Семь смертных грехов. Роман-хроника. Книга первая. Изгнание

1

«Указ. Именем Закона и Правительствующего Сената, вам, подчиненным ему, присутственным местам и должностным лицам и во всеобщее сведение.

Именем Закона Правительствующий Сенат слушали приказ о назначении нового главнокомандующего и приказ последнего о вступлении его в должность.

Приказали: Помыслом Божьим предначертано новому Главнокомандующему стать во главе воинских сил и гражданских управлений в исключительной важности исторический момент... Правительствующий Сенат, в сознании лежащей на нем обязанности утверждения законности и порядка, почитает своим долгом призвать все организации государственного управления и все население страны к дружному объединению под властью нового Главнокомандующего, к полному ему повиновению.

Правительствующий Сенат определяет: сим указом дать знать о сем всем присутственным местам и должностным лицам и распубликовать сей указ во всеобщее сведение.

Обер-секретарь П. Мезенцев

Помощник обер-секретаря С. Бубель-Яроцкий.

По общему собранию Правительствующего Сената».

2

Катер с крейсера «Генерал Корнилов», лихо описав полуокружность, причалил к Графской пристани. Матросы проворно и привычно накинули швартовы на кнехты, закрепили, спустили мостик. Генерал-лейтенант барон Врангель быстро ступил на берег.

Итак, свершилось! Он — самый главный, самый первый человек на этой земле. Он — распорядитель судеб, он — командир солдат, матросов, офицеров и генералов, всех этих людей в штатском, раболепно глазеющих на него. Врангель все еще не мог привыкнуть к своему положению. Он с трудом сдерживал ликование, не давал вырваться крику радости, не показывал, что безмерно счастлив, даже своему ближайшему окружению. В моменты, когда радость захлестывала его, Врангель заставлял себя рассчитывать партию дальше — думать о будущем. Оно было неясным, незащищенным. Его следовало обеспечивать, следовало укреплять. Опасность угрожала отовсюду: от большевиков, господ генералов и сенаторов, от самостийников и союзников, от пули на фронте. Об этом нельзя было забывать ни на миг. И он всякий раз возвращался к подобным мыслям, когда начинал чувствовать себя безудержно счастливым. Это превращалось в пытку: в последние годы чуть не ежеминутно совершалось нечто такое, что безмерно льстило его честолюбию, тешило самолюбие, укрепляло его власть в глазах окружающих, и каждый раз он вспоминал об опасности.

Там, где кончались ступеньки широкой лестницы, между колоннами, у обеих статуй, Врангеля ждали группы старших офицеров и морских начальников. От одной, самой многочисленной, группы отделился подполковник фон Перлоф, заскакал на негнущихся ногах по ступенькам навстречу. Генералы с удивлением смотрели ему вслед: пошел не вызванный. Ждали, что будет.

Врангель милостиво выслушал конфиденциальный доклад подполковника и демонстративно протянул ему руку. Сказал:

— Благодарю за информацию, подполковник. Очень ценная. Вы отлично зарекомендовали себя. И помогли мне в трудный час. Приказ о вашем производстве в полковники и о переводе в мой штаб я дам указание составить немедля.

— Благодарю, ваше превосходительство. Готов служить верой и правдой!

— Не сомневаюсь. Желаю успехов, полковник, — Врангель улыбнулся уголками губ и упругим шагом стал подниматься по лестнице к почтительно ожидавшим его старшим офицерам.

... На площади, у памятника Нахимову, выстроились войска, они заполнили и Екатерининскую улицу. Стояли развернутым фронтом. Ждали.

25 марта 1920 года было тихим и солнечным. Голубело крымское небо. Зеркально ровной и покойной казалась бухта. Над городом плыл малиновый колокольный звон Морского собора. Ему бестолково вторили колокола других церквей города.

После обедни в соборе крестный ход с епископом Вениамином во главе, под колокольный звон, направился к площади. Викарный епископ был молод и нагло красив, на голову выше всех остальных. За ним шел священник Морского собора Макарий в новой епитрахили и фелене с иконой Николая-угодника в золотой оправе; следом — дьякон с киотом; далее — множество священников со свечами и кадилами.

