Семья Наполеона

Глава седьмая Императорское лето

Глава бонапартовского клана пал жертвой своей слабости — пристрастия к голубой крови. Разведясь с Жозефиной и женившись на дочери австрийского императора, племяннице Марии-Антуанетты, он надеялся навсегда похоронить свою репутацию якобинца и придать законность династии.

После 1808 года он более не именовал себя императором Французской Республики, но императором французов. К тому же он породил новую аристократию. В глубине души он питал уважение к аристократии «старого режима», но тем не менее стремился унизить ее, в то время как его последователи старались присвоить себе их титулы. За пределами Франции, в Италии и Германии, он создавал новые герцогства и княжества, наделяя их обширными владениями. Внутри страны щедро раздавал графские и баронские титулы. Среди получивших титулы маршалов — бывший лакей Ожеро, ставший герцогом Кастильони, бывший разносчик Массена, позднее герцог Риволи, подмастерье красильщика Ланн, герцог Монтебелло, Ней, начавший свою карьеру бондарем и ставший герцогом Эльхингенским, Лефевр, бывший гусар, сын мельника, женатый на прачке, был пожалован в герцоги Данцигские. Когда в Тюильри императрица обратилась к его супруге-«герцогиня», та, подмигнув лакею, заметила: «Ну, что ты на это скажешь, приятель?» Император с болью в душе понимал, что его новоиспеченные дворяне и их титулы — посмешище в глазах обитателей сен-жерменского предместья Парижа.

На протяжении всего своего царствования Наполеон ужасно страдал от сознания того, что трон принадлежал ему не по праву. Меттерних понимал, что «император глубоко сожалеет, что не способен отстаивать свое право, основываясь на принципе легитимности». Но, может быть, достижимо посредством брака? Наполеон вряд ли мечтал иметь супругу-австрийку, когда в начале 1809 года уезжал из Испании. Получив зацепку в виде наполеоновского вторжения на иберийский полуостров, австрийцы объявили Франции войну. Их основные силы находились под командованием Великого магистра тевтонских рыцарей, габсбургского эрцгерцога Карла-«Предводителя», который в двух сражениях при Асперне-Эсслинге (21–22 мая) вынудил императора отступить впервые за всю его карьеру. Наполеон отыгрался 6 июля при Ваграме, наголову разбив армию Карла. Австрия была вынуждена уступить значительную часть своих владений, в результате чего император Франц потерял 3,5 млн. подданных. Однако близкие к Наполеону лица заметили, что, несмотря на свой последний триумф, тот чем-то недоволен.

Даже сам император, кажется, начинал ощущать напряжение беспрерывных кампаний и кровопролития, которые медленно, но неумолимо истощали Францию. Порожденный революцией динамизм давно иссяк. Наполеон желал заключить мир, остепениться, укрепить империю, придать ей прочную основу. Еще в октябре 1807 года он не разошелся во мнениях с Фуше, когда последний указал ему, что англичане только потому упорствуют в своей борьбе против Франции, что их вдохновляет на нее «довольно наивное умозаключение, что коль Наполеон бездетен и, соответственно, не имеет подлинного наследника, то в случае его смерти, которая может случиться в любой момент, настанет конец и его правлению». А так как Наполеон еще не утратил веры в свою звезду, он тем не менее желал, чтобы его империя (и его семья) пережили его. Фуше и весь бонапартовский клан продолжали постоянно напоминать ему, что все зависит от того, будет ли у него сын. Но при этом оставалась проблема императрицы, к которой он все еще питал глубокую привязанность.

Еще осенью Жозефина, со своей стороны, призналась сыну, что живет в постоянном страхе перед разводом. В сентябре она писала Евгению в Италию, сообщая о кознях Мюратов после того, как Элеонора Денюэль родила сына. Вице-король ответил, что слышал в Мюнхене перешептывания о неизбежности развода, но спокойно призвал мать не впадать понапрасну в тревогу: «Если Его величество по-прежнему будет укорять тебя в том, что у вас нет детей, скажи ему, что это просто несправедливо с его стороны беспрестанно попрекать тебя этим. Если он действительно полагает, что его личное счастье и счастье Франции зависят от того, произведет ли он на свет наследника, в таком случае ему придется действовать соответственно. Но он должен обращаться с тобой достойно, давать тебе достаточно денег и позволить тебе жить с детьми в Италии». Императрица, все еще настроенная довольно легкомысленно и фривольно, наслаждалась обществом юного поклонника, герцога Фредерика Луи Мекленбургского-Шверинского. Он был весьма хорош собой, и ему не было еще тридцати, хотя, должно быть, Жозефина понимала, что подобный глупый флирт наверняка выведет из себя самого несдержанного из супругов. Но она отказывалась поверить, когда ей передали замечание Фуше, что ее смерть была бы весьма кстати. «Это устранило бы многие трудности». Глава полиции без обиняков обратился к ней как раз перед мессой в одно из воскресений 1807 года, предложив ей расторгнуть брак «в национальных интересах». С тех пор она жила в страхе, что ее отравят. Наполеон говорил Люсьену, что «она плачет каждый раз, когда у нее несварение, опасаясь, что ее отравили те, кто желает моего вторичного брака». В 1808 году она повела себя довольно глупо и попалась, когда инкогнито посетила вместе с Фредериком Луи какой-то скандальный театрик. Император был взбешен и выслал герцога из Франции.

Жозефина плакалась Евгению; «Я больше не могу выезжать в свет, я лишена всяческих развлечений». Той весной Наполеон сообщил Талейрану, что желает развестись, но затем провел ночь с императрицей, повторяя снова и снова; «Бедная моя Жозефина, я тебя никогда не покину». Жизнь ее превратилась в сплошное страдание, Жозефину попеременно терзали то опасения, то надежды. Правда, в конце того же года она писала: «За прошедшие шесть месяцев по отношению ко мне он держал себя просто безупречно». Однако то была ее лебединая песнь.

Графиня Мария Валевская присоединилась к императору во время австрийской кампании 1809 года. Летом Наполеон захватил Вену, где обосновался в габсбургском дворце Шенбрунн, а графиня нашла неподалеку удобный незаметный особнячок, где, по всей видимости, часто встречалась с императором во время наиболее сложных моментов в его карьере. Ранней весной 1810 года она вернется в Польшу, в дом своего престарелого супруга в Валевице, где родит сына, Александра Валевского. Но не окончится год, как она снова возвратится в Париж, чтобы показать ребенка отцу. Правда, к этому времени судьба Жозефины уже будет решена.

По возвращении после австрийской кампании во Францию в октябре 1809 года император призвал супругу в Фонтенбло и принялся намекать, что желает развода. Его секретарь, барон Меневаль, рассказывает, что Наполеон поступил, «толком не объяснив своих намерений, главным образом по наущению… Такое положение вещей было слишком болезненным, чтобы ему продолжаться долго, ведь оно внесло в их ежедневное общение такой разлад, который превратился в пытку для них обоих». Эта агония недосказанности завершилась 30 ноября 1809 года в Тюильри. Префект дворца барон де Боссе засвидетельствовал в своих мемуарах, что вечером того дня «Жозефина вызвала у меня впечатление страдания и отчаяния». Позже, услышав пронзительные крики, доносившиеся из салона императора, он получил распоряжение явиться туда и обнаружил, что «императрица распростерлась на ковре, издавая душераздирающие крики и стоны». «Нет, я этого не переживу», — рыдала несчастная женщина. Наполеон велел Боссе унести ее по внутренней лестнице, которая вела в апартаменты Жозефины. Барон предположил, что она в глубоком обмороке, но неожиданно Жозефина прошипела: «Вы держите меня слишком крепко». Ее супруг не без основания пожаловался Боссе: «Я ужасно подавлен только что устроенной Жозефиной сценой, ведь она наверняка не далее как три дня назад слышала от Гортензии, что покинуть ее меня вынуждает исключительно печальная необходимость». Авантюристка до мозга костей, Жозефина пыталась извлечь из этой нелегкой для нее ситуации как можно больше сочувствия и денег.

15 декабря бонапартовский клан, включая и обоих Богарне, встретился в Тюильри на семейном совете. Разумеется, Мюраты сочли свое присутствие обязательным, так же, как и «мадам мать» и Полина, хотя король Жозеф был вынужден пропустить столь важное событие. Евгений с сестрой присутствовали, чтобы поддержать мать, хотя Гортензия рыдала на протяжении всего совета. С редкостным лицемерием, впрочем, и королева Неаполитанская для приличия тоже уронила несколько слезинок. Императрица поднялась, чтобы зачитать речь, продиктованную ей Наполеоном, в которой она соглашалась на развод.

«С разрешения моего августейшего и возлюбленного супруга я обязана заявить, что, поскольку более не питаю надежд родить детей, способных продолжать его политику в интересах Франции, я с готовностью выражаю ему величайшее свидетельство любви и преданности, какое когда-либо предлагалось…» Не дочитав до конца, Жозефина потеряла самообладание и разрыдалась. Эффект оказался непревзойденным. Галантный Евгений, выйдя из комнаты, упал без чувств. Церковный суд, хотя и без одобрения папы, раболепно объявил брак недействительным, так как этот союз был тайно освящен перед императорской коронацией и при его заключении не было полагающихся свидетелей, а священник, не кто иной, как кардинал Феш, не получил на то полномочий. Сообщая о разводе, журнал «Монитер» писал, должно быть, с высочайшего одобрения: «Император плакал». Два дня спустя, поначалу лишившись чувств, когда Наполеон пришел попрощаться с ней, Жозефина покинула Тюильри и двинулась в карете под проливным дождем в Мальмезон, чтобы найти там пристанище. «Старушенции», как называли ее солдаты бывшего супруга, было только сорок шесть. Она сохранила за собой титул императрицы, бесчисленные поместья, все свои драгоценности и ежегодный доход в три миллиона франков золотом. Помимо этого, она получила еще один титул — герцогини Наваррской (далеко не заурядный, если учесть, что Бурбоны именовали себя королями Франции и Наварры). Более того, ее театральное поведение расположило к ней симпатии широкой публики, причем не только во Франции, но и во всем мире. В один прекрасный день Бонапартам станет ясно, что они одержали пиррову победу, повлекшую за собой их собственное крушение. «Каждый во дворце не преминет раскаяться в день, когда она покинет нас…, — пророчески заметил Талейран мадам де Ремюза. — Когда какая-нибудь заморская принцесса явится сюда, чтобы занять ее место, уверяю, от вас не скроется враждебность между императором и его придворными. Мы все будем в проигрыше».

Наполеон потому так долго тянул с разводом со своей бесплодной супругой, что надеялся получить в жены русскую княжну, а русские упорно отказывались пойти ему навстречу. Династический альянс с русским царем мог привести к созданию Европы, в которой были бы только две столицы — Париж и Санкт-Петербург.

