрей унизился до просьбы. Покраснев от отвращения, он забормотал какие-то жалкие слова. Мичман, наслаждаясь его унижением (Андрей ему сразу не понравился: из фронтовиков-головорезов, считающих, что им все позволено, — так определил мичман), твердил прежнее как-то не очень уверенно, как бы намекая на свою власть и иное решение вопроса.

— Я бы заплатил, кому следует, — сказал Андрей, теряя голос от бешенства. — Но у меня нет ничего.

— Это излишне, господин капитан, — наставительно произнес мичман. — Здесь не лавочка, а присутственное место. И я не позволю....

Чего он не хотел позволить, так и осталось невыясненным, ибо в этот момент в кабинете появился вестовой матрос, который, нисколько не озаботясь присутствием постороннего человека и не замечая знаков, доложил: погрузка заканчивается и имущество господина мичмана доставлено на «Надежду».

Андрей посмотрел на мичмана в упор, и тот понял, что они поменялись ролями. Ненависть душила Андрея, туманила разум. Такое случалось у него во время атак — ненависть требовала выхода. Он должен был начать стрелять, колоть штыком, душить, рвать зубами — должен был начать убивать. Лицо его почернело, рот затвердел. Глаза полезли из орбит. Андрей выхватил браунинг. И выстрелил. Пуля, пробив на мичмане фуражку, ударилась в стену и срикошетила. Мичман не успел даже испугаться. Вскочив из-за стола, он глядел беззащитно, понимая, что этот сумасшедший не даст ему ни вытащить оружие, ни позвать кого-либо на помощь. Однако второго выстрела не последовало.

— Ты что?.. Издеваться? — сказал Андрей. — Надо мной! Ты?.. Крыса морская! Рында! Молчать, сало! — Голос возвращался к нему вместе с трезвостью мыслей. — Я тебя, как вошь... твою мать, понял?

Мичман молчал. Видимо, оказался из робкого десятка: понимал, что его противник («Хотя, какой он противник? Свой, в нашей форме, белый офицер») не задумываясь выстрелит и во второй раз.

— Сесть! — приказал Андрей. — Руки на стол! Сейчас мы пойдем на «Надежду». И ты проведешь меня на борт. А если не захочешь или схитришь — вторая пуля твоя. Мне терять нечего. Ясно? Все ясно, надеюсь?

— Вполне, — усмехнулся мичман. — А вы согласны ехать на верхней палубе, господин капитан? Все каюты действительно заняты, и я думаю, вам не удастся на военном транспорте то, что удалось...

— Ладно! Хватит болтать, сволочь! Это не твоя забота. — Андрей успокоился. — Но помни, я предупредил.

Все это немного отдавало козьмакрючковщиной, и Белопольский, идущий об руку с мичманом в гостиницу, чтобы забрать Марию Федоровну, морщился от стыда и досады: считал недостойным прибегать к подобным приемам. Впрочем, и белобрысый мичман смирился, видно, со своей ролью и даже пытался подшучивать над собой и Белопольским, которого, по его словам, стал уважать за выстрел в кабинете.

Заставив мичмана нести два весьма вместительных чемодана Кульчицкой (труднее будет ему удрать скотине!), которая оказалась обладательницей имущества, непонятно как и уцелевшего во время погрома, Андрей шел чуть позади, поддерживая Марию Федоровну левой, еще стесненной в движениях после ранения рукой и сжимая в кармане браунинг правой. Так они добрались до порта, а затем, прокладывая путь в густой толпе, и до причала, где стоял под погрузкой транспорт «Надежда».

Начал накрапывать дождь. Уныло мокли отчаявшиеся люди, понуро и озлобленно — солдаты оцепления. Временами раздавались в толпе умоляющие голоса:

— Раненых, раненых-то хоть возьмите. Не одну кровь проливали? Здесь больные, дети! Возьмите, Христа ради!.. Пустите! Пусти, говорю! — возникал вдруг яростный водоворот где-то в глубине толпы, и точно волна катилась из края в край: — Меня сам Кутепов! Не пустишь? Меня, штабс-капитана, цукаешь?! Застре-лю! Боевого офицера, фронтовика?! Ты-ыы!.. Назад! В рыло ему! Сука! — Усиливались, дрожали возмущением голоса. — Что, лучше всех?! Осади!.. Ради бога, капитан! Тут дамы!.. Ах, сволочь какая!.. Пустите, пустите! Пустите меня!.. А! Куда? Стой!.. Да врежьте ему, наконец! Дайте я!.. Я тебя научу, ско-от!

И снова тихие, просительные голоса:

— ... Не толкайтесь, ради всего святого... Мама... Санитара!.. Сестра, сестрица! Мочи не-ту... Не мо-гу... Умираю. Не напирайте, Христос с вами! Тише, есть у вас жалость — человеку худо... Всем, мадам, не лучше... Терпите, бог велел. Не всем, видно, велел, нам только.

Отдельным небольшим островком в толпе — серые шинели:

— И энтот корапь юнкеря опять захватили. Мать их всех за ногу! Зачем от Расеи бегим? Зачем стараимся?.. Приказ был дан... Приказ? Мало их, приказов, тебе давали? Пускай добровольчики бегуть! Хуже, чем было, не будет... А чего красные, не люди? Разберутся, чай. Война-то, считай, кончилась...

Тонким ручейком текут последние счастливцы, карабкающиеся по шатким и хлипким мосткам. С другого берега на «Надежду» перегружали уголь (поэтому и задержались с отходом — портовые грузчики разбегались, пришлось мобилизовывать матросов и солдат). Уголь носили в больших корзинах, неумело и медленно. Уголь просыпался, жидкая черная грязь ползла по верхней палубе, стекала вниз по трапам и через шел и, проникала всюду. Откуда-то, видимо из пассажирского салона, доносилась граммофонная музыка и нестройные пьяные голоса. Андрей подумал о находящихся там со злостью: залезли, скоты, в тепло, на остальных им наплевать.

В момент, когда Белопольский, Мария Федоровна и мичман подходили к транспорту, через оцепление прорвалась большая группа казаков. Они были возбуждены, пьяны. Многие размахивали обнаженными шашками, орали: «Долой с парохода Ваньков! В нагайки их! Кидай за борт! В нагайки гнид!»

Оцепление смешалось. Фельдфебель с помощью унтер-офицера, развернув пулемет, упал было рядом, сцепив рукоятки, но его с хеканьсм рубанул по плечу чубатый казачок, и усатая голова покатилась, как кочан капусты, к воде. Казаки, подбадривая себя криком, пробивались к кораблю. Высокий прапорщик в короткой, выше колен, шинели, отступая к трапу, размахивал револьвером, кричал: «Стойте, братцы! Осади! Стойте, Христом-богом прошу! Стрелять буду!» Другой, маленький и толстый, в волочащейся по земле шинели (Андрей боковым зрением отметил это и даже не удивился себе: момент был просто критический, ибо за казаками, подпирая их, вплотную двигалась уже вся толпа), орал срывающимся голосом кому-то на борт: «Ваше благородие! Ваше!.. Прикажите роту! Роту, ваше благородие! В цепь!»

— Казаки... Звери, — прошептала Мария Федоровна, и Андрей почувствовал, как потяжелело ее дотоле невесомое тело. — Это они... они...

— Мама-аша! — рявкнул какой-то бородатый и рассмеялся, разверзя огромный, полный белых клыков рот. Андрей, не раздумывая, выстрелил. Он должен был убить сегодня кого-то. Казак осел и рухнул толпе под ноги. На миг воцарилась напряженная тишина, которая взорвалась диким ревом, руганью, свистом.

— Андрей! — вскрикнула Мария Федоровна.

Белопольский, чуть повернувшись и оскалившись, увидел занесенную шашку. Он отскочил и вновь выстрелил.

Казаки дрогнули. И толпа остановилась. А по трапам уже сбегали вооруженные солдаты. С борта, возвышающегося над пристанью, ударил поверх голов пулемет. «Ма-ать честная!» — крикнул кто-то, будто удивившись. Бравые казачки смешались, стали исчезать поодиночке... «Назад! Назад! Прикладами их!» — кричал высокий прапорщик в короткой шинели. Толпа отступила. Офицеры вновь принялись выстраивать оцепление.

— А вы молодец, капитан! — сказал уважительно мичман. — Хорошо поработали.

Мичман провел их на «Надежду». Пошел узнать о каюте или койке в каюте для генеральши и исчез. Спрятался, сбежал, как сквозь землю провалился. А может, и на другом транспорте решил эвакуироваться. Прождав мичмана с полчаса под дождем, боясь остаться без крыши над головой, потерять место и в трюме, Андрей повел Марию Федоровну вниз.

Для нее этот спуск поистине был страшнее всех кругов Дантова ада. Верхний трюм был забит. Им пришлось спускаться к днищу корабля по наклонным лестницам. Железные трапы с железными поручнями, перепачканные угольной жижей, казались генеральше непреодолимым препятствием. Впереди и сзади двигались в темноте люди. Андрей нес чемоданы, связав их ремнем и повесив через плечо. Все торопились, старались обогнать друг друга. Это создавало бесцельную толкотню. Было душно, жарко. Андрей обливался потом. Левую руку ломило. Правой рукой он поддерживал Марию Федоровну. Город внутри «Надежды» казался нескончаемым — улицы, переулки, тупички. И все вниз, вниз.

По последним, почти отвесным трапам Андрей переносил Марию Федоровну на руках: старуха совсем обессилела, ей отказывали ноги, кружилась голова. Андрей понимал — до конца путешествия они ни за что не поднимутся на палубу. По мере того как они спускались, становилось все темнее. В трюм слабый серый свет проникал лишь через люк, служивший входом, из которого вновь и вновь появлялись черные фигуры людей. Спустившись, они остановились, не зная, куда ступить, давая глазам освоиться с темнотой. Андрей замешкался: вокруг сидели и лежали люди, сверху спускались новые. Когда его глаза освоились, он заметил поодаль, у борта, несколько незанятых еще матрацев и направился туда.

— Едущий на смерть приветствует вас, — грубовато встретил его сосед справа. — Располагайтесь, как дома. Вы — на «Надежде», которая, как известно, юношей питает, отраду старцам подает.