Пел хор. Дым от ладана стоял в воздухе, пронзенном солнечными лучами. Золотом и серебром отсвечивали ризы. Золотыми точками, не колеблясь, сияли огоньки многочисленных свечей.

Рядом с аналоем расположилась самая пестрая и блистательная группа: высшие чины, представители союзнических миссий, сенаторы. Сюда и направлялся главный крестный ход и малочисленные крестные ходы из других церквей. В окнах и на балконе гостиницы Киста, в окнах близлежащих домов виднелись респектабельные зрители, свидетели исторического события; на крышах кое-где простолюдины. Бог их знает, для чего забрались — то ли «ура» крикнуть, то ли бомбу кинуть?

После молебна протопресвитер Шавельский благословил Врангеля иконой святого Михаила Архангела.

Церковный хор пел: «Ныне прославишься, сын человеческий».

— Слушайте, люди, слушайте, русские воины, и вы, представители наших доблестных союзников, слушайте и вы, большевики, которые находятся здесь, среди толпы! — гудел над площадью, как колокол, густой бас епископа Вениамина, начавшего проповедь. — Месяц тому назад армия наша, прижатая к морю у Новороссийска, умирала. Быть может, через два месяца она воскреснет и одолеет врага...

Закончив, владыка двинулся вдоль фронта, кропя святой водой войска. .

Во время всей процедуры Врангель стоял напряженный, недвижимо, точно изваяние: не в любимой, привычной своей позе — подбоченясь, а руки по швам и подняв голову. Смотрел строго на каждого и на всех сразу, высокий, стройный, с гибкой талией и высокими плечами — джигит, а не главнокомандующий. Но те, кто видел его лицо, понимали: начальник вступает на пост крепким, волевой, жесткий, этот в демократию играть не станет и приказы свои обсуждать не даст.

Об этом он и сказал, обращаясь к войскам:

— Без страха и колебания стал я во главе армии, — голос Врангеля зазвучал необычно высоко. — Я верю, что господь бог не допустит гибели нашего дела, даст мне ум и силы вывести армию из тяжелого положения, в которое она попала не по своей вине.

Это был намек, адресованный и англичанам, и деникинскому окружению, и гражданской администрации в тылу, но Врангель, лишь коснувшись этой темы, не стал развивать ее и уточнять тут, теперь, кто же конкретно и в чем повинен. Пусть каждый, кто виновен, подумает про себя и будущего разговора ждет, к ответу готовится. Он, Врангель, такого ответа потребует. Его солдаты могут быть уверены: виновные понесут заслуженное наказание. Армия возродится. Он поведет ее к победам.

— Мне нравится этот Врангель, — сказал своему адъютанту адмирал Мак Келли. — У него бульдожья хватка вождя.

Стоявший справа от него английский генерал Хольман хмыкнул и чуть заметно поклонился.

— Простите, сэр... — Щеточка усов его по-кошачьи вздыбилась. — Но каждый из этих русских генералов начинает как вождь: парады, молебны, обещания побед. Потом происходит нечто непонятное, крушение и бесславный конец. Еще раз простите, сэр. Сегодня прекрасный день, не так ли?

Американец пробормотал что-то неразборчивое и обиженно отвернулся. Хольман тоже отвернулся, переступил с ноги на ногу и отодвинулся. «Не одобрил американец вмешательства в разговор с подчиненным, нет, не одобрил, счел нарушением приличий. Ну и черт с тобой, посидел бы с наше в этой дерьмовой России — и не так заговорил бы», — подумал он неприязненно.

Врангель между тем с пафосом кончал уже речь:

— Зная безмерную доблесть войск, я верю, что войска помогут мне выполнить долг перед Россией. Верю, что все мы дождемся светлого дня воскрешения России!

Епископ Вениамин благословил его.

— Дерзай, вождь! — пробасил он. — Ты победишь, ибо ты — Петр, это значит камень, твердость, опора. Ты победишь, ибо сегодня день благовещения — надежды и упования нашего.

