Семья Наполеона

Глава девятая Бонапарты теряют свои короны

Власть Наполеона над Европой окончилась у Лейпцига. Он больше не мог найти себе свежие войска, способные заменить потерянные им за последние двенадцать месяцев в России и Германии. Тем не менее император не удержался и через пять дней после своего возвращения устроил перед Тюильри победный парад, во время которого довольно бестактно захваченные у австрийцев знамена были выставлены напоказ императрице-австрийке. Надо признать, она приняла это довольно учтиво. Марсельеза, запрещенная несколько лет назад по той причине, что навевала слишком живые воспоминания о революции, теперь исполнялась на каждом углу, дабы возбудить в парижанах патриотический пыл. Желая вселить в них еще большую уверенность, император провел два последующих месяца в Тюильри вместе с Марией-Луизой и римским королем. Толпы по-прежнему шумно приветствовали его на улицах, но это производило впечатление только на простонародье и… его собственный клан.

Император не заблуждался, поняв, что столкнулся с самым серьезным кризисом за всю свою карьеру. Союзники снова предложили на удивление мягкие условия, согласно которым Франция оставалась в границах Альп, Рейна и Пиренеев, но Наполеон отказался. Правда, он был вынужден признать, что «Веллингтон вторгся на юг Франции, русские угрожают ее северным границам, а пруссаки, австрийцы и баварцы осадили с востока». Бросив юг на произвол судьбы, в надежде, что там как-нибудь сами справятся с британским вторжением, император сумел наскрести в общей сложности около 120 тысяч «солдат» для защиты северных и восточных границ. Большей частью это были пенсионеры или еще более юные «марии-луизы», большинство которых подверглись насильственному набору. Как-то раз, не сдержавшись, Наполеон гневно обрушился на Сенат: «Эти мальчишки годятся только на то, чтобы наполнять собою лазареты и придорожные канавы». Кроме того, император набрал увечных ветеранов из домов инвалидов, даже тех, кому было за шестьдесят. Он планировал превратить столицу в крепость, для чего отдал распоряжение о запрещении «проводить какие-либо приготовления, направленные на то, чтобы оставить город, чьи защитники, если понадобится, будут похоронены под его руинами».

Но даже в такой ситуации император более трезво оценивал качества своих братьев, нежели в былые годы. Разгневанный донесениями об огромном и разорительном дворе в Компьени император отказался принять у себя короля Жерома и запретил ему переезжать в шикарный замок Стен возле Парижа. Жерому ничего не оставалось, как перебраться в дом кардинала Феша на Шоссе д’Антен, что он и сделал, даже не удосужившись спросить согласия дяди. Наполеон предложил ему командование сосредоточенными вокруг Лиона силами — при условии, что Жером распустит своих «вестфальских» придворных, а также потребовал от брата обещания, что тот «останется с авангардом и аванпостами, не будет иметь при себе лишних сопровождающих лиц, не станет выставлять напоказ роскошь, возьмет с собой не более 15 лошадей, будет стоять буквально вместе с солдатами, и не произведет ни единого выстрела, если только сам он не будет обстрелян первым» Король отказался принять эти унизительные для него условия, доказывая, что если он не сохранит статус суверена в изгнании, то у него практически не будет никаких шансов вернуть себе королевство после подписания мира. И вообще, как монарх он мог принимать приказы только лично от императора, но ни в коем случае не от маршалов В результате Жером остался в доме дяди Феша, а вокруг него рушился возведенный Бонапартами мир.

Жозеф тоже никак не мог примириться с мыслью, что он больше не суверен, не король Испании Наполеон резко отзывался о брате, когда в ноябре 1813 года граф Редерер сообщил императору о его настроении.

«Что за химера! — комментировал император. — Они (испанцы) не желают его возвращения! По их мнению, он ни на что не годен. Им не нужен король, который проводит все свое время с женщинами, играя в прятки и жмурки. Король (Жозеф) полностью зависел от своих женщин, своих домов, своей мебели Он мне сказал в Прадо со всей серьезностью, что мои гренадеры не смеют устраивать в его дворце беспорядок, а ведь я принес в жертву многие тысячи сотни тысяч, чтобы только он мог править Испанией». Говоря о Виттории, Наполеон продолжал «И как он проиграл эту битву. Да он не знает даже азбуки военного дела и тем не «менее рвется в сражение!» Когда Редерер предложил дать Жозефу взамен итальянскую корону, ответ Наполеона не оставил сомнений, что он думает о Жозефе и Евгении: «Если я разделю французскую и итальянскую короны (а я до сих пор так и не принял решения, то ли мне их соединить, то ли разделить), должен ли я при этом свергнуть вице-короля, молодого человека, который пользуется любовью и уважением и который всегда верно и преданно служил мне? У него есть понятие о чести, в то время как у Жозефа — нет никакого». На какое-то время Жозефа оставили в покое, и он, подобно Жерому, маялся без дела в приятной роскоши столь любимого им Морфортена, где проводил время с тех пор, как вернулся из Испании устраивал пикники и лодочные прогулки, охотился, музицировал и, разумеется, волочился за юбками. «Мадам мать» и его супруга Жюли беспрестанно разъезжали между Морфонтеном и Тюильри, пытаясь примирить братьев. В конце концов Жозеф проглотил обиду и 5 января 1814 года послал императору официальное письмо (должно было быть опубликовано), в котором предлагал свои услуги как «первый из французских принцев и первый из ваших подданных». В знак признательности ему было позволено сохранить за собой титул «король Жозеф» вместо «король Испании». Кроме того, 24 января, перед тем как отправиться на фронт, император назначил брата генерал-лейтенантом Франции, традиционным для Франции протектором королевства, которому вменялась в обязанность защита Парижа и командование воинскими частями как в самой столице, так и вокруг нее. Можно усомниться в целесообразности назначения на столь важный пост столь, далекого от военных дел, ленивого, никчемного и, как покажет будущее, трусливого создания. Пожалуй, на тот момент Жозеф был единственным, на кого, как надеялся Наполеон, можно было положиться в деле сохранения династии. Ведь для молодой женщины, которую буквально на днях возвели в звание императрицы-регентши, это было бы слишком непосильной ответственностью.