Андрей не ответил. Надо было срочно устраивать Марию Федоровну: генеральша, чтобы не потереть сознание, поминутно вытаскивала какой-то пузырек и подносила его к носу. Матрацы оказались старыми, истонченными и влажными — то ли под дождь попали, то ли на дне трюма была вода. Андрей подстелил Марии Федоровне шинель, накрыл ее кое-чем из вещей, но старуха никак не могла согреться, ее знобило.

Трюм быстро заполнялся. Вернее — переполнялся. Матрацев не хватало, люди переругивались. Тут и там, в разных концах, загорались и мерцали слюдяно-желтые светлячки коптилок и самодельных, быстро оплывающих свечек. Неподалеку от Белопольского группа офицеров, севших за карты, зажгла керосиновый фонарь — он светил, как маяк. Кричал в забытьи тифозный. Андрей лег на матрац — лицо пылало от духоты, а бок холодила трюмная сырость — и, подумав о сложности своего положения и превратностях судьбы, задремал...

Когда он очнулся, «Надежда» была уже в море. Натужно работали машины, рядом, за переборками, глухо шлепала вода. В потолке, как глаз циклопа, ярко и холодно горел белый плафон. Количество людей в трюме поразило Белопольского — их было невообразимо много. Иные сидели, потому что не имели места вытянуть ноги; иные лежали на матрацах по двое, а то и по трое, некоторые сидели на вещах. И только узенькая тропка, свободная от беженцев, вела к наклонной металлической лестнице.

Марии Федоровне стало совсем плохо, лицо горело, на лбу выступила испарина. Андрей удивился ее стойкости и терпению: не разбудила, не позвала. И вдруг почувствовал прилив благодарности к ней. Что-то происходило с ним. Его по-настоящему тревожила судьба, жизнь и смерть незнакомого, в сущности, человека.

— Господа, — обратился он к окружающим. — Нет ли среди вас врача?

Подошел испуганный человек неопределенного возраста — типичный уездный врач. Присел на край матраца, взял запястье вялой руки Марии Федоровны.

— У нее не тиф, доктор?

Доктор вздрогнул и обернулся, будто его ударили. Старуха открыла глаза и неосмысленно посмотрела на Андреи. Доктор, не ответив, встал на колени и приложил фонендоскоп к груди генеральши. Лежащие и сидящие вокруг пассажиры стали сдвигаться в стороны, тихо, новозмущенно высказываясь в том смысле, что больных следует изолировать в лазаретах, а правильнее и порядочнее было бы вообще не грузиться на корабль — тут за день всех заразить ничего не стоит, при такой скученности, — а болеть в Севастополе. Большевики хоть и звери, но с тифозными старухами не воюют.

— У матушки вашей простуда. Весьма сильная, — сказал врач, по-прежнему пугаясь чего-то. — Можно предположить, воспаление легких. Надо поддержать сердце. Хорошо бы укол камфары.

— Я буду вам чрезвычайно благодарен, доктор.

— Но у меня ничего нет: свои же ограбили. Впрочем, это неважно! — опять испугался доктор. — Может, найдете врача, сестру...

— Адрес сестрички могу дать, — сказал вдруг сосед справа. — Продувная дамочка! Попробуйте уговорить. Выбирайтесь на верхнюю палубу, на корму. Ее каюта окном туда выходит — третье окно с левого борта.

— Но как хоть зовут ее?

— Зовут? Сестра Агнесс. Из монашек. Из бывших! — И он многозначительно заулыбался.

Андрей выбрался на палубу. Промозглая темнота окружила его. Ветер с мелкими каплями дождя ударил в лицо. Он постоял, ожидая, пока глаза свыкнутся с темнотой, и пошел по качающейся палубе к корме, держась за леер. Под лодкой, укрывшись брезентом, дрожали на ветру кадеты. Андрей задел чьи-то ноги, оскользнулся на угольной жиже и, чертыхнувшись, повернул к ряду кают, где было светлее от плохо зашторенных окон. Из раскрытой фрамуги третьего тянуло табачным дымом, слышались голоса, нервный, звонкий женский смех. Андрей хотел постучать, но раздумал и вошел во внутренний коридор. Он двинулся не очень уверенно вперед, определяя, где может находиться нужная ему каюта, и, определив по тем же голосам и нервному смеху, постучал.

— Кто там? — раздался начальственный басок.

Белопольский сказал четко: «Разрешите!» — и шагнул в каюту. Он увидел стол под белой скатертью. В центре его возвышался покромсанный розово-коричневый поросенок, окруженный бутылками, тарелками с рыбой, маринадами, сырами, грибами и капустой. Андрей заметил трех женщин — они сидели рядом на диване, раскрасневшиеся, в рискованно декольтированных платьях, очень похожие друг на друга. В каюте было накурено, стойко пахло жареным мясом, ароматным табаком, крепкими духами. Двое без мундиров сидели напротив женщин.

— Кто вы? — спросил обладатель начальственного баска, развалившийся в глубоком кресле. — Что вам надо, капитан? — Он тоже был без мундира. Могучий торс стягивали подтяжки, лысый череп розово блестел.

Щурясь на свет и чувствуя на себе пристальные женские взгляды, Андрей объяснил цель прихода и добавил, что не думал застать здесь столько людей и поэтому извиняется, если его внезапное появление нарушает их праздник. Он повернулся, чтобы уйти, но одна из женщин с распущенными по плечам прекрасными рыжевато-медными волосами, встав из-за стола, сказала, что она и есть сестра Агнесс.

— Куда же вы, капитан? Посидите с нами, — ее голос звучал приветливо и чуть-чуть глухо.

— Он торопится, — неодобрительно проговорил лысоголовый. — У него же мать больна.

— Дай ему рюмку водки, — равнодушно сказал Лысый и, тяжело поднявшись, ушел куда-то в стену, за портьеру.

— Ого, сколько наград! Как вас зовут?

— Белопольский. Андрей Николаевич, — Андрей слегка щелкнул каблуками и склонил голову. — Так что же с уколом, сестра Агнесс? — спросил он.

— Я сделаю, сделаю, — наклонилась она к нему, нарочито напоказ открывая белые большие груди. — Я беру сорок франков за укол, но для вас, Андрей... Где вы расположились?

— В нижнем трюме, — усмехнулся он. — Первый класс занят.

В этот момент вошел Лысый. Он был мрачен.

— Ну что там? — без интереса спросила Агнесс.

— Придет через полчаса, — хмуро косясь на стол, ответил лысый и добавил неприязненно: — Бардак, не стол. Стыдно! Убрать надо! — И тут, заметив Белопольского, процедил, что не любит посторонних любителей застолья, незваных гостей, которые привыкли себя чувствовать всюду как дома.

Андрей почувствовал: теряет контроль. Бешеная ярость, как бывало на фронте, захлестывала его. Захотелось ударить, бросить на пол Лысого, разрядить пистолет в упор. Лысый дернул головой, и двое бросились на Андрея. Он увернулся от пьяного и подставил ногу капитану. Тот упал, опрокидывая стулья. Андрей двинулся на Лысого, забыв про пистолет, но инстинктивно оберегая увечную руку.

— Прекрати! — истошно закричала Агнесс и хлопнула об пол тарелку.

Это отвлекло Андрея, и мужчины набросились на него сзади, схватили за руки, профессионально вывернули их. Два удара обрушились на Андрея, и он упал.

— С-сука, — Андрей заставил себя встать. — Дерьмо!.. Ох, дерьмо, тыловое сало! — сказал он в лицо Лысому, заикаясь от волнения и не чувствуя боли. — Ничего... Мы посчитаемся, посчитаемся.

— Ого! — удивился Лысый, вновь усаживаясь в кресле. — Упрямый. Дайте ему еще!

— Нет! — Агнесс, гневная и испуганная, потащила на себя край скатерти со всем стоящим на столе. — Нет! Ты не посмеешь! Запрещаю!

— Хорошо, — сказал Лысый. — Выбросьте падаль.

Капитан и второй, пьяный — вроде он и не был пьяным, — потащили Белопольского по коридору и выкинули на палубу...

Не успел Андрей, пряча лицо, улечься («Долго же вы ходили, батенька, — встретил его сосед. — А матушка уснула, и это лучший лекарь»), как в трюме появилась Агнесс. Она была в серой кавалерийской шинели, на волосах — белая крахмальная косынка сестры милосердия и, как звездочка, маленький ярко-красный крестик. Села рядом, поставила саквояж, ласково оглядела Андрея. Достала еду, завернутую в салфетку, сказала, вздохнув:

— Как они вас... Негодяи! — И попросила тихо, дрогнувшим голосом: — Я извиниться пришла, — она посмотрела беззащитно. Потерла лоб, провела узкой ладонью по лицу, сгоняя усталость.

— И часто вы за него извиняетесь?

— Не говорите со мной так! Не говорите! — страстно вырвалось у нее.

Андрей не понял — то ли стыдится своего прихода, то ли просит прощения за мужа, любовника — бог знает кого. Не понял, но и спрашивать не стал, не захотел.

— Хочешь, чтоб я ушла?

— Прежде укол. Я заплачу сорок франков

— Ничего вы не поняли, Андрей Николаевич, — сказала она с тоской. — Думала, пожалеете меня.

В это время проснулась Мария Федоровна. Приподняла тяжелую голову, повела непонимающим взором.

— А где у вас болит, голубушка? — участливо спросила Агнесс, раскрывая саквояжик и готовя шприц.

— Сердце что-то покалывает.

— А раньше бывало такое? — Слушая и задавая новые вопросы, Агнесс работала споро, привычно, движения ее рук были четкие и быстрые. — Я ввожу камфару, сердечку сразу полегчает. И успокоительное, — вы уснете.

Эта врачующая Агнесс была совершенно иной, незнакомой и милой Белопольскому. Андрей задремал против воли — усталость навалилась на него внезапно и сил бороться с ней не было.

На рассвете Агнесс не пришла, и, хотя Мария Федоровна бодрилась и говорила, что чувствует себя лучше, Андрей пошел искать медсестру, готовый к новой встрече с Лысым и даже к новому столкновению с ним. Не без труда поднялся он на верхнюю палубу и нашел вход в пассажирский коридор на корме, по которому ночью волокли его избитого. Вот и третья каюта справа. Он постучал. Никакого ответа. Постучал сильнее и требовательней — молчание. Андрей вернулся на палубу, отыскал знакомое зашторенное окно и постучал по стеклу. И тут на стук почти сразу же выглянула усатая физиономия, весьма недовольная тем, что ее потревожили.