Войска пошли церемониальным маршем...

Врангель был доволен, весел и любезен. После парада в его честь состоялся завтрак, устроенный флотскими начальниками в Морском собрании. Однако главнокомандующий лишь показался там и, сославшись на неотложные дела, направился знакомиться с чинами штаба.

Его уже ждали представители многочисленных крымских газет. Дежурный генерал распорядился было гнать щелкоперов взашей, но Врангель резко одернул его и при всех отчитал: не следует проявлять самостоятельность в присутствии старших начальников — в русской армии иной порядок, и, если генерал не постиг его, ему придется подучиться, но не в штабе, а в линейных войсках. Врангель пригласил представителей газет (но не всех, а по своему выбору), милостиво распорядился подать чай. Весело поглядывая на журналистов выпуклыми, яркими от радости глазами, сказал:

— Я всегда был другом печати, господа. Я уважал чужие мнения. Я не намерен стеснять печать, независимо от ее направлений, при условии, если эти направления не станут дружественными нашим врагам. Мы в осажденной крепости, господа, и, следовательно, не можем без цензуры. Строгая цензура неизбежна, она будет распространяться не только на военные вопросы, ибо не только пушки и ружья стреляют во время войны. С вашего позволения, у нас с вами есть два выхода: сохранить существующий порядок и еще более упорядочить цензуру или освободить ваши издания от цензуры совершенно, возложив всю ответственность на ваших редакторов, которые за ваши ошибки будут отвечать по законам военного времени. Прошу вас, господа, доведите мое заявление до сведения редакторов, посоветуйтесь. Жду ваших сообщений, господа. Вы свободны.

Кто-то из самых настырных репортеров попытался было задать вопросы о политической платформе, планах, прогнозах. Врангель развел руками — простите, некогда! — и встал резко. Вот тебе и пресс-конференция...

Довольный собой, Врангель отдал несколько неотложных приказаний и сел в автомобиль — велел ехать к союзникам, наносить официальные визиты военным представителям Англии, Франции и Америки. Считал эти визиты наиболее важными, торопился. Распоряжения его были: письменно подготовить и доложить данные о продовольственном и боевом снабжении войск, о работе большевистских агентов в тылу, особенно среди крестьян; готовить соображения по земельному вопросу; готовить срочно для подписи приказ о производстве в полковники подполковника фон Перлофа и прикомандировании его к свите главнокомандующего. А напоследок — еще одно: Ставка размещается в Большом дворце. Он съезжает с крейсера «Генерал Корнилов» в особняк, построенный в свое время для великого князя Алексея Александровича, генерал-адмирала русского флота. Последним распоряжением главнокомандующий как бы подчеркивал: он занял новую должность, и занял ее надолго.

Врангель сидел в автомобиле, когда следом за ним, боясь упустить, кинулся дежурный генерал. Стараясь исправить свою промашку с журналистами и сопя от усердия, он доложил громоподобно и радостно:

— Получено известие, ваше превосходительство! Убит генерал Романовский!... В Константинополе!...

3

...В Константинополе, на пристани Топханэ, Деникина и Романовского встречали русский военный агент генерал Агапеев и английский офицер военной миссии. Пока русские по обычаю обнимались и целовались, шумно здоровались, расспрашивали друг друга о непременных пустяках, англичанин что-то тихо и четко докладывал своему генералу. И тот сразу же, без объяснений, предложил Деникину ехать на военный корабль королевского флота его величества короля Великобритании.

Деникин, скрывая нервозность, спросил Агапеева:

— А не стеснит ли вас пребывание наше в посольстве в отношении помещения?

— Нисколько, — не раздумывая, ответил тот. — И ваша супруга, по-моему, довольна.

— А в политическом отношении? — настойчиво продолжал допытываться Деникин.

— Нет, помилуйте! — твердо глядя в глаза бывшего главнокомандующего, ответил Агапеев.