Как того и следовало ожидать, первыми, кто покинул тонущий корабль, в который превратилась Французская империя, стали Мюраты. Правда, император до сих пор не подозревал о масштабах их двойной игры.

По пути из Эрфурта Иоахим, неожиданно повстречавшись в Базеле с королем Луи, посоветовал последнему присоединиться к союзникам, если тот надеялся получить назад трон, добавив при этом, что именно так и намеревается поступить, как только доберется домой. Далее, у Милана, Мюрат повстречал Вогийона, своего бывшего адъютанта и соперника в благосклонности супруги, который с воодушевлением говорил о едином Итальянском королевстве, распростершемся от Альп до самого мыса сапога, добавляя при этом, что ему якобы поручено искать сочувствующих этой идее. Что весьма характерно в свете будущих событий, Иоахим сделал остановку также и во Флоренции, где имел разговор с Великой герцогиней Элизой. Тем временем в его собственной столице королева Каролина в его отсутствие перешла от имени супруга на сторону союзников (и она уже разуверилась в том, что брат останется на императорском троне). Еще один беглец торопился к Иоахиму в Неаполь — в ноябре, через несколько дней по возвращении сюда короля, здесь объявился Фуше, герцог Отранто и бывший министр полиции при императоре. Наполеон в свое время отправил его губернатором в Иллирию, чтобы Фуше не путался под ногами и не плел интриг. Вынужденный покинуть Иллирию под натиском австрийцев, когда империя затрещала по швам, Фуше, однако получил поручение доложить об обстановке в Италии. Собрав необходимые сведения, он был обязан явиться с докладом к императору, который все еще доверял ему. Будучи человеком сложным, движимым противоречивыми мотивами, Фуше затеял хитрую игру. После того как неаполитанская армия отправилась на захват бывших папских владений, в чем Наполеон до самой последней минуты не смог заподозрить ничего дурного, Фуше подбивал Мюрата на союз с австрийцами, чтобы тем самым Иоахим расширил свои владения до южного берега По. В конце декабря очаровательный и вкрадчивый полномочный посол австрийцев (правда, кривой на один глаз) генерал граф Нейпперг (имя, которое мы еще не раз услышим) прибыл довести переговоры до конца. И января 1814 года было подписано Неаполитанское соглашение, закреплявшее право Иоахима и его наследников на трон королевства. В обмен на это обещание Мюрат обязался выделить австрийцам 30 тысяч солдат и напасть на дислоцированные в Италии войска шурина с оставшимися у него 60 тысячами. В секретной статье соглашения говорилось, что Австрия попытается уговорить Бурбонов отказаться от притязаний на Неаполь, если Мюрат не станет требовать себе Сицилию.

Знаменитая красавица и весьма влиятельная хозяйка салона в Париже мадам Рекамье, любовница Шатобриана и подруга мадам де Сталь, во время подписания договора гостила во дворце в Неаполе Королевская чета устроила сцену, которая, как они надеялись, станет широко известна во Франции Мадам Рекамье была с Каролиной в ее апартаментах, когда, сразу после подписания, туда ворвался Иоахим и наигранно спросил у супруги ее мнение. «Вы француз, сир, — ответила она, — вам следует хранить верность Франции». Мюрат, с силой распахнув балконную дверь, воскликнул: «В таком случае я предатель!» И указал на входящие под полными парусами в неаполитанский порт английские корабли. Бросившись на софу, он закрыл руками лицо и разрыдался. Королева принесла ему стакан апельсиновой воды с добавлением эфира и умоляла супруга взять себя в руки. К середине февраля Иоахим в союзе с австрийцами оккупировал всю Центральную Италию и занял Рим и Болонью. Все это было сделано с согласия Каролины Мюрат, хотя и тщательно скрываемого.