— Мне нужна медсестра Агнесс, — сказал Андрей.

— Нет тут никаких медсестер! — ответила простуженным голосом усатая физиономия. — Это каюта генерала от инфантерии Косова! — Физиономия скрылась, занавески задернулись.

Мистика какая-то! Андрей побродил по кораблю, постоял у борта. Утреннее пустынное море было спокойным, сине-серым. Небо — голубым. На горизонте прорисовывался силуэт большого военного корабля. Ничто, казалось, не нарушало идиллического настроения и не прел вещало того, что произойдет с пассажирами «Надежды»...

И все же Андрей встретил Агнесс. Они столкнулись случайно, днем уже, на верхней палубе, неподалеку от капитанской рубки. Их пальцы непроизвольно сцепились, и вдруг Агнесс, перестав сдерживать себя, обняла Андрея и поцеловала — днем, на палубе, при всех, и при знакомых лысого своего полковника, вероятно. Улыбаясь и плача, она целовала его, захлебывалась словами, повторяя одну какую-то неразличимую фразу — нечто вроде «прости, прости, прощай, прости!», а потом, оттолкнув Андрея, быстро пошла по палубе, вдоль борта. И ни разу не обернулась, даже мельком не взглянула на него... Он подумал о том, что эта женщина по-настоящему несчастна. Впрочем, только ли она несчастна? Все они несчастны... Он вспомнил, как окружили «Надежду» десятки переполненных лодок и катеров, как молили люди взять их с собой, не оставлять, заклинали всем святым. А потом раздался чей- то истошный вопль: «Будьте вы прокляты!» Они действительно прокляты — все, все! И он, князь Белопольский, и Мария Федоровна, и Агнесс, и ее лысый полковник. На берегу он непременно должен разыскать Лысого и поквитаться с ним. Один на один. Он заставит его драться!..

Андрей поспешил к трюму. Только сейчас, днем, он увидел, как переполнена «Надежда» — люди сидели и лежали, казалось, в самых неподходящих местах. Они уже привыкли ко всему, и их бивачная жизнь входила в какую-то организованную колею, становилась привычной. Стояли огромные и молчаливые очереди к кипятильнику и в туалеты. Появлялись многочисленные приказы пароходных и военных властей, которые, конечно, никто не исполнял. В салоне шла крупная карточная игра, не прекращающаяся сутками. Замурзанные, закопченные кадеты, на которых больно и смешно было смотреть, шастали по всем палубам, надстройкам, каютам, пассажирским трюмам в надежде украсть что-нибудь съестное. Говорили, в носовом трюме, где везли вповалку солдат, начался военно-полевой суд: нижний чин будто бы убил офицера. Одни возмущались, называли это презрительно «вечной игрой в солдатики», другие хвалили, ибо «порядок всюду должен быть», но никого не занимало это серьезно: у всех имелось полным-полно своих проблем.

Кормовой нижний трюм был переполнен больше, чем все другие корабельные помещения. Со времени ухода Андрея произошли новые «уплотнения», и теперь почти на каждом матраце сидело и лежало по два-три человека. Исчезла тропочка, ведущая к выходу. Из верхнего трюма, отделенного от нижнего нетесаными досками, падал сор, труха, что-то капало, струилось. Полчаса назад наверху сломалась доска и полетела вниз вместе с мужчиной, который упал на старика и зашиб его. А еще раньше в раскрытый люк трюма свалился и поломал ногу кадет, совсем мальчик. Он страшно кричал и плакал — боялся, выгонят из училища и армии...

Мария Федоровна спала, но доктор, которого Андрей нашел, сказал, что он успел осмотреть мадам. Положение стабилизовалось, и сердце справляется со своей задачей.

Добравшись до матраца, Андрей понял, что не скоро заставит себя опять подняться наверх. Путешествие по скользким, запачканным угольной жижей и нечистотами металлическим трапам и крутым лестницам с узкими ступеньками было не только физически, но и нравственно тяжко. Руки и одежда стойко пахли фекалиями. Помыться было нечем. Приходилось ждать, пока грязь высохнет, чтобы соскоблить ее, но запах оставался, он преследовал Андрея, вызывал позывы тошноты.

После полудня стало известно: на «Надежде» кончилась питьевая вода. А еще через час оказалось, что именно вода крайне необходима сотням людей — больным, раненым, детям и старикам. Вода! Вода! Вода! Депутация была направлена к капитану. Капитан «Надежды» депутацию не принял, заградился штыками часовых. Пассажиры начали пить забортную воду. К страдающим от морской болезни прибавились желудочные больные — чуть ли не каждый второй. При страшной скученности это принимало характер стихийного бедствия; беженцы потеряли остатки человеческого достоинства и стыда.

К вечеру выяснилось, что и продукты кончились даже у самых запасливых. Впереди была вторая ночь. Смутные, тяжелые предчувствия обуревали каждого. Нижний трюм жил тревожными слухами. Говорили с полной достоверностью, что Турция отказалась повиноваться союзникам и не принимает русских, которых повезут в Африку («а там, конечно, ни воды, ни хлеба, ни картошки»); утверждали, на корабле разгорелась эпидемия тифа, люди мрут десятками, их сбрасывает в море специальная команда желтокожих, по-видимому китайцев, бывших красноармейцев, взятых на борт для выполнения самых тяжелых работ, что на корабле орудует группа известных бандитов, выдающих себя за офицеров, — богатых женщин они душат, а кольца и перстни рубят вместе с пальцами. Военные власти для поднятия духа — словно в насмешку над тысячами солдат и беженцев — собрали оркестр и заставили едва державшихся на ногах музыкантов без перерыва исполнять бодрые марши.

Мария Федоровна вновь почувствовала себя хуже, металась в жару. Старый доктор, с трудом пробравшийся вслед за Андреем к ее матрацу, сказал, что в таких условиях остается надеяться только на чудо и на скорейшее окончание их путешествия, потому как еще несколько суток — и они привезут полный корабль трупов.

Да и Андрей чувствовал себя ужасно. Хотелось пить, казалось, язык распух, стал огромен в сухом горле. Временами в желудке возникали острые боли. Болела голова, подташнивало. Необходимо было предпринять что-то, но при мысли о том, что ему придется идти по трюму, стараясь не наступить на чьи-то руки, ноги и головы, подниматься по загаженным металлическим ступеням лестниц, держась за них руками, бродить по палубам, салонам, а быть может, и каютам, чтобы потребовать для себя, офицера-первопоходника, участника борьбы с красными, глотка воды и куска хлеба, — Андрея охватывала такая апатия, брала такая оторопь, что ноги и руки отказывались повиноваться ему. Таким слабым он еще никогда себя не знал. Почувствовал, что умер уже, и не его, князя Белопольского, а какого-то иного, совсем незнакомого человека пароход со специально издевательским названием «Надежда» везет к чертовой матери неизвестно куда.

7

Крейсер «Генерал Корнилов» под флагом главнокомандующего покинул Крым утром 4 ноября.

В вечеру следующего дня, после захода солнца, показались маяки Босфора. В половине одиннадцатого крейсер вошел в Босфор и стал на якоря, — ночью пролив проходить не разрешалось. В девять двадцать «Генерал Корнилов» двинулся через пролив. На высланном вперед катере Врангеля встречали Кривошеин, генерал Лукомский, Нератов. Катер повел за собой громоздкий крейсер. Ровно в десять утра «Генерал Корнилов», отсалютовав, подошел к стоянке международной эскадры. На борт поднялись ближайшие сподвижники командующего, прибывшие в Константинополь заранее русские и иностранные корреспонденты, общественные деятели, представители военных и гражданских властей. Началась толчея: все ждали, что скажет правитель Юга России.

Врангель, как обычно надменный и самоуверенный, тут же сделал беспрецедентные по наглости заявления.

Первое: «...С оставлением Крыма я фактически перестал быть правителем Юга России и, естественно, этот термин сам собой отпал. Но из этого не следует делать ложных выводов, это не значит, что носитель законной власти перестал быть таковым. За ненадобностью название упразднено, но идея осталась полностью. Принцип, на котором была построена власть и армия, не уничтожен фактом оставления Крыма, как и раньше, я остаюсь главой власти. При мне остаются учреждения, правительственный аппарат. Все наши дипломатические установления продолжают функционировать».

Второе: «...Моя армия состоит из 70 тысяч дисциплинированных бойцов. Они готовы к выполнению своей мировой задачи по борьбе с большевизмом. Флот находится на рейде, в полной боевой готовности выйти по назначению. Я твердо верю, что союзники, принимая во внимание красную опасность, поймут важность сохранения армии и не станут превращать ее в простую массу беженцев...»

«Плавучая Россия», как назвал это скопище судов какой-то досужий, не лишенный остроумия журналист, стала на рейд Константинополя. Армия в составе трех корпусов: Добровольческого, Донского и Кубанского — более шестидесяти пяти тысяч человек! — сидела на судах. Корабельные пушки были направлены на город и проливы. Ставка главнокомандующего на крейсере «Генерал Корнилов» функционировала с полной нагрузкой. Кривошеин, Струве, Лукомский, Бернацкий, Климович, Нератов чуть ли не ежечасно прибывали на борт, чтобы провести с правителем самые необходимые и безотлагательные консультации. Результаты их казались всем вполне обнадеживающими.

Иностранные и русские корреспонденты продолжали толпиться на трапе, старались пробиться к каюте главнокомандующего, ловили каждое его слово. Иногда Врангель появлялся. «Имейте в виду: русская армия существует и будет бороться! — бросал он им, откровенно позируя. — И я остаюсь с армией!»

С кораблей вызываются представители. Все они жалуются на бедственное положение, тихую смуту, брожение в частях и откровенные вылазки против командования. «Военно-полевые суды не упразднены, господа генералы, — несколько раз демонстративно напоминает им Врангель. — Расстреливать непокорных можно и на пароходах. Главное — дисциплина, дисциплина и снова дисциплина. А расстреливать будем столько, сколько потребуется. И могилы готовы — вот оно, Мраморное море!» Он показывает всем: и здесь он правитель, последнее слово и здесь за ним и оно для каждого — Закон...