— В таком случае, едем. — Деникин попрощался с англичанами и вместе с Романовским сел в автомобиль, не дожидаясь швартовки французского миноносца, на котором ехал его адъютант и несколько оставшихся ему верными офицеров свиты.

После новороссийского разгрома и постыдной эвакуации здание русского посольства в Константинополе стало по существу беженским общежитием. Во всех больших залах было тесно. На полу сидели и лежали люди — военные и штатские, женщины, старики, дети, — почти без вещей, редко кто с узелком или чемоданчиком, жалкие, беспокойные, бесправные и уже понимающие свое бесправие и поэтому еще более жалкие и несчастные.

Появление Деникина и Романовского не произвело на беженцев никакого впечатления. И даже из офицеров почти никто не встал. Многие сделали вид, что не заметили, некоторые демонстративно отвернулись. Деникин, втянув голову в плечи, двинулся в апартаменты посла, намереваясь первым делом узнать, где размещена его семья. Романовский поспешил за ним, чувствуя спиной гневные и недоброжелательные взгляды.

У входа в апартаменты посла их встретил дипломатический представитель, многозначительно остановившийся на пороге. И сразу же заговорил о том, что чины посольства глубоко сожалеют, что русский дом в Константинополе не может принять генерала Деникина, как полагается принять особу такого ранга, и предоставить ему подобающее помещение. Деникин резко оборвал его: нам не нужно вашего гостеприимства, мы вскоре съезжаем, бог судья вам. И, сетуя на то, что адъютанты до сих пор не прибыли и Агапеев по пути где-то задержался, попросил Романовского немедля распорядиться насчет помещения.

В этот момент прибыл Агапеев. В столовой посла он застал вдову генерала Корнилова, Деникина, его жену, мать жены и других. Агапеев сказал, что для Романовского приготовлена квартира драгомана. И тут раздались три выстрела.

— Однако у вас тут пальба, — недовольно пробурчал Деникин. — Узнайте, пожалуйста, что там еще…

...Романовский же вышел в анфиладный зал, быстро направился к вестибюлю, а оттуда во двор. Дав необходимые указания, он решил укоротить путь и вернуться в квартиру посла через биллиардную. Но дойти туда не успел. Из-за колонны выступил офицер, одетый в шинель мирного времени с золотыми погонами, достал из правого кармана «кольт» и, догнав Романовского, трижды выстрелил в него сзади в упор.

Романовский упал. Убийца кинулся на второй этаж по главной лестнице посольства. Он хотел проникнуть на черный ход, но дверь туда оказалась закрытой. Офицер кинулся в залу, полную беженцев. Спрятав пистолет, он, замешкавшись, крикнул: «Нет ли у кого ключа от лестницы?», и какая-то дама, не подозревая ничего, отворила ему дверь. Убийца скрылся.

Романовский лежал на полу. Рядом на коленях стояла Корнилова, истерически кричавшая:

— Доктора! Ради бога, скорее доктора!

Посольский врач Назаров констатировал смерть.

Поверенный в делах Якимов принялся собирать бумаги и вещи, находившиеся в карманах бывшего начальника штаба. Собралось много людей. Полковник Энгельгардт взялся сообщить о случившемся Деникину.

Первый раз в жизни Деникин не сумел совладать с собой. Силы оставили его. Он опустился на диван, закрыл лицо руками. И просидел так, покачиваясь, несколько минут. Потом спросил тихо:

— А что убийца?

— Разыскивается, ваше превосходительство.

— Я знаю, кто навел его руку... Судьбе угодно провести меня и через это испытание. Что ж...

У входа в посольские апартаменты Агапеев встретил взволнованную супругу Деникина. Княгиня Горчакова, приняв вещи Романовского и боясь за мужа, потребовала, чтоб военный агент немедля телефонировал генералу Хольману ее просьбу о защите.

Английские войска без церемоний заняли здание русского посольства. Русские дипломаты стали было протестовать, возмущались (случай-то беспрецедентный!), но Деникин, оскорбленный и потерянный, не поддержал их, а старший английский офицер, от которого все потребовали официальных объяснений, заявил нагло:

— Бывший главнокомандующий находится под покровительством вооруженных сил Великобритании. При создавшихся обстоятельствах единственно они смогут обеспечить его безопасность.