Фуше к этому времени отбыл во Флоренцию. Элиза в январе написала в Париж (до нее дошла весть о «преступном» австро-неаполитанском соглашении): «Я прекрасно осознаю свой долг по отношению к Вашему величеству и не пожалею усилий, дабы исполнить его, и, что бы ни случилось, буду делать все, чтобы спасти Тоскану для Франции». Это было еще до того, как ей стало известно, что союзники перешли границу Франции. Рано постаревшая Великая герцогиня (к несчастью, начала лысеть) с радостью ухватилась за возможность использовать такого блестящего дипломата, как Фуше. Она дала ему понять, что ничуть не сомневается в весьма печальных перспективах для своего брата и поэтому настоятельно нуждается в самом откровенном совете «Мадам, самый верный способ спасти всех нас — это убить императора на поле боя», — сказал Фуше, и принялся убеждать Элизу в целесообразности связать судьбу с судьбой Иоахима, который тогда имел куда больше шансов сохранить свою корону, нежели Наполеон. Элиза так и поступила, достигнув, по всей видимости, тайного соглашения с Мюратом. Она решила уступить ему Тоскану, если он оставит ей Лукку, и приказала своим войскам не оказывать никакого сопротивления, когда неаполитанская армия вступила в ее владения. Элиза в карете покинула Флоренцию под насмешливые выкрики своих бывших подданных, кидавших ей вслед камни и лошадиный навоз. Трезвомыслящий любовник Мерами бросил ее, а супруга Элиза с небольшим гарнизоном оставила сама.

Князь Феликс сдался на следующий же день, 2-го февраля, и отбыл из Флоренции под улюлюканье толпы. В Лукке Элиза объявила, что порывает всякую связь с Французской империей.

Узнав, что после трех месяцев обещаний прийти ему на помощь неаполитанцы перешли на сторону врага, Евгений отступил к реке Мунчо. Ему пришлось оставить беременную Амелию в Милане, на подступах к которому уже стояли австрийцы. Правда, командующий силами противника галантно пообещал обеспечить безопасность вице-королевы и ее придворных. 8 февраля Евгений, переправившись через Минчо, напал на врага. В результате австрийцы потеряли 5 тысяч убитыми и ранеными, а 3 тысячи попали в плен. Однако вскоре в армии Евгения началось дезертирство. Причем он не только был лишен возможности отступать на юг, где путь ему преграждали силы австрийцев и неаполитанцев, но, судя по всему, был не в состоянии преодолеть и Альпы. Евгений отказался привести во Францию свою армию, состоящую главным образом из итальянцев, чего совершенно неразумно требовал от него император. Наполеон был даже вынужден просить Жозефину, чтобы та уговорила сына подчиниться. На капризные жалобы отчаявшегося Наполеона Евгений просто и ясно ответил в конце февраля: «Моя единственная цель в жизни — оправдать то доверие, что Вы возлагаете на меня, и я буду только счастлив доказать мою преданность и мою гордость, служа Вам». Положение Евгения еще более осложнилось вследствие непонятного поведения Мюрата.

Король Иоахим, как всегда, бросающийся из крайности в крайность, будучи не в состоянии до конца стряхнуть с себя магические чары Наполеона, неожиданно призадумался, а не допустил ли он в конце концов ошибку. До него дошла весть о серии наполеоновских побед над союзниками во Франции и небольшом триумфе Евгения у Минчо. И вот в конце февраля Мюрат написал австрийскому императору, уверяя последнего в своей непоколебимой преданности союзникам, но на той же самой неделе отправил послание Евгению, в котором предлагал вице-королю совместные действия против австрийцев, после чего, предполагалось, они разделят между собой Италию. 1 марта Мюрат написал удивительное письмо своему прежнему повелителю, в котором, обливаясь крокодильими слезами, заявлял, что, «хотя на первый взгляд я представляюсь Вашим врагом, на самом же деле никогда еще не был столь достоин Вашей любви. Ваш друг до последнего вздоха». В течение последующих дней он совершенно неожиданно без всякого предупреждения отвел войска во время сражения у Пармы, оставив австрийцев в полном замешательстве. Наполеон приказал Евгению переманить «этого редкостного предателя» от австрийцев на свою сторону.

Но к этому времени Иоахим получил от императора Франца весть, что не только тот безоговорочно принимает положения Неаполитанского договора и гарантирует ему трон, но Пруссия и Россия также согласны принять это условие. Мюрат тотчас сообщил Наполеону, что «всегда был непримиримым противником наполеоновской системы всеобщего господства, которая стоила Франции столь много крови и богатства и навлекла на Европу столь многочисленные беды и вынудила его (Мюрата) повести свои войска против итальянской армии».

Тем временем император сражался не на жизнь, а на смерть. Союзники начали переправляться через Рейн еще до наступления рождественских праздников 1813 года, а перед ними двигались толпы беженцев, кто на подводах, кто пешком. К середине января князь Шварценберг держал линию между Марной и Сеной, имея в своем распоряжении 200 тысяч австрийцев и пруссаков, генерал фон Бюлов оккупировал Голландию, а Бернадот угрожал Бельгии. В общей сложности они имели под своим началом 350 тысяч солдат и располагали размещенным в тылах резервом по меньшей мере еще в 400 тысяч. Таким образом, они имели численное преимущество перед Наполеоном в соотношении три к одному, а те войска, которыми он располагал, были весьма сомнительного качества. Слишком много было там необстрелянных новобранцев, их наскоро одели в шинели, нахлобучили на голову кивер и дали в руки мушкет или охотничье ружье, с которым они толком не знали как обращаться. В Париже каждый день десятками расстреливали призывников, пытавшихся увильнуть от воинской службы.

