Гиацинт переступил с ноги на ногу. Глупо.
У благородных рыцарей не может возникнуть желания отойти в уборную комнату в такой момент! Тинторели — а уж его матушка ведала в этом толк — несут свою службу, не зная усталости, не чувствуя сна, боли, голода, жажды… и ничего другого тоже не чувствуя! И мечтания их крутятся, между прочим, вокруг прекрасных дам, или боевой славы, или вокруг чести и долга, но уж никак не вокруг зеленых кустиков, или… ой-ой-ой! Что теперь делать? Оставить пост — да ни в коем случае, тем более что тишина вокруг явно говорит: скоро, скоро грянет буря! Тут бы и показать себя, не осрамить род, завоевать улыбку Дамы…
Думай о Даме, приказал он себе. О Лорелее Златокудрой, которая для тебя — единственная в мире, и об этом ты даже написал в своей балладе, которую на днях пропел директору Экстеру. Директор, когда услышал, очень расчувствовался, приложил руку к сердцу и сказал, что «гм-трогательно». Может, и ее тронет?
Ох, лучше бы он позавтракал. Решил во имя битвы держаться на хлебе и воде, да, видно, с водой чуть переусердствовал…
О Даме думать возвышенно не получалось, получалось как-то обиженно. Ее тронет, как же. Эту, у которой ледяные пальцы, а брови — как две змеи, так и извиваются, и что этот иномирец в ней нашел? Аметистиат и матушка повторяли, Гиацинту, что он спасет от проклятья красавицу — ну, так он и не был против, но он-то думал, красавицей окажется живая женщина, а тут статуя! Чуть ожила, когда танцевала тогда, на арене, но ведь и танцевала не для него…
Вдруг он не сможет ее спасти? Или нет, еще хуже — вдруг он ее спасет, и ему придется на ней жениться? Гиацинт чуть не заскулил от жалости к самому себе — знал бы кто, какую ответственность налагает должность Оплота Одонара, как жить с этими кодексами…
Вот сейчас — не смей бросать пост, хотя уже совсем невтерпеж, он прямо припрыгивает на своем месте. Но нет, не уйдет, потому что там, у него за спиной — юные артефакторы, а оборона Одонара продержится ровно столько, сколько у него хватит сил стоять над Печатью. Кровавой Печатью. Алой Печатью. Да оживет или нет эта проклятая каменюка?!
Печать выглядела всё так же — массивная, тяжелая, чуть светящаяся алым изнутри. Гиацинт непочтительно постучал по ней носком сапога и приказал себе собраться. Нужно… что там нужно? А, обрести истинную решимость. И, возможно, проявить смекалку, как в древних балладах. Кто-то же предполагал, что Печать нужно обагрить кровью, чтобы она пробудилась? Сейчас, сейчас…
И вздор говорил этот иномирец. Печать настоящая, а стало быть — он сможет ее пробудить, и он будет здесь стоять ровно столько, сколько нужно во имя своего дол…
В ту секунду, когда его решимость стала несокрушимой, тинторель Гиацинт получил ребром железной ладони по шее. И его вклад в оборону артефактория на этом завершился.
— Щенок, — со вздохом пробормотал Макс. Он не стал подхватывать тело рыцаря и с удовольствием послушал, как тот залязгал об булыжник дорожки кольчугой и мечом.
Легковерный щенок. Как еще можно было назвать того, кто подумает, что он, Макс Ковальски, сбежит прямо сейчас? Нет, господа защитники, рыцари, как-вас-там, я прошел сквозь стены, и я буду спокоен только когда Экстер Мечтатель вернется с подмогой — а он, конечно, догадается вернуться с подмогой.
И когда здесь наведут порядок.
Время тикало, проще всего было бросить рыцаря прямо там, на месте, но Макс решил быть благородным до конца: задвинул Гиацинта в ближайшую подсобку от входа, добавил ему по голове, чтобы не пришел в себя часа три-четыре, потом прикрыл и подпер дверь. С большой долей везения — мальчишку не обнаружат.
Только это он и может себе позволить в отношении остальных. Может, кто-нибудь заметит, что свободен главный ход, и у них будет призрачный шанс остаться живыми, когда все холдонские твари устремятся сюда.
Пусть себе устремляются. Он пока провернет кое-что в своем стиле.
— Скриптор! — гаркнул Макс, пролетая по тем коридорам, где были расставлены посты (главное — не нарваться на щит или артефакт-ловушку!). — Собирай остальных, планы меняются, всех, слышишь? Из Отделов тоже! Всех!
Теорик возник перед ним в секунду, по своей пугающей традиции, все понял, кивнул, только написал в воздухе: «Куда?»
— К Особой Комнате!