Агапеев поручил полковнику фон Лампе заботы по устройству похорон. В Сербию, куда жена начштаба уехала еще в середине марта, после смерти сына и свекрови от тифа, была послана телеграмма. Когда о необходимых хлопотах доложили Деникину, он резко заметил:

Зачем вы все это мне говорите? Я и на панихиде не желал бы видеть ни одного русского офицера!

Караулы из новозеландцев были расставлены во всех коридорах, вокруг посольства и даже в комнате, где лежал убитый.

В церкви русского Николаевского госпиталя состоялась панихида. Деникин стоял серый от скорби, сдерживал слезы. Когда настало время прощаться, он подошел к гробу, пристально и долго смотрел на пожелтевшее лицо своего соратника и отошел в угол, вытирая лицо платком. По-своему он любил Романовского. Сейчас вспоминалось только хорошее: многое пережили вместе, многое прошли. И еще вспоминалось предчувствие Романовским своей скорой смерти. Все говорил: «Взять бы винтовку и в полк добровольцем...» Не суждено, не суждено... А кто знает, что кому суждено и что кому осталось свершить? Жалость к себе переполняла Деникина.

В десять часов вечера Антон Иванович с семьей и вдова генерала Корнилова с братом на английском автомобиле отправились на пристань Дольма-Бахчи, где их ждало английское госпитальное судно. Утром дредноут «Мальборо» повез бывшего главнокомандующего русской армией в Англию.

На греческое кладбище тело Романовского сопровождал лишь фон Лампе. Супруга начальника штаба прибыла уже после похорон.

Деникин запретил хоронить Романовского в форме добровольческих полков. Его предали земле в казачьей форме.

Англичане развесили повсюду объявления и широко оповестили русскую колонию: если розыски убийцы не увенчаются успехом, все проживающие в Константинополе, его окрестностях и на островах русские офицеры и их семьи будут депортированы в Крым.

Но убийцу не нашли. И не очень-то искали. И в Крым никого не выслали. Ох уж эти приказы!..

4

— Почему вы так кричите, генерал? — сурово спросил Врангель. — Кто известил? Верно ли все?

— Генерал Агапеев, ваше высокопревосходительство.

— Когда же?

— Вчера вечером. Генерал Махонин приказал повременить, дабы не омрачать сегодняшних торжеств.

— Глупости! Мне обязаны докладывать все незамедлительно. Порядки у вас в штабе! С такими работничками капусту сажать. Да!

Дежурный генерал потупился. Тесный китель туго обтягивал полные плечи и грудь, топорщился на грушевидном животе — вид у генерала был смешной, совсем не военный. Он походил на большого ребенка, которого наказали по ошибке.

— Какие будут приказания, ваше высокопревосходительство?

— Передайте Махонину, генерал: Агапеева отстранить как не обеспечившего охрану бывшего главнокомандующего. Назначить в резерв! Ну и... надежда на дальнейшую совместную работу... Благодарность за труд. Военным представителем назначается генерал Лукомский. И второе: необходимо послать депешу Хольману — бестактные действия вверенных ему сил унижают достоинство русских людей и несовместимы с дипломатическими нормами. Мы решительно протестуем. Запомнили? Бестактные действия... достоинство... несовместимы с дипломатическими нормами, так?

— Так точно, ваше высокопревосходительство!

— И наше соболезнование семье погибшего, конечно. Есть у генерала Романовского семья?

— Не могу знать, — затравленно выговорил дежурный генерал. — Узнаем, ваше высокопревосходительство.

— Извольте... А как ваша фамилия, генерал?

— Нучфилдов, Иван сын Тимофеев, ваше превосходительство.

— Экая странная фамилия, — безразлично сказал Врангель, делая знак шоферу и думая о том, что от Нучфилдова необходимо избавиться.