Атмосфера в столице царила упадническая. Роялисты снова приободрились, узнав, что по всем провинциям сторонники Бурбонов готовят восстание, а шуаны снова подняли голову в Вандее.[18] Талейран поддерживал связь с живущим в изгнании Людовиком XVIII. Республиканцы, не меньше чем роялисты, упивались трудностями диктатора, предавшего революцию и навязавшего стране новую монархию и новую аристократию. Во всех салонах только и говорили о поражении, что так не может долго продолжаться, мир на за горами. Наиболее информированные парижане соглашались с Талейраном: это начало конца. Если не считать армии и нескольких префектур, Наполеон уже давно стал самой непопулярной фигурой. Но теперь даже армия поддалась разлагающему пессимизму.

Императрица была напугана, хотя супруг, как мог, пытался успокоить ее, подчас со свойственной ему бестактностью. Когда в один из этих мучительных дней Гортензия выходила из Тюильри после воскресной мессы, ей повстречалась фрейлина Марии-Луизы герцогиня де Монтебелло, пользовавшаяся особым доверием императрицы: «Как, вы ничего не слышали? Союзники преодолели Рейн! Париж в ужасе! Что сейчас делает император?» Мария-Луиза однажды сказала мадам Монтебелло: «Я повсюду приношу с собой одни несчастья!» В тот же самый вечер Гортензия обедала вместе с Наполеоном и императрицей. Император спросил у Гортензии, действительно ли напуганы парижане. «Они уже приготовились увидеть на улицах казаков? Что ж, те еще не добрались сюда, а я еще не совсем позабыл, что значит быть солдатом». Затем он шутливо обратился к Марии-Луизе: «Тебе не стоит волноваться! Мы еще дойдем до Вены и всыплем горячих папе Францу!» После обеда в залу привели римского короля. Уже в столь юном возрасте в нем был виден типичный светловолосый Габсбург с длинным лицом. Отец принялся учить ребенка следующим словам: «Пойдем всыплем горяченьких папе Францу!». И когда ребенок повторял за ним, покатывался от хохота.

У Наполеона в жизни было немало женщин, и поэтому он считал, что досконально, без всяких сантиментов изучил женскую натуру, и никогда не позволял брать верх над собой. Тем не менее он искренне восхищался Марией-Луизой и гордился ею. С самого начала Наполеон проникся к ней глубочайшим уважением, какого никогда не испытывал к Жозефине. «Ни разу не солгал, ни разу не оказался в долгу», — как потом говаривал он на Святой Елене. На протяжении всего брака Мария-Луиза оставалась для него бесценным сокровищем, пусть даже чисто символическим. В последующие годы, будучи герцогиней Пармской, она пользовалась горячей любовью со стороны своих, как правило, весьма критично настроенных подданных. Император тотчас раскусил и стал нещадно эксплуатировать ее умение располагать к себе людей (в некотором роде подобное имело место в восьмидесятые годы нынешнего столетия в Великобритании в случае с принцессой Уэльской). Императрица с достоинством, но без высокомерия председательствовала не только на всех придворных церемониях, но и на военных парадах, умела произносить великолепные речи, правда, с сильным немецким акцентом. После одного из ее обращений к Сенату, архициник Талейран вынужден был признать: «Будучи не слишком дерзка и не слишком боязлива, она продемонстрировала истинное достоинство, соединенное с тактом и уверенностью в себе». Наполеон хвастал графу Редереру: «С моей стороны было величайшей ошибкой полагать, что для сохранения династии мне никак не обойтись без моих братьев. Моя династия совершенно надежна и без них. Она закалится среди всех бурь одной только силою обстоятельств. Само присутствие императрицы служит тому гарантией. У нее больше мудрости и политического чутья, чем у них всех вместе взятых».

В те дни Мария-Луиза, несомненно, была влюблена в своего супруга, даже несмотря на то, что он был гораздо старше ее и у них было мало общего. И что бы ни произошло с ними не в столь отдаленном будущем, непостоянство останется чуждым ее натуре. Именно эта ценность характера станет причиной того, что ее на первый взгляд бездушная измена будет воспринята им как сокрушительный удар.

Единственным человеком в Париже, кто не проявлял никакого страха перед пришествием союзников, была Летиция. В декабре 1813 года она писала своему брату Фешу:

«Как ты того желал, я разговаривала с императором. Он просил меня уговорить тебя как можно дольше оставаться в Лионе, пока нам не угрожает опасность. Однако, если враг все же придет сюда и если город будет взят, тебе лучше уехать, даже если твое пребывание в епархии проходит гладко. Я рада слышать, что Луи сейчас с тобой. Император спрашивал меня, почему он сразу не вернулся в Париж Передай ему, что я жду его у себя и что братья приезжают сегодня вечером. Сейчас не время соблюдать формальности, дорогой брат. Бурбоны потеряли все, так как не знали, как умереть, сражаясь».