У Александра I имелась сестра брачного возраста, Великая княжна Екатерина, но ее с подозрительной поспешностью выдали замуж за герцога Ольденбургского. Другая сестра, Великая княжна Анна, была еще ребенком, а французский император, разумеется, не мог ждать. В январе 1810 года он созвал в Тюильри очередной семейный совет, чтобы обсудить возникшую проблему. На недавно освободившийся пост императрицы были предложены три кандидатки: малолетняя русская Великая княжна, дочь короля Саксонии и австрийская эрцгерцогиня Мария-Луиза. Наполеон уже заранее остановил свой выбор на последней. Ей было восемнадцать, и, согласно донесениям, она была хороша собой и здорова. Причем ее отец был австрийским императором, а тетка Мария-Антуанетта королевой Франции — деталь, магически действующая на потенциального жениха. Он остался глух к возражениям Мюрата, что она могла возродить печальную память о той австриячке. Несомненно, на взгляды короля Иоахима повлиял и тот факт, что второй теткой-эрцгерцогиней была королева обеих Сицилий Мария-Каролина, жившая в изгнании в Палермо. Наполеон недальновидно пренебрег предостережениями, что этот шаг отдалит от него тех деятелей революции, что пока еще оставались верны ему, и что «в течение двух лет Франция окажется втянутой в войну против одного из двух императорских домов — против того, на чьей дочери не женится император». Но Наполеон был ослеплен своей наивной верой, что подобный альянс, которому Господь пошлет сына и наследника, наконец-то даст ему пропуск в крошечный заколдованный круг монархов «старого режима» и что великие сеньоры дореволюционной Франции примут его как законного правителя. Он был далеко неискренен, заявляя с напускной прямотой: «В конце концов, я женюсь на утробе». Он убедил себя, что Австрия теперь заинтересована в сохранении его режима, что бы ни случилось, а Россия, возможно, присоединится к альянсу трех императоров. Этот выдающийся политический реалист позволил, чтобы его здравые суждения затмило, грубо говоря, примитивное продвижение по иерархической лестнице. Австрийцы оказались, на его счастье, весьма сговорчивыми; приятное отличие от упрямого русского царя. Меттерних, ставший к тому времени министром иностранных дел, советовал императору Францу пожертвовать дочерью, чтобы обеспечить себе мирную передышку «дающую нам возможность заново набраться сил».

Соответственно, эрцгерцогиня Мария-Луиза-Леопольдина-Каролина-Лючия Габсбургская, эрцгерцогиня Австрийская и принцесса Венгерская и Богемская оказалась помолвленной с человеком, о котором ее с раннего детства приучили думать как о «корсиканском чудовище». В феврале 1810 года Наполеон послал ей письмо: «Блестящие качества, что отличают вас от всех остальных, исполнили нас желанием служить вам и почитать вас, и мы, соответственно, обратились к вашему отцу императору, умоляя его вверить нам счастье Вашего императорского высочества». Свое послание он закончил так: «Мы уповаем на Господа, что да всегда хранит он вас, моя кузина, под своей благостной и заслуженной вами опекой». И подписался: «Ваш добрый кузен Наполеон».

Мария-Луиза — вскоре ее имя уже произносилось на французский лад — была высокой восемнадцатилетней блондинкой с великолепным бюстом и нежным, словно персик, цветом лица. В письме своей супруге, написанном вскоре после помолвки, Меттерних, великий ценитель юных прелестей, не раз встречавший при дворе Марию-Луизу, замечает: «Скорее некрасива, нежели хороша собой, но обладает на редкость хорошей фигурой; и если накрашена и правильно одета, может произвести впечатление». Однако на это раз он ошибся, предсказав, что «новая императрица придется Парижу по вкусу». С прижизненных портретов на нас смотрит довольно хорошенькое личико, румяное и слегка простоватое, с глазами навыкат, со знаменитой и неприглядной габсбургской губой. Правда, губу придворный художник мог наверняка преувеличить из династических соображений, так как на дагерротипе, снятом в 1847 году незадолго до смерти, эта губа не столь заметна (кстати, там же хорошо видно, что лицо сохранило былую привлекательность). Большинство свидетельств о характере Марии-Луизы принадлежит поклонникам Наполеона, которые не смогли простить ей того, что в их глазах было ни чем иным, как предательством императора. Несомненно, французы почти не обращали на нее внимания во время ее короткого пребывания в роли императрицы, но происходило это по той же причине, что и с ее теткой Марией-Антуанеттой: уж слишком тевтонский был у нее характер. Со своей стороны, она инстинктивно недолюбливала французов, особенно их аристократию, как старую, так и новую. И все-таки Мария-Луиза была более интересной и приметной женщиной, чем о ней принято думать. Судя по всему, она обладала незамысловатым, добродушным и приятным характером, была не слишком умна, но и не глупа, а еще до неловкости застенчива. Она на удивление хорошо писала маслом как портреты, так и пейзажи, много читала, включая большие отрывки из Шатобриана, и была талантливой музыкантшей — пела, играла на рояле и арфе, причем довольно недурно, и любила не только Моцарта, но и, как вся остальная семья, питала страсть к Бетховену. Позже, в Парме, ее подданные прониклись к ней такой преданностью, какая нечасто выпадает на долю правителей. Однако история в целом оказалась жестокой к этой несчастной жертве династических интриг. Мария-Луиза получила едва ли не монастырское воспитание под недреманным оком суровых гувернанток. Ей никогда не позволялось оставаться наедине ни с одним мужчиной, за исключением отца, и для того чтобы в ее присутствии не прозвучало ни одного намека на тайны секса, ей разрешалось иметь четвероногих питомцев только женского пола. Она ни разу не побывала в театре. Ее единственными украшениями были коралловое ожерелье и несколько жемчужин. Единственно дозволенные ей забавы заключались в собачке, попугае, цветах и венских взбитых сливках в придачу к ее знаменитым музыке и живописи. Так что надвигающиеся события стали для нее ужасным потрясением. Все началось в марте 1810 года с бракосочетания по доверенности, на котором будущего супруга представлял ее дядя, эрцгерцог Карл (герой Асперна-Эсслинга). Затем последовал медленный и торжественный отъезд во Францию. По пути ее встретила в Мюнхене Каролина Мюрат, присланная, чтобы сопровождать императрицу дальше. (Не слишком тактичный выбор). На следующий день Мария-Луиза с потрясающей прозорливостью написала в письме отцу: «Королева Неаполитанская поцеловала меня и держалась со мной весьма мило, но я ей не доверяю». Гораздо менее проницательно Каролина доложила Мюрату, что с Марией-Луизой у них не будет никаких проблем.

На самом деле Каролина сразу же угодила в ее недруги. Исполненная решимости утвердить себя над габсбургской эрцгерцогиней во время их поездки, эта выскочка королева, прекрасно понимая, что живущая в Палермо тетка вверенной ей девушки не кто иная, как законная королева Неаполя, довольно нахально отправила восвояси бывшую гувернантку невесты и единственную австрийскую фрейлину-графиню Лазански, отослав ее назад в Вену и даже не разрешив попрощаться с Марией-Луизой. Позже император был вынужден извиниться за самоуправство сестры.

«Августейшая племенная кобыла», пребывающая в ужасе от одной только мысли, что встретится с «корсиканским людоедом», добралась во Францию в конце марта. Наполеон встретил ее в Сен-Клу и, заручившись сначала у кардинала Феша, что брак по доверенности имеет законную силу, настоял на том, чтобы она разделила с ним ложе, не дожидаясь ни гражданской, ни тем более церковной церемонии. Разумеется, это было неподобающим обхождением с юной напуганной эрцгерцогиней, справедливо заметили недовольные аристократы, но каких еще манер можно ожидать от монарха-выскочки? Гражданская церемония состоялась в Сен-Клу. Присутствующие злорадно отметили, что невеста на полголовы выше, жениха. Почти с небывалой бестактностью празднества той ночи, рабски скопировавшие свадебные торжества Марии-Антуанетты, включали в себя и постановку «Ифигения в Авлиде». Церковная церемония состоялась на следующий день в Лувре, в салоне Карре, который ради этого события был превращен в часовню, с помпезной экстравагантностью, демонстрируя императорское могущество. Венчание провел Феш. Мария Луиза была в белом тюлевом платье, расшитом серебром, а Наполеон, которому, как вы помните, уже перевалило за сорок, с ног до головы в белом атласе. Четверо дам водрузили на голову императрице корону, изготовленную для коронации Жозефины. Королева Неаполя Каролина, Великая герцогиня Стефания-Наполеоне Баденская и вице-королева Августа-Амелия вышли вперед, неся на подушечках с кистями ее регалии, а ее шлейф поддерживали королевы Испании, Голландии и Вестфалии, Великая герцогиня Элиза Тосканская (получившая недавно «повышение») и герцогиня Полина Гвастальская. Две последние дамы то и дело жаловались, что столь лакейские обязанности ниже их достоинства, но бесполезно. Даже слезная мольба Полины — дескать, шлейф слишком тяжел для особы со столь слабым здоровьем, как у нее, — не встретила у императора никакого сочувствия.

Весь бонапартовский клан, как братья, так и сестры, невзлюбили Марию-Луизу с первой минуты. На их нелюбовь она отвечала взаимностью, хотя в письме отцу в Вену сообщала неискренне и осторожно: «Моя свекровь весьма приятная и уважаемая княгиня, мои золовки чрезвычайно милы в общении, а вице-королева на редкость хороша собой». (Скорее всего она догадалась, и не без оснований, что письмо будет перехвачено в пути). Ее отношения с семьей Бонапартов еще в самом начале были определены Летицией, заявившей с присущей ей мрачной откровенностью: «Она не наша». И даже если Бонапарты когда-то ненавидели Жозефину за ее надменность, то теперь они объединились в своей ненависти к эрцгерцогине, которая занимала на иерархической лестнице гораздо более высокую ступеньку, нежели виконтесса сомнительной репутации.

Этот брак повлек за собой довольно много циничных высказываний по всей Европе. По ту сторону Ла-Манша лорд Каслри шутил, что, по его мнению, время от времени необходимо приносить в жертву минотавру девственницу. Однако русскому царю было не до шуток, и он заметил, что «следующим шагом будет загнать нас в леса». Должно быть, есть в том ирония судьбы, что свадьба состоялась 1 апреля. Марию-Луизу в Париж сопровождал сам Меттерних, направленный со «специальной миссией» к императору Наполеону. Во время грандиозного официального банкета в Тюильри, вслед за бракосочетанием, этот ушлый дипломат подошел к окну и, подняв бокал перед собравшейся снаружи толпой, провозгласил: «За римского короля!» Он нарочно пытался создать впечатление, будто австрийский император признал Наполеона полноправным членом семейства и наградил его титулом, который некогда давался наследникам «священной Римской империи».