Вот где понадобился знаменитый резкий голос: рявкнул так, что ученички из засад повысовывались, все — с вылупленными глазами: «К Особой? Сейчас? Планы меняются?» Макс уже не слышал, что они там кричали: со всех ног бросился всё в том же направлении, навстречу знакомому тягостному ощущению: Малая Комната, потом Большая…
В коридоре он наскочил на Вонду: тот ковылял, как слепой по коридору и причитал, не затыкаясь:
— Недоброе дело задумали, ох, не к добру это геройство… когда директора нет в школе! Молодежь ведь пошла: и хилая, не выстоять им, да еще и глупая такая, со своими планами…
— В Провидериум! — рявкнул Макс, пролетая мимо вихрем. Вонда еще немного потопал по коридору, бормоча:
— А этот и немолод уже, а всё бегает, и тоже, небось, что-то задумал, а мне только присматривать… — потом как будто до него дошло: — В Провидериум? Хоть один умный нашелся…
Но и этот сомнительный комплимент до Макса не долетел. Ковальски нырнул в один из потайных застенных проходов — было дело, все их изучил, пока готовился к приему комиссии. И скоро уже был у входа в тоннель, ведущий к трём Комнатам: Малой, Большой и Особой. Там он замедлил шаг, почему-то осмотрел тоннель, кивнул и что-то пробормотал под нос. Со стороны могло бы показаться, что он делает какие-то расчеты, но, когда он пнул дверь в Провидериум — расчетами и не пахло. Вид у Макса был грозовой.
— Святотатец! — взвизгнул Гробовщик, который как раз уткнулся в Книгу Предсказаний. — Оскверняешь такое мес…
— Цыц, — оборвал Ковальски. — Открывай свои порталы. Сколько можешь и куда только можешь. Желательно — в миры, которые дружелюбны. Всех учеников — за двери, плевать куда, только поскорее. В иные миры. Сам тоже уходи, если у тебя нет какого-нибудь кодекса…
— Я — уничтожитель артефактов и Хранитель Большой Комнаты, — проскрипел Гробовщик. От изумления с него в который раз слетел капюшон. — Я не могу покинуть…
— Как хочешь. Открывай порталы.
— Д-двери? — впервые за столетие Уничтожитель начал заикаться. — С-сейчас, без п-Перечня? Но этого так просто…
Тут он заглянул в серо-голубые глаза Ковальски, сглотнул и отступил на шаг. Тоже впервые за столетие.
— Но нужно время…
— Оно у тебя будет, — Макс повернулся обратно к выходу. — Порталы — запасной ход, если он вдруг сумеет прорвать барьер…
— Что за барьер?
Ковальски не ответил. Он только повторил:
— Открывай что можешь.
Не успел подойти к двери, как понял, что Гробовщик идет за ним. На сей раз обернулся с раздражением:
— Что еще?!
— Просто подумал, что тебе понадобится сопровождающий в артехране, — сладенько ответил деартефактор. — Или даже тот, кто найдет нужную тебе вещь. Сам-то ты там попросту угробишься, да и не отыщешь ничего, а, бездник?
У Макса дернулся угол рта — да так и застыл, отчего лицо Ковальски перекосило на правой половине.
— Значит, не препятствуешь?
— Они попытались играть в расчёт, — насмешливо проскрипел Гробовщик, — и он просто не мог не обернуться глупостью. Ты совершаешь безумие, но продумал его гораздо лучше.
Он набросил капюшон на лицо, не прибавил больше ничего и вышел по направлению к Большой Комнате.
Там его чуть не затоптали. Скриптор и голос Макса свое дело сделали: недоумевающие ученики и работники отделов валом валили в узкий тоннель, некоторые сетовали, что пришлось освобождать проходы и частично снимать щиты и ловушки. Пион, обалдевший Павлин и Ренейла тащили под руки Озза Фингала, который не уставал ликовать по поводу того, что в спешке ему поставили три новых синяка, но зато и вопросы задавал постоянно:
— Куда вы меня тащите, почему в Особую Комнату? Когда мне хоть что-то начнут объяснять…
Геллу тоже тащили, правда, ее без сознания. Кто-то позаботился, отключил, чтобы избежать сопротивления и ненужных вопросов. Ай да ученички!
Макс отскочил к стене, крикнул: «Все в Провидериум!», сам цепил из толпы Хета и дернул к себе:
— Что-нибудь слышно?
— Грохот из сада и от подземного хода, — покладисто ответил тот.
Стало быть, времени почти не осталось. Макс оттолкнул парня — беги, коротко окинул взглядом, хоть примерно прикинуть количество собравшихся… в груди привычно заныло, когда под сводами тоннеля он увидел знакомый красно-золотой отблеск.
Лорелею вел Скриптор, держась от нее на почтительном расстоянии. У парня был вид такой, будто он сам удивляется своей смелости.
— Спасибо, — пробормотал Макс, протолкавшись к ним. — Теперь за дверь, вместе с остальными.