Несмотря на все ее мужество, «мадам мать», судя по всему, ожидала худшего. Меттерних с улыбкой вспоминает, как она запрятала крупную сумму наличными за портрет своего покойного супруга Карло Буонапарте на тот случай, если придется спешно спасаться бегством, однако ее любимейший сын-император, узнав об этом, пришел к ней в гости и, когда она вышла из комнаты, потихоньку вытащил деньги и присвоил себе. Несомненно, Летиция была рада снова увидеть Луи. Он прибыл в столицу накануне 1 января 1814 года, хотя его присутствие здесь было незаметнее, нежели приезд Жерома.

23 января, в сопровождении Марии-Луизы и римского короля, Наполеон устроил у Тюильри смотр 900 офицерам национальной гвардии. «Господа, во Францию вступил враг, — произнес он. — Я покидаю столицу, чтобы возглавить свои войска, и с божьей помощью и их доблестью надеюсь быстро изгнать противника назад, за пределы страны. Если же случится так, что неприятель приблизится к столице, я доверяю национальной гвардии императрицу и римского короля — мою супругу и моего сына!» Один из свидетелей этой сцены, роялист Пишон, остался совершенно равнодушен, сравнивая речь Наполеона с речами мамелюкского паши: «Лицо возбуждено скорее гневом, нежели истинно благородными чувствами, речь вдохновлена безумием, искажена бешенством… Снова и снова звучат призывы к национальному тщеславию… В интонациях слышится нечто от отчаявшегося оборванца, подстегивающего свою банду с вызовом принять собственную гибель».

На следующий день на засыпанном снегом дворе Тюильри Наполеон устроил смотр своему войску, а утром, еще до рассвета, покинул столицу. Зимой дороги были в плачевном состоянии, однако уже к полуночи этих же суток Наполеон прибыл на фронт.

Так как союзники наступали, им было трудно избежать открытой конфронтации с Наполеоном, как это с успехом получалось во время лейпцигской кампании. Более того, им до сих пор не удалось договориться о едином, согласованном плане проведения операции, вдобавок они все еще спорили о том, какие условия мира предлагать Наполеону. 27 января император преподнес Блюхеру неприятный сюрприз у Сен-Дизье. Блюхер был вынужден отвести войска, однако Наполеон не сумел перегородить ему путь на соединение с Шварценбергом. После этого 1 февраля Наполеон был отброшен назад у Ля-Ротьер. Неделю спустя последовал мрачный ультиматум союзников, требовавших, чтобы Франция вернулась к границам 1792 года. Это заявление привело Наполеона в такую ярость, что он «взревел как загнанный в западню лев». Это подтолкнуло его совершить новые сверхчеловеческие усилия. В течение пяти дней, с 10 до 14 февраля, император неистовствовал и в четырех победных сражениях — у Шампобера, Монмирайля, Шато-Тьерри и Вошана — наголову разбил русских и пруссаков. Противник, располагая 50-тысячной армией против 30 тысяч Наполеона, потерял убитыми и ранеными 20 тысяч. Затем император повернул на Шварценберга, угрожавшего Парижу, и в кровопролитном сражении у Монтеро отбросил его назад, отчего Шварценберг очертя голову начал поспешное отступление. Союзники совершили глубочайшую ошибку, разделив свои силы, — ошибку, которой император умело воспользовался, как случалось в дни его величайших побед. Вот как он выразился по этому поводу: «Я снова надел старые ботфорты, которые носил еще в Италии».

К середине марта Наполеон со своей крошечной армией провел четырнадцать сражений, из которых выиграл двенадцать, и это против численно превосходящих сил противника. Ни один солдат в мире не мог сравниться с ним как с полководцем, и ни одна армия в мире не могла с уверенностью сражаться против Франции, когда ту вел за собой этот человек, исполненный такой решимости. Маршал Мармон рассказывает, что «новобранцы, прибывшие на фронт лишь накануне сражения, проявляли не меньшее мужество, нежели закаленные в боях ветераны. Героизм у Франции в крови».

Действительно, Наполеон пребывал в столь приподнятом настроении, что начал постепенно проникаться уверенностью, что сумеет выйти победителем. После первой из одержанных им побед у Шампобера поблизости от Эперне, 10 февраля он был буквально опьянен радостью.

Мармон рассказывает, как он похвалялся перед офицерами: «Если мы сумеем завтра разбить Сакена, как сегодня разбили Олсуфьева, то враг будет отброшен за Рейн быстрее, нежели он пришел сюда, а я возвращусь к Висле». Заметив вокруг себя испуганные лица, Наполеон поспешно добавил: «После чего я заключу мир на естественной границе по Рейну». Мармон комментирует это следующим образом: «Как бы не так!» Маршал замечает, что его повелитель был просто неспособен предвидеть свое поражение.

Даже Жозеф проявил несвойственную ему рассудительность, хотя, как за ним водилось, слишком преувеличивал значимость Бонапартов.