«В первые три месяца их супружества Наполеон днем и ночью ни на шаг не отходил от императрицы, — рассказывает нам его секретарь Агатон Фэн. — Даже самые настоятельные дела могли оторвать его от нее не более чем на несколько минут». Он всегда находился в ее апартаментах, ведя с ней беседы, изучая ее книги, слушая, как она поет и играет на рояле. Он пытался научиться танцевать, играл с ней в бильярд и давал ей уроки верховой езды. Несомненно, Мария-Луиза тепло отвечала на его любовь.

Подобно ее отцу, австрийскому императору, поменявшему несколько жен, за безукоризненным поведением новая императрица скрывала огромную жажду чувственности. Физическая любовь вскоре стала настоящей потребностью ее существования до такой степени, что Мария-Луиза просто не могла больше без нее обойтись. В то время как эта потребность являлась залогом ее брака со столь зрелым мужчиной, как Наполеон, параллельно она делала их брак хрупким, пусть даже и верным, ведь по своей натуре Мария-Луиза была женщиной, способной безоглядно отдаться только одному мужчине.

Король «Хосе Примеро» не приехал на бракосочетание, так как увяз в решении государственных дел Испании. Его брат подумывал в это время о том, не вернуться ли ему в Испанию, дабы установить там французское владычество на более прочной основе, но свадьба помешала осуществлению этих планов. Вместо него военными операциями руководили маршалы Сульт и Массена, причем первый, будучи главнокомандующим, частенько наведывался к Наполеону в Париж. Ситуация упорно продолжала меняться к худшему. У Талаверы в июле 1809 года Уэлсли нанес поражение французской армии, численно превосходящей его собственную, и хотя позже был вынужден отступить, по-прежнему представлял для французов существенную угрозу. Теперь все зависело от того, смогут ли последние выдворить с полуострова британский экспедиционный корпус. Но французы предпочли разделить свои силы. Массена засел по соседству с линией обороны Уэлсли у Торрес Ведрас, лишенный возможности пробиться вперед, поскольку Сульт был вынужден принять навязанный ему Жозефом план покорения Южной Испании и отвел 60 тысяч столь необходимых для Массена солдат. Как только Сульт в 1810 году оккупировал Севилью, совершенно неожиданно для всех армия испанских патриотов вступила в Кадис, естественную твердыню, и обосновалась там вместе с оппозиционным правительством. И хотя после восьмимесячного сопротивления Сарагосса была вынуждена сдаться на милость победителю, с точки зрения военной стратегии город не представлял особой ценности. Вскоре сам император начал впадать в отчаяние, видя всю тщетность своих попыток завоевать эту невозможную страну, когда-то едва ли не раболепного союзника, но теперь успешно сдерживающую натиск его закаленных в боях полков, чьи ряды редели с каждым днем. В конце концов Наполеон начал подумывать о возможности заключения компромисса с англичанами. Время от времени Жозеф грозился отречением от трона, хотя не собирался этого делать. Как-то раз он написал Жюли, требуя, чтобы та покинула Морфонтен и прибыла к нему, захватив с собой как можно больше денег. Не считая местных налогов от Мадрида и нескольких других городов и кое-какой конфискованной у церкви собственности, Жозеф фактически сидел без гроша в кармане. И хотя сей король мог со свечой в руке пройтись в Севилье во время торжеств Святой Недели, он сам и его режим были глубоко презираемы. Несмотря на то что Жозеф был весьма умерен в питие, в народе его прозвали «Дон Пене Бутылка». В сущности это было клеветническое обыгрывание его имени (между прочим, его слабость к испанским любовницам не вызывала нареканий). Его войска занимались убийствами и грабежами совершенно безнаказанно, а сам Сульт специализировался на произведениях искусства. Жозеф в письме к супруге как-то раз заклеймил «ужасное обращение с людьми со стороны военных губернаторов». Тем не менее с глуповатым самодовольством он пребывал в убеждении, что, получи он от императора большую независимость, испанцы встанут за него горой.

Готовясь к этому событию, Жозеф в апреле 1810 года издал ряд эдиктов: разделил страну на французский манер на тридцать восемь департаментов и заменил оккупационную армию гражданской милицией. Он утратил всякую связь с реальностью. Должно быть, Жозеф ощутил шаткость своего положения, когда король Луи был вынужден отречься от трона. Младший брат Наполеона оказался не способен понять, что главное назначение его страны заключалось в том, чтобы воспрепятствовать проникновению в Европу британских товаров через ее порты. Вместо этого Луи поощрял контрабанду и позволял американским судам заниматься доставкой британских товаров. Император распорядился, чтобы он нанял французских таможенных чиновников. Согласно графу Моле, Наполеон велел брату помнить о том, «что прежде всего и превыше всего, ты — французский принц». Но король Людовик (так он ставил свою подпись) возразил: «Тебе следовало предупредить меня об этом, прежде чем давать мне корону. А то, что ты требуешь от меня сейчас, грозит упадком и запустением стране, чью судьбу ты вверил мне, чье процветание является теперь моим первейшим долгом». В Голландии то и дело происходили стычки между голландцами и французами, и на жалобы брата король неизменно откликался со смехотворной самонадеянностью. В его небольшом дворце в Гааге Луи окружали голландцы или те, кто им сочувствовал. С другой стороны, королева Гортензия, сохранявшая преданность отчиму, все еще видела себя француженкой и возглавляла профранцузскую партию, что, разумеется, еще больше отравляло и без того нелегкие отношения этой супружеской четы. В декабре 1809 года, когда король прибыл в Париж на семейный совет по поводу развода Жозефины, император угрожал аннексией Голландии, заявляя, что та «не что иное, как английская колония». Вскоре Наполеон начал размещать в голландских портах французские гарнизоны, но в ответ на это его брат отдал распоряжение губернаторам Бреды и Берген-оп-Зоом оказывать императорским войскам всяческое сопротивление, правда, весьма безуспешно. К маю 1810 года все владения Луи к югу от Рейна вошли в состав Франции, а Утрехт и Гаага оказались оккупированы. Судя по всему, за королем оставался один Амстердам. Это было жестоким ударом по его самолюбию. 3 июля 1810 года он принял тайное отречение в пользу своего сына Наполеона-Луи. Он уже распродал кое-что из своих имений и вывез за пределы страны деньги и бриллианты. Той же ночью с двумя преданными ему офицерами Луи бежал через германскую границу на один из Богемских курортов — для лечение своих хворей. Императору потребовалось две недели, чтобы выяснить, куда же подевался его брат. Не теряя зря времени, он оккупировал целиком Голландию, сделав ее частью Французской империи.

Жером был со своим братом-императором в лучших отношениях. Не исключено, что его больше интересовали развлечения, нежели власть. Жизнь в Наполеонсхоэ, этом вульгарном подражании Версалю, шла своим чередом. Здесь беспрестанно сменяли друг друга дорогостоящие балы, банкеты, санные выезды, театральные спектакли, где было полным полно «актрис», с которыми у Жерома имелись бесчисленные романы. Даже не чаявшая в нем души юная королева Вюртембергская постепенно стала терять терпение. Жером растранжирил еще больше денег, когда они зимой 1809–1810 года наведывались в Париж за покупками — там король Вестфалии пустил на ветер полтора миллиона франков, купив для себя корону и несколько причудливо разукрашенных карет, не говоря уже о том, что заказал свою статую и пятьдесят четыре бюста, статую и двадцать бюстов королевы Екатерины, двадцать шесть бюстов других членов клана (на все это был поставлен мрамор с принадлежащих Элизе каменоломен Каррары). Он слегка всполошился, когда из Касселя пришла весть о грозящем ему банкротстве, и попытался, в который раз, занять денег у императора, по безуспешно. Когда же брат стал настаивать на пересмотре границ его королевства, Жером возмутился: «Неужели Вашему величеству угодно унизить меня в глазах всей Европы?» Однако вскоре уступил. Подобно Мюрату, он лелеял надежду получить Польшу. Тем временем он развлекался тем, что разработал для вестфальских солдат ужасно дорогую униформу и раздобыл воротнички всех великих рыцарских орденов, новых и старых: от итальянской Железной Короны Ломбардии до датского Слона. Он не только перенял у брата его униформу, но и такие манеры, как держать руку, заложив ее за полу мундира. А так как попеременно его бросало то в напыщенную помпезность, то в лихорадочное веселье, подражание оказалось довольно удачным.

В Неаполе король Иоахим Наполеон и королева Каролина тоже были не столь счастливы. 6 сентября 1808 года Мюрат въехал «в наипреданнейший из городов», нарядившись в огромную треуголку с белым плюмажем и украсив себя с головы до пят золотом и подобающими случаю бриллиантами. Небезынтересно отметить, что сопровождал его всего лишь один адъютант, бесстрашный и безукоризненно порядочный граф де ла Вогийон. Каролина прибыла лишь три недели спустя. Королевская чета пришла в восторг от своего королевства и его воистину царских дворцов; палаццо Реале, расположенный прямо у моря в Неаполе (с великолепными террасами лимонных деревьев), был довольно обширен, а дворец Казерта, в нескольких милях от столицы, размерами превосходил даже Версаль. Королева ввела в них помпезный церемониал на манер двора своего брата, а «король Джоаккино Наполеоне I» (если верить французскому посланнику, герцогу д’Обюссону ла Фейладу, каким-то чудом уцелевшему после событий 1789 года) не замедлил приобрести для публичных появлений на редкость чопорные и высокомерные манеры. Супруги принялись устраивать балы в Портичи, этом неаполитанском Фонтенбло, и небольшом дворце Ля Фаворита у моря. Месяц спустя после своего воцарения Мюрат торжествовал незначительный триумф, — его войска захватили Капри и взяли в плен командующего английским гарнизоном сэра Хадсона Лоу. И тем не менее в их новых владениях Иоахима и Каролину поджидал ворох нерешенных проблем: казна была пуста, страна кишела партизанами, сохранившими верность Бурбонам, не устранена была угроза со стороны британского флота, а содержание французской оккупационной армии — разорительно.

Ведь Наполеон оставался, по словам Фредерика Массона, «колодцем, в который потоком лились французское золото и французская кровь».