А вскоре и знаменательное совещание на крейсере «Вальдек-Руссо» с французами. Врангель предпринял, казалось, все, чтобы пригласить их к себе на крейсер «Генерал Корнилов», но они, рассыпаясь в благодарностях, твёрдо отказали, — салатники, лягушатники. Кто мог предположить, что они готовят. И как скоро!

Присутствовали: Верховный комиссар Франции де Франс («типичный дипломат, лиса», как окрестил его про себя Врангель), граф де Мартель и генерал де Бургонь («Премилый человек! Настоящий солдат!»), командующий оккупационным корпусом адмирал де Бон, который производил неопределенное, двойственное впечатление, главнокомандующий армией Юга России и его начальник штаба. Присутствие остальных, даже из ближайшего окружения Врангеля, было сочтено нежелательным. Военное совещание походило на откровенные торги. Спорили до хрипоты, но все же добились подтверждения прежнего соглашения: армия сохранялась,

Франция вновь брала русских воинов под свое покровительство, а в обеспечение расходов принимала в залог военный и торговый флот, уведенный из Крыма. Попытки французов навязать свой план расположения русских частей были решительно отклонены. Врангель и Шатилов настояли на проведении в жизнь своей диспозиции. Первый корпус Кутепова располагался на Галлиполийском полуострове, донцы генерала Абрамова — в Чаталджи, Кубанский корпус Фостикова — на острове Лемнос в Эгейском море. Штаб сокращался до минимума, многие тыловые учреждения упразднены, правительство переформировано. На борту крейсера «Генерал Корнилов» Врангель подписал и свой первый по прибытии на чужбину приказ армии и беженцам, в котором провозглашал: «...главная задача сохранить ядро русской армии и флота до того часа, когда Европа учтет необходимость борьбы с мировой тиранией большевиков...» Пока оружие будет сложено, на охране его останутся русские солдаты. Вся работа по устройству армии, согласно приказу, была возложена на начальника штаба, флота — на командующего флотом, по заботе о беженцах — на заведующего беженской частью, по упорядочению материальных средств и изысканию новых — на заведующего финансовой частью, по сношению с иностранными державами — на заведующего иностранными сношениями. Врангель строго предписывал всем русским представителям за границей оставаться на своих постах, и незамедлительно вступать в подчинение к его начальнику штаба. Разумеется, Шатилов и Струве получили подробнейшие инструкции.

«Отречения» Врангеля, ожидаемого кое-кем из сподвижников с нетерпением, не последовало. Более того: действия главнокомандующего по прибытии в Константинополь сразу нашли широкий отклик. К Врангелю с верноподданическими словами обращаются представители городских и земских союзов, торгово-промышленных и финансовых кругов. «Мы считаем борьбу с большевиками продолжающейся», — заверяют они командование. Начальник канцелярии Кривошеина, его старый и проверенный сотрудник Тхоржевский, от имени русских людей, находящихся временно за пределами родины, выпустил декларацию, в которой заявлялось: русские люди «видят в лице Врангеля, как и прежде, главу русского правительства, преемственного носителя власти, объединяющего русские силы, борющиеся против большевизма».

Можно вновь наступать.

«Мы ждем полного выяснения позиции Франции, — с явной угрозой произносит Врангель, и его слова немедля подхватывают все тридцать восемь константинопольских газет на четырнадцати языках. — И если она не признает армию как ядро новой борьбы с большевизмом, я найду пути для продолжения этой борьбы...»

Начальник штаба оккупационного корпуса полковник Депре издал было приказ, в котором, игнорируя главнокомандующего, повелевал русскому военному агенту в Константинополе генералу Черткову произвести отправку десяти тысяч солдат на Лемнос и двадцати — в Галлиполи. Врангель адресуется к генералу Шарли — начальнику Депре — с жалобой и сообщением о начавшемся уже срочном расселении армии. Врангель настойчиво напоминал французам о своей роли: «Ввиду изложенного прошу Вас приказ в части, касающейся организации русской армии, отменить и предписать Вашим представителям в вопросах организации русской армии руководствоваться лишь моим приказом, обращаться за выяснением всех вопросов к назначенным мною начальникам, коим предоставлены все полномочия по организации и внутренней жизни войск. В противном случае я и назначенные мною генералы не можем нести ответственность за могущие произойти нежелательные явления в русских войсках».

Помогло: испугались...

Врангель проводит еще серию совещаний. Прежде всего с Кривошеиным и Струве. Он уже несколько разочаровался в обоих, но еще верит им.

Либеральствующий Петр Бернгардович («Продаст! В первый же трудный момент продаст! Опять перекинется к марксистам!») — с ним ухо надо держать востро — докладывал свои соображения по политическому моменту. Он-де донельзя сложен, запутан. Столица Оттоманской империи во власти союзников, султан и его двор, правда, еще существуют, но рядом, в Ангоре, все более набирает силу турецкое правительство Кемаль-паши; англичане боятся сосредоточения русских войск у Дарданелл; греки хотят под шумок захватить Царьград; итальянцы боятся усиления славянских Балкан; французы создают могущественную Польшу и интригуют против всех; немцы и австрияки разбиты — старая Европа не существует более. Кто сумеет прибрать к рукам белые армии?.. Английское правительство, под влиянием все усиливающихся левых элементов и общественного мнения внутри страны, склоняется к возможности разрешить торговые сделки с русскими...

«Какими, к черту, русскими?! — рассердись, кричал Врангель. — Извольте говорить: с красными, с большевиками! С Лениным!» — «Да, да, Петр Николаевич, простите, — покорно соглашался Струве. — Но как только англичане пойдут на торговые сделки с ними, они выдадут нас с головой, принесут в жертву, можете не сомневаться». — «Нет! — кричал Врангель, сжимая кулаки и вскакивая. Чтобы унять раздражение, он всегда ходил: это успокаивало его, но крейсерская каюта была мала, и он не знал, что предпринять для успокоения. —

Не может быть! И Франция им не позволит!»

«Я совершенно согласен с Петром Бернгардовичем, к сожалению, — вступил в разговор старая лиса Кривошеин. — Вы увидите, Петр Николаевич. Французы неизбежно пойдут за англичанами, они ликвидируют все свои обязательства по отношению к нам и бросят армию на произвол судьбы. У нас есть еще сила, но нет — увы! — денег. Мы некредитоспособны и скоро станем банкротами, Петр Николаевич. Простите, но правде надо смотреть в глаза». — «Чепуха! — кричал и ему Врангель. — Запасы, вывезенные нами из Крыма, велики! Зерно, сахар, табак, чай, шерсть! Обмундирование, автомобильное и авиационное имущество. Продавайте, продавайте! Я, черт возьми, минимум полгода смогу содержать армию!» — «Не обольщайтесь, господин главнокомандующий: это все у нас заберут французы. В самом скором времени, поверьте мне, старому финансисту. К этому уже есть предпосылки». — «Мы начнем продавать ссудную казну — там миллионы!» — «И это трудно, Петр Николаевич. Общественное мнение в мире левеет с каждым днем». — «Плевать мне на общественное мнение!» — «Напрасно». — «Ваши политические догадки не раз уже подводили меня и ставили в ложное положение командование. Имейте же мужество признаться в этом и не стройте из себя оракула, господин тайный советник». — «В таком тоне... Позвольте возразить...» — «Нет, не позволю! Этот ваш хваленый э... э... как его? Шабеко! Где он? Где его миллионы?!»

Кривошеин обиделся, и они расстались весьма недовольные друг другом.

С докладом о средствах, находящихся в распоряжении главнокомандующего, был срочно вызван Бернацкий. Доклад заведующего финансовой частью, человека весьма и весьма осторожного, как и следовало ожидать, прозвучал очень оптимистически. В распоряжении русского главного командования оставалось более пяти миллионов франков наличными. Кроме того, финансовая часть рассчитывала получить в ближайшее время: от реализации товаров казны — примерно пять миллионов; от продажи ценностей, вывезенных из Новороссийска и Крыма, — еще миллион; из Лондона от продажи товаров более восьмисот тысяч франков. Главнокомандующий мог рассчитывать и на получение весьма значительных сумм, находящихся в распоряжении русских послов в странах Европы и — особенно! — в распоряжении Бахметьева, посла в Америке.

Врангель воспрял духом. Транспорты начали развозить воинские части по лагерям согласно его диспозиции.

Пришло молниеносное донесение от Кутепова: «Приняты надлежащие меры. Лагеря опутаны колючей проволокой, и доступ в них воспрещен».

Гражданские беженцы расползались уже по окрестностям Константинополя, в Сан-Стефано, Тузлу и на остров Халки. Наиболее ловкие, удачливые и состоятельные отправлялись в Каттаро, во Францию и Болгарию.

Врангель принял решение примириться с Кривошеин ым и вызвал того на беседу. Во время милостивого разговора многоопытный в дипломатии Александр Васильевич, убаюканный многочисленными заверениями в дружбе и уважении главнокомандующего, позволил себе заметить, что здесь, в Константинополе, в такое время проводить «великодержавную политику даже левыми руками» — чистое безумие. Тут не на шутку обиделся Врангель, сорвался, заявил, что не потерпит...

Кривошеин сказал, что он стар, болен и не чувствует в себе сил, дабы с прежним рвением исполнять свои обязанности. Он ждал, что командующий начнет уговаривать его, но Врангель не стал делать этого, и Александр Васильевич вынужден был заявить, что подаст в отставку и уедет «на покой» в Париж.

Следом в Париж стал проситься и Струве. Убеждал, что, находясь вблизи французского правительства, он сумеет сделать гораздо более для армии и русских беженцев, чем в Константинополе.