Скриптор просигналил что-то глазами, кивнул, нырнул за остальными учениками. Поток редел, но подростков все еще было многовато, Максу пришлось сделать шаг в сторону ненавистного артехрана, чтобы их с Лори не разнесла толпа. Богиня тоже сделала шаг.
Он хотел и не хотел этой встречи. Пока трамбовал в кладовку Гиацинта и бежал сюда, успел продумать не меньше десятка версий того, что может ей сказать; сейчас из головы вылетело все, когда он посмотрел на ее испуганное лицо.
Лорелея тоже чувствовала приближение Сына Дракона. В ней сейчас не было обычного величия, а было что-то беспомощное и надломленное, как в обычной земной девушке, и магии в ней было столько же, сколько в обычной девушке, и на секунду Максу стало до боли жаль, что она не была такой, как все, и что в его мире таких нет и быть не может…
Но он привычно переломил себя. Лори жалась к нему, будто чувствовала, что больше минуты, чтобы сказать о чувствах, не будет, вбирала глазами его образ, даже потянулась вперед с надеждой, что он сам сделает этот шаг, поцелует, обнимет… Но Макс уже смотрел на нее будто из другого мира, отделенного от Целестии бронебойным стеклом. И хотя в этот момент у них с Лори было больше общего, чем за все месяцы их знакомства (он тоже не чувствовал весеннего ветра, не радовался теплу, не слышал запахов) — принятое решение не оставляло шанса на ложь.
Макс Ковальски взял ладошку своей богини и на секунду поднес ее пальчики к своим холодным губам.
— Кончено, Лори, — только и сказал он. — Кончено.
Мертвая слеза скользнула по щеке девушки и с глухим звоном упала на пол. Она вскинула руки в умоляющем жесте, но Макс шагнул назад и повторил «Кончено!» в третий раз.
Лори поняла его и больше не сопротивлялась. Золотые волосы мелькнули перед глазами у Ковальски в последний раз. Богиня вошла в дверь Особой Залы, и дверь закрылась за ней.
Гробовщик подошел без единого слова и сунул в руку Макса небольшую шкатулку. Хрипло откашлялся, добавил перчатку, буркнув: «Вот, чтоб не сразу…» Потом пробормотал под нос что-то о том, что оставит еще пять-шесть магов — последний рубеж в Провидериуме, там же Рукоять… И хлопнул всё той же дверью.
Макс Ковальски остался в тоннеле, ведущем к Сердцу Одонара, один, со шкатулкой в руках.
Вот теперь всё действительно было кончено.
* * *
Серая радуга перечеркнула небо — как тогда, в час силы, — и он упивался каждым ее оттенком. Тело слушалось ещё плохо, и ноги не хотели ступать, но Арк-то-утурро, Льдистый Клык, твёрдо лежал в ладони, и за спиной таяло сознание: всё сделано как нужно, ты оплатил долг. Выплатил цену за своё воскрешение — сполна. И потому был свободен.
И теперь шёл за тем, что — его. Что ждало его. И что было ему отдано.
Цветы по обочинам мощёной булыжником дороги умерли, ушли в ничто, и это веселило его и младших братьев. Они были вокруг, и он чуял их торжество и предвкушение. И недоумение — почему они идут лишь сейчас.
Потому что защита Одонара сломлена, — ответил он мысленно, подходя к древним воротам артефактория. И не осталось бойцов, которые могли бы попытаться ударить в спину. Те, что были со мной — жаждали показать, что они могут. Я дал им шанс заслужить моё расположение в бою. И я смотрел. Мы смотрели, со Льдистым Клыком — после того, как защита пала, нам понадобилось время, чтобы восстановиться… Нежданно — мы не ожидали от защиты такой мощи. Но мы смотрели — и знаем теперь, что там — слабые воины. И один… одна из того дня.
Вы скоро встретитесь с ними, младшие братья. Скоро почувствуете кровь тех, кто осмеливается называть вас не-живыми, тогда как вы живее любого из них. Их плоть станет вашей. А пока я решил, что бой слишком затянулся. И пора двигаться дальше.
Те, кто заключил договор со мной, считали, что я пробуду здесь только час, младшие братья. Они ошибались.
Ибо нынче — новый день силы.
Он подошел к воротам артефактория и слегка ударил в них посохом, отчего они опали на дорогу мелкой ледяной пылью. Древние стены дрогнули, пропуская своего врага, и навалились предвиденной тяжестью. Она только сладка, потому что это цена, которую нужно заплатить за будущие свершения.
Защитники Одонара тоже заплатят свою цену ему, Сыну Дракона, но их жертвы будут напрасными.