«Луи и Жером просили меня напомнить. Ваше величество, что они готовы выполнить любое Ваше распоряжение, которое Вы сочтете для них необходимым, — писал он 6 февраля. — И если дойдет до худшего и враг войдет в столицу, желательно, чтобы не все братья Вашего величества покинули город. После того как императрица уедет из дворца, а враг будет еще только на подступах (к городу), как мне представляется, может возникнуть промежуток, во время которого следует создать временное правительство во главе с принцем». Он отправлял письмо за письмом, написанные с весьма несвойственным для него тактом и обходительностью, умоляя императора заключить мир. На что 9 марта Наполеон ответил: «Я здесь хозяин, точно так же, как был им при Аустерлице». Два дня спустя Жозеф отправил ему последнее отчаянное послание: «Мы на волосок от полной гибели. Наша единственная надежда — мир».

Но было уже поздно. Ревность Наполеона послужила причиной тому, что он не пожелал внять советам брата. Мария-Луиза писала мужу на фронт почти каждый день и как-то раз упомянула, что часто видится с Жозефом. В письме домой Наполеон предостерег жену, чтобы та не слишком доверяла Жозефу, добавив при этом, что просто не переживет, если узнает, что она спала с братом. «Остерегайся короля. У него дурная репутация и неприятные манеры, которые он приобрел в Испании».

И хотя на тот момент его стратегия была блестящей, в целом она оказалась нежизнеспособной. У императора не было настоящей армии — солдат, способных отвечать его требованиям, способных, не зная сна и отдыха, идти маршем — отступая или наступая — на огромные расстояния по грязи и распутице, снова и снова вступая в схватки с неприятелем, а затем ложиться спать на голодный желудок под зимним морозным небом. Его зеленые рекруты десятками валились замертво от изнеможения, голода и холода. Сам император вынужден был признать, что даже его лучшие войска «таяли как снег». 9 марта союзники договорились не принимать иных условий, кроме безоговорочной капитуляции. Их армии надвигались на Париж, и Наполеон решился на рискованный маневр. Перерезав вражеские коммуникации и как следует напугав, он задумал отвлечь неприятеля от столицы.

Император написал Марии-Луизе незашифрованную записку: «Я решил двинуться к Марне, чтобы вынудить неприятеля отойти от Парижа». Увы, это послание попало в руки к казакам и дошло до Шварценберга, тем самым подтверждая опасение союзников. Они раскусили его уловку и двинулись дальше, хорошо усвоив совет, данный Александру I корсиканцем Поццо ди Борго: «Его военное могущество все еще велико, какие бы препятствия ни выпали на его долю, но его политическое могущество рассыпалось в прах, — произнес он, не отказавшись от неумолимой вендетты. — Захватите Париж, и этот колосс Наполеон рухнет в тот же момент». Император слишком поздно осознал нависшую над ним опасность, а 31 марта в Фонтенбло ему было передано известие о том, что по совету Жозефа маршал Мормон подписал перемирие и столица уже в руках врага.

Если бы у Парижа имелся хотя бы какой-то намек на оборонительные сооружения, хотя бы несколько рвов или баррикад, город бы выстоял. Жозеф, который, будучи генерал-лейтенантом отвечал за укрепление обороны столицы, несет за это полную ответственность. Даже не имея оборонительных окопов, Париж вполне можно было защищать до прихода Наполеона, в момент капитуляции императора от столицы отделял лишь дневной переход.

Жозеф предпочел капитулировать и даже не удосужился при этом поинтересоваться мнением Мармона. Император ничуть не сомневался, кто истинный виновник сдачи города, «эта свинья Жозеф, вообразил, будто он может командовать армией не хуже, чем я!» Однако у Жозефа в данном случае вообще не было ни малейшего желания командовать.

Императорское семейство — Мария-Луиза, римский король, «мадам мать» и Екатерина (наконец-то в положении!) — покинули Тюильри вместе со своей свитой в десяти зеленых каретах в 9 часов утра 28 марта. В сопровождении 1200 конных гренадеров и улан они выехали в Рамбуйе, где к ним присоединился Луи «в состоянии такой паники, что желал поскорее укрыться в какой-либо крепости», — вспоминала впоследствии императрица. — «Он почти обезумел, и на него было неловко смотреть». (Гортензия сама добралась до Рамбуйе, а затем, практически в одиночку, отправилась к матери в Шато Наварр, в Нормандию, где Жозефина была безумно рада ее видеть). Вскоре беженцы были вынуждены покинуть Рамбуйе, опасаясь отрядов казаков. Эти переезды совершенно измотали Екатерину. Сначала Бонапарты в своих каретах направились в Шартр; по иронии судьбы, эти кареты были сделаны к коронации Наполеона. В Шартре их догнал Жозеф и тотчас объявил, что Париж пал. Они с Жеромом спешно покинули город 31 марта, как только вражеская кавалерия начала угрожать пригородам. Жозеф начисто позабыл свое былое мнение о том, что в городе должен остаться кто-нибудь из принцев императорской семьи, и действовал вопреки собственному героическому воззванию к парижанам: «Регентский совет обеспечил безопасность императрице и римскому королю. Я остаюсь». Согласно указаниям императора Жозеф написал Бернадоту, хотя и, не питал особых надежд, в последней попытке уговорить бывшего маршала оставить союзников. Жозеф оставил Жюли и дочерей вместе с кронпринцессой Дезидерией (Дезире) в особняке Бернадотов в Париже на Рю д’Анжу. Сам он и его повергнутый клан отправились в Блуа, где в помещении префектуры, охраняемой войсками, устроили некое подобие двора. Два царственных брата, судя по всему, замышляли образовать нечто вроде временного правительства к югу от Луары, и хотя Жером грозился применить силу, чтобы в случае необходимости заставить Марию-Луизу следовать за ними, та мудро отказалась. Вскоре императрице нанес визит адъютант Александра I граф Шувалов. Он поставил Марию-Луизу в известность, что она должна сопровождать его в Орлеан, откуда князь Эстергази доставит ее к отцу, который обосновался в Рамбуйе. Что было весьма галантно с его стороны, император Франц послал приглашение «мадам матери», однако Летиция, не раздумывая, его отклонила. Перед отъездом Мария-Луиза сказала свекрови: «Надеюсь, что вы всегда будете вспоминать меня добром». На что та холодно ответила: «Это зависит от тебя и твоего поведения».