Действительно, Мюрат был настолько неуверен в своих, подданных, что ночами все свое свободное время, если не волочился за юбками, проводил за чтением полицейских сводок. Чтобы как-то расположить к себе неаполитанцев, он сделал щедрые подношения алтарю Сан-Дженнаро, святому покровителю его владений, но его тотчас одернул шурин, вычитав за «обезьянье подражание неаполитанцам». Наполеон то и дело вмешивался во внутренние дела, настаивая на введении в королевстве наполеоновского кодекса. Бонапарта раздражало, что Иоахим видел в его одаренной сестре не более чем супругу и старался держать ее на второстепенных ролях. Лаура д’Абрантес рассказывает, что «Иоахим, подобно всем затюканным мужьям, громогласно заявлял, что ни за что не потерпит, чтобы жена помыкала им», добавляя, что «не желает становиться вторым Баччиоки». Далее Лаура замечает; «Они стали с королевой завзятыми врагами, и в их дворце в Неаполе царит нескончаемый раздор». Полиция частенько перехватывала письма Каролины к императору, полные критики собственного супруга, еще более выводя последнего из себя.

Более того, когда в конце 1809 года супруги по причине развода Жозефины посетили Париж, чтобы принять участие в обсуждении вторичной женитьбы императора, Мюрат оказался единственным, кто возражал против австрийской партии, опасаясь, как бы это не положило конец его надеждам присоединить к своим владениям Сицилию. Наполеон тем не менее позволил Иоахиму организовать вторжение на остров с целью его захвата. Случилось так, что эта авантюра, предпринятая осенью 1810 года, обернулась полным крахом, и король Иоахим взвалил всю вину на шурина. Он уже и без того горел негодованием, получая беспрестанные упреки (кстати, вполне обоснованные) за то, что в массовом порядке набирал в неаполитанскую армию французских дезертиров. К этому времени император уже ввязался с Мюратом в ожесточенный спор из-за американских судов, которые с попустительства Иоахима незаконно провозили в Неаполь английские товары. Примирение Мюрата и Каролины, которое произошло в марте (результатом его стала беременность Ее величества), однако, оказалось недостаточным, чтобы устранить недовольство Наполеона. Он не сделал исключения даже для двух англичанок, гувернанток Мюратов, мисс Дейвис и миссис Тилфорд. В самый разгар враждебных настроений они обе застряли во Франции, так как королевская чета отказалась позволить им вернуться на родину.

Элиза добилась осуществления своих честолюбивых планов и присоединила к своим владениям Тоскану, причем, что весьма не типично для Бонапартов, при помощи такта и дипломатии. Вместо того чтобы подарить Тоскану и Парму сестре, когда в 1808 году их правитель оказался низложенным, Наполеон включил их в состав Французской империи. Элиза намеренно не показывала виду, что разочарована. «Я не страдаю избытком честолюбия, — писала она Люсьену, — и здешний климат меня вполне устраивает». Но она тайком наносила визиты во Флоренцию (как некая графиня де Мондиони), чтобы познакомиться с художественными собраниями города и его салонами. Постепенно она начала переписку с тосканскими чиновниками, включая самого шефа полиции, который жаловался ей на недостатки администрации. Элиза продолжала подобострастно внимать императору, правя Луккой именно так, как того хотелось последнему, составляла ежегодные отчеты о доходах, чтобы честно платить контрибуцию, и пригласила французских инспекторов, дабы те засвидетельствовали, что ее порты закрыты для английских судов. И была вознаграждена.

В мае 1809 года Наполеон сделал Элизу генерал-губернатором Тосканы, даровав ей титул Великой герцогини. Ее супруг, князь Феликс, не удостоился звания Великого герцога, а просто был назначен командиром местного гарнизона, и ему вменялось в обязанность подчиняться приказам супруги. В сущности Элиза выполняла функции вице-короля, даже если на бумаге Тоскана считалась частью Франции. Элиза устроила свою резиденцию во дворце Питти, который она полностью обновила, а в качестве загородных мест отдохновения выбрала несколько прекрасных тосканских вилл. Летом ее двор переезжал в Пизу. Теперь владения Элизы простирались от Апеннин до моря (включая в себя Эльбу, а вскоре, возможно, и вожделенную Корсику). Великая герцогиня набрала себе из числа флорентийской знати приличествующий царской особе двор и лейб-гвардию. Их напыщенность и церемонность были, пожалуй, излишне претенциозными, несмотря на то, что Элиза брала уроки этикета у мадам де Жанлис (бывшей гувернантки детей герцога Орлеанского). Она высокомерно пользовалась буквой «Е» в качестве личной подписи, в подражание «N» своего брата, и всем напоказ читала перевод книги Болингброка «Представление о патриотичном правителе». Элиза, не заботясь о расходах, пригласила труппу французских актеров, чтобы те давали представления попеременно с местной итальянской труппой. И все-таки Элизе хватило здравомыслия, чтобы поместить на своем новом штандарте старый бонапартовский герб и в письмах к императору подписываться «…Твоя наипреданнейшая и покорнейшая сестра». Разумеется, время от времени возникали неизбежные разногласия; например, когда Элиза отказалась депортировать вздорную немку, вдову «милого принца Чарли» графиню Олбани, Наполеон написал: «Ты моя подданная, а посему обязана подчиняться моим министрам, как любое другое лицо французской национальности», и даже угрожал арестом. Тем не менее Элиза сумела утвердить свою власть, посадив недругов страны за решетку, беспощадно расправлялась с разбойничьими бандами и упразднила монастыри. Кроме того, она возродила «академию де ла Круша», хранительницу традиций тосканского языка. Вскоре стало заметно, что в землях, которыми управляла герцогиня, постепенно воцарились покой и благоденствие. Талейран насмешливо называл Элизу «Семирамидой из Лукки» (иронично сравнивая ее с российской императрицей Екатериной Великой, прозванной «Северной Семирамидой»).

Частная жизнь Элизы целиком и полностью была подчинена ее привычкам. «Паганини бежал от патронессы в 1809 году и отказался вернуться несмотря на все ее слезные мольбы. Однако у него имелись бесчисленные последователи, включая барона Капелле, префекта Ливорно, некого синьора Эйнара, генуэзского купца, которому она разрешила торговать с англичанами, и барона де Черами, забавного интеллектуала, с которым она в отчаянном галопе носилась верхом по полям и лугам, а затем отдавалась ему прямо в траве. У принца Феликса в палаццо Крочетта имелся свой собственный двор и любовницы. Поговаривали, будто Элиза сама выбирала их для супруга. Атмосфера там напоминала, по словам мадам Сен-Эльм в Оленьем парке, обстановку в личном борделе Людовика XV. Изредка встречались по вечерам и вместе с дочерью Наполеоне-Элизой посещали театр, где у них имелась собственная почетная ложа, после чего расходились каждый по своим дворцам и к своим возлюбленным, хотя случалось, что спали вместе. Когда Элиза в 1810 году отправилась в Париж на бракосочетание Марии-Луизы, ее в семи каретах сопровождали шесть фрейлин, пятеро камергеров и два пажа, и визит обошелся казне около миллиона франков. Мария-Луиза докладывала отцу: «Великая герцогиня Тосканская весьма умна. Она некрасива, но зато дочь ее — прекраснейшее создание из тех, кого я когда-либо видела». Во время своего пребывания в Париже Элиза родила третьего ребенка, сына, названного Жеромом-Шарлем, и приобрела себе в лице Фуше весьма полезного друга. Эту дружбу они сохранили до конца своих дней. Что весьма примечательно, когда весной следующего года малолетний Жером-Шарль умер от водянки головного мозга, мать его была сломлена горем. Характерно, что «мадам мать» написала своему зятю Баччиоки: «Я не в состоянии предложить вам даже малейшего утешения, поскольку сама в таковом нуждаюсь, но в этом мире ничто не способно утешить нас».

Герцогиня Полина продолжала предаваться страстям и капризам. По всей видимости, она страдала воспалением маточных труб, вероятно, вследствие перенесенной гонореи, что причиняло ей нестерпимую боль, отнимало силы и угнетало морально; впрочем, об этом можно только догадываться. Кроме того, подобное состояние делает женщину особенно возбудимой в сексуальном плане. Отношения Полины с таким чересчур щедро наделенным природой любовником, как Форбен, имели для нее печальные последствия. Ее лейб-медик, доктор Пейр, установил причину ее недомоганий и предупредил, что физическая любовь способна привести к серьезным осложнениям. Разумеется, Полина проигнорировала сей столь неуместный, с ее точки зрения совет В 1807 году с войны вернулся Камилло Боргезе, причем при довольно комических обстоятельствах. Он так отличился в битве при Фридланде, что его шурин повысил его в ранге до генерала и доверил почетное поручение доставить в Париж депеши, возвещающие о заключении мира между Францией и Россией. Весьма печально, но официальный императорский посыльный, Мусташ, получил копии депеш. Толстый коротышка Боргезе, не доехав до столицы, был перехвачен официальным курьером, а так как Мусташ отверг предложение принять 20 тысяч франков за задержку в пути, то Камилло прибыл с радостным известием, когда оно уже стало общественным достоянием. Хотя отношения князя Боргезе с супругой за последнее время улучшились, он и Полина жили по-прежнему порознь. Княгиня обосновалась в прекрасной вилле в Ницце, на Бай де Анж, где климат и редкое для нее воздержание сотворили истинное чудо для ее здоровья. Однако, несмотря на то что личный курьер постоянно доставлял ей модные новинки из Парижа, Полина страдала от скуки Именно поэтому она вызвала к себе скромного представителя своей столичной челяди, пригожего собой музыканта, «замеченного» в свое время Каролиной. Молодой маэстро, Феличе Бланджини, родом из Пьемонта, был на год ее моложе и уже сочинил имевшую некоторый успех оперу «Нафтали». Когда он прибыл на место, его пригласили в будуар Полины, где, окаменев от изумления, граничащего с ужасом, маэстро лицезрел, как негр-слуга на руках нес свою хозяйку в ванну, причем последняя была в чем мать родила. Полина тотчас воспылала к музыканту безудержной страстью. День за днем они вместе распевали его романсы. Он перекладывал на музыку ее ужасающие стихи, и вместе с Полиной они поочередно пели и их тоже. Феличе получил «повышение» до сожителя, и ему возбранялось отлучаться с виллы более чем на два часа, а если такое, случалось, за ним посылали лакея, который тотчас доставлял его обратно. Когда бы его госпожа ни выезжала прокатиться в карете, она брала с собой на прогулки дрожащего, как осиновый лист, маэстро. Дрожь объяснялась тем, что Бланджини пребывал в беспрестанном страхе, что ее брат узнает об этой связи. Дело в том, что император удалил другого любовника Полины, Ахилла де Септеля, на испанский фронт, где тот вскоре потерял ногу.

Затем Полине было приказано поселиться вместе с супругом в Турине, где Наполеон назначил Камилло генерал-губернатором недавно созданного «Заальпийского департамента». Полина пришла в бешенство, но не осмелилась перечить своему «Caro fratello» (дорогому брату). Однако захватила с собой еще пуще дрожащего от страха Бланджини.