И первой жертвой станет…
Арктурос, готовый смести с пути Оплота с его глупой Печатью, впустую брякнул о камни. На пороге артефактория не было никого. Лишь змеилась издевательская надпись — приглашающая подумать восемь раз перед входом. Да лежала Печать — без своего Оплота, каменная, бесполезная… Подсунутая в хранилища Семицветника с величайшем тщанием…
Внутри со скрипом, с сомнением повернулся каменный жернов. Где мальчишка из рода Танейха Зоркого? Отчего оставил пост? Он поспешил вперед — и не встретил ни сопротивления, ни чар, только две слабые огненные ловушки да несколько щитов, они расползлись как паутина от одного движения Льдистого…
Донн, донн, донн — разносились его шаги по коридору, а сзади с почтительным шуршанием ползли верные слуги. Мантия, свита, младшие братья, струящееся чувство вечного голода — и никаких препятствий на пути.
Он замедлил шаги, вслушиваясь в давящие, огнем жгущие стены. Защита Одонара не должна была быть сломлена вместе с теми, что прикрывали правое крыло. Оставались еще артефакторы. Не могли же они бежать?
Раздувая ноздри, Холдон повернул голову вправо-влево: коридор был пуст и чист, только картины по стенам выступали ясно, и в каждой картине жил тот день, ужасное падение, голова, слетающая с плеч…
Мерзость! Он взмахнул рукой, и младшие братья набросились на стены. Поползли по картинам, высасывая из них краску, прожигая дыры кислотой и огнем. Так. Так. Сожгите их, младшие братья. Испепелите саму память о никому не нужном давнем дне, расцарапайте ненавистные лица семи и то, последнее, которое закрыто светом.
Он подох, а я, Сын Дракона, возрожден для новых свершений!
Впрочем… Он ощутил свою улыбку на губах — будто морозное утро. И остановил младших братьев повелительным жестом, и они отвлеклись с разочарованием. Пусть останутся несколько картин с победоносным Витязем, пусть смотрят мертвыми глазами на все, что будет твориться здесь сейчас.
Пусть защитники Одонара умирают и бросают последние взгляды на того, кто уже не может прийти им на помощь!
Эта идея наполнила пьянящим, будоражащим предвкушением, он ускорил шаг. Времени не так много, но он найдет минуту для того, чтобы залить кровью защитников артефактория глупые картинки на стенах. Быстрее и быстрее, вперед по коридору, и смешные, неискусные ловушки и щиты — ничто для него, и Льдистый в руке, как в давние времена, горит от желания теплой крови. Где же они все? Куда попрятались? Пустота, из которой он выбрался, заждалась, распахнула алчущую пасть, нетерпеливо ухала в уши: «Брось! Дай! Убей!»
Но некого было убивать, и верные слуги разочарованно шушукались за спиной. Пусты коридоры, открытый путь.
Знак западни.
Он верил в знаки. Он, который, начертал призывный знак Лютых на своём щите…
Но у них не было сил, чтобы защищать тоннель. И не было того, кто знал бы…
Последний изгиб коридора. Холдон завернул за него и шагнул к желанной цели — к проходу, ведущему к Трем Комнатам…
Но в проходе уже кто-то стоял. Не маг, а человек, с бледным от принятого решения лицом, с вытянутой перед собой затянутой в перчатку левой рукой, на которой лежало что-то маленькое, утыканное острейшими шипами.
— Надеюсь, — с издевательской ухмылочкой заговорил Макс, — ты подумал восемь раз перед входом.
Он сжал кулак.
* * *
Он был готов к этой боли. И все же не выдержал и вскрикнул, когда увидел, как сквозь его стиснутую ладонь медленно прорастают гибкие, длинные иголки, как с них скатываются темные капли, летят на пол медленно, лениво, будто раздумывают: может, лучше остаться в сосудах?
Прелюдия, Макс. Ладонь ощетинилась темно-алыми остриями как чокнутый ежик, но это всего лишь ладонь. Побереги голос, ибо дальше ты просто будешь орать во всю глотку.
Холдон застыл на расстоянии полутора метров. Близко, черти б его драли, совсем неприятное зрелище. Острые скулы, по чертам лица словно резцом прошлись, над бровями то ли намечается чешуя, то ли кожа шелушится. И еще следы разложения — будто начал было гнить, а потом прихватило морозцем. Свалявшаяся борода, сине-серая кожа, пронзительные глаза во впавших глазницах…
Это какая-то бутафория. Он не может выглядеть, будто долбанный голливудский зомби. Не имеет права так выглядеть. Целестия просто обязана была изобрести для местного страшилища более пугающий облик.
Впрочем, реакция у него была — что надо. Он всё же успел взмахнуть посохом, пока Макс стискивал ладонь… недостаточно быстро. Сжать пальцы — тут ведь много времени не нужно. Удар Холдона не достиг цели, поглощенный щитом, который тут же воздвиг иглец. Мелкий артефакт, «Полуночный терн», произведение Мертенода, собирался бороться за свою пищу до последнего, а то, что пищей был Макс, равно как и то, что сфера защиты заслоняла проход к Трем Комнатам, иглеца совершенно не волновало.