Соратники бежали от командующего

...Заложив руки за спину, Врангель одиноко прогуливался по палубе. На «Генерале Корнилове» ощущался военный порядок. Главнокомандующий привык к кораблю за время плавания и жизни на нем здесь, в Константинополе, и чувствовал себя уверенно, точно бронированные борта, башни и пушки надежно отгораживали его от всех политических и житейских невзгод, царивших на берегу и вокруг. На крейсере Врангель продолжал ощущать свою силу и удовольствие, которое он вновь, уже после бегства из Крыма, испытывал от обладания властью, от своей исключительности, всемерно поддерживаемой его военным окружением. И хотя иные «штафирки» пытались сбить его с привычной позиции, он твердо решил не отказываться ни от чего. Пусть болтают досужие интриганы! И свои — милюковы, кривошеины, и иноземные! Он и здесь, в Царьграде, на берегах Босфора и Дарданелл, остается главнокомандующим русской армией, правителем Юга России. Он сохраняет преемственность власти, которой обладал Колчак. У него реальная сила, и стоит ему приказать — посыпятся отсюда, сверкая пятками, и самоуверенные англичане, и французики, и разные там греки...

Ощущение, что он может отдать приказ и тотчас, как и раньше, как и на войне, придут в движение штабы, полетят мгновенно во все части его армии офицеры связи с оперативными картами и донесениями и тут же зашагают тысячные цепи русских солдатиков, накапливая ярость перед штыковой атакой, перед россыпью казачьей конницы «в лаву», — все это будоражило сейчас Врангеля, но лишало реального взгляда на события, на их ход и перспективу, умения предугадать расстановку политических сил, которым он всегда славился и гордился. Непомерное тщеславие губило в нем политика. Стало губить теперь — именно после оставления Крыма.

Иногда, впрочем, Врангель точно трезвел. Но на миг, — он старался отгонять от себя все, что шло вразрез с его державными идеями и планами, вразрез с теориями, которые старались преподать ему Кривошеин и Струве... Он ведь действительно волею судеб становился первой фигурой русской эмиграции! Царя и все его семейство расстреляли большевики («Мудрая акция, дальновидная — ничего не скажешь! Одним залпом навсегда лишили монархию знамени»). Мария Федоровна, вдовствующая императрица, укрылась в Дании, сидела на царских банковских счетах тихо и грозно, как клуша на яйцах. Великие князья, чудом уцелевшие от гнева «верноподданного» народа, осели во Франции и Германии, они были давно уже оторваны от белого движения и борьбы. Керенские, родзянки, милюковы разных оттенков? Кого они представляли теперь, кто шел за ними?.. Лишь один человек, пожалуй, мог бы возглавить разрозненные силы антибольшевистского фронта — великий князь Николай Николаевич («Не столь и великий, сколь длинный, — возникла непрошеная мысль. — Прости, господи, за подобный неуместный каламбур»), бывший главнокомандующий русской армией, дядя царя, любимец гвардии солдафон, матерщинник, пьяница, любитель баб и лошадей, в необузданном гневе своем одним ударом отрубивший голову любимой собаке («Единственный его подвиг, — как шутили тогда, — спьяну показалось, рубит голову немецкому фельдмаршалу»). Николай Второй побуждаемый Александрой Федоровной, Распутиным и их окружением, в свое время отстранил его от командования и послал на Кавказский театр военных действий. Николай Николаевич обиделся так сильно, что до сих пор в обиженных и ходит. Давно удрал из Крыма, забился на французскую Ривьеру, молчит многозначительно.

Нет, пока Врангель остается во главе армии, пока эта армия существует и называется врангелевской, военно-политический расклад явно в его пользу. Ведь и Наполеон Бонапарт, пережив полный разгром, нашел в себе силы вновь высадиться на родной земле и смог пройти до Парижа только благодаря своей армии... Врангелю надо и силы собирать: он хоть завтра сможет десантировать в любой точке Черноморского побережья — хоть в Одессе («Рядом, в Польше, полно русских воинские формирования Перемыкина, банды Булак-Балаховича, на худой конец»), хоть в Керчи («Там — рукой подать! — казачьи области. Поднесешь факел, вмиг вспыхнет»), хоть на побережье Грузии («Там не совсем понятно, что и происходит»).

Десант... Десант... Это заманчиво, это черт побери. Врангель досадливо поморщился: выполнение подобной акции целиком зависело от союзников — уголь, суда боеприпасы, пополнение артиллерией и пулеметами амуницией, продовольствием. В конце концов необходимо было просто их разрешение. Их согласие.

Но именно союзники озадачивали Врангеля теперь сильнее всего. Что-то ежедневно менялось в их отношениях. Менялось к худшему. День ото дня Врангель сдавал свои позиции. И то, что еще вчера казалось ему совершенно неприемлемым, сегодня свершалось закономерно, как единственно правильный выход из поле женим, в которое его методично загоняли англичане французы.

Неужели сбывались худшие пророчества Кривошеина?.. Врангель многократно и, как ему казалось, всесторонне оценивал обстановку. По вечерам он доставал свои дневниковые записи, вновь и вновь читал их, думая, где же и когда допустил непростительную ошибку. И не находил ее. Все делалось правильно. И это еще более пугало его, не зная, где ошибся, не можешь ничего поправить, нельзя застраховать себя от повторения ошибки... Когда же, когда? Ведь все шло правильно, по его плану, черт возьми! ..

Походив по палубе. Врангель остановился у борта. Все же следовало признать: этот сразу опостылевший ему Константинополь вечером представлял собой эффектное, феерическое зрелище. Россыпью мерцающих огней разбросался Стамбул, широко поднимались в горы, к самым звездам, многочисленные огни Пера, желтовато-слюдяной полоской поблескивал низкий берег Скутари. После полутемных крымских городов к этому было невозможно привыкнуть, это было прекрасно, черт возьми! Неподалеку от крейсера «Генерал Корнилов», в бухте Мод, сгрудились другие русские военные корабли все, что осталось от блистательного российского Черноморского флота, все, что он, главнокомандующий, смог увести из-под носа большевиков... Теперь флот забирали французы, судьба его была решена. Да, флот он не смог сохранить. Флот у него отнимали без боя, как победители забирают военные трофеи... И опять Врангель подумал о том, что уже привык к этой блиндированной коробке, к своей спальне, к своему кабинету, надежно защищенному броней и мощными орудиями, надежно охраняющими главнокомандующего от всей этой разноплеменной толпы беженцев и армии, которая в последние дни обороны Крыма и эвакуации тоже по существу превратилась в толпу, в которой наверняка имелось значительное количество не только его сторонников, но и противников. Последних даже наверняка больше — как в свое время у Деникина. У командующих армиями, кому изменила фортуна, противников всегда больше, Tausend Teufel!

Врангель достал плоские золотые часы-брегет, нажал на запор. Крышка поднялась с мелодичным звоном: басовито звучащие молоточки отбили часы, другие — тоном повыше, побыстрей — малиновым перезвоном рассыпали четверти. Было без четверти восемь. На двадцать ноль-ноль Врангель вызывал с докладом генерала Климовича. В связи с уходом «Генерала Корнилова» следовало наконец подумать о переезде и о собственной безопасности.

В спальном отделении каюты, что уступил командующему командир крейсера, уже находился фон Перлоф. «Личный контрразведчик» Врангеля должен был незримо присутствовать при беседе, чтобы потом дать докладу свой авторитетный комментарий. Существовала, так сказать, и сверхзадача этого присутствия, о которой командующий старался не думать, чтобы не испытывать мучительного стыда перед самим собой. Дело состояло в том, что Евгений Константинович Климович, которого в свое время он сам поставил во главе белой контрразведки, стал внушать ему безотчетный и прямо-таки суеверный страх. Это началось внезапно, ни с чего, еще в Крыму, в относительно спокойное время, и с тех пор не уходило, не отпускало, а росло — смешно сказать...

Бывший директор департамента полиции, мастер провокации и «постановки» политических убийств, начал страшить Врангеля, который считался храбрым человеком, сам имел немало случаев убедиться в этом и убедить других. В списке «боевых» деяний Евгения Константиновича значилось и покровительство «черной сотне», и организация убийства думского депутата Герценштейна, и подготовка взрыва в доме бывшего премьера графа Витте, и организация с помощью провокатора Зинаиды Жученко убийства Рейнбота, московского градоначальника. Климович убивал всех, убивал правых и левых — во имя чего? Во имя интересов императора и государства? Или для того, чтобы укрепить сыск и тем самым утвердить себя, укрепить славу и карьеру, создать миф о своей незаменимости?.. Еще в Крыму, в канун эвакуации, явилась Врангелю мысль о ненадежности Климовича: он мог продать командующего англичанам, французам, Кутепову, герцогам Лейхтенбергским, зеленым, большевикам — кому угодно. Убить его. Или выдать живым. Или обменять на свою жизнь, чтобы добиться собственного процветания. В Константинополе эта задача значительно упрощалась. Поэтому фон Перлофу и было поручено наблюдать за Климовичем, доносить обо всем незамедлительно и лично.

Пока ничего тревожного замечено вроде бы не было. Но кто поручится, что оба генерала от разведки не спелись, не работают уже воедино и не готовят сообща заговор?..

Врангель вернулся в каюту и только сел за стол, раздался смелый и даже слишком требовательный стук в дверь. Появился Климович. Генерал был в визитке и белом жилете с массивной золотой часовой цепью по животу. Шляпу-канотье он держал в левой руке, сафьяновую папку прижимал локтем («Эти сафьяновые папки у всех — бич русской армии, — мелькнула мысль. — Хоть специальным приказом запрещай»). Штатское платье придавало Климовичу легкомысленный вид и делало его похожим на среднего ранга конторщика или банковского чиновника («На пользу, видно, пошла служба в банке у большевичков», — неприязненно подумал Врангель).

Главнокомандующий улыбнулся и сделал приглашающий жест. Климович кивнул, но остался стоять. Умное, но ничем не примечательное, ординарное лицо его оставалось сосредоточенным и замкнутым.

— Доклад целиком написан, — он протянул Врангелю папку, и тот машинально принял ее, но положил на стол, не раскрывая, и настороженно-вопросительно посмотрел на Климовича. — Я позволил себе, — продолжил контрразведчик бесстрастно, — изложить дело с полной откровенностью.