Она жаловалась, что ее пытаются свести в могилу, заставляя жить в Турине. Полина симулировала припадки и судороги и в конце концов добилась разрешения отправиться на «лечение» в Экс-ле-Бен, после чего наотрез отказалась возвращаться в Турин. Поскольку разгневанный Боргезе отказался выплачивать ей содержание по цивильному листу, а она растранжирила весь свой довольно внушительный личный доход, то волей-неволей была вынуждена пойти на примирение с императором. Несмотря на все беспокойства и то неловкое положение, которое она частенько ставила его, Наполеон тем не менее оставался дружески расположен к «младшей сестренке»: проявлял редкостную снисходительность к ее выходкам и даже увеличивал ее официальное содержание, которое к 1809 году достигло суммы в 1 миллион франков в год, что неизменно позволяло Полине жить на широкую ногу. Она не расставалась с привычкой расширять коллекцию своих драгоценностей: «parure» из кораллов и бриллиантов, «parure» из бразильских рубинов, «parure» из аметистов — это всего лишь часть приобретений, сделанных ею в течение года только у одного ювелира. В благодарность она подыскала Наполеону новую любовницу, свою фрейлину Кристину Гилини. Когда эта юная жительница Пьемонта, пухленькое создание с золотыми волосами, наотрез отказалась от такого предложения, Полина угрозами заставила ее подчиниться. Брат и сестра потом часто шутили о постигшем бедную девушку несчастье.

Довольно часто Полина проявляла поразительное бесчувствие по отношению к представительницам своего пола. Когда ее любимая наперсница Дженни Милло, которой вменялось в обязанности не столько читать княгине вслух, сколько собирать для нее последние сплетни, совершила помолвку с неким джентльменом, безукоризненно благородным, но без гроша в кармане, Полине и в голову не пришло обеспечить ее даже мало-мальски существенным приданым, хотя Дженни отчаянно в нем нуждалась Императору ничего не оставалось, как взять на себя свадебные расходы (ему напомнили, что в 1796 году он квартировал в доме отца невесты). Сей жест несколько пристыдил Полину, и она оплатила часть приданого.

Сама Полина с каждым годом становилась все более эксцентричной и превратилась в одну из достопримечательностей Парижа. Вследствие постоянного упадка сил ей было тяжело добираться от своего особняка до Тюильри, поэтому она на старинный лад разъезжала в портшезе — это было менее утомительно, чем трястись на ухабах в карете. Портшез несли два лакея в зеленых ливреях. Полина приняла самое активное участие в свадебных торжествах 1810 года и даже, весьма безуспешно, пыталась научить Наполеона танцевать вальс. Когда на императорскую свадьбу в Париж прибыл Боргезе и попытался поселиться вместе с ней в Отель де Шарос (который, между прочим, уже был известен как Отель Боргезе), Полина отказалась выделить комнаты в этом просторном особняке для адъютантов супруга и потребовала с Камилло плату за стол.

В конце 1810 года она обзавелась новым сожителем (маэстро Бланджини к этому времени сбежал) в лице смуглого адъютанта генерала Бертье, двадцатипятилетнего капитана по имени Арман-Жюль-Элизабет де Канувиль. Наделенный от природы неутомимой мужской силой, он был искренне предан Полине. Однажды, когда Полина перепугалась у дантиста, Канувиль заставил последнего удалить ему перед ней совершенно здоровый зуб, чтобы показать, что это вовсе не так уж страшно. Этот весьма многообещающий роман был прерван, когда жеребец Канувиля понес прямо на параде и на всем скаку налетел на лошадь Наполеона. В этот момент император заметил, что доломан молодого офицера подбит великолепнейшим соболем, и, придя в ярость, понял, что этот мех мог взяться только из бесценной коллекции, преподнесенной ему после Тильзита Александром 1 (который в свою очередь получил ее в качестве дани от одного из самоедских племен). Часть ее Наполеон подарил Полине. Император приказал Канувилю убираться в Испанию в тот же вечер. Пылкому любовнику удалось еще трижды вернуться назад, и каждый раз его отправляли обратно по недвусмысленному распоряжению императора. Роман этот окончательно оборвался лишь тогда, когда Канувиль отправился воевать во время русской кампании. Любовные излишества Полины печально сказались на ее здоровье и только усилили ее ипохондрию.

Ей пришлось заново вернуться к таким экзотическим средствам и процедурам, как клизмы из настоев и отваров телячьих кишок и все новые и новые молочные ванны, когда струи молока лились на нее сквозь просверленные в потолке отверстия. Ее странные привычки дали повод к бесчисленным чудовищным кривотолкам, которые отнюдь не способствовали росту престижа и популярности Бонапартов. Злые языки утверждали даже, что Полина спит со своим августейшим братом.

Однако именно Люсьен причинял Наполеону больше треволнений, чем кто-либо другой из их клана. В течение длительного времени император, свято чтивший кровные узы, отказывался удалить от себя брата. В феврале 1810 года, поддавшись на наущения Летиции, дяди Феша и Полины, Люсьен тайком отправил к императору своего человека, совершенно необоснованно полагая, будто брат смягчился, однако Наполеон непреклонно стоял на своем — Люсьен должен развестись с женой. Правда, император пригласил свою племянницу, четырнадцатилетнюю Шарлотту (дочь Люсьена от первого брака) погостить в Париже у бабушки. Визит «Лолотты» оказался весьма неудачен; девушка держала себя недоверчиво и постоянно подшучивала в письмах домой над скупостью Летиции. «Мадам мать» послала своему заблудшему сыну последний крик отчаяния, умоляя Люсьена уступить и развестись с супругой «Ты вернешь мне тогда жизнь и счастье. Неужели у тебя хватит дерзости отказать мне?» Однако это не могло вынудить Люсьена оставить Александрину. Чтобы ничто не могло впредь разлучить их, они решили бежать в Новый Свет (этакий ироничный контраст к поступку Жерома).

В августе 1810 года Люсьен со всем своим семейством (Александрина подарит ему десять отпрысков) с разрешения короля Иоахима отплыл из Неаполя на американском судне «Геркулес», приписанном к Салему, которое держало курс на Соединенные Штаты. К этому времени Мюрат проявил серьезные признаки неповиновения, если не откровенной измены императору. Судно зашло в один из сардинских портов, где было перехвачено английским военным кораблем. Люсьен был вынужден сдаться как военнопленный, хотя ни разу не проявил даже малейших признаков воинственности, и со всеми своими домочадцами оказался на борту фрегата Его величества «Помона». После трех месяцев комфортабельного интернирования на Мальте, на бывшей вилле князя и Великого магистра, они отплыли в Англию и 12 декабря прибыли в Плимут. Здесь Люсьен был бурно принят как беженец от наполеоновской тирании, а лорд Пауис даже предоставил в его распоряжение свой загородный дом в Шропшире. Однако изгнанник вскоре поместил в лондонские банки солидные суммы денег и приобрел поместье Торнгров в Вустершире, где в течение последних четырех лет вел жизнь в духе деревенского сквайра из романов Джейн Остин, посещая охотничьи балы в залах местной знати и выставляя на всеобщее обозрение сокровища искусства, которые ему удалось переправить с борта «Геркулеса». Однако когда один из лондонских банков прогорел, Люсьен обнаружил, что едва сводит концы с концами. Брат Луи предложил ему свою помощь, но затем, что весьма для него характерно, передумал.

Наконец Люсьену удалось связаться с матерью. Она послала ему средства к существованию через одного контрабандиста, а тот, в свою очередь, передал их генералу Лефевр-Денуэту, жившему под надзором в Вустершире, бывшему французскому пленному. Английская пресса подняла вокруг бегства Люсьена невообразимую шумиху. Наполеон был вне себя, он исключил брата из списка сенаторов и едва не зачислил его в государственные изменники. Тем не менее, будучи в курсе тайной финансовой поддержки Люсьена, осуществляемой Летицией, не стал вмешиваться.

Евгений де Богарне, лысеющий, но щеголяющий роскошными кавалерийскими усами, продолжал доставлять своему приемному отцу наибольшее удовлетворение. Его полевая служба была неизменно выше всяческих похвал, а вверенные ему итальянские войска, хотя и не всегда достигали желаемых побед, в 1809 году вполне справились с возложенной на них задачей по отражению австрийцев, чем поддержали императора в самый критический момент. В 1810 году Евгений получил уведомление, что, по всей вероятности, вскоре станет независимым монархом со всеми вытекающими отсюда правами. Ему присваивался, хотя и не сразу, титул Великого герцога Франкфуртского. Это означало, что отчим более не рассматривал его в качестве наследника трона итальянского королевства. Тем не менее Евгений остался верно служить Наполеону в Милане как вице-король со своей супругой Августой-Амелией в роли вице-королевы. Это была любящая пара, и их семейство постоянно увеличивалось.

И все-таки, несмотря на личную популярность этой видной правящей четы, жители Северной Италии, пожалуй, даже всей страны, постепенно становились все более безрассудными. Их принижало то, что с ними обращались как со второсортными гражданами Французской империи, в то время как слишком много нахальных французских солдат и чиновников роскошествовали здесь за их счет. Наполеон в свое время пробудил в них заветные мечты о возрожденной Италии, чтобы затем разбить их вдребезги. Не испытывали итальянцы и ровным счетом никакого восторга от перспективы быть призванными в армию, чтобы угодить за границу с очередной авантюрой императора. В Испании неаполитанцы, тосканцы, жители Северной Италии тысячами проливали кровь во имя чужих интересов. Однако никто из них и помыслить не мог, какой ужас поджидает их в России.

Сестра Евгения Гортензия рассталась с супругом вскоре после его отречения. Последний пришел в бешенство, когда узнал, что брат прибрал к рукам все его дворцы и загородные резиденции в Голландии. В декабре 1810 года бывшее королевство было официально включено в состав Франции. Тем не менее, Луи получил ежегодное содержание в 2 миллиона франков вкупе с несколькими прекрасными поместьями. Ему также было позволено сохранить за собой титул короля. Он отверг как компенсацию, так и аннексию, и из австрийского города Грац, где отказывался видеть кого бы то ни было, кроме врачей, слал письма супруге, приказывая ей последовать его примеру.

Гортензия весьма мудро пропустила его советы мимо ушей. Император отдал ей их особняк в Париже и загородную резиденцию в Сен-Ле, помимо дохода в полмиллиона франков. Кроме того, Наполеон пообещал ей позаботиться об образовании ее сына. Он все еще питал к Гортензии сильную привязанность и в письме, извещая о том, что дарит ей загородный замок, говорил: «Тебе надо тихое место в деревне и лучше, чем Сен-Ле, тебе не найти». Он по-прежнему называл ее «своей дочерью», а в письмах подписывался «твой любящий отец Наполеон». Правда, позднее он стал более критичным: «Гортензия, такая добрая, такая милая, подчас бывала неправа. Я должен это признать, несмотря не всю мою привязанность к ней и ее искреннюю привязанность ко мне. Каким бы странным, каким подчас невыносимым ни был Луи, он любил ее, а коль при этом еще затронуты и государственные интересы, женщина обязана владеть собой и каким-то образом заставить себя отвечать любовью на любовь». Но в данном случае император поддался корсиканскому племенному чувству. Ни одна женщина в мире не смогла бы полюбить короля Голландии.