Тем временем Наполеон был намерен сражаться до конца, однако его маршалы отличались большим здравомыслием. Он обвинял Жозефа, что тот лишился рассудка («Жозеф — coglione») и попытался убедить маршалов начать наступление на Париж 2 апреля Ней, «храбрейший из храбрых», публично заявил ему: «Армия не пойдет». Маршалы отвергли предложение Наполеона провести перегруппировку сил за Луарой и затем начать контрнаступление хотя некоторые из них подозревали, что вполне могут угодить под расстрел. И снова Наполеон пал жертвой собственной гордыни.

«Если бы Наполеон, выйдя из зала заседаний, направился в холл, заполненный десятками младших офицеров, он наверняка бы обнаружил там целую группу молодых людей, готовых следовать за ним, — рассказывал барон Агатон Фен. — Сделав буквально несколько шагов, он бы услышал, как на нижних ступеньках лестницы его приветствуют солдаты. Их энтузиазм вдохнул бы новую жизнь в его надежды. Но Наполеон стал заложником собственного режима. Он считал ниже собственного достоинства покинуть заседание без сопровождения старших офицеров, обязанных ему своей карьерой».

Император сказал Коленкуру: «Мне горько от мысли, что люди, которых я вознес так высоко, пали так низко».

Император остался в Фонтенбло. За первым отречением в пользу римского короля последовало безоговорочное отречение. Он был вынужден оставаться на месте, пока союзники не решили его судьбу. 12 апреля Наполеон принял яд, но его вырвало, и он отказался от дальнейших попыток самоубийства.

Условия заключения мира определяли положение каждого члена императорской семьи. Марии-Луизе отдавалось герцогство Пармское. Жозефина будет ежегодно получать миллион франков, Жозеф и Жером по 500 тысяч каждый, Евгений — 400 тысяч, «мадам мать», Полина и Элиза — по 300 тысяч, Луи — 200 тысяч. Как они и опасались, разоренная Франция никогда не сможет осилить такие непомерные суммы. И даже в самый разгар своего крушения Наполеон нашел время позаботиться о своем клане. «Король Вестфалии должен отправиться в Бретань или Бурж, — советовал он в письме Жозефу. — Я полагаю, что «мадам матери» лучше всего будет жить у дочери (Полины) в Ницце. Королеве Жюли с детьми желательно поселиться где-нибудь в окрестностях Марселя. И, конечно, король Луи, который всегда предпочитал юг, должен уехать в Монпелье». Император добавил: «Дай всем наставления, чтобы жили экономно». И отправил послание императрице, чтобы та выделила два миллиона франков.

20 апреля Наполеон театрально попрощался с императорской гвардией, устроив во дворе Фонтенбло прощальный парад, вошедший в историю как «Cour des Adieux». Союзники предоставили ему в полное распоряжение остров Эльбу, вместе с содержанием и утратившим всякий смысл титулом «император». Ему было разрешено держать символическую армию из шестисот ветеранов. По пути на побережье Наполеон встретил маршала Ожеро, герцога Кастильонского, который в присущей ему сквернословной манере принялся поносить императора за то, что тот принес Францию в жертву своим безумным амбициям. Бонапарт, этот бесстрашнейший из людей, постепенно терял присутствие духа, видя обступившие дорогу разъяренные толпы, и в конце концов был вынужден переодеться в прусскую фуражку, русский военный плащ и австрийскую форму, которую позаимствовал у одного из сопровождавших его офицеров, и даже нацепил орден Марии-Терезии. Совершенно случайно путь его пролегал через Буиллиду в Провансе, где в роскошном загородном доме жила Полина, и Наполеон имел возможность заночевать у нее. Правда, та со слезами отказалась поцеловать его, пока он снова не переоденется во французский мундир. Полина пообещала приехать к нему на Эльбу, но сразу присоединиться к нему не смогла по причине слабого здоровья. 28 апреля Наполеон отплыл из Сен-Рафаэля на борту фрегата Его величества «Неустрашимый» и пять дней спустя достиг крошечного островка. 30 апреля вернувшийся на трон король Людовик XVIII дал согласие подписать Парижский договор, возвращавший Францию к границам 1792 года.

