Часть вторая

Глава первая

1

Посреди ночи Роза-Фруметл услышала стон мужа. Она спросила, что с ним, и Мешулам, что-то в раздражении буркнув, ответил:

— Спи. И отстань.

— Может, хочешь чая? — не отставала она.

— Не хочу я никакого чая.

— Что же ты хочешь?

Мешулам на минуту задумался.

— Хочу быть лет на тридцать моложе.

Роза-Фруметл вздохнула.

— Какая глупость! — с нежностью в голосе проговорила она. — С тобой, слава Богу, все в порядке. Ты — как пятидесятилетний, не сглазить бы только!

— Несешь всякий вздор! — прорычал Мешулам. — Ладно, отвяжись. Если что меня и беспокоит, то это не твоего ума дело.

— Право же, я тебя не понимаю, — скорбным голосом отозвалась Роза-Фруметл.

— Я и сам себя не понимаю, — послышался в темноте голос Мешулама; неясно было, к кому он обращается, к самому себе или к жене. — Кручусь, кручусь, а все впустую. У меня было две жены, семеро детей, я собирал приданое, раздавал деньги зятьям. Потратил на них миллионы! И что я со всего этого имею? Что нажил? Врагов, обжор, дармоедов. Отличную компанию произвел на свет.

— Мешулам, говорить такое — грех.

— Пускай. Покуда у меня есть язык, буду говорить, и, если Господь захочет меня наказать, он высечет по голой заднице меня, а не тебя!

— Фе! Мешулам!

— Нечего фекать. У тебя один ребенок, а у меня их семеро. И в каждом какой-нибудь червь завелся… — Он осекся, словно не мог решить, жаловаться ему этой женщине, которая по чистой случайности стала его женой, или это будет ниже его достоинства. — В том, что дети мои никчемны, никто не виноват. Я и сам тяжелый человек, упрямый, злопамятный, подлый. Я ж этого не отрицаю. Говорят ведь, яблоко от яблони недалеко падает. Да и жены мои — не подарок. Первая — да не обидится на меня ее дух — была женщиной самой заурядной. Со второй мне просто не повезло. Но зятья-то у меня могли быть приличные, разве нет? Хотя бы те, кого можно купить за деньги, как скот на базаре…

— Мешулам, что ты такое говоришь? — не выдержала Роза-Фруметл.

— Тихо, женщина! Я не с тобой разговариваю. Я разговариваю со стеной, — буркнул Мешулам. — Тебе-то чего дрожать? В аду мне гореть — не тебе!

— Браки совершаются на небесах, — слабо протестовала Роза-Фруметл.

— Уж это точно! Этот Абрам — идолопоклонник и безбожник, развратник, прелюбодей. Он поносит и разоряет меня. А теперь готов в лепешку разбиться, чтобы и ей жизнь поломать… Как ее зовут?.. Дочку Нюни… Ну да, Адаса. Или возьми Мойше-Габриэла, мужа Леи. Пустой человек. А мои невестки? Все как одна бессмысленные, никчемные — кроме разве что жены Пини.

Роза-Фруметл попыталась его утешить.

— Уж с внуками-то тебе повезло, — сказала она.

— Тоже скажешь — повезло! Ни на что не годны! Такие же, как их родители! — Мешулам перешел на крик: — Эти модные школы превратили моих внучек в шикс, всех до одной! А мальчишки? Олухи, один глупей другого! Лишь бы получить на Хануку деньги — больше их ничего не интересует. Одни подарки в голове! С той минуты, как они выходят из хедера, с учебой покончено!

— Ты можешь все это изменить, Мешулам, — сказала Роза-Фруметл. — У тебя есть власть. Ты вправе их заставить.

— Глупости говоришь! Какая у меня власть? Я всего лишь старик, восьмидесятилетний еврей. Скоро помру, а они будут делить мной нажитое. Они ждут не дождутся моей смерти, уверяю тебя. Налетят, как саранча, и сметут все, что под руку попадется.

— А раз так, тебе следует принять меры предосторожности, Мешулам, — со вздохом, вполголоса сказала Роза-Фруметл.

— Когда над тобой два метра земли, меры предосторожности не примешь. Но пока я жив, хозяин — я, слышишь?! — взревел он. — Я еще жив, и я хозяин!

— Об этом я тебе и говорю, Мешулам.

— Адаса выйдет замуж до конца зимы. Это решено. Что бы они там ни говорили. А что с твоей дочерью? — Он понизил голос: — Чего она тут сидит? Сколько ей уже? Тридцать?

— Что ты, Мешулам! Ей еще нет двадцати четырех — могу метрику показать! Пусть Тот, чье имя я не достойна упоминать всуе, пошлет ей хорошего человека.

— Господь — не шадхан. Зайнвл Сроцкер бывает у нее, но говорить с ним она отказывается. Тоже мне — аристократка! Дерет нос!

— Ты уж прости, Мешулам, но моя Аделе родом из лучшей семьи, чем Адаса.

— Чего стоят эти ваши хорошие семьи! Хорошие, плохие — все там будем. Я дам за ней приданое, только пусть уж наконец найдет себе кого-то! Не хочу, чтоб по моему дому слонялись старые девы.

Тут Мешулам вдруг понял, что ему не заснуть. Он решил встать и пойти в библиотеку; там был у него диван, где он долежит до утра. Однако ноги у него отяжелели, голова болела, во рту стоял горький привкус. Разрозненные мысли не давали покоя. Ему хотелось чихнуть и зевнуть одновременно. Ночной колпак свалился с головы. Он спустил ноги с кровати и всунул их в домашние туфли.

— Куда это ты собрался? — забеспокоилась Роза-Фруметл.

— Не волнуйся, не убегу. Спи.

Он плеснул, как предписывал ритуал, из кувшина водой на пальцы, натянул халат и нетвердыми шагами вышел из спальни. В коридоре было так темно, что дверей в библиотеку было не видно. Он вытянул руку, нащупал дверную ручку, повернул ее — и оказался в комнате Аделе. Девушка сидела на кровати в голубом халате и плюшевых шлепанцах и читала. Мешулам сделал шаг назад.

— О, это ты! Ошибка вышла! Извини.

— Что-нибудь случилось?

— Нет, ничего. Не бойся. Я шел в библиотеку и ошибся дверью. Чего ты не спишь? Что это ты так поздно читаешь?

— Книгу.

— Какую еще книгу? Может, у тебя спички есть? Хочу зажечь свет в библиотеке.

— Минуту. — И Аделе с книгой в одной руке и с лампой в другой вышла вместе со стариком в коридор. По стене скользнула его тень: длинный нос, острая, клинышком, бородка. Они вошли в библиотеку, и Аделе зажгла свет.

— Может, дать вам чая? — спросила она.

— Нет, нет. Скажи-ка, что это ты читаешь?

— Сведенборга.

— Кто это? Первый раз слышу.

— Шведский мистик. Описывает рай и геенну.

— Идиотизм! Такое и в наших книгах прочесть можно. И потом, что, днем времени читать нет? — спросил он и метнул на нее любопытный взгляд из-под кустистых бровей.

— Мне не спалось.

— С чего бы это? Что тебя волнует?

— Сама не знаю.

— Послушай, что я тебе скажу. Девушка ты и впрямь толковая, образованная. Но тебе не хватает жизненного опыта. Из книг его не позаимствуешь. Они тебя только в тоску вгонят. Девушка в твоем возрасте — невеста, тебе замуж пора.

— Это не от меня зависит.

— А от кого? Зайнвл Сроцкер предлагал ведь тебе несколько приличных партий.

— Простите, но такой способ выйти замуж меня не устраивает.

— Отчего же?

— Не хочу, чтобы меня сватали.

— Значит, если я правильно понимаю, ты хочешь по любви замуж выйти?

— Если повезет и я встречу человека, который мне понравится…

— Вздор! Так можно и до старости прождать и никого не найти. А может, тебе приглянулся тот юнец, что переписывает рукопись твоего отца?

— Он из потомственных раввинов… культурен… умен. Попади он в хорошие руки, он смог бы…

— Смог бы что? Стать нищим учителем иврита, да?! Нищим в лохмотьях?! Насколько мне известно, он безбожник, гой. Говорят, он вскружил голову Адасе.

— Тут он не виноват. У нее на его счет какие-то свои планы. Он ей не подходит, да и она ему тоже.

— И слава Богу! И я того же мнения. Иди сюда, садись ко мне на диван. Да не бойся ты… я ведь старик…

— Спасибо.

— Адаса выйдет замуж за Фишла. Нюня уже дал согласие, со временем согласится и Даша. Свадьбу сыграем еще до Пейсаха — это я беру на себя. Ну а ты делай то, что сочтешь нужным. Я отложу для тебя две тысячи рублей, да и в завещании про тебя не забуду. Но послушайся моего совета: выходи за коммерсанта. Эти многообещающие гении ни на что не годны — ходят в дырявых башмаках.

— Посмотрим. Мне важно, чтобы я испытывала к человеку симпатию. Иначе…

— Ладно, ладно. И не читай по ночам. Это что-то новое: любознательные юные девицы, которым все надо знать. А что будешь делать, когда состаришься? А, ну да, к тому времени мир перевернется.

— Нелегко жить, когда не понимаешь, что происходит на свете.

— Думаешь, если будешь понимать, жизнь легче станет? Вряд ли. Да и после смерти это не поможет. Человеку придется давать отчет. Ладно, ступай. И передай юному гению, пусть зайдет ко мне в контору. Переговорить с ним хочу.

— Только, пожалуйста, не ругайте его. Он очень гордый.

— Ты за него не бойся. Я его не съем. Говорю же тебе, в тихом омуте черти водятся.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи. Поверь, самое лучшее — жить простой жизнью. Чтобы никаких вопросов, никакой философии, чтобы не надо было ломать себе голову. В Германии был один философ, так он до того нафилософствовался, что траву есть стал.

Старик снял с полки книгу и начал было ее читать, но цвет букв словно бы стал меняться — сначала буквы были зеленые, потом золотые. Строчки прыгали перед глазами, а потом страница показалась ему и вовсе пустой. Он закрыл глаза. В книге, которую он держал в руках, толковались законы, связанные со смертью и скорбью. Он взял со стола очки, нацепил их на нос и стал читать:

«Прежде чем человеку преставиться, является к нему Ангел Смерти, тысячеглазый и внушающий великий страх, с обнаженным мечом в руке. И искушает он умирающего проклясть Бога и превознести идолов. И коль скоро слаб человек и объят страхом смерти, может он пасть и всего за один час утратить веру. Вот почему в старые времена, когда умирающий падал на постель при последнем издыхании, призывал он к себе десять свидетелей и во всеуслышание отказывался от слов, кои произносил, прежде чем душе его отлететь, а также от дурных мыслей, внушенных ему сатаной. И обычай сей подобает блюсти всякому богобоязненному смертному».

Мешулам закрыл книгу. То, что из всех стоящих на полке книг он достал именно эту, было дурным знаком. Да, жизнь его подходит к концу. Но и к смерти он не готов. Он еще не покаялся, не раздал деньги на благотворительность, не распорядился своим завещанием. Правда, где-то в недрах железного сейфа лежали бумаги с его указаниями, но бумаги эти не были еще подписаны свидетелями, не были скреплены сургучной печатью. Мешулам попытался вспомнить, что в них было написано, но не смог. Он лег на диван, прислонившись головой к высокой спинке, и вскоре, всхрапнув, погрузился в глубокий сон. Когда он проснулся, сквозь матовые оконные стекла пробивались первые солнечные лучи.

2

В ту ночь никак не могла уснуть и Адаса. Ее разбудили дрожащие от ветра оконные стекла, и с этой минуты она уже не сомкнула глаз. Она села в постели, зажгла лампу и осмотрелась. Рыбки в аквариуме неподвижно лежали на дне, среди мха и разноцветных камушков. На стуле лежали ее платье, нижняя юбка, блузка. Туфли почему-то стояли на столе — она сама не помнила, когда их туда поставила. Чулки валялись на полу. Она обхватила руками голову. Неужели это произошло? Неужели она влюбилась? И в кого — в провинциального парня в хасидском лапсердаке? А что, если узнает отец? И мама? И дядя Абрам? И Клоня? Что же теперь будет?! Ее дед уже договорился с Фишлом. Можно считать, что она помолвлена.

Ни о чем другом Адаса думать не могла. Она встала с постели, всунула ноги в тапочки и подошла к столу. Достала из ящика дневник, толстую книгу с золотым обрезом и тиснением на обложке, и принялась его листать. Между страниц вложены были сухие цветы и увядшие листья, от которых остались лишь хрупкие скелетики. Поля были разрисованы розочками, кистями винограда, змеями, крошечными, забавными фигурками, волосатыми и с рогами, рыбьими плавниками и перепончатыми лапами. Чего тут только не было: и крути, и точки, и косые линии, и ключи, — тайный смысл всего этого многообразия известен был только одной Адасе. Дневник она начала вести, когда была еще совсем ребенком, в третьем классе, детским почерком, с грамматическими ошибками. Теперь она выросла. Детство прошло, как сон.

Она переворачивала страницы, читая наугад отдельные записи. Некоторые казались ей теперь не по возрасту зрелыми, другие — наивными и глупыми. При этом каждая страница дышала страданием и тоской. Какие только несчастья не выпали на ее долю! Сколько она всего натерпелась — от учителей, одноклассников, двоюродных братьев и сестер! С нежностью писала она только о двух людях — о матери и о дяде Абраме. На одной странице значилось: «В чем смысл жизни? Я всегда одинока, и никто меня не понимает. Если я не справлюсь со своей гордыней, к чему тогда жить? Боже, научи меня покорности».

На другой странице, под словами песни, которую записала ей Клоня, она прочла: «Придет ли когда-нибудь мой суженый? Как он будет выглядеть? Я не знаю его, а он не знает меня; я для него не существую. Но судьба непременно приведет его к моей двери. А что если он так никогда и не появится на свет? Может, мне уготовано остаться одной на всю жизнь, до самого конца?» Под этой записью она изобразила трех крошечных рыбок. Что они собой подразумевали, она теперь уже забыла.

Адаса подставила стул к столу, села, опустила перо в чернильницу и пододвинула к себе дневник. И тут за дверью раздались шаги. Девушка бросилась обратно в постель и юркнула под одеяло. Дверь открылась, и в комнату в красном кимоно вошла мать. На голове у нее был желтый шарф, из-под которого выбивались седеющие волосы.

— Адаса, ты спишь? Почему горит свет?

Девушка открыла глаза:

— Никак не могла заснуть. Пробовала читать.

— И мне тоже не спится. Шумит ветер, да и на душе неспокойно. Кстати, у твоего отца появилось новое достижение — он храпит.

— Папа храпел всегда.

— Не так, как теперь. Должно быть, у него полипы.

— Мам, ложись со мной.

— Зачем? Для двоих твоя постель мала. К тому же ты лягаешься.

— Я не буду.

— Нет, посижу рядом. Когда я лежу, у меня ломит в костях. Послушай, Адаса, у меня к тебе серьезный разговор. Ты же знаешь, дитя мое, как я тебя люблю. У меня ведь никого нет на свете, кроме тебя. Твой отец, да хранит его Господь, только о себе и думает.

— Пожалуйста, перестань говорить такое про папу.

— Я ничего против него не имею. Его не переделаешь. Живет он только для себя одного, как животное. Я уже к этому привыкла. Но тебе я желаю счастья. Мне хочется, чтобы ты была счастлива. В отличие от меня.

— Мама, к чему ты все это говоришь?

— Я всегда была противницей браков по расчету. Мне ли не знать, что бывает, когда молодые люди женятся не по любви. И тем не менее… и тем не менее ты поступаешь неправильно, дитя мое. Во-первых, Фишл — приличный парень, разумный, толковый коммерсант. Такого, как он, не каждый день встретишь. Ну а во-вторых, у его деда денег — куры не клюют, и в один прекрасный день — хотя, видит Бог, я желаю ему долгих лет жизни — все его имущество достанется Фишлу.

— Мама, забудь про это. Я за него все равно не пойду.

— Дай мне договорить. Ты, наверно, думаешь, что твои родители — люди обеспеченные. Увы, ты ошибаешься. У твоего отца кое-что отложено — на черный день, как говорится, хватит. Эти деньги он не потратит ни за что на свете. Поэтому ты — девушка без приданого, к тому же еще и не очень здоровая. Вот как обстоят дела. Теперь ты знаешь всю правду.

— Я не понимаю, что ты от меня хочешь, мама.

— Твой дед упрям, как мул, он не отступится. Он уже распорядился, чтобы Копл перестал платить нам еженедельное содержание. И пригрозил, что в своем завещании не оставит нам ни гроша, и ему можно верить. Мы останемся без копейки. Твой отец — сама знаешь — прокормить семью не в состоянии. Он может только есть и спать. У меня же со здоровьем плохо, гораздо хуже, чем ты думаешь. Один Бог знает, сколько я еще протяну.

— Мама!

— Не перебивай меня. Ничего плохого про твоего дядю Абрама я сказать не хочу. Лично мне он нравится, я искренне к нему привязана. Но полагаться на него нельзя. Он и свою жену сделал несчастной, да и другой женщине, как ее?.. Иде Прагер тоже счастья не принес. Его собственные дочери сидят без гроша. А теперь он таскается к нам и подговаривает нас, чтобы досадить твоему деду.

— Не смей говорить о дяде Абраме ничего плохого. Я его люблю.

— Я тоже. А что толку? Он из тех, кто только и знает, что вмешивается в чужие дела. А этот… как его?.. Аса-Гешл… уж он-то мне совсем не нравится. Он в мой дом ходить не будет, слышишь? Я выброшу его вон.

— А он больше и не приходит.

— Ты девушка бедная, не забывай. Верно, ты недурна собой, да хранит тебя Бог! Но нет на свете человека, который был бы вечно молод и вечно красив. Фишла, ты и оглянуться не успеешь, приберут к рукам другие. И с кем ты тогда останешься?

— Вот и пускай прибирают. Мне он не нужен.

— А что будет с тобой?! Да еще без приданого. Твой дед ведь тебе ни копейки не даст.

— Обойдусь без его денег.

— Это тебе сейчас так кажется, дитя мое. Не ты одна такая. Твое пребывание в санатории — да не обделит тебя Господь здоровьем — обошлось нам в сотни и сотни рублей. Поверь, я не хочу тебя пугать, но когда у человека слабые легкие, поручиться за его здоровье нельзя.

— Значит, я умру!

— Ах, Адаса, ты вонзаешь мне нож в сердце! Поверь, я только о тебе и думаю, ночами не сплю. Ближе друга, чем я, у тебя нет! Тебе грозит опасность, доченька, уверяю тебя. Большая опасность.

— Ах, мама, перестань меня оплакивать. Я ведь еще не умерла. Говорю тебе последний раз, замуж за Фишла я не выйду.

— И это твое последнее слово?

— Да.

— Да сжалится над тобой Господь! Не зря говорят: нет страшнее врагов, чем собственные дети. Когда я была в твоем возрасте, твой отец тоже не пришелся мне по вкусу. Но когда моя мать, упокой Господи ее душу, рыдала и умоляла меня, я сказала: «Так и быть, веди меня под венец». Нет, у сегодняшних детей сердце из камня, это точно. Что ж, да будет так. Я смирилась. Но отец твой не смирится, так и знай. Мы останемся без куска хлеба.

— Я пойду работать.

— Работать она пойдет! Неженка! Дурочка, да у тебя все из рук валится! Чудо еще, что ты жива. Не ухаживай я за тобой денно и нощно, ты бы и на ногах стоять не могла. Тебе нужен уют. Тебе нужны деньги. Если я умру, твой отец приведет в дом мачеху раньше, чем я остыну в могиле.

— Оставь меня в покое! — И Адаса закрыла лицо руками.

— Хорошо. Я ухожу. Настанет день, когда ты вспомнишь мои слова. Но будет поздно.

Даша вышла из комнаты и закрыла за собой дверь. Стоило ей уйти, как Адаса выпрыгнула из постели. Подошла к столу, взяла дневник, подумала с минуту и спрятала его в ящик стола. А затем выключила свет и некоторое время молча стояла в темноте. За окном падал крупный снег, дул сильный ветер, и снежные хлопья ударялись в стекло.