Вполне вероятно, что развод ее матери ускорил решение Гортензии оставить Луи. Ведь коль ее отчим решился на такой шаг, то почему бы ей не последовать его примеру. Все Богарне были потрясены тем, как бесцеремонно Наполеон избавился от Жозефины, включая даже ее легкомысленную племянницу Стефанию-Наполеоне Баденскую. Будучи в ссылке, император говорил, что из-за развода Стефания-Наполеоне «осознала шаткость собственного положения и поэтому еще больше привязалась к супругу. С тех пор эта пара воистину счастлива в своей супружеской жизни».

Действительно, после свержения Бонапартов Великий герцог непреклонно противостоял нажиму со стороны его семьи, требовавшей от него развода.

Оставив Луи, королева Гортензия отправилась утешать отвергнутую Жозефину в Экс-ле-Бен. Ей предстояло навсегда запомнить июль 1810 года — следующий месяц после того, как она рассталась с супругом, — «как счастливейший в моей жизни». Главным источником ее счастья стало присутствие графа де Флаго. Было ему тогда 25. Это был знаменитый бастард Талейрана, служивший в армии с пятнадцати лет, и один из самых одаренных штабных офицеров Наполеона. Гортензия в глубине души любила его еще с 1806 года, но ее влюбленность дала трещину, когда на графа позарилась Каролина Мюрат и он продемонстрировал свой редкий дар горячо любить двух-трех женщин одновременно. И вот теперь эта невиннейшая из женщин оказалась с ним в одной постели и вскоре пришла в ужас, обнаружив, что беременна. Гортензия страшилась, как бы ее положение не стало известно министру полиции, который тотчас доложит об этом отчиму. Ребенок, будущий герцог де Морни, родился в сентябре 1811 года.

Бернадота милостиво не стали лишать его доходов, несмотря на его очевидные промахи при Ауэрштедте и Ваграме, исключительно ради Дезире. Император заметил. Что во время последней кампании Бернадот «резвился» вместо того, чтобы воевать. Теперь тот привел Наполеона в бешенство, начав посещать салоны враждебно настроенных мадам де Рекамье и мадам де Сталь. Перед Бернадотом замаячила реальная перспектива быть сосланным в княжество Понте Корво и гнить там до конца своих дней. Но тут ему привалило неслыханное счастье, и он был спасен.

В 1810 году неожиданно скончался наследник престарелого короля Швеции Карла XIII. Шведы с ужасом думали о возвращении племянника короля, Густава IV Адольфа, которого они низложили двумя годами ранее. Отказывались они принять и сына последнего. Шведский сейм вынес решение, что на роль монарха прекрасно подойдет кто-нибудь из французских принцев, ведь миром правил Наполеон, и обратился с предложением к Евгению де Богарне. Тот отказался перейти в лютеранскую веру, полагая, что месса стоит куда дороже Стокгольма. Вскоре несколько шведских офицеров, которым довелось побывать во французском плену, вспомнили великолепные обеды, коими их угощал маршал Бернадот. Им удалось убедить Карла XIII, и тот провозгласил Бернадота своим преемником. Некоторых историков ставит в тупик тот факт, что Наполеон позволил маршалу принять это предложение. Вполне вероятно, Наполеон пришел в восторг от того, что его бывшая любовница станет королевой. Бернадот произвел на шведов удивительно благожелательное впечатление, а так как престарелый король был хворым и немощным, тотчас взял бразды правления в свои руки. У императора имелись причины ощутить беспокойство. Позже, уже на Эльбе, Наполеон заметил, что Бернадота следовало пристрелить, но он трижды миловал негодяя из-за любви к Дезире. Последняя (переименованная в Дезидерию) вернулась во Францию и обосновалась в Швеции лишь в 1823 году.

Дядя Феш, хотя от него это менее всего можно было ожидать, тоже начал доставлять племяннику неприятности. До сих пор его карьера не давала особых поводов заподозрить Феша в нелояльности. Сначала это был недолгий «конституционный период», когда во время революции Феша отлучили от церкви. Вслед за этим последовал десятилетний период добровольного отказа от сана, во время которого Феш выступал в роли не гнушавшегося аферами финансиста, знаменитого бонвивана и обжоры, и как следствие — очень растолстел. Затем он стал главным проводником церковной политики императора, навязывая невиданный ранее катехизис, в котором содержался, например, такой вопрос и ответ; «Что следует думать о тех, кто не выполняет свой долг по отношению к императору? Согласно апостолу Павлу, они сопротивляются заведенному самим Господом порядку и тем самым обрекают себя на вечное проклятие». Он способствовал появлению в календаре праздника несуществующего Св. Наполеона (в пику Бурбонам, имевшим предка Св. Людовика) и всегда находил общий язык с императорским министром культов. Меттерних называл его «странным сочетанием фанатизма и честолюбия», поясняя, что «хотя он и был искренне предан (вере), тем не менее проникся убеждением, что Наполеон — это инструмент в руках божьих и воистину божий помазанник. По его мнению, царствование (Наполеона) предопределено провидением, и поэтому он считал его самые честолюбивые планы проявлением воли Всевышнего». Феш, однако, сохранил кое-что из мирских привычек своего нелицеприятного прошлого. Даже племянник был вынужден посоветовать ему покинуть роскошный, будто дворец, особняк на Шоссе д’Антен, улице, облюбованной богатыми банкирами; «Подобное соседство не к лицу кардиналу». Затем приказал Фешу вернуться в свой кафедральный город Лион, куда тот тут же перевез свою постоянно растущую коллекцию живописи.

В 1809 году император назначил Феша архиепископом Парижским, но тот отказался. Фешу удалось выбить у государства огромное жалованье, но вот все его попытки возвратиться на столь милое его сердцу Шоссе д’Антен не имели успеха. Тем не менее, когда папа оказался в тюрьме, Феш в душе не на шутку всполошился. В 1810 году у него появились новые основания для беспокойства. 13 патриархов церкви, так называемых «черных кардиналов», были брошены за решетку и официально лишены своих алых мантий в наказание за то, что отказались почтить своим присутствием бракосочетание Марии-Луизы. Тем самым они пытались продемонстрировать, что считают незаконным аннулирование брака между Наполеоном и Жозефиной. А ведь аннулирование устроил не кто иной, как сам Феш, он же проводил венчание. В том же самом году Рим был включен в границы Французской империи. В 1811 году Феш возглавил, созванный Наполеоном в Париже, Совет служителей церкви который с доселе неслыханной независимостью выразил их единодушный отказ выдвинутому императором предложению — передать инвеституру епископов из ведения Первого понтифика в полномочия метрополии. «Все до единого епископы воспротивятся тебе, — предостерег Феш Наполеона. — Ты добьешься того, что они все превратятся в мучеников». Последней каплей стали события 1812 года, когда император распорядился перевезти Пия VII из Савоны в Фонтенбло, чтобы лично, угрозами и запугиванием, заставить несчастного папу подписать Конкордат, который дал бы ему более или менее полный контроль над католической церковью. Кардинал намеками дал понять племяннику, что не одобряет подобного шага. Наполеон, не раздумывая, прогнал Феша в его диоцез и приказал дяде держаться подальше от столицы. Оттуда Феш написал о своем мученичестве Летиции; «Не прибавляй себе треволнений, размышляя о причинах, вынудивших меня покинуть Париж. Я принес их к основанию креста. Господь даст мне силы. Я уповаю на его благодать».

В своем архиепископском дворце в Лионе примас Галльский предоставлял убежище не только гонимым прелатам, но и первому встречному монаху, нищему мирскому брату или послушнику, в особенности тем, кого изгнали из Италии. Он окружил себя преданными молодыми священниками, которые позднее, во время реставрации Бурбонов, возглавят католическое возрождение и контрнаступление церкви на все, что имело место начиная с 1789 года. Вдобавок Феш щедро вносил средства в секретный фонд, созданный для оказания помощи «черным кардиналам». Тем не менее этот странный человек продолжал одновременно служить Господу и мамоне. Он, как и раньше, скупал бриллианты, поместья на Корсике и, самое главное, живописные полотна, которых в конечном итоге у него набралось почти 30 тысяч — работы итальянских, французских, голландских, фламандских мастеров, среди них полотна Беллини, Боттичелли и Тициана. Феш также ссужал деньги своему племяннику, королю Жерому, причем под такой грабительский процент, что это попахивало вымогательством.

20 марта 1811 года Стендаль в постели со своей любовницей Анжеликой был разбужен грохотом пушечных залпов, возвестивших о рождении сына и наследника императора Наполеона и императрицы Марии-Луизы. «Мы услышали ликование на улицах, — пишет он в своем дневнике. — Мой парикмахер сообщил мне, что на Рю Сен-Оноре люди ликовали так, словно перед ними на сцену вышел знаменитый актер». 9 июня при крещении в Соборе Парижской Богоматери младенец получил имя Наполеон-Франсуа-Шарль-Жозеф. «Мадам мать» выступала в роли крестной, дед младенца, император Франц, в роли крестного отца, а вокруг царило всеобщее ликование. Наполеону не терпелось поскорее увидеть сына, он даже решился присутствовать при родах, трудных и затяжных. Родовые муки жены произвели на императора столь тяжкое впечатление, что он частенько надолго запирался в клозете. Наполеон сказал нервничавшим акушеркам, чтобы те обращались с императрицей «точно так же, как и с любой домохозяйкой с Рю Сен-Дени». Когда же его спросили, чью жизнь, если на то пойдет, надо спасать в первую очередь, Наполеон ответил не раздумывая: «Матери. Это ее право». Она ведь всегда сможет потом родить ему новых детей. Теперь всем казалось, что наполеоновская империя наконец-то обрела прочную династическую основу. Чтобы продемонстрировать всему миру, что младенец является наследником Карла Великого и каролингской империи, ему был присвоен титул римского короля, что было весьма претенциозно даже по наполеоновским стандартам и стало причиной оскорбления не только итальянцев, австрийцев и немцев, но и каждого католика, озабоченного судьбою папы. Несмотря на то что весь клан терпеть не мог Марию-Луизу, точно так же, как до нее Жозефину, все они, как и Наполеон, разделяли укрепившуюся уверенность в будущем. Жозефина, которая, несмотря на недовольство Марии-Луизы, оставалась с Наполеоном в дружеских отношениях, прислала теплые поздравления. Ей даже было позволено вернуться из загородного дома в Мальмезон, где, как это случалось и раньше, она тотчас наделала астрономических долгов.