Остатки наполеоновской империи рухнули вместе с поражением ее создателя. В Италии бесстрашный вице-король продолжал удерживать линию Минчо. Правда, с каждым днем тревога его росла, ведь начиная с 12 марта к нему перестали поступать указания от отчима. (Последнее полученное им послание содержало размышления по поводу предполагаемого безумия короля Иоахима). Достоверные новости были привезены генералом Нейппергом, 17 апреля прибывшим в сопровождении адъютанта короля Баварии. Нейпперг привез от последнего письмо, в котором Евгений ставился в известность об отречении Наполеона. Кроме того, в нем говорилось, что «стоять дальше будет непростительно». Вице-король находился в герцогском дворе в Мантуе, где за четыре дня до этого его супруга произвела на свет пятого ребенка, дочь, и поэтому Евгений не был настроен на бессмысленный героизм. В тот же день он подписал подробнейший акт о капитуляции. В Фонтенбло Наполеон отрекся от всяких прав на корону Италии, и поэтому, когда сторонники Евгения предложили провозгласить его королем, в Милане имели место волнения. Инициатора этой идеи, министра финансов при дворе Евгения Джузеппе Прину, до смерти забили зонтиками прямо на улице. Сердечно распрощавшись со своими солдатами, бывший вице-король, не теряя времени, покинул Италию. Августу Амелию вместе с детьми он отправил в Мюнхен, в то время как сам заторопился в Париж, поскольку до него дошла весть, что Жозефина серьезно больна.

Тем временем во владениях Элизы после нескольких стычек с неаполитанцами через Ливорно шла эвакуация последних французских частей. Земли Великой герцогини были захвачены англичанами и австрийцами. Услышав о приближении австрийцев, Элиза бежала из Лукки, хотя была уже на девятом месяце беременности, и в убогой придорожной гостинице разродилась мальчиком. Она успела добраться до Болоньи, однако была арестована австрийцами, которые тотчас отправили ее через Триест в Брюнн (Брно) в Богемии. Несчастной Элизе пришлось собственноручно упаковывать вещи на виду у австрийских офицеров. 15 апреля она писала одной из подруг: «На нас обрушилась ужасная катастрофа. Все потеряно. Я решила выехать в Неаполь. Я ни за что не смогу жить на Эльбе. Я бы хотела обосноваться в Риме, если не станет возражать правительство Франции и позволит папа». Даже в этой ситуации она еще надеялась получить мало-мальскую компенсацию. Однако австрийцы не давали ей разрешения покинуть Брюнн еще до осени следующего года.

Единственной частью империи, которой удалось выжить, было королевство Неаполитанское, хотя Фуше, со свойственной ему прозорливостью, предупредил Элизу, что согласие между австрийцами и Мюратом окажется недолговечным. Король Иоахим присоединился к австрийцам под командованием генерала Ньюджента, ирландца по происхождению, в феврале возле Болоньи. Однако Мюрат вызывал раздражение со стороны союзников тем, что не принимал участие в боевых действиях, пока не получил подтверждение, что император Австрии гарантирует ему трон. В марте в Тоскане высадился лорд Уильям Бентинк со своими британским корпусом, в составе которого, к великому негодованию Иоахима, были и сицилийские части под бурбоновским флагом. Сицилийцы потребовали, чтобы неаполитанцы оставили Великое герцогство. Мюрат пришел в бешенство. Он с большим трудом сдержал себя, чтобы не обрушиться на нахальных соперников, и возобновил переговоры с Евгением. Мюрат прекрасно понимал, что Бентинк — его смертельный враг, вознамерившийся во что бы то ни стало реставрировать в Неаполе изгнанных оттуда Бурбонов. В апреле в папские земли вернулся Пий VII, и Мюрат был вынужден уйти из Рима. Увы, его мечтам стать королем всей Италии так и не суждено было сбыться. Австрийцы тоже были глубоко в нем разочарованы.

На Венском конгрессе одно за другим выдвигались предложения, что бонапартовские выкормыши должны уступить место законным властителям, получив в качестве компенсации какое-нибудь второстепенное княжество, например Ионические острова.

Мюрату временно оставили его трон, но он и Каролина постоянно пребывали в тревоге за свое будущее.

Что касается Бернадота, то союзники вполне обоснованно (видя в нем нечто вроде Северного Мюрата) питали к нему недоверие и неприязнь. Большинство современников были согласны с Байроном, называвшим Бернадота «мятежным бастардом, — усыновленным скандинавами».

Александр I был возмущен его отказом задействовать шведские войска, в то время как Бернадот милостиво отпустил на волю 1500 французских военнопленных, и разорвал с ним отношения. Как ни странно, если принять во внимание ее доброе сердце, Дезире разделила честолюбивые стремления своего супруга ниспровергнуть императора, ее бывшего возлюбленного, которому они были обязаны своим вознесением. Она дошла даже до того, что посылала Бернадоту из Парижа подробнейшие донесения о передвижении французских войск в те дни, когда Наполеон цеплялся за последние надежды.