— Хорошо, — кивнул Врангель, и в выпуклых глазах его мелькнуло на миг понимание и презрение. — Я ознакомлюсь. Сегодня же. Однако, полагаю, некоторые основные положения... суммарно... выводы. Откровенная беседа с глазу на глаз. Вы ведь тут давно, больше нашего, и, полагаю, окончательно освоились в Константинополе, разобрались, где наши друзья и где враги? Есть ли реальная опасность — откуда она? Какими способами и методами вы полагаете бороться за русскую армию и спокойствие верховного командования? Садитесь же!

Опытный физиономист и психолог, Климович сразу же почуял изменение отношения к нему Врангеля и терялся в догадках. Доклад был им написан на случай, лишь как подспорье при устном сообщении. Но Врангель после Крыма тяготился его обществом, что-то его явно раздражало, чего-то он боялся даже. Наверняка некто начал «работать» против Климовича. Но кто? Неужели этот остзейский хлыщ, этот жираф Перлоф? И с какой целью?.. Мысли, которые уже не раз возникали при последних встречах с главнокомандующим, вновь пронеслись в голове Климовича, не вызвав, впрочем, ни малейшего отражения на его лице, на котором он старательно удерживал подобие мудрой и смиренной улыбки. Начальник контрразведки армии заговорил, четко произнося слова и фразы, небольшими, но выразительными паузами отделяя одну мысль от другой. Свой обзор Климович начал с левых либеральных группировок, обосновавшихся здесь и в европейских центрах, не имеющих, однако, общей платформы и раздираемых междоусобицами.

Климович все же явно занижал возможности господ Милюковых, и Врангель, почувствовав это, сразу насторожился, отметив, что именно те, кого тот презрительно называл Милюковыми и родзянками, очень сильны влиянием на союзников, европейскую прессу и на тех, кто располагает достаточными русскими капиталами за границей. «Неужели Климович стал их человеком?» — подумал Врангель с некоторой долей облегчения, ибо это не казалось ему самым страшным предательством: милюковы и родзянки были неспособны к действиям, их всегда отличало словоблудие...

Сообщение Климовича о монархистах было еще более кратким: в их рядах по-прежнему нет единения, группы различного направления разрознены, посему весьма малочисленны и о захвате армии не помышляют: нет в их лидерах сколько-нибудь заметной фигуры, могущей занять место вождя и претендовать в будущем на императорский престол.

Данные контрразведки, полученные из лагерей, где условия существования войск в первые дни были ужасны, пока что не внушали беспокойства, — до поры до времени, конечно. Все генералы в большей или меньшей степени угнетены поражением и эвакуацией, думают лишь об укреплении дисциплины и сохранении армии. При некоторой стабилизации положения усилятся, естественно, самостийные настроения среди казачества. Необходимы превентивные меры. Кутепов, как всегда, глух к политике, к делам, не относящимся к армии, высказывается за полную поддержку командования, однако в одном весьма малочисленном по составу и конфиденциальном разговоре он позволил себе высказать мнение, осуждающее приказы главкома, который-де показал свою слабость союзникам и согласился на рассредоточение русских воинских контингентов.

Озадачивал Климовича лишь генерал Слащев-Крымский, оказавшийся не у дел, ведущий непонятный образ жизни и уже позволяющим себе встречи с сомнительными личностями — не то тайными кемалистами, не то явными большевистскими агентами. Заговорщическая деятельность «генерала Яши», направленная против главнокомандующего («Пугает — зачем?»), прикрывается его шумными заявлениями повсюду — порой в местах немыслимых для подобной цели, — об отходе от всякой общественной деятельности и стремлении заняться частным предпринимательством, организацией фермы по разведению скота, овощей или фруктов. Вероятней всего, именно Слащев и затевает заговор. Однако, ввиду отсутствия средств в его распоряжении и реальных сил, на которые он смог бы опереться, предприятие это заранее обречено на провал. Надо дать заговору созреть и проявиться, тогда и предпринимать какие-либо контрмеры. Наружное наблюдение за Слащевым пока не ведется, но один из нижних чинов, находящийся в услужении генерала и заагентуренный Климовичем, «освещает» деятельность своего хозяина достаточно обстоятельно — («Климович знает больше, чем говорит, — почувствовал Врангель. — От этого ненормального Слащева можно ждать всего, что угодно. Может и убийцу послать, может сам напроситься на аудиенцию, прийти и выстрелить в упор»).

Ощутив неприятный холодок на затылке и на шее, Врангель, однако, вида не подал. Заметив, что Слащев-Крымский должен оставаться под самой пристальной опекой контрразведки, он попросил собеседника перейти к основному разделу доклада о действиях в Константинополе большевистской агентуры, представляющей и наибольшую опасность для главного командования.

Климович сделал было попытку встать, но Врангель, глядя на него светлыми, выпуклыми и немигающими глазами, строгим жестом руки остановил его.

И все же Климович встал, вытянулся по уставной стойке «смирно», начал говорить почему-то с пафосом:

— Вашему высокопревосходительству угодно было послать меня в Константинополь с особой миссией. Ныне, взявши на себя смелость доложить подлинную картину, имею в виду единственно крепость нашего общего дела и личную безопасность вашего превосходительства, ибо именно красные агенты, весьма изощренные в вопросах конспирации еще с дореволюционной поры, обладают реальной и хорошо организованной силой.

Старательно скрывая беспокойство и озабоченность, родившиеся раньше, но получившие точное подтверждение сегодня, Климович начал бесстрастно излагать разведданные, касающиеся большевистской агентуры в Константинополе.

— Что же вы предлагаете, Евгений Константинович? Что подсказывает вам ваш огромный опыт?

— Взяв на себя смелость столь долго задерживать внимание вашего высокопревосходительства, позволяю себе отметить: наша цель может быть достигнута лишь с помощью строгой и централизованной разведывательной организации.

— Не понял, — с полной наивностью перебил его Врангель. — О чем вы?

— Я имею в виду группу генерала фон Перлофа.

— Это сугубо военная разведка, подчиненная штабу, — отрезал Врангель и добавил строго и безапелляционно: — У нее особые цели.

— Я никогда не дерзнул бы полемизировать... Однако объединение наших сил... Интересы, — Климович упорно продолжал свою игру.

— Оставим, генерал. Говорите о своем деле.

«Вот он, мой первый противник, — подумал Климович с долей удовлетворения от своей прозорливости, которую невольно подтвердил только что сам Врангель. — Что ж, потягаемся, фон Перлоф! Не так страшен черт, как его малюют. Главное — знать, кто черт».

— Слушаюсь, ваше высокопревосходительство... — Климович вновь изобразил полное смирение. — Полагаю настало время приступить к некоторой реорганизации контрразведывательных органов. — Получив отказ в нейтрализации деятельности врангелевских преторианцев, Климович не показал, что обижен, и заговорил прежним бесстрастным, профессорским тоном: — Полагаю, необходимо организовать в нашей контрразведывательной комиссии следующие...

«Слово-то какое нашел: «комиссия», — не без удовольствия подумал Врангель, наслаждаясь видимой ему обидой подчиненного. — От растерянности он, что ли. Называл бы лучше по-прежнему «охранка»...»

— ... следующие отделы: административный, оперативный, разведывательный и агитационный. Благоволите выслушать пояснения, ваше превосходительство. Административный отдел призван руководить работой в целом и кадрами, создавать инструкции, добывать средства и поддерживать связи с другими отделами штаба командования. Оперативный — следить за использованием инструкций, организовывать разведцентры, готовить почву в местах нашей деятельности, где это окажется необходимым. Разведотдел, как и прежде, получает сведения от агентов касательно настроения умов и положения дел во вражеском лагере. Все сведения подвергаются самой строгой систематизации, дабы служить достаточным материалом для выработки планов нашей деятельности.

— Так, так... Ну, а агитационный отдел? Это что-то новое, по-моему. Кого же вы собираетесь агитировать, генерал? Контрразведчиков противника?

— Смею заметить, подобные отделы обязательны в соответствующих аппаратах и комиссиях Англии, Франции, Германии и других держав. И весьма деятельны. На них лежит формирование и привлечение общественного мнения на нашу сторону, дезинформация противника, организация выгодных нам широких газетных кампаний, дискредитация определенных лидеров и общественных деятелей... Весьма многообразная и полезная деятельность, смею заверить.

— Уговорили! — хохотнул коротко Врангель и тут же вновь посуровел: — Главное, чтоб эта многообразная деятельность не затмевала основного — посылки наших агентов во вражеский лагерь и полной нейтрализации его агентов.

— Разве у вашего высокопревосходительства есть в чем упрекнуть меня?

— Помилуйте, генерал! — недовольно воскликнул Врангель. — Просто я старый противник частых организаций и реорганизаций: они и погубили Россию. Но!.. Бог с вами! Что же вам потребуется?

— Люди, ваше высокопревосходительство. И деньги, чтобы купить этих людей, разумеется.

— Исключается, — поспешно сказал Врангель. — Денег нет. Пока нет!

— Виноват, прошу пояснить, ваше высокопревосходительство.

— Давайте, генерал, вспомним вместе прошлое Заграничного бюро русской охранки.

— Если вашему высокопревосходительству благоугодно будет, пожалуйста. Однако я не совсем понимаю, — произнес без интереса Климович. — Прошлое? Что именно?.. Я слушаю вас со вниманием.

— Нет, вы и начинайте. Насколько я осведомлен, вы имели к этому прошлому самое непосредственное отношение. Именно в обращении к прошлому часто находятся ответы и на актуальные проблемы нашего бытия, не правда ли?

— Совершенно справедливо, ваше высокопревосходительство. О, были великие времена и великие люди! Ими может гордиться русская история, как именами крупных военачальников. Но их имена — увы! — никому не известны, хотя они выиграли не одно сражение, сорвали не одну акцию врагов России. Петр Иванович Рачковский, Леонид Александрович Ратаев, Александр Александрович Красильников — гиганты сыска! Гроза для революционеров! Надежная опора трона! — Климович непроизвольно начинал увлекаться: — Залог их успеха — в сочетании деятельности широкой сети наружного, филерского наблюдения за объектами и внедрения во враждебную нам среду секретных агентов. Точная, перекрестная, многократно проверяемая информация позволяла департаменту полиции, коему подчинялось Заграничное бюро, не только знать все о революционерах и «вести» их, но, порой, руководить бунтовщиками.

— Кхм... — неопределенно отозвался Врангель.