Врангель начинал круто. Как застоявшаяся в стойле лошадь — сразу в галоп. Он предпринял ряд серьезных инспекционных поездок — побывал в Ялте, Симферополе, в Старом Крыму и Керчи. На фронт пока не торопился: объявил, что после неудавшегося на него покушения первым делом наведет порядок в тылу.

Ротмистр Манегетти на Приморском бульваре в Севастополе застрелил матроса. Военно-полевой гласный суд определил: Манегетти был пьян, достоин смертной казни. Врангель в последний момент смягчил приговор — разжаловал Манегетти в рядовые и отправил на фронт.

Брожение наблюдалось и среди казачества. Донцы чувствовали себя особо обиженными, брошенными на произвол судьбы во время эвакуации Новороссийска. Генерал Сидорин грозился на пристани застрелить Деникина. Тогда Врангель считал возможными такие разговоры. Теперь — дисциплина, служба, долг, немедленное исполнение приказов. Никакой самостийности!

Говоря повсюду о своей борьбе с Кубанской радой, которую он вел в конце 1919 года еще под началом Деникина, напоминая про тот нашумевший военно-полевой суд, на который он отправил двенадцать человек, Врангель взялся за донцов. Теперь, став вождем, а не исполнителем чьей-то чужой воли и чужих приказов, новый главком должен был показать все: свою силу, хватку, умение учить и наказывать. Нужен был лишь повод. Вскоре и он представился.

Донцы выпускали газету. Ее редактор — начальник политической части штаба, сотник граф дю Шайль — не скрывал своих самостийных настроений. Врангель закрыл газету, отстранил от должности генералов Сидорина и Кильчевского, а редактора отдал под суд.

Врангель пытался запугать и других — поважнее, чем Сидорин и Кильчевский. И все понимали: новый главнокомандующий самоутверждается...

Большой заботой его была Ставка.

Пристальное внимание уделял Врангель вопросам снабжения. Он загонял интендантов: где хлеб, где фураж, деньги, боеприпасы, горючее? Были выписаны солонина из Болгарии, жиры из Константинополя, французы обещали консервы. Началось изыскание угля у деревни Бешуй. Американские пароходы «Сангомон» и «Честер Вальси» привезли винтовки, снаряды, взрывчатку. Врангель попытался резко сократить штаты различных тыловых учреждений — стремился создать гибкий и легкоуправляемый аппарат. Подчиненных делил по старой своей привычке на «потрясающих» и «ни к чертовой матери» — середины у него не было. Он искал людей, на которых без опаски мог бы опереться. Считал, у него есть нюх на таких людей.

День, который главнокомандующий проводил в Севастополе, в Ставке, имел строгий распорядок, о котором знали все. Врангель поднимался в семь утра. В восемь приезжал в Ставку. Принимал начальника штаба, командующего флотом, начальников военных управлений. В тринадцать — обед. С четырнадцати до семнадцати — снова приемы. С восемнадцати до двадцати — приемы особо важных лиц, встречи с представителями союзнического командования. Иногда перед ужином он прогуливался с адъютантом и несколькими конвойцами по городу, осматривал лазареты, казармы. Впрочем, редко. Чаще гулял тут же, на Екатерининской улице, по Нахимовской площади, через Графскую пристань спускался к морю, подолгу картинно стоял на ступеньках, думал. Вернувшись в кабинет, читал доклады, писал письма. Спать ложился не позднее двенадцати, и — тут уж хоть лопни! — все дела откладывались до следующего дня.

5

Полковник фон Перлоф был вызван к Врангелю на половину девятого. Уже одно это говорило о необычности предстоящей встречи, ломающей железный распорядок дня главнокомандующего.

Кабинет казался огромным. Из-за того, наверное, что был полупустой. Двухтумбовый резной стол с верхом, обтянутым темно-зеленым сукном; глубокое кресло, обитое тисненым хромом; сзади и слева — окна, закрытые портьерами салатного цвета; вдоль глухой стены — другой большой стол, на нем карты с оперативной обстановкой; на стене крупномасштабные карты юга: Крым, Украина, Северный Кавказ, Дон, Кубань, Волга — все, что заметил фон Перлоф одним беглым, тренированным своим взглядом разведчика. Он явился в новом полковничьем мундире, сшитом у хорошего портного и сидевшем на его высокой фигуре ладно, лихо, по-гвардейски.