На Холдона безмозглому паразиту было тоже начхать. Сын Дракона ударил еще дважды, с остервенением и в полную мощь, коридор за его спиной вымерз, и нежить размазалась по стенам, содрогнулись древние стены артефактория, посыпалось каменное крошево с потолка… но щит лишь слегка прогнулся и тут же вернул первоначальную форму.
Одна из игл прямо на глазах выросла, искривилась и с силой вошла Ковальски в предплечье. Он сдавленно охнул, но даже не опустил руки. Нельзя, тогда иглы артефакта окажутся в опасной близости к бедренной артерии, и все закончится слишком быстро…
А Макс сегодня рассчитывал немного затянуть обеденный перерыв.
Сын Дракона сделал ещё пару попыток, понял, что на него сейчас свалится потолок, постоял словно бы в раздумье… потом накинул на голову капюшон, скрывая лицо. Повернулся к Максу.
— Февраль, — голос, глубокий и гулкий, звучал иронией и печалью, — тебе незачем сразу было сжимать пальцы. Мы могли просто поговорить.
— Для того, кто так хочет побеседовать, ты слишком быстро бьешь, — говорить приходилось, стиснув зубы и с усилием отводя глаза от окровавленной руки. — Поэтому ведь, да? Вы хотели убрать меня поэтому. Все эти местные законы боя, кодексы… ты малость выходишь за их границы, так?
— Глупо жить в плену у глупости, — спокойно ответил Холдон. — Мои подручные опасались тебя. После той истории с Прыгунками. Я же считал, что человек не может стать препятствием на моем пути… Потому не взялся за тебя сам. Теперь вижу, что зря.
— Че-орт! — толстая игла с размаху вошла в плечо и принялась не спеша елозить в нем, выпуская побольше крови. Макс не выдержал, схватился за иглу — и через вторую ладонь тут же проросли шипы.
— Но из-за чего же ты убиваешь себя? Ведь разум не мог посоветовать тебе это?
Макс понял, что нужно отвечать. Каждое движение, каждый жест — бесполезны и только добавят мучений. Уйти в слова… отвлечься…
— Из глупых минутных побуждений.
Холдон оказался озадаченным таким ответом. И обеспокоенным.
— Ты не Оплот Одонара. Ты даже не из Целестии — так зачем? Ты обрёк себя на мучительную, медленную смерть — и сейчас ты наверняка уже сожалеешь…
— И поэтому… я сделал так… чтобы ничего… нельзя было исправить.
Шипы все удлинялись и удлинялись, и вот уже последовало два удара: еще один в плечо и один — чуть повыше колена. Капли крови поползли веселее, какое странное чувство — когда из тебя вытекает жизнь, и ты можешь видеть, как она собирается ало-черными лужицами у твоих ног…
— А теперь послушай меня. Ты здесь долго не задержишься, а? В этих стенах. Из-за чар, которые… в них. Ты не пробьешься к Комнатам, пока я здесь, а подмога уже наверняка в пути. Воскреснуть через три тысячи лет и так обломаться, — Ковальски издал полусмешок-полустон. — Не хочешь подумать о другой профессии? Артелавка вот вполне…
Глаза Холдона — даже под капюшоном различалось — полыхнули холодным, яростным пламенем, но Макс не дрогнул, не испугался. Когда смерть уже обнимает за плечи, глупо бояться магических спецэффектов. И Сын Дракона понял это, сделал шаг назад и заговорил приглушенно:
— Значит, ты смеешься, человек. Ты смеешь смеяться. А теперь послушай меня ты. Послушай меня, ибо я опишу твою участь, на это у меня хватит времени…
Силы все убывали, и тело слушалось хуже, и стены жгли. И это было неважно, он должен был стереть с лица этого насекомого издевательскую усмешку. Тот, кто посмел стать на пути самого Сына Дракона, не будет улыбаться перед своей мучительной смертью, он будет знать…
— Кровь будет все течь и течь, и ты будешь сходить с ума от ее запаха, вкуса, она будет у тебя перед глазами. Будешь ощущать каждую каплю, которая покинула твое тело, а иглец будет пытать тебя, пока из тебя не вытечет всё или почти всё. И тогда, быть может, он отпустит тебя, и ты упадешь в лужу собственной крови и умрешь оттого, что эти шипы покинули твое тело. А может быть, всё случится иначе, и ты будешь еще жив, когда щит поддастся моим младшим братьям. И тогда твоими последними воспоминаниями будут клыки и когти, вонзающееся в тело, чужое дыхание на лице. Ведь я оставлю их здесь, моих верных, маленьких…
Безупречной формы женская рука с синими, мертвыми ногтями выскользнула из балахона и тяжело приласкала ближайшего злыдня. Нежить вновь бурлила вокруг Холдона — останки собратьев, размазанные по стенам, никого не волновали.