— Отделения бюро существовали в Париже. Берлине и Лондоне, в Швейцарии и на Балканском полуострове. К сожалению, еще февральская революция и деятельность пресловутого Временного правительства, назначившего специальную комиссию, которой удалось захватить архивы политической полиции, разметали и уничтожили нашу агентуру. Многие ценнейшие сотрудники были раскрыты, им пришлось бежать, оставить свою деятельность. Другие эмигрировали за океан. Третьи перешли к иным хозяевам. Подозреваю, нашлись и такие, которые продались большевикам, —они наиболее опасны, ибо располагают знанием всех наших методов.

— Но ведь и господа революционеры, насколько известно, были не профаны и не сплели сложа руки. Один террорист Савинков чего стоил!

— Именно, ваше высокопревосходительство! Тут уж кто кого! Мы внедряемся в их организации, вовлекаем их в создание типографий, бомбомастерских, в теракты,..

— Браво! — Врангель, вяло растянув в улыбке рот, сделал вид, что беззвучно аплодирует. — Замечательно! Оригинально, генерал! Насколько я понимаю, главным ваш полицейский метод — провокация?

— Засылка разведчика в лагерь противника выдумана задолго до нас ваше высокопревосходительство. Если верить Библии, господь бог приступил к организации разведки сразу после того, как создал небо и земно и человека по образу своему. Простите мне великодушно сие сравнение, если оно покажется вам святотатством. В оправдание сошлюсь на библейскую Книгу Чисел, на главу тринадцатую, где прямо указывается: руководство шпионажем поручено пророку Моисею. О разведке говорят также папирусы египетских фараонов, хроники Александра Македонского и... Да мало ли! Вспомните, ваше высокопревосходительство, троянского коня!

Врангель вдруг вновь почувствовал неуверенность: этот полицейский несомненно обладал еще вполне реальной силой и был намного опасней, чем хотел казаться, притворись тихой овечкой. Только что он шутя дал это понять главнокомандующему, и с этим следовало считаться. Необходимо было считаться.

— Говорите, генерал, у нас есть еще время.

— Итак, вы смогли убедиться, основа нашей работы — наличие своих людей в стане врагов, внедрение их во все партии и группировки, к союзникам и — простите — даже к друзьям. Внедрение и еще раз внедрение, ваше высокопревосходительство! Инфильтрация.

— Что ж... действуйте, генерал. Благодарю вас за весьма содержательный разговор.

— Однако позволю себе заметить, что наш разговор которым вы меня удостоили, имеет, так сказать, «подкладку», о которой я осмеливаюсь вновь напомнить вашему высокопревосходительству. Наличие высоких профессионалов требует...

— Понимаю. У вас будут деньги. Евгений Константинович. Мы сумеем изыскать их для ваших людей.

— Благодарю, наше высокопревосходительство. Другого ответа я и не ждал. Честь имею!..

Как только начальник контрразведки удалился, из спальной появился фон Перлоф. Врангель посмотрел на него с напряженным любопытством.

— Что скажете. Христиан Иванович? — спросил Врангель, не в силах совладать с собой и выдерживать долее паузу, — Каков?

— Генерал Климович достаточно утомил вас. Я буду чрезвычайно краток. Первое — о советских агентах. Мне удалось установить: Прокулиш, он же Серебровский. Михаил, он же Борис Петрович. Роста среднего, коренаст, при ходьбе чуть приволакивает левую ногу. Лицо темное, овальное, лоб высокий, выпуклый, глаза внимательные, карие. Уши небольшие, прижатые. Нос прямой, длинный. Брови треугольные, подбородок маленький, чуть выдается вперед, с ямочкой. Шатен. Негустые волосы зачесывает назад. Ездит на ярко-зеленом моторе с алюминиевой покрышкой радиатора. Номер тридцать семь тире тридцать пять. Но он не разведчик.

— Ого! О-ооо! — сказал завороженно Врангель и тут же оборвал себя, рассердившись на столь часто проявляемую в сегодняшний вечер несдержанность: — Продолжайте, продолжайте, Христиан Иванович. Прошу прощения, что перебил вас. Ну, вы ни в чем не хотите отстать от Климовича!

— Принцип перепроверки — закон, ваше высокопревосходительство. В этой связи хочу ознакомить вас с организацией новой, глубоко законспирированной «внутренней линии» — так сказать, вашей личной разведки, вся деятельность которой будет в первую очередь направлена на личную безопасность вашего высокопревосходительства. Учреждение ее...

— Учреждайте, учреждайте! Деньги дам! Я не возражаю! — поспешней, чем следовало бы, проговорил Врангель. — Мы, русские, здесь как на острове, окруженном врагами.

— Уже, ваше высокопревосходительство, — учреждение состоялось.

— Прекрасно, генерал! Хвалю за оперативность. Познакомьте меня, в самых общих чертах.

— Залог успеха, соблюдения строжайшей тайны и конспирации — в малочисленности «внутренней линии». Четыре сотрудника, я — руководитель и отлично налаженное делопроизводство с тремя опытными в таких делах канцеляристами. Вот и все! Ну и, конечно, широкая сеть завербованной агентуры, ваше высокопревосходительство. Мои люди должны быть повсюду.

— И даже возле Климовича? — с тайной надеждой спросил Врангель.

— Возле досточтимого Евгения Константиновича — в первую очередь. — Перлоф ответил серьезно, предвкушая эффект, который он сейчас произведет, — Вот два документа, ваше превосходительство. — И начал читать:

— От начальника Екатеринославского охранного отделения ротмистра Прутенского департаменту полиции 26 августа 1908 года... Текст: «Известный мне, Одессе, Екатеринославлю сотрудник «Александров», «Шарль», находящийся сейчас за границей, предлагает выдать все адреса всех городов Европы, по коим рассылается «Буревестник», обещая потом дать те же сведения, касающиеся России, просит за все четыреста рублей — двести сейчас, двести потом за отчислением аванса... Стеснен в деньгах, срочно телеграфируйте, можно ли дать. Могу дать из суммы отделения условии возвращения департаментом к двадцатому сентября. Перед отъездом «Александрова» за границу предлагал связать Гартингом, категорически отказался». Номер сорок тире семьдесят два. Ротмистр, подпись.

На лице Врангеля было плохо сдерживаемое нетерпение.

Фон Перлоф заторопился.

— Имеется ответ заведующего Особым отделом департамента полиции, — поспешно проговорил он. — Текст: «Заграничные адреса представляют мало интереса, за русские стоит уплатить двести рублей, которые возвращу». — Перлоф склонил голову.

— Ничего не понимаю! — сощурился Врангель.

— Подпись, господин главнокомандующий. Телеграмма подписана Евгением Константиновичем Климовичем, — закончил он с ударением и снял очки.

— И что? — От своей непонятливости Врангель начинал не на шутку сердиться: черт бы побрал этих разведчиков со всеми их «подходами». — Нельзя ли короче?

— С большим трудом удалось «засветить» этого «Шарля», ваше высокопревосходительство. — В голосе фон Псрлофа прозвучало нескрываемое торжество. Видно, дело оказалось действительно трудным и он гордился сделанным. — Я нашел агента Климовича. Им оказался некий Далин, волынский мещанин, старый сотрудник департамента полиции, на счету которого множество противуреволюционных акций и «освещений» активных партийных функционеров. В течение месяца я искал Далина и, найдя в Париже, заагентурил и привез сюда. Это не представляло собой трудного предприятия: Далин по-прежнему часто позволяет себе всевозможные излишества, пристрастен к азартным играм, постоянно нуждается в средствах, которые господин Климович не в силах ему предоставить... Я сделал так, что «Шарля» «случайно нашел» и генерал Климович. Он очень обрадовался старому сотруднику. Отныне «Шарль» будет нам «освещать» каждый вздох уважаемого Евгения Константиновича .

— Gott sei dank![17] — обрадовался Врангель. — Поздравляю вас, генерал. Благодарю. Уверен, плоды деятельности вашей «внутренней линии» не замедлят сказаться. Но лицо у вас озабоченное. Вам что-то нужно?

— Создание агентуры требует дополнительных усилий, — Перлоф несколько замялся, но взгляда не отвел: — Мне, как и Климовичу, нужны деньги, ваше высокопревосходительство. И немалые: каждый заагентуренный требует капиталовложений, как изволят выражаться господа марксисты.

— Для вас у меня деньги всегда найдутся, Христиан Иванович! Надеюсь, они окупятся?

— Не сомневаюсь, ваше высокопревосходительство!

— Кстати, Христиан Иванович, пока не забыл. Что дала ваша проверка господина Венделовского?

— Абсолютно ничего. Пока.

— Значит, он чист перед богом и людьми?

— И это, признаюсь, меня больше всего пугает.

— Не все же вокруг нас профессионалы, милейший Христиан Иванович. И ведет он себя безупречно: ничего не просит, ни на что не претендует.

И прекрасно. Пусть побудет в резерве штаба. Надеюсь, он не выдержит безделья и в конце концов вынужден будет что-то предпринять.

— Вы неисправимы, генерал. Он же друг сына моей сестры и предоставил неопровержимые доказательства.

— И все же, ваше высокопревосходительство, не назначайте его пока на должность, имеющую доступ к нашим оперативным планам. Умоляю. Продлим еще немного его карантин. Хотя бы на месяц.

— Как вам будет угодно, генерал, — равнодушно пожал плечами Врангель.

Был серый туманный рассвет. Солнце еще не поднялось над низким берегом Скутари, но сотни разных лодок, фелюг, шхун, катеров и пароходиков-шеркетов сновали по ровной глади Золотого Рога и Босфора.

Поодаль серели внушительные громады английских и французских дредноутов. Их вид внушал почтение.

На «Генерале Корнилове» пробили склянки.

Врангель решительно отбросил одеяло и встал. Он так и не смог уснуть в эту ночь. Допоздна принимал старших начальников с докладами о размещении частей, потом долго беседовал с Шатиловым («Павлуша» несколько сдал после Крыма и нуждался в доброй, дружеской накачке. Они чуть не поссорились.,.), затем Врангель пытался привести в необходимую систему разрозненные впечатления прожитого дня и записать их я дневнике. Лег он в начале третьего пополуночи, долго ворочался.