Наполеон решил заново ввести еще кое-что из дореволюционного этикета: придворное платье, скамеечки под ноги для герцогинь, определенное количество лошадей для выезда. Однако старая аристократия и новый правящий класс продолжали оставаться заклятыми врагами. (Еще одна несбывшаяся наполеоновская мечта — сплотить воедино Революцию и законность своего восшествия на престол, удачно женившись на представительнице «старого режима»). Император желал, чтобы вся новоявленная знать последовала его примеру. Он не только поощрял браки с представительницами знаменитейших семей старой Франции, но и отдал распоряжение министерству полиции вменить в обязанность префектам иметь списки юных особ благородного происхождения. Полиции теперь надлежало вести учет девушек из хороших семей с подробным описанием их внешности, образования, религиозных взглядов и таких умений, как игра на рояле или арфе. Когда герцог Крон получил предупреждение о том, что вскоре ему будет приказано выдать дочь за генерала, он в тот же день обвенчал ее с живущим у него в доме кузеном. Другие отцы оказались не столь находчивы. Мадемуазель Диллон силой выдали замуж за генерала Себастиани, а обеих мадемуазель д’Арбер за генералов Мутона и Клейна. Все это заставило новую аристократию еще более сторониться полного возвращения к дореволюционным порядкам.

Отцовство на время охладило страсть Наполеона к военным кампаниям, возраст тоже давал о себе знать. В июле 1811 года новеллист Поль де Кок наблюдал появление Наполеона на балконе в Тюильри. Вместо героя своих мечтаний он увидел тучного, невысокого мужчину — «желтого, заплывшего жиром, обрюзгшего, с низко посаженной головой». В Лондон был отправлен посланник с тайным предписанием изучить возможность заключения с англичанами мирного договора. Предлагались кое-какие уступки; Жозеф должен договориться с испанскими патриотами, в Португалии можно реставрировать семейство Браганца, а Франция и Англия обязуются полностью вывести с полуострова свои войска. Маркиз Уэлсли, брат герцога Веллингтонского и английский министр иностранных дел, ответил, что правительство Его величества только тогда начнет переговоры с Францией, когда последняя признает Фердинанда VII законным королем Испании. Наполеон не прочь был заменить Жозефа на Фердинанда (он был готов на все, лишь бы развязаться с Испанией), однако терпеть не мог, когда ему приказывали. На этом переговоры прервались.

У англичан были все основания держать такой агрессивный тон, ведь для них война на полуострове шла довольно успешно. Бедный Жозеф оказался в весьма тяжелом положении. Французские генералы в Испании стали, в сущности, независимыми полководцами. Они притесняли и грабили испанцев на их собственных землях, полностью игнорируя распоряжения мадридского затворника, который все чаще бессмысленно подписывался «Yo el Rey». Например, Сульт держал себя в Андалузии истинным королем, хотя и без титула. Единственным более или менее успешно работающим правительством могли похвастаться четыре провинции к северу от Эбро — они были присоединены к Франции и преобразованы во французские департаменты. Король «Хосе» страдал от хронического безденежья и был вынужден брать займы под залог своих поместий и оставшихся у него бриллиантов. Когда брат послал ему полмиллиона франков в слитках, кто-то из генералов перехватил конвой и спокойно отсчитал более 120 тысяч франков, чтобы, наконец, выплатить солдатам их законное жалованье. Как замечает Питер Гейль, Испания стала «тренировочной площадкой для непослушания маршалов», что имело катастрофические последствия для всей императорской армии. Когда же Наполеон уступил беспрестанным мольбам брата и дал ему большую власть, назначив его в марте 1812 года главнокомандующим испанской армии с правом решения всех политических и военных вопросов, это мало что изменило. Жозеф получил возможность снимать генералов с командных постов, лишь пожаловавшись Наполеону, но где гарантия, что жалоба дойдет до императорских ушей. Сульт и его коллеги продолжали вести себя как сатрапы. Более того, хотя на бумаге французские силы значительно превосходили силы англичан, на самом деле они были распылены по всему полуострову, увязнув в нескончаемых стычках с бесстрашными партизанами.

На протяжении 1811 и 1812 годов положение Жозефа неуклонно менялось к худшему. Месяц спустя после его назначения главнокомандующим Бадахоэ перешел в руки Веллингтона. 22 июля сражение под Саламанкой обернулось подлинной катастрофой; армия Мармона была разбита, сам маршал потерял руку и 7 тысяч солдат. Остатки того, что когда-то было пятидесятитысячной армией, спасло только наступление ночи. Затем Веллингтон двинулся на Мадрид и 12 июля под всеобщее ликование вошел в столицу. Король Жозеф спасся бегством всего двумя днями ранее. Вслед за Жозефом на телегах и повозках двигались его перепуганные до смерти прихлебатели. Процессия эта растянулась на несколько миль, пока не нашла убежище в Валенсии. Но силы Веллингтона были довольно ограничены, и поэтому французы, хотя временно и потеряли Центральную, Западную и Южную Испании, вскоре перегруппировались, а Массена прибыл, чтобы восстановить прежнюю ситуацию. В октябре на военном совете Сульт вынес предложение сконцентрировать несколько армий, чтобы тем самым нанести Веллингтону удар с тыла, пока он вовлечен в сражение с французской армией на севере у Бургоса. Этот план мог бы стать для англичан фатальным. Однако Жозеф, убежденный в собственном военном гении, и слышать о нем не желал, настаивая на скорейшем захвате столицы. Он вернулся туда 2 ноября 1812 года, хотя больше и не питал иллюзий по поводу своей популярности. В Мадриде ему было суждено провести еще только пять месяцев.

Как ни странно, над Вестфалией солнце продолжало светить мирно и спокойно, несмотря на чудовищные долги, в какие влез ее беззаботный монарх. Он продолжал предаваться развлечениям. Как-то раз, на одной особенно бурной пирушке, он так напился, что был арестован на улице собственной столицы своей же полицией, которая не узнала его. Жером успел превратиться в посмешище в глазах всего Касселя. Меттерних сообщает нам, что «Жером был неглуп, но его порочный образ жизни, чрезмерное тщеславие и мания во всем уподобляться брату покрыли его насмешками». Тем не менее ему не пришлось отражать вторжение врага или мятежных патриотов, как это выпало Жозефу, или же ломать голову из-за Континентальной блокады, подобно Луи и Мюрату, поскольку у него не было портов. В конце августа 1811 года, вскоре после крещения римского короля, «мадам мать» нанесла визит королю Иерониму Наполео в Наполеонсхоэ. Вначале ее приняли в Касселе с почестями, полагающимися правящему монарху, — военными парадами на улицах, пушечными залпами и гала-представлением в опере (специально для этого случая была написана оратория, причем не кем иным, как беглым любовником Полины Бланджини). Младший сын Летиции все-таки еще оставался в душе итальянцем: он любил и побаивался мать более, чем какую-либо иную женщину в мире. В свою очередь Летиция испытывала особую привязанность к своей несчастной снохе Екатерине Вюртембергской. Последняя отвечала ей взаимностью и совершенно искренне утверждала, что «мадам мать» внушает уважение точно, так же, как и русская императрица». Летиция подарила Екатерине великолепный, украшенный жемчугом зонтик от солнца с золотой ручкой вместе со своим портретом, тоже обрамленным жемчугом, — в знак истинной преданности, особенно если учесть пресловутую скаредность Летиции.

Визит включал в себя торжественный смотр войск. Солдаты Жерома были облачены во внушительную необычного покроя униформу, придуманную для них самим монархом. Затем следовали охота, пикники, «смотр достопримечательностей, банкеты и концерты. «Актрис» на время упрятали с глаз подальше. «Мадам мать» нашла все это весьма милым и прогостила два месяца. Когда же она, наконец, покинула Кассель, Екатерина писала в своем дневнике о «горьком расставании с самым восхитительным другом». Даже Летиция, несмотря на присущий ей пессимизм, вряд ли могла представить, что через два года королевство Вестфалия исчезнет, не оставив никакого следа. Однако уже во время «императорского лета» многие наблюдатели, включая самого Жерома, догадывались, что Вестфалия стоит на грани развала. Задавленные налогами, возмущенные царящими при дворе нравами, ненавидящие авантюристов, поставленных управлять ими, жители королевства постепенно начали питать отвращение к этому итальянскому распутнику, считавшемуся их королем. В конце 1811 года прусский министр писал в донесении из Касселя в Берлин, что каждую ночь у Жерома наготове стояло трое лошадей, взнузданных и оседланных, и еще шесть, запряженных в самую быструю карету Екатерины, на случай, если им придется уносить ноги от собственных подданных.

У себя в Америке, в Балтиморе, Бетси Патерсон, отчаявшись вернуть себе супруга-короля, подала гражданский иск о расторжении брака и в 1813 году добилась развода. Вторично выходить замуж она не собиралась, сказав отцу по этому поводу следующее: «Ничто не заставит меня выйти замуж за кого-либо в Америке, после того как моим мужем был брат императора». Всю свою жизнь она посвятила непризнанному Бонапартами ребенку, своему сыну Жерому Патерсону Бонапарте.

Стремясь добиться расположения императора, король Иоахим Неаполитанский без всякого приглашения нанес в апреле 1811 года визит в Париж, чтобы присутствовать на торжествах, посвященных рождению римского короля. Непонятно почему, мать младенца вселила в него ужас. Мария-Луиза приходилась племянницей королеве Марии-Каролине — белый королевский штандарт ее супруга Бурбона все еще развевался над Сицилией под надежной защитой английского флота. Что весьма для него характерно, Иоахим по глупости начал обвинять императрицу в том, что год назад именно из-за нее сорвалась его экспедиция по завоеванию острова. Мюрат подозревал, что Мария-Луиза отговорила Наполеона выделить ему подкрепление. Тем не менее у Мюрата имелись все основания чувствовать себя не в своей тарелке после того, как бывшие владения короля Луи вошли в состав Французской империи. В начале 1811 года Екатерина Вестфальская отметила в своем дневнике: «Королевство Неаполитанское должно быть присоединено к Италии». Будучи приглашенной императором в Париж по поводу родов императрицы, королева Неаполитанская написала «мадам матери», что, поскольку у нее хотят отнять корону, она предпочитает, чтобы это случилось в Неаполе, а не в Париже. Когда же в Париже объявился Мюрат, шурин принял его весьма холодно, но потом наступил краткий период примирения.