Глава вторая

1

Ходить к Адасе три раза в неделю на уроки Аса-Гешл перестал довольно давно. Слова Мешулама Муската о том, что девушка выходит замуж и давать уроки ей теперь не пристало, напугали его. Несколько раз он собирался позвонить ей по телефону, но телефонный аппарат был ему в диковинку, и он решил, что не справится. До наступления сумерек он лежал в постели у себя в комнате, у Гины. Каждый вечер в квартире от гостей и постояльцев проходу не было. Он слышал, как хлопают закрывающиеся и открывающиеся двери, до него доносились долгие телефонные разговоры, бесконечные споры Бройде и Лапидуса, русские песни в исполнении каких-то девиц и аплодисменты. Несколько раз Гина звала его в гостиную, но он всякий раз придумывал какую-нибудь отговорку. Как он в своем хасидском лапсердаке будет смотреться среди всей этой блестящей публики? Он купил себе мягкий воротничок и черный шелковый галстук, однако выглядел в нем еще провинциальнее. Его приводили в замешательство громкая музыка, доносившаяся из гостиной, крики и смех, силуэты людей, мелькавшие за стеклянной дверью, и ему начинало казаться, что все они знают, что нужна ему только одна Адаса. По всей вероятности, это и вызывало у них такой оживленный смех.

Он вздрогнул и сел в постели. Что с ним происходит? Почему он тратит столько времени на пустые фантазии? Ведь в Варшаву он приехал учиться, а не предаваться любовным мечтаниям. Ах, как он завидовал древним философам, стоикам, не поддававшимся страданиям, или же эпикурейцам, которые, даже когда дом их был охвачен пламенем пожара, ели свой хлеб и пили свое вино! Ему подобных высот не достичь никогда! Эмоции овладели им, мучили его, справиться с ними он был не в силах. Думать он мог лишь об Адасе, о ее комнате, ее книгах, ее отце и матери, даже о Шифре, ее служанке. Знать бы только, думает ли она о нем! Или она про него забыла? Он попробует позвонить ей по телефону — а может, напишет письмо. Он встал с постели, включил свет и сел писать Адасе письмо. Написал несколько строк и отложил перо. Какой в этом смысл? Он ни о чем никого не станет просить — лучше умереть. Когда Аса-Гешл наконец заснул, за окном уже брезжил рассвет. Встал он поздно, болела голова. Он оделся и вышел купить на завтрак хлеба и сыра, после чего сразу же вернулся к себе. Полистал учебник географии, русскую грамматику, историю мира. На глаза попалась фраза про Карла Великого, основателя Священной Римской империи. Автор учебника называл Карла великим человеком, защитником Церкви, реформатором. Аса-Гешл покачал головой.

«Чем более жесток тиран, — сказал он себе, — тем больше его славят. Человечество любит убийц».

Он попробовал отвлечься и стал читать дальше. Но мысли одолевали его. Что ж это за мир, где постоянные убийства, грабежи, преследования — в порядке вещей и где в то же самое время воздух сотрясается от пышных фраз о справедливости, свободе, любви? А что делает он? Штудирует элементарные школьные учебники в надежде, что когда-нибудь — быть может, лет через десять — ему удастся получить диплом. Так вот во что выродились его юношеские мечты? Кто же он тогда? Пустое, бессмысленное существо с пустыми, бессмысленными идеями?

Он встал и подошел к окну. Вынул из жилетного кармана часы в никелевом корпусе; была половина четвертого, но уже сгущались ранние зимние сумерки. Во дворе, куда выходило его окно, стояла полная тишина. Из треугольника неба, открывавшегося его взору из-за обступивших крыш, сыпал мелкий снег. На крыше напротив взгромоздилась на флюгер ворона; на фоне бледного неба она казалась голубоватой; впечатление было такое, будто ворона вперилась в бескрайние просторы потустороннего мира. По самому краю крыши, вдоль водосточной трубы осторожно кралась кошка. Внизу, во дворе, над баком с мусором склонилась, копаясь в отбросах, нищенка с мешком за плечами. Вытащила крюком какое-то тряпье и сунула его себе в мешок. Подняла изможденное, морщинистое лицо и, глядя на окна, тоненьким голоском пропела: «Кости покупаю. Лохмотья и кости. Кости, кости».

Аса-Гешл прижался лбом к оконному стеклу. Когда-то ведь и она тоже была молодой, подумал он, да и бык, чьи кости она собирает, был когда-то теленком, скачущим по зеленому лужку. Время все превращает в отбросы. И никакой философии это не изменить.

Он растянулся на кровати и закрыл глаза. И Адаса состарится тоже. Состарится и умрет, и труп ее пронесут по Генсье на кладбище. А если бы времени не существовало, она была бы трупом уже сейчас. Какой тогда смысл в любви? К чему ее домогаться? Зачем печалиться оттого, что она невеста Фишла? Безразличие йога — вот чего так ему не хватает. Войти в нирвану еще при жизни.

Он задремал. Разбудил его пронзительный звонок в дверь. Через мгновение звонок повторился. Вновь наступила тишина, а затем раздался стук — на этот раз в дверь его комнаты. Аса-Гешл встал с постели. Должно быть, он погрузился в глубокий сон. Руки и ноги у него так затекли, что он их не чувствовал. Потолок, мерещилось ему, уходил в небо, стены расступились. За стеклянной дверью проступали чьи-то силуэты. Он знал, что должен что-то сказать, но не мог подыскать нужных слов. Наконец он выкрикнул:

— Я здесь!

Дверь открылась, и в дверном проеме возникла голова Гины.

— К вам какая-то молодая особа, — сказала она. — Она может зайти?

Лицо Гины исчезло, и в комнату в меховом жакете, в бархатном берете и в шерстяных носках поверх чулок вошла Адаса. Щеки на морозе раскраснелись. На плечах таяли снежинки. В руках она держала сумочку и тоненькую книжку в красной обложке. Пока Гина не закрыла у нее за спиной дверь, она продолжала стоять на пороге.

— Ты смотришь на меня так, словно не узнаешь, — сказала она по-польски.

— Конечно, узнаю, Адаса.

— Ты спал, я тебя разбудила.

— Нет, нет, просто я не ожидал…

— Почему ты не приходишь? Я решила, что ты заболел.

— Нет, я не заболел. Пожалуйста, садись.

— Я ждала, что ты придешь на урок, а ты исчез. Твой адрес мне дал дядя Абрам.

Они помолчали. Аса-Гешл знал, что просто так Адаса бы не пришла, но в чем цель ее визита, он пока не догадывался.

— Я уж решила, что чем-то тебя обидела… — раздался вновь ее голос.

— Что ты, как ты можешь меня обидеть?

— Ты ведь даже не позвонил.

— Мне запретили ходить к тебе, — сказал Аса-Гешл.

— Кто запретил?

— Твой дед. Не то чтобы запретил, но сказал, что ты выходишь замуж.

— О, это неправда! — Адаса присела на край стула, сдернула с руки перчатку, потом натянула ее опять. — Может, ты сейчас занят, — сказала она после паузы. — Мне, наверно, лучше уйти.

— Пожалуйста, не уходи.

— Мне казалось, что нас связывают не только уроки, но и дружба. Я каждый день допытывалась у Шифры, звонил ли ты. И дядя Абрам тоже тобой интересовался.

— Что это за книга? — спросил Аса-Гешл, словно стремясь сменить тему.

— Кнут Гамсун, «Виктория».

— Роман?

— Да.

Последовала очередная пауза. Затем Адаса сказала:

— Ты, я вижу, теперь занимаешься сам?

— А что мне остается? Но боюсь, не справлюсь: экзамены, учебники… Я уже не в том возрасте.

— Не бросать же задуманное!

— А почему бы и нет? К чему все это? Бывает же, что покоряешься судьбе.

— Какой же ты пессимист! Я, впрочем, тоже не в лучшем настроении. Против меня ополчились все: дедушка, папа, даже мама.

— Что им от тебя надо?

— Сам знаешь. Но я не смогу…

Она хотела сказать что-то еще, но осеклась. Встала и подошла к окну. Аса-Гешл двинулся за ней и встал рядом.

За окном опускались сумерки. Снег падал медленно, раздумчиво. В окнах напротив зажегся свет. Послышался легкий шум, не громче дуновения ветра, шуршания листьев в лесу. Аса-Гешл затаил дыхание и закрыл глаза. Ах, если б солнце застыло на небосклоне, как оно застыло для Иисуса Навина, если б сумерки никогда не кончались и они, он и Адаса, могли бы вот так, целую вечность, стоять рядом у окна!

Он пугливо покосился на нее и увидел, что и она повернулась к нему. Черты ее лица в сгустившемся сумраке было не разобрать. Ее растаявшие в темноте глаза были широко раскрыты. Асе-Гешлу почудилось, что такое с ним уже было. И тут до него донесся его собственный голос: «Мне так было плохо без тебя».

Девушка вздрогнула и издала горлом какой-то странный звук, словно что-то глотала.

— И мне тоже, — отозвалась она. — С самого начала.

2

Адаса ушла. Стемнело, но Аса-Гешл свет зажигать не стал. Он лежал одетый на кровати и всматривался в темноту; временами по потолку, теряясь где-то в углах комнаты, пробегал отражающийся в окнах свет. Неужели это и вправду произошло? Наяву это было или во сне? А впрочем, какая разница? Разве наша реальность, как считал Беркли, это не отражение Божественного разума? Ах, какая чепуха! Все ведь гораздо проще; он мужчина, она женщина, и они любят друг друга, вот и все. Она выйдет за него замуж, они будут целовать и обнимать друг друга, и у них будут дети. Нет, ерунда. Ее дед ни за что этого не допустит. А вдруг она уже пожалела о том, что произошло? Но слова, которые она только что произнесла, назад не возьмешь. Они уже стали частью вселенской истории.

В дверь постучали — один раз, второй. В комнату заглянула Гина. При свете, падавшем из коридора, он разглядел ее прическу, уложенные вокруг головы косы, гребни. Длинные серьги в ушах поблескивали в темноте.

— Аса-Гешл, ты спишь?

— Нет.

— В чем дело? Почему ты не ответил, когда я постучала в первый раз? Почему лежишь в темноте? Это из-за визита юной дамы ты пришел в такое замешательство? А впрочем, если честно, я тебя понимаю. Она красивая. Можно я включу свет?

— Да, пожалуйста.

Гина повернула выключатель, и Аса-Гешл сел в кровати. В первый момент электрический свет ослепил его, и он стал тереть глаза кулаками. Гина же оставалась стоять, облокотившись на дверной косяк.

— Скажи-ка, дорогой, ты что-нибудь есть собираешься или у тебя пост?

— Конечно, поем. А почему вы решили…

— И где ты планируешь есть? Я хочу, чтобы ты поел здесь. Может, хочешь прямо сейчас? Принести тебе свежего хлеба с маслом, сыра, яиц?

— Спасибо, я не голоден.

— Никогда не поверю. Ты ведь уже много часов не выходишь из своей комнаты. Ты уж прости, что я вмешиваюсь в твою личную жизнь, но я ведь тебе в матери гожусь.

— Я, право, не голоден.

— Тогда вставай и пойдем со мной в другую комнату. Ты же еще моей столовой не видел. Жильцы разошлись, и тебе никто не помешает. Как видишь, я уже не молода, поэтому бояться тебе нечего.

Аса-Гешл встал с кровати, поправил воротничок и последовал за Гиной в столовую по длинному коридору. Он сел за стол, а Гина вышла и через минуту вернулась с подносом, на котором лежали пирожки, стояла фляжка с коньяком.

— Прежде чем помыть перед едой руки, — сказала она, — выпей коньяку и съешь пирожок. Не хочешь мыть руки — дело твое. Коньяк пей смело — он сладкий и не крепкий; это женский коньяк.

Аса-Гешл пробормотал «спасибо». Гина налила в стакан коньяку, Аса взял пирожок. Он шевелил губами и что-то шептал — то ли ритуальную молитву, то ли вежливое «ваше здоровье». Гина вышла снова и вернулась с маслом, сыром и корзиночкой зернового хлеба на тарелке.

Висевшие на стене старинные часы с длинным маятником и позолоченными гирьками гнусаво захрипели и пробили девять. Гина взглянула на циферблат.

— Всего девять, — вздохнула она. — А я думала, гораздо позже. Надо же, сижу здесь одна-одинешенька, минуты считаю. Ну, рассказывай, что за юная дама нанесла тебе сегодня визит? Не иначе как дочка Нюни Муската, а?

— Да, верно.

— Много о ней слышала, а вот увидела впервые; мы незнакомы. Только представь, Абрам, ее собственный дядя, — и в нее влюблен. Влюблен, и без дураков.

Аса-Гешл судорожно проглотил кусок сыра.

— Дядя Абрам?! Этого не может быть!

— Поживи с мое, и ты на собственном опыте убедишься — на свете бывает всякое. Это считается тайной, но о ней известно всем. Нет, ты только представь! Вот старый козел!

— Но ведь у него есть жена.

— Для Абрама это не имеет никакого значения. Он не просто мужчина, он — огнедышащий вулкан! Жениться на ней он, естественно, не может — даже если б развелся; ему ни за что не дадут. Сам не может — но и другим не даст. С кем ее, говорят, только не сватают — но он ни одного жениха к ней не подпустит.

— Почему?

— Потому что ревнует, вот почему. Неужели непонятно, дурачок? Как это он допускает, чтобы ты с ней дружил, ума не приложу. Откуда она узнала твой адрес?

— Абрам дал.

— Вот видишь! Без Абрама ничего не обходится. У него все под контролем. Они все под его дудку пляшут — и Нюня, и Даша, и Адаса. Шагу без него ступить не могут. Он их словно загипнотизировал.

Аса-Гешл раскрыл рот, чтобы что-то сказать, но слова словно куда-то улетели. Перед глазами у него все двоилось: две Гины, две лампы, две кафельные свечи с позолоченными карнизами, двое часов на стене. Он протянул руку за хлебом, но вместо хлеба пальцы поймали воздух.

— Она, говорят, дает тебе уроки, — сказала Гина.

— Да.

— Нехорошо, что ты ходишь на уроки к ней домой, пусть уж лучше сюда приходит. Только смотри, не влюбись. Во-первых, у нее слабые легкие — ей пришлось пролежать несколько месяцев в санатории. Ну, а во-вторых, Абрам разорвет тебя на части. С другой стороны, такой поворот событий его бы, возможно, и устроил. У него, знаешь ли, во всем свой расчет. Поверь, говорю это тебе без всякой задней мысли. Мне-то какое дело? Болтаю что ни попадя, а все потому, что мне одиноко. Ты даже не представляешь, какая меня иной раз тоска берет. Такая тоска, такая тоска, что впору умереть.

— Что вы! Вы же еще молодая женщина.

— Не такая уж молодая и не такая привлекательная. Не знаю, что говорят обо мне люди — наверняка ничего хорошего, — но, уверяю тебя, я — полная противоположность Абраму. Этот может влюбиться в любую юбку. А я люблю только одного человека. Попади я в хорошие руки — и я была бы верной женой. Но моя мать, упокой Господи ее душу, хотела, чтобы я ни в чем не нуждалась. Ты, должно быть, слышал, я — дочь бялодревнского ребе.

— Да, знаю.

— Это долгая история. Возьмись я рассказывать ее тебе с самого начала, мы бы тут с тобой целую неделю проговорили, и днем и ночью. К чему забивать тебе голову своими горестями? Ты ведь еще так молод. Со своим мужем Акивой я промучилась целых одиннадцать лет. Я его никогда не любила — надеюсь, Господь не накажет меня за эти слова. Наоборот, ненавидела с самого начала. А Герца Яновера я знаю с детства. Его отец был главой ешивы в моем родном городе. И зачем только я все это тебе рассказываю? Сама не понимаю — говорю, что попало. Знаешь, мне хочется, чтобы вы познакомились. Ты сегодня вечером занят?

— Нет.

— Давай поедем к нему? Я ему про тебя рассказывала, и ему тоже не терпится с тобой познакомиться. Сядем в сани и поедем. Не отказывайся, получишь удовольствие, да и я встряхнусь. Тебе, может, это покажется смешным, но мне интересно знать о нем твое мнение. У меня все в голове перепуталось, и я уже ничего не соображаю. Не торопись, доешь. У таких, как он, вечер только еще начинается: Герц — пташка поздняя.

Гина засмеялась, и на глаза у нее навернулись слезы. Она вскочила и выбежала из комнаты. Аса-Гешл слышал, как она рыдает и сморкается за стенкой.

3

Герц Яновер занимал квартиру на Гнойной, в одном из больших, многоэтажных домов с внутренними дворами. На лестнице было темно, и Гина то и дело чиркала спичкой. Квартира находилась на втором этаже. Не позвонив и даже не постучав, Гина толкнула входную дверь, и они вошли. В коридоре стоял полумрак; если б не горевшая на кухне лигроиновая лампа, было бы совсем темно. Маленькая, кряжистая, краснощекая служанка с толстыми голыми ногами мыла посуду. Увидев Гину, она подошла к дверям и приложила палец к губам.

— Хильда здесь? — спросила, скорчив гримасу, Гина.

— Ш-ш-ш. Господин Яновер велел никого не пускать.

— Чего он так боится? Духи не разбегутся, — с раздражением сказала Гина, снимая пальто и шляпку. — Надеюсь, ты не робкого десятка, — обронила она, поворачиваясь к Асе-Гешлу. — Мой профессор, видишь ли, увлекся спиритизмом. Знаешь, что это такое?

— Да, слышал. Это когда вызывают души мертвецов.

— Чушь собачья, но что поделаешь? Всякий гений безумен по-своему. Скажи, Доба, — обратилась она к служанке, — кто у него?

— Финлендер, Дембицер, Мессингер и эта… Хильда. О, да, и господин Шапиро тоже здесь.

— Абрам! Легок на помине!

Аса-Гешл вздрогнул.

— Я, пожалуй, пойду, — сказал он. — Спокойной ночи. — И он покосился на пальто и шляпу, которые только что повесил на вешалку.

— Что с тобой? Решил обратиться в бегство? Кавалер, называется! — воскликнула Гина. — Как тебе не стыдно!

— Я только помешаю… поеду лучше домой.

— Наверно, господин боится покойников, — предположила служанка.

— Нет, вовсе не покойников, — отозвался Аса-Гешл.

— Слушай, не валяй дурака, — нетерпеливо сказала Гина и, взяв его за локоть, подвела к двери с матовым стеклом. Она открыла дверь, и они вошли в большую комнату с отстающими от стены обоями и выцветшим потолком. На полу стояла покрытая красным платком зажженная лампа; она освещала комнату каким-то тусклым, красноватым светом, как будто здесь лежал тяжелобольной. Посередине, за квадратным столиком, сидело шестеро, пять мужчин и одна женщина. Все держали ладони на краю стола и молчали. Первым обратил внимание на вновь прибывших Абрам — он сидел лицом к двери. Борода у него была всклокочена, лицо в свете лампы приобрело какой-то пепельно-красный оттенок. Он кивнул Гине и Асе-Гешлу и с преувеличенной серьезностью поднес палец к губам. Справа от него сидел человечек с узким подбородком и большим, изрезанным морщинами лбом. На лице у него застыло выражение пойманного с поличным шалуна. Голова человечка, а также затылок и шея покрыты были густыми, давно не стриженными волосами. Небрежно завязанный черный шелковый галстук был приспущен. Его фотографию Аса-Гешл видел у Гины. Это и был Герц Яновер.

Слева от Абрама сидела женщина с распущенными, вьющимися черными волосами, покатым лбом и вытянутым лицом с длинным подбородком. Из-под наброшенной на плечи шелковой шали виден был высокий стоячий воротничок. Ее суровый, неподвижный взгляд обращен был в никуда; приход нежданных гостей явно не доставил ей удовольствия. Своим видом она напоминала Асе-Гешлу нигилисток, чьи фотографии ему однажды довелось видеть. Еще один сидевший за столом мужчина был высок и худ, с зачесанными на лоб пепельно-седыми волосами и мешками под глазами. Лица остальных Аса-Гешл разглядеть не мог — они сидели спиной к двери; он заметил лишь, что один из них горбун.

— Г-м, г-м… — забормотал Герц Яновер, точно набожный еврей, которому помешали творить молитву. — Г-м, г-м… — И он едва заметно кивнул Гине.

— Опять ворожите, — громко, словно провоцируя присутствующих, сказала Гина. — Не всех еще покойников воскресили?

Герц Яновер еще энергичнее замотал головой и издал какой-то невнятный звук.

— Хватит ломать комедию, — продолжала Гина. — Я сюда не колдовать пришла.