И тут внезапно снова нахлынули мысли определенного свойства, завладели сознанием и точно парализовали волю. Ничего подобного с ним не случалось. Никогда... С чего бы это? Когда началось? С чего? С кого?

С Климовича и чувства боязни, возникшего после раздумий? Нет! Несомненно, началось все позднее, во время беседы с Перлофом, в самом конце ее, когда он спросил разведчика, как идет расследование убийства генерала Романовского, а тот ответил, что следы приводят его к некоей монархической организации, группирующейся вокруг посольских кругов в Константинополе. О большом заговоре против Романовского знали очень многие. «Верны ли ваши сведения, Христиан Иванович? — спросил Врангель. — Зачем монархистам убивать монархиста?» — «Увы, наше высокопревосходительство. — уныло и безразлично ответил фон Перлоф. — Монархисты всегда упрекали генерала Деникина в отходе от их принципов, приведшем к разгрому группы Май-Маевского и к новороссийской катастрофе. Виной всему они считали масона Романовского». — «Так ли это было?» — «Исключается, ваше высокопревос ходительство» — «А кто же убил его?» — с Неизвестный поручик, бывший сотрудник ОСВАГа Подлинную фамилию его пока установить не удалось, но это не имеет, поверьте, большого значении: он являлся простым и, как мне представляется, случайным исполнителем убийства». — «Какой ужас! Ни за что убили боевого заслуженного генерала!» — воскликнул Врангель, забыв в тот момент. что очень не любил. Романовского и достаточно натерпелся от него «уколов» во времена своей борьбы с Деникиным. Дальнейший обмен убедил Врангеля, что и это «дело» закрыто. Закрыто окончательно…

Врангель встал, походил по спальной каюте, потер виски тигровой малью, привезенной в свес время из Маньчжурии и отлично снимающей головную боль, и, поняв, что сон ушел окончательно, накинул шелковый с драконами японский халат и сел к прикованному столику, где лежал раскрытый с вечера дневник. Полистав его, Врангель остался недоволен записями: суета, все мелкие какие-то дела, мелкие мысли — ничего достойного главнокомандующего и вождя.

Сидя за столом, Врангель с трудом дожидался рассвета. Его обступали мертвецы — его знакомые, его начальники и подчиненные. Одни молча проходили через каюту, другие останавливались, присаживались в кресло рядом, вступали в беседу, возражали, спорили. У каждого была своя, удобная ему правда, незыблемая позиция, помогающая каждому объяснить поражение от большевиков — раздорами и интригами в своей среде, слабой помощью союзников, бездарностью исполнителей, случайными военными ошибками, морозами и жарой, бездорожьем, небывалой снежной метелью, плохим исполнением приказов, пьянками, да бог знает еще и чем! — только не самым главным, не самым основным, не тем, что, как ни крути, а белым армиям приходилось воевать со всем русским народом. Да, да, с народом!.. Народ можно было презирать. Им можно было командовать, управлять. Воевать со всем народом было невозможно, немыслимо. Такая война заранее обрекалась на поражение... Мысль эта, как озарение, пришла наконец, но Врангель тут же попытался прогнать ее, «забить», уничтожить... «Что же такое народ? — старался он успокоить себя. — Сумма людей, населяющих определенную территорию?.. Я вот рассуждаю о русском народе. А ведь в России живут и малороссияне, и чухонцы, мордва, чукчи и всякие прочие инородцы. Их очень много, у каждого свои национальные интересы, стремление жить отдельно, по-своему, вероятно. Когда же они все вместе становятся Россией? Да только тогда, когда появляется настоящий вождь и объединяет их словом или железом... Александр Невский и Иван Грозный, Петр и Екатерина, Николай Первый и Александр Первый — победитель Наполеона... А Пугачев?.. А Ленин?.. Ленин — вождь? Он ведь объединил русский народ — как и чем, неважно — и бросил его против Керенского, затем против Корнилова, Каледина, Колчака, Деникина, против меня. Я схожу с ума, — встревожился Врангель. — Провозглашаю большевика вождем?.. Еще немного, и я начну оправдывать и превозносить его!.. Позор! Разбередил себя, размечтался об абстракциях, точно институтка, — генерал, не раз стоявший под вражескими пулями, командующий, одного слова которого ждет армия верящих и преданных мне людей... Да, да! Верящих и преданных! Армия в массе своей такова. Тысячи и тысячи людей добровольно пошли за мной из Крыма — в неизвестность, в изгнание, прочь от своих домов, от родных сел и городов...»

Врангель поймал себя на том, что даже в мыслях неискренен и начинает лукавить с собой. Такого не случалось с ним никогда — даже в самые напряженные, трудные, а порой и трагические .минуты его сложной жизни...

Следовало что-то предпринимать. Что-то нужно было сделать немедля для того, чтобы разрушить этот ночной кошмар, ставший следствием переутомления последних недель. «Виной всему, конечно же, переутомление — тяжелая голова, беспокойство, глупые мысли... Позор!»

Тщательно вымывшись и крепко растерев белую плоскую грудь твердым махровым полотенцем, Врангель, как всегда, без посторонней помощи неторопливо и тщательно оделся в казачью форму — алый бешмет и черную черкеску с серебряными газырями, повесил кинжал в серебряных с позолотой ножнах — и вышел на палубу крейсера.

Уже вставало солнце. Лучи его пробивали и рассеивали туманную дымку над Босфором, освещали высокие дома Пера, купола Айя-Софии и минареты Стамбула.

Неподалеку разводили пары и снимались с якорей два миноносца под русским Андреевским флагом, и Врангель сразу вспомнил, что движение русского флота на Бизерту уже началось. Настроение его снова упало. Через два-три дня уйдет к французам и «Генерал Корнилов». Придется готовить себя к переменам, и это ощущение было омерзительно Врангелю: он быстро привыкал к обстановке, людям, даже к своим сапогам, мундирам, шинелям, буркам, папахам и с большим трудом и нервным напряжением расставался со всем привычным, что окружало его и казалось крайне необходимым. У него всегда портилось настроение, когда терялось что-то, рвалось, требовало замены, — самое незначительное, малое. Он злился, когда лишался чего-то большого. Он приходил в бешенство, если приходилось расставаться с действительно нужным, значительным, необходимым... Теперь ему предстояло менять дом, и это представлялось сегодня чуть ли не крушением, крахом, сотрясением основ, лавиной, вызывающей неистовую, безудержную ярость...

Врангель понял наконец причину своей бессонницы, и это чуть успокоило его, потому как было знакомо, — не раз прожитое, перечувствованное ощущение, точно привычная боль у подагрика.

Более спокойно смотрел он теперь на Золотой Рог и Босфор, на «плавучую Россию», что расположилась на рейде Константинополя. Пришло решение: по случаю ухода военного флота издать приказ, полный оптимизма и веры в продолжающуюся борьбу, и Врангель немедля стал думать над началом его, над первыми ударными фразами, способными мобилизовать людей: «...Славные моряки... ваша доблестная трехлетняя борьба вместе с доблестными солдатами... Волею судеб приходится оставить... временно разлучить...» А потом он придумал концовку, которая пришла сразу, и он запомнил ее слово в слово: «Провожая вас, орлы русского флота, шлю вам мой сердечный привет. Твердо верю, красный туман рассеется и господь сподобит нас послужить еще матушке России. Русский орел расправит могучие крылья, и взовьется над русскими водами бессмертный Андреевский флаг!..» Приказ был обычный, в его духе, — орел, крылья и тому подобная символика, — но сегодня Врангель остался доволен. Сейчас именно такой приказ нужен морякам, отрываемым от армии и уходящим в далекую Африку. Он нашел слова, они дойдут до сердца каждого матроса, офицера и адмирала. Они будут знать: командующий помнит о них, он не оставит флот в беде...

Еще более успокоившись, Врангель нашел глазами яхту «Лукулл» — две скошенные мачты, косая труба между ними, острый нос, — красивую и словно гордо летящую. В прошлом яхта называлась «Колхида» и принадлежала русскому послу в Константинополе, потом ее реквизировала белая армия. Теперь «Лукуллу» надлежало стать новым домом главнокомандующего. Штаб во главе с Шатиловым размешался на пароходе «Александр Михайлович». Стоянка яхты и парохода планировалась напротив штаба французского оккупационного корпуса в Куру-Часме, под зашитой (вернее — наблюдением!) лягушатников, зуавов и сенегальце». — это было согласованное и, если быть справедливым, обоюдное желание...

Правильным казалось сейчас Врангелю приказание своим ближайшим подчиненным. Струве недаром получил твердые инструкции не спускать глаз с англичан: Врангель понимал их двойную игру — с ним и с большевистскими Советами. В Париж немедля следовало послать и Бернацкого. Кривошеина надо было подстраховать. Кривошеин и сам внушал теперь опасения главнокомандующему.

«Пусть моим недругам кажется, что я остался здесь один. — думал Врангель. — Чем меньше советчиков, тем лучше. Единоначалие — основа борьбы и залог победы вождя. Надо срочно переформировать и укрепить армию, дать ей перевести дыхание. А потом мы еще поборемся, повоюем, господа большевики, господа милюковы и кривошеины, господа климовичи! И посмотрим, кто кого!..»

— Вы изволили приказать что-то, ваше высокопревосходительство? — вырос, на его пути неизвестно откуда появившийся дежурный офицер. — Простите великодушно, не расслышал.

— Что? Что вы лезете, полковник? Вас не зовут! — сорвался Врангель. — Идите... Кру-гом! Марш!

И, глядя вслед удалявшемуся багровому, жирному затылку рослого, плечистого полковника, Врангель подумал с сожалением, что нервы у него не на шутку расшатались. Почувствовав на себе чей-то взгляд, главнокомандующий резко обернулся.

Позади стоял Венделовский.

«Рано встал. Выбрит, подтянут, — подумал Врангель. — Не потерять бы его в этом турецком раю: может быть нужным и преданным».

— Ждите моих распоряжений, господин Венделовский, — негромко сказал Врангель, проходя мимо. Сказал вскользь, будто между прочим.

— Слушаюсь, ваше высокопревосходительство, — так же негромко ответил Венделовский.

Константинопольский рейд уже окончательно проснулся и начинал свой новый, шумный и трудный день.