Однако месяц спустя, сразу по возвращении в Неаполь, французский посланник барон Дюран сообщил Наполеону, что король затаил в душе обиду. В июне Иоахим издал эдикт, согласно которому из таможенной службы удалялись все иностранцы. Кроме того, он отдал распоряжение всем французам, занимавшим посты в неаполитанском правительстве, подать документы на натурализацию. Император ответил на этот дерзкий шаг тем, что распорядился считать каждого подданного Франции гражданином Неаполя на том основании, что это часть Французской империи. Наполеон отказал Мюрату в праве аккредитовать собственных посланников в Вене и Петербурге. Император никогда серьезно не воспринимал попыток Мюрата пустить в Неаполе корни. Тем не менее король был занят прокладкой дорог, созданием хлопчатобумажной промышленности и даже заложил новый город (с модной тогда прямоугольной планировкой) рядом с важным стратегическим портом Бари. У себя в столице Мюрат из кожи лез, пытаясь расположить к себе подданных. Он устраивал военные парады, рассчитывая их великолепием произвести впечатление на неаполитанцев, содержал пышный двор и беспрестанно делал дорогие подношения алтарю Сан-Дженнаро. Тем не менее он был вынужден навязать Неаполю чуждое законодательство и основал комиссии по утверждению феодальных привилегий. В августе 1810 года Каролина жаловалась в письме мужу, что к ней на прием по поводу ее дня рождения пришло всего несколько приглашенных дам, поскольку «бедность, обрушившаяся на благородные семейства, не позволяет им наскрести денег на приличное платье, так как эта ужасная комиссия разоряет все новых и новых людей». Мюрат не только создавал собственную армию, в которой насчитывалось уже 80 тысяч человек, но и плел интриги с тайными обществами Италии, в особенности с карбонариями. Его главной целью было создание «италийской» партии, с помощью которой в один прекрасный день страна окажется под властью «короля-патриота». Главным его советником в этом деле и горячим приверженцем создания такой партии стал его новый министр полиции, пройдоха и интриган Антонио Магелла, бывший к тому же заклятым врагом Каролины. Лишь угроза войны между Францией и Россией спасла Иоахима от серьезного кризиса, который вполне мог закончиться его низложением.

Мюрат по-прежнему ссорился с женой. По Неаполю ходили слухи об очередном ее романе с тучным грубияном графом Эктором Доре, занимавшим одновременно посты военного министра и министра флота. Неаполитанцы шутили, будто округлый Доре, пытаясь пробраться в спальню Каролины в палаццо Реале через потайной ход, устроенный ею для худощавого Ла Вогийона, застрял и был вызволен наружу лишь благодаря стараниям тянувшей его королевы. Поговаривали также, что король только потому распорядился уволить со службы всех иностранцев, что имел в виду в первую очередь именно Доре. Кроме того, Каролина окружила себя преданными сторонниками императора, которые в противовес италийской партии Магеллы образовали французскую партию.

Континентальная блокада вызывала растущее недовольство среди союзников Наполеона. Александр I совершенно в ней разочаровался и в последний день 1811 года формально вышел из системы блокады. В последующие месяцы император аннексировал герцогство Ольденбургское на северной границе Голландии (его наследник был женат на сестре Александра I). Война между Францией и Россией была теперь неизбежна, хотя Меттерних, который предвидел ее еще в январе 1811 года, доложил императору Франции, что у русских нет даже отдаленных шансов на успех. В том же месяце, когда французские войска вступили в Ольденбург, другая императорская армия двинулась в шведскую Померанию, тем самым завершив отчуждение шведов.

Фуше предостерегал против войны на два фронта. «Сир, как мне кажется, испанская кампания развивается для нас не слишком удачно, чтобы мы могли одновременно сражаться по ту сторону Пиренеев и по ту сторону Немана». Наполеон презрительно отвечал: «Мне потребуется 800 тысяч солдат, и они у меня есть. Я могу потянуть за собой всю Европу, в эти дни я смотрю на Европу как на потрепанную шлюху, которая обязана ублажать меня, коль я имею такую армию. Должен существовать только один закон, один суд и одна денежная система для всей Европы. Все европейские нации должны слиться в одну нацию, а Париж должен стать столицей всего мира». И добавил: «Ну что я могу поделать, если мое могущество увлекает меня в мир диктаторства?»

Оглядываясь назад на те дни, когда наполеоновская легенда захватила воображение французов, Шатобриан напоминал людям, какова в действительности была империя: «Они забыли, что у каждого были основания скорбить о победах, забыли, как в театре малейший враждебный намек на Бонапарта, избежавший внимания цензоров, восторженно приветствовался публикой, забыли, что простонародье, двор, генералы, министры и приближенные самого Наполеона устали от его побед, устали от игры, которая всегда выигрывалась, а затем начиналась сначала, устали от существования, которое следовало ставить на карту каждое утро, потому что уже было невозможно остановиться».

Однако сам император упивался радостями второго брака и рождением сына. Его не заботило, что между Марией-Луизой и бонапартовским кланом отношения оставались натянутыми. «Мадам мать», судя по всему, не доверяла снохе, хотя та каждую неделю наносила визиты свекрови в Отель де Бриенн. Летиция старалась не вспоминать о ней, а если и обращалась, то только по необходимости. Императрица была проницательней Жозефины и достаточно умна, чтобы изображать полагающееся уважение. Подобно Наполеону, весь бонапартовский клан испытывал при виде габсбургской эрцгерцогини нечто вроде священного трепета. Мария-Луиза сказала Меттерниху: «Я не боюсь Наполеона, хотя начинаю подозревать, что он побаивается меня».

Бонапартам было бы трудно опорочить императрицу, как они поступили с Жозефиной, не только потому, что ее супруг, которого повергала в ужас одна только мысль, что ее может соблазнить какой-либо молодой мужчина, держал жену, словно византийскую затворницу, но и она сама предпочитала уединение в обществе своей главной фрейлины и единственной наперсницы юной герцогини де Монтебелло (вдовы маршала Ланна).

Мадам де Монтебелло, вместо того чтобы поддерживать мир и согласие, постоянно напоминала Марии-Луизе о ее габсбургской крови и рассказывала скандальные истории о Бонапартах. Двадцати девяти лет от роду, Луиза Сколастик Геенне, принадлежавшая к мелкой бретонской буржуазии, обладала холодной, ледяной красотой, была целомудренна, алчна, завистлива и до мозга костей якобинка. Несмотря на свои республиканские взгляды, она все еще кипела негодованием, что ее покойного супруга не возвели в князья или герцоги со всеми полагающимися титулами, отчего он не смог выпросить у Наполеона чины, должности и пенсии для многочисленных ее родственников. Она сама получила место фрейлины исключительно благодаря расположению императора к Ланну, а также по причине своей широко известной добродетели. В глубине души мадам де Монтебелло ненавидела императора вместе со всей его родней и придворными. Ее единственной потенциальной соперницей была гувернантка короля, графиня де Монтескье — «маман Кье», которая, несмотря на свое происхождение из старой аристократии, была искренне предана императору Наполеону. Тем не менее мадам де Монтебелло целиком и полностью завоевала дружбу Марии-Луизы, а другие женщины исключались из их узкого круга. Ее влияние на императрицу послужило причиной отчуждения многих людей, отчего Мария-Луиза незаслуженно приобрела дурную славу.

Лаура д’Абрантес рассказывает, что большую часть своего времени Мария-Луиза проводила за рукоделием или игрой на рояле. «Она навещала сына или же просила, чтобы его в назначенное время приводили к ней, что подчас бывало трудно сделать, так как ребенок знал свою няню гораздо лучше, нежели мать, и ни за что не хотел поднимать для поцелуя к императрице свое розовое личико». Лаура добавляет: «Мария-Луиза не пользовалась особой популярностью у завсегдатаев двора, одевалась она с заметным недостатком элегантности». Судя по всему, императрица недолюбливала мадам д’Абрантес и не скрывала этого. Император был горячо влюблен в Марию-Луизу, как и она в него. Он даже как-то раз в письме к ней перешел на итальянский: «Addio, mio dolce amore (Прощай, моя нежная любовь)». А она заняла место его лакея и делала ему массаж с одеколоном, пока он принимал ванны. Она делала все, о чем он ее просил. Он твердо решил уберечь ее от клеветнической кампании, которую его клан вел в свое время против Жозефины. Как бы то ни было, появились недвусмысленные свидетельства тому, что Наполеон начал постепенно разочаровываться во всех своих родственниках вместе взятых, а не только в братьях и Мюрате. Как-то он признался Меттерниху, возможно, еще в 1810 году: «Начни я сначала, мои братья и сестры получили бы только дворец в Париже и несколько миллионов на расходы и больше бы ничего не делали. Их уделом должно быть искусство и благотворительность, а не целые королевства. Некоторым из них совершенно невдомек, что значит править страной, в то время как другие ставят меня в неловкость, карикатурно подражая мне». А так как императрица подарила ему наследника, в чьих жилах текла кровь Габсбургов, ее положение, в отличие от Жозефины, обладало завидной прочностью.

В Тюильри Наполеон испытывал раздражение даже от тех членов клана, которых он любил более остальных, от Полины и Гортензии. В феврале 1812 года вместе с Каролиной они давали бал, сопровождаемый театральной постановкой — драматической аллегорией по поводу объединения Рима и Франции.

Полина изображала собой Рим, а Каролина Францию. Первая из них напоминала «ангела, спускающегося с небес на землю по лучу солнечного света», если верить воспоминаниям мадам д’Абрантес. По отношению к Каролине она была не столь льстива: «У нее очаровательная головка с розовыми щеками и довольно хорошеньким личиком, и если бы только она не выглядывала из массы золотых украшений, жемчугов, обилия драгоценных камней и на редкость дурного вкуса, то наверняка бы была удивительной противоположностью тому мерцающему прекрасному фантому, какой казалась ее сестра». «Их очаровательные лица, усыпанные бриллиантами щиты и разноцветные драгоценные камни делали представление ослепительным, — вспоминает Гортензия. — Другие дамы были весьма хороши, как наяды Тибра, Часы и Ирисы, хотя лица камергеров и конюших, перевоплотившихся в Звезды, Зефиров и Аполлонов давали повод для улыбки. Пантомима была не совсем уместна как для достоинства ее участников, так и для предмета самой постановки». На следующий день император довольно сердито спросил неаполитанскую королеву: «Откуда вам пришла в голову мысль об этой аллегории? Получилась полнейшая бессмыслица. Рим подчиняется Франции, но вовсе недоволен своим положением. Что, скажите на милость, заставило вас представить его (Рим) как наисчастливейшего и всем довольного подданного? Мне прекрасно известно, что вам хотелось покрасоваться и блеснуть в великолепном костюме, но, уверяю вас, вам следовало подыскать какую-нибудь другую тему, а не привносить в бал политику». Затем он отчитал Гортензию за то, что она позволила своему сыну облачиться в польскую форму. Наполеон и его семья вели себя так, будто их империи суждено было стоять еще тысячу лет.