Женщина-медиум бросила на Гину полный ярости взгляд и поспешно сняла со стола руки. Затем оттолкнула стул и резко встала. На ней были длинное платье и туфли на низком каблуке.

— Без толку продолжать! — вырвалось у нее. — Хватит!

Остальные тоже сняли руки со стола и начали смотреть по сторонам, разговаривать, поправлять воротнички, точно студенты по окончании лекции. Абрам встал, хлопнул в ладоши и бросился к Асе-Гешлу и Гине, как человек, который давно ждет их прихода и которому не терпится их поприветствовать. Он обнял Гину, прижался к ней щекой, а затем схватил за плечи Асу-Гешла.

— Прямо телепатия какая-то! — закричал он. — Или же тебя направил сюда пророк Илия! Я уже который день тебя ищу!

— Гина, ты все испортила, — с раздражением сказал Герц Яновер. И он со значением, словно извиняясь, посмотрел на медиума, после чего подошел к Гине вплотную. Аса-Гешл обратил внимание, что на нем были бархатные брюки и домашние туфли с помпонами. — Я не шучу, Гина, дорогая, — сказал он, и в голосе его прозвучали одновременно нежность и упрек. — Ты же сказала, что не придешь.

— Что ж мне теперь, вообще не приходить! — воскликнула Гина. — Не бойся, духи не разбегутся. Ну а если какой-то один вдруг оскорбится и решит больше здесь не появляться, тоже большой беды не будет! — И Гина бросила на медиума полный презрения взгляд.

— Я ухожу, профессор, — бросила женщина-медиум. — Спокойной ночи.

— Гина! Хильда, не уходите, прошу вас! — взмолился Яновер, поворачиваясь то к одной, то к другой.

Хильда тем временем в бешенстве собирала в пучок свои распущенные волосы и втыкала в них булавки.

— Не понимаю, что здесь происходит? — взвизгивала она. — Дело ведь серьезное! Мы ищем новые, еще не изведанные пути… А вы… Ай, ай… Безобразие! Мы и пятидесяти минут не просидели. Еще десять минут, и стол бы ответил. Могла бы, по крайней мере, подождать!

— Подождать?! Чего? И с какой стати? Стоит мне прийти, как вы несете всякий вздор про привидения либо вертите стол. Дождетесь, что я этот проклятый стол в окно выброшу, так и знайте!

— Нет, это не женщина, это тигр! — рассудительно заметил Абрам.

— Спокойной ночи, профессор. — И медиум протянула Герцу Яноверу свои длинные, ухоженные пальцы с покрытыми лаком ногтями.

— Спокойной ночи, спокойной ночи… пожалуйста, не уходите, — никак не мог успокоиться Яновер. — Скажи мне, Гина, — продолжал он, — кто этот молодой человек?

— Я же тебе про него говорила. Аса-Гешл Баннет. Мой новый жилец.

— Приветствую вас. Рад знакомству. Это — Хильда Калишер. Это — доктор Мессингер. — И он указал на высокого человека с зачесанными на лоб волосами и мешками под глазами. — Это — Финлендер, а это — Дембицер. Наслышан, наслышан. Ваш дед, если не ошибаюсь, — малотереспольский раввин. Мудрец. Вся эта история со столом — никакая не глупость, уверяю вас. В спиритизм верят некоторые наши крупнейшие ученые. Ломброзо, например, — кумир всех материалистов…

— Профессор, я должна идти. — Хильда Калишер была непреклонна.

— Что ж поделаешь? Должна — так должна. Но пожалуйста, прошу вас, позвоните мне. И, умоляю, не обижайтесь. Гина не хотела сказать ничего дурного. Она просто нервничает.

— За меня можешь не извиняться, — прервала его Гина. — И нервы мои тоже оставь в покое. Если уход госпожи Калишер для тебя такая потеря, можешь отправляться вместе с ней.

— Эй, Гина, ты, я вижу, всерьез настроена повоевать, — заметил Абрам, покачав, в качестве предупреждения, пальцем.

— Я все делаю всерьез. Я не актриса, как некоторые. Во всяком случае, не плохая актриса.

Хильда Калишер вылетела из комнаты, опрокинув стул и издав сдавленный крик. Герц Яновер, заломив руки, засеменил за ней следом на своих коротеньких ножках. Грохнула стеклянная дверь. Из коридора послышались глухие рыдания. Горбун достал из нагрудного кармана расческу и принялся лихорадочно расчесывать волосы, не сводя при этом с Гины укоризненного взгляда. Горбуна звали Финлендер. Дембицер, широкоплечий, коренастый мужчина с большим, мясистым, усыпанным родинками лицом, извлек из кармана папиросную бумагу, кисет с табаком и начал ловко сворачивать папироску.

— Женщины, а? — добродушно произнес он, подмигнув Абраму. — Особая раса! — И он нагнулся и поднял стул, который, выбегая из комнаты, опрокинула Хильда.

Доктор Мессингер, долговязый, худой, с длинными ногами и руками, был единственным человеком, который продолжал сидеть за столом, как будто ничего не произошло. Сидел он совершенно неподвижно, словно замороженный; длинные руки повисли, маленькие глазки, едва видные из-под толстых щек, устремлены куда-то вдаль, за задернутое занавеской окно. Казалось, ему совершенно безразлично, что делается в комнате.

— Мессингер, ты что, заснул? — крикнул ему Абрам.

— Ja! Nein! Um Gotteswillen, оставь меня в покое, — ответил Мессингер на смеси немецкого и идиша.

4

— Безумие! Бред! — говорил Абрам, обращаясь ко всем присутствующим, в том числе и к самому себе. — Какая тебе разница, Гина? Почему не дать детишкам поразвлечься?

— Какая мне разница?! Большая. Разумные люди должны заниматься разумными вещами, а не ворожбой, точно старые кумушки. Стыд и позор! И потом, не желаю я видеть здесь эту женщину! И Герцу скажу об этом. Сейчас же скажу. Или я, или она. Я не потреплю, чтобы здесь болтались бесстыжие твари!

Дверь открылась — это вернулся Герц Яновер. На его маленьком личике не было ни кровинки, на высоком лбу выступили капельки пота. Он посмотрел на Гину печальными глазами, и кончики губ у него опустились — казалось, он вот-вот заплачет.

— Как не стыдно, Гина, — пролепетал он. — Выгнала ее из дома. Позор!

— А я предупреждала тебя, что этим кончится. Сам виноват. Сначала увлекался гипнозом, затем — автоматическим письмом, а теперь привидения из рукава достаешь. Вот что я тебе скажу, Герц. Я от тебя достаточно натерпелась, но всему есть предел. Меня же еще и стыдят. Мое имя склоняют на всех углах, как последнюю шлюху. Я этого терпеть не намерена, слышишь! У меня от этой женщины мурашки по телу бегают. Либо убирайся со своей красавицей на все четыре стороны и занимайся с ней черной магией, сколько влезет, либо берись за дело. Все, терпение мое лопнуло!

Она опустила голову, закрыла лицо руками и заплакала. Абрам извлек из кармана шелковый носовой платок и протянул ей. Даже Мессингер встал со стула и вытянулся во весь рост.

— Спокойной ночи, профессор, — сказал он. — Adieu.

— Пожалуйста, не уходите, — взмолился Герц. — Всякое ведь бывает. А я думал, вы нам дадите сеанс.

— Не сегодня. Я не в настроении. Au revoir. — И Мессингер широкими шагами вышел из комнаты.

— Я, пожалуй, тоже пойду, — сказал Дембицер.

— Что это вы все убегаете? — удивилась Гина. Она взяла у Абрама платок и высморкала нос. — Вы-то тут при чем? Это я виновата. Во всем.

И она, хлопнув дверью, выбежала в коридор.

— Право, не знаю, — вздохнул Яновер. — Одни сплошные нервы, ничего больше. Ей и в самом деле здорово достается. Со всех сторон. Все шишки на нее сыплются… — И он вновь выбежал из комнаты — на этот раз следом за Гиной.

— Истеричка, — буркнул Финлендер.

— Не в том дело, — возразил Дембицер, свертывая папиросу. — Истерика тут ни при чем. Она ревнует — и не без оснований.

— Слышишь, Аса-Гешл? — сказал Абрам. — Куда ни сунешься — сплошные неприятности. Пойди сюда, я хочу с тобой поговорить. Давай-ка уйдем отсюда. Гина с Герцем и без нас обойдутся.

— Очень хорошо. Я готов.

Они вышли в коридор. Абрам надел пальто с собольим воротником и высокую меховую шапку, накинул на руку зонтик и закурил сигару. Аса-Гешл тоже надел пальто, и они вышли на улицу. Абрам потянул носом воздух.

— Морозец, — сказал он. — Каждый сходит с ума по-своему, — продолжал он чуть погодя. — Один делает деньги, другой бегает за женщинами, третий перемигивается с привидениями. Ладно, шут с ними. Сменим тему. Скажи, Адаса к тебе приходила?

— Да.

— Когда?

— Сегодня.

— И что она тебе сказала? О чем вы говорили?

— Она собирается продолжать давать мне уроки. Но не у себя дома, а у меня.

— Плохо выглядит, а?

— Немного бледная.

— Должен тебе сказать, девчонке не позавидуешь. Дома все как с ума посходили. Уговаривают ее замуж выйти. И за кого! За сопляка, за ничтожество. Этот Фишл только и думает, как бы приданое заполучить. Из него такой же муж Адасы, как из меня — главный раввин. Девчонка его на дух не переносит. Но в семье всем теперь ведает управляющий деда — подхалим, лизоблюд, лицемер, самый гнусный подонок в Варшаве. А помогает ему Зайнвл Сроцкер, тот еще тип, такую грыжу себе отрастил, что она у него по земле волочится. И все они ополчились против одного слабого ребенка. Поверь, я в такой ярости, что еле сдерживаюсь, чтобы не переломать кости этому старому ублюдку.

И Абрам поднял зонт и стал им в бешенстве рассекать воздух.

— Не понимаю, — подал голос Аса-Гешл, — не могут же они погнать ее под венец насильно.

— Что? Еще как могут, они на все способны. Адаса ведь, можно сказать, родилась на моих руках. Я люблю ее как собственную дочь. Ее папаша, этот Нюня, — последний трус, ничтожество, идиот. От одной мысли об отце он готов в штаны наложить. Старик постоянно грозится, что лишит его наследства. Он уже тридцать лет всю семью в страхе держит. Эти несчастные идиоты почему-то возомнили, что он оставит им миллионы. Как бы не так! Черта с два он им оставит! Скорее, в Вислу деньги выбросит. Ну да черт с ним! Он-то, кстати, зря времени не терял — поехал к ребе в Бялодревну! И они там обо всем договорились. Тебе что, Адаса не говорила?

— Да, что-то говорила.

— Между прочим, ты произвел на нее очень хорошее впечатление. Даже странно. Сам не понимаю почему. То, что парень ты умный, образованный, я и сам вижу. Но девушки ведь ценят в молодых людях совсем другое. Скажи мне как на духу, что ты о ней думаешь? Нравится она тебе или нет?

— Я… мне она очень нравится, — только и сумел выговорить Аса-Гешл. У него зуб на зуб не попадал.

— Будет тебе, не стыдись! И не дрожи, как банный лист! А впрочем, хочешь — дрожи. Я не против. Я-то считаю — скажу тебе откровенно, — что они вообще зря ее сватают. Она девушка нежная, можно сказать, комнатное растение. С ней надо обращаться бережно. Одно неосторожное движение — и она погибла. С другой стороны, пусть уж лучше умрет, чем попадется в лапы этого ничтожества Фишла или своего деда-ростовщика. Ты, наверно, сочтешь меня сумасшедшим, но уверяю тебя: уж лучше я пойду за ее гробом на кладбище, чем буду плясать на ее свадьбе.

Абрам вдруг остановился и схватился за левый бок. Его большие, теплые глаза налились слезами. Аса-Гешл тоже почувствовал, что вот-вот заплачет.

— А что тут поделаешь? — задумчиво сказал Абрам, будто говорил сам с собой.

— О, я бы сделал все что угодно… на все бы пошел. Даже если б знал, что вся моя жизнь…

— Да, братец, понимаю, понимаю. Верю. Ну, доброй тебе ночи. Еще поговорим. — И Абрам махнул зонтиком проезжавшим мимо саням Он протянул руку и стиснул Асе-Гешлу пальцы. Сани умчались, звеня бубенцами. И Аса-Гешл испытал вдруг какую-то неизъяснимую легкость, как будто произошло нечто радостное. Он шел по улице, а впереди неутомимо бежала его длинная тень. Ледяной ветер дул ему в лицо, играл подолом пальто. И чувство у него было такое, будто он не идет, а летит с немыслимой скоростью человека, несущегося навстречу судьбе.

Глава третья

1

Расставшись с Асой-Гешлом и сев в сани, Абрам велел кучеру везти себя домой, на Злотую. Однако на полпути ткнул возницу зонтиком в спину и распорядился, чтобы тот развернулся и ехал на Сталовую, на Прагу, на другой берег Вислы. Кучер остановил лошадь и почесал в затылке, сдвинув на глаза островерхую шапку. По правде сказать, так далеко, да еще в такую морозную ночь, ехать ему не хотелось. Но, повернувшись и еще раз взглянув на своего пассажира в меховой шапке и в пальто с собольим воротником, он развернул сани, взмахнул кнутом и крикнул: «Эй, малышка, а ну пошла!»

Лошадь понеслась галопом, снег из-под копыт летел во все стороны. Сани скользили по снегу, кренясь и подпрыгивая на ухабах; весело звенели колокольчики. Абрам откинулся на спинку. Он знал: когда он вернется домой, Хама подымет жуткий крик. Она ведь предупредила его, что, если он еще хоть раз не придет ночевать, она заберет дочерей и уедет к отцу. И все же Абрам не мог справиться с искушением и не поехать к Иде, единственной женщине, которую он любил по-настоящему и которая ради него развелась с богатым Леоном Пратером и, чтобы быть к нему, Абраму, поближе, сняла квартиру в бедном районе города. По телефону он рассыпался в извинениях за то, что так давно у нее не был и лишь накануне отправил ей с посыльным букет цветов и коробку конфет. Но Ида была не из тех, кого удается задобрить подарками.

Сани свернули на Сенаторскую. Часы на башне ратуши показывали без пяти двенадцать. Вскоре сани въехали на Замковую площадь. Слева находился дворец, где в давние времена жили польские короли, а теперь была резиденция русского генерал-губернатора. В воротах, в шинелях, с винтовками с примкнутыми к ним штыками, застыли часовые. Лишь одно окно на верхнем этаже было ярко освещено. Справа, под гору, уходили слабо освещенные газовыми фонарями улицы, в ночное небо упирались фабричные трубы.

Мост, который в дневное время был забит трамваями, повозками и автомобилями, сейчас пустовал. Висла под ним лежала замороженная, покрытая снегом, из-за которого берегов не было видно. В синем тумане и река и город казались написанными маслом на холсте. Абраму не верилось, что каких-нибудь несколько месяцев назад он выделывал курбеты возле мужской купальни, красуясь, демонстрируя всевозможные трюки. На Праге воздух был уже пригородный; Абрам вдыхал дымный запах паровозов, что, свистя и шипя, уносились с двух железнодорожных вокзалов в далекие русские просторы.

Когда сани подъехали к четырехэтажному зданию на маленькой улице, был уже почти час ночи. Абрам протянул вознице рубль серебром и отмахнулся от сдачи. Вышел из саней и позвонил. Появился дворник, огромным ключом открыл ворота и низко наклонился над двадцатикопеечной монетой, которую Абрам вложил ему в руку. Миновав два двора, он вошел наконец в последнее, самое далекое от улицы здание, рядом с конюшней, откуда доносилось лошадиное ржанье. Квартира и студия Иды находились на четвертом этаже.

Абрам поднимался медленно, на каждой площадке останавливаясь передохнуть. Слышно было, как мяукают кошки, стоял густой запах свиного жира и карболки. На ногах у него словно гири повисли, сердце рвалось из груди. Сегодня днем он обедал в ресторане, и от коньяка, рыбы и жареного гуся ему до сих пор было не по себе. «Ай, ай, я себя убиваю, — бормотал он. — Видел бы сейчас меня доктор Минц».

В темноте он нащупал кнопку звонка и через мгновение услышал разнесшуюся по квартире трель. Он подумал, что придется, должно быть, долго ждать, прежде чем Зося, служанка, ему откроет, но нет, ее шаги послышались за дверью, не успел он позвонить. Увидев Абрама, она громко запричитала:

— Пан Абрам! Я не я, если это не пан Абрам!

— Твоя хозяйка уже спит?

— Нет еще. Входите же. Какая радость!

Зосе было уже за тридцать, но выглядела она моложе. Она была вдовой сержанта, умершего в Сибири лет десять назад. Для Иды Прагер Зося была больше чем служанка — она была ее подругой и душеприказчицей. Всякий раз, когда Абрам приходил с подарком Иде, он обязательно приносил что-то и Зосе, полненькой, грудастой женщине с широким лицом, курносым носом и светлыми, зачесанными за уши волосами. Она готовила, стирала белье, мыла полы, шила, штопала — и при этом у нее всегда оставалась масса свободного времени. На досуге Зося читала взахлеб криминальные романы в дешевых серийных изданиях и вдумчиво листала толстую книгу с толкованием снов, которую по ночам прятала под подушку. Она помогла Абраму снять пальто, взяла у него меховую шапку и зонтик. Абрам тяжело дышал, однако устал он не настолько, чтобы забыть хлопнуть ее пониже спины.

— Где же твоя хозяйка? — осведомился он.

— В студии.

Абрам распахнул в студию дверь. Стены были завешаны Идиными картинами, имелся здесь и портрет Абрама. У окон в горшках стояли тропические растения, на столах и низких скамеечках красовались резные фигуры и статуэтки, в орнаментальных стеклянных подсвечниках — красные свечи, на книжных полках валялись журналы и книги. Абрам знал: весь этот художественный беспорядок продуман до мельчайших деталей. Ида, в черном шелковом домашнем платье с широким вышитым поясом и в красных сандалиях, сидела в низком, мягком кресле и курила папиросу в длинном мундштуке. Когда-то она считалась красавицей и получала даже призы на балах. Теперь ей было уже под сорок, и в ее черных, коротко стриженных волосах проступила седина, а под глазами образовались темные круги. Когда она увидела Абрама, уголки ее рта поднялись в напряженной, издевательской улыбке.

— Наконец-то! Герой-любовник! — сказала она по-польски. — Глазам своим не могу поверить!

— Добрый вечер, Ида, дорогая. Как ты сегодня хороша! Как мне повезло, что ты еще не спишь!

— Я уже легла, но потом встала опять. Что это за сигару ты куришь? Вонь чудовищная!

— Ты в своем уме? Это ж гаванская сигара! Пятьдесят копеек за штуку!

— Выбрось ее куда подальше! Какая нечистая сила тебя сюда занесла?

— Опять задираешься? Ты ведь прекрасно знаешь, почему я здесь.

— Мог бы и позвонить. Я ведь тебе не жена как-никак.

Открылась дверь, и вошла Зося. Она надела свежую блузку и тюлевый фартук с кружевами. В волосах торчал гребень. Она улыбнулась Иде и спросила:

— Поесть что-нибудь приготовить?

— Куска в рот взять не могу, хоть убейте, — сказал Абрам.

— Может, стакан чаю?

— Чай — дело другое.

— Дай ему поесть, — распорядилась Ида. — А то он проснется среди ночи от голода и начнет выть.

— Нет, умоляю… — прорычал Абрам. — Доктор строго-настрого запретил мне принимать пищу после десяти вечера.

— Можно подумать, что ты во всем слушаешься докторов.

Зося с сомнением покачала головой и вышла. Абрам поднялся было со стула, но сел опять.

— Что поделываешь? Как себя чувствуешь? — спросил он. — Чего это ты сегодня такая злая?

— Что поделываю? С ума схожу. В студии холод, печка дымит, холсты покрываются копотью — все это выше моих сил.

— Пепи спит?

— Она у отца.

— Не понимаю.

— Он приехал в Варшаву, снял двойной номер в «Бристоле». Настоял, чтобы я отдала ему ребенка.

— И она не противилась?

— Отчего же? Завтра он поведет ее в цирк.

— Скажи, ты получила цветы и конфеты?

— Да, благодарю. Я ведь тебе тысячу раз говорила не посылать мне этих конфет. Видеть их не могу! Что это ты сегодня такой расхристанный? Уж не подрался ли?