— И если ты вдруг умрешь раньше, чем придет помощь — они смогут добраться до Большой Комнаты. А ты наверняка умрешь раньше.
Стены давили и наваливались на него жаркой тяжестью, но он не уходил. Не хотел отрывать взгляда от лица человека в узком проходе — на этом лице уже не было улыбки, там отражалось только страдание.
— А потом тебя ждет пустота, потому что За Радугой ничего нет, бессмертие — это глупость, Февраль, его нет, понимаешь, нет!
Еще один шип. Макс вздрогнул и через силу поднял глаза. Он знал, что ответить.
— Да. Когда ты сдохнешь окончательно, а это случится скоро — для тебя его не будет.
Попал. Холдон еще раз шагнул назад и даже, вроде бы, зашипел, как рассерженный злыдень. Но он же хотел это услышать, нет?
Верь в свою пустоту. А я… я уже умирал как-то раз, без всяких трюков, и я помню дорогу, которая передо мной открылась. Я помню, что меня ждали там, вот только я не смог шагнуть, потому что Лори танцевала. Но возвращения я не боюсь.
Холдон повелительно просвистел-прострекотал что-то — видно, на языке нежити, а может, на каком-то еще древнем наречии. Рука изящно взметнулась, швыряя в воздух уродливый каменный амулет в виде головы дракона. Портал-проводник.
— Те, кто пытался защитить артефакторий, у меня. Я подожду до заката Ключника, можешь передать всем… если ты еще кого-нибудь увидишь. На закате на поле не будет белых ирисов. Останутся черные и красные.
Он развернулся и торопливо направился к выходу, только напоследок бросил:
— В твои последние минуты ты пожалеешь о сделанном выборе.
— Может быть, — едва слышно ответил Макс, глядя на нежить, оставшуюся в коридоре. — Но дело-то сделано.
За Холдоном ползла серая клубящаяся масса, непонятное нечто, которое так и пласталось по полу, не в силах просочиться под щит иглеца.
* * *
Не закрывай глаза.
По крайней мере, так ты будешь знать, куда направлен следующий удар.
Помни: в сердце он пока не ударит. У него другая цель.
А то, что на расстоянии полутора метров от твоего лица — оскаленные, перекошенные морды нежити — это можно потерпеть.
И помни, если тебе больно — значит, потеряно не всё. Значит, ты еще дышишь.
Что там еще?
А, да — кричать и ругаться можешь сколько влезет, с этим тебе невероятно повезло.
Краткая инструкция для умирающих во имя высоких целей на этом как будто завершилась.
Длинная, тонкая игла прошла сквозь грудь, проткнув легкое — и ирония оставила Макса Ковальски первой.
Потом не станет мужества, способности нормально мыслить и так, по мелочам. Затем уйдут зрение, слух, обоняние — в предпоследнюю очередь, он ведь должен слышать запах собственной крови. Последней останется боль — как символ жизни, а потом не станет и ее, и самой жизни тоже не станет, но он, в принципе, на это и рассчитывал.
Еще шип, сгиб локтя левой руки, там уже почти не больно, только стоять все труднее и труднее. Это не беда, еще минут десять — и он просто повиснет на остриях этого паразита, они уже глубоко уходят в стены и в пол. Тонкие, но крепкие игол… ох! Кажется, это была селезенка, или печень все-таки?
Черт бы тебя побрал, Экстер Мечтатель. До чего ж ты не вовремя отлучился — но это полбеды, лишь бы ты успел сюда вернуться, лишь бы приволок с собой достаточно войска для избавления от этой гнуси…
Нежить плевалась огнем, кислотой, ядом, яростно царапала барьер, шипела на своем наречии, это отвлекало. Вид желтых клыков, разверстых и крайне кариозных пастей, запакощенных и дымящихся картин по стенам, вызывал необоримое желание закрыть глаза, погрузиться в себя, отвлечься… Нельзя! Стоит поддаться — и недалеко до потери сознания от болевого шока, а там он умрет раньше, чем рассчитывал, а дальше… дальше практерам и Гробовщику придется держать оборону, сколько они там продержатся и продержатся ли?
Хоть бы никто из них не вышел из Провидериума не ко времени. Всё равно не помогут, а истерические вопли и обмороки при виде такого зрелища будут ему совсем некстати.
И да, кажется, на этот раз это была правая нога, чуть ниже колена. Что, заорать, что ли? Легкое пронзено, не хватает воздуха для крика, изо рта — хрип пополам с кровавой пеной, вот еще опасность — кровью бы не захлебнуться…
Еще острый укол — чуть пониже ключицы. Визжащая, бьющаяся в барьер нежить вдруг смазалась и растворилась, и не стало коридора Трех Комнат, и Одонар, и Целестия — всё это было только сном…
Маленький мальчик цеплялся за руку усталой, немного потерянной женщины. Рядом суетился мужчина, его заботило все сразу: багаж, погода, где найти такси, какие здесь цены, а главное — чтобы не пропали «его драгоценные чертежи». Гудели самолеты, потом загудело и зачадило такси, и начал вырастать непривычно огромный, пугающий город с толпами чужих людей на улицах.