Врангель посмотрел на него доброжелательно, предложил сесть. У него было хорошее настроение.

— Мне верные люди нужны. Вер-ны-е! — повторил раздельно. — Для этого и вас вызвал, полковник. — Врангель стал серьезным, ямочка на подбородке почти исчезла, и уши, как у коня, готовящегося укусить или ногой ударить, прижались к черепу.

— До конца жизни готов служить вам! — фон Перлоф резво вскочил. Пенсне живо блеснуло. Нога дернулась с малиновым звоном.

— Уверен, уверен, полковник. Как ваше имя? Запамятовал, простите уж.

— Христиан Иванович...

— Так вот, Христиан Иванович. В знак особого доверия... То, что вы услышите, должно остаться между нами, разумеется. Тут нет государственных тайн. Хочу поделиться с вами лишь некоторыми мыслями.

— Благодарю. И обещаю оправдать доверие, ваше высокопревосходительство. Полная тайна.

— Напомните мне о себе, в двух словах, пожалуйста.

— Юнкерское училище в Лефортове, шестой гренадерский Таврический полк в Туле, ваше превосходительство. Полный курс Академии Генерального штаба.

— По традиции поездка в Царское Село, представление царю и завтрак во дворце. Не так ли?

— Так точно! Его императорское величество высочайше соизволили пожать каждому руку и выслушать фамилию офицера.

— Далее.

— Цензовое командование ротой и штабной ценз. Был прикомандирован к разведывательному отделению главного управления Генштаба, состоял в отделе делопроизводства. Работал в Варшавском пограничном округе, трижды выезжал в заграничные командировки.

— Отлично! — ободряюще улыбнулся Врангель. — И куда же?

— Вена и Берлин, дважды.

— Итак, все! Будем работать вместе, полковник. Ваши знания, опыт нужны мне. А из ружей пусть стреляют другие.

— Как вам угодно, ваше высокопревосходительство.

— Теперь слушайте меня внимательно, Христиан Иванович. — Врангель встал из-за стола, пошел по кабинету, вокруг медленно поворачивавшегося в кресле фон Перлофа. — Мы в осажденной крепости, и положение наше ужасающее. Кроме военных, у нас сотни иных первостепенных проблем. Пока полячишки шевелятся, мы, слава богу, можем перевести дух. Вздохнуть — только! Оглядываться у нас нет времени. Проблема — англичане. Я должен задержать их в Крыму, не дать выйти из игры. Согласен и не наступать, до поры до времени, конечно. Я им все обещаю и дальше буду все обещать: только не бросайте нас, сирых. — Врангель лихо и легко выругался. Подошел к шторе, отодвинул. Сказал удовлетворенно: — Вот он, стоит. И хоть без толку стоит, у всех на сердце легче... Или еще проблема: Единая и Неделимая. Много хлопот и здесь. Я по рукам и ногам связан. Те же финны, эсты, поляки — разве станут они помогать нам, если я их независимость не признаю? А попробуй я признать, господа титулованные меня с хвостом съедят и не поморщатся... Или земельный вопрос — это вопрос вопросов, к чертовой матери! Запутано все — гордиев узел. И не разрубишь! Пока мужику не пообещаем земли, он и воевать за нас не станет, и пшеницы своей — хоть стреляй в него! — не отдаст. А как дать ему земли? Господа Марков и компания меня в большевики произведут. И опять меня с хвостом съедят... Хозяйство нужно налаживать, торговать чем можно и с кем угодно: денег нет солдатушек поить, кормить, одевать, и пушки для них, пулеметы нужны. Под какие еще гарантии покупать их сможем? Господа Нобели, Манташевы не больно раскошеливаются, патриоты, господа мать! Где выход, полковник? — Врангель зашел за стол, но в кресло не сел, а, постояв, вновь стал мерить кабинет длинными ногами в высоких мягких сапогах.