— Подрался?! Упаси Бог. Хотя, по правде говоря, есть один человек, которому я бы с удовольствием проломил череп. Герц Яновер позвал меня на спиритический сеанс — Хильда Калишер вызывала духов. И тут, представляешь, врывается Гина и буквально спускает ее с лестницы. У нас с Герцем большие планы, мы собираемся журнал издавать.

— Что еще за журнал? Очередной бред?

— Журнал по самообразованию. Здесь, в Польше, да и в России есть тысячи, сотни тысяч молодых евреев, которые хотят получить образование. Будем учить их ремеслу — нужны ведь и часовщики, и электрики, и механики. Мало ли кто. И все по почте. Потрясающая идея. Я буду главным редактором.

— А я думала, Герц едет в Швейцарию.

— Не получается. Акива отказывается дать ей развод. Кстати, старик хочет силком выдать Адасу замуж.

— А мне-то какое до всего этого дело? Я собираюсь в Париж. Весной. Пепи останется с отцом. Все уже решено.

— Ты его видела? — спросил Абрам, напрягшись.

— Да, мы встречались и всё обговорили. Он будет присылать мне сто рублей в месяц. Пепи пойдет в частную школу.

Она глубоко затянулась и выпустила дым Абраму в лицо. Абрам сидел неподвижно. Затем вынул из кармана носовой платок и вытер лысину. Как всегда, когда он бывал расстроен, виски у него начинали словно пламенеть, наливаться кровью. Он провел рукой по бороде, выбросил сигару и вскинул на Иду свои большие, влажные глаза. Он устал с ней спорить, сил на это у него больше не было. Как ни старался он устранять возникавшие между ними разногласия, она продолжала его пилить. Он хотел что-то сказать, но тут в студию с чаем и чашками вошла Зося. Он начал было, чтобы отвлечься, рассказывать ей анекдот, но на этот раз, чуть ли не впервые в жизни, настроение рассказывать анекдоты у него вдруг пропало.

2

В Идиной спальне стояли широкая тахта и диван, на стене висели японские гравюры по шелку и пейзажи, из-под абажура, напоминавшего китайский фонарь, тускло светила лампа, на полу лежал толстый ковер. Хотя работала Ида в студии, в спальне сильно пахло скипидаром и масляными красками. Абрам разделся, лег на диван и укрылся пледом. В соответствии с последней гигиенической причудой, маленькая подушечка у него под головой набита была не перьями, а соломой. Ида была на кухне, Зося — в студии: шаркая ногами в туфлях без каблуков, она ходила взад-вперед и, мурлыча что-то себе под нос, убирала чайную посуду. Абрам лежал на спине, ощущая затылком непривычно твердую подушку, и перебирал в голове мрачные мысли. А что, если Хама и в самом деле переедет к отцу? Тогда Копл отберет у него управление домом, и он останется без копейки. А Ида? Она теперь для него, можно считать, потеряна. А дочери? Старшая, Белла, стала вылитой матерью. К ней не ходил ни один шадхан, сваты бегали от нее, как от чумы. Младшая же, Стефа, была девушкой миловидной — но ей не везло. Дважды была она совсем уже близка к помолвке, но оба жениха куда-то подевались. Интересно, что подумает такая, как Стефа, если узнает, что ее отец дома не ночует? Однажды он обнаружил, что она читает «Санина» Арцыбашева. Кто бы мог вообразить? Может, это ей студенты, эти кадеты, присоветовали? Вбили ей в голову всякую чушь. А впрочем, какая, в сущности, разница между Стефой и теми девицами, которых ему самому удалось сбить с пути истинного?

Он почесал в затылке. Какой смысл изводить себя подобными мыслями? Сердце ныло, в горле стоял ком. Ни один грех не останется безнаказанным, размышлял он.

Вошла Ида, обдав его ароматом духов и кремов. По лихорадочному блеску в глазах он сразу понял, что она выпила что-то крепкое; последнее время у нее появилась привычка приходить к нему выпившей. Она захлопнула дверь и тоненьким, неестественным голоском провозгласила:

— Ты еще не лег или уже спишь, мой повелитель?

— Послушай, Ида, если хочешь, мы можем на этом поставить точку. Прямо сейчас.

— Что тебя тревожит? Великий визирь чем-то недоволен?

— Я еще никогда никому себя не навязывал. И не буду.

— О чем ты? Разве кто-то сказал, что ты себя навязываешь?

— Терпеть не могу эти фокусы, это притворство. Я ухожу.

Он приподнялся. Кушетка под ним жалобно скрипнула.

— Ты что, спятил? Куда ты несешься? Зося подумает, что мы с тобой лишились рассудка.

— Пусть думает что угодно. Всему есть предел.

— Абрам, что с тобой происходит? Это из-за того, что я собираюсь в Париж? Я же еще никуда не еду. Ты ведь знаешь, мне здесь плохо. Я малюю и малюю невесть что и сама не понимаю, на каком я свете. Зачем я пишу картины? Кому они нужны? Мне никогда еще не было так одиноко, как на этой проклятой Праге.

— Я тебя сюда не ссылал. Это не Сибирь, да и я не царь.

— Именно что царь! Сижу и жду тебя каждый вечер, а тебя невесть где черти носят. Не ты ли обещал мне, что разведешься с Хамой и мы поженимся? Из-за тебя я бросила богатого мужа.

— Сколько можно повторять одно и то же! У этой истории вот такая борода!

— Что со мной будет? С годами я не становлюсь моложе и здоровее. Мне так плохо, что приходится пить, чтобы успокоить нервы.

— Еще не хватало, чтобы ты стала пьяницей!

— Перестань кричать. Она слышит каждое слово. Я не в состоянии писать — в этом все дело. У меня нет таланта — рисовать я не умею. Сегодня мне вернули все картины, которые я отправила в галерею. Зося их забрала. Надо мной все смеются.

— Если смеются здесь — что же будет в Париже?

— Пускай смеются. Это ты всюду ходил и говорил, что я — гениальная художница. Чтобы я ушла от мужа.

— Заткнись!

— Ну же, ударь меня! Нет, это не жизнь!

И она с рыданиями бросилась на кровать. В соседней комнате Зося сделала шаг — и замерла на месте. Абрам подумал с минуту, а затем потушил свет. Очередная победа. Сколько таких побед он одержал за тридцать пять лет, что он волочится за женщинами? Он заранее знал, что будет дальше. Они помирятся в темноте, будут целоваться и расточать друг другу ласки, бормотать нежные слова. А потом — строить самые несбыточные планы и любить, самозабвенно любить друг друга. При всей своей усталости, при всех своих болезнях Абрам по-прежнему оставался любовником хоть куда.

3

На следующий день, в полдень, Абрам сел в трамвай и поехал домой. Было холодно и пасмурно, вот-вот мог начаться снегопад. Солнце, украдкой выглядывавшее из-за туч, было сегодня маленьким и белым, словно заиндевевшим. Под ногами хрустел замерзший снег. С крыш и балконов свисали сосульки. Прохожие скользили по обледеневшим тротуарам. Спотыкались и поскальзывались лошади. Абрам достал из нагрудного кармана зеркальце и взглянул на свое отражение. Лицо желтое, борода всклокочена, под глазами синева. «Я становлюсь похож на старого бродягу», — подумал он. Он с удовольствием бы постригся, постриг бороду и сделал массаж лица у своего цирюльника на Злотой, но задолжал ему три рубля с мелочью. Придется сегодня же заплатить по счетам и найти кого-то, кто дал бы ему снова в долг. Он поддался Зосиным уговорам и съел огромный завтрак — горячие булочки, жареные сосиски, омлет, черный кофе, — и теперь его мучила отрыжка. Ему хотелось поскорей оказаться дома, лечь в постель, отоспаться после бессонной ночи. Но он понимал: скандала с Хамой не миновать. Он знал наизусть все претензии, которые она ему выскажет, все жалобы, которые слетят с ее языка, грубые слова, которыми будет его обзывать, угрозы, которыми попытается запугать. Только об одном молил он Бога: чтобы не было дома дочерей. Он медленно поднялся по лестнице и позвонил в дверь. Перед ним стояла Хама, она была в черном стареньком платье, лицо у нее пожелтело, из родинки на подбородке торчали три волоска. В ее взгляде читалось скорее презрение, чем гнев.

— Господи помоги мне! — вскричала она. — Какой у тебя вид! Краше в гроб кладут!

— Дай мне пройти!

— А кто тебе не дает? Входи. Мне все равно. Я уже отсюда съехала. Вернулась захватить кое-что, только и всего.

Абрам прошел через гостиную в спальню. Дочерей дома не было. В доме царили тишина и беспорядок, какие бывают обычно летом, когда семья выезжает за город. Он скинул пальто и швырнул шляпу на стул. Повалился на кровать и закрыл глаза. «Пусть будет, как будет! Наплевать! Пусть все катится к чертовой матери!» — подумал он и задремал.

Абрам открыл глаза и взглянул на часы. Проспал он не больше десяти минут. Он встал и нетвердыми шагами отправился на поиски Хамы. Жены не было. На письменном столе в маленькой, служившей кабинетом комнатке стоял телефон. Абрам набрал номер Нюни. Подошла Шифра и справилась, кто звонит.

— Это я, Абрам Шапиро, — сказал он. — Как ты, моя голубка? Адаса дома?

— О, это вы, господин Абрам! Да, дома. Сейчас ее позову.

До него донеслись чьи-то голоса, затем кто-то кашлянул, и раздался голос Даши:

— Кто это?

— Даша, это я! Абрам!

— Да, Абрам.

— Какие новости? Как поживаешь? Я хотел поговорить с Адасой.

— Прости, Абрам, но тебе с ней говорить не о чем. Оставь ребенка в покое.

— Ты что, с ума сошла?

— Ты и так уже причинил нам немало неприятностей. Разрушить нашу семью я тебе не дам.

— В чем, черт возьми, дело?

— До свидания.

И Даша бросила трубку.

Абрам в замешательстве поднялся со стула. Морщины у него на лбу словно стали глубже, плечи опустились. «Так вот как обстоит дело, — сказал он вслух. — Они теперь все против меня». И, схватив телефонную книгу, он, что было сил, швырнул ее об пол, подошел к висевшему на стене зеркалу и поднял свой огромный, волосатый кулак. «Ну, держитесь! — проревел он своему отражению. — Идиоты! Дикари!»

И человек в зеркале со всклокоченной бородой и торчащими во все стороны волосами тоже помахал ему кулаком и крикнул в ответ: «Идиоты! Дикари!»

4

Уходя с Беллой из дому, Хама не питала особой надежды на то, что отец будет рад ее возвращению. Уже много лет реб Мешулам ворчал, что ей давно пора бросить мужа, пустомелю и развратника, и вернуться с дочерьми в отчий дом. И тем не менее Хама знала: стоит ей внять его совету, как он начнет пилить ее, ругать за то, что она не послушала его раньше, обращаться, как с падчерицей. Она была так подавлена, так унижена, что даже не села в дрожки, взяла чемодан со своими вещами, Белла — второй, со своими, и они, точно погорельцы, пошли пешком. Соседи смотрели на них из окна и сочувственно кивали. Из своей комнатушки вышла их проводить дворничиха; она заламывала красные руки и вытирала слезы уголком фартука. Вслед за ними затрусила одноглазая дворняга. Хама заранее отрепетировала, что скажет отцу. «Отец, — скажет она, — мне хватит и корки хлеба — только назад возвращаться не заставляй».

Но получилось все совсем не так, как она ожидала. Когда Наоми вошла к хозяину в кабинет сказать, что Хама со своей старшей дочерью ушла от мужа, у старика на глазах выступили слезы. Он вышел нетвердой походкой на кухню, где Хама ждала с чемоданами, обнял ее и поцеловал — впервые после свадьбы. Поцеловал он и Беллу и сказал:

— Почему вы сидите на кухне? Мой дом — ваш дом.

Говорил он громким голосом, чтобы всем было слышно. Маня, которая до этого сидела на кухне и равнодушно наблюдала за развитием событий, вскочила и взяла чемоданы. Наоми пошла приготовить вновь прибывшим комнату. Роза-Фруметл, которая в это время стояла у окна и бормотала себе под нос утренние молитвы, прочла стих до конца, закрыла молитвенник, поцеловала его и вышла на кухню. Ее глаза излучали сочувствие и скорбь. Она расцеловала Хаму в обе щеки, кивнула Белле и сказала:

— Милости просим, милости просим. Раз уж так получилось — в добрый час!

Мешулам уже позавтракал — по обыкновению, черным хлебом и холодным цыпленком, и собирался в контору, однако из-за приезда дочери ненадолго задержался. Он сидел в столовой в окружении женщин (Аделе к ним присоединилась), пил маленькими глотками черный кофе и говорил больше и радушнее обычного. Старик вспоминал, как Хама родилась на Шабес, перед самым Пейсахом; он ужинал, ел впопыхах что-то подогретое, когда вошла акушерка сказать, что его жена родила девочку. Малютка была так слаба, что боялись, что она не выживет и ее смерть омрачит предстоящий праздник.

— Слава Всевышнему, — подытожил Мешулам, — вот, выжил же ребенок.

Роза-Фруметл засмеялась и высморкалась в батистовый платочек. Хама слушала отца, и слезы градом катились у нее по щекам. Она не привыкла, что ее имя упоминается в отцовском доме. Поссорившись с Абрамом, старик, как правило, обращал свой гнев против нее. Когда Белла и Аделе вышли из-за стола, Хама стала рассказывать, что вытворял Абрам; как он не ночевал дома, как приставал к служанкам и шиксам, как выносил из дому вещи и закладывал их, как брал с жильцов вперед деньги и пускал их в оборот. Однажды он даже занял несколько рублей у дворника — тот приходил потом за ними к Хаме. Роза-Фруметл ломала пальцы и тяжко вздыхала.

От ярости жидкие усики старика, казалось, топорщились. Когда Хама закончила свой рассказ, он натужно закричал:

— Чего же ты молчала?! Я эту собаку на части разорву!

— Ах, папа, знал бы ты, как я натерпелась! — И Хама вновь принималась истошно рыдать.

Мешулам вскочил и стал в бешенстве ходить вокруг стула, на котором сидел.

— Ладно, хватит реветь! — зарычал он. — Нарыв открылся. Больше ты его физиономию не увидишь. Ну, тихо, тихо. Дайте ей воды! — велел он Розе-Фруметл. — А где вторая… как ее?

— Стефа дома, — ответила, задыхаясь от рыданий, Хама. — У нее… у нее… остались кое-какие дела.

— Какие еще дела?! В любом случае перво-наперво надо выдать замуж старшую. Девушка она хорошая, что надо девушка. Она получит приданым три тысячи рублей. А ты останешься здесь, пока не разведешься.

При слове «разведешься» Хама задрожала всем телом.

— Зачем мне развод? — простонала она. — Моя жизнь кончена. Теперь я живу только детьми.

— Брось, ты еще не стара. Немного переведешь дух, приоденешься — и будешь хоть куда. Дам тебе пятьдесят рублей — ступай, купи себе новых платьев.

Он вышел и вскоре вернулся с двумя двадцатипятирублевыми ассигнациями. Подумав с минуту, он вынул из бумажника еще десять рублей и сказал:

— А это — на карманные расходы.

Хама взяла деньги и снова расплакалась. От неожиданной доброты отца приключившаяся с ней беда показалась ей еще горше. Вошла Наоми и отвела ее в приготовленную ей комнату. Туда же поставили вторую кровать для Беллы. Постельное белье пахло крахмалом, синькой и лавандой. Наоми, Маня и Белла суетились, бегали взад-вперед. Аделе стояла на пороге и на смеси идиша и польского давала советы. Вошла Роза-Фруметл справиться, что Хама хочет на обед — говядину, птицу, жаркое или тушеное мясо с пикантным соусом. В какой-то момент Хаме почудилось, что она вновь стала девочкой и еще жива ее мать. Прошлую ночь она не сомкнула глаз и сейчас лежала на кровати с влажным полотенцем на лбу, вздыхая и стеная. Белла, девушка хозяйственная, отправилась с Наоми на рынок. У себя дома она убирала, готовила, стирала, и Наоми сообразила, что сможет ее использовать. Маня же, испугавшись, что теперь она окажется не у дел, схватила тряпку и начала лихорадочно стирать с мебели пыль.

Когда Мешулам, после всех разговоров и хлопот, в конце концов надел пальто и галоши, собираясь идти в контору, он почувствовал вдруг удивительную легкость во всем теле. Он даже поймал себя на том, что напевает какую-то старую мелодию, которую давно забыл. Он испытывал такое чувство, будто из-за возвращения дочери вдруг помолодел, будто вновь вернулось время, когда дом полон детей. Кроме всего прочего, возвращение Хамы означало, что он одержал над Абрамом победу. Пусть теперь с ней разведется, и тогда все пойдет на лад. Верно, красавицей ее не назовешь, но когда она немного придет в себя и он, Мешулам, выделит ей приличное приданое, Зайнвл Сроцкер сумет подыскать ей мужа, какого-нибудь вдовца или разведенного. Нет, жизнь еще не кончена, Господь, надо надеяться, доставит ему еще немало радостей.

На улице было ветрено, вот-вот должен был пойти град или снег. Стоящие у ворот лоточники выкрикивали свой товар. Мимо, звеня бубенцами, проносились сани. Возницы истошно кричали на лошадей и щелкали кнутами. Гжибовская пахла лошадиным пометом и смазкой. Прохожие — кого-то Мешулам не знал вовсе, кого-то не узнавал — приветствовали его. Какой-то поляк, увидев реб Мешулама, почтительно снял шляпу. «Нет, — подумал Мешулам, — мир еще не рухнул». Из подворотни выскочила собака и с лаем понеслась за стариком; Мешулам отогнал ее зонтиком. Дворник открывал ворота. Мостовая была покрыта снегом, однако кто-то выпустил кур, тут же разбежавшихся врассыпную. Голуби клевали разбросанный по снегу овес, повсюду скакали крошечные воробьи. Копл уже ждал его в конторе, на первом этаже. Он ходил по комнате взад-вперед, поскрипывая своими до блеска начищенными сапогами, поглядывал на часы, попыхивал папироской и время от времени скашивал глаза на лежавшую на столе газету. Когда Мешулам сообщил ему, что Хама ушла от мужа, Копл промолчал. Мешулам с интересом посмотрел на своего управляющего. Он-то рассчитывал, что Копл обрадуется, и теперь, в который уж раз, убедился, что управляющий совершенно непредсказуем. Реб Мешулам опустился в стоящее у заваленного бумагами стола кожаное кресло, а Копл вышел в соседнюю комнату и через минуту вернулся со стаканом чаю для своего хозяина.

5

Большую часть дня Абрам пролежал в постели. Часы исправно били каждые полчаса. Со двора доносились крики разносчиков. Какой-то бродяга пел печальную песню о гибели «Титаника». Свиристел попугай. Все эти звуки едва доносились до Абрама. Забывшись сном, он тяжело дышал, и массивная золотая цепь у него на животе тяжело дышала вместе с ним. Он храпел, постанывал и что-то бормотал, время от времени открывая глаза и осовело глядя вокруг, словно путая сон и явь. Когда он наконец поднялся, уже смеркалось. Он задержал дыхание и прислушался. Почему так тихо? «Хама ушла, — произнес он вслух. — И Белла тоже. А где Стефа? Я один, совсем один. Один в четырех стенах».

Ему хотелось есть, но денег на ресторан не было. Пошатываясь, Абрам ввалился к себе в кабинет. Лампу он зажигать не стал. Сквозь занавески пробивался слабый свет, отбрасывавший тень на противоположную стену.

Он сел к столу и машинально поднял телефонную трубку. Когда в трубке раздался голос оператора, он назвал номер Иды Прагер. К телефону подошла Зося.

— Зося, любовь моя, это я… Абрам, — проворковал он в трубку. — Твоя госпожа дома?

— Нет.

— И где же она?

— Не знаю.

— И что же ты поделываешь в одиночестве?

— Ничего не поделываю… Смерти жду.

— Почему вдруг такая тоска?

— Вчера мне приснились три коровы. Две выклевывали мне глаза, а третья все мычит: «Зося, Зосенька, ты покойница, покойница…»

— Какая чушь! Ты пышешь здоровьем. Доживешь до ста лет.

— Нет, пан Абрам, не доживу. Это меня мой покойный муж зовет. И вы мне, между прочим, тоже снились.

— Я! И что же тебе снилось?