— Это наш дом? Или это наш дом?
— Спи, мой маленький, спи… это не наш дом…
— А где наш?
— А нашего теперь нет, есть только чужой…
— А? Что? Что ты говоришь? Какую ерунду говоришь ребенку? Где чужой? Ты ничего… это… скоро приедем домой…
Шуршание страниц ученой книжки и надтреснутый, нервный голос. И другой голос — бесконечно грустный, в полной уверенности, что русоголовый мальчик уже спит:
— Не домой. Это — не домой. Спи, маленький мой, спи… нет больше дома.
А он на самом деле не спит.
Нет! Он не спит, не засыпает, открыть глаза, услышать стук крови в висках, не думать, не сметь, только дышать, дышать, проклинать…
Свое собственное решение проклинать, и себя, и этот глупый героизм, который вот так обернулся, и Холдона, который был прав насчет того, что он пожалеет, и каждую секунду, минуту, час этого…
Сколько минут? Сколько был без сознания и был ли? Держат его ноги или острия иглеца, которые ушли в камень, или его держит только боль, которая окружает облаком со всех сторон, не дает упасть после каждого удара…
Удар — и он летит лицом на грязный асфальт. Губы разбиты, и изодрана щека, но рубашки — синенькой, новой, — жалко гораздо больше, мать опять будет причитать. И поэтому у него на глазах тоже слезы.
— Гляньте, разнюнился!
— Серьезно — ревет?
— Да ты глянь, глянь, прям девчонка!
— Русская девка, хы!
— Окей, парни, пошли отсюда. Этот мелкий коммунист свое получил.
Удаляющиеся шаги — а он лежит на приятно-холодном асфальте. Подниматься не хочется, но он поднимается и понимает, что слезы высохли, их больше нет.
Только во рту вкус то ли слез, то ли крови.
Крови, Макс, открой глаза! В лицо дует холодом — это нежить решила взять сферу заморозкой. Зачем? Как будто этот не пробовал… как его… с бородой еще.
И даже приятно было бы услышать их визги, крики — что у них там? Но в ушах ватная, предсмертная тишина, а когда он пытается прислушаться — слух ловит мертвые звуки не этого мира и не этого времени.
— Получил, гадёныш?
Кулак отшвыривает его к стене, из носа течет кровь, но нет слез. Мужчины не плачут, пусть мужчине и тринадцать лет. Чужой человек наклоняется, сгребает за длинные волосы и вздергивает на ноги.
— Пасмы отрастил? Так я это быстро исправлю! Кому было сказано: по-человечески разговаривай! Услышу хоть звук на этом твоём языке…
Он отвечает по-английски. Без акцента, коротко и хлестко — и получает удар под дых, от которого сгибаются колени. Потом удар по спине, потом ещё и ещё.
— Папочка таким словечкам научил? Так я из тебя их живо повышибу, понял?
Худая, с отчаянно-бессмысленным взглядом, со следами побоев на лице, женщина тупо смотрит на это поверх горлышка бутылки и только повторяет однотонно:
— Ты его убьешь. Ты его убьешь. Ты его убьешь.
— Такого убьешь, как же… — его швыряют в угол. — Змеёныш даже не плачет. Ну что, больно, что ли? Так значит, еще жив. Можешь сказать спасибо.
Жив. Нет. Нет… Умереть, просто умереть, чтобы не было этих пятен, суетящихся перед глазами, густого, мерного звука падающих на пол капель. А остальное… остальные… уже всё неважно, всё, только остановиться, уйти отсюда, забыться…
Лицо у нее красивое. Откуда на нем взялась красота, как показалась из-за морщин, алкогольной припухлости, синяков, повседневных забот? Может, сжалились в морге, привели в порядок. Красивое лицо, только почему-то чужое.
И его пальцы тоже становятся чужими — когда он поправляет единственный приличный шарфик у нее на шее, чтобы сидел аккуратнее.
Пожилой офицер полиции за спиной от неловкости готов провалиться в подпол. У него работа горит, но на чужое горе не все могут вот так наплевать — и вклиниться с мучительными вопросами. Но молодой человек в форме академии уже отворачивается от гроба и смотрит глазами, в которых нет горя — ни чужого, ни своего, в них вечная, серая, бездушная февральская изморозь.
— Вы звонили, я помню. Спрашивайте.
Они в соседней комнате, и серые стены смыкаются над ними, как свод тоннеля.