Фон Перлоф провожал его взглядом, блестел пенсне, крутил головой, пока Врангель, обратив внимание, не сделал знак: «Сидите спокойно, полковник, беседа доверительная, не до церемоний». И продолжал голосом, в котором, однако, не было ни капли растерянности. Врангель подчеркивал: он не советуется с Перлофом, он лишь информирует его.

— Где же выход, полковник? Выход есть, оказывается, — это аппарат, состоящий из крепких, проверенных людей, спаянных общей идеей, преданных ей до конца. Я начал группировать таких людей. Вы — один из них. — он положил тяжелую руку на плечо фон Перлофа, не давая ему вскочить. — И должны помочь мне в подборе верных людей... Хочу при этом сказать о своих принципах руководства — в нескольких словах, разумеется. Это вам поможет — при особом моем доверии... Итак, следующие качества при подборе аппарата, дорогой полковник: безграничная преданность, верность вождю — это главное, — честность и безоговорочное выполнение любого его приказа. Важны границы, в которых может рассуждать подчиненный, полковник. Безмолвные огородные пугала мне не подходят. Так же, как и мыслители из интеллигентов — русская интеллигенция испокон веков давала отечеству лишь толпы смутьянов и бунтовщиков из-за того, что не могла своевременно переварить западные теории и отказаться от славянофильства, отягощенного идеями татаро-монгольского деспотизма и татаро-монгольской же вольницы. Нет, береги нас бог от интеллигентов!.. Подчиненный во всех отношениях должен быть ниже руководителя. И нисколько не обижаться этим обстоятельством. Не быть озабоченным этим. Иначе в нем заиграет честолюбие, он захочет занять место вождя. Такие люди наиболее опасны. Они сеют смуту, организуют свои группы и партии, способны окончательно погубить дело. — Он помолчал и позволил себе пошутить: — Я сам честолюбец, Христиан Иванович, поэтому сей предмет знаю отлично, поверьте. — И, став серьезным, прошел за стол и сел, как бы отделяя одну часть разговора от второй, сказал безапелляционно: — Учитывая вышесказанное, полковник, предстоит вам далекая поездка. Будете моим эмиссаром в Париже. Отправитесь к Кривошеину Александру Васильевичу. Знаком он вам?

— Лично незнаком. Не довелось, ваше высокопревосходительство, но слышал, конечно: министр земледелия, сподвижник Столыпина.

— Добавлю, полковник: гофмейстер, статс-секретарь, член Государственного совета, семь лет главноуправляющий землеустройством и земледелием, председатель Особого совещания по продовольствию, выдающийся ум, выдающийся администратор! Эрудит! Культура и способности старой государственной школы. Он мне нужен, Перлоф! Я пошлю с вами письмо, но и ваша роль велика — вы должны уговорить его поехать в Крым, стать моим помощником. Патриот он или нет, черт возьми! На это и нажимайте, мой дорогой. Когда вы сможете выехать?

— Как прикажете, ваше высокопревосходительство!

— Скажем, завтра — сможете?

— Так точно!

— Вот и отправляйтесь. С богом. — Врангель малым крестом перекрестил вскочившего фон Перлофа и добавил: — Письмо утром будет вручено вам. Советую вояжировать в партикулярном платье: меньше привлекает внимания. Хотя... — Главнокомандующий улыбнулся. — Вы же разведчик! Кому я говорю? С богом!

Фон Перлоф, как марионетка, щелкнул каблуками, дернул рассеченной пробором головой, еще раз звякнул шпорой и, восторженно блеснув пенсне, вышел.

Врангель подошел к окну, отодвинул штору, задумался. «Никому нельзя доверять, — сверлила мысль. — Все циники, дельцы, карьеристы. Кто сейчас думает о поруганной отчизне, об оскверненных знаменах? Партии, группы, лозунги... Делать левую политику правыми руками — вот что остается, единственно. Или наоборот: правую политику левыми руками. Делать так, чтобы и разницы никто не заметил...»

Врангель сел за стол и раскрыл дневник...