— Хотите знать, да? Я, прямо скажем, не цыганка, судьбу не предсказываю, но и с вами тоже нехорошее произошло.

— Правильно, угадала.

— Вот видите, я все знаю. А госпожа моя отправилась в цирк с Пепи и с ее отцом. Но вы не ревнуйте.

— Плевать. Если она меня бросит, я возьму тебя.

— Меня?! Да вы надо мной смеетесь. Нехорошо смеяться над сиротой.

— Я не шучу, Зося.

— Зачем я вам сдалась? Быть вашей служанкой?

— Прежде всего ты женщина, а уж потом служанка.

— Не говорите такое. Я свою госпожу ни за что не предам. Она ведь мне, как сестра родная.

— Ну и что с того? Разве не бывает, что одна сестра дурачит другую?

— Ох, нет, пан Абрам. С моей госпожой так нельзя. Вы бы к нам приходили почаще. Когда вы приходите, у нас праздник.

— Зося, я голоден, как волк.

— Так приходите, волк внакладе не останется.

— Приду, Зося. Может, даже сегодня вечером. Послушай, Зося, у тебя не будет в долг несколько рублей?

— А сколько вам надо?

— Десятку.

— Да хоть пятьдесят.

— Столько я бы и сам себе не одолжил. Спасибо, что не отказала. Только госпоже не говори.

— Не волнуйтесь, не выдам. Уж я-то держать язык за зубами умею.

Абрам положил трубку и с облегчением вздохнул. Вот, значит, как обстоят дела. Она проводит время со своим мужем. А он, Абрам, теряет все и всех.

Он вернулся в спальню, надел свежую сорочку, пальто с меховым воротником и русскую меховую шапку. И даже не потрудился включить свет: Абрам, точно зверь, хорошо видел в темноте. Он вышел из дому и, запирая за собой квартиру, пробормотал себе под нос: «Ах, Абрам, Абрам, как же низко ты пал!»

Спустившись во двор, он увидел Копла; тот стоял под фонарем в своей короткой курточке с бархатным воротником, в сдвинутом на затылок котелке и беседовал с дворником. Абрам застыл от ужаса. Заметив его, Копл двинулся было к воротам. Дворник приподнял шляпу.

— Чего ему надо, Ян? — спросил Абрам сдавленным от волнения голосом.

Дворник повернулся к Коплу.

— А вот и пан Шапиро, — сказал он.

— Зачем тебе понадобился дворник? — спросил Абрам Копла, повысив голос. — Можешь идти, — сказал он дворнику по-польски.

Дворник нерешительно пошел в направлении своей каморки.

Дождавшись, пока дворник уйдет, Копл вполголоса сказал:

— Я пришел по поручению вашего тестя.

— Не по собственным же поручениям ты ходишь! Что тебе надо?

— Ваши дома у вас отбираются.

— И кому же они достаются? Уж не тебе ли?

— Вы больше домоуправляющим не являетесь. Амбарные книги прошу передать мне.

— А если я откажусь, что ты сделаешь? Наступишь мне на хвост?

— Я ничего не сделаю.

— Вот и ступай к дьяволу.

— Как скажете. Это не мое дело. Я только позволю себе напомнить, что долговые расписки у нас.

— Какие еще долговые расписки? Что ты мелешь?

— Сами знаете какие. Мы их оплатили, но не уничтожили.

— Несешь какую-то дребедень! Убирайся, пока я не проломил тебе череп вот этой тростью.

— Вам это едва ли поможет. Подписи на векселях поддельные.

— Пошел отсюда! — закричал Абрам каким-то чужим голосом. — Да поживей! — И он замахнулся на Копла тростью.

Копл удалился.

Абрам не двигался с места. Сердце его билось так сильно, что казалось, вот-вот выскочит из груди. Он пошел со двора и зашагал по Злотой в сторону Маршалковской, всей грудью вдыхая вечерний морозный воздух и с присвистом его выдыхая. Вдруг он услышал знакомый голос, повернулся и на противоположной стороне улицы увидел свою дочь, Стефу. Стефа была не одна, рядом с ней шел какой-то студент. Отца, по всей вероятности, она не заметила. На Стефе были зеленый каракулевый жакет и шляпа с широкими полями. На плечи была наброшена меховая горжетка. Руки она держала в муфте, на ногах были высокие русские сапожки. Круглое ее лицо на морозе раскраснелось. Студент был одного с ней роста. В сгущавшихся сумерках Абрам разглядел щеточку усов над верхней губой. А что, если она ведет его к себе? Кто он? Нет, это что-то новое…

Абрам хотел позвать дочь, но будто онемел. Он повернулся и последовал за ними. Стефа говорила громким голосом. Он слышал, как она восклицала: «Глупость! Безумие!»

Студент довел Стефу лишь до ворот — дальше она пошла одна. Абрам стоял в тени балкона и не сводил с него глаз. Постояв немного, студент начал ходить взад-вперед, сцепив руки за спиной, с видом мужчины, который терпеливо ждет женщину и своего не упустит. Теперь Абрам имел возможность как следует его рассмотреть. Мелкие черты лица, тонкий нос, длинный подбородок. Хитрая бестия, подумал Абрам. Когда такой негодяй увивается за девушкой, он достигает цели. И тут Абрам вдруг принял решение: он пересек улицу, вошел в дом и поднялся по лестнице. «Зачем я это делаю? — пронеслось у него в голове. — Я, наверно, совсем свихнулся».

Он достал ключи из кармана брюк и не успел вставить его в замочную скважину, как дверь распахнулась и на пороге возникла Стефа. Они с отцом чуть не столкнулись, булавка на ее шляпке даже оцарапала ему ухо. Абрам вдохнул запах помады и нарциссовых духов.

— Папа, ты?! — Стефа не скрывала своего изумления.

— Да, я. Куда это ты собралась? Я тебя уже почти год не видел.

— Ой, папа, я ужасно спешу. В театр опаздываю.

— И с кем же ты идешь в театр?

— Какая тебе разница? С одним господином.

— И когда ты собираешься домой?

— В двенадцать, в час — трудно сказать.

— Погоди. Мне нужно тебе кое-что сообщить. Мама ушла от меня и переехала к твоему деду.

— Знаю. Ой, папа, ты ужасный человек. Дай-ка я тебя поцелую. — И Стефа, обхватив Абрама за шею, поцеловала его в щеку и в нос.

— В какой театр ты идешь?

— В Летний. Какой же ты любопытный! Не волнуйся, я себя в обиду не дам.

— Не уверен.

— Только, пожалуйста, папа, не читай мне мораль, ладно? Тебе это не идет.

— У тебя с собой деньги есть? А то у меня ни гроша не осталось.

— У меня всего двадцать копеек. — И с этими словами Стефа стремглав пустилась бежать вниз по ступенькам.

Абрам почесал в затылке: он не знал, идти ему домой или возвращаться на улицу. «Вот оно как. У Копла, стало быть, хранятся мои долговые расписки. А я-то, идиот, думал, что перехитрил их. Теперь они в любой момент могут упечь меня в тюрьму. Хоть сегодня».

Он закурил сигару и поднес горящую спичку к медной табличке на дверях. «Абрам Шапиро». Подумал с минуту, а затем щелкнул пальцами: «Пойду-ка выпью. Теперь уж один черт». И вошел в квартиру. В шкафу, за стеклом, стояли бутылка коньяка и вишневка. В темноте он на ощупь прошел на кухню, взял из буфета хлеб, сыр, селедку. «Плевать на Минца и всех врачей, вместе взятых. Будь они прокляты с их диетами и запретами. Пропади они все пропадом — управляющие, жены, дочери. Продажные твари они, продажные твари все до одного».

Абрам перевел взгляд на окно: за стеклом, где-то далеко, поднялась луна. И, набрав в легкие воздуха, он, что было сил, прокричал: «Будьте вы все прокляты! Пусть набожные ханжи молятся на луну. Я — не буду! Не дождетесь! Хватит! Пусть ползают на корточках и тычутся сюда носом». И он ткнул указательным пальцем пониже спины.

6

Не прошло и получаса, как Абрам опять был на улице. На этот раз он держал путь на Гнойную, к Герцу Яноверу. Он прошел по Велькой, миновал Багно и вышел на Гжибовскую. На Багно еще были открыты антикварные лавки, где торговали старой мебелью, чемоданами, кнутами. Грузчики переносили мебель с площадки перед лавками на повозки. Лошади тыкались мордами в мешки с овсом, раскидывая его по снегу. Проходя по Гжибовской мимо дома Мешулама Муската, Абрам окинул беглым взглядом ярко освещенные окна на последнем этаже и быстро прошел мимо. Как странно, подумалось ему, Хама, мать его детей, вот здесь, в двух шагах от него, а он даже подойти близко не может. Абрам пожал плечами. Ах, что с нее взять! Жалкое существо. Вдруг, на старости лет, подняла бунт.

У Герца Яновера он встретил всех своих старых знакомых: Хильду Калишер, Дембицера и Финлендера. Доктор Мессингер уже ушел. Спиритического сеанса, по всей видимости, не было: стол стоял у стены и на нем лежало пальто Демибицера. Яновер, в халате и домашних туфлях, бросился к Абраму с распростертыми объятиями:

— Милости просим, Абрам! Как хорошо, что ты пришел. А я уже собирался тебе звонить.

— Чего ж не позвонил? Скажу тебе честно, братец, у меня неприятности.

— Что такое?

— Что такое? Весь мой мир разом рухнул. Все теперь против меня: и жена, и тесть, и Копл, и Даша. Они готовы разорвать меня на части. Но я на них плевать хотел, слышишь? Ну, что сидите, точно мокрые курицы? Как привидения? Являются?

— Пожалуйста, Абрам, не язви.

— Какое там! Сегодня мне не до иронии! Я и сам хочу задать столу вопрос — что со мной будет?

— Приходите завтра — зададим, — заверила его Хильда Калишер. Она сидела на диване, кутаясь в шелковую шаль. Из угла рта торчит тонкая папироска, вид суровый.

— Твои личные дела — это твои личные дела. А что же будет с журналом? — поинтересовался Дембицер. — С этим тянуть нельзя. Решай: да или нет.

— Сегодня же поговорю с издателем. Важно, кто войдет в редакционный совет.

— Начнем с малого, — сказал Яновер. — Пусть в первом номере будет всего тридцать две страницы. Посмотрим, как отреагирует провинция. А ты что думаешь, Финлендер?

Горбун Финлендер стоял у книжного шкафа и листал книгу.

— Ты же знаешь мое мнение, — резко сказал он, повернувшись и чеканя каждое слово. — К этому делу подходить надо целенаправленно. Нужно разработать программу. И прежде всего необходимо иметь капитал. Никак не меньше тридцати тысяч рублей.

— Да, деньги немалые, — хмыкнул Абрам и подмигнул Дембицеру. Финлендер, холостяк, бухгалтер в чайной фирме и составитель словаря, пользовался репутацией человека, который строит самые нереальные планы. Контраст между его баснословными проектами и педантизмом вызывал всеобщий смех.

— Я бы не брался за проект, если бы не располагал этой суммой, и ни рублем меньше! — гнул свое Финлендер.

— Ерунда! С чего ты взял, что нужны тридцать тысяч? Трехсот рублей будет более чем достаточно, — прервал его Герц Яновер. — Мы возьмем кредит. Я знаю человека, который достанет бумагу.

— Весь вопрос в том, где взять триста рублей.

— Триста рублей я и сам достану, хоть я и нищий, — вставил Абрам.

— В таком случае, что нам мешает приступить к делу? — недоумевал Яновер.

— А какова моя роль в этом проекте? — осведомилась Хильда Калишер. Слушать про журнал ей явно надоело. Она с нетерпением нащупывала пальцами шпильку, выпавшую у нее из узла на затылке.

— Вы, Хильда, будете казначеем. С вашей интуицией вы всегда безошибочно скажете, кому доверять, а кому — нет.

— Смейтесь, смейтесь. Мне ваш план представляется совершенно никчемным. По-моему, профессору Яноверу не стоит тратить свое драгоценное время на эти игрушки. Тем более что он все равно собирается за границу.

— Не понимаю, Хильда, — сказал Герц, — чем вам не нравится наш план. Сейчас нам на смену приходит невежественное, пустое поколение. Журнал — это возможность чему-то этих людей обучить. Взять хотя бы молодого человека, поселившегося у Гины. Он только ведь начинает, в отличие от своих сверстников, приобретать знания.

— Золотые слова! Золотые слова! — вступил в разговор Абрам. — В одном его мизинце больше смысла, чем у всех этих университетских студентов, вместе взятых. А ему приходится учиться по школьным учебникам! А там, не успеем оглянуться, его призовут в армию, и тогда ему придется либо бежать, либо напялить форму и идти служить царю. Теряем мы нашу еврейскую молодежь!

В дверях появилась служанка Доба.

— Ужин на столе, — объявила она.

Все перешли в столовую.

На покрытом скатертью в пятнах столе стояли тарелки с борщом, рядом лежали столовые ложки. Вместо стульев к столу придвинуты были скамейки. Абрам налил себе коньяку из стоявшей на комоде фляжки — его большие, волосатые руки дрожали. Дембицер окунул булку в бокал с вином.

— За успех нового журнала! — провозгласил он.

— Верно, за безусловный успех нового начинания. Пусть этот журнал станет началом еврейского университета! — крикнул, исключительно чтобы досадить Хильде, Абрам.

— Делайте, что хотите, — я все равно уезжаю, — отозвалась Хильда.

Из-за этой реплики Герц Яновер чуть было не поперхнулся сардиной, которую только что отправил в рот.

— Что? Когда? Что вы такое говорите?!

— Я получила предложение ехать в Лондон. Все расходы они берут на себя. Я не хотела вам говорить, но, раз вы собираетесь заниматься издательскими делами, мне здесь все равно делать нечего.

— Ничего не понимаю. Кто берет на себя все расходы? Что вы будете делать в Лондоне?

— Я покажу вам письмо. Давайте не будем больше об этом. — И Хильда поднесла ложку борща ко рту, а затем опустила ее обратно в тарелку. Она нервничала.

— У меня идея! — воскликнул Абрам, хватив кулаком по столу. — Я тоже поеду за границу. Теперь мне все стало ясно. Финлендер, вы правы. Нам нужны большие деньги. И тридцати тысяч тоже мало. Я достану пятьдесят тысяч — или я не Абрам Шапиро! А может, и все сто!

— Что это с тобой?

— Слава Богу, в жизни мне еще ни разу не приходилось просить милостыню. Но я уверен, нет, я убежден, что смогу собрать за границей деньги, много денег! Поеду в Германию, во Францию, в Швейцарию, в Англию. Пусть тамошние евреи — антисемиты, пусть они за ассимиляцию, но образование они не могут не уважать. Один только Яков Шифф смог бы дать больше пятидесяти тысяч рублей.

— Яков Шифф — в Америке.

— Ну и что? Америка меня нисколько не смущает. Мы будем выпускать большой журнал. Наймем лучших педагогов. Отправим наших преподавателей овладевать ремеслами. Мы создадим фонд, чтобы талантливая молодежь могла учиться в лучших университетах мира.

— А что, ничего фантастического я тут не вижу, — мечтательно проговорил Герц Яновер.

— Мне все ясно. Ясно, как Божий день. Я уезжаю немедленно. Дело не терпит отлагательств, — гремел Абрам. — Стоило ей упомянуть Лондон, как меня точно озарило. Раскрою вам тайну. От меня ушла жена. Все бросила и переехала к отцу. Так что я теперь соломенная вдова. Дочери мои, слава Богу, уже взрослые. Старик так или иначе обеспечит их будущее. Я же хочу сделать что-то по-настоящему важное — нет, не для себя, для людей. Я ведь, представьте, собирался ехать в Палестину и основать там колонию — она бы звалась «Нахлат Абрам». Но тамошний климат не для меня. Во всяком случае, сейчас. У меня сердце… барахлит. Ладно, раз ничего не получается сделать на еврейской земле, придется испытать себя на чужбине. В Польше, в еврейских местечках тысячи, десятки тысяч вундеркиндов. Тысячи Мендельсонов, Бергсонов, Ашкенази гниют в провинции, уверяю вас! Антисемиты ничего так не боятся, как нашего образования. Вот почему они не пускают нас в свои университеты.

— Черт возьми, какое красноречие! — засмеявшись, сказал Дембицер.

— И деньги он достанет, — заметил Финлендер. — Если, конечно, не передумает.

Глава четвертая

1

Около десяти вечера в квартиру Гины громко позвонили. Гина вышла из гостиной, полной, по обыкновению, гостей, и направилась к входной двери. На тускло освещенной площадке, отступив от двери на несколько шагов, стоял худощавый, сутулый мужчина в длинном лапсердаке и низко надвинутой на глаза широкополой шляпе. «Нищий», — решила Гина. Она открыла было кошелек, чтобы достать оттуда монетку, как вдруг вздрогнула и издала сдавленный крик. Перед ней стоял Акива, ее муж. «Он умер, — пронеслось у нее в мозгу. — Умер и пришел меня задушить». Она отступила назад, в коридор, и прикрыла за собой дверь.

— Акива, это ты! — прошептала она, прижав к груди руки.

— Я.

— Что ты здесь делаешь? Когда ты приехал? Что тебе надо?

— Я готов дать развод.

— Сейчас? Посреди ночи? Ты что, не в себе?!

— Хорошо, подождем до завтра.

— Где ты остановился? Почему мне не написал?

Акива, шаркая, последовал за ней. Казалось, с его приходом в квартире запахло ритуальными омовениями, синагогальными свечами, потом и плесенью — всей провинциальной затхлостью, которую Гина давно забыла. Она открыла дверь в комнату Асы-Гешла, включила свет и только теперь хорошенько его рассмотрела. Акива весь как-то съежился. В жиденькой, нерасчесанной бороде застряли какие-то нитки и пух. Редкие пейсы были забрызганы грязью. Пальто протерлось на швах, и оттуда торчала подкладка. Шея была обмотана шарфом. Руки висели, словно у покойника. Глаза из-под густых бровей настороженно бегали. Гина содрогнулась:

— Что с тобой? Ты болен?

— Хочу довести дело до конца, — пробормотал Акива. — Надо с этим кончать. Так или иначе.

— А ребе… твой отец… он в курсе?

— Против не отец, а бабушка. Наплевать. Я на себя грех не возьму.

— Садись. Сейчас принесу чаю.

— Нет, не нужно.

— Чего ты боишься? Что чай не кошерный? Мог бы хоть открытку написать, дать мне знать. Извини, но ты и сейчас ведешь себя глупо.

Гина вышла и закрыла за собой дверь. Щеки у нее порозовели, в глазах стояли слезы. Она решила было позвонить Герцу Яноверу, но испугалась, что кто-нибудь выйдет из гостиной и услышит, о чем идет речь. Она пошла на кухню и вернулась с кувшином, тазом и полотенцем. Акива снял шляпу, под ней оказалась смятая кипа. Под расстегнутым лапсердаком Гина разглядела талис и цицит.

— Можешь помыться, — сказала она. — Хочешь, я принесу тебе поесть? Внизу кошерная мясная лавка.

Акива замахал руками.

— Съешь хотя бы хлеба или яблоко.

— Я не голоден. Сядь. Хочу тебя кое о чем расспросить.

— Спрашивай.

— Говори, как есть. Ты жила с ним в грехе?

Гина почувствовала, как у нее пылают щеки. Она сделала шаг к двери, а затем повернулась к Акиве лицом.

— Опять ты за свое, — сказала она. — Ты уж прости меня, Акива, но мне просто смешно тебя слушать.

— Согласно Талмуду, женщина, совершающая прелюбодеяние, нечиста не только перед своим мужем, но и перед своим соблазнителем.

— Только не цитируй мне Талмуд. Если ты готов дать развод — давай, а от упреков меня избавь.

— Дело не в упреках. Какой смысл в разводе, если твой грех никуда не девается? В Талмуде такой развод сравнивается с омовением человека, который одной рукой моется, а в другой держит мертвую змею.

— В геенну все равно же попаду я, а не ты. Я достаточно настрадалась в жизни и готова к любой пытке — пускай на том свете хоть ножами кромсают. Ты и сам прекрасно знаешь, что я претерпела. Наш брак с самого начала никаким браком не был. Уясни это себе раз и навсегда.

Некоторое время Акива молчал. А затем сказал:

— Я смотрю, тебе здесь, в Варшаве, живется не так уж плохо.