— Как давно вы не виделись с матерью?
— Два года, — и тут же задает собственный вопрос: — У вас есть подозрения, что это… не по естественным причинам?
Офицер мнется, не отвечает и прикидывает — как бы не разгласить лишнего, но ответ уже никому и не нужен: молодой человек молча ждет следующего вопроса, его лицо выражает спокойную готовность ответить на что угодно…
Ошибка — вот и весь ответ. Эта мразь, имя которой он теперь уже не может вспомнить (но с бородой, это помнится ясно), ошиблась. Что он там говорил? Будешь сходить с ума… Ошибочка. Он же ни с чего, кажется, не сходит, он просто ныряет в прошлое, как в ледяную воду, но воздуха глотнуть можно только здесь, где запах крови, нежить и бесконечная пытка, и приходится раз за разом возвращаться. Хочет ли он этих возвращений? Где больнее? Мир идет по кругу, иглы там, внутри, спутываются колючим клубком, и только одна мысль остается его и ясной: директор, чтоб тебя, где ж ты, директор, директ…
— Помутнение рассудка, да-да, иногда. И он требует больше обезболивающих, но вы же понимаете, сеньор, мы даём всё, что можем… Но при его диагнозе нужно всё больше… Такой беспокойный клиент! Но мы стараемся присматривать… уделяем время… Он жалуется, постоянно жалуется, но, сеньор, вы же понимаете…
Черноглазая и пышная медсестра пытается говорить по-английски — и смысл с трудом продирается через её акцент. Собеседник отвечает по-испански — почти что чисто.
— Не беспокойтесь, я не буду обращать внимания. Его характер и в прежние времена оставлял желать лучшего. Вы нас оставите?
— О, вы можете остаться до обеденного времени и даже больше. Если это его развлечет…
— Не сомневаюсь. Но я не задержусь надолго. Один-два вопроса о… довольно старом деле.
Медсестра рада бы поговорить еще. Может даже, остаться и пококетничать. Только вот манеры гостя ненавязчиво сообщают: никаких неофициальных разговоров. Дверь палаты распахивается перед мужчиной лет тридцати в сером, отлично сшитом костюме. Больной на кровати тяжело дышит, ворочается и хрипло ругается по поводу такого беспокойства. Прибывшему предлагается убраться сразу и на все стороны, но мужчина не обращает на слова никакого внимания. Он придвигает стул к кровати больного, садится и молча смотрит, пропуская мимо ушей крики вроде «Кто ты и какого хрена тебе здесь надо?». Он смотрит до того момента, пока его глаза не начинают казаться больному знакомыми, и тот выдыхает:
— Так это, значит, ты? Наш-ш-шёл, гадёныш. Так и думал, что найдёшь. Ты… был упёртой тварью и остался. Что теперь… прикончишь?
— Зачем. С убийствами возникают проблемы, даже в этой благословенной стране. Отличная идея была — бежать в Мексику. Во всех смыслах. Тут, знаешь ли, проще со многими вещами. Например, если ты вдруг хочешь позаботиться о своём престарелом… родственнике — так легко пристроить его в нужное заведение. И поднять вопрос о дееспособности… — он наклоняется и теперь уже шепчет. — И знаешь что? Тут пока что нет эвтаназии.
И опять молчит и смотрит, пока в голову больного не забредает догадка.
— Так это… больница… твои деньги… последний год… ты…
Больной начинает задыхаться и корчиться от боли, ее в нем столько, что не помогают никакие препараты, он умер бы давно, если бы не постоянный медицинский контроль. Но в местном хосписе пекутся о пациентах. Особенно о тех, за которых платят.
Мужчина в костюме поднимается со стула и тихо, уже с явной насмешкой интересуется:
— Ну что, больно? Стало быть, жив. И можешь даже не благодарить.
Он уходит из палаты, в которую никогда больше не вернется, а больной остается и корчится то ли от своей болезни, то ли от осознания того, что сказано.
В любом случае — это должно быть больно.
Больно… мерзко… в глазах — багровая мутная пелена, в ушах — плеск, стук капель, который все реже и реже, и свист шипов, которые раз за разом протыкают…
За каким чертом лысым он на это пошел? Будь проклят и Одонар, и вся Целестия, пусть хоть в тартарары провалятся Семицветник, Шанжан… только бы кто-нибудь, что-нибудь остановило это, вернуло уходящую каплями жизнь, а он бы отдал всё что угодно…
Откуда-то издалека раздался внутренний голос, сказавший строго и просто: «Ты знал, что так будет. Ты знал, что пожалеешь. Но дело-то сделано, так или нет?»
Потом ушел и голос, сил на проклятия тоже не стало, и начала медленно куда-то отступать, сливаться в единое пятно боль, все слабее напоминая то единственное, что осталось важного.
Я жив.
Я всё ещё жив.
Я всё ещё…