— Врагам моим такой жизни не пожелаю! Чудо, что я вообще еще жива! Ко всему прочему, у меня камни в почках. Иногда на стену от боли лезу. Мне надо лечиться, принимать теплые ванны — но ведь нет же ни гроша! Один Бог знает, сколько я так протяну!

— Если б ты сама не решила себя погубить, у тебя было бы все необходимое: достаток в этой жизни и рай — в загробной.

— Какая разница? Все равно же все предопределено. Можешь сегодня здесь переночевать. Эту комнату занимает один молодой провинциал, но я уложу его в другом месте. А сейчас мне надо идти — у меня гости.

— Что-то я не заметил у тебя на дверях мезузу.

— Висит на входной двери.

— Мезуза должна висеть на каждой двери. Я найду, где мне переночевать.

— Где же? Уже поздно.

— На Францисканской.

— Послушай меня — оставайся здесь. Хочешь, я прибью мезузу и на твою дверь. Раз уж пришел, оставайся, а завтра, будем живы, все решим. Раз и навсегда. Кто знает, может, они опять станут тебя уговаривать, и придется начинать все сначала.

— Мезузу, прежде чем вешать, надо осмотреть.

— Кто ж тебе мешает? Вот и осмотри.

— Это должен делать сойфер. Что-то может быть не так, бывает пропущена буква…

— Господи! Ты меня с ума сведешь! Я уже успела отвыкнуть от этого фанатизма. Подожди здесь. И не страдай — грех будет на мне.

Она вышла в коридор. В это время в двери повернулся ключ, и в квартиру вошел Аса-Гешл. Гина бросила на него испуганный взгляд и загородила ему дорогу.

— Пожалуйста, извини, — сказала она. — Но твоя комната занята.

— Она вернулась?! — воскликнул молодой человек.

— Кто «она»? А, ты про ученицу аптекаря. Нет, нет. Видишь ли, какое дело… Сегодня тебе придется переночевать где-нибудь в другом месте. Знаешь что? Садись-ка ты в трамвай и поезжай к Герцу Яноверу. Я ему позвоню. Понимаешь, произошло непредвиденное — явился мой муж. Ты же знаешь, я ждала, что он даст мне развод, и тут, совершенно неожиданно… он, надо полагать, из ума выжил… Мне его негде уложить. Постой…

Она бросилась к телефону, несколько раз второпях ударила пальцем по рычажку и продиктовала оператору номер.

— Герц? Хорошо, что тебя застала. Когда я скажу тебе, что случилось, ты в обморок упадешь. Представляешь, Акива приехал! Он готов на развод. Завтра… Что?.. Ну, конечно, не предупредил. Ворвался, как этот… как слон в посудную лавку… Я думала, умру на месте… Что?.. В комнате Асы-Гешла. Я боялась его упустить. Сегодня у него одно на уме, а завтра… Что?.. Думаю, у него нет ни гроша. А нам придется платить раввину и сойферу, всем им… Что?.. Значит, пойдешь и возьмешь в долг… Что?.. Нет, мне брать не у кого. Ломбард откроется только завтра, и то не рано, да у меня и закладывать нечего. Сколько? Не знаю, не меньше двадцати пяти… Что ты говоришь?.. Герц, умоляю, будет только хуже. Придется достать. Может, у Абрама… О Господи, лучше мне было не родиться на свет Божий!

Она в сердцах отпустила трубку, и та повисла, раскачиваясь на шнуре; потом, немного придя в себя, подняла ее и опустила на рычаг. Повернулась и подошла к Асе-Гешлу.

— Скажи мне, умоляю… — Гина с трудом сдерживала рыдания. — За что мне все это? Почему я должна терпеть эту постоянную пытку, несчастная я, несчастная…

— Я могу ссудить вас двадцатью пятью рублями, — сказал Аса-Гешл. И он достал из кармана ассигнацию, которую несколько дней назад вручила ему Роза-Фруметл.

— Господи Боже. Да у тебя целое состояние! Тебя мне ангел послал, не иначе. — Гина громко высморкалась. — Ты благородный юноша. Деньги я верну в самом скором времени, еще до конца недели. Езжай к Герцу. Доба тебя уложит. Что-то я еще хотела тебе сказать… Да. Кто-то тебе дважды звонил. Адаса, кажется.

— Что она сказала? — Аса-Гешл густо покраснел.

— Что-то говорила, но вот что, не припомню. Чтобы ты ей позвонил, или к ней зашел, или… прости, не могу сейчас сообразить. Но ты не волнуйся, она позвонит еще, обязательно позвонит. И спасибо тебе, да благословит тебя Бог!

2

На Гнойной, неподалеку от дома Герца Яновера, Аса-Гешл заметил Абрама. Он стоял в своем пальто с меховым воротником и в высокой меховой шапке и тыкал зонтиком в утоптанный снег на тротуаре. Увидев Асу-Гешла, он широко, с облегчением улыбнулся и закричал:

— Наконец-то! А я уже тебя жду.

— Меня?!

— Я все знаю — и про Акиву, и про двадцать пять рублей. Гина все мне рассказала — я ей звонил. Сказала, что сегодня ты переночуешь у Герца. Так вот ты, оказывается, какой! Филантроп! Не ходи туда, у Герца черт знает что творится. Эта Хильда Калишер пустилась во все тяжкие. Тарелки летают по всей квартире, точно птицы. Сумасшедший дом, говорю же.

— Я не понимаю… — проговорил окончательно сбитый с толку Аса-Гешл.

— Все очень просто. Она ревнует. Они с Гиной, как кошка с собакой. Чудо, что я оттуда живым выбрался! Как мне-то череп не проломили, не знаю. Говорю, эта Калишер вцепилась в него обеими руками. То ли в него влюбилась, то ли ей для ее черной магии профессор нужен. Кто знает? А может, и то и другое, вместе взятое. Слышал бы ты, что она несла! А этот болван — воет, как бобер. Да, это было нечто… Словом, сегодня ты ночуешь у меня. Можешь лечь в постель моей жены. Не волнуйся — она от меня ушла. Теперь она опять в девицах, а я холостяк. Собираюсь, видишь ли, за границу искать деньги на журнал. Я тебе вроде бы про него говорил. Грандиозный проект. Журнал будет для таких, как ты, — чтобы в больших городах вы не болтались без толку, как теперь. Будем готовить еврейскую молодежь к университету. А самых башковитых — отправлять за границу. Не исключено, кстати, что и для тебя что-то удастся сделать. Причем очень скоро, оглянуться не успеешь. А теперь расскажи, как дела у тебя. Адасу видел? Мне велели держаться от нее подальше, даже по телефону не звонить.

— И мне тоже.

— Правда? Как это было?

— Я позвонил ей, а ее мать сказала, чтобы я не вздумал больше сюда звонить.

— Вот видишь, мы с тобой в одинаковом положении. Слушай, уже поздно, я немного перебрал, язык развязался, а потому спрошу напрямик: вы ведь с Адасой полюбили друг друга, я правильно понимаю?

Аса-Гешл молчал.

— Молчание — знак согласия. Я ведь опытный женолюб, меня не обманешь. У меня на такие дела глаз наметанный. Но что толку, если они отдадут ее за этого сопляка?

— Она сегодня звонила. Дважды. Меня не было дома.

— Вот как? Значит, я все правильно понял. Ей противен этот Фишл, все эти миквы, парики замужних женщин, не хочет она иметь ничего общего со своим дедом, с его коммерцией, со всей этой вонью. Чертовы идиоты! Сначала посылают дочерей в приличные современные школы, а потом хотят, чтобы они забыли, чему их учили, и вновь превратились в богобоязненных, кротких еврейских кумушек. Чтобы из двадцатого века вернулись в Средневековье. Расскажи мне о себе. На здоровье не жалуешься?

— Не знаю. Иногда мне кажется, что я тоже не очень здоров.

— А что тебя беспокоит?

— Голова болит. И сердце. Все время чувствую усталость.

— В твоем возрасте за сердце беспокоиться нечего. Ты ни во что не веришь — даже в собственную энергию. Не хочу тебе льстить, но, по-моему, у тебя есть все шансы стать доктором, профессором, философом, всем, чем захочешь. Ты похож на правоверного еврея из провинции, и при этом есть в тебе что-то, что может понравиться женщинам. Говорю же, будь я в твоем положении — и я бы перевернул мир!

— Очень благодарен вам за поддержку. Не встреть я вас здесь, в Варшаве, — мне бы конец.

— Благодари самого себя. Твоя судьба все равно бы не изменилась. Я верю в судьбу. Интересно, что в тебе находит Адаса? В тебе ведь столько всего намешано.

— Боюсь, ничего из меня не получится.

— А ты не бойся. Выбрось куда подальше свой лапсердак, и ты станешь настоящим европейцем. У Адасы есть интуиция. Не беспокойся. Дай срок. И вы упадете друг дружке в объятья и предадитесь безумной страсти. От любви, как говорится, не уйдешь. На твоем месте я бы с ней убежал — куда глаза глядят.

Тут они подошли к дому Абрама. Дворник, от которого сильно несло спиртным, открыл им ворота. Абрам спросил, вернулась ли Стефа, но дворник был так пьян, что не помнил, впустил он ее или нет. На лестнице было темно. Абрам зажег спичку и пропустил Асу-Гешла вперед. За дверью раздался раскатистый звонок — это звонил телефон у Абрама в кабинете. Абрам бросился бежать по темному коридору. Когда он вбежал в кабинет и схватил телефонную трубку, голова у него закружилась, он почувствовал, что вот-вот потеряет сознание. Он задыхался.

«Алло! Алло! Кто говорит?» — прохрипел он. Но звонивший уже, по-видимому, положил трубку.

3

Пока Абрам Шапиро стелил постели, Аса-Гешл зашел в кабинет. Возле письменного стола находился книжный шкаф со стеклянными дверцами. На нижней полке стояли несколько томов Талмуда в кожаном переплете с золотым обрезом — свадебный подарок Мешулама Муската; на верхней — комментарии к Талмуду, Пятикнижие, произведения Маймонида, Зогар, сборник проповедей. Асе-Гешлу казалось, что прошло много лет с тех пор, как он последний раз держал в руках эти книги.

Он снял с полки Первый трактат Талмуда, положил том на стол и раскрыл его. Заглавие было заключено в красивую, украшенную завитками рамку. Он начал напевать слова себе под нос.

— Надо же! — раздался голос Абрама. — Талмуд читает! Сколько волка ни корми, а он все в лес смотрит.

— Я так давно не заглядывал в еврейскую книгу.

— Я ведь, ты не поверишь, все это когда-то учил. Когда я женился на Хаме, то, помнится, целыми страницами Талмуд наизусть читал. Старик был счастлив.

— Стало быть, и он знаком со священными текстами?

— Да, кое-что знает, но немного. Он ведь наполовину хасид, наполовину литвин. Настоящий книжник в семье не он, а Мойше-Габриэл, мой шурин, муж Леи. А Лея, скажу тебе по секрету, из него веревки вьет. Если он поздно приходит домой из молельного дома, она его на порог не пускает. Старшая же его дочь, Маша, — вылитая мать.

— Семья, я вижу, у вас большая.

— Целая армия. Кого тут только нет — как в Ноевом ковчеге. Но оттого, что нас много, ничего не меняется. Говорю тебе, мы, евреи, строим дом на песке. Летаем по воздуху. Нам не дают возможности жить.

— Вы и в самом деле верите в Палестину?

— А ты что, не веришь?

— Что будет, если турки откажутся передать нам землю? Их ведь не заставишь.

— Отдадут — никуда не денутся. Есть такая вещь, как логика истории. Пошли-ка спать. Уже половина второго. Не соображу, кто так поздно звонил.

Абрам начал раздеваться, а Аса-Гешл медлил, возился со шнурками — ему было стыдно снимать с себя одежду в присутствии человека старше себя. И только когда Абрам вышел из комнаты, он поспешно разделся и юркнул под одеяло в постель Хамы. Кровати стояли по старому обычаю под прямым углом друг к другу. Абрам вздохнул и повернулся в постели, отчего пружины жалобно скрипнули.

— Псих этот Акива! Надо же, ввалился к Гине посреди ночи! — сказал он. — Ты этого олуха видел?

— Нет.

— Я-то знаю его еще по Бялодревне, когда он жил там со своим тестем, ребе. У нас, евреев, все шиворот-навыворот. Сводим блоху со слоном. А в результате получаем калек, шлемилей, безумцев. Ах, рассеянье, рассеянье, не пошло оно нам впрок!

Не прошло и пяти минут, а Абрам уже похрапывал. Аса-Гешл крутился в постели, переворачивался с боку на бок, совал голову под подушку, сбрасывал с себя одеяло, снова укрывался — заснуть, однако, никак не мог. Ему мерещилось, что часы в соседней комнате тикают с бешеной скоростью. Абрам прав. Выход у него только один: уехать из Польши, податься за границу. Придется ехать и ей — если она не хочет, чтобы ее обкорнали, надели парик, заставили совершать ритуальные омовения.

Он повернулся к стене и задремал. И вдруг сел в постели. Он услышал, как в замке поворачивается ключ. «Это дочь Абрама», — сообразил Аса-Гешл; он слышал, как Абрам спрашивал про нее дворника. Он прислушался: идет, твердо ступая, по коридору, зевнула, что-то сказала самой себе по-польски. В полуоткрытую дверь видно было, как в соседней комнате зажегся свет, потом погас. Затем дверь в спальню широко раскрылась, и он увидел на пороге ее. Она уже сняла платье и стояла в корсете и в нижней юбке.

— Папа, ты спишь? — раздался ее голос.

Абрам зашевелился:

— Что? Кто это?

— Папа, я тебя разбудила. Прости.

— Что тебе надо? Который час?

— Не так уж поздно. Папа, что мне делать? У меня совсем нет денег.

— И поэтому ты меня разбудила? А до утра нельзя было подождать?

— Я должна рано уйти.

— Это еще зачем? У меня нет ни гроша.

— Я задолжала модистке. И у меня порвались туфли.

— Тихо ты! Я не один. В маминой постели спит молодой человек, Господи, как же его зовут? Ну, тот, который живет у Гины.

— Пускай спит. Мне нужно десять рублей.

— У меня нет и десяти копеек.

— Придется тогда обратиться к дедушке.

— Делай, как знаешь, мне теперь все равно. Я уезжаю. Я — банкрот во всех отношениях.

— Папа, ты пьян.

— Кто этот студент, с которым ты снюхалась?

— С чего ты взял, что это студент?

— Я его видел.

— Все-то ты видишь. Знаешь, он отличный малый. Кончает медицинский. Очень интересный собеседник.

— У них у всех язык хорошо подвешен, а когда доходит до дела, то стрекача дают, как зайцы.

Стефа начала было что-то объяснять, но тут грянул телефон. Абрам вскочил и, как был босиком, помчался в кабинет, чуть не сбив Стефу с ног. Аса-Гешл слышал, как он что-то кричит в трубку, но вот что именно, он не разобрал. Минут через пятнадцать Абрам вернулся в спальню.

— Молодой человек, вы спите? — спросил он, подойдя к кровати Асы-Гешла.

— Нет.

— Адаса сегодня вечером не вернулась домой. Нюня, этот идиот, дал ей пощечину. Кретин проклятый.

4

Когда Аса-Гешл открыл глаза, сквозь занавески пробивалось солнце. Абрам уже встал; он был в цветастом халате, из-под халата виднелась волосатая грудь.

— Вставай, братец! — гаркнул он. — Сегодня у нас с тобой Судный день. Смерть мухам.

— Уже поздно?

— Какая разница? Опять звонила Даша; Адаса пропала. Должно быть, ночевала у своей подруги Клони, на Праге. У них там нет телефона. Ну и девчонка!

Аса-Гешл понимал, что пора вставать, но, поскольку у него не было ни халата, ни тапочек, идти на кухню было неудобно. Он не знал, ушла Стефа или еще нет, но спросить стеснялся. Дождавшись, пока Абрам выйдет из комнаты, он оделся и посмотрел на себя в зеркало в стенном шкафу. На щеках и подбородке выросла щетина. Несмотря на все передряги, со времени своего приезда в Варшаву он явно прибавил в весе. Светлые его волосы переливались на солнце. Он поднял руки, взмахнул ими и улыбнулся. У него появились мышцы. Ночной сон, хоть и недолгий, освежил его.

— Ну что, оторваться от себя не можешь? Ступай на кухню и умойся, — донесся до него голос Абрама.

Он пошел на кухню, где и застал Стефу; девушка была в нижней юбке и в белой блузке с короткими рукавами, в домашних туфлях на босу ногу. Она стирала в тазу чулки и терла их так энергично, что мыльная вода покрылась пузырями. Девушка с нескрываемым любопытством оглядела Асу-Гешла с ног до головы и, помолчав, сказала:

— Так вот ты какой.

— Тысяча извинений.

— Иди помойся. Я не смотрю. Меня зовут Стефа. Я видела тебя у дедушки, но тогда ты выглядел иначе. Вот мыло.

— Большое спасибо.

— Мой отец только про тебя и говорит. Смотри, чтобы он не заморочил тебе голову. Что бы он ни советовал, все делай наоборот.

Аса-Гешл наспех помылся и вышел из кухни. В коридоре его остановил Абрам.

— Давай на скорую руку перекусим, — сказал он, — и отправимся на поиски Адасы. Поедем к Клоне. Даша, наверно, уже там.

Он отвел Асу-Гешла в столовую. На столе Аса-Гешл обнаружил полбуханки хлеба, сыр и селедку. Поели они быстро. Абрам ел с аппетитом, разрывая хлеб ровными, крепкими зубами. Стефа входила и выходила. На Асу-Гешла она смотрела с таким интересом, будто хотела что-то ему сказать, но при отце не решалась. Потом она убежала на кухню, было слышно, как она запела польскую песню высоким, сильным голосом. После завтрака Абрам пошел в кабинет. Он позвонил Иде, Даше, знакомому юристу, Герцу Яноверу и Гине. Акиве ночью стало плохо, и пришлось вызывать врача. Что это было, заворот кишок или какой-то приступ, так и не выяснили. Развод, во всяком случае, пришлось отложить. Герц Яновер сообщил Абраму, что сегодня рано утром Хильда Калишер отправилась к матери в Отвоцк. «Просто не знаю, что делать, — сказал он Абраму по телефону. — Такой переполох, что в себя не могу прийти». Даши дома не было. К телефону подошла Шифра, служанка. Даша, сказала она, уже поехала на Прагу. Рано утром зазвонил телефон, но когда Шифра подошла, трубку уже положили; вероятно, это была Адаса. «Ужас, что творится, — пожаловалась Шифра. — Кончится тем, что она у нас простудится и подхватит воспаление легких». Иды тоже дома не оказалось — ушла за покупками. По словам Зоси, накануне Ида пришла домой рано, часов в десять, и очень нервничала. До нее уже дошли слухи, что Хама ушла от мужа, и она с нетерпением ждала, что Абрам ей позвонит или заедет.

Абрам вышел из кабинета в отличном настроении. «Жизнь не стоит на месте», — мурлыкал он себе под нос. Больше всего на свете он любил, когда люди волнуются, когда все вокруг приходит в движение. Даже мысль о том, что в кармане у него нет ни гроша и он не сегодня-завтра может угодить за решетку, доставляла ему какое-то нездоровое удовольствие, возбуждала. Юрист, которому он звонил, сообщил ему, что за подделанные векселя он может получить до трех лет. Ничего, подумал Абрам, не упечет же его старик в тюрьму. «Я же брал в долг не у чужого человека, а у деда своих детей», — успокаивал он себя. Любой приличный человек в его возрасте давно бы отправился на тот свет, предоставив своим наследникам возможность прокутить его капиталы.

— Пошли, юноша, хватит сидеть без дела, — сказал он Асе-Гешлу. — Сначала надо будет где-нибудь перехватить полсотни. Кто-то ведь вчера обещал мне дать в долг, вот только кто? Потом я хочу справить тебе приличный костюм — мы его в кредит купим. Костюм и шляпу. Ну а потом отправимся на поиски пропавшей принцессы. У меня есть кое-какой план — какой, пока не скажу. Я такую кашу заварю, что вся Варшава со смеху покатится.

Они вышли на улицу. Было тепло и солнечно. Домашние хозяйки, стоя у раскрытых, выходящих во двор окон вытряхивали подушки из красного тика. Служанки мыли окна, выливая на них ушаты воды. В воздухе пахло молоком и свежим, только что испеченным хлебом. Абрам поинтересовался, есть ли у Асы-Гешла деньги.

— Три рубля.

— Давай их сюда.

Абрам остановил дрожки, они сели и доехали до Электральной, где у старинного друга Абрама был магазин готового платья. Дорога была забита автомобилями, дрожками, велосипедами. По улице тянулась похоронная процессия. Впереди, в сутане с кружевными рукавами, шествовал дородный ксендз и что-то бубнил, глядя в открытый молитвенник. За ксендзом следовали четыре человека в плащах с серебряным подбоем, в треугольных шляпах и с фонарями в руках. Зазвонил колокол; прохожие стали снимать шляпы и креститься. Похоронную процессию сопровождала стая голубей, голуби то и дело садились на мостовую поклевать лошадиный помет.

Владелец магазина оказался низеньким, толстым человечком с большим, круглым животом. Он обнял Абрама и расцеловал в обе щеки. Абрам что-то прошептал ему на ухо, и через несколько минут Аса-Гешл вышел из магазина в новеньком, с иголочки костюме. Старую одежду хозяин магазина завернул в бумагу и сунул куда-то под прилавок. Абрам взял взаймы у своего друга еще пару рублей и в соседней лавке приобрел Асе-Гешлу шляпу.

Затем они отправились в цирюльню, где Асу-Гешла побрили, постригли и даже опрыскали одеколоном; главный же цирюльник в это самое время подстригал бороду Абраму. Аса-Гешл посмотрелся в длинное зеркало. Узнал он себя с трудом.

— Граф Потоцкий — или я не Абрам Шапиро! Теперь ты вылитый гой, — веселился Абрам.

И он был прав. С исчезновением хасидских одежд куда-то подевалась и его, Асы-Гешла, еврейская внешность.

5

Было почти двенадцать, когда дрожки остановились перед домом на Праге, где жила Клоня. Абрам отправил Асу-Гешла к девушке, а сам остался сидеть в дрожках. Клоня с матерью жили на втором этаже. Аса-Гешл поднялся по чисто вымытой, посыпанной песком лестнице и постучал в дверь. Ему открыла полная девушка в шерстяной куртке, с льняными, заплетенными в две толстые косы волосами. На пальце у нее был наперсток, в руке она держала нитку и иголку.

— Здесь живет госпожа Клоня? — спросил Аса-Гешл.

— Я Клоня.

— Внизу, в дрожках, вас ждет дядя Адасы. Не могли бы вы спуститься на минуту?

— Какой дядя? Абрам?

— Да.

— Адаса здесь ночевала, но сейчас ушла. А вы…

— Я ее ученик… она дает мне уроки.

Девушка улыбнулась одними глазами.

— Я вас сразу узнала. Она вас очень точно описала. Как жаль, что вы не пришли часом раньше. Здесь была ее мать. Адаса у нас уже не первый раз ночует. Зайдите ненадолго.

— Простите, но господин Шапиро спешит…

— Всего на минутку. Я только познакомлю вас с мамой.

Она взяла его под руку, втолкнула в квартиру и, проведя по коридору, ввела в большую комнату с обставленным стульями столом посередине. На стене висели голова оленя с ветвистыми рогами, старинная охотничья двустволка и два портрета в золотых рамах — молодого человека с густыми усами и полногрудой женщины с высокой прической. На окне висела клетка с канарейкой, а под ней, на подоконнике, стояла швейная машинка. Над комодом висела олеография: Иисус с курчавой бородой, вокруг головы терновый венец. Под олеографией теплилась красная лампадка. На старом диване, из которого торчали пучки конского волоса, лежала, разложив лапы, овчарка. При появлении Асы-Гешла собака зарычала, но ее осадила маленькая, кругленькая, как шар, женщина с двойным подбородком.

— Тихо! Лежать! — приказала она.

— Мамочка, это тот самый молодой господин, который берет уроки у Адасы. Господин Абрам, дядя Адасы, — внизу, в дрожках.

— Что же он не поднимется? У нас люди живут приличные. Очень рада знакомству с вами. Адаса мне — как вторая дочка. Нет, это не девушка, это — цветок. Умна и красива, точно солнышко в небесах. Повезет тому, кому достанется этот ангел. А вы, молодой человек? Говорят, вы приехали в Варшаву учиться.

— Да, только начал.

— Образование — вещь хорошая. Кем бы вы ни были, евреем или христианином, если чему выучились, всякий перед вами шляпу снимет. Адаса не годится для этих лапсердаков, хасидов этих. Она для них натура слишком тонкая. Этот, с Гнойной, тот, что постным маслом промышляет и пейсы носит, ей никак не подходит.

— Ой, мама, говори, да не заговаривайся.

— Я правду говорю. Чистую правду. Она ведь мне все рассказала, хотя девушка она по природе замкнутая. А я ей так и сказала: родителей, говорю, надо слушаться, но сердцу-то ведь тоже не прикажешь.

Пока мать болтала, Клоня причесалась, надела пальто и прихватила блестящую сумочку с медной ручкой. Аса-Гешл попрощался с матерью Клони, и та, протянув ему свою полную, в ссадинах от домашней работы руку, пригласила приходить еще. Овчарка спрыгнула с дивана, понюхала ноги Асы-Гешла и приветливо завиляла хвостом. Когда они вышли на лестницу, Клоня сказала:

— В час дня Адаса опять к нам придет.

— А куда она пошла?

— Устраиваться на работу. По объявлению.

Пока Клоня говорила с Абрамом, Аса-Гешл стоял в стороне и, о чем идет разговор, не слышал. Абрам жестикулировал, дергал себя за бороду, стучал кулаком по лбу.

— Она вернется в час дня, — сказал он, подозвав Асу. — Сейчас двадцать минут первого. Дождись ее. Не упусти. А я вернусь через час-другой.

Абрам говорил по-польски, чтобы Клоня понимала, и так кричал, что на него оборачивались прохожие. Договорились, что Аса-Гешл будет ждать Адасу в трактире напротив; Клоня пошлет к нему Адасу, как только та вернется, а потом оба они будут ждать Абрама. Возница между тем стал проявлять некоторое нетерпение: щелкал кнутом и ругал лошадь на чем свет стоит. Вскоре дрожки отъехали. Клоня что-то сказала Асе-Гешлу, и, хотя каждое слово в отдельности было ему понятно, общий смысл он не уловил. Каменный пол трактира был усыпан опилками. В ноздри ударил резкий запах пива и жарившегося на кухне мяса. В трактире было пусто, столы были покрыты клеенкой. Аса-Гешл сел за столик. К нему тут же подошел невысокий крепыш в рубашке с засученными рукавами.

— Чего изволите?

Аса-Гешл хотел сказать: «Стакан пива», но вместо этого проговорил:

— Чаю, пожалуйста.

— У нас не чайная.

— Тогда коньяку. — Он и сам удивился своим словам.

— А покушать?

— Да.

— Сарделек?

— Очень хорошо.

Он тут же пожалел о сказанном — сардельки, разумеется, будут не кошерные. Но было уже поздно. Хозяин заведения вернулся с рюмкой коньяку и двумя сардельками на тарелке. Окинув Асу внимательным взглядом проницательных серых глаз, он поинтересовался:

— Откуда будете?

— Я живу в Варшаве.

— На какой улице?

— На Свентоерской.

— И чем зарабатываете на жизнь?

— Учусь.

— Где? В школе?

— Нет, частным образом.

— У раввина?

— У учительницы.

— А чего в Палестину не едете?

Трактирщик с удовольствием продолжил бы свой допрос, но тут его позвала какая-то босоногая, веснушчатая девчонка. Аса-Гешл пригубил коньяк. Коньяк обжег горло, на глаза навернулись слезы. Он подцепил на вилку сардельку и откусил кусочек. «Плохо мое дело, — подумал он. — Да, Абрам прав. Из Польши надо уезжать. Если не в Палестину, то в какую-нибудь другую страну, где нет такого закона, чтобы не пускать евреев в университеты. Если б только Адаса со мной поехала! Надо будет все это хорошенько обдумать».

Он залпом допил коньяк и почувствовал, как ему вдруг стало тепло, начали слипаться глаза. Он не слышал, как открылась дверь, не видел, как вошла Адаса. Вошла и остановилась на пороге: длинное зимнее пальто с меховым воротником, черный бархатный берет, под мышкой газета. За те дни, что он ее не видел, лицо у нее стало еще бледнее, как будто она только что оправилась после тяжелой болезни. Она кивнула и робко улыбнулась, не сводя с него глаз. В новом костюме он был совершенно неузнаваем. Лишь узкий черный галстук напоминал ей о неопытном зеленом юнце, каким он был всего несколько дней назад.

6

Когда Аса-Гешл сообщил Адасе о своем решении ехать в Швейцарию, глаза ее увлажнились.

— Возьми меня с собой. Я не могу здесь больше находиться.

Щеки у нее горели, маленькие ручки в черных перчатках нервно теребили стоящую на столе пепельницу. Некоторое время она пристально на него смотрела, а потом отвернулась. Асе-Гешлу показалось, что за последние несколько дней она заметно повзрослела. Адаса говорила и не могла остановиться; рассказывала, как отец впал в слепую ярость, как мать взяла сторону деда и как против нее ополчилась вся семья — дяди, тетки, двоюродные братья и сестры, бабка, даже Копл. Ничего у нее не складывалось. Работа, которую она нашла, и та оказалась негодной: работодательница рассчитывала, что Адаса будет не только сидеть с ребенком, но и стирать белье.

Последовала длинная пауза. Затем Адаса спросила:

— Ты и в самом деле собираешься ехать? Или у тебя какие-то другие планы?

— Если б ты поехала со мной, я покинул бы Польшу сегодня же.

— Стоило тебе сменить хасидскую одежду на обычную — и ты рассуждаешь, как светский человек, как человек мира.

— Не только рассуждаю, но и думаю.

— Чтобы пересечь границу, тебе понадобится паспорт.

— Есть способы обойтись без него.

— Не знаю, как быть. Дома все меня ненавидят. Даже Шифра. Они ни на минуту не оставляют меня одну. Даже книгу не могу почитать в одиночестве. Плевать. Все равно им не удастся его мне навязать. Лучше смерть. Я уж подумала, не положить ли всему этому конец…

— Адаса, что ты такое говоришь!

— Ты же сам говорил, что самоубийство — высшее проявление человеческой свободы.

— Но не по такому же поводу!

— Смерти я не боюсь. В санатории я с ней смирилась.

Вошел трактирщик. Увидев за столом девушку, он подкрутил ус и дежурно спросил:

— Чего изволите?

— Я… я… не знаю. — Адаса нервничала. — Здесь так холодно.

— Я бы предложил юной барышне тарелку супу. Только что с огня — томатный, с рисом.

— Хорошо.

— Вам тоже?

Аса-Гешл отрицательно покачал головой, и трактирщик вышел.

— Все пошло наперекосяк, — продолжала Адаса. — Я вот смотрю на тебя и с трудом узнаю.

— Я и сам себя не узнаю.

— Знаешь, ты очень понравился Клоне и ее матери. Я ведь вернулась вскоре после твоего ухода. Всю ночь не спала — и предыдущую тоже. Дважды тебе звонила, но тебя не было.

— Вернулся домой муж Гины, и я ночевал у Абрама.

— Все так переплелось. Тетя Хама переехала к дедушке. Ты познакомился со Стефой?

— Да.

— Как она тебе?

— Похожа на отца.

— Да, ты прав. Мне передали, что ты звонил и мама тебе сказала, чтобы больше ты этого не делал. Я ужасно расстроилась. Плакала. Это Шифра мне потом все рассказала.

— Твоей вины тут нет.

Вошел трактирщик и поставил перед Адасой тарелку супа. Она взяла ложку.

— И что ты будешь изучать в Швейцарии?

— Больше всего мне бы хотелось изучать математику.

— А я думала, ты займешься философией.

— Философы — невежи. Нужны систематические знания.

— А меня интересует биология. Люблю работать с микроскопом. Уверена, со временем папа сменит гнев на милость и пришлет мне денег.

— Наверняка.

— А ехать в Швейцарию дорого?

— Билет стоит около пятидесяти рублей. Двадцать пять у меня уже есть. Я дал их в долг, но мне вернут.

— Кому? Впрочем, не важно. А у меня есть два брильянтовых кольца и золотые часики. За них можно выручить несколько сот рублей.

— Так ты, значит, и в самом деле собралась ехать? Они ведь тебя не пустят. Ни за что.

— Либо ехать, либо оставаться здесь и выходить замуж. Других вариантов нет. — Адаса поднесла ложку с супом ко рту, а затем вновь опустила ее в тарелку.

— Тебе не нравится суп?

— Нет, нравится. Я всегда знала, что наступит день, когда мне придется начать новую жизнь, отбросить все, что было раньше. Я хожу по дому, как по палубе брошенного командой корабля. Несколько дней назад мне снилось, что ты едешь в поезде, длинном поезде с задернутыми занавесками окнами, а я бегу следом. Бегу, но догнать не могу.

— Ты тоже мне снилась, — сказал Аса, чувствуя, что краснеет. — Мне снилось, что мы с тобой одни на острове, лежим на траве у ручья и ты мне читаешь вслух.

— Мне всегда снились острова, с самого детства.

И тут она вдруг замолчала. Прикусила нижнюю губу и улыбнулась — чему-то своему. Затем ее лицо вновь сделалось серьезным, сосредоточенным, и Аса-Гешл опять, в который раз, задумался: «Как я могу ее домогаться? Она — вся вера, я — весь сомнение. Наш союз принесет ей одни несчастья». Он начал было что-то говорить, но тут дверь распахнулась, и в трактир, топая ногами, чтобы стряхнуть снег, ввалился Абрам: меховая шапка набекрень, во рту неизменная сигара. С минуту он постоял на пороге, переводя взгляд с Адасы на Асу-Гешла, а затем закричал:

— Господи! Мир летит в тартарары, а эти голубки тут милуются! Нет, вы на них посмотрите! Я не я, если это не вылитые Ромео и Джульетта!

— Дядечка! — Адаса вскочила и, чуть не перевернув тарелку с супом, бросилась ему навстречу.

Абрам поймал ее на лету, обнял и поцеловал. А потом, чуть отстранившись, прорычал:

— Дай-ка на тебя посмотреть, потерянное дитя, заколдованная принцесса! Тебя твоя мать обыскалась, думает, ты уже давно на дне Вислы лежишь. Немедленно ей позвони! Слышишь? Сию минуту!

— Здесь нет телефона.

— Ладно, так и быть, сам ей позвоню. Где-то неподалеку телефон вроде был. Хорошо, предположим даже, отец распустил руки, слегка тебя проучил. Что ж теперь, из дому из-за этого убегать? Мой отец, если хочешь знать, бил меня смертным боем. И был, как выясняется, прав.

— Мама уже была у Клони, она знает, что я у нее ночевала.

— Это не оправдание! Вот оно, новое поколение! А я-то считал себя настоящим искателем приключений!

Пока Абрам рассуждал, Аса-Гешл украдкой сбросил сардельки с тарелки на пол, чтобы тот не заметил, что он ест. И тут же кошка, которая внимательно следила за его действиями с другого конца комнаты, спрыгнула со стула и одним прыжком оказалась под стулом у Асы-Гешла. Услышав голос Абрама, из соседней комнаты вышел трактирщик.

— Спокойно! — крикнул ему Абрам. — Это мои дети. Дайте счет мне, я заплачу.

И с этими словами он извлек из кошелька серебряный рубль и швырнул его на стол. Трактирщик почесал в затылке. С евреями всегда так. Стоит зайти одному, как за ним следом потянутся тысячи других, налетят, как мухи, — не трактир, а сумасшедший дом какой-то! Тарелка с супом стоит нетронутая. Сардельки поедает кошка. Черти какие-то эти евреи — ходят в своих диковинных нарядах. Нет, газеты правы: эта еврейская шайка сожрет Польшу, как саранча, они еще хуже, чем москали и швабы. Его подмывало сказать что-то обидное, но он промолчал. Этот здоровенный тип со сверкающими глазами, в меховой шапке и с черной бородой, — не из тех, кто стерпит обиду.

Он дал Абраму восемьдесят копеек сдачи. Абрам взял десятикопеечную монету и бросил ее на стол.

— Выпей за мое здоровье, дружище! — прорычал он. — Всех благ!

7

Когда Абрам узнал, что Аса-Гешл собирается в Швейцарию и Адаса хочет ехать вместе с ним, он не мог скрыть своего удивления. «Это ж был мой план, — подумал он, глядя на Адасу. — Откуда они про него узнали? Что-то не припомню, чтобы я с ними делился. Прямо телепатия какая-то». А вслух сказал: «Учти, это не так-то просто».

— Аса-Гешл уверяет, что билет будет стоить всего пятьдесят рублей и паспорта не понадобится.

— А что, интересно знать, вы будете там делать? Без еды даже в Швейцарии не проживешь.

— Что-то я заработаю. И папа пришлет денег.

— А если не пришлет? Что тогда? Скажешь, что он плохой отец?

— Пришлет.

— Ну, поступай, как знаешь. Ты ведь уже не школьница. У моей матери в твоем возрасте было трое детей.

Он ходил вместе с Адасой взад-вперед по тротуару перед трактиром. А Аса-Гешл отправился купить себе галстук; Абрам убедил его, что в сочетании с новым костюмом хасидский галстук выглядит нелепо.

— Вот, значит, как, — бурчал Абрам, попыхивая сигарой. — Не дождались моего совета. Говорю же, семь раз отмерь, один раз отрежь. Не торопи события. Ему-то терять нечего. Ему — но не тебе! А что, если ты, не приведи Господь, заболеешь? Будешь совсем одна. Хотя, если вдуматься, воздух в Швейцарии для таких, как ты, целебен. Легочные больные съезжаются туда со всего света.

— Вот видишь, дядечка.

— И все-таки подумай хорошенько. Девушка в твоем возрасте, из хорошей семьи — и вдруг на тебе! Взяла и сбежала! Твой дед камня на камне не оставит. Мать с ума сойдет. Пойдут разговоры. Сделай милость, ничего мне больше про это не говори. Считай, что я ничего не знаю, ничего не слышал. Тем более что я все равно глух на левое ухо. К тому же я и сам уезжаю. Если вдруг встретимся за границей — отпразднуем.

Лицо Адасы просветлело.

— А ты куда едешь? Куда? — воскликнула она. — Ты шутишь?

— А что тут такого? За границу при желании даже лошадь поехать может. Я не говорил тебе про новый журнал? Герц Яновер будет издателем, я — директором. Нам нужно найти пятьдесят тысяч рублей. Вот я и еду за границу искать эти деньги. В том числе и в Швейцарию.

— Правда? — Адаса даже подпрыгнула от радости. — Какая прелесть! Сможешь жить у меня.

— Большое спасибо. Мне есть где жить. Нет, вы на нее посмотрите: завела себе дружка и прыгает, точно козочка! Ты что думаешь, Швейцария — это что-то особенное? Нет, земля и вода, как везде.

— Пойми, я не могу больше здесь находиться. Мне тошно. Целыми днями только и слышишь: Фишл, Фишл. Проходу не дают. И потом, я хочу учиться. В Швейцарии девушка имеет возможность стать врачом.

— Ну и станешь врачом — что дальше? Будешь какому-нибудь старому еврею клизму ставить? Превосходно. А впрочем, я-то тут при чем? Хочешь ехать — езжай. А что себе думает Аса-Гешл? Что вы там будете делать? Поженитесь?

— А почему мы должны что-то такое делать? Учиться будем. Ну, а дальше… поглядим.

— Что значит «дальше»? На врача учатся семь лет.

— Ну и что? Мы еще молоды.

— Идиоты! Ни черта не понимаю. Либо ты еще соску сосешь, либо я из ума выжил. Господи, ну и поколение! В каком мире мы живем!

— Дядечка, дорогой, как же я тебя люблю! Если без кого я и буду скучать, то только без тебя и без мамы.

— Будешь, еще как будешь! Я-то без тебя уже скучаю. Вся эта история не укладывается у меня в голове. Просто так взять и уехать! Бросить все, покинуть Варшаву! Не вижу смысла. Я бы еще понял, если бы ты отправилась на пару месяцев на воды или куда-нибудь еще! Но бросить дом, семью, все…

— Говорю же тебе, больше я выносить все это не в силах.

— Раз так, езжай. Bon voyage. Пиши хоть открытки — не забывай. А этот Аса-Гешл — тихий омут, как я посмотрю. Я уж теперь жалею, что с ним связался.

— Ты же сам его так расхваливал.

— Твой дед, кстати, тоже хорош. Ты права, пусть не думает, что они с Коплом все за всех решают. В принципе, я тебя понимаю. Приличных девушек насильно под венец не тащат. И все-таки твое легкомыслие меня поражает. Даже птица возвращается в свое гнездо.

— И я вернусь — когда кончу учиться.

— Что-то будет через семь лет! Как можно загадывать? Ах, молодежь, молодежь… Опалите вы себе крылышки — и ты, и он! Но — дело твое. Не спрашивай моего совета и ничего мне не рассказывай. Ты же знаешь, во всем все равно виноват буду я.

Абрам докурил сигару, швырнул ее в канаву и пошел прочь. Невдалеке играл на аккордеоне слепой. Абрам достал из кармана монетку и, проходя мимо, бросил ее нищему в шляпу. Затем повернулся и зашагал обратно — меховое пальто расстегнуто, шапка съехала набок.

— Хочешь ехать — езжай! — крикнул он Адасе. — Не забудь только сказать «до свидания»!

— Господи, не уезжаю же я сегодня! Что ты язвишь?

— А где этот Аса-Гешл? Сколько можно галстук покупать? Хорошенькое дельце я затеял. Я его одеваю, наряжаю — а он убегает с моей племянницей. Прямо как у Шекспира. Скажу тебе честно, я бы ему свою Стефу ни за что не доверил.

— У тебя семь пятниц на неделе.

— Он авантюрист. Я не желаю ему вреда, но кто ж он еще, по-твоему? Вчера убежал из своего родного местечка, сегодня — из Варшавы. А завтра сбежит от тебя. Верно, я и сам не ангел, но все равно не хочу, чтобы моя плоть и кровь страдала.

— Зачем ему от меня бежать? Я сама по себе, он сам по себе.

— Видел я таких независимых! Видел сколько угодно. Посмотрим, что ты запоешь, когда у тебя в животе младенец зашевелится. Вся независимость сразу пропадет.

— Ты за меня не беспокойся. Я все равно никогда замуж не выйду.

— И что? Свободная любовь?

— Брак — это издевательство. Обман.

— Что это ты вдруг? Арцыбашева начиталась? Или тебе Аса-Гешл напел?

— Какая разница?

— Боже, Боже, парочка грязных книжонок — и с человеком творится невесть что. Скажу тебе откровенно: у меня такое впечатление, что ты не отдаешь себе отчет, какое серьезное дело затеяла.

— Ты ошибаешься.

— В кого ты превратилась, скажи. Ты кто? Социалистка? Нигилистка?

— Я знаю, ты считаешь, что я еще ребенок. Но у меня есть свои соображения.

— Господи, да какие же?! Соображения у нее. Можно узнать, что у тебя за соображения?

— Ты их прекрасно знаешь. Не прикидывайся.

— Это я прикидываюсь?! Ну хорошо, предположим. Боюсь, что я просто ревную.

— Ой, дядечка, оставь эти разговоры. Уж тебя-то я всегда буду любить.

— Можешь считать меня сумасшедшим, но, поверь, всю свою жизнь я стремился к настоящей любви. Твою тетю Хаму Амандой никак не назовешь. У меня было много романов, всяких, но тут… тут… — И Абрам изо всех сил ударил себя кулаком в грудь. — В душе я идеалист. Вдруг что-то такое подступит к горлу, и тогда чувствуешь, что это настоящее… Ладно, ждать его я больше не намерен. У меня тысяча дел. Вот ключ от моей квартиры. Скажешь своему Ромео, что, пока Акива у Гины, пускай живет у меня. Прости, что я так разволновался, — наверно, это из-за больного сердца.

— Тебе обязательно надо к врачу. Нельзя столько бегать.

— Почему нет? Я точно так же бегаю последние тридцать лет — не останавливаться же посередине. Как скорый поезд — сегодня здесь, завтра там. Позвони мне сегодня вечером или завтра рано утром.

— Хорошо, дядечка. Я люблю тебя, ты же знаешь, но если здесь оставаться, то придется идти за Фишла замуж.

— Ты права. Пойди сюда, дай я тебя поцелую. Ах, если б твой дед хотя бы приличия ради закрыл, наконец, глаза…

— Ой, как тебе не стыдно. — И Адаса, встав на цыпочки, обняла Абрама за шею и поцеловала в обе щеки. На глазах у него выступили слезы. Его не покидало странное чувство, что все случившееся было его рук делом, хотя Бог знает, всякий раз, когда он вмешивался в чужие дела, ничего, кроме неприятностей, это ему не приносило. «Во мне и в самом деле сидит какой-то черт!» — подумал он. Подъехали дрожки. Абрам сел, помахал Адасе рукой и назвал вознице адрес Иды. «Что это на меня сегодня нашло? — подумал он. — Приступа, надеюсь, не будет». Из нагрудного кармана он достал коробочку, извлек оттуда две таблетки и проглотил их. Он велел кучеру остановиться у цветочного магазина, зашел внутрь и купил Иде букет роз, а Зосе букет мимозы — она ведь как-никак дала ему в долг пятьдесят рублей. Когда он заезжал в середине дня, Иды дома не было, и теперь он решил, что остаток дня проведет у нее. «Что будет, то будет, — подумал он. — Двум смертям не бывать, одной не миновать…»

Когда Абрам с двумя букетами цветов входил в ворота, дворник проводил его любопытным взглядом. И полька с шалью на плечах и с дымящейся кастрюлей под мышкой, увидев его, тоже угрюмо покачала головой. Ей, правоверной христианке, приходится тащиться пешком через весь город, чтобы отнести обед мужу на фабрику, а эти масоны и христопродавцы разъезжают на дрожках и преподносят цветы своим шлюхам.

Он поднялся по лестнице и позвонил. Зося открыла ему дверь. Абрам вручил ей оба букета.

— Твоя госпожа дома?

— Еще нет.

Тогда он нежно ее обнял и стал ловить губами ее рот.

— Господи помилуй, а ты ничего… — бормотал он на идише. — Губки у тебя сладкие, точно райские яблочки…

— Что это вы такое говорите? Что вы со мной делаете?

— Заткнись, неверная. Запретный ты плод! Будь проклято все племя Исава! — И он вновь, страстно и отчаянно, стал целовать ее в губы.

8

Аса-Гешл и Адаса шли пешком с Праги. Поднявшись на мост, они увидели под собой Вислу — неподвижную, скованную льдом, покрытую снегом. Вдалеке по льду передвигалась человеческая фигурка — трудно было сказать, взрослый это или ребенок. Справа, по другому мосту, паровоз тянул за собой красные товарные вагоны. Над поездом кружились птицы. В воздухе пахло дымом и приближающейся весной. Старинные здания с Варшавской стороны пялились на них своими прямыми и покатыми крышами, башенками, балконами и тесными рядами окон. Адасе мнилось, будто вид этот открывается ей впервые, будто это она приехала из провинции, а Аса-Гешл показывает ей столичные красоты.

Они бродили по старому городу, по переулочкам, которых Адаса никогда прежде не видала, по таким узким тротуарам, что они с трудом шли рядом. Жители качали воду из устаревших уличных колодцев. Витрины магазинов были забраны металлическими решетками. В некоторых зданиях окна были заделаны кирпичом. Прохожие пробегали под еще не зажженными уличными фонарями.

Возле Фреты Аса-Гешл предложил зайти в кофейню. Кроме них, в помещении никого не было. В оконные проемы были вставлены разноцветные витражи. Адаса заговорила про свою кузину Машу, дочку тети Леи, — девушка, не посчитавшись с отцом, Мойшей-Габриэлом, пошла в университет.

— Они не разговаривают годами, — рассказывала Адаса. — Он вообще чужой в собственном доме. Чудно, правда? В их семье нет счастья.

Она отпила кофе, посмотрела на Асу-Гешла и вновь поднесла чашку к губам. «Почему я не могу рассказать ему все, что думаю? — подумала она. — Что меня останавливает?» Аса-Гешл сидел молча; голова опущена, лицо бледное. «Я должна все это в себе преодолеть, — размышляла она. — Должна побороть эту проклятую робость».

Несмотря на только что обретенную свободу, они обменивались лишь отдельными, вскользь брошенными фразами, старались не встречаться глазами. Разговоры о Швейцарии казались им теперь какими-то пустыми, бессодержательными. Сам по себе план был слишком прост, а потому несбыточен. Неужто они могли решить свою судьбу вот так, походя, в полупустой кофейне на Фрете, зимним вечером? Аса-Гешл подымал глаза на Адасу, и ему начинало казаться, что для него она слишком нежна, а он для нее слишком неотесан. Здесь скрывается какая-то хитрость, какая-то ошибка, которая в последний момент обнаружится, и все пойдет насмарку. В мозгу у него роились странные мысли, какие-то туманные и детские. Неизвестно почему с отроческих лет его преследовала навязчивая мысль, будто он не способен быть близок с женщиной и свадебная ночь станет для него унижением. Адаса украдкой поглядывала на него. Она всю ночь не сомкнула глаз. Клонин диван был ужасно неудобный. Она встала, когда было еще темно, и события сегодняшнего и вчерашнего дня перемешались у нее в голове. Как же изменилась внешность Асы-Гешла, стоило ему переодеться в новый костюм! Таинственные замечания дяди Абрама не шли у нее из головы. Она ни минуты не сомневалась: любовь, которую она ждала столько времени, наконец-то пришла. Но пришла не одна, а в таком запутанном клубке, который бывает только в книгах. С какой стати должна она убегать из дому? Ее мать умрет с горя. «Я утратила всякое чувство реальности», — подумала она, а вслух, неожиданно для самой себя, произнесла:

— Господи, мы ведь так мало знаем друг друга!

— Должно быть, мы знали друг друга раньше, в другой инкарнации, — отозвался Аса-Гешл.

— Ты и впрямь в это веришь?

— Душа бессмертна.

Сквозь разноцветные витражи заходящее солнце окрасило лицо Асы-Гешла в зловеще-красный цвет. Вот он, сидит напротив нее: гордый и в то же время робкий, полный тайн, которых ей не узнать, и готовый — так ей мнилось — столь же неожиданно исчезнуть из ее жизни, как в ней появился.

Когда они вышли из кофейни, стемнело. Они миновали тюрьму на углу Налевки и Длугой и пошли по Рымарской в сторону Банковой площади. На площади Железной Брамы уже зажглись уличные фонари. Со стороны Саксонского сада дул холодный ветер. Мимо, погромыхивая, катились трамваи. Толпы людей осаждали рыночные прилавки. Адаса изо всех сил вцепилась в локоть Асы-Гешла, словно боялась его потерять. За глыбами масла, огромными швейцарскими сырами, связками грибов, подносами с рыбой и устрицами мелькали лица торговцев. Фонарики на прилавках уже зажглись. Молодые люди прошли через залитую ярким светом бойню. Уборщики обливали каменный пол водой из шлангов. Мясники стояли возле наполненных кровью гранитных кадок и деловито резали шеи уткам, гусям и курам, оглашавшим здание истошным воплем. Петух с только что рассеченным горлом яростно бил крыльями. Адаса, побелев, как мел, потянула Асу-Гешла за рукав. Чуть дальше, на рыбном рынке, стояли лохани, бочки и корыта. В мутной, затхлой воде плавали карпы, щуки и лини. Срывающимися голосами пели нищие, калеки протягивали к прохожим свои культи. Во дворе, куда они вышли, стоял непроницаемый — в сравнении с ярким светом на рынке — мрак. Аса-Гешл и Адаса прошли по Крохмальной и повернули на Гнойную. В лицо бил ледяной ветер. Адаса начала кашлять.

— Пойду, пожалуй, домой, — сказала она. — Должна же я им показаться. Когда я тебя увижу?

— Когда скажешь.

— Я позвоню тебе завтра, к Абраму, рано, часов в десять. День так быстро прошел.

— С тех пор как я тебя встретил, время стало еще более иллюзорным.

Подъехали дрожки. Адаса села, кивнула Асе-Гешлу головой и поднесла пальцы к губам. Он как-то неловко повторил ее жест и поспешил прочь.

Подойдя к дому, где жил Абрам, он поднялся по лестнице и открыл дверь ключом, который передала ему Адаса. В квартире было темно и холодно. Он включил свет, вошел в кабинет, лег на диван и закрыл глаза. Каким насыщенным получился этот день! Он сбросил с себя хасидские одежды; он столько времени провел с Адасой. Жизнь начиналась. Предстояло понять только одно: есть ли в мире, который зиждется на ненависти и разрушении, место для любви? Пока на этот вопрос не будет найден ответ, жизнь смысла не имеет. Он начал засыпать, но тут зазвонил телефон. Подойти или не стоит? Может, это звонят ему? Нет, исключено. И все-таки он не мог избавиться от ощущения, что звонят ему. Он поднял трубку. Это была Адаса. Она позвонила сказать, что думает о нем и позвонит утром. Она явно спешила. Начала было говорить что-то еще, но тут в трубке щелкнуло, и голос пропал. Должно быть, вошла мать.

Аса-Гешл подошел к окну. В ее голосе звучала уверенность, и уверенность эта поразила его. Теперь он понимал: решение принято. И пути назад нет.

Глава пятая

Из дневника Адасы

3 февраля. Сейчас полночь. Папа спит. Мама только что легла. А вот я никак не могу закрыть глаза. Все вокруг начинает казаться таким странным. Никогда не думала, что наступит день, когда я буду скучать по Паньской, по нашему двору с баками мусора, по нашей старомодной квартире и моей собственной комнате, где мне так часто бывало грустно и одиноко. И тем не менее я начала скучать по ним еще до того, как с ними расстанусь. Последние ночи мне снится, что я уже в Швейцарии. Какими же глупыми бывают сны! Мне снилось, что верхушки гор покрыты золотом. Что орлы, летающие вокруг, величиной с людей. Мои сны такие странные. Мне мерещится, что я всю ночь с кем-то разговариваю. Иногда я воображаю, что Аса-Гешл и мой дядя Абрам — один и тот же человек.


4 февраля. Он такой бледный. Говорит, что ничего не боится и готов на все, потому что в любом случае все предрешено. По сути, он такой же фаталист, как Печорин. Но я-то вижу, что он боится. Плохо, что он такой молодой. Мне всегда хотелось, чтобы «мой рыцарь на белом коне» был хотя бы на десять лет старше меня.

За себя я совершенно не боюсь, хотя иногда думаю, что совершаю ошибку и что все кончится бедой. Что-то внутри меня — дух или «второе я» — хочет моей погибели. Свое «второе я» я помню с самого детства.


5 февраля. Вчера провела с ним несколько часов. Гуляли в Саксонском саду. Стояли у пруда, где летом плавают лебеди. Сейчас пруд затянут льдом. Мальчишки и девчонки катались на коньках, скользя и выделывая всевозможные забавные фигуры. Мы направились в аллею Роз. Он написал мое имя на снегу. То он весел и беззаботен, то вдруг мрачнеет. Ему так идет его новый костюм. Говорили о книге Вейнингера «Пол и характер»; он согласен с Вейнингером, что у женщины нет души.

Как все это глупо!

Поехали на трамвае на Злотую. Он хотел, чтобы я вместе с ним поднялась в квартиру Абрама, но я ответила, что уважающая себя девушка не пойдет с мужчиной в пустую квартиру. Он ужасно сердился. На самом деле я боялась, как бы не встретить Стефу. Да и дворник тоже меня знает. Но потом я все-таки пошла; мы решили, что, если Стефа вдруг появится, я выбегу через черный ход. Все это было ужасно беспокойно.

Он не стал включать свет. Мы долгое время сидели на диване у дяди в кабинете и разговаривали. Его раздирают противоречия. И он ужасный пессимист. Говорит, что мир — это джунгли и что с точки зрения морали человек уступает животным. Говорит с такой убежденностью, что мне хочется плакать. Я должна верить в Человека, и во всемогущего Бога, и в любовь, и в душу. Если бы у меня этой веры не было, я просто не смогла бы жить.

Когда он сидел рядом со мной в темноте, меня не покидало чувство, будто он гораздо старше своих лет — что ему тридцать, а то и сорок.

Пусть он разрушит все мои иллюзии — я не против! Так приятно слышать его голос. Я не сомневаюсь: его вера в человечество восстановится. В Швейцарии у нас будут общие идеалы. Мы молоды, мы любим читать, обсуждать прочитанное. А что еще надо? Когда я думаю, что могла променять его на Фишла, у меня по коже мурашки бегают.

Мы долго целовались. Он сказал, что я самая красивая девушка на свете. Был ли он искренен? Иногда он такой наивный, прямо как семилетний мальчишка. На сегодня хватит. Я очень счастлива.


Середина ночи. Что будет, если наш секрет раскроется? А что, если я заболею? Строить счастье на песке — трагедия. Прежде чем заснуть, читала «Исповедь» Толстого. Он говорит, что человек должен развить в себе любовь ко всему человечеству. И тогда мне придется всех любить: Шифру, Копла, мою новую бабушку, Аделе, моего бывшего учителя математики, Мечислава Кнопека, да и шадхана Зайнвла тоже. Неужели человек способен вместить в себя столько любви?

Сны не дают мне покоя. Стоит мне закрыть глаза, как я вижу фантастические видения, яркие цветы, слышу колокольный звон. Иногда мне видится, что весь мир охвачен пламенем. Что происходит с моими бедными мозгами?

Сижу на краю постели в полном смятении чувств.


8 февраля. Пришлось обещать маме и папе, что на помолвку с Фишлом я соглашусь через две недели. Разумеется, я их, несчастных, обманула. Дядя Абрам ведет себя странно: отговаривает меня от моего «приключения» и в то же самое время нам помогает. Пытается выбить Асе-Гешлу субсидию: в здешней еврейской общине есть фонд для бедных студентов. По мне, так это все равно что просить милостыню. Дядя и сам готовится ехать за границу. Как было бы замечательно, если бы мы, все трое, оказались в Альпах. Мама очень слаба, лицо желтое. Смотрит на меня так, словно знает, что я собираюсь сбежать.

Гина получила развод от своего мужа-фанатика. В самом скором времени она выйдет замуж за Герца Яновера. Вероятно, они тоже поедут в Швейцарию, и тогда там будет много наших.


11 февраля. Мы с Клоней и Аса-Гешл ходили вместе в кинематограф на Желязной улице. Он совершенно не понимал, что происходило на экране, и нам пришлось все ему объяснять.

У меня такое чувство, что все, что со мной происходит, — это тоже своеобразный кинематограф. Все ирреально — и жизнь, и смерть. Интересно, о чем он сейчас думает. Иногда мне кажется, что он не один человек, а сразу несколько.


12 февраля. У меня подозрение, что мама все знает. Знает, но не говорит ни слова.


Ночью. Я ходила к ювелиру на Хлодную спросить, сколько он даст за мои кольца. Когда я стояла у прилавка, а он изучал кольца через увеличительное стекло, я вдруг осознала, что готовлюсь сделать что-то такое, что скажется на всей моей жизни.

Почему папа так странно со мной держится? Он начал курить сигары и целыми днями решает шахматные задачи из газет. Дом готовится к помолвке, должен приехать отец Гины, бялодревнский ребе. К этому событию отношение у всех ужасно серьезное; я же, главная, можно сказать, героиня, собираюсь удрать. Прямо как в комедии в Летнем театре.


14 февраля. Болит горло. Кашляла всю ночь. Боюсь, у меня температура. Должны были сегодня с ним встретиться, но кто знает, выпустят ли меня из дому. Идет снег. У ворот стоят дрожки. Дворник подметает подъезд длинной метлой. Флюгер на крыше здания напротив вертится взад-вперед. Читаю роман Жиромского «Сизифов труд». Ходила на кухню и смотрела, как Шифра вялит и солит мясо на специальной доске. Сегодня четверг — день, когда нищие ходят от двери к двери. Я дала какому-то старику десять грошей, и он пожелал мне здоровья. Это пожелание он повторил дважды и даже ударил посохом в пол. Ничего необычного в этом нет, я знаю, но мне это показалось странным.

Варшава, мой дорогой город, как мне грустно! Я еще не уехала, а уже без тебя скучаю. Смотрю на твои покатые крыши, на фабричные трубы, на обложенное тучами небо — и понимаю, как глубоко укоренилась ты в моем сердце. Я знаю, на чужбине мне будет хорошо, но, когда придет время умирать, я хочу лежать на кладбище в Генсье, рядом со своей любимой бабушкой.

Загрузка...